Ройтблат Боря: другие произведения.

Герцог

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 16/04/2009. 1199k. Статистика.
  • Повесть: Германия
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Средний русский мигрант - это странное существо. Он живет в стране, но его тут нет. Немцы смотрят на него, как шкаф - на справочник филателиста. Его личные контакты законсервированы в его национальном гетто. В его национальном телевизоре. В его национальной прессе. Он знает имя и фамилию канцлера. Но уже с вице-канцлерами он редко знаком. Можно работать и хорошо зарабатывать. Можно иметь собственный дом и лужайку для игры в бадминтон. Можно иметь не один, а два автомобиля. Не один, а сразу три телевизора. Можно бодро говорить коллегам по работе: "Привет, вчера был нескучный футбол, не так ли?" Можно стоять на голове. Можно постричься наголо, выиграть 100 тысяч евро в лотто, объявить себя Ньютоном и написать письмо королеве Швеции с предложением руки и сердца. Но из родного гетто есть только одна дорога: в одиночество посреди страны.

    • ГЕРЦОГ

    Роман

    Боря Матс-Ройтблат

      
      
       От персонажа:
      
      
       Однажды мне стало стыдно.
       Это неприятное чувство. Это чувство накатывает неожиданно. Оно вертикально и прямолинейно. Оно похоже на секвойю, которая - вдруг! - стремительно набирает соки посреди пустынного зимнего пляжа.
       Как она тут очутилась?
       Почему не в лесу?
       Почему на пляже, на холодном песке?
       Неожиданное чувство.
       Стыд.
       Это нормально. Количество будней однажды неизменно переходит в протест по отношению к самому себе. Это больно. Это похоже на ломку наркомана, который хочет завязать, но - не может жить без наркотиков.
       Я уже несколько лет жил в Штутгарте. Рядовой мигрант, каких в этом городе - тысячи. Тут почти у каждого второго - иностранные корни. Если не напрямую, то по родителям, бабушкам и дедушкам. Начиная с послевоенных силезцев, богемцев или кенигсбержцев - и заканчивая неулыбчивыми русскими и психологически упругими африканцами.
       Что я знал об этом городе?
       Ничего.
       Ничего - кроме номеров желтых трамваев и названий полутора десятков улиц.
       Средний русский мигрант - это странное существо. Он живет в стране, но его тут нет.
       Немцы смотрят на него, как шкаф - на справочник филателиста.
       Его личные контакты законсервированы в его национальном гетто. В его национальном телевизоре. В его национальной прессе.
       Он знает имя и фамилию канцлера.
       Но уже с вице-канцлерами он редко знаком.
       Можно работать и хорошо зарабатывать. Можно иметь собственный дом и лужайку для игры в бадминтон. Можно иметь не один, а два автомобиля. Не один, а сразу три телевизора. Можно бодро говорить коллегам по работе: "Привет, вчера был нескучный футбол, не так ли?" Можно стоять на голове. Можно постричься наголо, выиграть 100 тысяч евро в лотто, объявить себя Ньютоном и написать письмо королеве Швеции с предложением руки и сердца.
       Но из родного гетто есть только одна дорога: в одиночество посреди страны.
       Мигрантское гетто - это наркотик.
       От него трудно избавиться.
       В моем русском гетто иногда случалось видение комет. Это были редкие те, кто в тумане мигрантства вдруг разыскали себя среди местных - и только по недоразумению ненадолго сверкнули в прежних контактах.
       Этим - то ли завидовали, то ли сочувствовали.
       Рядовые немцы знают о нас по уголовной хронике. Это вызывает у них ужас.
       Мы - бандиты?
       Девяносто процентов русских мигрантов - это мирные люди, замученные собственными биографиями. Уже не совсем советские, еще далеко не западные. Они ждали тут быстрых контактов - увидели долгую напряженную осторожность. Дежурные улыбки, за которыми стоит ожидание ужаса.
       Опять - ужас.
       Парадокс: местный алкоголик надменно смотрит на русского с университетским дипломом. Мы это заслужили? Чем именно? Тем, что родились в СССР, а не в Канад
       Менталитет.
       Запад и Восток.
       Где любят мигрантов?
       Нигде.
       Ни в одной стране.
       Мигрант пробует контактировать. Не получается. Можно пробовать похожим способом: например, биться головой об стенку. Стенка этого не заметит - но голове будет больно.
       Тебе улыбаются. Ты улыбаешься. Это улыбка дистанции до Луны. Дежурный вопрос. Дежурный ответ. Ноль эмоций, ноль приближения к Луне. При этом оба стоят рядом и беседуют.
       Беседа ни о чем окончена.
       Наилучшие пожелания - и вам также.
       Расстались.
       Оба - в недоумении. После десяти-пятнадцати таких попыток пропадает желание контактировать.
       Пропадает интерес к местным.
       Приходит вялая обида. Ну да, у нас такой менталитет, а у них другой, ничего не поделаешь. Это мы - а это они. Никто не виноват - и можно жить в соседних квартирах, годами, и понятия не иметь, с кем ты здороваешься на лестничной площадке. Тебя не приняли - но и тебе надоело напрашиваться в приятели.
       После вялой обиды наступает стабильный период безразличия.
       Это и есть начало гетто.
       О немцах говорят редко и равнодушно.
       Перечислю.
       Самое популярное.
       Ровным, сочувственным голосом.
       Коренные немцы скучны. У них нет юмора. У них нет темперамента. Они не знают, что такое бешенная любовная страсть - им сначала надо принять душ. Немцы не доверяют сами себе. Немцы боятся мигрантов, но и друг друга - тоже. Наконец, они считают себя такими самодостаточными, что это вызывает недоумение. Это не мы в русском гетто - нет, это они в немецком гетто.
       Они уверены, что роды у наших мам принимали не акушеры, а русские медведи.
       Они уверены, что мы каждый день пьем водку вместо воды.
       Они уверены, что мы - идиоты.
       Нас приняли в Германию потому, что немки не хотят рожать. Кто они без нас? Пенсионерское гетто. Зачем перед ними подпрыгивать? Их надо жалеть.
       Точка.
       Без обиды.
       Без иронии.
       Ровным голосом. Усталость, отсутствие взаимного интереса. Уверен, что Германии не грозит буйность межнациональных конфликтов ночного Парижа. В тишине гроба нет места революциям. Это хорошо. Мы устали от собственных революций.
       Местные сами захотели, чтобы мы стали к ним равнодушными. Они так себя ведут. Они получают адекватный ответ.
       Мы не нужны им.
       Они не нужны нам.
       Некоторое время эта мысль меня успокаивала. Она была похожа на приятный запах летнего луга посреди зимней улицы. От этого запаха мне несколько лет было тепло. В русском гетто, как и везде, есть красивые женщины, красивые стихи и вкусные пироги. Так можно жить годами - и только по немецким вывескам иногда с недоумением вспоминать, что ты не в России.
       Я бы и дальше так жил.
       Но однажды понял: что-то не так. Меня стала придавливать ограниченность простора. Я сидел в симпачной клетке, дверь которой была распахнута настежь. Можно выйти - но это боязно и непривычно.
       А если рискнуть - и выйти из клетки?
       Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что устал от собственной бесмысленности. И я - взорвался.
       Мне - НАДОЕЛО!
       Мне надоело жить тут, но не жить тут. Мне надоело быть тут, но не быть тут. Если я в Германии - это значит, что я именно в Германии, а не в Мексике или Новой Зеландии.
       Когда я сидел в самолете, я летел в Германию, а не на Луну. Я летел сюда, чтобы тут жить, а не присутствовать. Никто не уезжает от хорошего с надеждой на плохое - только наоборот.
       Меня не заинтересовали местные немцы.
       Я их - тоже.
       Может, надо искать ошибку в себе, а не в них?
       Я выбрал этот вариант. Если меня не поняли и не приняли - значит, виноват я.
       Так думают многие мигранты. Они хотят выйти из красивой клетки - но куда? Ради чего? У каждого свой путь. Молодые уходят из гетто решительно - если хотят, или если этого требует ситуация. При этом часто не замечают сам процесс ухода, из домашней теплоты - в разноцветный океан. В океане штормит, но горизонт шире и азартнее.Тут больше самостоятельности, тут лучше понятны обе стороны медали, а не только одна.
       Я сердито закатал рукава. С чего начнем, господин Варга?
       Со страны?
       С города Штутгарта?
       Об этой стране и об этом городе я знал только стандартные данные. То, что можно знать без того, чтобы приезжать в Германию. Незнание - как отсутствие желания знать. Это все равно, что жениться не на девушке, а на фотографии девушки в Интернете. И при этом быть уверенным, что эта фотография вот-вот родит тебе троих детей.
       И ко мне пришел стыд.
       С этого момента начала раскручиваться абсолютно невероятная история.
      
      
       1.
      
       Конспект дилетанта, август 2007 года
      
       СУМАСШЕДШИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ
      
      
       Я никогда не писал романов.
       Понятия не имею, как это делать. Заранее приношу извинения тем, кто станет жертвами скромности моего литературного таланта.
       Но один элемент романной технологии мне знаком. Я вычитал его у писателя, чью фамилию не запомнил. Он уверял, что в каждом романе необходимо иметь много белых пятен. Это - короткие абзацы и большие пробелы между главами, если издатель не поскупится на бумагу.
       Да.
       Новый абзац.
       Правильно..
       Новый абзац.
       Роман с многими белыми пятнами дает читателю шанс регулярно отдыхать и не переутомляться. Особенно это хорошо для неопытного романиста. Есть надежда, что отдохнувшие во время чтения читатели не потребуют от него денег за купленную ими книгу.
       Да.
       Новый абзац.
       Рентабельная надежда.
       Новый абзац.
       В безвыходных ситуациях ничего не остается, кроме как думать головой. Я придумал: по ходу сбора материала вести дневник автора. Назвал: конспект дилетанта. Понятно, что ни с профессиональными историками, ни с профессиональными писателями я все равно не смогу конкурировать. Чего не дано - того нет. Хотел назвать это конспектом авторских страданий - но передумал. Не надо так много слез.
       На что претендует дилетант?
       Ни на что.
       А на что претендует роман дилетанта?
       Риторический вопрос.
       Это обнадежило меня. Так можно быстрее закончить роман - и навсегда отделаться от этой непривычной работы, в которую залез не по своей воле.
       А остальные главы, связанные с событиями 1785 года, я решил писать литературно. Хотя бы попробовать это сделать! Чтобы роман хоть чуть-чуть был похож на литературу!
       У матросов нет вопросов.
       У господина Варги нет писательских секретов.
       Главное - открутиться от этой головоломной ситуации.
       Но вернусь к букве А.
       Итак, в момент появления стыда я подумал: "А неплохо бы хоть что-нибудь узнать о городе под названием Штутгарт".
       Действительно!
       Если я осчастливил этот город своей персоной, то почему бы этому городу в ответ не осчастливить меня?
       В этом была строгая необходимость: я ухитрился второй раз стать безработным. Не прошел испытательный срок. По этому поводу шеф сказал мне застенчиво и сентиментально:
       - Господин Варга, у вас есть голова. Меня это радует. Но есть нюансы. С первой попытки - вы три года работали в Штутгарте на фирме, которая в результате обанкротилась. Теперь вы сделали попытку на нашей фирме. Вынужден заметить: ваша светлая голова ненавидит нашу черную инженерную работу. У нас работают еще два руских инженера - но они действительно ИНЖЕНЕРЫ! Отдайте свой диплом в музей гончарного искуства. Станьте фотографом. Станьте фокусником-иллюзионистом. Станьте кинорежиссером ... словом, станьте кем угодно, хоть премьер-министром Индии и Бразилии одновременно! Но только не трогайте больше нашу профессию. У вас есть прекрасные технические знания - но нет ни малейшего желания быть инженером. Желаю вам счастья, постарайтесь как можно скорее устроиться в цирк. По-моему, это отвечает вашей широкой душе. Спасибо за внимание!
       - И вам спасибо, - искренно и прочувствованно ответил я. - Вы первый, кто открыл для меня неизведанные горизонты.
       - Не только горизонты, но и дверь! - радостно сказал шеф и щедро распахнул передо мной дверь своего кабинета.
       И я ушел.
       Радостно.
       Поэтому в момент появления стыда я был совсем не против, чтобы город Штутгарт осчастливил меня новой профессией. Жить без денег - это романтично. Жить с деньгами - это аппетитно.
       Я предпочитаю аппетит.
       Безработным я стал в пятницу. А в субботу утром поехал в Фойербах - это часть Штутгарта. Случайно увиденная реклама гарантировала ярмарку подержанных книг.
       Впервые в жизни я решил прочитать хоть одну книгу на немецком языке. Желательно - за один евро, если дороже, то просьба не предлагать. Это несолидно, когда безработный швыряется своими миллионами.
       Там были тысячи книг.
       Я выбрал одну.
       Это был старый путеводитель по Штутгарту.
       На роман у меня просто не хватило бы терпения. Еще в университете я пришел к истине: романы пишут бездельники. Люди, которым лень работать бульдозеристами или топ-менеджерами.
       Но путеводитель по городу - да, в этом я нуждался. Было такое ощущение, будто Штутгарт иронично говорит мне:
       - Эй, парень, кончай выпендриваться! Могу тебя заверить: я не такой скучный, как ты себе неизвестно почему вообразил. Мои улицы - это классные девчонки. Мои дома - это каверзные студенты. Не пора ли нам познакомиться?
       - А почему нет! - ответил я.
       И купил этот старый путеводитель.
       За пятьдесят центов.
       Я поехал в центр, на Шарлоттенплатц. Русские называют эту площадь - Шарлотка. Тепло звучит.
       Рядом - Дворцовый парк. Я сел на скамейку, раскрыл купленный путеводитель.
       И - началось!
       Не люблю клясться. Впрочем, тут никакие клятвы не помогут. Я был абсолютно трезв. Еще несколько секунд назад я был спокоен и уравновешен. Но теперь мои волосы стояли дыбом.
       На страницах путеводителя не было ни одной буквы. Откуда могли взяться буквы на этих мониторах толщиной в треть одного миллиметра?! И крупным, и дальним планом они транслировали нечто совершенно невероятное.
       Я узнавал здания.
       Старый замок.
       Новый дворец.
       Канцелярия.
       Дворцовая площадь - но еще без колонны и обоих фонтанов.
       Я не сразу понял, когда именно это происходило. Я был так ошарашен, что не замечал нюансов. Но внимательный возврат на первую, а затем на последнюю страницу этого чокнутого путеводителя дал мне точную дату:
       1785 год, с 7 часов вечера 2 октября - до 7 часов вечера 3 октября, Штутгарт, столица суверенного государства - герцогства Вюртемберг.
       Это было не кино. Это было нечто другое - педантичная видеохроника. Не кино - ХРОНИКА. Со звуковой записью. Кто это сделал? Как и чем это делалось? Родителей братьев Люмьеров тогда еще на свете не было!
       Не могу назвать все это неожиданностью - в данном контексте это слово звучит чересчур мягко.
       Фурор?
       Нет, в этом слове есть глупенький запах кича.
       Найду другие слова: после первой ошарашенности я теперь находился в состоянии совершенно очаровательной растерянности. Как 15-летняя девочка, которую впервые пригласили на бал в королевский дворец.
       Поневоле растеряешься. Вчера ты стал безработным - а сейчас ты очаровательно пытаешься понять, за сколько миллионов евро продать этот чокнутый путеводитель.
       За один миллион?
       Фи, как вам не стыдно, молодой человек! Где вы родились? В каком году вы последний раз обедали? На что вы променяли беззаветную любовь к самому себе? На жалкий миллион жалких евро?!
       Из-ви-ни-те.
       Свою ошибку понял.
       Значит, надо столкнуть этот путеводитель за 5 миллионов?
       Трижды фи и трижды пфуй, молодой человек, у вас явно нет надежды поумнеть! Как можно продать всемирную сенсацию - историческую гордость Германии - за эти постыдные пять миллионов?! Ни у одного покупателя не хватит совести вытащить из кармана эту мизерную сумму! Где ваши последние штаны? Зачем вы обменяли их на бутылку одеколона?!
       Из-ви-ни-ттттттт-те.
       Трижды понял свою ошибку.
       Значит, за 100 миллионов?
       Правильно, молодой человек. За 100 миллионов - но только нетто, а не эти ужасные брутто!
       Очаровательность моей растерянности не знала пределов!
       Я страстно прижал путеводитель к себе - и стремительно побежал в ближайший антикварный магазин.
       Не продавать.
       Только за информацией.
       Я перепрыгнул гранитные ступеньки. Я готов был на скорости ворваться к антиквару. Но подумал, что антиквар - это, скорее всего, коренной немец. А у немцев в таких сверхэмоциональных случаях есть вредная привычка - немедленно вызывать полицию.
       Поэтому в магазин я не ворвался, а тактично вошел на скорости юного мотоцикла. Мое загорелое лицо звенело колокольчиками страсти, и этих колокольчиков было ровно 100 миллионов - разумеется, нетто.
       Из моих ушей капал нетерпеливый оргазм.
       Антиквар смотрел на меня с детским любопытством.
       - Вы террорист? - радостно спросил он. - Если да, то я сегодня занят.
       - Нет,- сказал я.
       - Что вам угодно, молодой человек?
       - Я только за информацией.
       - Битте,- разочарованно произнес он.
       - Надеюсь, вы знакомы с историей Штутгарта?
       - Я тоже на это надеюсь. Какой век?
       - Восемнадцатый,- сказал я.
       - И? - уже с некоторой профессиональной хищностью спросил он.
       Я осторожно посмотрел на него. Мне уже давно было известно, что профессионалы обожают дилетантов, которых русские называют абсолютно кухонным словом: чайники. У чайника за 3 евро можно купить то, что потом продается за 3 тысячи евро.
       Нет, этот фокус у антиквара не пройдет.
       - Вероятно, вам известно, что происходило в Штутгарте 2-3 октября 1785 года? - гордо и торжественно спросил я.
       - Понятия не имею, - сказал антиквар.- А что тут происходило?
       - Бурные события на Дворцовой площади.
       - Какие события? - не понял он. - Может, смотр войск? Но самый примечательный в то время смотр войск происходил тут раньше - в 1782 году. Если не ошибаюсь, в сентябре. Тогда в Штутгарт приезжали русский принц Пауль, сын императрицы Екатерины Второй, и его супруга Мария Федоровна - бывшая вюртембергская принцесса Софи Доротея. Правящий герцог Карл Евгений устроил в их честь грандиозный военный смотр. По-моему, это знает любой серьезный школьник. В те дни молодой Шиллер воспользовался праздничной суматохой - и сбежал из Штутгарта за границу. Молодой человек, вы знакомы с биографией Фридриха Шиллера?
       Я запнулся с ответом. Чтобы быть знакомым с биографией Шиллера, надо ее сначала прочитать. Я знаком с Пушкиным и Франсуа Вийоном. Но ни до Шиллера, ни до Гете я за пять лет в Германии - не дошел. Надеюсь, другим русским мигрантам повезло больше. Поэтому мой ответ был твердым:
       - Фридрих Шиллер? Разумеется! А все-таки: в октябре 1785 года тут ничего супернеобычного не происходило?
       - Я не настолько специалист, чтобы помнить каждый год и каждый месяц в истории Штутгарта,- сказал антиквар. - Но в данном случае - ничего особенного не могу вспомнить. Смею полюбопытствовать - а почему это вас интересует?
       - Вот, это путеводитель по Штутгарту, издан в ХХ столетии, - сказал я. - Не знаю, что с ним происходило за эти годы, но это фантастически необычный путеводитель: экскурс ровно на сутки. Хотите, я покажу вам наугад любую страницу?
       - Странно,- сказал антиквар.- Покажите.
       Ничего, сейчас ты подпрыгнешь, подумал я. Сейчас ты меня будешь уговаривать, чтобы я отдал тебе эту книжку - в обмен на весь твой магазин!
       Прекратить шуточки, господин антиквар!
       Да!
       Новый абзац.
       Я уже не совсем дилетант!
       Новый абзац.
       Сегодня суббота. Но уже в понедельник я начну переговоры с крупнейшими аукционами мира. Что мне этот магазинчик! Мне пора примериваться к серьезным товарам - к спортивным самолетам!
       На вытянутых руках, прямо перед его носом, я выставил свой путеводитель - и раскрыл его наугад.
       Была короткая пауза.
       - И? - равнодушно сказал антиквар.
       - Что и? - озадаченно спросил я. - Звука нет?
       - Молодой человек, извините, я занят. Эта книга меня не заинтересовала. Попробуйте продать ее какому-нибудь букинисту - надеюсь, за 1 евро могут купить.
       Я повернул раскрытую книгу к себе. Две обыкновенные страницы. Путеводитель. Ни видеоизображения, ни звука.
       Я лихорадочно пролистал страницы.
       То же самое.
       Я был потрясен! Этот путеводитель подложил мне грандиозную свинью! Где видео? Где звук? Где страстные крики дрвних монголов?!
       Где, я спрашиваю?!
       Где аукционы?! Где мои 100 миллионов евро?!
       - Из-ви-ни-ттттт-те,- сказал я. - Техническое недоразумение. Желаю вам хороших выходных.
       И я вылетел из магазина. Смею заверить: пробка от шампанского сделала бы это значительно медленнее.
       Я вошел-вбежал в переулок между домами. Опять развернул путеводитель. И - раскрыл рот. Все страницы опять были мониторами, они опять показывали октябрьские события 1785 года на Дворцовой площади и рядом.
       Изображение было четким.
       Совершенно ирреальным в данной ситуации.
       Что это за книга? Почему мне она показывает одно, а при антикваре - совсем другое?
       Я вздохнул.
       Моя огорченность пролила скупую слезу. Прощайте, 100 миллионов евро. Прощай, спортивный самолет. О, как хотелось мне полетать на элегантном спортивном самолете над голубизной Средиземного моря! Сидеть за штурвалом, смотреть вниз и с любовью говорить себе, любимому:
       - Да, господин Варга! Летаем, господин Варга!
       Но я не любитель слишком долго огорчаться.
       Лучший способ избавиться от огорчения: надо хорошо покушать. А если огорчение сильное - значит, надо очень хорошо покушать. Невзирая на то, что я уже безработный.
       И я пошел в гранд-кафе "Planie". Это рядом с площадью Шарлотты.
       Теперь я был уверен, что этот путеводитель - это какая-то затейливая мистификация. Ну, показалось мне. Ну, приснилось мне. А в действительности ничего этого не было и быть не могло.
       Никаких мониторов вместо страниц.
       Никакого 1785 года.
       Надо красиво покушать - и забыть об этой более чем странной мистификации. Навсегда.
       Да.
       Новый абзац.
       Правильное решение, господин Варга.
       Новый абзац.
      
      
       2.
      
      
       Штутгарт, вечер 2 октября 1785 года
      
      
       СТРАДАНИЯ МАГИСТРА ЭЛЬБЕНА
      
      
      
       В одну из комнат респектабельного дома правительственного советника Фейерлейна вошел - почти ворвался - молодой человек.
       Это была его квартира.
       Он нетерпеливо бросил на кровать свою треуголку. Зажег свечу. Сел к темного цвета письменному столу. Положил перед собой то, что принес: несколько небольших страниц с типографским текстом.
       Эти страницы резко пахли свежей краской.
       Фамилия человека была - Эльбен.
       Христиан Готтфрид Эльбен.
       Магистр.
       Его пальцы нервно вздрагивали, его ладони были мокрыми. Мокрым был и его высокий лоб.
       Его парик был изрядно подержан, изначально недорог, и если еще сохранял приличный вид, то это были последние всплески вежливости старой вещи. Такую вещь надо старательно одаривать своим вниманием и рано утром, и вечером. Так, чтобы сохранить видимость уверенного благополучия - и не стать посмешищем.
       Парик выдавал в его владельце экономного человека.
       Такие люди редко бывают в трактирах, особенно в дорогих и престижных. Но и в дешевые и затасканные - тоже не зайдут.А бывая, если уж так случилось, в средненьком трактире, заказывают самую простую еду, самое дешевое вино. При этом улыбаются хозяину так щедро, словно заказали банкет на 25 персон.
       Эльбену был 31 год.
       В обычное время у него было волевое, решительное лицо древнеримского полководца. Таким он старался быть на людях, этот стройный шатен. Но сейчас лицо Эльбена было до такой степени растерянным и одновременно одухотворенным, счастливым, что его можно было принять за мальчишку, который потерял голову от первой любви.
       Теперь надо бы заказать модный парик. Право же, несолидно издателю газеты ходить в этом - стареньком. Люди уверены, что издатели, как и писатели, весьма состоятельны. Пусть так и думают, не надо отбирать у детей сказку. Писательские гонорары - о, это баснословные деньги! Они сыпятся с неба, они врываются в распахнутые окна, они сами лезут под камзол, они неистово щекочут своим металлическим холодом тело и особенно пупок, и у писателя остается только одна неприятная обязанность - терпеливо собирать их в тугие кожаные мешки!
       Ах!
       А нюрнбергский издатель Граттенауэр уплатил ему год назад 45 гульденов за книгу "История Тевтонского ордена". Заработок провинциального цирюльника за три месяца.
       И только.
       Но газетный издатель все-таки обязан выглядеть респектабельно. Люди смотрят. Люди шепчутся. Люди не будут покупать газету, если у издателя нет соответственного его статусу парика и новых туфель с модными пряжками.
       Придется потратиться.
       Эльбен недовольно хлопнул в ладоши - и вдруг рассмеялся. И в этом неожиданном смехе был весь он, его самый точный портрет, его душа, его суть.
       Человек, который всегда в себе.
       Он прятал свой азарт - подобно ребенку, который прячет украденную со стола конфету. Он стеснялся собственного азарта. Он боялся, что люди поймут это неправильно, как дурную наклонность. Надо быть застегнутым на все пуговицы. Надо, чтобы каждая пуговица блестела.
       Никаких дурных наклонностей, дамы и господа. Совесть чиста. Руки чисты. А новые штаны, к сожалению, тоже придется купить.
       Как это расходно - быть газетным издателем!
       В юности, за два с половиной студенческих года в Тюбингене, он ни разу не переступил порог даже самого простенького трактира.
       Правда, тогда денег на это не было. Но даже если бы отец был в состоянии присылать больше - вряд ли переступил бы. Душевной необходимости не было. У него тогда не было таких друзей, с которыми рад был бы повеселиться.
       Собственно, у него никаких друзей не было.
       Никогда.
       Человек, запрятанный глубоко в себя.
       Эльбен - если приглашали - бывал в обществе, был корректным и вдумчивым собеседником. Его глаза были внимательны, голос - ровным.
       В нем ценили скромность и краткую точность мнения. Лаконичность - это была его подруга.Но при стольких приятностях никому не пришло бы в голову назвать Эльбена очаровательным человеком.
       Он - не очаровывал.
       Он был слишком серьезным для этого. Но чрезмерная серьезность при вечерней загадочности дамских лиц и порхающих язычков свечей - это иногда утомительно.
       Его не часто приглашали в общество.
       Он туда и не рвался.
       О нем знали то, что полагалось знать: университетская юность в Тюбингене и присужденная ему шесть лет назад степень магистра философии.
       Однако между юностью и степенью магистра была некая пропасть протяженностью в несколько лет.
       Четыре года.
       Тогда он - не по своей воле - был солдатом прусской армии. Солдатом, насильно рекрутированным пруссаками, оторванным от университета, вынужденным служить далеко от Вюртемберга. Муштра. Бессмыслица. Был один прусский офицер - он поубавил муштры для Эльбена. Был сапожник, в доме которого солдат Эльбен квартировал и вместе с которым регулярно ел картошку - еду бедноты. Спасибо тому офицеру. Спасибо тому сапожнику, его супруге, его детям. Доброта - это талант от Бога. Талант, который запоминается навсегда.
       Но - талант.
       Не сама солдатчина.
       Эльбен запретил себе вспоминать об этом тупом отрезке собственной жизни. Не потому, что стеснялся тех четырех лет. Нет. Наоборот: рассказ об этом мог вызвать не только острое сочувствие, но и пышные слезы дам. И даже у некоторых мужчин могла появиться сентиментальная слеза.
       А зачем это?
       Сказано было самому себе однажды: ЗАБЫТЬ! Это был приказ Эльбена Эльбену - и он ровно выполнял приказ. Этого требовала новая дорога. С нуля. В таких случаях глупо оглядываться на душный запах бессоных ночей, на куски и жалобные кусочки разорванной души, на металлическую боль одиночества и ранящую бессмысленность потерянного времени. Это не поможет - но всегда отодвинет с дороги на обочину, и тогда придется долго отмывать туфли от бесцеремонно ворвавшейся в них густой придорожной жижи. Тем более, что и сама дорога местами бывает - прескверной. Не только обочина.
       Забыл.
       Заставил себя забыть.
       Он разрешит себе вспомнить об этом лишь через годы.
       Письменно.
       Теперь он был домашним учителем в процветающей, добропорядочной семье Фейерлейн. Жил в их доме - одном из самых фешенебельных в Штутгарте, в просторной комнате, где ни письменный стол, ни старинный комод, ни кровать, ни даже перина ему не принадлежали. Собственными тут были только немногочисленные книги ( дорогая радость!), стопка писчей бумаги отнюдь не блестящего качества, дюжина остро заточенных гусиных перьев и одежда.
       Это был дом, где имелась одна из самых роскошных частных библиотек герцогства Вюртемберг.
       Дом, где учителя оценивали не как приживалу, не по второсортному статусу, а по уму.
       Дом, где талантливый хозяин был искренно рад ему - и за обеденным столом, и в часы совместных прогулок, и в вечернем уюте чуть отдаленного бронзового канделябра с тремя свечами, когда дети уже уложены спать и можно неторопливо отдать себя течению интеллектуального разговора.
       И денег с вполне уважительного жалованья подкопить - тоже реально. Отцу, когда тот работал школьным учителем, такое великолепие вряд ли могло присниться.
       Хозяин этого дома - правительственный советник Карл Фридрих Фейерлейн - был остроумен, находчив и охотно вступал в интеллектуальные сражения.
       Эльбен был счастлив - и умеренно, и неумеренно, и не всегда верил в это свое счастье, и временами даже стеснялся его - такого огромного, спокойного, такого надежного счастья. Человек, рожденный в серости провинциальной бедности-полубедности, навсегда запоминает куцый запах этой бедности.
       Запах сальных свечей - самых экономных, самых дешевых.
       Запах старой мебели, которая пережила свою эпоху, но если в очередной раз отремонтировать и подлакировать - переживет еще не одну, а несколько эпох.
       Запах жаренного или тушенного в печи мяса, которое, однако, приготовлено больше для отца - но и для детей по чуть-чуть. Отец - единственный в семье, кто работает и приносит в дом скудноватое жалованье. Отец один, детей много, а мяса мало - и мать единственная, кто его практически никогда не ест.
       Это был запах бытовой безрадостности.
       Это - уже позади.
       Нацеливать себя надо в завтра.
       В будущее.
       В радость.
       Перед Эльбеном лежала его газета. Первый экземпляр первого номера газеты "Швабский Меркурий". Ее еще никто не видел, кроме рабочих-печатников из импографии братьев Ментлеров.
       "Швабский Меркурий" - или Повествование самых необычайных и новейших государственных, церковных и природных событий ... первый выпуск на месяцы октябрь, ноябрь и декабрь 1785 года ... с милостивого разрешения герцога.
       Два номера в неделю.
       Понедельник, 3 октября 1785 года.
       Завтрашняя дата. А сегодня еще воскресенье, выходной день домашнего учителя Эльбена.
       И еще есть время до ужина.
       Мысли подпрыгивали, мысли прятались, мысли открывались - и опять исчезали в своем пестром и нервозном круговороте.
       Нацеливать себя на будущую радость, на завтрашнюю радость? На какую радость, господин магистр? При чем тут радость?
       Спокойно, Эльбен!
       Не суетись, Эльбен!
       Ты все расчитал еще полтора-два месяца назад. А потом каждый день подсчитывал и прикидывал - что получится. Не наобум. Ты перенял привилегию на издание газеты, которая перестала выходить из-за нехватки подписчиков. Она не смогла стать популярной. Четыре года назад ее несколько месяцев редактировал Фридрих Шиллер - полковой лекарь, которому явно не хватало жалованья на основной службе. Шиллер. Да, Шиллер, который вскоре прославился своими "Разбойниками" и которого теперь многие считают гением. Ну и что? Гений - но в поэзии, в драматургии. Не в газетном деле. Молоденький Шиллер всего лишь подрабатывал редактором в той слабенькой газетке. Столько, чтобы чуть почаще бывать с приятелями в трактире. А ты,Эльбен, не ПОДрабатывать намерен, а ЗАРАБАТЫВАТЬ. Это большая разница. Ты лет на восемь - если не на все десять? - старше тогдашнего Шиллера. Это существенно. Так зачем эта непривычная для тебя паника? Почему ладони мокрые? Почему щемит в горле и груди от страха? Почему твои колени подпрыгивают, как тонкие ломтики сала на раскаленной сковороде?
       Спокойно, Эльбен! Ты не перепуганный мальчик, ты мужчина. Ты вложил деньги в дело - и это ОБЯЗАНО приносить прибыль.
       Завтра утром газета пойдет в продажу - в трех местах: в книжной типографии Мантлеров, на почтамте в Штутгарте и почтамте в Канштатте.
       А кто будет покупать?
       И - будут ли покупать?
       Опять, Эльбен? Опять суетишься?
       Но самое главное - абонемент. Сколько будет желающих получить годовой абонемент за 2 гульдена? Богатых швабов не так много, а для публики попроще - это деньги. Не каждый подмастерье зарабатывает столько за неделю.
       Завтра.
       Первые результаты будут завтра.
       Нет, эта газета способна заинтриговать публику! На небольшом газетном пространстве - добрая дюжина крупных сообщений, плюс мелкие. Швабские, из Италии, Франкфурта на Майне, Гамбурга, Потсдама, Ханау, австрийских Нидерландов, Англии, с Камчатки, из Вены, Испании, с Явы - а заодно из Китая, и арабская новость относительно подорожания кофе, да и французский юмор не забыт. И переплетчик Клосс дал объявление, что недорого продает хорошо переплетенные книги. Например, изданную в Веймаре в 1700 году Библию.
       Что, неужели это неинтересно?!
       Эльбен! Ты опять суетишься и подпрыгиваешь? Сиди нормально, выпрями спину, гордо смотри на свою газету - и будь всегда генералом, а не простуженным, с головы до ног в соплях, несчастным солдатиком из арьергарда! Впрочем, тут ты уже перебрал, Эльбен, перекритиковал себя. Таким замусоленным солдатиком ты никогда, к счастью, не был.
       Газету делать просто, но трудно.
       В Штутгарт аккуратно прибывает не меньше полусотни немецких политических газет, много французских, английские тут тоже читают, как и итальянские и голландские. Разумеется, это опять привилегия обеспеченных людей. Подмастерье сапожника не станет выписывать газету ни из Гамбурга, ни из Венеции. Во-первых, дороговато. А во-вторых - зачем подмастерью газета?
       А почему нет?
       Почему знакомому с грамотой подмастерью сапожника не прочитать газету? Он - тоже человек. Он тоже не прочь искупаться в экзотике новостей.
       Как - о, Господи, как? - сделать свою газету доступной для всех? Это прибыльно - и полезно для осмысления простой публикой масштабов планеты Земля.
       В доме правительственного советника Фейерлейна иностранных газет всегда хватает. И домашний учитель не так патологически скуп, чтобы не подписаться на кое-что любопытное.
       В принципе, в чем суть собственной газетной механики?
       Внимательно прочитываешь несколько свежих иностранных газет. Желательно крупных - тех, у которых есть не только перепечатки и переводы, но порою даже доверенные люди в разных городах и странах. Это то, о чем домашний учитель Эльбен пока даже мечтать не решается. Например, это могут быть приятели издателя, которых туда занесла судьба, служба или страсть к путешествиям. Они время от времени шлют письма с информацией. Им приятно, что это охотно печатают - как правило,без подписи. Увидеть свое письмецо опубликованным в газете - это у некоторых превращается в страсть, а у прочих - в незатейливое развлечение в стиле инкогнито.
       Романтика.
       Запах далеких стран.
       Любопытство.
       Вкус экзотики.
       Начало отсчета новой деловой мысли.
       Прочитываешь. Выбираешь по кусочкам то, что любопытно не только тебе, но и висит в атмосфере любопытства твоего города и соседних мест.
       А что именно висит - надо угадать.
       Перепечатывать - с комментариями, без комментариев - можно что угодно и сколько угодно. Для этого не обязательно быть магистром философии. Достаточно быть просто грамотным ремесленником, у которого завелись лишние деньги.
       Но если в газете нет ни стиля, ни характера, то через короткое время такая газета исполнит траурную песню на собственных похоронах.
       Редактор - это артист. Не будучи личностью, он об удачливости может мечтать в холодных номерах дешевых гостиниц.
       Первый номер "Швабского Меркурия" открывает сообщение из Италии от 21 сентября - оно добиралось в Штутгарт дней десять. Неаполитанский король и Папа римский пришли к соглашению: урожай 1785 года настолько богат, что часть его можно продать в другие страны. Особенно в Португалию, где с зерном в этом сезоне дела плохи. В Риме надо дать рабочие места тем, у кого их давно нет. Для этого нужны деньги, в данном случае - за зерно. Эти деньги будут выгодно вложены в несколько фабрик - в Риме и окрестностях, где производят хлопчатобумажные ткани и шелк. Фабрики расширятся - и появятся новые рабочие места. Уже теперь на стенах Пантеона и в других местах Рима развешаны объявления, которые предлагают работу.
       Лютеранин Эльбен в тотально лютеранском Вюртемберге открывает первый номер своей газеты сообщением о заботливом католическом Папе.
       Неплохо, чтобы владетельный герцог-католик Карл Евгений это заметил. Как знак. Как просьбу о мирном контакте с издателем Эльбеном.
       А как лесть?
       Магистр Эльбен, что ты на это ответишь сам себе?
       Ох, Эльбен, как откровенно и как подобострастно ты прогнулся перед герцогом! А если бы герцог был лютеранином - как бы ты прогнулся перед ним в этом щекотливом случае? Эльбен, ты льстец? Ты пройдоха? Нет! Хотя прогиб перед герцогом - есть. На всякий случай.
       Дипломатия.
       Неуклюжая дипломатия.
       Грубовато сделано. Именно так: не грубо, но грубовато.
       Эльбен морщится.
       Эльбен хмурится.
       Герцог вездесущ. Герцог деятелен. Его круглое мясистое лицо бывает потным - от государственных забот. Но число мануфактур от герцогского пота что-то слабо увеличивается. Если сравнить с Англией - можно только ахнуть и охнуть.
       Не в пользу Вюртемберга.
       Хозяйство герцогства аккуратно танцует - как велит герцог. Когда надо, он искусственно держит цены. То и се - запрещено вывозить за границу. Се и то - запрещено ввозить из-за границы. Министры в решающих ситуациях полностью зависят от герцога.
       Цены - держатся.
       Конкуренции - мало.
       В образованных кругах об этом иногда говорят. Приглушенно. Неохотно. Как бы мельком. Никому не хочется портить отношения с герцогом и его высшими чиновниками. Собственно, что в этих запретах плохого? Наоборот, это прекрасно! Герцог защищает интересы швабов - и этим все сказано! Так делают отнюдь не в одном только Вюртемберге.
       Это так.
       Но бывает ли - не торговля, нет, берем выше! - жизнь без конкуренции? Закалиться можно только в сражениях с конкурентами. Иначе дело будет стоять, как стояло вчера и годы назад: без продвижения.
       Герцогство кормят крестьяне и мелкие ремесла. Как и 100 лет назад. Как и 200 лет назад. Плюс некоторые фабрики, которые редко удивляют своими хозяйственными подвигами.
       В герцогстве издаются две политические газеты. То есть, с завтрашнего дня, после неудачной паузы предшественников, " Швабский Меркурий" станет привычной второй газетой. Наряду со "Штутгартской привилегированной газетой", которая под разными названиями издается уже давно.
       Две вюртембергские политические газеты на все герцогство. Герцог считает, что больше - не надо.
       Он побаивается, что эмоциональность газетчиков может однажды выйти за рамки дозволенного сверхпослушания? Невзирая на цензуру, несколько смягченную после императорского эдикта 1781 года? Смягченную - но отнюдь не мягкую. Каждое напечатанное слово цензор долго прожевывает, долго, очень долго, но боится проглотить или выплюнуть: а вдруг ошибся? А вдруг пропустил крамольное слово? А что скажет герцог, если узнает?
       Бедные цензоры!
       Бедный герцог!
       Он решителен во власти - но так пуглив к неожиданности полета мысли! Или так только кажется?
       И однажды герцог станет до такой степени храбрым, что подарит издателю Эльбену свободу от цензуры? Неужели такое реально?
       У герцога под рукой умное правительство. Разговоры идут, мысли есть, но колесо крутится со скрипом. Слава Богу, что роскошная, южная, жирная швабская земля так плодородна, что с голоду тут умереть затруднительно - даже в неурожайный год. Но швабы эмигрируют все чаще - и никакие уговоры не помогают.
       В герцогстве есть ровность жизни.
       Но - мало перспектив.
       Тут недостает стремительности коммерческого духа.
       Где теперь нет эмигранта из Вюртемберга! Что в молодой бурлящей Америке, что в заснеженной загадочной России.
       Как им там? Не скучают по рассветным запахам вюртембергских виноградников? Вернутся когда-нибудь - или найдут счастье на чужбине?
       Дай-то им Бог.
       Эльбен морщит лоб. Он размышляет над первым номером своей газеты. Тщательно размышляет. Где проигрыш? Где победа?
       Наобум - это не стиль Эльбена.
       Он определил свою дорогу давно: в дальних отсюда северных краях, в бессонных ночах, в покусывании собственных губ.
       Это простая дорога.
       Любить свою крошечную страну. Чувствовать музыку в швабском диалекте. Испытывать при этом острую нежность - но не умалять других. Не оскорблять, не ввинчиваться в истерику. Быть ровным и равномерным - ко всем.
       Разве эта цель недостойна того, чтобы подарить ей годы кропотливого труда?
       Да, Эльбен.
       Ты прав.
       Достойная цель.
       И неплохо бы, магистр, чтобы вложенные в твоего "Меркурия" деньги, с таким трудом накопленные, вернулись тебе однажды собственным домом в Штутгарте и собственной семьей, которую ты в состоянии будешь достойно содержать. И чтобы твои будущие дети могли учиться в университете не жалкими рыдающими урывками по причине очередной несвоевременной уплаты за учебу, как это было у тебя, а просто нормально, как подобает студентам из обеспеченных семей.
       Дети.
       Их, собственных, еще нет и в помине, да и жены-то нет, но уже теперь слышатся их тонкие, то мгновенно обиженные, то мгновенно радостные голоса.
       Дети.
       Эльбен, а ты сентиментален!
       Чепуха! Этого чувства нет и быть не может. Есть только строгий деловой настрой - на жизнь, на работу, на перспективу. И ничего больше!
       Эльбен, а почему ты так стыдишься своей природной сентиментальности?
       Потому что мне сейчас не до этого. Сентиментальность - это нечто розовое, это расслабляет суровость духа и стремлений. Бессмысленно тратить время на пустые чувства и слова. Идилии в земной жизни нет - и быть не может. Есть работа, четкий распорядок дня - и каждодневные проблемы, которые надо решать умно, жестко и однозначно.
       Точка.
       Он сидел за письменным столом.
       Смотрел то в свою завтрашнюю газету, то на пламя свечи, придвинутой близко. На улице медленно догорали последние дрова сумерек Теплый вечер. Бабье лето. В типографии сейчас печатают весь тираж, к десяти вечера обещали закончить.
       Будут покупать?
       Не будуть покупать?
       А абонементы?
       Неужели на цветке погадать, как пламенно влюбленная барышня?
       Еще одна заметка в первом номере "Швабского Меркурия". Ост-Индская компания в Лондоне разрешила снарядить два корабля для экспедиции на Камчатку. Чтобы там и в соседних местах раздобыть пушнину. Вызвано это было тем, что стало широко известно об одном предприимчивом английском капитане, который недавно вернулся из плавания. Будучи на Камчатке, он закупил там мехов на 20 фунтов стерлингов. А по возвращении в Лондон продал эти меха за 250 фунтов стерлингов.
       Огромная сумма для моряка.
       Предприимчивость.
       Собственно, не об этом капитане речь. Суть - это главное: быстрота и четкость коммерческого решения профессионалов, а не 250 фунтов стерлингов.
       Предприимчивость.
       Решительность.
       Смелость.
       Стиль магистра Эльбена. Так почему ты сейчас так разволновался, магистр? С непривычки? Что, не каждый день человек становится издателем новой газеты? Что, слишком долго тебе снилась эта газета? Так долго, что теперь никак в себя прийти не можешь?
       Смелые пьют шампанское - но только после того,как смелость окупилась. А если не окупилась?
       Эльбен перепечатал любопытное сообщение из Франкфурта-на-Майне.
       27 сентября там не состоялся долгожданный полет француза Бланшара на воздушном шаре. Что произошло? С 8 утра до половины второго пополудни шар заполнялся водородом. Публики было огромное множество - как при коронации кайзера. Вот-вот должен был начаться полет. Но в последний момент было замечено, что из-за сильного ветра в нижней части шара появилась неполадка. Полет пришлось отложить.
       Публика была взбешена. В Бланшара стали бросать камни.Это был град камней! Но его увез в своей карете присутствовавший там цвейбрюкский герцог.
       В заметке сообщалось, что это должен был быть пятнадцатый полет Бланшара - и первый, который он собирался совершить в Германии.
       Высота шара - это высота двухэтажного дома. Он расцвечен в зеленый и розовый цвета, полностью прорезинен и покрыт крепко привязанной к нему сетью. Гондола сделана из дерева пробкового дуба, обтянута голубым материалом, украшена золотой бахромой и имеет два сидения.
       Во Франкфурте уже были выставлены в продажу медные гравюры, которые изображали шар с гондолой, а также парашют. В газете объяснялось, что такое парашют: это полушар, который при спуске надувается. На этом зеленом с позолотой парашюте Бланшар с определенной высоты собирался опустить на землю взятую в гондолу собаку.
       Не получилось.
       Ни полета на шаре, ни героического подвига ни в чем не повинной собаки. Пожалуй, собака - это было в тот день во Франкфурте единственное существо, которое получило удовольствие от неудачи Бланшара.
       Эльбен рассмеялся.
       Он всматривался в опубликованную заметку. Ей не хватило места для обычного шрифта, пришлось вторую половину дать петитом. А может, нужно было и комментарий добавить? Но тогда не поместилась бы какая-нибудь другая заметка. Ах, газета, как ты трудна! Теперь надо бы в свободное время почаще заходить в типографию. Изучить различные шрифты, понять, как экономнее распределять их на газетных страницах. Незачем надеяться на то, что типографы подскажут. Надо и самому это знать.
       Типографское дело - это искусство.
       Надо осваивать.
       Всегда надо помнить, Эльбен: однажды у тебя должна появиться собственная типография. От одной этой мысли появляется зудящее чувство нетерпеливости. И о "Хронике", о "Хронике" надо подумать. Где издавать ее? Тоже в Штутгарте - или в соседнем Эслингене, который свободен от юрисдикции герцога? Это значит - и от цензуры.
       Как знать, что придет в голову решительному, но одновременно и пугливому герцогу. Этот герцог так витиевато соткан из многих достоинств и недостатков, что предугадать его - невозможно. Бедолага Шубарт уже лет восемь сидит в крепости Асперг. Без следствия, без суда. А что, если герцогу придет в голову очередная гениальная мысль, основанная на тонком подозрении к "Меркурию"? Что, если еще этой осенью герцог однажды ночью не выспится как следует, а утром проснется уже окончательно гениальным? Или цензор ему поплачется на свою перепуганную суть? Или здешний конкурент запустит слух о крамольных словах Эльбена, которых осторожный Эльбен сроду не произносил? Тогда герцог запросто отнимет привилегию на выпуск этой газеты у него - Эльбена.
       Впрочем - не надо бояться, магистр. Уже сейчас надо думать и готовиться к выпуску "Хроники". В " Хронике", как в дополнении к "Меркурию", можно публиковать много познавательных фактов. Есть тысячи простых швабов, которые удручающе мало - до полной примитивности! - знают географию, историю. Спасибо, если некоторые из них хоть раз бывали во Франкфурте или Мюнхене. Они варятся в собственном соку, в этой милой сердцу вюртембергской провинциальной кастрюле. Бывает, сок переливается через край, и тогда хочется чего-то большего, чем это можно узнать из теперь уже опять двух, плотно упакованных в цензорскую бдительность, вюртембергергских газет.
       "Хроника".
       Да, пусть это так и называется. С будущего года.
       Окончательно решено.
       Он вернулся к мыслям о Бланшаре.
       Жан-Пьер Бланшар. Хоть бы раз насладиться этим зрелищем - вольным полетом астронавта над притихшей от этого нахальства Землей!
       Об этом знаменитом французе Эльбен уже знал из прессы, из бесед с теми редкими немцами и проезжими иностранцами, которым посчастливилось хоть раз видеть полет Бланшара или других астронавтов.
       Говорят, этот рожденный в бедной нормандской деревне, маленького роста человек необычайно честолюбив. У него тяжелый, вспыльчивый характер. Интриган. Обожает славу и деньги.
       Говорят.
       Мало ли что говорят!
       Говорят те, кто боится залезть на крышу собственного дома. Потому что, извините, голова кружится - и так боязно вдруг заскользить по крыше и упасть вниз! Ах, как боязно!
       А Бланшар летает под облаками. Это намного выше, чем банальная крыша. И - не боится!
       И голова у него, похоже, не кружится!
       На своем шаре, вместе с американцем - доктором Джоном Джеффри - он в январе этого года впервые в мире совершил полет из Англии во Францию над проливом Ла-Манш. В январе, в ледяном январе человек решил пересечь Ла-Манш не на паруснике, а по воздуху!
       Точно расчитанное безумство.
       Но ровно с такой же точностью Бланшар сделал о себе остро дозированную информацию для короля Франции. Шар - принадлежит ему, Бланшару. Чистая правда. Все расчеты делал он, Бланшар. Чистая правда. Он, Бланшар, сделал все возможное, чтобы не допустить к совместному полету над Ла-Маншем этого американского дилетанта. В страхе, что дилетант Джеффри в своем первом полете не только обписается от страха, но еще и помрет прямо в гондоле. А что Джеффри дал ему за этот полет 700 фунтов стерлингов - так это было или не было, вилами по воде писано, и вся слава принадлежит Бланшару - и только Бланшару!
       Так не поступают с человеком, который в одной гондоле с тобой - абсолютно одинаково с тобой! - рисковал жизнью над свинцовым холодом Ла-Манша.
       Об этом в Париже ходили упорные слухи. Они через путешественников, торговых людей и письма разбредались по Европе, и Вюртемберг тут был не исключением. В особенности если вспомнить, что от герцогства до Франции - рукой подать.
       Не хочется верить в коварство отчаянно смелого француза. Но о нем говорят как с восторгом, так и с брезгливостью.
       Поровну.
       Смелость и беспринципность часто и охотно целуют друг друга. Это происходит регулярно.
       И король Людовик ХУ1 отнесся к Джеффри без намека на французскую элегантность. На аудиенцию король пригласил к себе обоих героев-астронавтов. Американского романтика он удостоил вежливой похвалы - и ни монетой больше. А Бланшару он сделал подарок в 12 тысяч ливров и назначил годовую пенсию в 1200 ливров.
       Так короли - не поступают.
       А как ты, новоявленный издатель Эльбен, поступил с великим штутгартским стариком Мозером?
       Когда ты писал о его смерти, перо в твоей руке хитро танцевало и выводило на бумаге дипломатические кренделя.
       Трусливо.
       Разве не так?
       Сколько раз ты при этом ловил себя на мысли, что и прогибаешься, и пританцовываешь, и подпрыгиваешь перед герцогом - трусливо и угодливо? Писал. Перечеркивал. Нервничал. Стыдился себя. Искал вариант, который хоть не воняет - и на этом спасибо.
       Нет, это прекрасно, что ты решил дать некролог об Иоганне Якобе фон Мозере в первый номер своей газеты. Это прекрасно, что ты стал писать этот некролог немедленно, как только утром 1 октября узнал, что тот накануне, в половине двенадцатого ночи, умер от апоплексического удара.
       Но как плясало перо в твоей вдруг безвольно ослабевшей руке!
       Какие мучительные мысли яростно морщили твой лоб - и как нахально оседали они на кончике пера: при переносе пера от чернильницы к бумаге!
       С каким суматошным ужасом представлял ты близкую встречу с цензором!
       Наконец, ты утер холодный пот со лба и под самым носом. Соплей не было? Нет. Странно. Говорят, от страха порою становится так холодно, что сопли появляются сами собой. Странно, что в этот раз обошлось без них. И что в результате? Ты нашел уклончивый вариант - и хорошо написал!
       Ты написал, что Мозер во всем был экстраординарным человеком. Он обладал экстраординарным здоровьем и силой духа. И экстраординарной судьбой. Он экстраординарно много работал. Его одаренность проявилась раньше, чем у других. И это действовало 83 года его жизни. Только в последний год Мозер жаловался на ослабление своих сил.
       Хорошо написано, Эльбен!
       Браво!
       Магистр, не надо смеяться над собой. В данном случае это слушается - как издевательство Эльбена над Эльбеном.
       Экстраординарная судьба Мозера. Хорошо сказано - и как обтекаемо звучит, и всем понятно, и ни один человек не плюнет и не скажет, будто это неправда.
       Экстраординарная судьба выдающегося немецкого юриста, который в 19 лет стал профессором Тюбингенского университета, написал много томов по государственному праву - и на шестом десятке лет, БЕЗ СЛЕДСТВИЯ И СУДА, был посажен герцогом в крепость.
       На пять лет.
       Пять лет знаменитый юрист, консультант Земства, этого феодального варианта парламента, сидел в крепости - за то, что отстаивал закон, а не хамские амбиции тогда еще молодого герцога.
       Все это уместилось в некрологе в туманные слова: экстраординарная судьба. И ни слова больше.
       А спор с Земством герцог 15 лет назад все-таки проиграл! Кто поспособствовал этому? Не тот же Мозер? Нет? Неужели нет? Ах! И после этого проигрыша герцог стал спокойнее, хотя сам факт проигрыша никогда вслух не признавал, таких слов от него до сих пор вряд ли кто слышал. Ходят слухи, что и Франциска в тот момент помогла герцогу несколько успокоить амбициозность - самим фактом своего знакомства с ним. Преувеличение? Действительно так было? Если смотреть со стороны - в этой женщине нет ничего магического, ничего сверхестественного.
       Это ты к чему, Эльбен?
       Так.
       Размышлял о герцоге.
       Стыдно, что некролог о великом юристе Мозере получился таким туманным. Стыдно, что во время написания некролога страх перед герцогом превалировал.
       А что ты предлагаешь, Эльбен? Чтобы вместо первого номера своего "Меркурия" ты получил соседнюю камеру с поэтом Шубартом?
       А на сколько лет?
       На столько, на сколько герцогу захочется?
       Нет!
       Человек, который стал в одном лице издателем, редактором и журналистом, обязан быть дипломатом. Не о затхлой тюремной камере надо думать, а о деле. Не в заведомо бессмысленную свару с герцогом залезать, а выпускать серьезную познавательную газету.
       Не война, а сдержанность.
       Не бунт, а дипломатичность.
       Не безумство смелости, а смелость, которая всегда в своем уме.
       Без истерик.
       А перед памятью о Мозере - все равно стыдно. В Штутгарте гражданского населения - в пределах 18 тысяч человек. Плюс солдаты и студенты Высшей Карловской школы. Тут походи неделю-другую по улицам, загляни в закоулки, прояви чуть-чуть любопытства, и уже многих будешь знать в лицо. А старика Мозера невозможно было не заметить и не знать. Это сильное, волевое лицо с насмешинкой в глазах! Этот слегка надтреснутый от старости голос, который чеканил слова - так, словно это не слова, а сабли из крепчайшей стали! Эта логика знаний и логика опыта жизни, страданий и работы!
       Вечный романтик правды.
       Нет, Эльбен, тебе не летать над землей в гондоле воздушного шара. Ты не романтик - ты коммерсант. Но и просветитель - тоже. Было бы странно: быть педагогом - но не стать просветителем.
       Он взглянул на свои карманные часы.
       Вот-вот в коридоре послышится певучий голос горничной: " Ужин! Ужин! Все приглашаются на ужин!" Перед ужином надо бы сказать господину Фейерлейну о первом номере газеты. А после ужина - показать ее.
       Душновато в комнате.
       Эльбен подошел к окну, распахнул его. После приятных и неприятных мыслей всегда приятен свежий воздух. Он любил осеннюю свежесть.
       На улице перед домом покачивался на канате тускловатый фонарь. Дальше, слева по улице, шел фонарщик - зажигать очередной фонарь. Эльбен взглянул направо - и что-то заставило его вздрогнуть.
       Оттуда надвигалась темная масса, в которой инстинктивно угадывалось нечто чужое и враждебное.
       Еще не совсем стемнело.
       Эта масса продвигалась негромко и и уверенно. Некоторые кони пофыркивали, некоторые всадники лениво переговаривались. За всадниками мерно тянулись телеги - и опытный взгляд прусского солдата Эльбена безошибочно определил: это военный обоз. И эти всадники - военные люди.
       Что происходит?
       Откуда взялись тут эти чужие, в длинной одежде под цвет темно-синего вечера, люди в старинных кольчугах - с копьями, саблями и луками?
       Эльбен, тебе не померещилось? Луки? Да, луки! И колчаны со стрелами! Давно забытое оружие, которое теперь использовалось только для состязаний стрелков и развлечения.
       Эти люди уже приближались к дому Фейерлейна - и двигались дальше, словно равномерное течение темной синей реки.Они не смотрели на Эльбена. Они не смотрели на верхние окна и в окна нижних этажей. Они были равнодушны. Улица была пуста, фонарщик исчез.
       Эльбен выбежал на улицу.
       Мимо него проезжал один из всадников - с широким лицом и узкими глазами. Всадник безучастно взглянул на Эльбена. Так смотрят на песок под ногами.
       - Кто вы? - взволнованно спросил Эльбен.
       - Храбрые воины великого Чингиз-хана, - на чистом немецком ответил всадник.
       - Это ... шутка? - попробовал улыбнуться Эльбен.
       - Не шутка! - возразил всадник, и вдруг умело, коротким, почти незаметным движением руки огрел Эльбена сильным ударом плетки по спине. - Нельзя шутить, когда произносится великое имя великого Чингиз-хана!
       И воин проехал мимо на своей низкорослой, но явно мощной лошади. За ним, как и за остальными всадниками, возникал в воздухе кислый запах человеческого и лошадиного пота.
       Эльбена ошеломил не столько удар плеткой, сколько уверенная наглость, которая сопровождала слова и действия всадника. Эльбен прижался к стене дома. Он прикинул, что воинов было не меньше, чем две сотни.
       В город входила конница старинных монголов.
      
      
       3.
      
      
       Конспект дилетанта, август 2007 года
      
      
       ЛЕТАЮЩИЙ ГЕРЦОГ
      
       Кафе "Planie" находится в старинном, желтого цвета здании. По периметру оно замкнуто воедино.
       Я много раз проходил мимо - ни разу не заинтересовался. Но теперь почему-то увидел мемориальную доску. Разглядел. Это здание было построено в начале ХУ111 столетия, тут был сиротский приют.
       Через арку я вошел во двор. Здание окружало его с четырех сторон. На некоторых дверях были вывески. Часть двора занимали столики пивного сада "Amadeus".
       Меня заинтересовала элементарная мысль: в 1785 году это здание уже давно было и функционировало. Зачем этот факт мне понадобился? С 1785 годом я больше не желал иметь ничего общего. Эта дата уже опозорила меня перед антикваром.
       Что еще?
       Новый позор?
       Перед кем на сей раз?
       Но 1785 год входил в меня, бесцеремонно заполнял некую свободную нишу в моей памяти - и не собирался оттуда исчезать.
       Это меня удивило.
       Надо признать откровенно: мой контакт с историей всегда был плачевным. Моя каверзная память отвергала исторические даты, имена, фамилии, события. А то жалкое, что оставалось, заставляло меня тактично помалкивать в разговорах на историческую тему.
       Я долго не знал - был Юлий Цезарь греком или римлянином?
       А кем был Юлий Цезарь по чину - это меня никогда не интриговало.
       Просто случайно запомнилось, что был такой тип. Ну, Юлий. Ну, Цезарь. А мне-то какое дело?
       А какую страну представлял Александр Македонский?
       Македонию?
       Вы в этом абсолютно уверены?
       Абсолютно - или не совсем абсолютно?
       А чем он прославился, этот Македонский? Он был полководцем и с кем-то по неизвестной причине воевал? А при чем тут я?
       Верьте мне, люди: я - не генерал! Не супермен! Не люблю этот кич. Кто я? Простой мускулистый парень, в которого иногда беспощадно влюбляются загадочные русские девушки. Даю гарантию: ни с этими, ни с какими-то другими девушками, как и с моими приятелями, я никогда и ни за что не беседовал на исторические темы.
       Историческая наука - это мой детские шок.
       Это началось еще в школе.
       Мне тогда было 11 или 12 лет. Учительница истории меня - ненавидела. Люто. Патологически.
       Я задавал не те вопросы - в этом была причина. Учителя тогда то получали зарплату, то не получали. Они психовали.
       В тот день мы изучали походы Чингиз-хана против древней Руси. Я дисциплинированно спал на уроке с открытыми глазами. Как всегда - на уроке истории. Вдруг я услышал железный голос учительницы:
       - Варга, а ты что скажешь?
       А что я мог сказать, если не знал, о чем был разговор? Когда человек спит, ему что-то снится. Мне снилось что угодно - только не урок истории.
       - Что? - спросил я.
       - Не что, а кто! - сказала учительница. - Чингиз-хан!
       Я обязательно должен был что-то сказать, чтобы не вляпаться в очередной скандал с этой нервозной выпускницей исторического факультета. И я сказал твердо:
       - Вот не понимаю! Если смотреть по карте, то Монголия находилась очень далеко. Где-то там, в Азии.
       - Сейчас Монголия находится там же, - напряженным тоном заверила меня учительница.
       - Меня это радует,- сказал я. - А Русь тогда находилась только в Европе, ближе к полякам, венграм и скандинавам. Так? Но если смотреть по карте, то Япония была к Монголии намного ближе по расстоянию, чем далекая Русь. Не понимаю: почему Чингиз-хан решил завоевывать не Японию, а Русь? Вы бывали в Японии? С японцами на эту тему разговаривали?
       Лицо учительницы налилось вишневого цвета краской. Она окончила исторический факультет, но с Японией была знакома не больше, чем я - с Уинстоном Черчилем. У нее тогда денег не было, чтобы проехаться в туристическом автобусе по Японии. У нее на картошку и рис - не всегда денег хватало. Она слушала меня. Она молча психовала. Я - молча бледнел от предчувствия скандала. Но я еще в детстве понял правило: если скандал неизбежен - надо продолжать тему.
       И я твердым голосом сказал:
       - Япония была рядом, а Русь далеко. Где логика?
       Класс одобрительно молчал. Учительница тоже молчала - но крайне неодобрительно. Наконец, она трудным голосом произнесла:
       - Что еще ты скажешь, Варга?
       Я больше ничего не мог сказать. Но если тебе уже нечего сказать - это значит, что надо говорить дальше. Тем более, что мне уже нечего было терять. И я выдвинул гипотезу:
       - Непонятно, о чем думал Чингиз-хан. Он мог построить сто парусников и завоевать богатую Японию. А также богатенькую Австралию и Новую Зеландию.
       - Которых тогда не было на карте мира, - даже с некоторым любопытством подсказала учительница.
       - Не было?! - удивился я.- Что, действительно не было?! А богатая Америка? Почему Чингиз-хан не захотел завоевать Америку? Там куча долларов и Голливуд.
       - В тринадцатом веке?! - хищно спросила учительница.
       - Какая разница, в каком веке? Доллары и Голливуд там были всегда. Он от Америки получал бы прибылей в тысячу раз больше, чем от древней Руси. И Америка теперь называлась бы не Америка, а Чингизмерика.
       Класс уже стонал и рычал от хохота.
       Учительница гарантировала, что оставит меня на второй год. Она клялась: "Лучше я умру, чем этот Варга не станет второгодником!" У меня был шок. Я боялся, что она оставит меня не только на второй, но и на третий, четвертый, пятый год и так далее - и всегда в одном классе, до тех пор, пока я не помру, окруженный моими внуками, которые в тот момент станут моими одноклассниками. Она выполнила бы свою клятву. Но мои родители, которым иногда платили зарплату, тайно подарили ей китайский чайный сервиз - и она оставила меня в покое. Так крепко оставила, что с тех пор я с историей не имел никаких интимных отношений. Вот что значит огромность родительской любви. Вот что значат вовремя купленные у вьетнамских контрабандистов тонкие китайские чашечки с тарелочками.
       Поэтому я и теперь не желал трогать историю.
       Новый абзац.
       Рискованное дело.
       Новый абзац.
       Моя антиисторическая натура говорила громким басом: "Варга, забудь об этом странном путеводителе. Вспомни о своих родителях, которые до сих пор НИ РАЗУ не были на Мальдивских островах! Тебе не стыдно? Поцелуй свой инженерный диплом - и открой собственный автосервис. Маленький - как птичка колибри, зато прибыльный. Ты это умеешь феноменоменально. Через пять лет твой автосервис станет большим, как слон. Весь Штутгарт перейдет к тебе в клиенты. В ремонте автомобилей ты - заместитель Бога на Земле. Ты чувствуешь автомобиль, как самого себя - и даже еще лучше. Заработай денег. Побалуй своих родителей маленьким кругосветным круизом на белом пароходе в каюте-люкс. Женись на тихой девушке с романтическим лицом. На такой тихой, чтобы молчала восемь дней в неделю. Пусть она родит тебе детей. И купи себе, наконец, хоть подержанный автомобиль! Ты тысяче приятелей ремонтировал автомобили - но собственного у тебя никогда не было! Стыдно, Варга! Стыдно быть молодым старомодным идиотом - да еще и дипломированным!"
       И тут же - вторая мысль, которая тоже не греет: "Варга, а почему тебе не стать цирковым клоуном? Эта мечта твоего детства и твоей юности. Ты хотел стать клоуном - но пошел в инженеры. А теперь - где ты? Тебя тянет и в клоунаду, и в автосервис. Ты опять нигде. Варга, ты опять между и между"
       Действительно!
       Новый абзац.
       Мне стало неловко.
       Новый абзац.
       Нельзя вечно быть беззаботным студентом в Университете по имени Жизнь. Если забот нет - надо их придумать. Надо проглотить отвертку. Надо сварить суп из плоскогубцев. Чтобы жить в нормальном человеческом ритме погони, надо придумать - за кем ты гонишься? А самое главное - куда? В собственный гроб или еще дальше?
       Еще дальше?
       Новый абзац.
       А где оно - это ЕЩЕ ДАЛЬШЕ, ЧЕМ ГРОБ?
       Новый абзац.
       Я размышлял об этом. Я стоял уже с другой стороны старинного двора - там, где справа под синими тентами располагались столики гранд-кафе "Planie".
       Я поискал взглядом ближайшую урну для мусора. Чтобы выбросить туда этот трижды чокнутый путеводитель по Штутгарту.
       И я бы сделал это.
       Но неожиданно мое внимание привлек крупноформатный, но не толстый господин.
       Он упорно и с холодной приветливостью смотрел на меня. Он сидел один за крайним столиком - тем, который находился ко мне ближе всех остальных. Он так холодно улыбнулся, что я почувствовал, как моя короткая боксерская прическа начала застенчиво шевелиться под его настойчивым взглядом.
       Ему было лет пятьдесят.
       Гей, подумал я.
       Ничего не имею против геев. Вероятно, природа придумала их для разнообразия. Чем придорожная травинка хуже пышного розового георгина? Можно уничтожить всю траву в мире. Можно вместо травы по обочинам дорог выращивать георгины и тюльпаны. Но тогда возникнет неистребимая тоска по каждой травинке, которая была так яростно и так жестоко уничтожена.
       Это так.
       Так устроен мир - тосковать по тому, чего нет.
       Не пою песню геям - и не собираюсь этого делать. Среди геев есть таланты. С некоторыми я играл в студенческом театре и в джазе. Но они были мне чужды. Тонкая женская кожа и абсолютно сумасшедшая женская логика - это единственное, что способно превратить мои чувства в бравого полковника, а мой пенис - в бессмертного генерала.
       Это при том, что сам я никогда не хотел стать генералом.
       А чего хочет этот упитанный господин?
       Чтобы я с ним переспал в роли юной любовницы?!
       Я подумал об этом - и с изумлением увидел, как он отрицательно покачал своей круглой головой с мясистым лицом.
       Он что, читает мои мысли?!
       Он согласно кивнул мне: да. У его столика стояли три свободных плетеных кресла. Он указал взглядом на кресло напротив него - мол, присаживайся. В его взгляде было что-то повелительное. Он явно относился к числу тех немногих людей, которые привыкли не просто приказывать - они УМЕЮТ приказывать.
       Это именно то, чего я никогда не умел и уметь не хочу.
       Я помедлил. Но мое любопытство исполняло в эти мгновения такую блистательную джазовую импровизацию, что я подошел и сел к его столику.
       У него были голубые глаза.
       - Халло! - сказал он.
       - Халло! - ответил я.- Если вы гей, то я отказываюсь.
       - Не гей,- сказал он.- Геи портят мечтательных круглопопых мальчиков, которые могли бы стать счастливыми отцами. Это преступление. Геев надо выселять на необитаемые острова. Или в джунгли, обнесенные со всех сторон высокими, недоступными для преодоления заборами. В резервации. Безжалостно.
       - Это серьезные финансовые расходы,- сказал я. - Миллиарды евро. Зачем? Надо сразу расстреливать. Это дешевле и проще.
       В его глазах появилась приятность любопытства.
       Его строгий прямой нос с горбинкой хищно втянул в себя воздух.
       - Дурачишься? - сказал он. - Ты почему иронизируешь надо мной?
       Подошла официантка. Мы оба заказали кофе.
       Я отложил на лучшие времена свои мечты пообедать. Этот господин действовал на меня странным образом.
       Так, что у меня пропал аппетит.
       Я молчал. Я разглядывал его лицо. Оно было хотя и грубовато мясистым, но одновременно - холеным. Я был бы не против иметь к пятидесяти годам такую гладкую чистую кожу.
       Но его ладони невозможно было назвать холеными. Они были крупными и загорелыми. Как и его лицо.
       - Впрочем,- сказал он,- моя Франциска тоже несогласна с моими взглядами. Она считает геев и лесбиянок несчастными людьми. Она молится, она просит Бога, чтобы медицина нашла секрет - как устранять эту неправильность еще в младенчестве. Чтобы это было нежно и не больно. Тебе уже известно, кто такая Франциска?
       - Ваша супруга? Ваша дочь?
       - Не знаешь - значит, еще узнаешь,- уклончиво ответил он.
       - А почему вы со мной на ты? - отстраненно полюбопытствовал я. - Мы с вами коров на одном лугу не пасли. И на брудершафт не пили.
       - Мальчик, я несравнимо старше тебя,- сказал он.- Напряги свою детскую память. Вспомни, когда ты впервые родился человеком?
       Я напряг свою память.
       И с огромным удивлением - вспомнил.
       Вдруг.
       Под его немигающим взглядом.
       - Первый раз ... это было в Риме. В Древнем Риме.
       - Кем ты был там?
       - Ходил по улицам, продавал с лотка пироги с зайчатиной. Скажу вам запоздалую правду: эта зайчатина была не всегда свежей - и не всегда зайчатиной. Но я тут не при чем. Это хозяин с поваром мошенничали. Откуда было взять столько зайцев?
       - Ты был его рабом?
       - Нет. Работал у него лотошником. Он хорошо платил - за то, что я помалкивал. Римляне охотно раскупали эти пироги.
       - Ну вот, - небрежно сказал он.- Пожалуй, тебе даже двух тысяч лет нет. А мне уже сорок-пятьдесят тысяч лет. Десять тысяч туда, десять тысяч - сюда, это мелочи для меня. Я так стар, что даже не пользуюсь примитивным арифмометром, чтобы точно подсчитать свой возраст.
       - О,- сказал я.
       - О,- недовольно повторил он.- Это были дикие времена. Я тогда увлекся, мне хотелось удивить все наше племя ... и одну девушку. Иногда память приводит меня в зоопарк, в наш зеленый ZOO-Вильгельма. Я покупаю билет, подхожу к вольеру - и с ностальгией смотрю на одну обезьянку. Ее милая мордашка чем-то отдаленно напоминает мне ту - любимую мною девушку. Хотя я не поклонник Дарвина.
       - А чем вы тогда увлеклись?- с нарастающим интересом спросил я.
       - Охотой на горного козла. Это был самый мясистый козел в нашей округе. Самый мясистый, самый хитрый, самый коварный. Он сбросил со скалы уже нескольких наших охотников. Но и мне не повезло. О, лучше бы он меня сбросил со скалы! Лучше бы я погиб на дне пропасти, лучше бы я утонул в бурной реке!
       Меня смущала напористость его эмоциональности. По внешности и подчеркнутой элегантности немецкого языка - это был немец. По накалу кипения - это был во всех поколениях сицилиец, которого по всему миру годами разыскивает Интерпол.
       - Лучше?- холодно спросил я.
       - Конечно, лучше! Я увлекся, козел бежал и перепрыгивал, я мчался за ним. И не заметил, как очутился на территории враждебного племени. И они меня ... к сожалению, съели.
       - В холодном виде? - поинтересовался я.- В горячем?
       - Хуже. Как выяснилось значительно позднее, через тысячелетия, я был местным - неандертальцем, а они - пришлыми кроманьонцами. Они решили меня поджарить - но забыли перед этим укокошить. Они подвесили меня на вертело, прыгали вокруг костра, кричали: "Гы, гы, гы!" О, как неприлично это было с их дикарской стороны! Ужасно!Это были еще совсем дикари. Они поступили со мной антидемократично! Мне, тогда уже относительно цивилизованному человеку с элементами разговорной речи, было обидно. Мальчик, могу я после этих и многих других страданий моих тысяч и тысяч лет назвать тебя на ты?
       - Да,- разрешил я.- При таком солидном возрасте ... несомненно!
       Я ожидал, что он кивнет с долей благодарности за мое уважение к его древности. Но он вдруг спросил то, чего я никак не ожидал:
       - А почему ты хотел выбросить в мусорный ящик свой восхитительный путеводитель?
       Как он мог знать про путеводитель, который после визита к антиквару я положил в сумку? Эта книжка и теперь лежала в сумке!
       - Вы кто? - поинтересовался я. - Телепат?
       - Мальчик Пауль Варга, не говори глупостей! - он засмеялся.- Кстати, тебя не удивляет, что мне известны твое имя, твоя фамилия?
       - Меня другое удивляет,- сказал я.- По-русски меня звать Павел. В Германии меня стали называть Паулем. Правда, в таких случаях коллеги всегда спрашивали: "Можно, я буду называть вас Паулем?"
       Это был намек: неандерталец, веди себя культурно.
       И что ответил он?
       - Мелочи,- он пожал плечами. Россия далеко, я - рядом, и вокруг - Германия. В дальнейшем - старайся не утомлять меня такими пустяковыми намеками. Мальчик Варга, в какой мере ты уже ознакомился с твоим стареньким путеводителем, купленным сегодня утром за 50 центов на благотворительном базаре в Фейербахе?
       Я сделал вид, что не удивился.
       - Мало. Мельком я просмотрел несколько первых страниц-мониторов, что-то в конце и совсем уже мельком - в середине.
       - Я думал, ты умнее,- с огорчением сказал он.- Иногда я слышу точно такую фразу в свой адрес. Но это - мои проблемы.
       - Вы забыли представиться.
       - Карл,- сказал он.- Официально: Карл Евгений. Женат. Давно работаю на одной фирме. Менеджер. Без топ. Персонал то ненавидит меня, то обожает, то опять ненавидит.
       - А что-нибудь посредине?
       - Я не знаю, что такое середина,- признал он.- У меня так всегда: то одна крайность, то другая. От восторга к ужасу - и наоборот.
       - Это странно для немца!- удивился я.
       - Ты не знаешь немцев, мальчик Варга,- сказал он.- Немец - это эмоциональность, которая бушует внутри, но не снаружи. Это рядовой, стандартный, но сложный для меня вариант. Я выбрал простой вариант: бушую и внутри, и снаружи. Впрочем, не отвлекай меня дилетантскими вопросами. В этом путеводителе - ты не обратил внимание на Даму Белый Страх?
       - А кто это? Красивая дама в белом платье?
       - Попробуй сам разобраться. Это не ты купил сегодня путеводитель. Это она выбрала тебя из многих кандидатур, чтобы этот путеводитель попал именно к тебе в руки. Для краткости можно называть ее просто - Мадам. Что-то вроде псевдонима.
       - В старой России, сто лет назад, точно такой псевдоним был у каждой хозяйки публичного дома.
       - Не шути, мальчик Варга! - осадил мою иронию Карл.- Мадам - это не девушка с дискотеки. Мадам не любит шуток, тем более таких - бестактных. Тебе что сказано? Мадам захотела, чтобы этот путеводитель стал твоим. Для всех эта книжка - просто старый путеводитель, и никому, кроме тебя, не дано увидеть видео на его страницах. Поэтому ты не смог его продать антиквару. Выполняй то, чего хочет Мадам. Будь прилежным мальчиком - и не выпендривайся.
       - Она колдунья, гадалка, экстрасенс? - спросил я. - Если да, то я не желаю иметь с ней ничего общего. Не люблю мошенников.
       - Забудь о мелкоте. Она - это совсем другое. Мадам хочет, чтобы ты написал роман.
       - Роман?
       Официантка принесла кофе.
       Я помолчал.
       Этот странный шваб!
       Да, у него талант телепата. Ну и что? Зачем он подсовывает мне какую-то Даму Белый Страх? Мне что белый страх, что черный: я сам себе хозяин.
       - Роман? - повторил я.- Почему только роман? Почему не опера? Мне странно: почему Мадам не хочет, чтобы я заново расписал Сикстинскую капеллу? Поверьте, это не так трудно. Если вы дадите мне хотя бы 10-15 гениев, то я согласен стать их менеджером. Через месяц - будет и роман, и Сикстинская капелла.
       - Бз-з-з! - сказал он.- Уже в понедельник ты пойдешь в ностальгически памятную мне Вюртембергскую Земельную библиотеку. Ее корни берут начало от меня. Ты будешь ходить туда регулярно. И будешь разбираться, кто действующие лица того октябрьского беспредела 1785 года, который ты пока еще мельком видел на страницах-мониторах своего путеводителя. По этому пункту - все понятно?
       - Не собираюсь идти ни в какую библиотеку. И никаких романов я писать не намерен. Карл, я не умею писать романов.
       - Умеешь, не умеешь. А кто у тебя спрашивает? Тебе уже сказано: Мадам хочет, чтобы ты написал об этих событиях роман. Этим сказано все. Это значит, что ты напишешь роман.
       - Не напишу. Не умею. Не хочу уметь. Это не мое призвание.
       Он словно не слышал моих слов.
       - И, пожалуйста, больше не называй меня Карлом. Называй меня правильно, в полном согласии с этикой - ваша светлость.
       - А почему так?
       - Потому что я герцог. Карл Евгений, герцог Вюртембергский. Коротко - Карл. Этим именем я подписывал свои рескрипты. Ты где сейчас находишься?
       Я молчал.
       За его спиной, на площади между гранд-кафе и Старым Замком, гудел-плескался блошинный рынок.
       Я тупо смотрел в его мясистое лицо. Что-то в нем было знакомое. Это не его я видел на страницах-мониторрах своего путеводителя? Может, он не только телепат, но еще и киноартист? Или - просто талантливый идиот? Почему мне так везет на знакомства с идиотами? В России у меня было несколько приятелей, которые по очереди упрашивали меня на пару ограбить банк. Еще один приятель вдруг стал уговаривать меня - вместе с ним нелегально перевозить проституток в Испанию. И только с одним приятелем мне повезло. Этот был мирный. Он упрашивал меня забыть об экономических проблемах. Надо мыслить, говорил он, надо философствовать, надо учиться веровать в Господа.
       Тогда я считал его человеком, абсолютно не приспособленным к эпохе.
       Человек не от мира сего.
       Странно, что в последнее время я стал о нем вспоминать.
       - Ты что, не знаешь - где ты сейчас находишься? -услышал я.- В Штутгарте, столице герцогства Вюртемберг.
       - Вюртемберг,- задумчиво сказал я.- Баден-Вюртемберг. Спасибо, это было развлекательно, но мне пора домой.
       Я положил на столик три евро.
       - Мальчик Варга, ты действительно такой тупой? Мадам сказала мне, что ты способен на что-то серьезное и светлое.
       - Способен,- кивнул я и встал.- Мой привет Мадам! Желаю вам всего доброго. Если будете хорошо лечиться, то вас обязательно вылечат.
       - Какой чудак,- засмеялся он.- Мальчик Варга ничего не понял. Встретимся тут ровно через неделю, в это же время.
       - Не встретимся,- сказал я.
       - Встретимся!- заверил он.- С понедельника ты будешь ходить в Земельную библиотеку. Как на работу.
       Я уже ничего не собирался отвечать. Я просто хотел уйти.
       Но в этот момент он - взлетел!
       Он - воспарил надо мной!
       Высоко!
       Он снизился. Вероятно, чтобы показать мне, кто орел, а кто обертка от конфеты. Его светлые туфли из мягкой кожи с грубоватым юмором задели мое ухо. Сначала левая туфля, а затем - правая.
       Он сделал круг почета над остальными посетителями кафе. Они яростно аплодировали. Официанты кричали: "Браво! Браво!"
       Затем он поднялся выше, на высоту метров двести. Он взял курс в сторону Главного вокзала.
       На столике, чуть подсунутая под блюдечко, лежала его 5-евровая ассигнация.
       И ко мне стало приходить понимание серьезности момента.
       Я вдруг твердо понял, что надо внимательно изучить страницы-мониторы моего чокнутого путеводителя. Кроме того, я понял, что с понедельника мне придется регулярно бывать в Земельной библиотеке.
       После того, как я увидел его полет, у меня пропало всякое желание ссориться с Дамой Белый Страх.
       То есть, с Мадам - это если коротко.
       Я понятия не имел, кто это. Но теперь я был уже уверен, что Мадам - это солидная фирма, где мне тоже найдется доходное место на краешке стула.
       Просто так люди не летают!
       Я всегда завидовал тем, кто летает на спортивных самолетах. Но у меня не хватило смелости стать летчиком.
       Теперь я тоже хотел летать.
       Новый абзац.
       Без самолета - просто так.
       Новый абзац.
       Пожалуй, ни один издатель не выдержит моего нахальства с этими бесконечными новыми абзацами!
       Новый абзац!
      
       4.
      
      
       Гогенгейм, Штутгарт, вечер 2 октября 1785 года
      
      
       ВИРТУАЛЬНОСТЬ
      
       Этот воскресный день был для Франциски обычным.
       С утра герцог проводил ее в соседнюю с Гогенгеймом деревню Бирбах - в евангелическую церковь. Сам он отправился на воскресную проповедь к патеру Веркмейстер.
       После обеда она с герцогом гуляла у озера.
       Оба кормили лебедей и рыб.
       Франциска заметила, что лебеди как-то особенно жадно набрасывались на кусочки хлеба. Они буквально рвали корм из рук, злобно шипели и вдруг, без всякой причины, били крыльями по зеркально чистой воде осеннего озера.
       Это показалось ей странным. Обычно лебеди вели себя мирно. Они давно уже были приучены к людской заботе. Приучены до такой степени, что даже позволяли себе капризничать и заигрывать с людьми - в нетерпеливом ожидании ласковых голосов и смеха.
       Странное поведение лебедей в это воскресенье могло быть вызвано ночной или рассветной перебранкой самцов. Иногда это случалось.
       Франциску это удивляло.
       Лебеди так упоительно прекрасны, они так горды, нетеропливы и степенны, эти птичьи аристократы! Так откуда берется между ними ненависть и злобное, отвратительное шипение, которое несется из глубины их длинных, филигранных, невероятно красивых шей?
       В такие моменты лебеди похожи на людей, которые веруют в Господа только на словах.
       Как это огорчительно!
       Вечером надо будет помолиться и за лебедей. Пусть всемогущий Господь поможет им - и они найдут умировотворение во взаимной доброте.
       Господь велик. Ему принадлежит все - и люди, и лебеди, и трава, и озеро. Не каждый человек это понимает - и наивно пытается обмануть Господа с детства заученными словами молитв.
       Пустой скороговоркой.
       Грустно.
       Франциску не назовешь красавицей.
       Кто такие красавицы? Кого принято называть красавицами? Женщин, у которых строгие правильные черты лица, а также фигурка, которая строго отвечает стандартному пониманию красоты?
       А что такое - правильные черты лица?
       А что такое - строгая правильность?
       А что такое стандарт красоты?
       Кто и когда придумал эти каноны? Все эти сантиметры объемов?
       Что под этими канонами? Лед чувств. Туповатая самовлюбленность. Злобненькая хитрость. Серенький ум. Оказаться под властью такой красоты - это не трагедия? А что это? Комедия?
       Бз-з-з! - как справедливо заметил герцог.
       Красавицы редко бывают умными.
       Умные редко бывают красавицами.
       Банальная истина, которая никому не мешает влюбляться в красивых ледяных дур.
       Франциска - это привлекательная женщина с теплыми глазами.
       Ей 37 лет. У нее высокий, чуть выпуклый лоб, который с очаровательной беззащитностью смотрится на фоне тонкого лица. Она шатенка - и темноватый цвет ее волос удачно гармонирует с белизной кожи. Белая женская кожа - это модно. Многим удается сделать себе такую кожу - и какое кому дело, сколько на это ушло самой дорогой заграничной пудры!
       Ее белизна - естественная.
       При взгляде на Франциску мысль мгновенно фиксирует два слова - женственность и нежность.
       У Франциски гордая осанка.
       В юности она была первый раз замужем. Она стала супругой в 17 лет. В те несколько лет она казалась себе безнадежно пришибленной. Она пыталась гордо поднять голову - но не было сил. Потому что и любви не было. Красивая осанка, гордо поднятая голова - это ей дал герцог.
       Это пришло вместе с ним - ее первой и единственной любовью.
       У нее гордая осанка - но нет и тени гордыни. Она боится гордыни. Ибо это грех перед Господом.
       Ее фигурка - грациозна. В одежде - у нее тонкий вкус, она разбирается в любых оттенках моды. Она всегда элегантна. Глядя на нее, вюртембергские дамы уверенно определяют, что сегодня носят в Париже, Вене и Берлине. Сегодня - а не позавчера!
       Одежда Франциски - это женский барометр герцогства. Герцог охотно делает так, чтобы она и дальше оставалась таким барометром. Денег у него хватает. В моде это иногда важный нюанс - не правда ли?
       У нее маленькие ступни. Она прекрасно танцует - легко, изящно, очаровательно. Ею невольно любуются даже те, кто шепчется и завистливо шипит за ее спиной.
       Она умеет просто, весело и непринужденно принимать гостей. Она делает это талантливо. В разговорах с ней скучно не бывает.
       В детстве, в бедной дворянской семье, в деревне, она получила никудышнее образование. Она до сих пишет ужасающе безграмотно. Ее переписку с некоторыми великими людьми эпохи герцог деликатно берет на себя. Ее родители были добры и заботливы, но у них была одна цель: выдать своих дочерей замуж. Бог плюс замужество - это и есть счастье. Бог в этой формулировке остался незыблемо. Но об острой горечи первого замужества она старается не вспоминать.
       Она много, охотно и пытливо читает. Она часто делает выписки, вдумывается в них. У герцога огромная личная библиотека. Франциска сначала робко, а чуть позже - под аккомпанимент подбадривающей улыбки герцога - с жадностью вошла в сферу интеллекта, в контакты с высокообразованными людьми.
       Она умеет делать - и с удовольствием делает - любую домашнюю работу. Она знает сельское хозяйство, разбирается в тонкостях садоводства.
       Официально она - имперская графиня. С этим титулом ей подсобил герцог: попросил у императора, тот не стал отказывать. Вена иногда упрямится, а иногда бывает щедрой. Полу-официально Франциска - герцогиня. Туманная герцогиня. В январе этого года она тайно обвенчалась в Штутгарте с герцогом. Из светских лиц при этом присутствовали только брат Карла - герцог Фридрих с супругой и министр Юкскюлль. В тот день, 11 января, Франциска сделала осторожную, совершенно конспиративную запись в дневнике: "Герцог повез меня туда, где я увидела свое мирское счастье укрепленным".
       Насколько это тайна?
       Всем уже и так давно известно, что она его фактическая супруга. Любовница? Фаворитка? Метресса? Эти слова некоторое время блуждали, это было тогда - в самом начале семидесятых годов, и еще какое-то время. Но потом эти слова скуксились, перегорели, превратились в пустой звук, в пепел. Уже никому не приходит в голову утверждать, что герцог и она - это не семейная пара.
       В ближайшие 3-4 месяца он хочет подготовить политическую почву - и обнародовать факт их январского бракосочетания. Хватит скрывать это, говорит он. Герцог хочет, чтобы ее официально именовали герцогиней. Дипломаты активно задействованы. Уже намечается ряд стран - в Германии, в Европе - которые готовы признать этот факт. Известно, что французский король и русская императрица относятся к пожеланию герцога благосклонно. А когда признает этот брак Папа римский? И признает ли когда-нибудь?
       Мало шансов.
       Она - разведенная женщина, которая когда-то сбежала от мужа. Это само по себе скандально. Как посмела?! Отрицательный пример для знатных дам и женщин из народа. Да и конфессии у нее с герцогом разные. Он католик, ему без разрешения Папы римского не обойтись. А Папа, как ожидается, будет упрямиться - и отказывать.
       Как нелегко годами быть женой-не-женой!
       Среди ее знакомых практически все дамы - замужем.
       Официально.
       Не тайно.
       Франциска вздохнула.
       ... Под вечер, в начале шестого, приехали министр фон Юкскюлль и действительный тайный советник фон Бюлер. Оба уже немолоды. Министру шестьдесят, а Бюлер года на три старше.
       У них много забот. Они часто потеют. Они часто пользуются тонкими платками, чтобы утереть пот с лица.
       Это тяжкая ноша - быть государственными деятелями в таком возрасте. Годы не любят шутить. Чем больше человеку лет - тем безрадостнее постные фразы его возраста.
       Но, с другой стороны, есть много людей, которые в 40-45 лет уже выглядят стариками. И умирают. И есть люди, которые в 60-65 лет деятельнее в работе, чем те, которые значительно моложе.
       А Мозер?
       Она вспомнила старика Мозера, этого юриста, который умер пару дней назад. Ему было за восемьдесят, но как он был деятелен! Она не раз видела старика в Штутгарте, когда он выходил на прогулку. У него был прищуренный взгляд мудреца. Возраст не мешал ему много работать. О нем сплетничали, что он ловко выторговал себе в Земстве большую пенсию - 1500 гульденов в год. Ему завидовали. Так ведь за многие годы своего честного и тяжкого консультанства выторговал - не просто так! За работу. Не за придворные комплименты.
       Жаль, что Карл был к Мозеру так прохладен.
       Но и Мозер не напрашивался на теплоту герцога.
       Да-да, эти несколько лет, которые Мозер по приказу Карла бессудно отсидел в крепостной камере!
       Пять лет в крепости Гогентвиль.
       Ужасно.
       Это произошло задолго до ее встречи с герцогом.
       Ей жаль Мозера. Жаль герцога. Быть владетельным герцогом - о, это не имеет ничего общего с шоколадным мороженным! Ей жаль поэта Шубарта, который сидит в крепости Асперг. Бессудно. Ей жаль всех, кто не отдал свои страсти Господу, а пользуется ими на свое человеческое усмотрение. Это еще никого не привело к добру.
       Говорят, Мозер прочитал столько страниц юридических документов, что ими можно выстелить дорогу от Штутгарта до Гамбурга. А это такая дальняя дорога - туда, на север, где даже Дания уже кажется близкой. Говорят, Мозер написал чуть ли не пятьсот томов по юриспруденции - или даже больше?!
       Говорят.
       Говорят.
       Говорят.
       И о ней тихо-тихо шепчутся, будто бы Шубарт все эти годы сидит в крепости из-за нее. За то, что еще в Штутгарте насмешливо относился к ней и сплетничал за ее спиной. За то, что в заграничном Ульме и устно, в кругу своих пьяненьких веселых приятелей, и даже письменно с презрением именовал ее - Донна Шмергалина. Лицемерной старомодной дурой, которая любит всех поучать важным тоном.
       Не дай Бог такой когда-нибудь стать!
       Есть люди, которые широко улыбаются ей, льстят, хоть в этом нет никакой надобности - а потом втихомолку шепчутся: "Это из-за нее герцог упрятал Шубарта в камеру!"
       До нее доходят эти вюртембергские шепотки.
       И заграничные - не шепотки, а недоуменные возгласы.
       Это неправда!
       Она не прикладывала к этому руку! Нет! Этого не было! Всему виной эмигрантская газета Шубарта - слишком дерзкая, чтобы эмоциональный герцог был готов это так просто перетерпеть. А она, Франциска, как узнала впервые про оскорбления со стороны Шубарта - так и простила его мгновенно:
       - Господь, я прощаю Шубарта. Как и каждого, кто бормочет обо мне дурные завистливые слова. Господь, молю Тебя: помоги несчастному Шубарту стать Твоим восторженным рабом. Помоги ему, чтобы он прекратил пьянствовать и вести распутную жизнь. Помоги ему найти счастье в своей жене и детях, которым все это так неприятно. Помоги ему остановиться - и навеки забыть о своей гордыне, которая безжалостно подталкивает его к оскорбительной свистопляске. Господь, он талантлив, и потому мне тем более жаль его. Господь, я всегда буду молиться за него - пока Шубарт не выйдет на Твою дорогу доброты.
       Как сказала - так и сделала: до сих пор молится за Шубарта.
       Часто упоминает его в своих застенчивых и одновременно горячих молитвах.
       И Карла она просила и просит за Шубарта. Столько раз, сколько женская интуиция и природная деликатность позволяли ей считать, что это получается ненавязчиво. Шубарту дали в камеру бумагу, перо и чернила. Он блистательный музыкант. В Людвигсбурге он был придворным органистом. В крепости у него есть возможность играть на фортепьяно. Герцог разрешил Шубарту публиковать стихи. Знатоки не считают эти стихи гениальными, но талантливыми - да.
       Герцог не любит случай Шиллера, это бегство молодого полкового лекаря три года назад. Но этот красивый юноша с одухотворенным лицом, которого Франциска помнит еще мальчиком в Высшей Карловской школе и который там писал в ее честь благодарственные стихи ... он сейчас невероятно знаменит. Не только в немецких государствах. И есть факт, о котором вюртембергские швабы говорят вполголоса: к написанию "Разбойников" Шиллера подтолкнула публикация Шубарта 1775 года.
       Но надо осторожно заметить: Шубарт - странный человек. Тут речь не о его известной склонности к пьянству и разврату. Это его грех, а не странность. А странность Шубарта в том, что он именует Высшую Кароловскую школу рабской плантацией. Франциска удивлена. Разве эти мальчики - рабы?! Разве можно перепутать рабство с обычной строгой дисциплиной? Нет, в этом высказывании Шубарт тоже неправ. А герцога эти слова крепко злили - да и теперь герцог сердито щурится, когда вспоминает об этом.
       Кому кому, а Франциске это хорошо известно.
       Несказанно приятно, что Шубарт имеет возможность свободно прогуливаться по территории крепости. Он много раз бывал в квартире бывшего коменданта крепости - ныне уже покойного генерала Ригера. Не как узник, а как гость. Сам Ригер был в прежние годы совсем не ангелом. Вюртембержцы крепко запомнили, как жестоко и коварно он во время Семилетней войны рекрутировал солдат. Это был приказ молодого еще герцога - но запомнили исполнителя, а исполнителем был Ригер. Горе и слезы - это был тогда портрет тысяч швабских домов. Ригер был в ту пору омерзительным солдафоном - циничным к рекрутам, холуем перед начальством. Простые швабы до сих пор его ненавидят, хотя его уже нет - но память о нем осталась недобрая.
       Но и Ригер нуждается в прощении. С годами он помягчел. Особенно после того, как из-за ненаписанного им якобы шпионского письма во время Семилетней войны сам очутился в крепостной камере. У него там было время пересмотреть себя. Господь воздал ему по заслугам - при жизни. Позже он вернулся к военной службе. И к узнику Шубарту относился по-доброму.
       Тем более, что на то и воля герцога была.
       И новый комендант Асперга тоже не третирует опального поэта излишними строгостями.
       Никто не знает, что за всеми этими герцогскими послаблениями для Шубарта стояла она - Франциска.
       Она молчит.
       Это грешно - хвастать своей добротой. Молчаливая доброта - это Божий дар, который дан человеку во имя любви, а не почестей.
       Шубарту тяжело - значит, надо ему помогать.
       Среди ее знакомых есть дамы, которые догадываются об этом, и уже не раз прозрачно намекали ей, что тоже жалеют бедолагу Шубарта. И проливают слезы над его тюремными стихами. Люди догадываются, потому что уже поняли: ничью просьбу герцог не выслушает с такой абсолютной внимательностью, как только ее просьбу.
       Он ей - верит.
       Жаль только, не всегда соглашается.
       Она никогда не просит у него подарков - он их сам делает. У нее множество драгоценностей, которые она надевает только потому, что ему это приятно. А иначе - не носила бы их. Как женщина - да, она рада этим подаркам, ей нравятся эти произведения ювелирного исскуства. Но она без малейшего труда могла бы обойтись без них - ибо верует.
       Богу драгоценности - ни к чему.
       Что сильнее в ней - Божье или женское? Или это уже так тесно переплелось, что невозможно разделить?
       Богобоязненность и простота - это ее портрет.
       Она верует тихо и страстно, шепотом и улыбкой, вся в искренности, вся в доброте. Один из ее лучших друзей - пастор Филипп Матеус Ган из относительно близого Эхтердингена. 25 ноября ему исполнится 46 лет. Как обычно, Франциска подарит ему хорошую книгу. Книга для пастора Гана - это лучший подарок.
       Многие считают его гениальным изобретателем. Откровенно говоря, она ничего не смыслит в технике. Но она до сих пор в полном восторге от изобретенных им астрономических часов. По ним можно наблюдать движение планет. Незадолго до знакомства с ней, в 1769 году, герцог купил эти часы за 8 тысяч гульденов. И счетные машины пастора Гана тоже великолепны, богатые купцы охотно их покупают.
       Но при встречах с пастором она интересуется не механикой, а мнениями этого умнейшего человека по взаимоотношениям простого смертного с Господом. Пастор тоже поклонник пиетизма. Простота и богобоязненность. Жить как можно проще, много трудиться, много читать, помогать бедным и страждущим, совершенствовать свой разум в гармонии с Богом. Она живо обсуждает с пастором Ганом прочитанные книги - и каждый раз после встреч с ним радостно думает: "Господь, теперь я стала еще чуть-чуть ближе к Твоей величайшей мудрости!"
       В вопросах веры она нередко ощущает герцога, как полу-ребенка, как своего младшего партнера на этой тернистой дороге.
       Он тоже идет по этой дороге - но его шаги не всегда уверены, они бывают ошибочными, и тогда он падает, и не всегда слышит ее. О, как будет грустно, если они оба однажды не встретятся в раю! Зачем ей нужны прелести рая - без него?! Она просит в молитвах: помоги, Отче наш, чтобы Карл еще при жизни избавился от тех грехов гордыни, которые могут помешать ему очутиться в раю!
       Никто не может понять, чем она так накрепко привязала к себе этого крутого, взрывного, непоседливого герцога. Она и сама не может это понять! Тем, что она на 20 лет младше? Но сколько других, которые еще младше и красивее, желали бы очутиться в герцогской постели - и насладиться фейерверком его дорогих подарков!
       Она с герцогом уже 15 лет - и каждый день из этих пятнадцати лет она видит в его глазах удивление.
       Ему - нужна ее искренность и простота.
       Ей - нужна его любовь.
       Никто не знает, как он бывает с ней застенчив. А знали бы - не поверили бы.
       Ангел всех ангелов - так он ее называет. И устно, и письменно.
       С 1 января 1780 года она ведет дневник - по просьбе герцога. Первую запись он сделал сам. Ее дневник - это не тайна от него. Герцог часто просматривает ее записи. Иногда он с мягким недоумением говорит ей:
       - Францеле, любимая, надо все-таки обращать внимание на грамматику!
       - А что, опять много ошибок?
       - Много,- вздыхает герцог. - Не меньше, чем пять лет назад. Но, Францеле, женщину любят не за знание грамматики!
       - А за что? - весело любопытствует она.
       - Не зна-а-а-ю! - смеется он и целует ее губы, ее волосы, ее ресницы.
       У него с ней есть договоренность: Франциска никогда и ни под каким предлогом не должна вмешиваться в государственные дела.
       Ей легко соблюдать эту договоренность.
       Это проще простого. У нее нет и никогда не было амбиций - так родители воспитали. Об интригах, в том числе придворных, она знает лишь то, что они есть. Сама Франциска в интригах никогда не участвует. Она не умеет этим заниматься - и учиться этому паутинному искусству не намерена. Она может выслушать чужую сплетню - с прохладцей, только из вежливости. От нее - никто и никогда не слышал ни одной сплетни. Она любопытна к ярким личностям - но не к чужим постелям и карьерным лестницам.
       - Женщина ли ты? - удивляется герцог.
       - Женщина,женщина! - смеется она.- Потому и нравлюсь некоему таинственному герцогу!
       - Это мой соперник? - герцог делает страшное лицо, в его руке возникает невидимая шпага.- Не позволю!
       И они оба хохочут.
       Он с ней - совершенно другой. Кроме нее, таким его никто не знает. Другой человек. Другая улыбка. Другой голос.
       Влиятельные люди - свои и иностранцы - уже не раз говорили ей, что за эти 15 лет герцог заметно изменился.
       К лучшему.
       Сегодня вечером она запишет в своем дневнике, что герцог беседовал с обоими гостями - министром и тайным советником. Затем была короткая поездка в Шарнхаузен, после чего гости распрощались.
       В 8 вечера был ужин.
       Не было никакого ужина!
       То есть, Франциска написала правду. Ужин действительно был - но никакого ужина не было и быть не могло. И гостей - не было.
       И герцог в тот вечер находился уже не в поместье Гогенгейм рядом со Штутгартом, а в самом Штутгарте. Где герцогу стало не до ужина. Впрочем, он оказался в тот вечер в Штутгарте не по своей воле.
       В течение этих каверзных суток могущественный Некто создал Франциске иллюзию, будто бы она и герцог находятся не в Штутгарте.
       Поэтому на следующий вечер, в понедельник, 3 октября, она совершенно честно сделала запись в своем дневнике. О том, что в полдень она с герцогом поехала в Энзинген. Там она осталась в гостях у своей матери. Туда же приехала из Кирхгейма ее сестра с дочерью. А сам герцог отправился на охоту в Тифенбах. Застрелил там 4 оленей. Приблизительно в 5 вечера он вернулся за Франциской - и оба отправились домой в Гогенгейм.
       Франциска была уверена, что это так.
       Нет.
       Это иллюзия.
       Ни на какой охоте герцог 3 октября не был. 3 октября он находился в Штутгарте - но без иллюзий. Могущественный Некто сделал Франциске этот иллюзорный подарок, а ему - нет.
       Категорически нет.
       Поэтому герцог прекрасно запомнил те события, а Франциска - ничего не запомнила. Собственно, и в Штутгарте, и в Германии, и в мире герцог оказался единственным человеком, у которого Некто не отобрал воспоминания об этом дне.
       К Франциске мы однажды еще вернемся. Надо сказать - без восторга. А пока уделим внимание герцогу.
       Итак!
       Вечером 2 октября, в начале восьмого, герцог очутился в своем штутгартском кабинете в Старом замке.
       Этот факт его удивил.
       Он сделал несколько шагов по кабинету. Постучал ногами по полу, словно отряхивая с себя дорожную пыль. Он был уверен, что только что был в дороге - но о пути в Штутгарт ничего не мог вспомнить. Он ехал в карете из Шарнхаузена в Гогенгейм.
       Только что.
       А почему он так мгновенно очутился в Штутгарте?! Сразу в своем кабинете?!
       У герцога было ощущение, будто бы он был доставлен сюда неизвестно как, неизвестно на чем. Разумеется, не в карете он сюда ехал!
       Неужели по воздуху?
       Он присел на стул.
       Прямо напротив него находилась двухстворчатая дверь. Вдруг она широко распахнулась. Обе створки.
       Герцог подождал.
       Ни звука.
       - Кто там? - громко спросил герцог.
       - Это я, - ответил спокойный женский голос.
       И в кабинет вошла дама в ослепительно белом длинном платье. Это платье стелилось за ней, оно как бы вползало - волнами, душистым запахом сада, леса, огорода, виноградника, всего вместе, и это принесло в герцогский кабинет ощущение свежести.
       Дама вошла и остановилась.
       Герцог вскочил.
       Кабинет медленно наполнялся густым фиолетовым светом, который вязко обволакивал стены, пол и потолок.
       Герцогу вдруг стало холодно. Так бывало раньше, когда он простужался. В таких случаях Франциска требовала, чтобы он закутался во все шерстяное. Она готовила ему горячие целебные отвары. Он потел, и чувствовал себя как в детстве, и Франциска казалась ему матерью.
       Сейчас он тоже захотел, чтобы сюда вошла Франциска - с кувшином горячего душистого отвара. Но герцог услышал голос дамы:
       - Нет, герцог, Франциске тут делать нечего.
       - Кто вы? - спросил герцог.
       - Дама Белый Страх,- мелодичным нежным голосом ответила она.- Для краткости - можешь называть меня Мадам. Герцог, я хочу с тобой пошутить.
       И она хрустально засмеялась.
       - Ты не против?- спросила она.
       Герцог не ответил.
       Он почувствовал, как все его тело заполняется чем-то липким, черным, скользким и совершенно отвратительным. Это было похоже на деготь, который долго лежал под палящим солнцем.
       Герцог понял, что это - страх.
       И он услышал, как эхо, далекий и близкий голос Франциски: " Страх - это грех перед Богом. У человека не должно быть страха. Не должно быть страха. Быть ...страха ... страха ... страха."
      
      
       5.
      
      
       Конспект дилетанта, август 2007 года
      
      
       МЫ ЛЮБИМ ТО, ЧЕГО НЕ ЛЮБИМ
      
      
      
       Мальбрук в поход собрался.
       Но то Мальбрук.
       А я в понедельник утром отправился в Земельную библиотеку.
       За выходные дни я просмотрел страницы-мониторы своего путеводителя. Многого не понял. Имена и фамилии, которые произносились в этом октябрьском видео 1785 года, ни о чем мне не говорили. Факты, которые там обсуждались, были мне не просто незнакомы - я их совершенно не понимал!
       Кто снимал это видео?
       Откуда оно могло взяться в ТЫСЯЧА СЕМЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТОМ году?! Я задумывался об этом в сотый, в тысячный раз, пока не пришел к выводу, что задумываться об этом - бесполезно.
       Этот шваб Карл не соврал. Он - это действительно герцог Вюртембергский, видеозапись 1785 года это подтверждала: полное сходство внешности и голоса.
       Я вглядывался в видеоизображение Дамы Белый Страх. Сексапильная женщина! Что значат в сравнении с ней все эти супермодели, мисс Европы, мисс мира? Скромные уборщицы из ее обслуживающего персонала?
       Я смотрел видео - и мне хотелось дотронуться до Мадам рукой. Мой пенис напрягался. Она притягивала к себе. И одновременно - пугала своей абсолютной недостижимостью.
       Она создавала эффект одновременного присутствия огромного душевного тепла и абсолютной ледяной отстраненности.
       Что-то неземное.
       Я вспомнил слова, которые в России говорил мой мирный приятель:
       - Я хожу в церковь - но мне там неуютно. Я там часто ощущаю себя профессором среди неграмотных. Я спрашиваю там людей - что вы просите у Бога? Мне отвечают: мы просим счастья, но ничего не получаем, но мы будем просить еще и еще, и Господь даст нам счастье! Не понимаю! Счастье - это зарплата от Бога? За то, что человек так старателен в своих просьбах? А Бог- это банковский кассир? Люди не понимают! Люди не понимают, что Бог - это другой Разум, НЕЗЕМНОЙ Разум, который мыслит совершенно иначе. Мы просим у Бога удач и беспроблемной жизни, но взамен получаем еще больше проблем. И чем больше мы просим об удачах - тем больше у нас проблем. Потому что это другой Разум, у него другие критерии удачи, успеха, счастья и радости. У Бога другое понимание азарта. Для человека азарт - это путь к успеху. А для Бога азарт - это путь к мысли. Мы говорим с Богом на разных языках. Человек выиграл в лотерею 500 тысяч долларов - и рад, и приплясывает, и его щеки жирно лоснятся от впечатления удачливости, и он вопит счастливым голосом: "Я вчера молился - и Бог мне помог!!!" А что это для Бога? Жалкое зрелище, жалость к ничтожеству, которое вцепилось руками и зубами в чек - но не заметило Вечность. Знаешь, какую любопытную мысль я прочел на днях в нищем философском журнале, который безнадежно издается на деньги авторов тиражом 50 экземпляров? Такой текст: "Человеческого счастья никогда не было, нет и быть не может. Жизнь - это игра в теннис с Богом. Но в этой игре тебе никогда не принадлежит право подачи. Ты только мечешься по площадке и отбиваешь удары Бога. А Бог азартно ждет одного: когда ты ему наконец-то скажешь, что тебе надоело играть в этот заведомо проигрышный теннис. И тогда Бог тебя освободит от метания по площадке - и в тот же момент ты умрешь". И это действительно так, я полностью согласен!
       Это звучало так пессимистично, что я потом неделю не хотел с ним разговаривать. Меня от него - тошнило..
       У него тогда уже год не было женщин.
       Он знал только Бога, Бога, Бога!
       А жить когда?
       Я не хожу в церковь. Я верю, что Бог есть, и ничего против не имею, и этого достаточно, потому что на молитвы у меня нет времени. Лучше 3 часа аппетитно дремать и слушать музыку, чем 3 минуты молиться. Жить надо сейчас, а не на том свете.
       Я современный человек.
       Допускаю, что человечество не одиноко, могут быть и другие цивилизации. Лично мне они не мешают.Допускаю, что есть и ТОТ свет, где правит Бог. Ничего не имею против, если однажды там окажусь. И тогда я скажу, чтобы никого не обидеть: "Прощай, Земля! Спасибо за дождь, за холодную и теплую погоду, за море и снег. Здравствуй, Бог! Теперь Ты мой шеф!"
       Нейтралитет - это моя песня.
       Я не воюю.
       Я суверенная нейтральная страна. Мне нравится рыбалка в Швеции и альпийские луга в Швейцарии.
       Прошу называть меня шведским швейцарцем.
       Дама Белый Страх показалась мне абсолютно неземным созданием. Это не экстрасенс, который берет по 700 евро в час. Ей деньги не нужны. У нее действительно другой Разум. И другой азарт.
       Она притягивает своей неземной красотой. Это так. Но чем дольше приглядываешься к ней, тем меньше она притягивает сексуально. Пенис опадает, как листья в октябре. Мадам не хочет секса. Мадам хочет чего-то другого.
       А чего именно?
       Понятия не имею.
       Варга! Хватит пустых разговоров!
       Сказано: надо писать роман.
       Это хорошо звучит: написать роман. А как это делается?
       За свою жизнь я прочитал романы не более десяти авторов. При этом - не считаю себя некультурным человеком. У меня есть причина. Не для оправдания - для осмысления..
       Тот десяток авторов, чьи романы я прочитал, нельзя назвать мелким нюансом. Это классика мирового класса. Согласно хронике времени: от графа Льва Толстого до Томаса Манна, от Бальзака до Набокова. Все романы каждого из десяти авторов. У них была глубина. Даже у фривольного, весело порхающего над собственными долгами Бальзака, было столько внутренней силы и активной борьбы за ускользающее счастье, что я готов был поцеловать ему руку, вечно заляпанную чернильными кляксами.
       После классиков мне были скучны современные романы. Я начинал их читать - но не находил глубины мысли. Поэтому я ставил их обратно на полку - в книжном магазине или библиотеке. Современные романисты либо трудолюбиво идут по тропинке вслед за классиками - а это уже повторно и неинтересно, либо с разной степенью нахальства выпендриваются - в надежде ошарашить читателя и дать возможность наконец-то завопить заскучавшим литературным критикам: "О, над нами взошло новое солнце!"
       Какое солнце, дамы и господа?
       Где вы заметили новое солнце - и почему вы при этом смотрите вниз, а не вверх?
       Солнце обычно светит сверху, а не из ямы для прокладки канализационных труб.
       Я перестал читать критиков.
       Я понял: о современных романистах им нечего писать, поэтому они что-то пишут, чтобы создать видимость активности и бурной полемики.
       Второй сорт.
       Если нет свежей рыбы - я не буду есть замороженную рыбу: она решительно невкусна.
       Последние три года я читал книги от случая к случаю.Тут много книг на русском языке.
       Я читал. Что угодно - только не романы.
       Я имел кайф. Я читал то расказы Чехова и О.Генри, то книги о Рембрандте, Леонардо да Винчи, Чайковском или Александре Дюма.
       В те эпохи не было телевизоров.
       Тогда было время для неторопливости мысли и длинных писем - любимой женщине, детям, родителям, друзьям.
       Но - спокойно, дамы и господа! Я не собираюсь ныть о прекрасном прошлом. Его не было, этого прекрасного идиллического прошлого. Мой скромный вывод: тогда было ровно столько же дураков, как и теперь. Если не количественно, то пропорционально. Но времени на мысль было намного больше.
       Я представил себе, сколько времени занимало 200-300 лет назад, например - беру наобум - путешествие из Штутгарта в Америку.
       Сначала в дилижансе, телеге или собственной карете надо было добраться до Гамбурга, Бремена, Амстердама или какого-нибудь солидного порта в Италии, Франции.
       Дороги были отвратительны, особенно осенью и весной. Ухабы, болотистая грязь, трясучка. Ты подпрыгивал тысячу раз на кочках. Ты отбивал себе задницу. Подпрыгивающая задница - это лучший стимул для ее обладателя, чтобы от одного постоялого двора до другого серьезно задуматься о философии жизни. Однажды в глубине России я проехал пятьдесят километров в крестьянской телеге - по таким древним страшным ухабам проселочной дороги, по такой разведенной проливным дождем грязи, что в моей голове вдруг начали мелькать гениальные мысли.
       Помню самую гениальную из них - надо срочно уезжать из этой родной, но категорически не комфортабельной страны.
       Но если бы не та поездка в телеге - никуда не уехал бы. Несмотря на то, что разрешение из германского посольства уже прибыло. В Германию тянуло моих родителей - не меня. Но в результате я тоже уехал, как только были решены все бумажные дела.
       Вот что значит всего лишь пятнадцать километров подряд подпрыгивающая задница!
       Вот откуда рождались любившие путешествовать великие Байроны, Гете, Пушкины, Наполеоны и Вольтеры! От регулярно подпрыгивающей задницы, дамы и господа!
       А ночлеги на постоялых дворах? Сколько свежих философских мыслей приходило в голову при взгляде на плутовские глаза тамошней прислуги с их остроумными намеками на чаевые! А прибытие в порт? А первый даже еще не океанский, а просто морской шторм, который охватывал пассажиров парусника своей липкой безысходностью: "Пока сам не успокоюсь - ровно столько вы будете блевать!"
       Я был пассажиром в штормовом Тихом океане на маленьком пароходике. Во время студенческих каникул на Камчатке.
       Я тогда долго блевал.
       Но и блевотина удачно помогала храбрым пассажирам давних веков настраивать себя на свежесть мысли. Океанская блевотина в этих случаях уверенно заменяла философское воздействие подпрыгивающей задницы.
       Вот они - причины того, почему романисты тех веков писали глубоко и неповторимо! Вот откуда бралось так много имен, которых у нынешних романистов просто нет.
       Нет романтики.
       Нет неповторимости.
       Нет идеи - зачем они пишут романы. Для гонораров? Для славы? Просто так? Кроме профанации, в этом ничего нет.
       Я подумал об этом - и понял, что сам оказался в тупике.
       Я стоял рядом с пустынным гардеробом библиотеки. Через фойе, сбоку, тянулся длинный ряд белых шкафчиков. Наверх вела широкая каменная лестница. Мимо проходили люди с отстраненными лицами.
       Что я тут делаю?
       Зачем я сюда пришел?
       Искать исторические факты - чтобы в результате написать роман? Роман - о чем? Об этом суточном беспределе в Штутгарте 222 года назад?
       Тут я был вынужден признать свой проигрыш перед многими современными романистами, чьи книги я небрежно просматривал и ставил назад на полку. Они знали, как начать рукопись, как ее развить и как закончить. И это у них получалось, как я подозреваю, ПРОФЕССИОНАЛЬНО.
       Профессионализм.
       Оскорбительное слово для дилетанта.
       Новый абзац.
       О, дамы и господа, как приятно и неприятно быть высокомерным дилетантом!
       Новый абзац.
       Когда я пишу НОВЫЙ АБЗАЦ - это значит, что я в растерянности. В некоторой степени, в значительной степени - или в огромной степени. Глядя на широкую лестницу, которая вела в собственно библиотеку, то есть в немецкое неведомое, я пребывал в огромной растерянности.
       Вдруг - исчезли мои высокомерные мысли о никудышних современных романистах. Вдруг - я ощутил себя ничтожеством перед ними, нелюбимыми мною, но профессиональными в своем деле. Вдруг - я испытал страх перед задачей, которую взвалил на меня летающий герцог.
       По приказу Дамы Белый Страх.
       Я повернулся, чтобы уйти.
       Я не умею писать романов. Я не желаю больше встречаться с летающим герцогом. А путеводитель по Штутгарту я подарю какой-нибудь любопытной немецкой пенсионерке. Пусть почитает.
       Я сделал шаг к двери.
       После этого я сделал шаг назад.
       И опять - шаг к двери.
       И опять - шаг назад.
       В конце концов, что происходит? Ничего особенного. Я, простой червячок со скромным запасом интеллекта, по капризу Мадам избран на роль единственного зрителя старого видео-путеводителя. Ну и что? Это не третья мировая война. Надо снисходительно относиться к дамским капризам.
       Мадам хочет, чтобы я некоторое время поторчал в библиотеке?
       Яволь, Мадам!
       Мадам требует, чтобы я написал роман?
       Яволь, Мадам!
       Роман я не напишу, но попытка будет сделана. Мадам посмотрит на мои бесплодные старания. Мадам прищурится. Мадам лениво чихнет от скуки.
       И?
       Ну,ну,ну?
       Мадам разочаруется во мне! Что и требовалось доказать! Она забудет обо мне, и этот путеводитель попадет к какому-нибудь другому безработному балбесу. Пусть он и откручивается, как умеет. А я смогу спокойно сделать выбор: либо цирк, либо автосервис.
       Меня восхитила собственная сообразительность!
       Как легко и бесконфликтно я решил эту немецкую головоломку! Я ласково погладил себя по голове. Я сказал себе влюбленным тоном: "Господин Варга, ты талантливый дипломат! Почему тебе не стать послом Германии где-нибудь в страстном Рио-де-Жанейро? Быть дипломатом - это цирк мирового класса! Произнести тысячу слов - и при этом ничего не сказать. Разве это не цирк? А потом, выйдя на пенсию, ты откроешь собственный автосервис - и твоими клиентами станут все премьер-министры Европы. Таким образом, обе твои мечты сбудутся. Ах, господин Варга, я восхищен тобою!"
       Но одновременно у меня появилась другая мысль.
       К сожалению.
       Такая мысль. Когда у человека в мозгу не очень много извилин, он жует жвачку - и думает при этом, будто он ест экологически чистый шоколад.
       Впрочем, эта хулиганская мысль не смогла испортить мое восхищение умом, талантом и персоной горячо любимого мною господина Варги.
       И я бодро поднялся на второй этаж.
       В просторный читальный зал.
       Не буду объяснять нюансов, они утомительны. Но через 15 минут я увидел на экране микрофильмового аппарата первый номер штутгартской газеты "Швабский Меркурий" - от 3 октября 1785 года.
       Собственно, я мог долго смотреть на это зрелище. Проблема была - как прочитать газетные тексты, напечатанные готическим шрифтом.
       По-немецки я говорю вполне свободно. Не перфектно, с акцентом, но грамотно. Раз пять в Германии я делал попытки читать немецкие газеты. Не получилось. Одна газета упорно давила на скандальность и сентиментальные слезы - это, пардон, не мое танго. Другая газета писала так сухо и прагматично, что мне вдруг захотелось стать суперэмоциональным - и заплакать большими сентиментальными слезами. Меня разочаровала нем пресса. У нее нет души.
       Русские газеты я перестал читать еще в России. Там было чересчур много скандальной душевности. Так нараспашку, так безбрежно, что невозможно было понять: где тут скандал, где тут душевность - и где тут я ! Меня выводило из терпения то, что русская пресса называет престижным. Когда престиж и истерика - это одно и тоже, спрашивается: при чем тут престиж?
       Немецкое телевидение я пробовал смотреть. Разочаровался. Чересчур мало искренности, чересчур много равнодушия. Что слишком - то всегда плохо. Но смотрел спортивные передачи. Разумеется, не футбол - он воняет большими деньгами и бездарными амбициями. Теннис тоже противно смотреть: деньги, деньги! Профессиональный бокс? Нет ничего омерзительнее, чем двое мужчин, которые за пару месяцев до поединка оскорбляют друг друга, как торговки на одесском базаре. Но спортивную и художественную гимнастику, легкую атлетику и лыжный спорт я смотрю уважительно.
       Нет - это нет.
       Да - это да.
       Русское телевидение я перестал смотреть еще в России. По той же причине, что и читать газеты. Я не любитель истерик на тему престижности.
       Книг на немецком я даже не пробовал читать.
       Когда люди другого языка оттолкнули тебя, свободно владеющего их языком, и сказали тебе: "Ты второй сорт, работать можешь, но о личных контактах с нами - забудь!" - когда это тебе говорят люди другого языка, читать книги на этом языке нет особого интереса.
      
       Нужен стимул.
       Нужна серьезная причина.
       Теперь - читаю.
       Немецкие книги. Как и русские.
       Бессмысленно сидеть на мигрантском островке посреди океана, и при этом уверять себя, что никакого океана - нет.
       Бессмысленно уверять себя, что в этом виноват менталитет - а не ты сам.
       Музыку по местному радио - часто слушаю. Тут есть такие музыкальные передачи, от которых у меня - не романтика - романтически кружится голова: классика и джаз. Тут умеют это сервировать и подавать: строго, весело и увлекательно одновременно. Эти радиопередачи - единственная причина, почему я тут с удивлением пришел к выводу, что у немцев есть великолепное чувство юмора.
       В остальное время я работал, гулял по улицам, куда-то ездил, бывал на художественных выставках классики, был неравнодушен к женщинам и вкусной еде. Нормальная жизнь нормального человека.
       Теперь, глядя на библиотечный микрофильмовый экран, я с неудовольствием сделал некоторые выводы.
       Во-первых, я плохо читаю по-немецки: у меня полностью отсутствует культура чтения на этом языке. Сильный результат - после 5 лет жизни в Германии.
       Во-вторых, за эти 5 лет я ни разу не поинтересовался, как надо разбираться в готическом шрифте. В этих вязаных узорами буквах, линии которых больше подчиняются искусству живописи, чем логике. Мог спросить - не удосужился.
       Три часа я потратил на то, чтобы разобраться и привыкнуть к готическим буквам.
       Меня заинтриговал издатель - магистр Эльбен. Никогда раньше я не слышал такую немецкую фамилию. Вероятно, она происходит из тех мест, где протекает река Эльба? Это далеко отсюда, на востоке Германии. Я там никогда не был.
       Кто он был, этот Эльбен?
       Я видел его в своем путеводителе. Газетчик. Неопытный газетчик. Он метался по центру Штутгарта. Он что-то хотел доказать. Он рвался куда-то. Он рвался к герцогу, потом он рвался куда-то наверх.
       В небеса.
       Трудно разобраться, когда смотришь не фильм, а видеозаписи разговоров людей, которые знают, о чем говорят. Они и друг друга давно знают. Они говорят - и ничего не комментируют, у них нет в этом необходимости. Неосведомленный человек почти ничего не может понять.
       Какая взаимосвязь между этими людьми?
       Как давно они знакомы?
       Чьи имена они произносят?
       В чем суть этих разговоров, записанных на видео? В те сутки на Дворцовой площади было множество людей. Но на видео попали только не все.
       Почему?
       Почему именно эти люди остались на видео?
       Похоже, это были главные действующие лица. Того, кто делал это видео, статисты практически не интересовали. Он (она) их показывает - их внешность, их действия, но главное внимание удерживается на других: некоторых. Мои мысли вращаются вокруг герцога.
       Летающий герцог.
       Вот кто должен работать в цирке! Смертельный номер - полет под куполом цирка без страховочных тросов! Без мотора - так что и бензин не нужен!
       Аля-оп!
       Шикарно!
       Покупайте билеты! Отдельно, за 100 евро, продаются билеты самым отчаянным смельчакам. Тем, кто желает, чтобы герцог подлетел сверху именно к ним - и лично щелкнул по лбу!
       Фурор!!!
       Кич!!!
       Бз-з-ззззз!
       Господин Варга, ты что такое варганишь? Ты теперь - историк и романист. Теперь ты должен быть важным, носить галстук и говорит так умно, чтобы тебя никто не понял.
       Б-з-з-ззз! - в этих звуках герцог совершенно справедлив.
       Кроме первого, я прочитал еще десятка два-три номеров " Швабского Меркурия". Не нашел никаких, хотя бы намеком, упоминаний о событиях 2-3 октября 1785 года. Меня это не удивило. Герцог сказал правду: о этом никто не знает, кроме Мадам, его самого - а теперь еще и меня. А газетчик Эльбен? Мадам и у него отняла все воспоминания о том дне?
       Круто!
       Сотрудница читального зала показала мне, где на стелажах находятся книги об эпохе герцога Карла Евгения. Среди них я увидел старые книги с готическим шрифтом. Книги были толстые. Меня зашатало Сотрудница обеспокоенно посмотрела на меня.
       - Что с вами?- спросила она.- Вам плохо? Хотите выпить стакан воды?
       - Не поможет,- пробормотал я.- Легче пять раз жениться, чем один раз все это прочитать!
       Меня крутило и вертело. Я был похож на шарик тотализатора в казино.
       Я хотел жить спокойно. Не морочить себе голову готическим шрифтом. Не вникать в подробности жизни герцога - и всех остальных людей на планете Земля. Я хотел спокойно слушать музыку. Я хотел забыть о компьютере. Я хотел стать старомодным - и никогда не вспоминать, что на свете есть электроника. Кроме того, я скромно мечтал провести жаркую бессонную ночь с русской девушкой, которая подарила мне свой номер телефона.
       Но как назло, я потерял этот листик из ее блокнота. И забыл, как эта девушка выглядит. Неужели и тут Мадам постаралась?
       Крутая Мадам.
       Объем книг, которые мне предстояло изучить, ласково нашептывал сразу в оба моих уха:
       - Балбес Варга, забудь о том, что на свете есть интим. Теперь ты ничего знать не имеешь права, кроме этой библиотеки. Ха-ха-ха, Варга, как очаровательно ты влип! Кто тебя заставлял заинтересоваться историей Штутгарта? Ха-ха-ха, Варга, ха-ха-ха!
       1785 год то уходил от меня, то возвращался.
       Скажу откровенно: этот 1785 год был мне чужим - но одновременно я ощущал интерес к нему.
       Это такая ситуация.
       Как в детстве.
       Хочешь, не хочешь, а манную кашу все равно придется съесть. И постепенно, ложка за ложкой, она тебе начинает нравиться все больше.
       Особенно - если в нее настрогать шоколадную стружку. Как приманку. Как интригу. Тогда можно с уверенностью сказать: " Мы любим то, чего не любим."
       Что было моей шоколадной стружкой на сей раз?
       Летающий герцог?
       Русские слова из путеводителя, которые мне то ли послышались, то ли нет?
       Загадочность Дамы Белый Страх?
       Не знаю.
       Но в те и последующие дни, когда я начал ходить в библиотеку - как на работу, я часто с недоумением повторял эти странные слова:
       - Мы любим то, чего не любим.
      
      
       6.
      
      
       Штутгарт, вечер 2 октября 1785 года
      
      
       В КАМЗОЛЕ, НО БЕЗ ШТАНОВ
      
      
       Фиолетовый свет по-хозяйски заполнил герцогский кабинет. Этот свет был таким неожиданно ярким, сочным и возбуждающим, что у герцога с непривычки заслезились глаза.
       Дверь медленно закрылась.
       Дама Белый Страх смотрела на герцога приветливо.
       - Что, Карл? - улыбчиво спросила она.- Ты уже не хозяин в собственном кабинете?
       -Сон - не сон,- пробормотал герцог.
       - Не сон,- звонко засмеялась она звуками серебрянных колокольчиков.
       - Свое имя вы назвали,- сказал герцог.- Но кто вы - я не могу понять. Осмелюсь спросить - из какой вы страны?
       Она перестала улыбаться.
       Ее губы напряглись. Глаза сузились. В ее взгляде не было злобы, но было разочарование.
       - Я думала, ты умнее,- сказала она.- Кто ты? Бутылка из-под уксуса? Зачем каждый день дважды молиться, чтобы в результате думать так убого, так примитивно? Молитва должна очищать и возвышать, а не унижать. О чем ты сейчас думаешь, Карл? Как от меня избавиться? Когда я сюда вошла, твоя первая мысль была такой: "Надо немедленно вызвать снизу охрану!" Какую охрану, Карл? Твои рослые лейб-гвардейцы висят под потолком караульного помещения. Они приклеены задницами к потолку. Кстати, у них всех огромные крепкие задницы. Карл, ты их по этому признаку отбираешь в свою лейб-гвардию? Мощные задницы - это их единственное достоинство?
       - Это звучит оскорбительно,- сказал герцог.- Я не считаю нужным отвечать на такие вопросы. Я герцог, я владетельный герцог, а не бутылка из-под уксуса..
       - О! - радостно-иронично заметила она.- Рожденный в Брюсселе вюртембергский шваб  1 начинает приходить в себя. Настолько, что уже готов дать отпор Даме Белый Страх. Это похвально. Несколько минут назад этот шваб с перепугу был готов наделать в штаны. Но теперь он уже опять весь в своем герцогском достоинстве. Быстро! Сорок один год подряд быть владетельным герцогом - это неминуемо становится привычкой владеть, а не терять. Карл, ты не боишься женщин?
       - Нет.
       - Это ты зря, Карл. Женщин надо бояться. Женщины мстительны. Женщины любят интриги. Тебе повезло с Франциской?
       - Да.
       - Она ангел?
       - Я в этом не уверена. Ей далеко до ангельства. А кто я, Карл?
       - Кто я, Карл?
       - Не ангел,- сказал герцог.
       - А кто я, Карл?
       - Не от Бога - это точно. Бог не стал бы разговаривать со человеком таким насмешливым и - еще раз повторю - оскорбительным тоном. Бог не стал бы приклеивать моих гвардейцев к потолку. Это не шутка - это издевательство над людьми. Это не почерк Бога.
       Она засмеялась, пристально глядя ему в глаза.
       Ее смех был хрустальным и долгим. Кроме того - он был искренним, в этом невозможно было ошибиться.
       Собственно, все ее слова, движения, ее грация - все было искренним.
       От ее смеха тонко покачивались канделябры с незажжеными свечами. На массивном письменном столе подпрыгивала тяжелая бронзовая чернильница.
       Смех начал угасать.
       Дама Белый Страх устала так долго смеяться.
       - Карл, не говори о Боге того, чего не знаешь,- сказала она. - Ты не знаешь Бога. Человеческое воображение рисует не тот портрет. Мне любопытно, что ты упомянул эту фразу - издевательство над людьми. Это прозвучало красиво и независимо. Карл, сколько лет твоя придворная певица Марианна Пиркер просидела в крепостной камере?
       - Не помню,- неохотно сказал герцог.- Долго.
       - Восемь лет. Восемь лет! Восемь лет не сцены, а камеры! Потеря голоса. Психическое помешательство. Следствия не было. Суда не было. Карл, у тебя никогда не было желания извиниться перед ней? А перед ее мужем? А перед тем парикмахером твоей первой жены, который так и не понял, за что ты упрятал его вместе с супругами Пиркер в тюрьму? Карл, у тебя было когда-нибудь это желание - извиниться перед ними?
       - Нет,- после долгой паузы сказал герцог.
       - Я тебя свежо процитирую,- сказала Дама Белый Страх.- "Это не шутка - это издевательство над людьми. Это не почерк Бога." Неужели это ты только что произнес?! Какое гордое возмущение! Какая правильность мысли! Я восхищена! Но у меня к тебе деликатная просьба. Пожалуйста, Карл, никогда больше не произноси при мне правильных слов об издевательствах над людьми. Иначе меня стошнит - и бурные потоки моей рвоты зальют твое лицо и одежду. А потом ты будешь долго вонять моей блевотиной.
       Ее тонкие брови поднялись высоко.
       Казалось, она чем-то удивлена. То ли процитированными словами герцога, то ли собственной мягкостью.
       В тот же миг герцог скорее даже не увидел, а с изумлением ощутил, как с него медленно спадают на пол штаны, чулки и шелковые подштанники.
       Он чуть взлетел вверх.
       Он завис на небольшой высоте от пола. Он был потрясен самим фактом этого зависания.
       Его туфли с серебрянными пряжками остались на полу. Чулки соскользнули на пол, а за ними штаны и подштанники.
       После этого грузное тело герцога опустилось вниз - и его босые ступни аккуратно вошли опять в туфли.
       До самого пояса на нем теперь ничего не было, кроме туфлей на босу ногу. Герцог машинально прикрыл ладонью пенис.
       - У тебя крепкий пенис,- сказала Дама Белый Страх.- Зачем ты его стесняешься?
       - Нет привычки стоять без подштанников перед дамой,- сквозь зубы пробормотал герцог.
       - До сих пор у меня было впечатление, что на тебе чересчур много одежды,- заботливо сказала она.- Зачем тебе так много? По-моему, это мешает твоей свободе! Но теперь ты смотришься уже свободнее. И твой голубой камзол мне симпатичен, и твой коричневый голенький пенис, и твои голые волосатые ноги. Неплохо бы сейчас позвать сюда приличного художника - пусть он напишет маслом твой портрет в полный рост. Неплохо бы напечатать этот портрет в каком-нибудь венском или парижском журнале мод. Как новую моду для владетельных князей и герцогов. Одежда - только сверху, а снизу - только туфли. Карл?
       - Я не согласен с вашим предложением,- сказал герцог.- Я предпочитаю портреты, где на мне есть одежда не только сверху, но и снизу.
       - Какой ты упрямый! - чуть поморщилась Дама Белый Страх.- По-моему, ты устал от многих государственных забот. Но и другие заботы у тебя есть. Ты любишь свежий воздух. Ты любишь охотиться. Особенно ты любишь убивать оленей. А почему, Карл? Потому что они крупные? Потому что они сильные - но пасуют перед пулями?
       Герцог промолчал.
       Сначала он сделал движение губами, чтобы машинально ответить: "Потому что я охотник". Но успел понять, что это в данном случае не ответ: у Дамы звучал явно другой подтекст.
       Он уловил эту интонацию.
       Уловил - но не совсем понял. Понял только то, что эта интонация - против него.
       Герцог не знал, что стоит за ее словами.
       Он стоял перед ней в позорном виде. В таком виде его даже Франциска никогда не видела. Новая мода для владетельных герцогов? Сверху всё - снизу ничего? Хороша мода!
       Еще никогда он не был таким беспомощным.
       Дама Белый Страх подавляла его своей абсолютной уверенностью и абсолютной силой.
       По спине герцога отвратительно полз - от самой шеи - ледяной пот. Моя спина похожа на водопад в Альпах, подумал он.
       -Почему ты молчишь, Карл? - удивилась Дама Белый Страх.- Расскажи любопытной женщине: почему ты так страстно любишь убивать оленей?
       - Это страсть настоящего охотника,- сквозь зубы сказал герцог.- Боюсь, вам это не понять, Мадам. Охота - это мужское занятие.
       - Да-а-а? - сказала она.- Мужское? Живет олень. Красивый. Упругий. С прекрасными рогами. В лес приходит герцог - именно герцог меня интересует!- с ружьем. Выстрел. И герцог - именно герцог меня интересует! - страстно наблюдает, как олень медленно и неестественно падает, как прощально смотрит олень в последний раз на лес и небо, как трагичен предсмертный взгляд оленя. Потом у оленя начинаются предсмертные конвульсии. Его красивое тело умирает, уходит из жизни. Иногда бывает так, что в глазах оленя появляются слезы. И герцог - именно герцог меня интересует! - страстно любуется своим героическим подвигом.
       Она сделала паузу.
       Затем она сказала:
       - Карл?
       Что - Карл, взбешенно подумал герцог, что - Карл?! Какого ответа ты ждешь, ты - сумасшедшая баба, сентиментальная дура и дьявольская садистка в одном лице? Неизвестно, где и каким образом ты получила эту невероятную силу: делать с человеком все, что ты захочешь. Ну что, что, что ты у меня допытываешься про несчастного убитого оленя? Хочешь пристыдить меня - жестокого? Но если оленей не убивать, их разведется столько, что они начнут приносить колоссальный вред людям. Ну, чего ты еще от меня хочешь, какого ответа, дьявольская дура?
       Он молчал.
       - О, как хорошо ты обо мне думаешь! - восхитилась Дама Белый Страх.- Я - сумасшедшая баба? Я - сентиментальная дура? Я - дьявольская садистка?
       - А разве нет? - спросил герцог.- Мадам, момент потрясенного изумления уже позади. Теперь вы не можете удивить меня даже тем, что читаете мои мысли. Я от них не отказываюсь.
       - Крепкий орешек! - улыбчиво похвалила его Дама.- Я сорок лет и один год приглядывалась к тебе. С тех пор, как ты стал владетельным герцоом. Мне было любопытно, что герцог - меня интересует именно герцог, именно владетельный герцог! - так сладострастно радуется, когда убивает оленей ... впрочем, не только оленей. Карл, я все понимаю. Как понимаю и то, что наступят времена, когда от оленей останутся одни рога в самых фешенебельных антикварных салонах. Но меня смущает сладострастность твоей окровавленной радости - когда ты убиваешь оленей. Ты - не пьяненький подмастерье. Ты - владетельный герцог, владетельный герцог, владетельный герцог! Сладострастная радость убийства - это норма для владетельного герцога?
       - Вопросом на вопрос отвечать не принято,- сказал герцог. - Мадам, заведомо приношу извинения. Но меня мучает любопытство. Мадам, вы только герцогами интересуесь? А графами? А князьями? А королями? А императорами? Они тоже убивают оленей. А знаменитый берлинец - прусский король Фридрих Второй? Он стал королем, когда я был еще ребенком. Он - ангел?
       - Не прикрывайся другими, деточка, сю-сю-сю! - брезгливо ответила она.- Забудь об этой дурной привычке. Каждый человек отвечает только за себя. Фридриху известно то, что известно ему. Это не твое дело - зачем и почему меня сегодня интересуешь именно ты.
       - Охотно узнал бы!
       - Придет время - сам поймешь.
       - Боюсь, мне долго придется этого ждать.
       - Ты - вожак человеческой стаи. Карл, тебе есть о чем подумать. Мне приятно, что ты не пребываешь сейчас в слишком большой растерянности. У некоторых это происходит намного хуже. Делают в штаны, падают в обморок, ползают на коленях, пытаются поцеловать мои туфли. Карл, мне приятно, что ты ведешь себя по-мужски. Надеюсь, и в дальнейшем не будет истерик?
       - Не будет,- заверил ее герцог.
       - Иди, - добродушно сказала она.- Тебе надо освежиться на воздухе. Ты любишь осень?
       - Да.
       - Прогуляйся.
       Она плавно взмахнула рукой.
       Герцог невольно обратил внимание на феноменальную пластичность ее движений. Такой пластичности не было в его самые шумные молодые пятидесятые-шестидесятые годы ни у одной из придворных балерин. Ни у француженок, ни у итальянок. Он перепробовал тогда их всех ... или почти всех? Но и в постели у них не было такой мастерской пластичности.
       Кто может сравниться с этой Мадам?
       Франциска.
       Только его нежная Францеле. Она ему и жена, и любовница, и дочь. Хоть бы Дама Белый Страх не обидела ее! А он - о, он еще поборется с этой неизвестно откуда взявшейся ослепительно белой самодуркой! Он сдаваться не намерен. Пока он хозяин Вютемберга - он, а не эта ... неизвестно кто. Кто она? От Бога? От Дьявола? Нет-нет, не от Бога, у нее такая дьявольская улыбка! Но в ее голосе иногда проскальзывает и доброта. Что это? Ловушка от Дьявола - или тайный привет от Бога?
       Он слегка наклонил голову.
       Двери плавно отворились.
       Он вышел из кабинета.
       Двери за ним плавно закрылись.
       В коридоре стоял подполковник Мюлиус. 37-летний Густав Генрих фон Мюлиус - флигель-адъютант герцога, его доверенное лицо. Профессиональный офицер, который в 21 год уже был артиллерийским капитаном Швабского округа. Умный, талантливый, хитрый. Мастер закулисных тонкостей. Его преданность герцогу была безусловной.
       Герцог это ценил.
       Хотя иногда герцог рассеянно думал, что верный адъютант предан ему только за его герцогскую владетельность. В такие моменты герцог задавал себе риторический вопрос: а если бы я был обыкновенным бочаром где-нибудь в Пфорцгейме?
       Двери некоторых комнат были распахнуты. Непонятный ветер - откуда он тут взялся? - гонял по замку какие-то бумаги, вырывал листы из гроссбухов. Бумаги морщились, их шелест переходил в шипение, они ненадолго прилипали к стенам, а затем опять беспорядочно взвинчивались к потолку. Казалось, они кричат.
       О чем?
       Горели свечи. Были странно, что взвихренные бумаги ловко пролетают мимо их хищных огненных язычков.
       Дымом не пахло.
       - Добрый вечер, Мюлиус,- сказал герцог.
       Подполковник подавленно молчал.
       Было такое впечатление, что Мюлиус набирает распахнутым ртом воздух, чтобы хоть что-то произнести. Но то ли воздуха не хватало, то ли флигель-адъютант был ошарашен выше всякой меры, трудно понять. Даже ответить на приветствие герцога Мюлиус пока был не в состоянии.
       - Это странно для офицера,- сказал герцог.- Нет ответа. Что случилось, Мюлиус? Вы до сих пор никогда не видели столь странно одетого герцога? Это теперь новая мода для владетельных особ. Сверху - всё, снизу - ничего, и голая задница посредине.Это я говорю деликатно: если смотреть сзади. Мюлиус, уверяю вас, я продолжаю оставаться владетельным герцогом. Государственного переворота не было. Мюлиус! Проснитесь! Мюлиус, вы слышите, что я говорю? Мюлиус, я приказываю: немедленно проснитесь!
       - Добрый вечер, ваша светлость,- пробормотал подполковник.
       - Мюлиус, как вы тут оказались? Я вас не вызывал. Почему вы не дома?
       - Меня сюда ... не знаю, как это объяснить, ваша светлость ... меня сюда как бы принесло, занесло, закачало. Я в этом не участвовал, это само получилось. Я удивлен, ваша светлость!
       - Что еще?
       - Когда вы выходили из кабинета, оттуда струился почему-то фиолетовый свет.
       - Что еще, Мюлиус?
       - Тут пробегал какой-то мальчишка. Не знаю, как он тут оказался. Он крикнул мне на бегу, что в Штутгарт час назад вошел эскадрон монголов Чингиз-хана.
       Лицо герцога стремительно заливалось краской.
       Если бы адъютант сообщил ему, что на Штутгарт упал небольшой кусок Луны, он осведомился бы первым делом, есть ли жертвы и разрушения. Не стал бы дожидаться, пока подадут карету. Вскочил бы в седло - он был великолепным наездником - и отправился бы к месту происшествия.
       Но упавший кусок Луны - это все-таки лиричнее, чем эскадрон древних монголов!
       Что позволяет себе эта садистская Мадам!
       Дрянь!
       Герцог был в бешенстве.
       После разговора с Дамой Белый Страх он был уверен, что эта новость, брошенная на бегу неизвестно откуда взявшимся тут мальчишкой, отнюдь не вымысел. Странно, что монголов только один эскадрон. Почему не вся многотысячная армада Чингиз-хана?!
       - Какой это был век, Мюлиус? Вы не помните?
       - Кажется, тринадцатый. Да, начало тринадцатого столетия. Минимум 550 лет назад. Я не так давно читал об этом, на французском.
       - Дрянь! - сказал герцог.
       - Кто? - не поверил своим ушам Мюлиус.- Я?!
       - Не вы. Пойдемте!
       Они спустились вниз. По пути не встретили ни одного человека. Во дворе было пусто. Парадные и боковые ворота были открыты настежь.
       Мимо ворот пробежали несколько человек, один из них держал в руках горящий факел
       Герцог и адъютант вошли в караульное помещение.
       Там горели свечи.
       Герцог осмотрелся.
       Герцог ахнул.
       - Картина! - сказал герцог.- Зрелище! Это не подвластно ни одному художнику!
       Мадам сказала правду.
       Под потолком висели лейб-гвардейцы. Судя по их количеству, это был весь личный состав караула.
       Их ружья плавали в воздухе.
       Впрочем, в пространстве караульного помещения плавали не только ружья. Плавали еще и круги колбасы и сыра, большие куски ветчины, жареные куры и индюки. Между ними застенчиво мелькали многочисленные свежие яйца, которые то и дело сталкивались с бочонками вина и пива. Это приводило к разбитию яиц.
       Пол был залит яичными белками и желтками.
       Герцог стоял в дверях. Ему не хотелось войти в караулку, чтобы при этом на голову начали сваливаться разбитые яйца.
       Лейб-гвардейцы, вися под потолком, сосредоточенно поедали все, что проплывало рядом. Вино и пиво они пили прямо из бочонков.
       Герцогу вдруг стало весело.
       Это бывает. После острого напряжения нервы и психика дарят человеку симпатичную паузу. В такие моменты все становится безразличным. По любому поводу можно запросто сказать: "А идите вы подальше!" И почему-то хочется смеяться. Когда уже ничего нельзя изменить, смех - это лучший вариант.
       Герцог рассмеялся.
       Мюлиус неуверенно хихикнул.
       - Приветствую вас, гвардейцы! - громко произнес герцог.
       Гвардейцы ответили сумбурно. Пиво, вино и еда привлекали их внимание больше, чем полуголый герцог.
       Пожалуй, они уже были пьяны. Уже успели!
       Только начальник караула, молодой офицер, смотрел на герцога жалобно и удивленно. Он висел под потолком в самом центре. Как минимум несколько яиц уже разбились о его голову. Они оставили следы на лбу и парике.
       В широко раскрытых глазах офицера легко читались две противоречивые мысли. Первая: какой ужас, неужели это конец недавно начавшейся военной карьеры?! Вторая: если выберусь из этого фейерического ада живым - немедленно подам в отставку! Лучше быть маленьким-маленьким помещиком и тихо заниматься сельским хозяйством в глухом именьице, чем висеть под потолком в этом старинном штутгартском замке!
       Была также третья - очень затаенная мысль: почему на герцоге нет штанов?! Но субординация не позволяла начальнику караула, как и остальным лейб-гвардейцам, высказать это предельно простое мнение вслух.
       - Докладывайте! - приказал ему герцог.
       Офицер отбил рукой плывущий на него бочонок.
       - Висим, ваша светлость! - ответил он.
       - Почему висим?
       - Потому что приклеены задницами к потолку!
       - Серьезная причина,- согласился герцог.- Вы уже пьяны?
       - Нет, ваша светлость! Но тут есть странное правило, в этих полетах провизии. Если к тебе подлетают один, а за ним и другой бочонок, то их можно оттолкнуть. Но тогда третий бочонок обязательно втаранится в голову. Хоть и не сразу, но я разгадал эту закономерность. Чтобы избежать подобных инцидентов, я вынужден пить из каждого третьего бочонка. Понемногу.
       - Это заметно,- вздохнул герцог. - Ну ладно, висите - раз вы так хорошо усвоили правило полетов провизии.
       Он собирался повернуться и уйти.
       Но откуда-то сверху раздался зычный пьяный вопль:
       - Ваша светлость, ответьте простому солдату - или я тотчас умру!
       Герцог на мгновение забыл о правилах предосторожности. Он сделал из проема дверей шаг вперед. Взглянул наверх.
       Заинтересованно спросил:
       - Это кто тут решил помереть?
       Он не успел сделать быстрый шаг назад. Его всего окатило мощной струей блевотины пьяного гвардейца, который висел ближе всех к входной двери.
       Герцог отпрыгнул назад.
       Его стошнило.
       Но тот же солдатский голос зычно спросил:
       - Ваша светлость, как долго нам тут еще висеть?!
       - Пока ваши задницы не отклеются! - заорал герцог.
       - Но тут высоко! Мы упадем - и разобьемся насмерть!
       - Погибнуть героем - это заветная мечта настоящего солдата! - неожиданным фальцетом прокричал куда-то вверх подполковник Мюлиус.
       Он рывком вытащил герцога из дверного проема, захлопнул ногой дверь. Выхватил из кармана носовой платок.
       -Момент, ваша светлость! - бормотал он.- Момент! Сейчас я очищу с вас это солдатское безобразие!
       Он тер платком по герцогскому парику, по сюртуку. Деликатно делал вид, будто не замечает на лице серенисимуса следов блевотины.
       Но эту проблему герцог решил сам.
       Просто утер лицо рукавом.
       Когда-то в детстве, еще в брюссельском дворце родителей матери, бабушка старательно отучала его от подобных проявлений невоспитанности. И отучила - казалось, уже навсегда. Но теперь, через много лет, он опять совершил этот проступок. Правда, на сей раз он утер рукавом не собственные сопли, как в детстве, а чужую солдатскую блевотину.
       Она отвратительно воняла.
       Герцог терпеливо наблюдал за очистительными стараниями Мюлиуса. Карьерист - но преданный ему карьерист. Любит угодить и польстить - но не дешевка. А сколько их, дешевок и омерзительных карьеристов? О, как много навидался он их за свои 57 лет!
       - Вы настоящий адъютант, Мюлиус,- сказал герцог.- Если разразится война - я сделаю вас генералом. Мюлиус, что вы думаете обо всем этом ... карнавале?
       - Нечто дьявольское! - отчеканил подполковник.
       - Вы боитесь дьявола, Мюлиус?
       - Нет, ваша светлость! Еще когда я был ребенком, отец вдолбил мне такое правило: "Дьявол боится того, кто не боится дьявола".
       - Прекрасное правило,- кивнул герцог.- Вы говорили об этом моей Франциске?
       - Да, ваша светлость. Ей это правило очень симпатично. Она сказала, что думает точно так же.
       - Пойдемте, Мюлиус,- сказал герцог.
       Они вышли через ворота на уютную площадь.
       Справа, на огромной площади перед Новым дворцом, бушевало что-то невнятное. Там копошилось мессиво из лошадей, людей, бессмысленно мелькающих факелов. Где-то слева угадывался большой костер, его заслонял угол здания Канцелярии. Но отсвет костра озарял часть площади.
       Со стороны церкви бежала толпа людей с несколькими факелами. Толпа была возбуждена. По виду - это были не те солидные люди, с которыми предпочитал общаться герцог.
       Толпа пробежала мимо - к новой Дворцовой площади. На полуголого герцога никто не обратил внимания.
       Плебс всегда любил зрелища, равнодушно подумал герцог. Запах солдатской блевотины сделал его на короткое время безразличным к происходящему. Герцог не мог понять, что с ним происходит. Несмотря на решимость к сопротивлению, он чувствовал, что стремительно тупеет. Он с трудом удерживался, чтобы отупение не проявилось в его словах и действиях. Надо было морально отдышаться, прийти в себя, осмыслить ситуацию - но как это сделать? Он уже признавал безграничную силу Дамы Белый Страх. Злость на нее то окутывало его внезапным безразличием, то выводило его из терпения.
       - Ваша светлость,- нерешительным тоном произнес Мюлиус.- Не знаю, подойдет ли вам по объемам ... но я готов дать вам свои штаны!
       - Зачем?
       - Вы ... герцог. И у меня такое впечатление, будто вы ... не совсем ... то есть, что вы одеты не совсем по погоде.
       - По погоде! - заверил его герцог.- У меня нет сомнений: если даже ваши штаны на меня кое-как налезут, они тотчас же упадут вниз.
       - По какой причине?- не понял адъютант.
       - По причине фиолетового света, который вы заметили, когда я выходил из кабинета,- то ли шутливо, то ли серьезно ответил герцог.
       Вдруг Мюлиус вскрикнул.
       - Что?- не понял герцог.
       Мюлиус смотрел наверх.
       С крыши Старого замка на крышу соседнего здания Канцелярии как бы сам собой переползал помост. Пожалуй, он был деревянным. Он был похож на темную стену. Он закрывал собою часть не очень темного вечернего неба.
       Уже через несколько мгновений стало ясно - кому понадобился этот странный помост.
       По нему на крышу Канцелярии передвигались на конях, попарно, какие-то кавалеристы.
       - Эй, кто вы? - закричал Мюлиус в вечернее небо.
       - Крестоносцы, - спокойно ответили сверху.- Чтобы вам, недотепам, было понятно: конец одиннадцатого столетия. Особо отличившиеся герои победной июльской резни 1099 года в Иерусалиме. Мы тогда показали арабам и евреям, как горячо любит их Иисус Христос.
       Ответ прозвучал на чистом немецком.
       - Почему ... крыши? - пробормотал Мюлиус.- Почему с крыши на крышу?
       Дрянь, опять подумал герцог про Даму Белый Страх. Мало с меня древних монголов! Теперь ты мне сюда еще и крестоносцев доставила?! Крестоносцев, с которыми заведомо не найти общего языка, хотя они христиане, но они принадлежат тебе, белая дрянь с фиолетовым свечением, это явно твои слуги, они подчиняются тебе - не мне.
       Ах, дрянь!
       В тот же момент он ощутил две резкие пощечины.
       И по левой щеке, и по правой.
       Одновременно.
       Герцога зашатало от неожиданности.
       - Что-нибудь случилось, ваша светлость? - обеспокоенно спросил Мюлиус.- Я слышал странный звук ... вы зашатались.
       - Женщины не любят, когда их оскорбляют,- взбешенно пробормотал герцог.- Особенно повторно. Собственно, этого никто не любит, но женщины - в особенности. Пардон, Мадам! Я был неправ!
       И он быстро зашагал в сторону новой Дворцовой площади. Адъютант едва поспевал за ним.
       Прежде чем сделать выводы, надо оценить обстановку. За 41 год правления Вюртембергом герцог научился многому. Например, сдерживать ярость, особенно в те моменты, когда она уже вырывается из горла. Ярость - это признак слабости. На первый раз слабонервный подданный может испугаться взбешенного герцога - вплоть до заикания. Но если ярость повторится еще, а потом еще и еще, тот же слабонервный подданный спокойно придет к мысли, что герцог - это невменяемый человек, которому лучше просто не попадаться на глаза.
       Герцог улыбался.
       Он загадочно улыбался - и смотрел на большие бочки, которых на площади оказалось много. На земле валялось множество кружек. Никого не интересовало, откуда это все тут взялось. Взбудораженные люди окружали бочки, заполняли кружки - где вином, где пивом, жадно пили - бесплатно, бесплатно! - и опять беспорядочно рвались к бочкам.
       И мужчины, и женщины, и кто-то из очень молодых.
       Пахло идиотизмом людской стихии.
       Монголы перекрикивались на своем языке и визгливо хохотали. Они явно не спешили присоединяться к массовой попойке.
       Они медленно и уважительно снимали с лошадей сбрую. Ласково, с горделивостью, похлопывали их по крупам. Герцогу это понравилось. Он был знатоком лошадей, любил их и уважал - за грациозную капризность и понятливость.
       Монгольские лошади трудолюбиво мочились - и не только, запаха свежего конского навоза тоже хватало, он перемешивался с дурманящим запахом вина.
       В этой какофонии словно бы угадывался острый запах свежести далеких степей и хребтов.
       Костер посреди площади и мелькающие факелы освещали происходящее.
       Монголы были в длинных одеждах. Оттуда весело выглядывали мягкие сапоги - желтые, красные, голубые, белые. На головах монголов ловко восседали войлочные шляпы.
       На поясах висели колчаны со стрелами.
       Некоторые монголы еще были в железных шлемах и латах, но многие уже сняли доспехи, которые складывали на стоящие рядом телеги с высокими колесами. Там уже лежали щиты. Тут же аккуратно укладывали длинные луки, копья и мечи. Чувствовалось благоговейное уважение к оружию
       Монголы вели себя так, словно не замечали хаоса на площади. Они явно не боялись, что на них нападут, что их отсекут от телег с оружием, что их намного меньше, чем горожан или войск местного гарнизона.
       Они даже не посчитали необходимым выставить часовых.
       В этой нарочито медлительной уверенности монголов было что-то сумасбродное, что-то нереальное, что-то затаенно агрессивное. Казалось, Штутгарт 1785 года был не первым городом Европы и мира, где они уже побывали за пять столетий после своей смерти.
       А может, они всегда были живыми? И никогда не умирали?
       Эта мистика смутила герцога.
       Герцог сторонился мистики. Инстинктивно. Он предпочитал жить в реальности. Но теперь это предпочтение давалось ему тяжело. Реальность и Дама Белый Страх - это искусственное соседство.
       Но Дама Белый Страх - это тоже реальность!
       Герцог это понимал.
       Ох, Мадам, скрипел он зубами!
       Ох, Мадам!
       Крепких слов он уже не мог позволить себе даже в мыслях. Ему не хотелось новых пощечин от Мадам.
       - Крестоносцы, ваша светлость! - услышал он растерянный голос Милиуса.-Там!
       Герцог оглянулся, машинально скользнул взглядом по крыше Канцелярии. Крыша была заполнена кавалеристами. В темноте, при отблеске костра, трудно было разглядеть их. Они стояли массивно - лошади и всадники. Было совершенно непонятно, как они удерживаются на пологой черепичной крыше. Еще непонятнее было - почему крыша не провалилась под их гигантской тяжестью.
       Порядка ста кавалеристов.
       Они стояли там молча и недвижимо.
       Так, словно ждали приказа.
       - Прекрасно,- сказал герцог.- Прекрасно, что штутгартские строители умеют мастерить такие невероятно крепкие крыши.
       - Я покорен вашим самообладанием! - с восторгом воскликнул адъютант.
       Мюлиус умен, подумал герцог. Но иногда он бывает откровенно глуп!
       Дальше, на другом конце площади, в отблесках факелов стояли несколько верблюдов. Оттуда доносился хохот.
       - Что там, что там?- оживленно спрашивали те, которые были в середине площади.
       - Верблюд заплевал все лицо ученику парикмахера, ха-ха-ха!
       - Это которого парикмахера?
       - С Рыночной площади, ха-ха-ха!
       Народ с пьяным хохотом бежал смотреть на заплеванного монгольским верблюдом парикмахерского подмастерья.
       Все на площади подчинялось бесплатности выпивки и атмосфере бесстыдства. К этому присоединялась еще и атмосфера безвластия, которая уже витала в воздухе.
       Герцог смотрел и думал.
       Он не узнавал своих подданных. Это те швабы, которые даже в тяжелые моменты жизни старались выглядеть благочинно?! Это те швабы, которые сплетен соседей порою боялись больше, чем собственной смерти?! Это те швабы, которые костьми ложились при любой попытке замарать их репутацию честных и трудолюбивых людей?!
       Герцог знал свой Вюртемберг. Он объездил герцогство вдоль и поперек - многократно. Он знал рядовых швабов.
       Это люди, которым примитивная балаганная музыка с приплясом приятнее, чем опера и балет, вместе взятые. Им нравятся аляповатые пейзажики и натюрмортики бродячих - и нередко бездарных - художников. Истинную живопись они считают капризом влиятельных особ и бессмысленной тратой денег. Тонкому драматизму театра они предпочитают грубоватые шуточки ярмарочных шутов. Глядя на шутов, рядовые швабы благопристойно гогочут. Они замирают от восхищения, глядя на простенькие выкрутасы заезжих акробатов. Это их вкус.
       Эпоха придворного театра для избранных особ уже позади. Герцог сам об этом позаботился. Теперь можно купить билет и пойти на спектакль. И деньги на это - как минимум раз в месяц - хоть и с некоторым зубовным скрипом, но найдутся у большинства штутгартцев. И у швабов, которые живут поблизости от столицы, и у тех, кто имеет возможность приехать погостить и остановиться у родственников. Однако в театр ходят только те из них, кто самостоятельно или с помощью образованных людей ПЕРЕРОС себя - рядовых.
       Таких мало?
       Не так мало, но могло бы больше быть. Значительно больше.
       Герцогу стало одиноко.
       Он вспомнил слова Мадам, которые она повторила несколько раз: "Меня интересует герцог, именно владетельный герцог!"
       Убитые олени.
       Три года назад, тоже осенью, когда в Штутгарт приезжал русский принц Павел - сын могущественной императрицы и наследник престола, герцог устроил для него и свиты охоту-не-охоту - настоящее побоище. В озеро загнали множество оленей. В них стреляли для развлечения. У русского принца были азартные глаза, они излучали восторг. Герцог стрелял не так азартно, но тоже - с удовольствием. Небольшое озеро было темно-вишневым от оленьей крови.
       Много-много крови.
       Охота удалась.
       Принц был доволен.
       Герцог тоже: это хорошо для политики! Вдвойне хорошо, что русский принц - это муж его племянницы. Однажды наследный принц станет русским царем - зачем об этом забывать? И хотя в политике подлость и порядочность чередуются так стремительно, что не успеваешь осмыслить ни то, ни другое, все-таки родственные связи имеют значение.
       Лица чиновников, которые отвечали за организацию той охоты, лоснились от счастья. Они достойно выполнили задание герцога!
       В памяти у него остался еще один момент. На ходу, мельком, с улыбкой, он заглянул в глаза Франциски. Он увидел в них ужас. Он похолодел тогда от внезапного страха. Впрочем, это продолжалось всего лишь одно мимолетное мгновение. Франциска не сказала ему тогда ни слова.
       Не решилась?
       "Меня интересует герцог, именно владетельный герцог!"
       Олени.
       Швабы на площади. Шантрапа. Ничтожная шантрапа.
       Герцогу было грустно и одиноко посреди пьяненькой площади, на которой слились воедино человеческий хохот, игривые взвизгивания ошарашенных горничных и самодовольное ржание монгольских лошадей.
       У костра появился монгол в чем-то светлом и длинном. Он приплясывал, выкрикивал гортанные слова, в руках у него был бубен. Звуки бубна были глуховатыми и чужеродными.
       В толпе пронеслось незнакомое слово: "Шаман, шаман!"
       Впрочем, на герцога в этой бессмысленно снующей толпе тоже обратили внимание. К нему подошла девушка в чепчике, залихватски сдвинутом ближе к затылку. По виду - явно чья-то горничная, из деревенских, с простоватым круглым личиком. Судя по всему, она была уже хоть и пьяненькая, но в меру. В руке она держала кружку с вином. Ее глаза неестественно горели весельем и любопытством.
       Она высказывалась охотно и нахально. Дурная атмосфера, беззастенчиво гулявшая по площади, уже коснулась ее.
       Девушка явно не узнала герцога в лицо. Похоже, этому способствовала и вечерняя полутьма, и сама атмосфера площади: в такой откровенно фривольной атмосфере трудно себе представить, что тут может запросто присутствовать владетельный герцог. Но не исключено, что эту простушка никогда не видела его в лицо. Или все-таки видела?
       - Эй! - игриво сказала она.- Такой представительный господин - и без штанов! О, какой у вас упитанный кранчик. Таким кранчиком можно быка убить. А кто вы?
       - Монгольский адмирал,- ответил герцог.
       - Да-а? А почему без штанов?
       - Субординация. Так полагается быть одетыми всем монгольским адмиралам.
       - А адмирал - это кто? Генерал?
       - Морской генерал. Вот-вот сюда прибудут мои монгольские корабли.
       - Но тут нет моря! - потрясенно воскликнула служанка.
       - Монгольские корабли не нуждаются ни в море, ни в воде,- строго ответил герцог.- Они могут плавать где угодно. Даже в кружке с вином.
       Служанка пытливо посмотрела в свою кружку, почти полную вина. И вдруг лихо выпила всю кружку до дна. Вероятно, чтобы не пропустить в свою кружку монгольский корабль.
       - Вы истинная патриотка Вюртемберга,- одобрительно заметил герцог.
       - А на монгола вы совсем не похожи! - сказала она.- Вы мне чем-то напоминаете нашего герцога. Я его пару раз видела, но только издалека, не очень разглядела.
       - Вы любите своего герцога? - с затаенным любопытством спросил он.
       - Герцога? А за что я его должна любить?- охотно затараторила служанка. - Он живет где-то там,- она кивнула вверх, на небо.- В своих дворцах, в своих красивых каретах, среди важных особ и их дам с бриллиантами. А я каждый день чищу нужник у своих хозяев, и этот нужник пахнет не благовониями - он воняет говном. А моя хозяйка говорит, что Франциска сделала герцога человеком. Ах, эта его Францель, все говорят о ее доброте! Но при этом я могу себе только во сне представить, в какой роскоши она живет! Моя хозяйка говорит, что рядом с Франциской герцог впервые стал похож на более-менее приличного человека.
       - А до этого кем он был? - уже вяло спросил герцог.
       - Мотом, бабником и говнюком,- охотно сообщила служанка.- Он сделал швабкам кучу детей. У него по всему Вюртембергу столько бастардов разбросано, что из них можно сделать гренадерский полк! Так люди говорят. Адмирал, а хотите, я вам принесу вина?
       - Не пью,- холодно ответил герцог.
       Тут, как всегда к месту, вмешался находчивый Мюлиус.
       - Барышня, а вы идите, идите, нам даже неловко, что мы вас отвлекаем от всеобщего веселья! - наступательно сказал он.
       Хмель от явно не первой кружки вина уже действовал на служанку. Она нахальным взглядом оценила Мюлиуса с ног до головы:
       - А этот кто? Офицер? Предатель, который сдал наш город монголам? А там кто - на крыше Канцелярии? Тоже монголы? Они храбрые воины, они не падают с крыши, а наши офицеры - предатели и трусы! Люди видели, как весь наш гарнизон сначала взлетел на высоту трех солидных домов с крышами, а после этого куда-то улетел. И никаких слов прощания! Они нас бросили! Так струсили, что от страха вдруг летать стали. А ты, офицер, почему не удрал с ними? Самым хитрым оказался? Решил с монголами подружиться, чтобы им сапоги лизать? Офицер, не смотри на меня такими глазами, а то я тебе лицо поцарапаю!
       - Прекратите буйствовать! - резко сказал ей герцог.
       - А ты кто такой, что мне тут дурацкие песни поешь?! - пьяненько, с откровенно агрессивными интонациями закричала девушка.- За дуру меня принял? Не зли меня - а то я тебе сейчас кранчик откушу!
       Мюлиус рванулся вперед - занял пространство между нею и герцогом.
       - Иди, иди отсюда! - заорал он.- Пьянчужка несчастная! Девушка в твоем возрасте должна вести себя прилично, а ты перед каждым монголом готова подол задрать!
       - И задеру! - взвизгнула служанка.- Гарнизон удрал, нас некому защищать! Теперь тут монголы хозяева! Выйду замуж за монгольского генерала - и буду ходить в бриллиантах!
       Она еще что-то кричала, но адъютант уже увлек герцога в сторону.
       - Какая мерзость! - сказал Мюлиус.- Ваша светлость, позвольте мне задать вопрос, который до сих я из чувства деликатности не осмеливался вам задать!
       - Что, Мюлиус? - спросил герцог.- Что-то важное?
       - По-моему, да. Это всё - это похоже на заговор, на государственный переворот. Я хочу спросить: где войска нашего гарнизона? Они предали вас? Кто пропустил монголов, а теперь еще и крестоносцев в Штутгарт? Почему стража не сделала ни одного выстрела? Ваша светлость, это заговор!
       Герцог тихо засмеялся.
       - Ваша светлость, я высоко ценю ваше самообладание, но причина вашего смеха мне непонятна,- отчеканил Мюлиус.- Как офицер и ваш адъютант, я обязан сделать все, чтобы вывести вас из-под огня.
       - Какого огня? - не понял герцог.
       - Это война, а на войне всегда опасно, ваша светлость. Я предлагаю, пока есть возможность, тайно выбраться из Штутгарта, поднять гарнизон в Людвигсбурге - и выгнать оккупантов за пределы нашего любимого герцогства!
       Герцог сцепил зубы.
       Плотно сжал губы.
       Он чувствовал: еще немного - и он разразится истерическим хохотом. С ним случится истерика - впервые в жизни! Истерика! От всего этого площадного безумия, от этих тупо молчащих крестоносцев на крыше, от придурковатой служанки вместе с дерьмом ее нужников, от этих верблюдов, от этих скуластых узкоглазых монголов, от этих совершенно безумных винных бочек, от этого ошалевшего, одуревшего подполковника Мюлиуса, который сегодня решил спасти герцога, чтобы завтра стать героем, спасителем Отечества и генералом!
       Была неловкая пауза.
       Решительный патриот Мюлиус преданно смотрел на герцога - ждал ответа.
       Герцог - решительно смотрел на небо. Чтобы не видеть ни площадь, ни крышу Канцелярии, ни верблюдов, ни Мюлиуса. Это была для него единственная возможность не впасть в истерический хохот.
       В голове у него было - абсолютно пусто.
       Ни одной мысли.
       Эта странная пауза не могла продолжаться вечно. Ситуацию спас широколицый молодой монгол с наголо стриженой головой. Он был так холоден, элегантен и учтив, словно с пеленок воспитывался в семье лорда.
       Монгол говорил на изысканном немецком.
       Монгол поинтересовался, имеет ли он высокую честь лично обратиться к его светлости герцогу Вюртемберга.
       - Да,- сказал герцог.- Имеете честь.
       - Наш багатур будет счастлив принять вас в своей юрте для важной беседы,- монгол изысканно наклонил голову. - Я его адъютант.
       Белая юрта багатура стояла дальше - рядом со старинным Люстгаузом, архитектурной прелестью Ренесанса. В темноте, с площади, юрту трудно было разглядеть.
       Монгол услужливо откинул плотный войлочный полог.
       Вошли.
       Герцог машинально отметил, что посреди просторной юрты стоит письменный стол из его кабинета в Старом замке. С его чернильницей, с его перьями.
       Когда успели украсть?
       На письменном столе стояли три восточные красавицы и негромко, протяжно пели. Горели свечи. Кроме певиц, больше никого в юрте не было.
       - Пленные китайские артистки,- коротко сказал герцогу адъютант багатура.
       В юрту вошел монгол в стальном шлеме. Его лицо было властным и улыбчивым. Он ни о чем не спрашивал. Не поздоровался. Коротким кивком головы он приказал певицам спрыгнуть с письменного стола. Коротким кивком головы он приказал им продолжать пение. Коротким молниеносным прыжком он оказался стоящим на письменном столе.
       Герцог понял, что это и есть багатур. То ли полковник, то ли генерал, попробуйте в этом разобраться, если вам ничего не объясняют.
       Стоя на письменном столе, багатур произнес безостановочную речь - ровным голосом, без восклицаний, без каких-либо признаков эмоций:
       - Внимание. Торжественная речь начинается. Великий, как безбрежный океан, Чингиз-хан из неведомого далека шлет привет своему штутгартскому пленнику - вюртембергскому герцогу Карлу Евгению. Великий Чингиз-хан велит отрубить голову герцогу, если герцог не будет послушным, как и подобает старому опытному барану. Я, один из верных багатуров великого Чингиз-хана, торжественно сообщаю, что Штутгарт отныне и навсегда оккупирован монгольской кавалерией. Мы так могучи, что в помощи крестоносцев не нуждаемся. Поэтому крестоносцы могут оставаться на крыше. Желаем им, чтобы крыша обвалилась. Мы люди далеких степей, мы язычники, нам наплевать на европейский политес, а на герцога Карла Евгения - в особенности. Кто такой герцог в сравнении с гениальным Чингиз-ханом? Пустое место. Жалобные судороги трусливого зайца, на которого спикировал огромный гордый орел. Поэтому все золото, серебро и прочие драгоценности жители Штутгарта обязаны складывать в пустые винные бочки - в начале каждой улицы. На это дается один час. Ночью мои люди скрытно проверят каждый дом. Мои люди умеют это делать быстро и эффективно. Если будут найдены несданные драгоценности - все население города будет немедленно уничтожено. Женщинам Штутгарта приказываю бескомпромиссно вступать в половые контакты с храбрыми монгольскими воинами. Столько раз, сколько это будет необходимо нынасытным монгольским героям. Те штутгартцы, которые попытаются бежать из города, будут геройски казнены под чарующие звуки древних китайских песен. Те штутгартцы, которые выпьют меньше одного ведра вина в сутки, будут позорно казнены по причине нерентабельности их дальнейшей жизни. Без чарующих звуков китайских песен. Я, как представитель великого Чингиз-хана, искренно рад, что пленному герцогу понравился концерт пленных китайских певиц. Я вижу счастье на лице пленного герцога. Пленный герцог счастлив, что Штутгарт наконец-то стал монгольским. Таким образом, сбылась давняя многовековая мечта этого славного города. Свое ответное мнение герцог высказывать не имеет права, так как мне на мнение герцога наплевать, а моим воинам - тем более. Да здравствует великий Чингиз-хан - освободитель Штутгарта от герцога и прочих фокусов человечества. Да здравствует демократия. Если герцог немедленно хочет пи-пи, он может это сделать в карман своему адъютанту. Внимание. Торжественная речь окончена.
       Багатур торжественно стоял на столе.
       - А вопрос - я имею право задать? - спросил герцог.
       - Да,- ответил багатур.- Но коротко.
       - Почему именно монголы и крестоносцы осчастливили Штутгарт своим визитом? - поинтересовался герцог. о
       - Потому что,- ответил багатур.
       Багатур учтиво подождал: может, еще вопросы будут?
       - Благодарю за исчерпывающую информацию,- сказал герцог.
       - Бз-з-з! - тонко пропели три китайские певицы.
       Багатур спрыгнул с письменного стола и, ни на кого не глядя, стремительно вышел из юрты. Следом исчез и его адъютант.
       Пленные китайские певицы продолжали протяжно петь тонкими голосами.
       - Ад,- сказал Мюлиус.
       - Будем бороться,- твердо произнес герцог.
       Он вышел из юрты. Посмотрел на Дворцовую площадь. Она полыхала уже несколькими большими кострами.С площади гремели пьяные вопли. На крыше Канцелярии по-прежнему стояли несчастные крестоносцы. Собственно, на них уже и внимания не стоило обращать. Стоят и стоят. Без еды, без вина. Если им так приказано неведомо кем - что им остается, как не стоять на крыше и с тоской разглядывать веселящууюся площадь.
       - Будем бороться! - вслед за герцогом повторил Мюлиус.
       - Мы их победим,- сказал герцог.
       В тот же миг он и Мюлиус очутились у дверей герцогского кабинета в Старом замке.
       Дверь светилась сочным фиолетовым светом.
       - Опять! - сказал герцог.- Казнь в собственном кабинете.
       - Ка-а-арл! - послышался из-за двери нежный голос Дамы Белый Страх.
       - Ид-у-у-у! - с иронией ответил разозленный герцог.
       Двери распахнулись.
       Герцог вошел в кабинет. Мюлиус мужественно пытался пройти вместе с герцогом, но двери нахально захлопнулись перед его носом.
       Мюлиус сжал кулаки.
       Он был великолепный офицер, этот Мюлиус. Герцог, перевидавший многих карьеристов, от которых его тошнило, был неправ, когда порою мысленно называл Мюлиуса карьеристом.
       Нет.
       Мюлиус не был карьеристом.
       Он был просто честным офицером, который безукоризненно выполняет приказы командира. Мюлиус не думал о новых чинах. Он был уверен, что честная служба сама обеспечит его высокими чинами. Он был порядочным человеком, этот Мюлиус.
       Он стоял у двери, простреленной ярким фиолетовым светом.
       Он сжимал кулаки.
       Наконец, он принял решение. Он, он и только он спасет Штутгарт, Вюртемберг, а если понадобится - то и все человечество. Это его крест. Это его судьба.
       Он спустился во двор.
       Не прошло и минуты - и он покинул пределы Старого замка.
      
      
       7.
      
      
      
       Конспект дилетанта, начало сентября 2007 года
      
      
       ЛЕВЫЙ ШНУРОК МАЗОХИСТА
      
      
      
       Предстоящая в субботу встреча с герцогом не выходила у меня из головы.
       С одной стороны, он был непривычно для образованного немца бестактен, грубоват и, откровенно говоря, глуповат. С другой стороны, он был не простым, а ЛЕТАЮЩИМ герцогом, и этот факт невольно оказывал на меня симпатизирующее влияние.
       В прошлый раз герцог заявил, что я должен написать роман.
       Чего он потребует от меня в этот раз?
       Чтобы я немедленно защитил докторскую дисертацию по истории 1785 года?!
       Уже сейчас?
       Вот прямо сейчас - да?
       Непонятно, о чем и чем именно думает он. Головой? Вряд ли! И уж совершенно непонятно - чего хочет от меня Дама Белый Страх? Почему она выбрала меня, а не профессионального историка или хотя бы талантливого литератора?
       Почему в прошлую субботу я не послал герцога на все четыре стороны? Я слишком мягкий по характеру? Я слишком вежливый?
       Может, я просто сентиментальный дурак?
       Я задавал себе вопросы.
       Я не знал ответа.
       В субботу утром я отправился в гости к родителям.
       Позавтракать.
       В их маленькой квартире я всегда ощущал себя ребенком.
       С кухни шли вкусные, знакомые с детства запахи. На столе в гостинной стояли стаканы в узорных серебристых подстаканниках - для чая. Весь чайный сервиз был привезен сюда из России. И тарелки, и ложки, и вилки ... вся посуда, кроме кастрюль, за которые в аэропорту пришлось бы платить кучу денег - они занимали много места. С деньгами у нас всегда было туго.
       Из мебели мы привезли сюда только маленький ломберный столик. Он достался нам по наследству - еще от прабабушки, которая родилась в Х1Х столетии.
       В родительской квартире преобладает старая, купленная за бесценок мебель. Но и кое-что новое уже появилось: три очень красивых кожаных кресла и стол - в гостинной.
       Первоначальный страх тратиться на красивые вещи - постепенно уходит. Отец сказал, что до конца года вся мебель в квартире будет новой, модерной, элегантной. Мама с ним согласна.
       Мои родители уверены, что им повезло больше, чем другим: они хорошо устроены.
       Отец в России был инженером-станкостроителем. У него несколько патентов на изобретения в этом деле. В Штутгарте у него не было шансов. Ему так и сказали в одной фирме: " Извините, но вам уже почти пятьдесят, а мы даже сорокалетних почти не принимаем!" Таким сожалеющим тоном говорят с человеком, которому советуют застрелиться.
       Но мой отец - не из тех, кто выполняет такие советы.
       Он проявил чудеса изобретательности - и сумел вклиниться в непробиваемую касту городских мусорщиков.
       Теперь он - бравый мусорщик.
       Надеется доработать до пенсии.
       Краем уха я слышал по радио, что в Германии сейчас остро не хватает 25 тысяч инженеров. Их собираются искать за границей. Я не стал говорить об этом отцу. Зачем портить человеку настроение? Ему теперь уже за пятьдесят, можно хоть застрелиться - но инженеров все равно будут искать за границей. А он - уже квалифицированный мусорщик, он целыми днями работает на свежем воздухе, это полезно для здоровья.
       Все хорошо, сэр?
       Все прекрасно, сэр!
       Аминь.
       Мама работает кассиршей в дешевом продуктовом супермаркете. Когда ее подменяют, она раскладывает товары на полках. Мама устает, но довольна, что ей так повезло, у других и этого нет.
       В молодости мама окончила библиотечный факультет, долго работала в детской библиотеке.
       Высокообразованная кассирша супермаркета.
       Против кого катить бочку?
       Нет претензий.
       Мигранты приезжают не для того, чтобы местные радостно уступали им место под солнцем. Надо конкурировать. Надо быть готовым доказывать себя - и себе. Не готов быть мигрантом - не становись мигрантом, тебя никто не заставляет.
       А если приехал - так не выпендривайся!
       Не хочешь быть мусорщиком - становись министром. Что, не получается? Не огорчайся, у местных такая же картина. У них еще хуже: большинство из них не имеют никакого желания быть министрами. Им и так не скучно.
       Министром - не получилось?
       Иди в почтальоны.
       Но только - не ной, не ной!
       Германии нужны - не мусорщики. Германии нужны - специалисты. Дипломированные мигранты - это новый колодец. Но Германия не пьет воду из этого колодца. Германия принимает мигрантов - но боится мигрантов.
       Это странно.
       Германия так влипла в ситуацию с мигрантами, что теперь сама не знает, что делать. Но немки мало рожают, поэтому нужны новые мигранты.
       Замкнутый круг.
       От рядового мигранта тут требуются порядочность, аккуратность, исполнительность. Всё - кроме интеллекта. Этот нюанс требуется только от некоторых мигрантов - таких считают счастливчиками.
       Одним из таких счастливчиков был я.
       Первый раз я тут был инженером целых три года. Я был на этой средней фирме ни лучшим, ни худшим. Шеф раз в неделю говорил: "Нужны свежие мысли. Идеи! Смело предлагайте, это будет поощряться!" Ему предлагали идеи. Он отвечал: " Это прекрасно - но пока рано. Мы еще не готовы к этой чрезмерной смелости". Головастые инженеры удирали с этой фирмы - при первой возможности.
       Фирма развалилась.
       А что ей оставалось делать, если шефом был всадник без головы?
       Второй раз я устроился на другую фирму - опять инженером. По инерции. По настоянию родителей.
       Спасибо новому шефу, что я не прошел испытательный срок. Что теперь? Третий раз искать работу, устроиться - чтобы опять стать равнодушным исполнителем? Нет, сейчас меня интересует призвание, а не ошибочный диплом и требования родителей.
       Не всегда полезно слушать своих родителей.
       Жалею, что в 17 лет не думал своей головой. Иначе - поступил бы в цирковое училище. А в свободное время учился бы летать на спортивных самолетах. Если бы на это смелости хватило - и денег.
       Но денег не было, а на техническом факультете платили стиппендию.
       Так это было.
       Теперь надо сделать так. В автосервис меня тянет все-таки меньше, чем в цирк. Значит, что, господин Варга? Поцелуй свое призвание. Сначала - год поработать в цирке рабочим, чтобы трудовым потом прочувствовать запах арены и понять систему взаимоотношений вечно странствующих артистов. А потом - поступить учиться на клоуна? Или прямо в цирке стать учеником клоуна - с присутствием арены? А от герцога, Дамы Белый Страх и написания романа надо как-нибудь повежливее отцепиться. Иначе я только зря потеряю время.
       Я сидел за столом в родительской гостинной.
       Мы завтракали.
       Омлет с ветчиной. Салат из огурцов, помидоров и брокколи, перелитый растительным маслом. Булочки, маргарин, самодельное вишневое варенье. Чай. Если не насытился - сделай себе бутерброды с сыром или колбасой, это все рядом, на столе, уже в нарезанных ломтиках.
       Плюс фрукты.
       Прелесть завтрака в родительском доме - не в самой еде, а в теплоте, которой эта процедура окружена.
       Прелесть ощущения себя ребенком.
       Даже когда родители ругают - это все равно приятно. У них такие теплые, такие душевные голоса!
       - Безработный? - недовольно спросил отец.
       - Да, ваше величество.
       - Ваше величество! Что ты дурачишься, балбес? Мы намного старше тебя - но мы работаем! Надо работать там, где платят. А ты - скурвился. Потому что тебе всегда и во всем везло.
       - Особенно с выбором профессии - по настоятельному требованию отца. Папа, этим отцом был случайно не ты?
       - Инженер? Прекрасная профессия! Я в юности мечтал - о, как я мечтал! - стать геологом, месяцами жить и работать в тайге, просыпаться на рассвете, уходить в таежный туман, а после рабочего дня - рыбалка, охота, песни под гитару у костра. Романтика! А кем стал? Инженером. Талантливым инженером. Потому что этот факультет был доступнее, чем геологический. Конкурс намного меньше.
       - А лучше бы вы стали геологом, ваше величество!
       - Перестань меня так называть! Оболтус! Я изобретатель! У меня четыре патента!
       - Ну-ну, не ссорьтесь,- говорит мама.- Ешьте апельсины, это успокаивает.
       - Апельсины! Павел, ты уже присматриваешь где-нибудь работу?
       - Да.
       - Где?
       - Послал 250 рекламных писем по Германии, Австрии, Швейцарии.
       - На солидные фирмы?
       - Разумеется, папа. Только солидные фирмы.
       Вру. Никаких писем я никуда не посылал и посылать не собираюсь. Но уже обзвонил несколько цирков. Рабочие арены там пока не требуются.
       Что делать - понятия не имею.
       А про этого герцога я больше слышать не желаю! Сегодня так ему и скажу!
       Мама советует мне найти хорошую девушку - и жениться.
       Спасибо, мама.
       Хороший совет.
       Хорошим девушкам - как и плохим - срочно необходимы безработные женихи! Все девушки мира видят прекрасные сны: как они выходят замуж за безработного! Это только маме кажется, что ее сын - лучший жених в мире.
       Но я не хочу огорчать мамину идилию.
       Тем более, что женитьба мне пока не снилась даже в кошмарном сне!
       Поболтали - о том, о сем. Как дела у знакомых: кто-то помер, у кого-то свадьба, у кого-то уже второй ребенок родился. Странно, что не двадцать второй, тогда можно было бы организовать сразу две футбольные команды.
       Укоряющий взгляд мамы.
       Сердитый взгляд отца.
       Родители и дети. Вечная проблема взаимного непонимания всех человеческих тысячетелетий. Делаю строгий вид. Господин Варга-младший отныне ничем заниматься не будет - кроме неустанных, днем и ночью, поисков инженерной работы. Сказать вслух, что я мечтаю стать клоуном - нет, это невозможно. У них будет шок.
       Нежно целую обоих.
       Еще час бесцельно шатаюсь по центру города. Мысль одна: встретиться с герцогом - и по возможности корректно послать его на все четыре стороны.
       Ровно в полдень я пришел в кафе "Planie". Герцог уже был там. За тем же крайним столиком. Под синим тентом. Вероятно, он пришел на минуту раньше, потому что еще не успел сделать заказ.
       - А, мальчик Варга,- сказал он.- Привет. Чем порадуешь?
       - Ничем.
       - Хорошо, что ты всю рабочую неделю честно просидел в библиотеке. Ты поумнел за эти пять дней?
       - Нет.
       - Ты дикий, ты кроманьонец. Но учись отвечать правильно: "Нет, ваша светлость. Да, ваша светлость. Спасибо за учебу, ваша светлость. Я напишу оду в вашу честь, ваша светлость". Даже мальчишка Шиллер писал в мою честь оды!
       - Карл, я не ваш подданный.
       - Каждый житель Вюртемберга - это мой поданный!
       - Я гражданин Германии.
       - Я тоже. Герцогство Вюртемберг - это уже виртуальное государство. А я - виртуальный герцог виртуального Вюртемберга ХХУ111 столетия.
       Герцог с удовольствием засмеялся.
       - Бз-з-ззз! - ласково ответил я.
       - Бунт? - спросил он.- Тебе еще непонятно, как серьезно ты влип? Сегодня утром ты размышлял о том, как сильно влипла Германия в проблему с миллионами мигрантов. Я с тобой согласен: сильно. Но Германия это решит, Германия постепенно выкарабкается, можешь быть спокоен. Я знаю свой народ. А ты - о, ты влип так, что ни в одном словаре не хватит слов, чтобы это объяснить.
       - А если коротко?
       - Мне известны твои мысли.
       - Знаю.
       - Тебя это уже не удивляет?
       - Нет.
       - Сегодня ты твердо решил отцепиться от меня, от Мадам, от написания романа.
       - Да. Я не романист.
       - Вспомни то, что я тебе сказал в прошлый раз. Дама Белый Страх выбрала тебя - и это значит, что никаких других вариантов у тебя нет. Нет - и быть не может. И с поисками работы в цирке тебе тоже придется подождать.
       - А если все-таки? - иронично спросил я.
       -Если? - он сочувственно посмотрел на меня.- Если! Если ты все-таки откажешься - ты навеки станешь никем. И ТУТ, и ТАМ,- он посмотрел куда-то наверх. - Не веришь?
       Я молчал.
       - Ах, не веришь! - сказал герцог.- Мадам, извините, что вынужден вас потревожить. Мальчик Варга не верит.
       Он произнес эту фразу - и вдруг я перестал понимать, что происходит. Меня уже стремительно тащило по асфальту, по булыжникам сквера, который разделял кафе "Planie" и Старый замок, меня тащило на огромной скорости между многочисленными туфлями публики блошинного рынка и какой-то рухлядью, которую я не успевал рассмотреть. Затем я оказался на соседнем крытом рынке, моя голова на мгновение очутилась в остатках капустного рассола пустой бочки, с крытого рынка меня вынесло опять на улицу - и потащило по асфальту, по булыжникам, я что-то кричал, но меня никто не заметил.
       Это была космическая скорость.
       Я был уверен, что это уже никогда не кончится - но это кончилось. Так же внезапно, как началось. И я опять очутился в плетенном кресле - за тем же столиком кафе,а напротив меня сидел в кресле герцог.
       Он доброжелательно улыбался.
       - Тебе повезло,- сказал он.- Это было недолго и ласково. У Мадам хорошее настроение, она тебя пожалела - но только на первый раз!
       Я с большим трудом приходил в себя.
       Мои купленные месяц назад джинсы превратились в лохмотья. Как и майка. Мои туфли были изорваны до неузнаваемости. Все тело было в кровавых ссадинах. С моей головы свисала квашенная капуста.
       - Иди в туалет,- сказал герцог.- Приведи себя в порядок. Там есть зеркало. Сейчас нам принесут поесть. Я угощаю.
       Он сказал это будничным тоном.
       Так, словно ничего не произошло.
       Я поплелся в туалет при кафе.
       Мне было странно, что никто не замечает моего растерзанного вида. Что это? Деликатность? Равнодушие? Или посетители этого кафе уже настолько привыкли к ирреальности, что давно ничему не удивляются?
       Впрочем, я не утомлял себя ответами на эти вопросы. После путешествия носом по асфальту я ощущал себя отупевшим.
       Мне было все равно.
       В туалете я увидел свое лицо в зеркале. Сплошные ссадины и синяки. А также вся серо-черная пыль блошинного и крытого рынков.
       Я чуть смочил лицо холодной водой.
       Опять взглянул в зеркало.
       Невероятно!
       Из зеркала на меня смотрело свежее лицо хорошо выспавшегося и хорошо позавтракавшего молодого человека. Ни синяков, ни ссадин, ни пыли. И моя одежда была опять в полном порядке.
       Кроме меня, в туалете никого не было.
       - Ох, как влип! - прошептал я.- Куда я залез?! Честное слово, я по собственной инициативе никуда не залезал, я только купил неделю назад старый путеводитель по Штутгарту! За пятьдесят центов! Может, надо было новый купить, и эти приключения свалились на мою голову именно потому, что я пожадничал?! Прекрасно! Я готов сегодня же купить новый путеводитель по Штутгарту! Не один, а два ... или даже три! Но я не хочу больше никаких приключений! Как мне отцепиться от Мадам и герцога?!
       Мне ответил звонкий дамский хохот. Весь туалет окрасился в необычайно яркий фиолетовый цвет.
       Я вздохнул.
       Я вернулся к герцогу.
       - Понял? - скучающим тоном спросил он.
       - Понял,- неохотно признал я.
       Нам принесли заказанные герцогом блюда. Мы молча ели. Как всегда, еда была вкусной. Похоже, в этом кафе плохо готовить - не умеют.
       Мы поели.
       Мы выпили по нескольку глотков пива.
       - Значит, понял,- задумчиво повторил герцог.- Кстати, зачем ты сегодня утром врал родителям, будто упорно ищешь место инженера?
       - Ложь во имя успокоения.
       - А почему не сказать, что ты собираешь исторический материал, чтобы написать роман? Разве это неправда? Разве это плохо?
       - Они могут не понять.
       - Ты хочешь стать клоуном? - утвердительным тоном спросил герцог.- Но почему обязательно в цирке? Почему не стать литературным клоуном?
       - Надо подумать, - пробормотал я.
       - Как много глупости в человеческом характере! - удивленно сказал герцог.- Слова крайне редко убеждают человека. Сила - вот что убеждает. Применение силы. Таких примеров множество - и в быту, и в истории. В 1945 году Япония готова была воевать до последнего солдата. Но две американские бомбы - на Хиросиму и Нагасаки - помогли японцам понять, что надо капитулировать. Это было невероятно жестоко. Это было ужасно. Но это были две атомные бомбы. Всего лишь две бомбы. Собственно, тогда и одной хватило бы, с таким же результатом. Мальчик Варга, что ты думаешь по этому поводу?
       - Когда применяют силу - это плохо,- сказал я.- Это всегда плохо.
       - А если ничего другого не остается?
       - Все равно - плохо. Значит, плохо убеждали. Не сумели убедить.
       - А ты ли-бе-ра-аааа-ал! - удивленно протянул герцог.- Раньше я даже представить себе не мог, что русский мигрант способен либеральничать! Скажу тебе откровенно: меня тошнит от здешних русских мигрантов.
       - А меня - от вас тошнит,- твердо сказал я.- Лично от вас, Карл.
       Он опять тихо засмеялся в ответ.
       Он часто так смеялся.
       Именно так: тихо и без причины.
       Абстрактно.
       Абсурдно.
       На страницах моего путеводителя так смеялась в 1785 году Дама Белый Страх. Этот смех - герцог у нее перенял?
       - Хочешь, я тебе выскажу свое мнение о русских мигрантах? - спросил он.
       Я молчал.
       Мне уже было понятно, что он еще и шовинист - впридачу ко всем своим прочим радостям. Что он может сказать интригующего, это мясистый стареющий бык?
       - Молчание - знак согласия,- сказал герцог. - Итак, кое-что о русских мигрантах. Я с ними лично контактировал приблизительно пятнадцать раз. С разными - и плотно. Кроме того, я о них много раз читал, слушал мнения тех , кто тоже имел несчастье с ними контактировать. Во-первых, русские мигранты родились рабами - и ни за что не хотят стать свободными людьми. Это дикари, которым чужда цивилизованность.. Во-вторых, у них воровские, откровенно бандитские взгляды. Этому они генетически научились у ТОВАРИЩА Сталина. Он их папа, дедушка, прадедушка. В-третьих, они патологически жестоки. Они могут убить, ограбить, изнасиловать, человеческая жизнь для них - ноль целых, ноль десятых, и чужая собственность - тоже. В-четвертых, они категорически неспособны честно и с достоинством жить в демократической стране. Они не способны понять, что такое демократия. Они тут всегда были и будут париями. Их и в Канаде ненавидят, и в Америке, Израиле, Новой Зеландии, Австралии ... везде, куда они под разными предлогами сумели проникнуть. Мне проще годами тепло дружить с голландцем или французом, которые немцев недолюбливают, чем одну минуту выслушивать фальшивые комплименты от русского мигранта. Мальчик Варга, ты можешь необычайно тактично спросить: " А чему генетически научились немцы у ПАРТАЙГЕНОССЕ Гитлера?" И я тебе необычайно тактично отвечу: "Тому, чему нас потом отучали 50 лет подряд!" Нас, западных немцев! Но русских от ТОВАРИЩА Сталина никогда не отучали. И наконец, в-пятых, почему меня тошнит от русских мигрантов: они ужасающе невоспитанны. У них нет ни обычного, ни трудового воспитания, они пьяницы, они безалаберны в работе, и если бы не их строгие немецкие начальники - Германия уже сегодня превратилась бы в советский ад!
       Он кончил свой секс.
       Он сбросил сперму.
       Он торжествующе посмотрел на меня.
       Он ждал, что я отвечу.
       Я ничего не хотел отвечать. Я еще не совсем пришел в себя. Ссадины уже исчезли, но тело - побаливало, это было воспоминание моего тела о недавнем кошмаре, который устроила мне Дама Белый Страх.
       Герцог.
       Банальный шовинист.
       Я не любитель спорить на такие темы.
       В чем-то герцог был прав, в чем-то - нет, а в чем-то он был прав или неправ только частично. Это бессмысленные споры. В немецких тюрьмах так много русских зэков, в немецкой прессе годами было столько разного о зверской жестокости русских уголовников, что от этого давно устали и немцы, и три миллиона мирных русских мигрантов.
       Между герцогом и мною была разница.
       Герцог - мыслил массовыми категориями, и уже именно поэтому был неправ.
       Я - мыслил категорией только своих родителей, и уже именно поэтому я был прав.
       Я не хотел отвечать.
       Я не любитель заведомо бессмысленных дискуссий.
       Но вместо меня почему-то ответил тихий, но звонкий голос невидимой женщины:
       - Ах, Ка-а-арл, ты опять балуешься, этакий шалунчик? Ты не толстый, но все-таки полноватый. Тебе противопоказано жадно пожирать кремовые торты.
       Я заметил, как розовощекий герцог мгновенно побледнел.
       - Мадам,- произнес он,- в этом торте не было никакого крема!
       - Не было, Ка-а-рл?
       - Мадам, это был не торт! Мадам, это был кусок заплесневелого черствого хлеба! Мадам, это неспособно повлиять на элегантность моей фигуры!
       Он волновался.
       Он запинался.
       С кончика его носа в бокал с пивом упала внезапная капля пота.
       - Ка-а-рл, ты шалун! В 1985 году, в честь 200-летия нашего милого знакомства, я в очередной раз попросила тебя не шалить. Массовый крем вреден для твоей рискованной фигуры.Ты пообещал - и непривычно долго держал свое слово. А почему сейчас ты вдруг не удержался - и с радостной злобой выплюнул крем в лицо родителям этого не в меру тупого мальчика?
       - Мадам, я ни слова не сказал о его родителях! Мадам, это недоразумение! Мадам, моя фигура элегантна - как никогда!!!
       Казалось, герцог из последних сил пытается защититься от чего-то неминуемого, резкого, жестокого.
       Он открыл рот, чтобы еще что-то сказать в свое оправдание, но в тот же момент он исчез.
       Я успел заметить только его светлые туфли из крокодиловой кожи - они на мгновение мелькнули на заполненной публикой аллее субботнего блошинного рынка. Мелькнули - между чьими-то неторопливыми туфлями.
       Герцог повторял дорогу моего недавнего кошмара?
       Или - еще хуже?
       Мне было жаль герцога.
       Но про меня Мадам тоже не забыла.
       - Господин Ва-а-рга! - услышал я ее удивленно-насмешливый голос.- Вы любите спелый крыжовник?
       - Да, Мадам,- ответил я каменным голосом.
       - А зеленые бананы?
       - Нет, Мадам.
       - Господин Ва-а-рга, а почему вы такой тупой?
       Я не знал, что ответить.
       - Господин Ва-а-рга, вы шалу-у-у-н. Рекомендую вам в дальнейшем быть более сообразительным - особенно когда об этом просит Дама Белый Страх. Бай-бай, господин Ва-а-рга! Чю-у-у-у-з!
       - Чю-у-у-з, Мадам, - прошептал я.
       Я машинально сделал глоток пива.
       Посмотрел на часы.
       Герцог задерживался в своем путешествии носом и брюхом. Мадам решила, что он съел чересчур много кремового торта. Мадам решила, что ему надо позаниматься акробатикой - чтобы сбросить лишний вес.
       Я сочувственно - в меру сочувственно! - думал о нынешних страданиях герцога. Но мои мысли чаще уходили в сферу практически незнакомой мне теологии. Разумеется, если этот примитив сумбурных мыслей можно так назвать.
       Кто она, эта Мадам?
       От Бога?
       От дьявола?
       Будучи атеистом-не-атеистом, я имел смутное представление о дьяволе - коварном и жестоком. О Боге мне хотелось думать, что Он - добр. Наибольшую симпатию у меня вызывал Христос. Он был молод, он был человеком, это приближало мою симпатию к нему. Христос был мне чисто по-человечески понятнее, чем Бог и дьявол, которые обитали где-то в иной плоскости. Христа люди видели, Христос с людьми беседовал.
       А кто видел Бога?
       Кто видел дьявола?
       Новый абзац.
       Новый абзац.
       Новый абзац.
       Никто?
       А кто эта Дама Белый Страх?
       С кем она?
       Чью волю выполняет?
       Она добра? Нет, что-то сильно непохожи ее пассажи на доброту. Сначала со мной, а теперь и с герцогом она обошлась с безжалостной иронией. Она нахально и грубо демонстрирует свою силу.
       Я вспомнил, как побелело лицо герцога, как испуганно стали подпрыгивать его полноватые чувственные губы, едва он услышал ее вроде бы ласковый, вроде бы игривый звонкий голос: "Ка-а-рл!" Нет сомнений: за 222 года знакомства с Мадам герцог прекрасно научился различать, что стоит за этой ее садистской игривостью.
       Неминуемая жестокость наказания.
       Может ли это быть от Бога?
       Нет!
       Я стал что-то понимать.
       Если Бог не будет добрым - люди окончательно сдуреют, сожрут друг друга, утопят в пламени взрывов и ненависти.
       Дама Белый Страх? Она действует злобно. Садистски.
       Не от Бога.
       С другой стороны - Мадам выразила неудовольствие массовым кремом герцога. Это не почерк Дьявола.
       Хотя - как сказать. В детстве я не раз наблюдал за примитивной хитростью уличных бандитов. Чтобы понравиться пацанам и привлечь их на роль пешек в свои дела, бандиты постарше иногда честно заступались за обиженных кем-то. Это нравилось. Бандиты приобретали образ справедливых Робин Гудов.
       А что было потом?
       Те пацаны, которые клевали на эту справедливость, потом оказывались в колониях для несовершеннолетних.
       Со мной - Дама Белый Страх тоже решила так поиграться? Она со мной поигралась - и теперь я обязан в знак благодарности стать ее рабом? Тем более, что я понятия не имею, как выбраться из этой омерзительной ситуации. Если можно назвать, что первый раз она поступила со мной относительно мягко, хотя и совершенно зверски, то - что будет во второй раз?
       Во второй раз от меня уже и вовсе ничего не останется.
       Нет, надо писать роман.
       Роман.
       Роман.
       Роман.
       Это инстинкт самосохранения. Когда человек не имеет ни малейшего понятия, как открутиться от чего-то несоизмеримо более сильного, разумно согласиться. Да. Я буду писать этот роман. Но никаких гадостей я писать не буду. Так воспитали меня родители. И если я пойму, что Мадам - это слуга дьявола или сам дьявол, то пусть я лучше погибну, чем она заставит меня писать что-то бесчеловечное.
       Я так решил.
       И я услышал удивленый голос Мадам:
       - Господин Ва-арга, вы приятно удивляете меня своей элегантностью. Вы трусливы - в этом нет сомнений. Но вы и элегантны тоже! Я не ошиблась. Вы - не продукт своей сухой технократической эпохи. Меня радует ваша мечта стать клоуном. Обязательно в цирке? Есть политики-клоуны, почтальоны-клоуны, менеджеры-клоуны, мужья-клоуны. Этот перечень - бесконечен. Будучи романистом, тоже можно стать клоуном: литературным, как это метко заметил герцог. Собственно, вся жизнь человека - это сплошная клоунада.
       - Да, Мадам,- пробормотал я.
       - Так от кого я? - насмешливо спросила она.- От Бога? От дьявола?
       - Сейчас - похоже, что от Бога.
       - Похоже? Что? От Бога? - тремя медленными раздельными фразами презрительно повторила она.- Или - похоже? что? от дьявола? Вы не уверены, господин Ва-а-рга?
       - Не уверен.
       Мой еще наполовину заполненный бокал чуть приподнялся в воздух и плавно выплеснул мне в лицо остатки пива.
       - Пишите роман, удивительно тупой господин Ва-а-рга,- сказал голос Мадам.- Бай-бай! Чю-у-у-у-з!
       - Чю-у-ззззз! - прискрипел я сквозь зубы.
       В это время в свое плетенное кресло вернулся герцог. Изображать его внешний вид я не берусь. Извините, но я не Пикассо, ужасы "Герники" мне не под силу. Скажу только, что его вид мог бы удивить даже предпенсионную медсестру, которая лет сорок проработала в реанимации.
       Герцог был окровавлен.
       Герцог был истерзан.
       На герцоге не было живого места: его тело представляло собой коллекцию из рваных кусков мяса. К этим кускам мяса кое-где жалостно прилипали остатки его респектабельного светлого летнего костюма.
       Мстительность Дамы Белый Страх.
       Я скрипнул зубами от злости. Герцог терпеть не может русских мигрантов. Это его личное дело. Я считаю герцога болваном - но это не значит, что я должен бить его шомполом по голове.
       Она - зверь, с отвращением подумал я.
       Звериная жестокость!
       Она - дьявол, дьяволица, собрание всех дьяволов и дьяволиц в одном лице!
       Недопитый бокал герцога приподнялся - и выплеснул пиво мне в лицо. Я достал из заднего кармана джинсов носовой платок. Стал машинально вытирать лицо.
       Все посетители кафе "Planie" и официанты собрались вокруг нашего столика.
       Они с восторгом смотрели на герцога и радостно кричали:
       - Браво! Браво!
       К моему удивлению, абсолютно истерзанный герцог с окровавленным лицом кокетливо произнес разбитыми губами:
       - Благодарю, сим-пом-по! Все по местам. Обед продолжается.
       И все послушно разошлись по своим столикам.
       Это было странно.
       Раньше я бывал в этом гранд-кафе. Но никогда не видел ничего подобного! Таких людей, которые так реагируют на истерзанность человека. Истерзанный человек, которому радостно кричат: "Браво!". Они - в своем уме?! Когда они аплодировали взлетевшему в небо герцогу - да, это мне было понятно. Но аплодировать истерзанному в кровь человеку - это что?
       Глупость?
       А если все они - виртуальны?
       Герцог читал мои мысли. Он засмеялся своим тихим смехом.
       - Интеллектуалы,- снисходительно сказал он.- Мальчик Варга, относись к этому спокойно. Ты прав. Интеллектуалы - это высокообразованные идиоты. Они пресыщены знаниями, техникой, живописью, абстрактом, абсурдом, сюрреализмом, авангардизмом, философией, психологией, ирреальностью, эзотерикой, летающими тарелками, религией, атеизмом, йогой, толпой юго- восточных гуру, иронией, самоиронией, отсутствием нежности, избытком нежности, ироничными светскими историями, разводами, экзотическими любовниками и почти по-настоящему влюбленными любовницами. Они пресыщены так, что удивить их способен только я - летающий, окровавленный, страдающий, неунывающий. Это недоразумение, но они принимают меня почему-то за Иисуса Христа! Это большой комплимент для меня! Когда ты напишешь роман, я по-прежнему буду сюда иногда приходить, это привычка, что поделаешь - я обожаю это кафе! Но я буду приходить сюда только в гриме, и улетать буду незаметно, чтобы не потревожить этих, в принципе, крайне приятных и симпатичных мне идиотов. Они мне и сочувствуют, и радуются, что я всегда жив. Мальчик, я люблю их! Я сам такой же! А ты?
       - Я еще не так пресыщен,- тихо сказал я. - Вам больно ... ваша светлость?
       - Спасибо тебе за эти два слова. Прошу тебя: называй меня так всегда - ваша светлость. Да, мне больно - но я сам был виноват!!! - вдруг необычайно радостно закричал он.- После этой экзекуции никак не могу вспомнить, что я такого плохого тебе сказал. Какой-то торт, на котором было чересчур много крема? Ах, забудем об этой субъективно-очень-объективной правде, иначе Мадам опять повторит экзекуцию! Что тебя волнует, мальчик Варга? От Бога она или от дьявола?
       - Да.
       - Сам думай. Сам решай. А роман - это не такая сложная задача. Напиши роман - как попытку разобраться.
       - В чем, ваша светлость?
       - Сам думай. Сам решай. На меня в роли комментатора - не надейся. В исторических фактах - сам разбирайся. Но в некоторых нюансах ты услышишь мое мнение. В любом случае - Мадам не даст тебе отойти от главной линии.
       - А что это, ваша светлость?
       - Сам думай. Сам решай. Чему ты научился за эту неделю в Земельной библиотеке?
       - Уже свободно читаю старые книги и газеты с готическим шрифтом. Меня удивляет ваша буйная молодость. По-моему, вы тогда были законченным идиотом, ваша светлость. Намного большим идиотом, чем эти любимые вами интеллектуалы.
       - Было, было! - охотно согласился он.- Не смею обижаться на объективно-очень-субъективную правду. До Франциски - было все, что было и никогда не было, это был чрезвычайно пестрый танец в жестяной кружке с великолепным французско-итальянским коктейлем. Конечно, ты можешь об этом писать. Не ты первый, не ты последний. Но в исторических нюансах надо уметь находить не давно сдохшие под забором скандалы, а - суть, суть!
       - Какую именно суть, ваша светлость?!
       - Сам думай. Сам решай. Этот роман напишешь ты - не Дама Белый Страх, не я. Только ты. Встречаемся тут по субботам, в полдень. Понятно?
       Мой кивок был воплем недоразумения.
       Ни то.
       Ни сё.
       Герцог тоже кивнул - но официантке. Та мгновенно принесла бутылку минеральной воды.
       Герцог молча и хладнокровно вылил эту воду себе на голову.
       С ним произошло то же самое, что со мной в туалете, когда я слегка плеснул себе на лицо водой из крана.
       Окровавленные раны с лица и тела герцога мгновенно исчезли. На нем опять был модный летний костюм и светлые туфли из крокодиловой кожи, со светлыми шелковистыми шнурками.
       Элегантный господин.
       - Вернемся к нашей теме, но с другой стороны,- сказал герцог.- Мальчик Варга, есть нечто такое, что тебе массово нравится в коренных немцах?
       - Цивилизованность. Умение быть индивидуалистами - но не эгоистами. Немцы перечисляют на благотворительность огромные деньги.
       - А что тебе массово не нравится в немцах? - вкрадчиво спросил герцог.
       - Самодостаточность.
       - И только? - удивленно произнес он.- И больше ничего?
       - Но разве этого мало? - тоже удивился я. - Самодостаточность уничтожает широту горизонта. Чем больше самодостаточности - тем больше сужается горизонт. Сегодня - гоночный автомобиль, завтра - допотопная телега. На такой телеге трудно везти товары на ярмарку. По дороге телега развалится, а лошади - сдохнут. Ваша светлость, если вам нравится немецкая самодостаточность, то я снимаю шляпу перед вашим безумием.
       Герцог неопределенно пожал плечами. Что-то разочарованно пробормотал.
       Типичный шовинист.
       Что такое шовинист?
       Это мазохист, который сам затаенно рвется услышать от людей других национальностей оскорбительные слова в адрес его народа. Чем больнее - тем лучше. Мазохизм. Самосадизм. Это нагревает шовиниста. Это нагревает его до такой степени, что способно заменять ему и секс, и алкоголь, и любые разговоры, в которых есть хоть мизерная доля разумности.
       Герцог - это самосадист.
       Он разочарован. Почему меня смущает в немцах ТОЛЬКО самодостаточность? В своих мазохистских мечтах он с наслаждением ждал от меня злобы к коренным немцам, агрессивной ненависти, плевков в лицо, самых нелепых претензий - это и есть его затаенный кайф. Это его самосадистская психика.
       Герцог разочарован: он ждал от меня претензий - как минимум.
       Бз-з-зззззз, ваша светлость, какие претензии? В Германию приехал я - не немцы в Россию. Немцы не упрашивали меня, чтобы я сюда приехал. Так о каких претензиях теперь может идти речь, ваша светлость?
       Бз-з-з.
       Сю, ваша светлость.
       Сю-сю-сю.
       Суть мигранства: радостно найти себя в безрадостной ситуации.
       Как назло, это дается мне трудно.
       - А кто твои родители? - спросил герцог.- Об их профессиях я знаю. Мадам дает мне информацию. Но - никогда не дает сведений о чьей-либо национальности. Ты российский немец?
       - По отцу.
       - А по матери?
       - Еврей.
       - Вот как, - сказал герцог.- Евреи - это больное место каждого немца. У каждого по-разному больное - но больное. Что у тебя есть от еврейства?
       - Несколько раз был с матерью в синагогах. В России, Украине, Германии.
       - Что ты там увидел?
       - Строгость. Торжественность тысячелетних традиций. Это завораживает.
       - Что ты понял?
       - Ничего.
       - Если тебя не затруднит - переведи это с немецкого на немецкий,- попросил герцог.
       - Я слышал в синагогах много благодарственных слов в адрес Бога. И много слов надежды. Но раввины, которых я видел, не заинтриговали меня - как личности.
       - Тебя это огорчило?
       - Да. Я ожидал большего. Мне интересны яркие личности.
       - Евреи,- задумчиво сказал герцог.- Скажу тебе банальные истины. Библию написали евреи. Иисус Христос - это еврей. Постижение Бога началось с евреев. Христианство - началось с евреев. Первую христианскую церковь - основал еврей. Ты когда-нибудь размышлял об этом?
       - Да.
       - И что?
       - Это странно. В детстве меня во дворе оскорбляли: как полу-еврея. И мою мать оскорбляли - даже некоторые родственники отца. Они упрекали ее, что она еврейской магией околдовала моего отца и заставила его жениться на ней. Какая магия? Какое колдовство? Мама понятия об этом не имеет. Отец сам в нее когда-то влюбился - и до сих пор любит, они живут тихо и нежно. Мой отец - это мужчина. Ему плевать, что кому-то нравится или не нравится национальность мамы.
       - Мужчина,- согласился герцог.
       - Когда мне было 16 лет, отец неожиданно предложил мне пройти обряд крещения в церкви.
       - И что? Ты отказался?
       - Да.
       - Протест?
       - Да. Кто выселял евреев из городов и стран - из герцогства Вюртемберг, например? Христиане. Кто в прежние годы устраивал кровавые погромы? Христиане. Кто уничтожил в годы Холокоста больше двадцати маминых старших родственников, которых она никогда не видела? Те, которые считали себя христианами. И после этого я должен креститься? И тоже - наряду с этими убийцами - называть себя христианином? Мне противно. Меня тошнит от одной этой мысли.
       - Да,- сказал герцог.- Ты намного жестче, чем я предполагал. А в церквях - ты бывал?
       - С отцом и матерью. Несколько раз. Мама по-доброму воспринимает Христа. Она считает его совестливым человеком. Она уверена, что Христос никогда не вернется на Землю - ему стыдно за преступления христиан.
       - Мы еще вернемся к этой теме,- заметил герцог.- К теме Иисуса. Но сейчас меня интересует - что ты понял, когда бывал в церквях?
       - То же самое, что в синагогах: я не увидел там личностей. В моем понимании, каждый священник обязан быть по натуре сумасшедшим художником. А что я видел в церквях? Как священники аккуратно выполняли свою работу, за которое они получают зарплату? Это скучно. Это фальшиво.
       - А как ты относишься к Иисусу?
       - Я не такой добрый, как мама. У меня другая логика. Я не понимаю, почему от еврея Христа вдруг началась ненависть к евреям.
       - Не от него,- поморщился герцог.- Ты неграмотен. И не от Иуды, который предал Его. Чепуха. Я считаю по-другому: Бог - вот кто огорчился. Бог дал евреям Христа, в расчете, что от них - избранного народа - пойдет христианство. Не получилось. И Бог рассердился на евреев.
       - Не понимаю,- сказал я.- С тех пор Бог мстит всем евреям? Тотально? Он что - ненасытный маньяк? Вспомним о Сталине? Сталин наказывал народы, выселял их, отправлял в глухую степь, в тайгу. В сибирской ссылке померли все бабушки и дедушки моего отца, он знает о них по нескольких довоенным фотографиям, которые неизвестно как сохранились. И другие родственники отца там погибли. Были - и померли. Отец считает себя их немецким следом на Земле. Он, как и мама, родился через годы после войны. Но это личное, а я возвращаюсь к Сталину. Кем был Сталин? Верным слугой Бога? Верным учеником Христа?
       - Что это с тобой? - потрясенно спросил герцог.- Это от неграмотности?
       - А почему вы так удивлены, ваша светлость? Бог - наказал еврейский народ? И до сих пор наказывает? Это ваши слова? Сталин - пришел к власти, укрепился, и решил взять пример с Бога: тоже стал наказывать народы. Разве это не верный слуга Бога?
       - Ты демагог! - буркнул герцог.
       - В струе ваших мыслей, ваша светлость. А Гитлер? Когда он массово уничтожал евреев - разве не действовал он по примеру Бога? Разве не хотел он помочь Богу окончательно решить еврейский вопрос? Хотел! Бог был его достойным примером. Если можно веками, изо дня в день, методично раздаривать антисемитизм всем желающим и таким образом наказывать евреев, которые родились в другое время и никакого Христа не обижали, то почему Гитлер не имел права уничтожать евреев - и быть при этом уверенным, что он совершает богоугодное дело? Ваша светлость, о чем вы думали до сих пор? Почему вы не предлагаете объявить Сталина и Гитлера святыми людьми, божьми людьми, самыми честными воинами Бога? Они брали пример с Бога! Но тогда получается, что Бог - это самый главный коммунистический фашист, не так ли? И главный идейный вдохновитель Гитлера и Сталина, да?
       - Нет! - сказал герцог.
       - Но вы же сами дали в корректной форме понять, что евреи не приняли Христа - и поэтому Бог наказал их ВО ВСЕХ ПОКОЛЕНИЯХ. Я правильно понял ваши слова? Да, ваша светлость. Правильно. Но в таком случае - что за логика у Бога? Это звериная логика. Это логика, которая давно закостенела в своем невыносимо воняющем варварстве. То есть, Бог - это и фашист, и коммунист, и варвар. Только такой Бог способен веками наказывать всех евреев подряд: за то, что они евреи. Ваша светлость, я не принимаю ваше мнение. Евреев стали ненавидеть в древние времена за то, что они были грамотнее и талантливее тогдашних полудиких варваров Европы. И за то, что у них более талантливо шла торговля. И за то, что они в Европе были мигрантами. Чужаками. Зависть - это и есть причина начала антисемитизма в Европе, которая по неизвестной причине считала себя христианской. И юный Ватикан тогда постарался - ему нужен был образ врага, это всегда объединяет людей, которые не умеют думать своей головой. Что вы ответите, ваша светлость?
       - Мне приятно, что ты высказался,- буркнул герцог.- Больше того: я заметил, что у тебя есть даже некоторые элементы логики.
       - Сю,- сказал я.- Сю, ваша светлость.
       - Бз-ззз-ззззззз,- с христианской добротой в голове мгновенно ответил герцог.- Мальчик Варга, ты ненавидишь Бога?
       - Нет. Я не хочу портить с Богом отношения - на всякий случай, даже если никаких отношений нет. Но я уверен: Бог тут не при чем. Не Бог придумал антисемитизм. Не морочьте себе голову, ваша светлость. Антисемитизм придумали завистливые варвары тогдашней Европы: от зависти, от жадности, от абсолютного презрения к доброте христианства - и от абсолютной лживости своего показного христианства.
       - Ты упрощаешь,- сказал герцог.
       - Так усложните мою примитивную версию! - предложил я.- Если антисемитизм пошел от людей - ничего удивительного. Человек - это бандит, который всю жизнь уговаривает себя не вести бандитский образ жизни. Это не у всех получается. Но если, как вы дали понять, антисемитизм пошел от Бога, то мое решение короткое: Бог - это сволочь. Это изощренно жестокая сволочь.
       - Не надо так! - возразил герцог.- От людей, от людей, ты меня уговорил! Не от Бога! Нельзя говорить о Боге такими словами!
       - Вы сами виноваты, ваша светлость. Вы меня, неграмотного, решили просветить - и вдруг влипли в логику русского дикаря.
       - Никуда я не влип,- недовольно заметил герцог.- А тебе надо бы подумать, мальчик Варга. Бог дал тебе душу. Бог заберет ее назад. Он хозяин твоей души - не ты. Бог непостижим для человека. Это надо либо понять, либо не понять - но уже никогда не подпрыгивать. Полюби Бога - это самый простой вариант, самый надежный вариант, самый гениальный вариант. Непостижимость Его логики диктует нам покорность, а не попытки понять то, что человеку неподвластно. Когда ты думаешь о Боге - забудь о своей земной логике. Человеческая логика в данном случае - бессмысленна.
       - С интересом слушаю вас,- сказал я.- Вы идете к цели медленно, но верно. В стиле уличных проповедников, которые бывают утомительны. Например, сейчас наступил момент, когда вы должны сказать, что единственный путь к Богу лежит через Христа? Да? Это так, ваша светлость?
       - Я в этом уверен,- спокойно ответил герцог.- Не комментирую - нет необходимости.
       - А я - не уверен. Кое-что я читал в Земельной библиотеке. В те ваши герцогские времена некоторые евреи переходили в христианство. Вы не помните, какими были результаты?
       Я спросил это с иронией.
       Герцог потрогал свой нос.
       Нос был на месте.
       У герцога был страх, что я собираюсь откусить ему нос? Или - уже откусил? Ох, как он любит меня! Не меньше, чем я его!
       - Результаты были дурными,- сказал я.- Крещеных евреев оскорбляли, их не считали христианами. В этом сказывалась христианская доброта ваших подданных? Доброта, которая почему-то любит кусаться? Особенно - когда это безнаказанно? Вам эти крещенные евреи не жаловались? Вам не приходилось вмешиваться в эти конфликты?
       - Приходилось,- ответил герцог.- Скажу тебе честно: я не верил в искренность крещенных евреев. Был уверен: они переходили в христианство потому, что это было им выгодно. Но крещенных среди них было крайне мало. В единичных случаях. Евреи называли таких людей предателями - и презирали их. Как жить? Замкнутый круг. Евреи - презирали их, а христиане - отталкивали.
       - Злобно отталкивали,- уточнил я.- В строгом соответствии с христианской добротой? Злоба - это и есть доброта христианина?
       Герцог неотрывно смотрел на меня.
       Казалось, его интересуют не мои слова, а что-то совершенно другое. Ну, что он скажет на сей раз?
       Я замолчал.
       - Приди к Иисусу,- тихо, но внятно сказал герцог.- Проникнись Его тишиной. Это тебя успокоит. Ты перестанешь кипеть, перестанешь искать виноватых. Твоя душа наполнится спокойствием.
       - Как ваша душа - относительно русских мигрантов, которых вы любите нежной христианской любовью? - спросил я.
       - Мальчик Варга, поверь: я стремлюсь к тишине Иисуса, но у меня это не всегда получается! - эмоционально возразил герцог.- Я - вечный оппонент: это мое призвание, моя суть. А у тебя - может получиться. У тебя не такой буйный характер, как у меня. Я не предлагаю тебе креститься или ходить в церковь. Мог бы предложить тебе на выбор несколько церквей, где пасторы - яркие личности. Не предлагаю. Никак не вмешиваюсь в твою свободу выбора. Как видишь, я веду себя честно. Но - попробуй прийти к Иисусу. Расскажи Ему о своих грехах, о своих трудностях. Поговори с Ним простыми словами. Уже сегодня. В парке, дома, где угодно. Это успокаивает. Чем больше ты будешь этим интересоваться, тем больше вопросов и мыслей у тебя появится. Это как минимум не на один - сразу на десять порядков выше, чем твоя нынешняя ситуация: духовная пустота.
       Он говорил искренно.
       В этом не было сомнений.
       В его словах не было примитивности и глуповатости традиционных уличных проповедников.
       Я подумал.
       В его неторопливых словах была привлекательность сути. Это действует. Это сильно действует. Я уверен: если бы такими простыми словами о Боге со мной поговорил любой раввин или верующий иудей, я бы вряд ли отказался.
       Привлекательность сути.
       Это срабатывает.
       - Попробую,- сказал я.
       Мы помолчали.
       В моменты обостренной искренности между мною и герцогом появляется некоторое тепло. Оно то быстро исчезает, то задерживается на какое-то время, и получается, что мы оба разные, но не до полной абсолютности чужие друг другу люди.
       - Ох, мальчик Варга, где я был во время этой экзекуции, что я видел - это никогда не рассказать словами,- грустно произнес герцог. - Но что делать - у меня такой характер: люблю лезть на рожон! Хотя всегда знаю, что Мадам устроит мне за это чрезвыйчайно печальный фестиваль. Но такие фестивали для меня - это очищение от крема, который время от времени переполняет мой многогранный герцогский ум. Мальчик Варга, у меня к тебе есть вопрос: ты любишь спелый крыжовник?
       - Уже нет,- сказал я.
       - А зеленые бананы?
       - Уже да.
       - А полетать хочешь?
       - Да!
       - Сегодня - я твой воздушный извозчик,- просто и с необычайной душевностью сказал герцог.- Я взлечу - а потом ты возьмешься обеими руками за шнурок моей правой туфли, и мы сделаем круг почета над центром Штутгарта.
       - Окэй! - сказал я.
       Он взлетел.
       Как и в прошлый раз, он сделал круг почета над столиками кафе. Ему апплодировали и кричали: "Браво!" Официанты дали залп из нескольких бутылок шампанского. Неизвестно откуда взявшийся симфонический оркестр филигранно исполнил "Свадебный марш" Мендельсона.
       Герцог летал и раскланивался. Дирижеру симфонического оркестра он подарил пуговицу от своего пиджака.
       Затем герцог снизился надо мной.
       Я уцепился за его шнурок .
       И мы полетели. Сразу вверх, вверх, вверх!
       Под овацию снизу.
       - Ох, мальчик Варга, ты действительно русский мигрант! - огорченно сказал герцог, когда мы пролетали высоко над блошинным рынком.- Я тебе за шнурок какой туфли велел уцепиться? За шнурок правой туфли! А ты уцепился - за шнурок левой. Это значит, что ты упадешь.
       - Куда?
       - Вниз! - успокоил меня герцог и захохотал.- А правую туфлю я к тебе приблизить не могу - она у меня стабилизатор полета.
       - А почему вам не приземлиться, чтобы я мог не упасть, а встать на землю?! - взбешенно спросил я. - Это что, так трудно?
       -Учись, мальчик Варга, учись! - радостно закричал герцог.- Учись не только взлетать, но и падать. Но в следующий раз ты будешь делать так, как надо, а не с русской безалаберностью!
       - Шовинист! - закричал я.- Ксенофоб!
       И в этот момент я увидел, как на его заднице внезапно - и очень пышно! - загорелись штаны. Вероятно, от высокой скорости нашего подъема к небу.
       Трение!
       Так я подумал.
       Но герцог думал иначе.
       - Задница горит!- закричал он.- И часть пиджака! Мадам, а что я еще должен был ему сказать, если каждый человек в мире способен это понять - кроме русского мигранта?! Правая туфля - неужели это означает, что она левая туфля?! Неужели я и в этом виноват?! При чем тут демократия, если речь идет о голой правде - а теперь еще и о моей горящей заднице! Франциска только позавчера купила мне этот костюм, мы его месяц искали, пока нашли! Именно этот! Это эксклюзивный костюм, единственный в Штутгарте, Фельбахе и Людвигсбурге! Хорошо, Мадам, хорошо! Я выброшу этот костюм - но правду все равно буду говорить! Я шваб, я гордый шваб, а не бутылка из-под уксуса!
       Вероятно, он еще долго объяснялся с Мадам.
       Не знаю.
       Не знаю - потому что герцогский шнурок развязался, вылез из герцогской туфли, и я вместе со шнурком полетел вниз.
       Сомневаюсь, что герцог это заметил. В тот момент его интересовала только Мадам и его горящая задница.
       Я приземлился.
       В левый фонтан на Дворцовой площади, если смотреть со стороны гранд-кафе "Planie" в направлении Главного вокзала.
       Я вылез из фонтана. Я был весь мокрый. Я был похож на курицу, которая геройски тонула в море - но так и не утонула.
       Собралась публика. Не очень много, всего лишь человек 200-300, меня фотографировали. Три китаянки с подозрительно знакомыми лицами пели в мою честь народную песню. Где я их видел? Где я слышал эту песню?
       В своем путеводителе?
       - Вы пленницы монголов? - спросил я у китаянок.
       - Нет, мы тут студентки,- ответила одна из них.- Можно взять у вас автограф?
       Разумеется.
       Я дал автографы всем желающим. При этом у меня возникло несгибаемое впечатление, что Штутгарт - это город, нарисованный в ирреальности.
       В тот момент я впервые подумал, что, кажется, начинаю чуть-чуть влюбляться в этот город чудаков и сумасшедших официантов.
       Чуть-чуть.
       Потому что каждая влюбленность, особенно такая не мгновенная, далеко не с первого взгляда и даже не с тысяча первого взгляда, такая запоздалая влюбленность, как у меня, боится громких эффектов и требует особой сдержанности в словах.
      
      
       8.
      
      
       Штутгарт, поздний вечер-ночь со 2 на 3 октября 1785 года
      
      
       "КА-А-РЛ, ТЫ ХОЗЯИН ВЮРТЕМБЕРГА?"
      
      
      
       Герцог вошел в свой кабинет.
       Он увидел Даму Белый Страх. Она летала под потолком кабинета.
       Если смотреть со стороны - это выглядело необычайно романтично. Длинные концы белоснежного платья плавно взлетали и опадали волнами. И сама Мадам, и ее платье прекрасно смотрелись на фоне фиолетового света, который щедро заливал собою все пространство кабинета.
       Письменного стола в кабинете не было. Но спросить, почему этот письменный стол очутился в юрте монгольского багатура, герцог не захотел.
       Из принципа.
       - Ка-а-рл, ты соскучился по мне? - кокетливо спросила-пропела Дама Белый Страх.
       - Не очень, Мадам,- сказал герцог.
       - Но все-таки немножко соскучился, правда?
       - Только в одном смысле. Мадам, я соскучился, потому что меня разрывает на части вопрос: чего вы от меня хотите? Почему вы выбрали именно меня? Почему вы осчастливили собою Штутгарт - не Кёльн, не Аугсбург, не Гамбург ... и так далее?
       Она приземлилась рядом с ним.
       Она крепко сжала его нос между своими указательным и средним пальцами правой руки. Кто мог знать, что ее тонкие пальцы могут быть такими сильными! Словно они сделаны из очень твердого железа!
       Клещи!
       - Больно?- сочувственно спросила она.
       - Да-а,- промычал герцог.
       Она еше сильнее сжала оба своих пальца.
       - А теперь? - опять сочувственно спросила Дама Белый Страх.- Уже не так больно?
       Боль была невыносимой. Боль была еще хуже, чем сначала. Но герцог решил сыграть в эту непонятную игру.
       - Благодарю, Мадам,- с трудом произнес он.- Теперь уже совсем не больно.
       Она опустила правую руку с носом герцога, по-прежнему зажатым между ее пальцами. Герцог согнулся. Он стал перпендикуляром.
       Она повела его за собой - по кабинету.
       За нос.
       Так, словно водила собачку на поводке.
       - Я рада, что тебе уже не больно,- говорила она откровенно ироничным тоном.- Мне радостно, что ты упрям. Ка-а-рл, я презираю гордых - но люблю упрямых! Гордый - всегда глуп, ибо горд, и этим все сказано. Но упрямец - о, истинный упрямец великолепен в своей дерзости! Собственно, что такое человек без упрямства? В жизни есть много фиолетовых ситуаций, где это качество решительно необходимо. Когда не другим, а именно самому себе надо доказать, что ты - не бутылка из-под уксуса. Ка-а-рл, как называется это качество, если брать более тонко?
       - Сила воли! - промычал перпендикулярно ведомый по кабинету герцог.
       - Правильно! Упрямым был Рембрандт. Кто еще? Ка-а-рл?
       - Мольер.
       - Этот,- согласилась она.- Этот из последних сил себе доказывал, что творить можно при любом короле. Кто еще? Ка-а-рл?
       - Джордано Бруно,- промычал герцог.
       - Не совсем,- сказала Дама Белый Страх.- Умным был, гениальным, упрямым - но и гордым тоже. А гордый человек никогда не бывает мудрым. Не надо в споре с оловяной тарелкой упорно стоять на своем, когда это бессмысленно. Зачем оловяной тарелке нужна истина о Земле или Солнце? Оловяная тарелка и без этого может прожить. Надо было согласиться - с оловяной тарелкой. Надо было признать свою неправоту - перед оловяной тарелкой. Ей доказывай, не доказывай, но она как была безликой, так и останется безликой тарелкой. Правда, Ка-а-рл?
       - Да-а-а-аааа! - мычаще протянул-провыл герцог, поскольку Дама Белый Страх еще сильнее сжала ему нос пальцами.
       - А кто еще был - и есть! - упрямым? Из ныне живых?
       - Моцарт! Гёте! - простонал герцог.
       Она засмеялась тихим смехом.
       - Ка-а-рл! - с кокетливой требовательностью сказала она.- Не хитри с далекими отсюда. Пожалуйста, ближе к телу, к собственному телу!
       Она сжимала герцогский нос все больнее, и эта боль становилась невыносимой. Герцогу казалось, что его нос уже не существует, что этот нос превратился в жидкость, в компот, в кровяное мессиво.
       Он жадно дышал ртом.
       - Ка-а-рл? - она еще сильнее сжала ему нос.- Ка-а-рл, я жду твоего гениального ответа!
       Страшная боль мешала ему думать. Но при этом она подгоняла герцогскую мысль в самом точном направлении..
       Мозер? Нет, она сказала - из ныне живых, а Мозер на днях помер.
       Шубарт?
       Нет, Шубарт не настолько велик, чтобы ставить его в один ряд с гениями. Кроме того, герцогу просто не хотелось упоминать о Шубарте. Глупо напрашиваться на неприятную тему.
       Шиллер?
       Молод еще, но и упрям, и дерзок. И - неужели гениален?! На мгновение герцог оцепенел от этой мысли, она показалась ему чересчур смелой. Но назвать Шиллера - это значит опять лезть на рожон. Впрочем, Дама уже с такой дикой силой сдавила герцогу нос, что он не выдержал - и жадно выдохнул:
       - Шиллер!
       Неуловимым движением руки Дама Белый Страх отшвырнула его к окну - через весь кабинет, от противоположной стены. Герцог ударился головой о подоконник, упал на пол.
       Из его носа, долго сдерживаемая пальцами Дамы Белый Страх, бурно полилась кровь. Она заливала губы и подбородок герцога, стекала на горло, окрашивала собою тонкий, узорчатый воротник его белой рубашки, которая нежно подпирала его шею, а затем кровь начала заливать его камзол.
       - Шиллер? - повторила задумчиво Дама Белый Страх.- Шил-лер, Шил-лер, Шил-л-е-е-е-р. А почему, Ка-а-рл, ты вдруг вспомнил про этого молоденького Шиллера?
       Герцог сидел на полу.
       Дама Белый Страх спокойно ждала его ответа.
       Он машинально, скорее даже - инстинктивно запрокинул назад голову, чтобы остановить кровь из носу. Он еще не пришел в себя от боли, от потрясения. Но и молчать он все-таки не собирался.
       Он - мужчина!
       Он - герцог!
       Он - владетельный герцог! Всегда и везде, в любой ситуации, он не имеет права оставаться жалким, слабым и ничтожным!
       Он сжал свой кровоточащий нос двумя пальцами. Он ответил - промычал, прогугносил - с запрокинутой назад, к стене под окном, головой:
       - По-моему, Шиллер - это хоть и молодой, но уже гений.
       - Браво! - сказала Дама Белый Страх и несколько раз похлопала своими тонкими ладонями.- Браво, браво! Что еще, Ка-а-рл? Скажи!
       Герцога тошнило от того, как иронично, как медленно она растягивает вслух его короткое имя. Его тянуло на рвоту - от одного даже звучания ее неестественно приятного звонкого голоса.
       Его голова была запрокинута назад.
       - Мадам, я не понимаю! - как можно тверже, чтобы ни в коем случае не дать себе впасть в бормочущий тон, сказал герцог.- Зачем вам нужен весь этот омерзительный спектакль? Зачем эта звериная жестокость? Вы решили меня воспитывать? Вы решили стать моей сверхморализированной гувернанткой? Но почему вы не захотели поговорить со мной в нормальной обстановке, тэт-а-тэт, за чашечкой чая, например? Зачем вы так медленно растягиваете наш разговор, если это так можно назвать? Мадам, вы получаете от этого медленного зверства особое удовольствие?
       Она тихо засмеялась своим уже привычным жестоким смехом.
       Герцог не удержался - его стошнило, его рвота полилась на камзол, на голые ноги, на пол. Еще никогда в жизни ему не было так физически противно от чужого смеха! Он чувствовал ее издевательский смех всей своей кожей, всем телом, волосами, даже своим париком!
       - Ты мне симпатичен,- сказала Дама Белый Страх.- В последние пятнадцать лет, с тех пор, как ты впервые увидел Франциску, ты все чаще вызываешь мою симпатию. Именно поэтому я решила нанести тебе визит. Это визит моей огромной симпатии к тебе.
       Она помолчала.
       Она от Бога, с неожиданным облегчением вдруг понял герцог. Да-да! Если ей нравится Франциска - да, это так! Невозможно себе представить, чтобы Франциска понравилась дьяволу!
       - Вы ... от Бога? - с надеждой спросил герцог.
       Он ожидал услышать ее короткое, очень серьезное ДА. Он ожидал, что в самом крайнем случае она просто кивнет своей прекрасной головкой. Но он услышал ее резкий, насмешливый голос:
       - Заткнись, Ка-а-рл!
       Это прозвучало откровенно грубо. Так злобный унтер-офицер разговаривает с провинившимся солдатом.
       И она опять тихо засмеялась.
       Дьявольский смех, подумал герцог.
       Дьявольский!
       - Заткнись! - повторила она.- Я не собираюсь пить с тобой чай. Я веду себя так, как считаю нужным, и мне спешить некуда. Еще раз повторю, если ты меня в первый раз не понял. Ты восемь лет никуда не спешил, когда твоя придворная певица Марианна Пиркер сидела в тюремной камере. Просто так сидела. Без приговора. Потому что так захотел ты. И муж ее там сидел, и почему-то парикмахер твоей первой супруги. Ка-а-рл, ты еще не забыл, как ее звали, твою первую супругу?
       - Фридерика. Я этого никогда не забывал.
       - Ты ей долго и медлительно портил жизнь - и тут, и в ее родных местах - в Байрейте. Когда-то Вольтер считал ее чуть ли не самым красивым ребенком в Европе. Потом она стала твоей феноменально красивой супругой. Она была сделана из женственности. Пять лет назад она умерла - там, в своих родных местах, в одиночестве. Она была еще совсем не старой. Ты это помнишь?
       - Да,- тихо сказал герцог.
       - Ты никуда не спешил, когда Мозер пять лет сидел в тюремной камере. Ты был тогда та-а-ким медлительным! Тебя упрашивали - выпусти его, выпусти, выпусти! Не позорь себя! Кто тебя тогда не упрашивал, Ка-а-рл? Откуда тебе тогда не присылали этих настоятельных милосердных просьб? Ты тогда - спешил с ответом? Почему ты был тогда медлительным? Почему ты был тогда озверевшим болваном?
       Герцог молчал.
       - А Шубарт? Этот вздорный, многословный, сентиментальный, самонадеянный, самовлюбленный, развратненький, пьяненький болтунишка, талантливый поэт и музыкант. Уже почти девять лет он в тюрьме. Ка-а-рл, ты не спешишь отпускать его на свободу?
       - Нет,- сказал герцог.
       - Вот и мне, Ка-а-рл, некуда спешить. Он - в твоей камере, а ты - в моей. Ты посадил Шубарта в январе 1777 года. Следствия не понадобилось. Суда не было. К тому времени ты уже несколько лет прочно жил с Франциской. Странно. Вот это и странно! Очень странно, что эта дикость случилась уже при Франциске. Ты это себе тогда позволил. Но Шубарт и до сих пор в тюрьме. Странно. Вдвойне странно! Ка-а-рл?
       - Он это заслужил,- сказал герцог.
       Он встал.
       Он стоял у окна.
       Кровь из носа уже перестала идти.
       - Этот Шубарт, - пробомотала Дама Белый Страх.- Но меня и Шолль не мог не заинтересовать. Ка-а-рл, тебе знаком оберамтман Блаубейренского монастыря Филипп Фридрих Шолль?
       - Да.
       - Сколько он уплатил тебе 13 лет назад, чтобы занять эту должность?
       Герцог недовольно посопел.
       - Тысячу гульденов,- буркнул он.
       - Ты продаешь должности, Ка-а-рл?
       - Только тем людям, которые способны хорошо работать на этих должностях.
       - А как ты это определяешь?
       - По репутации. По личному разговору. По степени образованности.
       - А если образованность высокая - но денег нет?
       - Значит, это несолидный человек, - ответил герцог.- У солидного человека всегда есть деньги. А если их еще нет - значит, надо заработать. Что это за мужчина - без денег? Как может такой мужчина претендовать на должность?
       - А если ему родители дали денег?
       - Хвала родителям. Это солидные люди. Если человек хочет стать начальником - он им станет. Важно действительно этого хотеть.
       - Шолль понравился тебе 13 лет назад? Когда он лично вручил тебе 1000 гульденов за твою подпись под рескриптом о назначении его монастырским оберамтманом? Понравился он тебе?
       Герцог что-то невразумительно пробурчал.
       - Ка-арл, тебя погладить, чтобы ты отлетел к стене? После этого ты будешь отвечать вразумительнее на мои вопросы?
       - Этот Шолль ... да, он мне чем-то понравился.
       - Чем именно?
       - У него тогда уже был чиновничий опыт. Он разговаривал со мной - как и подобает опытному чиновнику.
       - Как именно?
       - Подобострастно. С множеством поклонов. Его голос был заискивающим. Его глаза на меня смотрели - как собака смотрит на любимого хозяина. Он готов был вылизать мне туфли - своим чиновничьи языком.
       - Тебе это понравилось?
       - Таковы правила игры. Таким и должен быть чиновник. Настоящий чиновник - это всегда мошенник. Он должен уметь лгать, выкручиваться, нагонять страху на нижних, угодливо улыбаться верхним, в нужный момент и в нужном месте вылизывать задницу начальника. Если он этого не умеет - значит, это никудышний чиновник.
       - А Шолль это - умел? - спросила Дама Белый Страх.
       - Вполне, - кивнул герцог.
       - Ты уже тогда разглядел в нем предателя?
       - Это некрасивое слово, Мадам. Бывают случаи, когда чиновник выполняет просьбу владетельного герцога. Что в этом особенного?
       - Например, заманить Шубарта из соседнего вольного имперского города Ульма в пограничный вюртембергский Блаубейрен? В монастырь?
       - Вы правы, Мадам.
       - Шолль так быстро - за пару дней - выполнил твою просьбу, правда?- прищурилась Дама Белый Страх.
       - Мадам, не разговаривайте со мной, как с идиотом,- поморщился герцог.- Действительно, оберамтман Шолль продемонстрировал образцовую исполнительность. Как и подобает истинному чиновнику. Он съездил в Ульм, пригласил Шубарта под удобным предлогом к себе на обед - и вернулся в Блаубейрен уже вместе с Шубартом. Что плохого сделал Шолль?
       - Он просто выполнил твою просьбу?
       - Да. Исполнительный чиновник.
       - После этого Шубарта немедленно арестовали - и январе исполнится девять лет, как он находится в заключении. Шолль - исполнительный чиновник? И только?
       - Вам угодно называть его предателем?
       Дама Белый Страх не ответила.
       Она только пожала своими тонкими плечиками.
       - Не предатель,- объяснил ей герцог.- В чем виноват Шолль? Провинциальный чиновник, который честно и аккуратно выполнил просьбу владетельного герцога. И проявил при этом изобретательность, фантазию! Разве виноват этот Шолль, что Шубарт в то время окончательно обнаглел, возомнил себя всемогущим, возлюбил себя до бескрайней степени - и принял приглашение Шолля сунуть нос на территорию герцогства Вюртемберг? Опрометчивое решение. Но в этом надо винить не аккуратного Шоля, а зарвавшегося Шубарта. Вместе с его политическими высказываниями - и устными, и письменными: в издававшейся им в Ульме "Немецкой хронике". Вместе с его ненавистью к владетелям, которых он до сих пор - в краткие периоды своего недовольства - именует почему-то феодалами.
       - А как надо?
       - Это устаревшее слово. Надо - владетелями именовать, а не феодальными дикарями, какими некоторые владетели действительно были в прежние века. Некоторые, Мадам, только некоторые!
       - Были?
       - Иногда.
       - А сейчас?
       - А сейчас - это современные лидеры, которые не имеют ничего общего с феодалами! Мадам, так надо это понимать! Это действительно так!
       - Без следствия и суда посадить человека в камеру - это не имеет ничего общего с феодализмом?
       - Этого шага от меня потребовала политика,- мере уклончиво ответил герцог.
       - Ка-а-рл, ты с политикой лично беседовал на эту тем у? - улыбнулась Дама Белый Страх.- Она так сильно требовала этого решения? Она тебя дубасила по голове ружейным шомполом?
       Герцог осторожно хмыкнул.
       Не ответил.
       В таких случаях лучше не отвечать на прямо поставленный вопрос. Особенно - когда вопрос задает женщина, которая явно не смыслит в политике, при этом она еще и эмоциональна и способна наказывать так зверски, что - спасибо, без головы еще не оставила, только без штанов.
       - Не дубасила тебя политика шомполом по голове?
       - Нет,- мягко ответил герцог.
       - А как быть с оберамтманом Шоллем? - удивленно спросила Дама Белый Страх.- Я женщина, я так эмоциональна, у меня нет логики, разве я могу без тебя разобраться в таком труднейшем политическом вопросе?!
       Она читала его мысли.
       Она смеялась над ним.
       Ее тон был издевательским.
       Она пытается сделать меня ничтожеством, с некоторым страхом подумал герцог. А если это ей удастся? Кем я после этого буду?
       Он зябко повел плечами. Он знал, что она и эти его мысли читает. От нее было невозможно отвертеться.
       Герцогу это было непривычно.
       Еще никогда в его жизни женщина не обращалась с ним так издевательски и так безоговорочно уверенно, как Дама Белый Страх. Еще никогда он не ощущал себя таким бессильным - ни перед женщинами, ни перед мужчинами.
       - Итак, оберамтман Шолль образцово выполнил твою просьбу, - ласково глядя в глаза герцогу, сказала Дама Белый Страх.- Образцовый поступок исполнительного Шолля стал тут же известен - и слух об исполнительном Шолле разлетелся повсюду, правда, Ка-а-рл, повсюду, да? Странно, что образцово-исполнительного Шолля до сих пор презирают даже его непосредственные подчиненные - разве что не говорят ему об этом. Он это чувствует. Ему это говорили открыто. Он ощущает себя последней сволочью. Он страдает. Страдают его жена и дети. Его детям будут вечно напоминать - кем стал их отец в январе 1777 года. Уже и в детских играх их не раз так при ссорах именовали: " Наследыши предателя!" Ка-а-рл, ты об этом не думал, когда посылал в Блаубейрен свою письменную просьбу относительно заманивания туда Шубарта?
       Герцог сглотнул слюну.
       Вместе с кровью.
       - Это неприятный вопрос,- пробормотал он.- Предполагалось, что все будет секретно, об этом знали только несколько человек. Вероятно, кто-то из них разболтал лишнее. И в Ульме были свидетели ... и жена , и дети Шубарта.
       - Что ж так, Ка-а-рл? - прищурилась Дама Белый Страх.- Образцовый Шолль честно купил у тебя свою должность за 1000 гульденов - а ты его так подставил?
       - Он сам виноват! - мгновенно ответил герцог.- Он сделал это и в Ульме, и в Блаубейрене слишком откровенно. Он слишком торопился выполнить мою просьбу. Он совершенно не думал о последствиях! Можно быть подонком - но зачем быть откровенным подонком?! Зачем быть подонком не только в мыслях, но и вслух?! Мадам, я не обязан отвечать за страдания Шолля! Кто мог знать, что он такой дурак! Сам виноват - сам пусть и страдает, почему я за него должен отвечать?!
       - Ка-а-рл, а как ты выполнил бы подобную просьбу?
       Герцог улыбнулся.
       Теперь он мог позволить себе кое-что победительное.
       - Мадам! - с торжественной мстительностью произнес он.- Я не чиновник. Я не подонок. Я бы не стал выполнять такую просьбу.
       Он опять улыбнулся.
       С наслаждением.
       Дама Белый Страх загадочно засмеялась.
       - Ка-а-рл, а этот Шолль - он христианин? - поинтересовалась она.
       - Разумеется, Мадам.
       - А Шубарт?
       - Тоже. Хотя неприличные намеки в этом смысле у него бывали. Но я считаю его христианином. С тех пор, как он очутился в крепости, его высказывания полны надежды на Господа.
       - И ты - христианин?
       - Мадам, вы сами это прекрасно знаете. За это и ненавидите меня.
       - Ка-а-рл, объясни неграмотной женщине: имеет ли право христианин давать заведомо подлую просьбу-приказ другому христианину?
       - Если политические интересы государства этого требуют - да.
       - А имел ли право христианин Шолль так злобно поступить в отношении Шубарта?
       - Вынужден повторить, Мадам: этого требовали политические интересы нашего герцогства.
       - Так лично тебя Христос учил, Ка-а-рл?
       - При чем тут Иисус?! - потрясенно сказал герцог.- Иисус - это духовность, а политика - это реальность! Как можно в политике совмещать несовместимое: реальность и духовность?! Это настолько разные понятия, что они не имеют между собой ничего общего! Духовность выражается словами, а реальность - мордобитием. Политики обязаны красиво произносить слова о духовности - в целях правильного воспитания народа. Публично. А непублично - бить по морде, если этого требует государственная реальность. Мадам, что в этом непонятного?
       - А ответственность? - спросила Дама Белый Страх.- Ответственность пусть даже наследственного лидера?
       - Ответственность - за государство? - уточнил герцог.- Это есть. Но - за государство, не за отдельного Шубарта. У правителя нет времени думать раздельно, по мелким частям. Правитель думает о целом, которое состоит из этих мелких частей. И если одна из этих частиц пытается нарушить покой всей целостности, эту частицу следует выбросить из употребления. Мадам, я надеюсь, теперь вам - понятнее?
       Она долго и с нескрываемым любопытством вглядывалась в его глаза. Задумчиво переводила взгляд на его широкий лоб. На уши.
       В кабинете было тихо.
       Шум с Дворцовой площади сюда почти не проникал.
       - Ты необычный человек, Ка-а-рл, - с заметной задумчивостью произнесла Дама Белый Страх.- Я теряюсь в догадках. Я не могу тебя назвать ни порядочным человеком, ни подонком. Как правило, подонки презирают тех немногих, кого я могу уверенно назвать ЛЮДЬМИ. Вслух презирают - но в душе подонки всегда панически боятся ЛЮДЕЙ. И панически их уважают - в самой-самой глубине своей вонючей душонки. А ты Франциску - никогда не презирал. Ни вслух, ни в мыслях. Ты Франциску никогда не боялся. Наоборот, ты всегда боялся и боишься ЗА Франциску. Чтобы у нее все было хорошо, чтобы ее никто не обидел. И ты уважаешь ее не скрытно, не в далекой глубине души, а открыто. Почему так, Ка-а-рл?
       - Люблю,- коротко ответил герцог.
       - Ответ мужчины,- приветливо сказала Дама Белый Страх.- Но как понять эту ситуацию с несчастненьким болтунишкой Шубартом? Ты кровожаден, Ка-а-рл. Ты мстителен, Ка-а-рл. Ты мстителен - как жадная деревенская баба, у которой случайный бродяга весело спёр десяток-другой картофелин, чтобы зажарить их в золе, где-нибудь в лесу, и наесться досыта. Но баба его успела поймать - и нещадно бьет его палкой, и загоняет его в подвал, и зовет других на помощь, чтобы этому несчастному скрутили руки веревками. А потом его сдают стражникам, и его судят, и отправляют в тюрьму, а та жадная баба злобно плюется ему вслед, плюется, плюется, и шипит, и хочет укусить его напоследок. Ты - точно такая же баба, Ка-а-рл. Кровожадная, мстительная деревенская баба. Но кровожадность и мстительность - это признак подонка, признак ничтожества. Ты не согласен?
       - Нет,- негромко ответил герцог.- Нет, Мадам. А Шубарт, пока я владетельный герцог, еще посидит в крепости Асперг. Ему там не так плохо живется. Его рано отпускать на свободу.
       - Рано?
       Она чуть помедлила - а потом опять засмеялась своим тихим издевательским смехом. Она спросила:
       - Так от кого я? От дьявола? От Бога?
       - Затрудняюсь ответить точно,- сказал герцог.- Но я опять склоняюсь к тому, что вы, несмотря на многие явные несуразицы, все-таки больше от Бога.
       Она медленно подошла к нему.
       Помолчала.
       Она молчала так, словно решала для себя какую-то трудную задачу.
       Внезапно, коротким движением руки, она влепила ему пощечину. Настолько сильно и резко, что голова герцога загудела тяжелым гудом. Словно ударила не женская ладошка, а кусок железа.
       - От Бога, да? - сказала она.- От Бога? Или не от Бога?
       После этого последовали еще пощечины, одна за другой.
       Безжалостно.
       Пощечин было много.
       Из носа герцога опять пошла кровь. Его губы тоже были разбиты в кровь. Остро болело под глазами и ныла переносица. Во рту герцог ощутил запах крови.
       С него, сам собой, слетел камзол - и, после небольшого полета под потолком, опустился на пол, рядом с остальной одеждой.
       Герцог остался в одной белой, ажурно сотканой рубашке из тонкой голландской ткани. Рубашка была во многих местах вишнево-розово забрызгана кровью.
       Герцог пытался увернуться от ударов - но это было невозможно. Дама Белый Страх била точно, расчетливо. В ее ударах было что-то профессиональное. Герцог не мог хоть как-то себя защитить. Дама Белый Страх намного лучше, чем он, знала это ремесло - избиение человека.
       Он был бессилен перед ней.
       Он терпел и глотал кровь.
       Нет, она не от Бога, думал он.
       От дьявола, это уж абсолютно точно. Бог всегда с Иисусом, и каким бы загадочным ни был Бог, Иисус никогда не позволил бы ему избивать человека. Любовь и доброта - это то, из чего соткана суть Христа.
       Живым она меня уже не отпустит, думал герцог. Будет бить своими железными ладонями - пока окончательно не убьет.
       Нет.
       Он ошибался в своих расчетах.
       Прекратила.
       - От Бога, да? - повторила она.- От Бога? Или не от Бога?
       У герцога кончилось терпение - и он закричал, закричал, закричал свободным от дипломатии голосом приговоренного к смерти:
       - Ты, дикая баба! Ты - это и есть та жадная, гадкая, мстительная деревенская баба, о которой ты мне только что рассказывала! У тебя нет логики, с тобой невозможно нормально общаться, ты не соблюдаешь элементарных правил этики! Ты абсолютно непредсказуема! Твой тихий смех напоминает мне ночной вой одинокого волка! Я не знаю, откуда ты взялась, откуда ты свалилась на меня, на Штутгарт, на всю планету под коротким названием Земля! Но ты, злобная баба, запомни: пока я герцог - ты не дождешься от меня никаких уступок. Гарантирую: ничего такого ты от меня не услышишь! А Шубарт и дальше будет сидеть в крепости Асперг - пока я жив, пока ты меня не убила! Если ты его так жалеешь - освобождай его сама. Но от меня этого - не жди!
       Она смотрела на него удивленно.
       Она изучала его.
       Так скрупулезно изучают муху под микроскопом.
       Она не спешила с ответом.
       - Воля ваша, ваша светлость,- наконец, произнесла она.- Я не ваша подданная, ваша светлость, из чего вырисовывается логичное решение: иностранка не вправе вмешиваться в государственные дела суверенного государства Вюртемберг.
       И она опять тихо засмеялась.
       Все тем же издевательским, безжалостным смехом.
       Но в этом смехе была и доля симпатии.
       - О, Ка-а-рл, как ты упрям! - почти с восторгом сказала Дама Белый Страх.- Но одновременно - как много в тебе глупенького мужества и ужасно глупенького понимания чести! Кстати: тебе жизнь еще не надоела?
       - Нет.
       - Значит, не надоела? Тогда запомни: если ты еще раз посмеешь обратиться ко мне на ТЫ - тебе придется биться головой об эту дверь. До тех пор, пока ты либо сдохнешь, либо извинишься - и начнешь называть меня опять на ВЫ. Хочешь сдохнуть? Ка-а-рл?
       - Извините,- сказал герцог.- Вы дама - и я был неправ, что позволил себе обратиться к вам на ТЫ. Это было хамство с моей стороны. Это единственная причина, почему я теперь мгновенно согласился с вашими критическими словами. А биться головой в дверь - нет, Мадам, этим вы меня не испугаете.
       - Великолепно! - воскликнула она.
       И ее нежное лицо осветилось такой искренной и наивной улыбкой, что герцог даже почувствовал головокружение. Дама Белый Страх радовалась его мужественному ответу. И герцог сказал себе, что больше нет смысла гадать - от кого она, чья она.
       Какая есть - такая и есть.
       Когда идет снег - у него не спрашивают: чей ты, от кого ты? Снег идет, потому что идет, потому что зима, потому что на небе свои правила игры, и снег - лишь один из многих участников этой игры. И Дама Белый Страх - это тоже игра неба.
       Но герцог понимал: сколько бы он не убеждал себя в бессмысленности отгадывания Дамы Белый Страх, он все равно будет пытаться это делать. Невзирая на отсутствие всякой логики в ее поведении. Невзирая на явную бесперспективность самого процесса угадывания.
       - Угадывай, угадывай,- беззаботным тоном согласилась она с его мыслями.- Бесперспективность угадывания остро любопытна огромным изобилием своих явных и тайных лабиринтов. Это заинтриговывает. Особенно этим любят заниматься упрямцы. Одним из таких упрямцев был Джордано Бруно. В нынешней эпохе таким же упрямцем стал Гёте. Но гордец Бруно упрямо стоял на своем, а упрямец Гёте живет чаще реверансно, чем наоборот. Он умеет быть любезным к другим и делать любезности самому себе. Он бывал в Штутгарте, ты с ним общался, ты не мог не заметить, как он любезен - как любезно он улыбался, какие любезные слова он произносил, этот ужасающий упрямец.
       - А в чем он упрямец? - не понял герцог.
       - Ка-а-рл! - с некоторой разочарованностью сказала Дама Белый Страх. - Ты невнимательно к нему пригляделся. Ты невнимательно его читал. Неужели ты сам не можешь ответить на свой примитивный вопрос?
       Герцог помолчал.
       Герцог подумал.
       Герцог не знал ответа.
       Он запомнил Гёте, как прекрасно образованного, сдержанного, дипломатичного и - несомненно! - хитрого человека. В разговоре Гёте был неуловим - как собеседник. Никто не собирался его на чем-то ловить - но казалось, что Гёте весело ждет этого и готов мгновенно уйти от погони, которой нет. И только затаенная мудрость его вежливой улыбки, та улыбчивая мудрость, которую сам Гёте в беседе никак не выпячивал, только эта затаенная мудрость выдавала в нем способность к молниеносной, не исключено - даже убийственной для собеседника ироничности.
       - Гёте? - с недоумением произнес герцог.- Ужасающий упрямец?
       - О, как бывает с ним трудно! - вздохнула Дама Белый Страх.- Его мысль упрямо стремится к воротам, на которых висит огромная вывеска: " Живым вход запрещен!" Но этот Гёте, этот упрямец, уже не раз тайком перелезал через запретный забор, его одежда горела, он был весь в ожогах, его ловила стража - и с громким скандалом выпроваживала назад, а потом он, весь обоженный, опять упрямо лез через этот забор, и он делает это до сих пор, и он будет делать это всю жизнь! Ах, какой великолепный упрямец!
       Герцог слушал.
       Глаза герцога были широко раскрыты.
       Причина была не в Гёте - хотя и в Гёте тоже. Представить вышколенного самим собою Гёте, застегнутого на все пуговицы Гёте, который упрямо лезет на забор, за которым наглухо заканчивается человеческая реальность, представить себе обожженного Гёте, которого взбешенная стража каждый раз вышвыривает назад - в реальность ... нет, на эту ирреальность у герцога категорически не хватало фантазии.
       Впрочем, главная причина широко раскрытых глаз герцога была в другом.
       Герцог был потрясен тем, как просто, без малейших затруднений, Дама Белый Страх переходит от озверения - к наивной радости, от теплоты комплиментарности - к мстительным перечислениям, от ничем не прикрытого садизма - к философичности.
       Герцог был потрясен, с какой легкостью она вызывает ненависть к себе - и с какой легкостью она буквально обволакивает человека своей обаятельностью.
       Потрясение!
       Потрясение!
       Его глаза были широко раскрыты.
       Его губы заглатывали воздух.
       Дама Белый Страх читала его мысли.
       - Не придуривайся,- сказала она.- Ты тоже так умеешь. Ка-а-рл, ты заправский умелец в таких делах! Шубарт - сидит в крепости. Ты - обволакиваешь своей обаятельностью аристократов и даже ПРОСТО ТАК НАРОД, с которым нередко беседуешь. Шубарт - замкнут в периметре крепости Асперг. Ты - путешествуешь, из окна кареты ты любуешься видами гор и равнин. У Шубарта есть одна отрада - небо над головой, небо, окруженное стенами крепости. У тебя - много отрад: Франциска, собственноручные совместные заботы о ее прекрасном саде, охота, дорогие - и неописуемо красивые! - лошади для верховых прогулок на природе ... и так далее, и так далее, и так далее. Твой садизм не мешает ни твоей обаятельности, ни твоей любви к очаровательной красоте жизни.
       Она сделала паузу - а затем произнесла брезгливо:
       - Ка-а-рл?
       Что - Карл, что - Карл, ожесточенно подумал герцог. У тебя свои правила, у меня - свои. Скажи лучше, как избавиться от тебя! Впрочем, я опять запамятовал: ты читаешь мои мысли, я только что подумал о тебе невежливо, поэтому - мысленно! - приношу тебе извинения за свою некорректность по отношению к даме.
       Дама Белый Страх улыбнулась.
       Герцог тоже улыбнулся - невольно.
       Он ее - ненавидел.
       Он был ею - восхищен.
       - Так и с ума сойти недолго,- сказал он.
       - Мечтаешь избавиться от меня?- сказала Дама Белый Страх.- Рано. Не хочу тебя запугивать, это не в моих правилах, но иногда ты сам вынуждаешь меня. И в этот раз я тебе вынуждена сказать: забудь о злобных мыслях обо мне. Принимай меня - как вечную часть твоей судьбы, как орхидею, которая пышно цветет на заснеженной проселочной дороге - посреди пурги. В этом случае ты останешься самим собою. Упрямцем, которому разрешено вечно быть упрямцем, страдать, веселиться, подчиняться, огрызаться, спорить, но - вечно, вечно! Ты понимаешь? Вечно! Вместе с твоей Франциской! Или - хочешь думать обо мне злобно? Знай: мое терпение не беспредельно. Я капризная дама - и ты способен меня чрезмерно утомить. В этом случае произойдет следующее. Свистопляска на Дворцовой площади закончится. Незванные заморские гости уберутся вон, пьяная городская голь разбежится по домам - спать пора. А ты, владетельный герцог, останешься висеть посреди площади на виселице, которую в честь тебя воздвигнут перед своим уходом монголы. Ты будешь в петле, Ка-а-рл. Ты будешь мертв, Ка-а-рл. Франциска будет рыдать, но это уж ее личное дело, я в это не вмешиваюсь. Ты уже заметил - я не сентиментальна. Ты в петле - таким подаришь себя Франциске ты, не я. Завтра тебя будут оплакивать. Тебя положат в ледяную мертвецкую: в ожидании, пока в Штутгарт съедется на торжественные похороны весь - или не весь - бомонд ближайших немецких провинций. Тебя похоронят. И меня ты больше никогда не увидишь.
       Она сделала убедительную паузу.
       - Ка-а-рл? - произнесла она.
       Он тоже сделал паузу.
       Такую паузу безнадежно проигравшие делают исключительно из любви к остаткам самого себя. Чтобы убедить себя и весь мир: если еще есть остатки и если еще есть любовь к собственным остаткам - значит, проигрыш еще нельзя назвать полностью безнадежным.
       Это и есть победный артистизм безнадежного проигрыша.
       - Мадам, я вас понял,- сказал герцог.- Я не горячий синьор Бруно. К сожалению. Я холодный шваб Карл. Вечная дружба с вами привлекает меня все-таки чуть больше, чем веревка на монгольской виселице.
       Дама Белый Страх улыбнулась.
       - Чуть больше? - повторила она.- Ценю твое остроумие. Вечная дружба со мной? А ты знаешь - что это?
       - Доверяю вашему вкусу, Мадам,- произнес он разбитыми губами.- Единственная просьба: пожалуйста, не впутывайте Франциску в нашу с вами милую дружбу.
       - Как ты глуп,- тихо сказала Дама Белый Страх.
       И пожала плечами.
       И вздохнула.
       - Ка-а-рл! - внезапно произнесла она.- Твой подданный явился к тебе на милостивую аудиенцию!
       Герцог машинально взглянул на стенные часы.
       Половина первого ночи. Как быстро идет время.
       Ночь.
       Уже ночь.
       Неизвестно откуда - из воздуха? из фиолетовой яркости? - перед его носом завис серебрянный колокольчик. Тот самый, который уже много лет стоял на его письменном столе в этом кабинете.
       Колокольчик застенчиво плавал перед его лицом.
       Герцог взял его. Привычно, по-герцогски, повел колокольчиком из стороны в сторону. Раздался серебрянный звон. Это обрадовало герцога. Звон старого колокольчика вернул ему ощущение той уютной незыблемости, которая осталась во вчерашнем дне - как в далеком прошлом.
       Это была иллюзия.
       Иллюзия, подаренная колокольчиком.
       Но эта иллюзия радовала, бесконечно радовала герцога!
       Он понятия не имел, на что он согласился, что предподнесет ему в дальнейшем эта более чем странная дружба с Дамой Белый Страх.
       Но что-то уже изменилось.
       Это было пока еще неясное, блеклое, зависшее где-то в далеком тумане ощущение новых горизонтов. Где они, эти горизонты? Отсюда не видно. Может, залезть на крышу Канцелярии, где наверняка еще стоят одинокие византийцы, о которых он до сих пор даже не удосужился спросить у Дамы Белый Страх - как и о монголах Чингиз-хана?
       Но с крыши - неужели будет виднее?
       Дама Белый Страх спокойно сидела в кресле.
       Двери распахнулись.
       В кабинет нерешительно, словно подстегиваемый самим собою, вошел молодой человек лет тридцати. Он был взволнован. Он держал какие-то бумаги, да-да, что-то бумажное, герцога это не заинтересовало.
       Герцог смотрел в глаза визитеру.
       Тот остолбенело разглядывал уже почти голого герцога, заляпанную кровью и блевотиной герцогскую рубашку.
       Кто это, равнодушно думал герцог. Откуда он взялся? Еще одна каверзная шутка Дамы Белый Страх?
       - Ваша светлость, позвольте представиться: магистр Эльбен, издатель новой штутгартской газеты "Швабский Меркурий".
       - Не читал,- сказал герцог. - Но мне говорили о вас. Если мне память не изменяет, вы домашний учитель в семье господина Фейерлейна?
       -Да, ваша светлость.
       - А теперь домашний учитель решил издавать газету? - с вежливым недоумением спросил герцог. - Вас не удручают рискованные расходы?
       Магистр взглянул на стенные часы.
       - Эта газета уже сегодня утром будет в продаже, - сказал он.
       Магистр помолчал. Он бросил растерянный взгляд на Даму Белый Страх. Он поклонился ей. Та приветливо улыбалась. Собственно, она всегда приветливо улыбалась. И когда избивала герцога - она и тогда приветливо улыбалась.
       Магистр нерешительно ждал, что герцог представит даму.
       Но герцог не собирался этого делать.
       Герцог не знал, как именно ее представить.
       Пауза неприятно затягивалась.
       - Ка-а-рл! - звонко и приветливо сказала Дама Белый Страх.- Представь же меня этому приятному молодому человеку!
       Герцог усмехнулся.
       Новые горизонты?
       Ах, новые горизонты?!
       Герцога неудержимо потянуло в мальчишеские годы. Он сам не мог понять, что с ним происходит.
       Сейчас, Мадам, сейчас я вас охотно представлю, с необычной веселостью подумал он. Мой папа, Мадам, был боевым генералом на австрийской службе, в 32 года он стал уже генерал-фельдмаршалом. Мой папа, Мадам, был другом знаменитого полководца - принца Евгения Савойского. Мой папа, Мадам, был на императорской военной службе с 12 лет, мимо его ушей летали ядра и пули, он гарцевал по Европе, купался в дыму сражений, жил в походных шатрах - и даже в самые мирные дни от него неистребимо пахло порохом и солью армейских приказов. Мой папа, Мадам, был талантливым солдафоном. Как сын солдафона, я горю желанием представить вас самым достойным образом!
       Герцог прибизился к Даме Белый Страх.
       - Рад вам представить свою прабабушку! - строго сказал он Эльбену.
       Дама Белый Страх прелестно расхохоталась.
       Герцог галантно поцеловал ей ручку. Похоже, с ней можно дружить, подумал он. Она не от Бога - но от Бога в ней что-то есть.
       Герцог был уверен: Бог - это любитель его остроумия.
       - Ваша светлость, ваша бабуш ... прошу прощения, ваша светлость ... прабабушка ... о, да!- пробормотал потрясенный Эльбен. - Ваша светлость ... ее светлость ... их светлость, то есть да ... прекрасно ... мое глубочайшее почтение ... нижайший поклон.
       Стало ясно: молодой человек знаком с этикетом - но чуть-чуть растерялся, поскольку еще никогда не беседовал с такой высокой персоной, как владетельный герцог - в окровавленной рубашке и с пенисом напоказ.
       Стало ясно: молодой человек радостно удивлен цветущей молодостью герцогской прабабушки.
       Стало ясно: молодой человек в своем радостном удивлении дошел уже до такой степени радости, что, если его не поддержать за локоть и талию, он либо прямо тут сойдет с ума, либо упадет в обморок - и умрет!
       Бескомпромиссно!
       Дама Белый Страх беспрерывно заливалась хохотом.
       Гомерическим.
       Герцог сочувственно поддержал магистра Эльбена. И за локоть, и за талию. Герцог был голым - но его характер был сильным: сильнее, чем у начинающего издателя Эльбена.
       Герцог увидел вблизи обезумевшие глаза Эльбена. Герцогу стало жаль молодого человека: неужели уже сошел с ума?! Какой неприятный результат приятной шутки! А как его отсюда выволакивать, этого сумасшедшего? В Старом замке - ни одного слуги! А если он прямо тут помрет?! Что делать с трупом?
       Но магистр Эльбен был не так слаб, как думал герцог.
       Находясь на пол-пути между сумасшествием, обмороком и смертью, Эльбен успел верноподданническим тоном прошептать в ухо герцогу радостные слова:
       - Ваша светлость, вам очень идут темно-лиловые приятности под глазами, они хорошо гармонируют с этим фиолетовым цветом, который нас тут окружает! Я восхищен!
       - Под глазами? Приятности?
       Герцог отпустил Эльбена, который покачивался от пережитых страстей, и направился к зеркалу. Да, магистр был прав. Густые темно-лиловые синяки под глазами хорошо гармонировали с яркой фиолетовостью, царившей в кабинете.
       Герцог сжал кулаки.
       - Благодарю, Мадам,- пробормотал он.- Вы хорошо постарались!
       Он мельком взглянул на Эльбена.
       Тот уже стоял почему-то ровно, не покачивался, и с вежливой, достаточно холодной улыбкой смотрел на герцога.
       У герцога мелькнула мысль: этот неизвестно откуда взявшийся посреди ночи Эльбен отомстил ему! За слишком молодую прабабушку, больше похожую на любовницу. За то, что герцог принял его за пустое место в этом непритязательном розыгрыше.
       Значит, отомстил?
       Насмешливо отомстил?
       Как посмел?!
       Эльбену повезло: герцог не успел твердо осознать - месть это была или случайность по растерянности. Герцогу помешал монгольский багатур, который въехал в окно - то, что находилось справа от дверей.
       Разбитые осколки оконного стекла с визгом падали на пол.
       Багатур был на лошади.
       О, еще один явился ко мне на аудиенцию, хмуро подумал герцог. В мой кабинет уже въезжают на лошади! Почему не на верблюдах? Почему не на слонах? Почему в окно, а не через потолок? Что, лошади стали уже летающими? Или - только монгольские лошади способны летать? А если сейчас монгольская лошадь захочет сделать в моем кабинете по маленькому или по большому - кто в состоянии запретить ей этот казус?!
       Но лошадиного казуса не произошло.
       Узкие глаза багатура цепко уставились на герцога. На его окровавленную рубашку. На огромные синяки под глазами.
       Багатур кивнул.
       - Хорошо! - сказал багатур.
       И вместе с лошадью улетел через разбитое окно. Багатур на лошади летел куда-то вверх. В ночное небо.
       Из-под копыт лошади сверкали огненные струи.
       Герцог облегченно вздохнул.
       Дама Белый Страх и магистр Эльбен деликатно молчали. После лошади в кабинете остался запах далеких походных костров. Герцог бросил неприязненный взгляд на Эльбена.
       - Эльбен? - припоминающе сказал герцог.- Ах, да! Вы получили разрешение от казначейства, чтобы перенять привилегию неудачного "Штутгартского Меркурия"? Такое было у них последнее название?
       - Да, ваша светлость. У вас прекрасная память. Я перенял привилегию. Это было в конце августа.
       - Я не против. Но мне странно: почему вы не сочли нужным предварительно явиться ко мне?
       - Не решился вас лично беспокоить, ваша светлость. Я был уверен, это для вас пустяк - в сравнении с грандиозными масштабами вашей работы.
       Льстит.
       И этот льстит!
       Или опять - устраивает словесную мистификацию?!
       - Выпуск второй политической газеты в герцогстве - это пустяк? - сказал герцог.- Магистр, я в недоумении. Если вы намерены так думать дальше - вам лучше уже сейчас прекратить издание газеты!
       Герцог вышагивал по кабинету.
       Он жестикулировал.
       Он произносил речь.
       К своему изумлению, герцог говорил совершенно не то, что собирался сказать. Он собирался всего лишь прочитать нотацию молодому издателю - о важном значении газеты для герцогства Вюртемберг. Чтобы Эльбен понял: это не пустяк!
       Но вместо банальной нотации герцог произносил другие слова.
       Они лились из него так ловко, так складно, словно он готовил эту речь сорок один год. Ровно столько, сколько находился у власти.
       Речь была сенсационной - по степени откровенности.
       - Я всегда панически боялся и боюсь политических газет,- уверенно говорил герцог, ужасаясь тому, что он это произносит вслух.- Политическая газета всегда пахнет хоть каким-нибудь, но дерьмом. И вы, Эльбен, считаете, что я обязан это терпеть? Вдумайтесь в само понятие - ГАЗЕТА. Вслушайтесь в это слово - и вы услышите, как много в нем тревожного, непонятного и скандального. Это слово наводит меня на мысли о бунтах, о неподчинении властям! Иногда это слово мне снится - и я просыпаюсь, и на моем лице скользко хозяйничает холодный пот. Газета - это слово пахнет НЕабсолютностью подчинения со стороны подданных. В этом слове неизменно присутствует нить крамолы - тонкая, хитрая, безумная нить глупости и кровопролитий. Газета! Я боюсь, боюсь этого слова! Панически боюсь! У меня есть Франциска, поэтому я единственный человек в мире, который не имеет страха за себя. Я боюсь не за себя - за других, за массовые кровопролития, но это тоже страх! Страх правит и мною, и вами, и миром. Страх, только страх. Все человечество опутано страхом вечного ожидания беды, страхом взаимного недоверия, страхом быть обманутым. У человечества нет своей Франциски. Люди верят в Бога - но не верят Богу. Если бы не Франциска, я умер бы - от одинокого страха перед молчаливой массой своих горячо любимых подданных. Магистр, я сгною вас, если вы попытаесь устроить мне хоть что-нибудь НЕабсолютное. Магистр, помните это!
       Речь герцога была окончена.
       Что я только что сказал, с ужасом думал он. Неужели я действительно только что говорил это ВСЛУХ ?!
       - Ка-а-рл, ты хозяин Вюртемберга? - мелодично и бесстрастно спросила Дама Белый Страх.
       - Пока я жив - да! - ответил герцог.
       - Ах! - сказала Дама Белый Страх.- Как гордо это звучит! Но и упрямо, к счастью, тоже. Или - к сожалению. Как тут разобраться? К счастью - или к сожалению? Ка-а-рл?
       Герцог молчал.
       Дама Белый Страх ждала ответа.
       Эльбен стоял по стойке смирно. Несколько лет солдатской службы в прусской армии не прошли для него бесследно. На его лбу было написано почтение. А если приглядеться внимательнее - очень-очень внимательно! - в его взгляде бродило что-то насмешливое. Правда, эта насмешливость была до такой степени сверхосторожной, что ее легко можно было принять за растерянность начинающего издателя.
       Эльбен пытался понять, что происходит в кабинете герцога.
       Почему герцог в таком жутком виде?
       Откуда взялся этот странный фиолетовый свет?
       Кто эта дама в белом?
       Любовница герцога? Нет, не похоже на это. Со слов правительственного советника Фейерлейна и других особ, которые хорошо знали и герцога, и Франциску, Эльбен уже давно понял: в душе герцога нет места для конкуренток Франциски. Нет - и быть не может. Ни тайно, ни явно. Никак.
       Нет, не любовница.
       В этой даме Эльбен инстинктивно угадывал нечто неземное. Не от мира сего. Кто тут - в этом кабинете - хозяин? Кто тут хозяйка?
       Герцог продолжал молчать.
       - Ка-а-рл? - недовольно повторила Дама Белый Страх.
       - Ни к счастью, ни к сожалению, Мадам,- неохотно ответил герцог.- Я не горд. Я не упрям. Я ничего не говорил. Мадам, вам послышалось.
       Дама Белый Страх холодно пожала своими белыми, тонкими, очаровательными плечами.
       Она была разочарована.
       Опять наступила пауза.
       Странным образом - но магистр ощущал нечто похожее на поддержку со стороны непонятной ему дамы. Он решился нарушить паузу.
       - Ваша светлость, еще несколько лет назад Вена дала значительно большую свободу прессе в империи,- с почтением сказал Эльбен.- Стало меньше строгостей со стороны цензуры, и есть немецкие страны, где цензура уже и вовсе превратилась в анахронизм. И даже в нашем ... извините, я хотел сказать - особенно в нашем горячо любимом и достопочтенном герцогстве эта проблема стала ... все-таки мягче. В Берлине, например, или Вене - пир газетно-журнальной свободы. Я уж не говорю про Англию, Францию.
       - Франция! - поморщился герцог. - Конечно, французы иногда бывают прелестны в своей детской непосредственности. Есть французы, которых я помню и даже обожаю. Но эти их ежедневные лебединые песни, эта их страсть к веселью! Француз - это человек, который круглосуточно делает одно и то же: регулярно умирает и регулярно рождается заново. Лебединая песня - минимум 48 раз в день! Раз в полчаса. Утром в Париже никогда не угадаешь, каким будет безумный обед этого насквозь пронизанного интригами города. Я удивлен, что там еще есть король и полиция. Вместо короля там уже давно должен править хозяин какого-нибудь винного подвальчика "Шутник из Бордо", а вместо префекта полиции - взмыленный курьер, который разносит по адресам любовные записочки. Не дай Бог, чтобы швабы так испортили свою глубочайшую нравственность! Или - Англия! Что вы мне за примеры приводите? Вы там когда-нибудь бывали, магистр? В Англии?
       - К сожалению, нет, ваша светлость.Ни там, ни во Франции. Это было бы для моего кошелька слишком дорогим путешествием.
       - Недешево,- согласился герцог.- Англия! Там государственные устои настолько незыблемы, что можно и прессе кое-что позволить. Некоторое зубоскальство. У нас тоже крепкие устои, но - кто знает? Шваб - это розовый ребенок, это белый ангел, которому каждую ночь снится мешок, полный гульденов. Глубочайше нравственный шваб может по недоразумению, по кристальной чистоте души принять газетное зубоскальство как призыв повесить своего любимого герцога. Это никогда не угадаешь! Но разве английская пресса призывает к неподчинению короне? Пока я такого не слышал. А вы, Эльбен?
       - Англия так далеко! - туманно ответил Эльбен.
       При почти голом герцоге он медленно наливался соком смелости.
       - Далеко! - опять согласился герцог.- Собственно, что мы знаем об Англии? Вот мы сейчас беседуем - а у них там что? Может, у них уже третий день бунт в Лондоне? Может, все королевское семейство уже сбежало ... в Норвегию, например? А когда мы об этом узнаем, уважаемый магистр?
       - Сейчас начинается понедельник,- сказал Эльбен.- В среду - точно узнаем, или даже завтра, такие новости должны разноситься по Европе быстро.
       - Не дай Бог! - заметил герцог.
       - Это феноменальная новость!- сказал вконец осмелевший Эльбен.- Вы считаете, ваша светлость, что они удрали из Лондона в Норвегию? А зачем так далеко, да и Северное море осенью редко бывает спокойным. Может, они удрали во Францию? Или хотя бы на испанский Север, это все-таки ближе и теплее, чем ледяная Норвегия?
       Была короткая пауза.
       Герцог набирался воздуха.
       - Кто удрал?! - закричал он.
       - Но вы сами предположили, ваша светлость: королевская семья, из Лондона! - воскликнул Эльбен, соки смелости которого начали осторожно переходить в обильный пот по всему телу.- Вы предположили - а я только попытался в духе реальности развить вашу выдающуюся мысль!
       - Магистр, я не просил вас развивать мои мысли! - резко сказал герцог.- Ни теоретически, ни практически. Так вы со мной заговорите еще и об Америке, обо всех этих американских фокусах! Что это за разговор с герцогом? Где это слыхано, чтобы подданный таким флиртующим тоном беседовал с герцогом о коронованных особах! Магистр, почему вы это себе позволили?!
       Эльбен уже готов был извиниться.
       От всего сердца.
       От всей души.
       От всего страха перед герцогом.
       Но неведомая сила влила в его язык такой упоительный сок смелости, что язык магистра Эльбена перестал подчиняться магистру Эльбену.
       - Потому что вы сверкаете своим голым пенисом, ваша светлость! - с ужасом прокричал Эльбен чистую правду.
       Герцог молча раскрыл рот.
       У герцога не было слов!
       Дама Белый Страх - хохотала.
       Гомерически!
       Гомерически!!
       Гомерически!!!
       - Как вы мне оба симпатичны! - сквозь хохот говорила она.- Двое забавных мальчишек, которые прелестно поссорились на лесной лужайке! Эльбен, скажите мне три ваших заветных земных слова!
       Эльбен ответил мгновенно. Это были три слова, которые он ежедневно повторял в своих утренних и вечерних молитвах:
       - Здоровье. Счастье. Благоденствие.
       - Будет, Эльбен, будет! - заверила его Дама Белый Страх, ее мелодичный смех звенел тысячью серебряных колокольчиков.
       Кто эта дама, опять подумал Эльбен.
       Почему она такая неземная?
       - Любимчик! - с долей ревности заметил герцог.- Разве можно было еще вчера представить себе такой фривольный разговор в герцогском кабинете? Тут всегда царили деловитость и строгая субординация. Мне всегда предварительно докладывали, кто и по какой причине явился на аудиенцию. О, что за вечер, что за ночь! Кстати, уважаемый магистр, наша беседа получилась такой неуправляемой, что я до сих пор не могу понять - зачем вы пришли ко мне? Что вам угодно?
       - Я сам не могу понять, каким образом очутился у дверей вашего кабинета, - чистосердечно признался Эльбен.- Меня сюда занесло ветром - помимо моей воли. В городе происходят невероятные события, ваша светлость!
       - Уже и во всем городе? - удивился герцог.- Не только на Дворцовой площади?
       - Нет, я не совсем адекватно выразился, ваша светлость,- смутился Эльбен.- Гарнизон Штутгарта некоторое время летал над городом и пел колыбельные песни. Затем, как я слышал, весь гарнизон улетел в Людвигсбург. Во всех домах - надеюсь, что во всех! - двери и окна забаррикадированы мебелью. Глубочайше нравственные штутгартцы сидят в подвалах, мужественно готовятся к сопротивлению и ждут конца света.
       - Не дождутся! - сказал герцог.- Если есть я - зачем нужен конец света?
       Дама Белый Страх с явным удовольствием засмеялась.
       - Что еще нового, магистр? - спросил герцог.
       - Студенты Высшей Карловской школы рвутся в бой с оккупантами. Но все двери и окна школы наглухо закрыты массивными железными плитами. Ходят слухи, пока непроверенные, что студенты то ли уже улетели в Людсигсбург вслед за гарнизоном, то ли вот-вот улетят. Что касается населения, то порядок соблюдается. Все свои драгоценности население города уже сложило в пустые бочки из-под вина, которые были расставлены в начале каждой улицы.
       - Так уж все! - не поверил герцог.- Где это видано, чтобы нормальный шваб отдал ВСЕ свои семейные драгоценности! Бросили в бочку дешевый серебряный перстенек - а остальное, скорее всего, проглотили. Швабы - это самый хитрый народ в мире, это делает нам честь.
       Дама Белый Страх опять засмеялась.
       Ее смех нервировал герцога, но он продолжал упорно оставаться владетельным герцогом, невзирая на дамские провокации.
       - Что еще, магистр? - спросил он.
       - Монголы уже собрали драгоценности, которые находились в этих бочках,- говорил Эльбен.- В дома они не рвались, они все - на Дворцовой площади. По городу разнесся провокационный слух, будто бы монголы великолепны в любовном соитии. По некоторым данным, это будоражит даже некоторых дам из высшего света.
       - А мои швабы что - хуже? - оскорбился герцог.- Никто в мире не способен сравниться с моими швабами в этом деликатном деле! Помню, даже все эти экстравагантные француженки ... впрочем, это не имеет отношения к теме нашего разговора. А что византийские воины?
       - Сидят на лошадях - на крыше Канцелярии, ваша светлость. Наблюдают, как на площадь прибегают некоторые аморальные женщины. Византицы печальны, это видно даже ночью. Монголы искренно веселятся. Многочисленные соития происходят прямо на площади. Монголы не знают усталости. Они безотказны в своих горячих любовных страстях.
       - Конечно! - воскликнул герцог.- Если бы мои швабы больше пяти столетий лет терпели без любовных соитий, они удовлетворили бы не только весь Штутгарт, но и весь мир!
       - Браво, Ка-а-рл! - захлопала в ладошки Дама Белый Страх.- О, как надо любить своих швабов, чтобы сделать такое заявление, будучи без подштанников в своем кабинете!
       - Спасибо ... дорогая прабабушка,- мстительно ответил герцог.- Пожалуйста, если вас не затруднит, не вмешивайтесь в наш сугубо мужской разговор.
       Он произнес это - и его рубашка, последнее прикрытие окончательной наготы, слетела с него и закружилась под потолком.
       Герцог громко скрипнул зубами.
       Теперь абсолютистский герцог был абсолютно голым.
       - Что еще нового, магистр? - произнес герцог, как ни в чем не бывало.
       Эльбен посмотрел на летающую рубашку герцога.
       - Ходят упорные слухи, неизвестно кем распространяемые,- сказал Эльбен.- Якобы в Штутгарт скоро прибудет знаменитый французский воздухоплаватель месье Бланшар, который в январе этого года пролетел из Англии во Францию над Ла-Маншем,- сказал Эльбен.- Насколько мне известно, на днях он не смог взлететь во Франкфурте-на-Майне. Эта новость опубликована в первом номере моей газеты.
       Герцог мельком взглянул на Даму Белый Страх.
       Тяжело вздохнул.
       - Теперь еще и воздухоплаватель, - грустно сказал герцог. - Что еще?
       - Вся площадь - в любовных соитиях. Монголы интересуются штутгартскими швабками, а швабские мужчины интересуются монголами. Поэтому соития во многих случаях совершаются не вдвоем, а втроем. Одновременно.
       - Содом и Гоморра! - закричал герцог.- Мужчина ... с мужчиной?! У нас такого никогда не было! По крайней мере - публично!
       - Так патриотически настроенные штутгартские швабы нашли адекватный ответ монгольским оккупантам,- скромно потупив глаза, сказал Эльбен. - Есть подозрения, что многие монголы уже забеременели от наших доблестных швабов. Это заметно снизит боеспособность оккупантов.
       - Всё!- сказал герцог.- Я не могу тут больше оставаться. В трудный момент я должен находиться на поле боя - вместе с моим патриотическим народом! Мадам, извините, я вынужден вас оставить.
       - Извиняю, Ка-а-рл, извиняю,- тихо засмеялась Дама Белый Страх.- Но постарайся, чтобы ни монголы, ни швабы не перепутали тебя. Ни со швабкой, ни с монголом. Ты весь голенький. Ты весь кругленький. Ты весь беленький. Ты весь гладенький. Мне бы не хотелось, чтобы храбрый герцог Вюртембергский стал жертвой любовного недоразумения.
       В ласковом голосе Дамы Белый Страх слышалось нескрываемое злорадство.
       Это заметно смутило воинственный пыл герцога.
       - Мадам, позвольте мне хотя бы штаны надеть,- сказал он медленно и, категорически против своей воли, просительным тоном.
       - Не позволю.
       - Мадам, в трудный момент я обязан быть с моим народом!
       - Будь.
       - Но не голым, в конце концов!
       - Голым.
       - Мадам, над Вюртембергом сгустились монгольские тучи. Ситуация требует моего одетого присутствия. Хотя бы в штанах!
       - Подпишешь рескрипт об освобождении Шубарта?
       - Не подпишу.
       - Ходи голым, Ка-а-рл, пусть в соитии тебя перепутают и те, и другие, - Дама Белый Страх скучающе зевнула и деликатно прикрыла рот ладошкой.
       Герцог не хотел быть перепутанным на Дворцовой площади. Особенно ему не хотелось стать любовной жертвой монгольского багатура.
       Герцог нерешительно стоял у двери.
       Из разбитого окна в кабинет входил запах осенней ночи.
       Как трудно быть женщиной, впервые в жизни прочувствованно подумал герцог. Жадные мужские взгляды скользят по тебе - и эти взгляды словно раздевают тебя, они бесцеремонно стремятся к твоему лобку, к твоему влагалищу, и ты ощущаешь себя куском розового мяса, и уже одно это вынуждает тебя думать о мужчинах с затаенным презрением. Вот сейчас выйду на площадь, и на меня набросятся и те, и эти ... о как трудно быть женщиной!
       Пока герцог растерянно размышлял о трудностях женской судьбы, в магистра Эльбена опять начали стремительно вливаться соки смелости.
       Эльбен окончательно понял: не герцог - нет, эта дама хозяйка ситуации! Если герцог спрашивает ее разрешения, чтобы надеть собственные штаны, то почему бы не спросить у него самого разрешения на НЕВОЗМОЖНОЕ?
       Вдруг разрешит?
       Ах, будь что будет!
       - Ваша светлость, - сказал Эльбен,- покорнейше прошу вашего разрешения на досрочный выпуск второго номера "Швабского Меркурия".
       Герцог отрешенно смотрел на магистра.
       - Зачем? - не понял герцог.
       - Охотно объясню, ваша светлость. Я готов принять срочные меры. Мне необходимо два часа, чтобы описать все ужасы, которые сейчас происходят в Штутгарте. Я подниму с постели типографских рабочих вместе с братьями Мантлерами - и к утру газета будет отпечатана. Один миллион экземпляров! Сразу - один миллион! Только бы хватило бумаги! Фантазия всех фантазий! И немедленно разослать весь тираж по всем немецким государствам, и продавать не за крейцеры - нет, за талеры, за гульдены! Эту газету будут зачитывать до дыр уже по дороге! Ваша светлость, ее не то что до Берлина - даже до Франкфурта и Вюрцбурга вряд ли довезут! По дороге расхватают! Какой немец не захочет иметь у себя пусть и дорогой, но исторический оригинал этой газеты!
       - Кто будет развозить? - подозрительно теплым голосом спросил герцог.
       Тут магистр Эльбен совершил ошибку.
       Он был умным человеком. Казалось бы, неожиданная теплота герцогского голоса должна была мгновенно остудить его пыл. Надо было остановиться. Надо было сказать: "Извините, ваша светлость, я вчера съел гвоздь, поэтому теперь мой язык не всегда подчиняется моим мыслям!"
       Но умный магистр не обратил внимания на чересчур теплый голос герцога. Молодой пыл предприимчивого магистра не смог вовремя совладать с суровой реальностью жизни.
       - Развозить? - удивленно повторил Эльбен.- У нас возчиков - сколько угодно: и в Штутгарте, и поблизости. После успешной продажи газет я согласен уплатить каждому возчику по сто гульденов - каждый согласится, это небывалый заработок! А всю чистую прибыль разделю с вами пополам: это будет минимум по 500 тысяч гульденов. А если постараться, то и по миллиону. Фантастическая сумма! О, как разбогатеет казна нашего герцогства от уплаченного мною налога!
       Дама Белый Страх сидела в кресле.
       Она слушала и тихо смеялась.
       Герцогу было не смешно.
       - Магистр, вы идиот? - по-прежнему теплым голосом спросил герцог.
       - Нет, ваша светлость,- опешил Эльбен.
       - Забудьте! - сказал герцог,- Навсегда забудьте. Опозорить столицу моего государства?! Всемирный позор?!
       - Но это - правда! - пролепетал Эльбен.
       - Что правда? - закричал герцог.- Где правда? Какая правда? В Штутгарте ничего не происходит. Мирный Штутгарт мирно спит!
       - А монголы? Тоже спят?
       - Нет ни монголов, ни византийцев. Магистр, что вы на меня так смотрите? Я не голый, это вам показалось. Я - элегантно одетый герцог! Никогда не называть вещи своими именами - это и есть мастерство большой политики. А газетчики - это единственные люди, которые время от времени мешают политикам демонстрировать именно это свое мастерство. О, недаром я всегда был уверен, что от слова ГАЗЕТА идет отчетливый запах скандала!
       Герцог взглянул на Даму Белый Страх - та издевательски улыбалась, и герцог упрямо закричал:
       - Теперь я могу уточнить: фиолетовый запах фиолетового скандала! Запах фиолетовых соитий! Запах фиолетового смеха! Магистр Эльбен, вы - фиолетовый газетчик! Я распознал вашу газетную фиолетовость, которая до сих пор скрывалась под личиной образованного человека!
       Эльбен не знал, чем плох фиолетовый цвет.
       Этого и герцог, похоже, не знал.
       Но ввязываться в конфликт с герцогом - особенно с голым, рассвирепевшим герцогом! - у магистра не было никакого желания. Было ясно: еще одно неосторожное слово - и герцог мгновенно запретит Эльбену издавать газету. Несмотря на то, что не герцог сейчас хозяин ситуации, а эта неизвестная дама.
       Эльбен принял мудрое решение.
       - Извините, ваша светлость,- сказал он.- Я вчера съел гвоздь, поэтому теперь мой язык не всегда подчиняется моим мыслям.
       - Гвоздь? - с недоумением спросил герцог.
       - Фиолетовый гвоздь,- сказал магистр.
       - А вы не ешьте больше никаких гвоздей! - сказал герцог.- Особенно - фиолетовых гвоздей!
       - Правильно,- негромко подала голос Дама Белый Страх.- Магистр Эльбен, зачем вам гвозди - да еще и фиолетовые? Говорите то, что думаете.
       - Кому говорить? - растерянно спросил Эльбен.
       - Всем. И герцогу Карлу Евгению - тоже.
       Эльбену стало холодно.
       Он зябко повел плечами.
       Не от страха, который можно назвать обычным для человека.
       Нет, это был другой страх - тот, который выходил за пределы человеческих традиций. Другой, совсем другой страх.
       Белый страх?
       Белый?
       Белый?
       Эльбен - теперь уже явственно - ощутил неземное происхождение этой дамы в ослепительно белом платье. Она говорила о правде, как о нормальной части жизни. Таким предельно простым тоном. Земной человек не способен так говорить - если это нормальный человек, если это не безумец. У земного человека всегда есть внутренний цензор, весьма трусливый цензор, и этот цензор инстинктивно повторяет испуганным голосом: " Люди не любят правду. Люди обижаются на правду. За правду будешь битым. Помалкивай, не придумывай приключений на свою голову. Говори комплименты сильным - и слабым тоже: чтобы по слабости своей не развели о тебе вредных сплетен. Страстно любимый самим собою - не лезь на костер, потому что ты будешь гореть, ты будешь зверино кричать от нестерпимой боли, от обжигающего твое тело пламени, и ты сгоришь, и небо в момент твоей смерти будет таким же прекрасным, как всегда - при любой погоде, и в соседнем доме будут точно так же неторопливо ужинать, как и вчера, как и годы назад, когда ты еще жил и был осторожным в словах. Не лезь в герои собственной правды, она тебе ничего не даст, кроме обжигающего пламени костра. И только по ночам, глядя в окно на звезды, молча-молча завидуй тем безумцам, которые сгорели в пламени - как герои собственной правды. Они подарили себе роскошь - они однажды сказали то, что думали. Но их уже нет, а ты - есть, и ты жив, и ты смотришь на серебрянные осколки Вселенной, и это великолепно, потому что ты молчишь, молчишь, ты всегда молчишь, потому что это хорошо и спокойно. Проживи так всю жизнь, у тебя будет жизнь человека, который ни разу не высказал самого себя. Известно же: лучше плохой мир, чем хорошая война. Молчи, глупенький, молчи, всегда молчи, это единственный шанс умереть своей смертью - и чтобы никто никогда не узнал самого главного твоего секрета: будто бы ты действительно был человеком!"
       Неземная дама, опять подумал Эльбен.
       С восхищением подумал.
       С внезапным восхищением.
       Эта внезапность появилась в нем при пронзительно мелькнувшей, подобно комете, мысли о том, что голос белой дамы - это голос Бога.
       Впрочем, комета мелькнула - и улетела. И Эльбен с сожалением пришел к выводу, что ему померещилось.
       Да.
       Померещилось.
       Это просто необычная дама. Она умна, она сильна характером, она жестока с герцогом - почему она запрещает герцогу надеть его одежду, которая беспорядочно валяется на полу? Почему одежда валяется беспорядочно? Герцог известен своей приверженностью к аккуратности. Почему с герцога слетела его заляпанная кровью рубашка? Почему герцог спрашивает разрешение у дамы - на право надеть собственную одежду?
       Неужели она - действительно неземная?!
       Дама Белый Страх молчала.
       Она сидела в кресле и с кроткой улыбкой смотрела на Эльбена.
       Голый герцог темпераментно расхаживал по кабинету.
       Как разъяренный тигр по клетке.
       Пленник в собственном кабинете.
       Герцога трясло от бешенства при мысли о том, что его охотно и со вкусом изнасилуют на одуревшей от вседозволенности Дворцовой площади.
       Он пытался думать о чем-то другом.
       Не получалось.
       Его мысли разлетались во все стороны - как осколки оконного стекла, по которым он теперь равнодушно ступал и, что странно, ни разу не поранил ступней.
       - Магистр Эльбен! - вдруг сказал он рассеянным голосом.- Пожалуйста, покажите мне вашу новую газету. Хочу лично проконтролировать. Вы меня обеспокоили!
       Эльбен почтительно протянул ему номер "Швабского Меркурия".
       Фиолетовый свет в комнате стал неестественно ярким.
       - Та-ак,- сказал герцог.- Италия, Франкфурт ... этот ... Бланшар со своим воздушным шаром?
       Он просматривал газету непривычно быстро.
       От правительственного советника Фейерлейна магистр слышал: герцог за год лично прочитывает и внимательно изучает в среднем 12 тысяч документов. Он привычен к любому почерку.
       Эльбен не удивлялся, что герцог с такой скоростью читает его газету.
       Эльбену было почему-то не огорчительно, что герцог мелько проглотил сообщение из Италии, где речь шла о Папе римском. Даже не обратил внимания на католический реверанс в свой адрес. Магистра это не огорчило - вероятно, из-за самого факта присутствия в кабинете этой земной-неземной дамы в белом.
       От нее совершенно непонятным образом веяло страхом.
       Белым страхом?
       Белым - да? - белым страхом?
       Белым?
       - А, вот! - с удовлетворением заметил герцог.- Что-то из описаний путешествий, оттуда, из далеких земель. Когда император Явы в знак печали велит состричь себе волосы, то же самое обязаны сделать все его подданные. А если кого-то обнаружат с неостриженными волосами - о, это уже та-а-кой преступник! Та-а-кие восточные наказания, что не осмелюсь бе-е-е-спокоить нежные уши прелестной Мадам! Не смею ци-и-и-тиро-ва-а-а-ть дальше, Мадам!
       Герцог с явной мстительной радостью растягивал некоторые слова.
       Дама Белый Страх расхохоталась.
       Громко.
       Это был другой - не издевательский ее тихий смех, нет, это был обычный хохот женщины, которую мужчина смог развеселить.
       - Ка-а-рл, а почему ты слово МАДАМ не растянул? - весело спросила она.- Например, так: Ма-а-да-а-м?
       Герцог нахмурился.
       Дама Белый Страх попала в точку.
       Слово МАДАМ он просто НЕ РЕШИЛСЯ растянуть. Ибо это пахло очередной беспощадной экзекуцией.
       Болью.
       Кровью.
       Страданиями беззащитного тела.
       Герцог опять проиграл. И он опять был вынужден слушать свое растянутое имя, это уже совершенно ненавистное ему Ка-а-рл, Ка-а-рл!
       В ответ герцог попытался урвать хоть кусочек победы из своего проигрыша.
       - Вот где истинные тираны, Мадам! - воскликнул он.- Вот где истинные самодуры! Кто я по сравнению с этим императором Явы?
       Он вспомнил про Эльбена - и мгновенно адресовал вопрос ему:
       -Молодой человек, кто я по сравнению с этим явайским тираном? Кто из вюртембержцев может сказать, что я хоть в тысячной доле такое себе позволяю? Магистр, разве я не ангел?!
       Ангел, хотел подтвердить Эльбен.
       Из чувства элементарной вежливости.
       А еще больше - из чувства самосохранения.
       Но что-то не то оккупировало его язык, и Эльбен ответил, не веря в то, что именно он произносит эти страшные крамольные слова:
       - Ваша светлость, вам до ангела - как мне до Явы - далеко. Вы просто голый герцог с толстой задницей. Любовная мечта обезумевшей Дворцовой площади. Я требую: отпустите на свободу Шубарта - прекрасного поэта и борца за свободу! Свободу Шубарту! Свободу Шубарту!
       Дама Белый Страх молча улыбнулась.
       - Свободу Шубарту! - скандировал Эльбен.- Свободу Шубарту!
       О, Господи, мысленно простонал Эльбен. Он сейчас отберет у меня привилегию на издание газеты! А если удастся овободить город от монголов - он упечет меня в камеру каземата! Почему с моего языка сорвались эти слова?! Я не собирался так отвечать!!! Я хочу просто издавать хорошую газету - и ничего больше!!!
       Но герцог - не обиделся.
       Герцог оказался намного умнее, чем думал Эльбен.
       - Мадам! - сказал герцог и печально вздохнул.- Вы портите моих поданных. Не знаю, как будет дальше, но пока магистр Эльбен издает спокойную, благонадежную газету. Я уверен: чистая душа магистра Эльбен мечется в данный момент в необычайных мучениях от нахально произнесенных им слов. Зачем вы положили на его язык эти слова? А кто водрузил на его невинный язык предыдущие неблагонадежные высказывания? Мадам, это ваша работа! Я протестую!
       Мадам Белый Страх тихо-тихо засмеялась.
       Герцог вздрогнул.
       Он машинально сделал шаг назад - к двери.
       - Ка-а-рл, заткнись! - сказала Дама Белый Страх.- Мне плевать на твои протесты, как и тебе - на чужие протесты. Кто ты такой? Голый герцог с толстой задницей. Муха под микроскопом. Подпишешь рескрипт об освобождении Шубарта?
       Герцог помолчал.
       Подумал.
       - Нет,- сказал герцог.
       - Я хочу немного поспать,- брезгливо произнесла Дама Белый Страх.- Ка-а-рл, пшел вон!
       Она лениво, едва слышно, щелкнула пальцами.
       Изумленный магистр наблюдал, как герцог становится на четвереньки.
       - Молодой человек, садитесь на герцога,- приказала Дама Белый Страх.- Он ваша лошадь. Он поскачет с вами на Дворцовую площадь. Галопом, галопом!
       - Я протестую! - закричал герцог.
       Эльбен медлил.
       Дама Белый Страх опять тихо щелкнула пальцами.
       Тело Эльбена приподнялась в воздух - и село на стоящего в позе лошади герцога. И язык Эльбена - не по собственной воле - внезапно накалил воздух горячими словами:
       - Галопом, кому сказано! Герцог, скачи!
       И герцог - поскакал.
       Он прошиб лбом двери, которые не спешили сразу открываться. Он резво поскакал по коридору, а оттуда по ступенькам - вниз.
       - Извините, ваша светлость,- бормотал потрясенный Эльбен.- Поверьте, я бы никогда не согласился на это зверство.
       - Верю,- тяжело дыша, ответил герцог.
       - Я согласен отдать вам свою одежду,- сказал Эльбен.
       - Это не поможет.
       - А почему? Габариты не те?
       - С меня слетит любая одежда.
       - Кто эта дама, ваша светлость?
       - Понятия не имею. Но только не вздумайте сейчас слезать с меня. Иначе будет еще хуже.
       - Как жестоко она с вами обращается, ваша светлость!
       Герцог не ответил.
       Он тяжело дышал, он был весь мокрый. Он был герцогом и лошадью. Он скакал галопом. Он вез магистра Эльбена на Дворцовую площадь.
       Как и было приказано.
      
      
       9.
      
       Конспект дилетанта, октябрь 2007 года
      
      
       "ЧТО ОТЕЧЕСТВО? ОТЕЧЕСТВО - ЭТО Я!"
      
      
       В Земельной библиотеке мне нравится все.
       Кроме туалета.
       В этом туалете невозможно умственно сосредоточиться. Людей в библиотеке так много, что без туалета они готовы умереть.
       Они заходят и выходят.
       Заходят и выходят.
       Это невыносимо.
       Это утомляет. Создается впечатление, что мужчины - как только приходят в библиотеку, так сразу начинают панически стремиться в туалет. Как и я. Но я - это любимец самого себя, поэтому ни в чем не имею права себе отказывать. А им что тут надо? Неужели они уписаются в штаны, если будут заходить в туалет не каждую секунду, а хотя бы один раз в минуту?!
       Ох, эти западные немцы!
       Как они утомительны в неустанной борьбе за свое право неторопливо постоять у писсуара!
       Но мне понравились в библиотеке белые гардеробные ящички. Они строги. Они узки. Своим допотопным, некомфортабельным видом они четко дают понять: ты пришел сюда не на дискотеку - работать!
       Вот и работай!
       Я побаиваюсь этих строгих ящичков. Я каждый раз мысленно извиняюсь перед ними. За то, что осмелился их побеспокоить.
       Они настраивают.
       На работу.
       Персонал этой библиотеки - сказочный. Они рвутся в бой: они подпрыгивают от счастья, когда спрашиваешь у них совета. Вероятно, их зарплаты больше, чем у министров.
       Да?
       Благодарю, дамы и господа.
       Ваш со смехом произнесенный ответ: "Это не совсем так!" меня умиляет. Жаль, что я не миллиардер. А то - доплачивал бы вам к вашим зарплатам еще столько же.
       Тут уйма старинных книг. Их регулярно выставляют под стеклом - по очереди, по тематике. Они так старинны, что я вздрагиваю от изумления. Почему я раньше не знал, что все это есть - прямо тут, в центре Штутгарта? Это пожелтевшее от времени счастье страниц, которые когда-то были белыми, белыми, белыми. Как платье Дамы Белый Страх.
       Мне странно: почему я в России никогда этим не интересовался? Там тоже есть крупные библиотеки. Там тоже есть много старинных книг.
       Я благодарен герцогу: спасибо, ваша светлость, что вы открыли мне это в Штутгарте. Если бы не вы - я бы так и не заметил, что улицы после дождя становятся голубыми. Раньше я думал, что они - просто мокрые.
       Только жаль, ваша светлость, что в начале октября вы столь категорично отказались отметить вместе со мной 222-летие тех штутгартских событий. Вы сказали, что не любите вспоминать октябрь 1785 года. А почему? Это было совсем не скучно! А я - отметил эту годовщину: 2 октября выпил кружку пива, а 3 октября - еще одну кружку. Прозит, ваша светлость! Я благодарен вам, что вы заставили меня прийти в Земельную библиотеку.
       Суперплюс этой библиотеки - множество красивых студенток. Они регулярно озабочены. Они регулярно сексопильны.
       Это регулярно взбадривает меня - господина Варгу: выдающегося историка и романиста. Если бы не эти студентки - я бы повесился на веревке своей бездарности в здешнем чрезмерно посещаемом туалете. О, как тяжело выискивать в тонких и толстых книгах то пузатую, то крошечную пыль фактов! О, как хорошо я теперь пониманию нашу школьную учительницу истории, которая меня ненавидела! Почему герцог сам не считает нужным все это мне рассказать? Что за наказание придумала мне Дама Белый Страх, которая даже не считает нужным встретиться со мной лично?
       Наказание.
       Новый абзац.
       За что?!
       Новый абзац.
       Миллионы томов. Библиотека. Основал ее, как ни странно, летающий герцог - этот авантюрист, из-за которого я свалился с высоты 500 метров в фонтан на Дворцовой площади! В 1765 году он открыл публичную библиотеку в Людвигсбурге - в пику Штутгарту, с которым тогда разругался до зубовного скрипа. Но в семидесятые годы, уже после примирения с городом, перевел эту библиотеку в Штутгарт. В 1789 году она имела уже 100 тысяч томов. Это - сильно по тем временам. Книги тогда стоили дорого. Библиотека была публичной - для всех. Без учета сословий.
       Этот странный герцог.
       Он основал Высшую Карловскую школу, которая в 1781 году получила от императора права университета. Герцог пестовал эту школу - как любимого ребенка. Он был для нее самой заботливой нянечкой. Юноши, которые выходили из ее дверей, часто становились звездами своей эпохи. Юноша Шиллер - стал звездой всех эпох.
       Этот странный герцог.
       Земельная библиотека стала местом моей бесплатной работы. В читальном зале я сидел каждый день по 7-8 часов - и читал, и делал выписки. Чем больше я узнавал о герцоге, тем сильнее меня заинтриговывало слово ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Признаюсь откровенно: если бы не герцог - это слово еще не скоро обрушилось бы на меня своим глобальным, совершенно беспощадным значением.
       Человек меняет свой характер каждые 7 лет?
       Каждые 12 лет?
       Кардинально?
       Частично?
       Первые 25 лет своего правления герцог был фиолетовым дураком. Я в этом уверен. Он был тогда стабильным дураком. В 1770 году Земство выиграло долгую судебную тяжбу против него - против его невыносимо дикого стремления разбазаривать деньги и принимать нелепые решения.
       Это заметно прижало ему хвост.
       Не полностью.
       Но все-таки прижало.
       И почти одновременно на прижатом горизонте его хвоста появился маленький голубой кораблик под названием Франциска. Прижатость хвоста и Франциска - это чудесным образом совпало, и потрясенный герцог стал медленно понимать, что жизнь - это не бутылка из-под уксуса .
       А первые 25 лет?
       В нем кипели невероятное честолюбие и горячая страсть к престижности. Скромный владетель, представитель третьего сорта Европы.
       Я не честолюбив. Мне наплевать на престижность. Мне смешно, когда человек готов лопнуть от престижного усердия, чтобы купить себе "Мерседес" бизнес-класса.
       А почему не велосипед?
       Велосипед - это полезно.
       Новый абзац.
       Свежий воздух, ля-ля-ля!
       Новый абзац.
       Я не понимаю, зачем этот мясистый, чванливый, обидчивый провинциальный герцог с такой помпой приглашал к себе на работу итальянских-французских знаменитостей оперы, балета и других художеств. Зачем ему нужно было иметь столько артистов и музыкантов? Это стоило тысячи-тысячи гульденов, которых часто не было и которые надо было добывать, выбивать и вытряхивать любыми скандальными методами. И Земство скрипело зубами от злости.
       Зачем герцог так пыжился?
       Он спал и видел, что вся Европа лопается от зависти? Нет. Он спал и видел, что Европа принимает его игроком в свои игры. Не далеким запасным - нет, сразу в основной состав.
       Это было несерьезно.
       Но - герцогу так хотелось. Перейти из третьего - сразу в первый сорт Европы.
       Он старался.
       Он пыжился.
       Ему аплодировали.
       Время от времени.
       Действительно: спектакли для особо избранной публики ставились сочно, талантливо и пышно. Герцогские празднества гремели далеко за пределами Вюртемберга. Иллюминации и фейерверки были такими шикарными, что и близкие гости, и дальние с восторгом говорили: "Ах, это великолепный Карл Еагений!"
       Дурак.
       Новый абзац.
       Талантливый дурак.
       Новый абзац.
       Европа первого сорта снисходительно улыбалась.
       В конце 1760-х годов он уже и сам что-то стал понимать. Уволил многих звезд голоса, танца и музыки - они слишком дорого стоили, денег не было, была усталость, было отупение, было чувство бессмысленности. Но и тогда у герцога не было сил отказывать себе в удовольствиях роскоши.
       Да.
       Я простой господин Варга. Меня не интересует, что в ХУ111 столетии так жили многие мелкие владетели. Я с ними незнаком. Я знаком с герцогом - лично! - и первые 25 лет его правления берут меня за шиворот и настойчиво тычут носом в элементарный вопрос: откуда берутся такие чижики-пыжики, как этот герцог?
       От собственной глупости?
       Он говорил:
       - Что Отечество? Отечество - это я!
       Громко сказано.
       Ни один умный человек этого не произнес бы.
       Никогда.
       Ни за что.
       Но если ты - это и есть Отечество, то почему было не вкладывать сотни тысяч, а то и просто миллионы тяжелых гульденов в мануфактуры? Фабрики надо было строить, с Англией надо было конкурировать, а не с изящной Веной, не с разгульным Парижем. Фабрики - чтобы бедняки перестали воровать и пьянствовать, чтобы после двух-трех лет страшных условий тюрьмы - не крепости для более высоких слоев - они не выходили оттуда доходягами, инвалидами, психически больными людьми, чтобы их изначально даже не тянуло на мелкое, круто наказуемое воровство, а чтобы они имели на фабриках заработок!
       Заработок!
       Заработок?
       Но тут я опять спотыкаюсь об эпоху, мой лоб упирается в нравы. В Англии было много мануфактур - а какой толк? Рабочие по вечерам и пьянствовали, и воровали, и дрались, и убивали, и избивали своих жен, потому что они были невежественны, потому что платили им мало, а работа была - тяжкой, мучительной, она измочаливала человека, делала его тупым, злобным и равнодушным - к себе, к людям, а бывало - что и к Богу.
       Невзирая на царивший тогда повсеместно страх перед Богом.
       Я спотыкаюсь.
       Я запутался.
       Закрываю одну дверь.
       Захожу в другую дверь.
       А если бы герцог тратил эти огромные деньги на образование своих вюртембержцев? Швабы талантливы. Я сам это не раз наблюдал. Талант и экономность - это генетика прижимистых швабов. У школьных учителей тогда были жалкие зарплаты. Можно было укреплять школы - в каждой деревне, в каждом городе. Можно было давать много государственных стипендий талантливым юношам из бедных многодетных семейств: чтобы могли учиться в Тюбингене. Можно было ... о, многое можно было! А многие хорошо образованные люди со временем много чего придумали бы дельного - постарались бы!
       Почему герцог тогда, в свои первые 25 лет правления, редко делал это? Почему он так неистово швырялся деньгами на самого себя?
       Он презирал ПРОСТОЙ НАРОД?
       Разумеется.
       Презирал - и никакого другого ответа тут нет.
       Не надо простому народу совать к носу смелость книжной и газетной мысли. От этого простой народ может испортиться. И устроить бунт.
       Боялся.
       Боялся собственного народа.
       - Что Отечество? Отечество - это я!
       Ох, герцог, ваша светлость, лучше бы вы тогда помалкивали хоть на эту тему, а то набрали на себя позора глупейшими поступками и дикими выходками. Например, когда солдатам приказывали осаждать в центре города кассу Земства - как вражескую крепость.
       Ваша светлость, я бы никогда не заинтересовался вашей истеричной персоной, вы уж извините, это Дама Белый Страх так захотела. Но раз уж я занялся вашей персоной, то я не понимаю, как интеллектуальный мужчина не в начальные 16, а уже в 30-35 лет мог быть настолько бездарным в роли владетельного герцога 500-600-тысячного по населению государства?!
       Капризы тогдашней эпохи - это пустые слова. И тогда в герцогстве Вюртемберг было много людей, которые думали точно так же, как и я - сейчас.
       Я не судья, ваша светлость.
       Нет, я просто недоумеваю: почему вы тогда не застрелились? Пуля в собственный висок - это ответ мужчины на собственное бессилие перед бессмысленной роскошью, которую ваш народ тогда практически не видел.
       Первые 25 лет герцогского правления.
       Лучше бы их никогда не было.
       Он родился 11 февраля 1728 года в Брюсселе - в княжеском дворце родителей матери, урожденной принцессы Турна и Таксиса - Марии Аугусты. Матери тогда был 21 год, отцу - вюртембергскому герцогу Карлу Александру - уже исполнилось 44. Отец тогда, после войны с турками, был генерал-губернатором Белграда, австрийским наместником Сербского королевства. Намного раньше, еще в 28 лет, отец перешел в католическую веру. Нет сомнений: для боевого генерала это был решительный шаг - он понимал, что в лютеранском Вюртемберге это вряд ли кому-то понравится.
       Первые 8 лет маленький герцог воспитывался в Брюсселе у бабушки. Главным языком был французский. Мать тем временем жила с мужем в Белграде, позже - в Штутгарте: когда муж стал править Вюртембергом. После Карла мать родила еще троих детей: это были два сына и дочь.
       Земство настаивало, чтобы наследный принц Карл Евгений переехал в Штутгарт. Что ему делать в далеком тогда Брюсселе? Пусть приучается к швабскому Вюртембергу.
       Если бы Земство знало, как много радости и счастья подарит им этот красивый мальчик через годы, Земство - наоборот! - неистово упрашивало бы родителей Карла, чтобы он навсегда остался в Брюсселе.
       Или где-нибудь еще.
       Как можно дальше от Вюртемберга.
       Земство согласилось бы пожизненно платить ему контрибуцию - лишь бы он никогда сюда не приезжал!
       Но!
       Чего Земство добивалось на свою голову, то и случилось: в 1736 году упитанного капризного мальчика перевезли в Штутгарт.
       В марте 1737 года отец - крепкий, статный, полный сил мужчина - неожиданно умер.Почти сразу был арестован его главный финансовый советник - еврей Иозеф Зюс Оппенгеймер. На Оппенгеймера свалили все грехи.
       Финансиста казнили.
       Юристу Мозеру - и не только Мозеру - было уже тогда ясно: те, кто виноваты значительно больше, остались на свободе.
       Мозер не стеснялся об этом говорить.
       И не боялся.
       Маленький Карл то с ужасом, то сладострастно слушал рассказы об ужасном Оппенгеймере. Герцогству Вюртемберг определенно везло на скандальную славу - на всю Европу. Зачем швабам понадобилась эта садистская жестокость? Зачем швабам понадобился этот зверинный антисемитизм? В ХХ веке Лион Фейехтвангер написал роман об Оппенгеймере - и окончательно прославил Штутгарт и Вюртемберг на весь мир.
       Став герцогом, Карл тоже вписал себя в историю - мировую, Европа оказалась для этого слишком мала. В 1782 году, после постановки в Мангеймском театре шиллеровских "Разбойников", герцог посадил автора - молоденького полкового лекаря - на гауптвахту, запретил ему писать для театра.
       Надо сказать прямо: в 1782 году герцог был уже не дураком. Ни фиолетовым, ни даже просто дураком. Если бы он знал, что через годы миллионы немцев будут изучать в школах этот фиолетовый факт из биографии Шиллера, он велел бы Шиллеру сочинять сколько угодно - и даже установил бы для него солидную стиппендию, дополнительно к скромным 18 гульденам месячного жалованья полкового медикуса. И даже оплачивал бы Шиллеру отдельную квартиру, и не позволил бы поэту жить в холостяцкой, обставленной по-спартански комнате, которую тот снимал вместе с приятелем-лейтенантом у Луизы - капитанской вдовы. А самой 30-летней Луизе герцог подсобил бы с модными платьями: так, чтобы прототип знаменитых страстных шиллеровских стихов о Лауре выглядела супермодерно.
       Я тут ничего не придумал.
       Это герцог мне сам сказал.
       В кафе "Planie", во время одного из наших традиционных обедов.
       - О, если б я знал! - трагически сказал герцог и сделал глоток пива.- О, если б я только знал! Но этот Шиллер мне дополнительную свинью подложил: он еще и удрал из Штутгарта в соседний иностранный Мангейм!
       - От кого удрал? - с восторгом спросил я.
       - От меня! - вокликнул герцог. - О, если бы я знал, что на школьных уроках меня будут представлять детям ужасным монстром эпохи абсолютизма! При жизни человек никогда не знает, в какой бочке с дерьмом окажется его биография после смерти. Из года в год - одно и то же! Разве только в Германии?
       - На весь мир! - с еще большим восторгом произнес я.- Ваша светлость, после мангеймской постановки "Разбойников" вам надо было посадить Шиллера не на гаптвахту , а сразу в крепость Асперг - в одну камеру с Шубартом, который к тому времени сидел там уже пять лет!
       - Зачем? - не понял герцог.
       - Вдвоем, в творческом дуэте, при бесплатной камере и питании, при отсутствии вина и женщин - они сочиняли бы такие шедевры, что это вас еще больше прославило бы!
       - Больше? - опять не понял герцог.- Больше уже просто не бывает!
       - Бывает,- заверил его я.- И тогда ваше имя приобрело бы невиданный до сих пор мировой размах! Уже окончательно - и навсегда!
       - Нет, спасибо,- сказал герцог.- Мне и так хватает. И прекрати иронизировать! Вдумайся в мою человеческую трагедию. Мальчик Варга, ты думаешь, это так легко? В детстве - уже в нынешней жизни - я учился в гимназии, и мне было крайне неприятно слышать от учителя литературы такие трудные слова о себе. В ХХ веке, кстати сказать, мне пришлось перетерпеть это дважды. И еще дважды - во время моих жизней в Х1Х веке. Нет-нет, мне и этой славы достаточно!
       - А вы сейчас встречаетесь с Шиллером? - спросил я.
       - Иногда. Он сейчас работает у себя, в Марбахе, это недалеко от Штутгарта. Кажется, информатиком, я точно не помню. Молодой, приблизительно - как ты по возрасту. Бывает, он приезжает к нам в гости, читает свои новые стихи. Жалуется, что сейчас стихи не в моде, на них ничего толком не заработаешь. Он и пьесы пишет - но ни один театр не хочет их ставить. Говорят - старомодно! А "Разбойников" по-прежнему ставят, и ни за что не хотят платить ему авторские проценты. Говорят: " Господин Шиллер,вы умерли 200 лет назад, и вы не тот Шиллер, который был - вы другой Шиллер!" Он не скандалит. Он терпит этот произвол. Приятный молодой человек. В ту свою штутгартскую жизнь он мог выпить вина больше, чем надо. Мне докладывали, что его комната часто была полна пустыми бутылками. А теперь - строго: один бокал в неделю, и тренируется регулярно в фитнес-центре. Мускулистый. Загорелый. Подруг меняет строго по графику - раз в три месяца, чтобы им с ним скучно не стало: трогательная забота о хорошем женском настроении, не правда ли? Убежденный феминист. Хочет жениться, но пока еще не выбрал невесту.
       - Как это интересно! - восхитился я.- Ваша светлость, а не расскажете ли вы мне о вашей совместной жизни с первой супругой - с Фридерикой?
       Герцог помрачнел.
       - Сам выискивай в книгах,- хмуро сказал он.- Обойдешься без моих комментариев. Это слишком тяжелая для меня тема. Она сейчас живет в Баварии, в своем Байрейте. Счастлива. Она хороший человек.
       - Из этого мне надо исходить, ваша светлость?
       - Да,- уверенно сказал герцог.- Из этого. Если бы я тогда не был молодым оболтусом, наша совместная жизнь сложилась бы намного иначе. Хорошо сложилась бы.
       - Где-то я читал, что Фридерика была безразличной к сексу. Это так?
       Герцог пожал плечами.
       - Я никогда не понимал, что такое женский темперамент,- сказал он.- В интиме мужчина делает женщину настолько темпераментной, насколько это ему нужно. Разумеется, если это мужчина - а не бутылка из-под уксуса. Я не феминист - я просто мужчина.
       После этого он решительно перевел разговор на другую тему.
       О Фридерике я был вынужден узнавать в читальном зале Земельной библиотеки.
       О ней пишут по разному.
       И холодно, и отстраненно, и сочувственно, и с недоумением, и с ностальгией.
       Она родилась 30 августа 1732 года - в Байрейте. Теперь это Бавария, недалеко от границы с Чехией. Я был в Байрейте - мельком, проездом. Там проходят знаменитые Вагнеровские фестивали.
       Она была на четыре с половиной года младше герцога.
       Ее отец - Фридрих - был тамошним маркграфом. Веселый, общительный, без особых талантов человек, который обожал французский театр, шикарные развлечения, охоту и лошадей. В этом он был схож с герцогом.
       Средний.
       Мать - о, это был настоящий фейерверк!
       Фридерика София Вильгельмина, урожденная принцесса Пруссии, любимая сестра короля Фридриха Великого.
       Талантлива. Прекрасно образована. Красива. Вся - с головы до ног - во французской культуре и моде: немецкое тогда считалось второсортным. Писала и стихи, и прозу. Сочиняла музыку. Была остроумна и неизменно элегантна.
       Контактировать с ней было - приятно, полезно и радостно для истинных интеллектуалов той эпохи. Одним из них был Вольтер.
       Но не дай Бог - задеть ее хоть одним неосторожно сказанным словом! В таких случаях она могла мгновенно вспылить, обидеться надолго. Ее душевная ранимость не знала пределов.
       Я бы не назвал ее уравновешенным человеком.
       Общение с такими людьми - это постоянное вынужденное лавирование: только бы не сказать что-либо такое, что могло бы быть не совсем правильно понятым.
       Не думаю, что заземленному маркграфу было с ней легко.
       А ей с ним - было интересно?
       Вряд ли.
       Свою единственную дочь она считала самым красивым ребенком в мире. Вольтер - тот в своей оценке был скромнее. Он называл Фридерику всего лишь самым красивым ребенком в Европе.
       Пожалуй, это был не пустой комплимент.
       Если взглянуть на портрет юной Фридерики - можно легко согласиться с Вольтером.
       Тонкая. С тоненькими белыми плечиками. Очаровательное беззащитное личико. Нежная - вся изнеженная, так звучит точнее. Ступни ее были маленькими - как у сказочной Золушки. Молодые дворяне почитали за счастье получить от нее после бала туфельки - в подарок.
       Хрупкое создание.
       Невероятно женственное создание.
       С юным Карлом она познакомилась, когда ей было 9 лет. Карл тогда ехал с матерью в Берлин - воспитываться там под присмотром короля Фридриха. Вюртембергом временно управлял герцог-администратор: Карл был для этого чересчур юн.
       Он влюбился тогда во Фридерику?
       В этого совсем еще ребенка?
       Может быть. Она была ослепительно прелестна. Но главное значение имела, разумеется, большая политика. Король Фридрих был очень даже не против через любимую племянницу упрочить свои позиции в южном герцогстве. Пока дети строили друг другу глазки, взрослые тихо и медленно вели деловые переговоры.
       В Берлине честолюбивому Карлу - не нравилось.
       Он уже тогда невзлюбил короля Фридриха - и не любил его в дальнейшем. На фоне мощного Фридриха, мощного Берлина, мощных берлинско-потсдамских звезд и гостей экстра-класса юный Карл остро ощущал себя провинциальным, маленьким и слабеньким. Обыкновенным карликом. Вюртемберг никак не мог конкурировать с великолепной Пруссией!
       Это выводило Карла из терпения.
       Не это ли позже стало главной причиной его нелепых стараний утереть нос Берлину - и не только Берлину? Не мощью - так роскошью. Не получилось. И не могло получиться.
       Из карлика может получиться талантливый артист, но - не звезда мирового баскетбола.
       Карл хотел править.
       Он добился от короля Фридриха, чтобы тот раньше времени признал его совершеннолетним. Король пытался его отговорить - рано, подожди, ты не готов править Вюртембергом.
       Я уверен: король говорил ему об ОТВЕТСТВЕННОСТИ власти. Я уверен: Карл пропустил это великое слово мимо ушей.
       Я спросил у него в нашем гранд-кафе:
       - Это так?
       - Да,- коротко ответил герцог. - Тогда это слово оказалось для меня пустым. Я стал понимать только через годы - что значит это слово. Когда понял - я был потрясен бессмысленностью первой половины своей жизни.
       32-летний король был честолюбив и мудр одновремено. 16-летний Карл - был самонадеянным мальчишкой. Это страшно: когда мудрость неспособна убедить ребенка.
       Карл - настаивал.
       Король - согласился.
       Шестнадцатилетний герцог отправился из Берлина в Штутгарт - принимать власть над Вюртембергом.
       По дороге он с матерью заехал в Байрейт. Там состоялась его помолвка с Фридерикой, тогда ей было одиннадцать с половиной лет. Обменялись кольцами. Он подарил ей бриллиантовое кольцо, стоимость которого ошеломила бы любого, даже очень состоятельного вюртембержца: почти 20 тысяч гульденов.
       Пусть знают, кто такой вюртембержский герцог!
       Далеко не каждый подданный герцога мог за год накопить сто гульденов. За 3-4 тысячи гульденов уже можно было купить средний дом. Но и герцога не надо винить, как и его мать. Цена подарка в те времена - особенно в те времена - была обычной ценой престижа. В конце концов, не дарить же племяннице короля кольцо из какого-нибудь томпака!
       Впрочем, и томпак был тогда не так уж дешев.
       Понимаю, что говорю сегодняшним языком. Понимаю, что не сужу - нет, нет, ни в коем случае не сужу герцога. Понимаю, что и король Фридрих делал баснословно дорогие подарки, это была норма эпохи. Но герцог считал себя Отечеством, а король - всего лишь первым слугой своего государства.
       В этом - суть.
       Я - не историк. Я эмоционален, примитивен и глуп. Мысли по ходу интересуют меня больше, чем факты. Не собираюсь ни перед кем за это извиняться. Не хотите - не читайте. Но если все-таки продолжаете это читать - не упрекайте меня за назидательность. У меня такое впечатление, что у Дамы Белый Страх кончилось терпение от идиотизма человечества. Похоже, что не я, а она пишет этот роман - хотя пишу его я. Пишу - и никак не могу понять: от кого она, чья она?
       От Бога?
       От дьявола?
       Но если все-таки от второго, а не первого, то можно сделать вывод: даже у дьявола кончилось терпение!
       Невероятно!
       Хотя - что в этом невероятного? Человечество во все века патологически страдало идиотизмом. Но тогда - не летали в космос. Не было ни автомобилей, ни компьютеров. Может, отсюда и лопнувшее терпение не только Бога, но и дьявола?
       За обедом в нашем любимом гранд-кафе герцог мне сказал:
       - Вера в Бога у христиан сейчас настолько слаба, что это вызывает у меня ужас. Мальчик Варга, я читаю все, что ты уже пишешь - все твои конспекты дилетанта.
       - На русском?! - изумился я.- Вы знаете русский?
       Герцог окинул меня печальным и мудрым взглядом.
       Я стал мухой под микроскопом.
       Честно говоря, это неприятно.
       Да.
       Но я сам - своим вопросом! - напросился на эту роль! Могущество Дамы Белый Страх - неоспоримо. О каком русском, испанском или китайском идет речь? Давно пора понять: мои конспекты дилетанта мгновенно переводятся на немецкий - для герцога. Впрочем, не удивлюсь, если он вдруг заговорит на любом языке мира. Для Дамы Белый Страх - это не проблема.
       -Извините, ваша светлость,- сказал я.- Несерьезный вопрос.
       Он кивнул.
       - Я никогда не был 100-процентным христианином,- сказал он. - Таких в мире раритетно мало. Никто, кроме Бога, не знает - сколько их на самом деле.
       - Франциска - одна из них?
       - Похоже, что да ... но даже в этом я не совсем уверен! В таких вопросах я боюсь собственной уверенности. Мальчик Варга, мне больно, что в Германии закрываются одна лютеранская церковь за другой. Нет денег, чтобы их содержать. А католики - чем они лучше? Потому что у них денег чуть побольше? Кто сейчас истинно верует? Христианская вера поет лебединую песню. Мальчик Варга, я произношу банальные слова - но они предельно просты, эти слова. Деньги, зависть и злоба - играют победный марш.
       - В Германии, ваша светлость?
       - Везде.
       Он сосредоточенно помолчал.
       - В своей рукописи - бери курс на веру, - сказал герцог.- Люди искусства непозволительно мало занимаются этим. Престиж, престиж! Уход от всего, уход от реальности! Поиски того, чего нет! Заумные слова, которые ни о чем не говорят! Дерьмо! Фильмы, книги и картины, которым наплевать на тихую молитву! Дерьмо! Пустословные интеллектуалы с умными лицами - дерьмо! Борьба за удовольствия, за развлечения, за комфорт, за карьеру! Дерьмо! Телевидение - страшное дерьмо! О Христе люди вспоминают один-два раза в год, но даже Рождество - разве это мысль об Иисусе, не о цене и оригинальности подарка? Дерьмо! Нет лидеров. Нет личностей. По Земле ходят серые люди - и это создает жалкую видимость жизни: серой жизни серых людей. Дерьмо! Христианин без Христа в душе и голосе - это и не христианин, и не человек, это нечто серое на сером фоне среди серых существ, внешне похожих на людей. Дерьмо! Мальчик Варга, надо спасать христианство!
       - Не понял, ваша светлость, - осторожно сказал я. - Кто должен спасать христианство?
       - Ты.
       - Я?!
       Я охрип от неожиданности.
       Если бы эти слова произносил кто-то другой - не герцог, я бы рассмеялся. Я до такой степени фиолетовый христианин, что мне и сказать нечего! Я несколько раз пробовал в студенческие годы прочитать Евангелие - и каждый раз это кончалось тем, что я засыпал с Евангелием в руках.
       Да.
       Это так.
       Я бы рассмеялся в ответ на слова герцога, но ... я уже знал, что означает Дама Белый Страх. Если этот странный герцог произносит предельно серьезные слова - значит, он говорит от ее имени. Просто так такими словами - не шутят.
       - Она ... от Бога все-таки? - спросил я.
       - Что ты так суетишься? - недовольно произнес герцог. - От Бога? От дьявола? Что ты гадаешь? Что ты знаешь о Боге? Что ты знаешь о дьяволе? Ты боишься Бога? Ты боишься дьявола? Ты думаешь, дьявол не может выполнять поручения Бога? Не смеши меня. Дьявол для Бога - это всего лишь подводная лодка, которая способна долго быть в автономном плавании - по приказу адмирала. И только там, где велел адмирал. И только в тех параметрах, которые разрешил адмирал. А почему адмирал приказал именно так и почему разрешил именно это или то - это дело адмирала. Или дьявол - это сам человек, его отвратительная суть? Что верно? Где истина? Бог никогда и ни перед кем не отчитывается за свои приказы.Человеку нет доступа к тайне принятия этих решений.
       - Когда вы это поняли, ваша светлость? - спросил я.
       - У меня было много возможностей, чтобы это понять. И на этом свете, и на том. А ты - понял, что от тебя требуется?
       - Ваша светлость, прошу вас - не обижайтесь, но я говорю вам абсолютно искренно: вы меня с кем-то очень сильно перепутали! - сказал я.
       - Кто тебя перепутал? - засмеялся он.- Дама Белый Страх тебя с кем-то перепутала? Она еще никогда не ошибалась. Она не способна ошибаться. Заруби себе это на носу, мальчик Варга.
       Бред.
       Форменный бред.
       Я - спаситель христианства?!
       Может, разумнее было бы назначить меня императором коммунистической Кубы? Честное слово, в этом абсурде было бы намного больше смысла!
       - Ваша светлость! - решительно сказал я.- Поймите меня правильно. У меня нет литературного мастерства - и опыта нет, и в истории я невежда, и в христианстве, и грешник я - отнюдь не праведный монах. Ваша светлость, даю вам честное слово: сегодня, после обеда с вами, я намеревался найти себе сексапильную женщину, потому что у меня уже целых два месяца не было секса! Ваша светлость, я неисправимый грешник! Как можно предлагать мне спасать христианство, если я самого себя не могу спасти от элементарного сексуального греха?!
       Герцог иронично улыбнулся.
       -Не спорь, - сказал он.- Это уже решено. Я согласен с Мадам: несмотря на твою грешность, мысли у тебя чистые. Ты ни разу не только не спросил, но даже и не подумал - а заработаешь ли ты на этом романе хоть какой-то гонорар?
       - Не подумал,- согласился я. - Но по одной причине: я полностью уверен, что этот роман никто не напечатает. Я еще в сентябре окончательно пришел к этому бесплатному выводу.
       - Ох! - утомленно сказал он.- Как азартно ты хочешь доказать то, чего нет! Открой свою сумку! Там лежат и Евангелие, и скромная брошюра, которая простым языком разъясняет, что такое христианство. Начни с этого. Остальное - найдешь сам, если захочешь. Что именно и где именно - душа подскажет. Вопросы есть?
       Я открыл сумку.
       Там лежали Евангелие и какая-то брошюра.
       Я тяжело вздохнул.
       - Ты наивен,- сказал герцог.- Ты наивен - это и есть главная причина. Так сказала мне Дама Белый Страх. Я сам раньше не понимал, почему она выбрала именно тебя. Она объяснила. Она сказала, что ты самый наивный среди твоих сверстников.
       У меня не было сил удивляться. Я не знал, огорчаться мне или радоваться, что Дама Белый Страх отыскала в моих мыслях и поступках какую-то особую наивность. Сам я никогда не считал себя наивным.
       - Нет вопросов, ваша светлость, - пробормотал я.- Понятия не имею, как я должен спасать христианство. Но и с Дамой Белый Страх ссориться - нет, спасибо, я уже однажды испытал на себе, чем это кончается.
       - Твори! - кивнул герцог.- Мальчик Варга, ты напишешь то, с чем согласятся и не согласятся многие. Над тобой будут смеяться. Над тобой не будут смеяться. Найдутся другие, которые тоже захотят что-то сотворить, чтобы спасти христианство. Дама Белый Страх дает им зеленую улицу - уже сейчас. Будут новые книги. Новые фильмы. Новая музыка. Художники будут писать новые картины. Сейчас в богато-богатеньких-богатеющих странах превалирует эпоха тупого заграбастывания удовольствий. Эпоха тупости. Эпоха, которая стоит на месте и жадно пожирает саму себя. Новая эпоха станет временем острой мысли и искренности. Это то, чего сейчас катастрофически не хватает. Это выведет христианство из тупика.
       Я машинально кивнул.
       Собственно, мне просто ничего другого не оставалось!
       Но должность императора коммунистической Кубы - это все-таки была бы более понятная для меня работа.
       В тот раз я опять попытался получить у герцога хотя бы некоторые комментарии к его отношениям с Фридерикой.
       Но герцог опять нахмурился.
       - Сам ищи и находи, сам! - сказал он. - И перестань смотреть на меня жалобными глазами. Я не факир, я работаю на фирме, хорошо зарабатываю, поэтому в состоянии приглашать тебя пообедать. Хочешь - закажу тебе бутылку шампанского?
       - Я не дама,- сказал я .- Шампанского - не пью, оно вызывает у меня зубную боль.
       О, ваша светлость, если б вы знали, как вы мне надоели! Вместе с вашими обедами!
       - Твори! - повторил герцог.
       И он засмеялся своим зычным, энергичным смехом.
       И я понял, что мне пора возвращаться к мыслям о Фридерике.
       И к фактам.
       Их свадьба состоялась в Байрейте - в сентябре 1748 года. Накануне, в конце августа, невесте только-только исполнилось 16 лет. Пели трубы, гремели литавры. Стол был роскошный. Невеста была вся в бриллиантах. Двенадцать министров танцевали с зажженными факелами. В честь молодых дали тройной салют из 56 пушек. В тот момент, когда молодые ушли в спальню.
       Тройной салют? Пожалуй, этого мало. Надо было дать 33 салютных залпа - не из 56, а из 156 пушек. А если бы так много пушек в Байрейте не оказалось - надо было одолжить в соседних княжествах.
       Странно, что не додумались.
       Вероятно, 33 залпа из 156 пушек лучше подействовали бы на фиолетовую глупость 20-летнего герцога? Я в этом не уверен. Могло получиться наоборот. От большего количества пушечной пальбы фиолетовость герцога стала бы еще более фиолетовой.
       Гулянья длились несколько дней.
       Для народа - зажарили двух оленей и одного быка, плюс бесплатное пиво и вино.
       Молодые, в сопровождении свиты, отправились в Штутгарт. Фридерика по дороге часто и безпричинно плакала. Она была ребенком. Ей было страшно уезжать из родного города - туда, где не будет ни заботливой мамочки, которая готова была расшибиться для нее в пыль, ни добродушного и безотказного отца.
       Что она чувствовала?
       Интуиция?
       Ребенок Фридерика была романтически уверена, что влюблена в герцога. Она была романтична во всем: в мыслях, словах, походке, в каждом взгляде своих прекрасных и пугливых глаз.
       Экзальтированная романтичность.
       А кем был тогда герцог?
       Этот самодовольный бычок с жирными ляжками?
       Женщин за 4 года веселого правления он перевидал уже много: ему не отказывали. Он был тогда, в свои 20 лет, изрядно развращен роскошью, благолепными восторгами близкого окружения и сексуальными взвизгиваниями конкуренток на прибыльное звание постоянной метрессы герцога.
       Безвыходность провинциальной ситуации.
       С матерью он все чаще ссорился. Эта умная женщина пыталась давать ему советы, старалась хоть как-то остепенить его. Он отмахивался. Его оскорбляло, что мать вмешивается в его государственные дела. А государственных дел у него тогда почти не было: этим занимались министры. Он - развлекался. Они - работали. Плохо или хорошо, но работали, и герцогство Вюртемберг было благодарно герцогу за то, что он своим герцогством так мало занимается.
       Хуже, если бы наоборот.
       Он объявил Штутгарт своей главной резиденцией. Штутгарт сиял: это обещало городу хорошие прибыли. Принимать и обслуживать многих гостей герцога - это нескучные деньги. Но жить в Старом замке герцог не хотел: он считал этот замок устаревшим - и архитектурно, и морально. Он потребовал, чтобы город дал денег на строительство современного дворца.
       Рядом со Старым замком.
       Город согласился.
       Первый камень нового дворца заложил сам герцог: торжественно, пышно и вопиюще сентиментально. Странно, что он при этом не зарыдал! В этом дворце он никогда не жил. Собственно, он за многие годы так и не достроил Новый дворец. Эта стройка с годами просто надоела ему.
       Молодые добрались до Людвигсбурга - до прекрасного дворца. Там неделю длились торжества. На столах была посуда такой красоты, что гости ахали. Было множество цветов. Французские актеры блеснули мастерством. Дворец тонул в свете вечерней иллюминации. Дворцовый бал тонул в собственной шикарности.
       Пушки в Людвигсбурге тоже стреляли.
       Разумеется.
       Без пушек - нельзя. Если не стреляют пушки - значит, что-то не так, не первосортно, не второсортно и даже не третьесортно. Ужасно! Плевок в лицо всему государству! Навеки!
       Ля.
       Ля.
       Ля.
       Новый абзац.
       Опять - новый абзац.
       Наконец, 12 октября молодые торжественно въехали в Штутгарт.
       О, что это было за зрелище!
       Одна только сооруженная специально по этому случаю триумфальная арка у госпиталя была высотой 17 метров! Другая арка была поменьше, но тоже смотрелась солидно. Между обеими арками стояли два пехотных полка. От второй арки до Старого замка - гвардейский полк.
       Все министры, все чиновники - все были торжественны.
       Ехали несколько роскошных карет, запряженных шестерками лошадей. Ехала новенькая государственная карета Фридерики - ее везли 8 белых вюртембергских кобыл. Ехали эскадроны: тут были и лейб-гусары, и драгуны, и лошади под ними были красивы - как никогда раньше!
       Ах, как гремела музыка!
       Ах, как публика кричала: "Виват! Виват!"
       Ах, как красиво подносили штутгартские дети цветы Фридерике!
       Почему шикарная пышность чаще всего не имеет ничего общего со счастьем? Это оскорбительно для людей, которые готовят пышность. И для людей, которые в этой пышности участвуют. Но счастью почему-то наплевать и на тех, и на этих.
       Весь город мечтал взглянуть на юную герцогиню.
       Она была вся в белом, на ней сверкали бриллианты.
       До Штутгарта еще не успела добраться легенда-не-легенда, сплетня-не-сплетня о том, как по дороге в столицу, уже сравнительно недалеко, юную герцогиню приветствовала в швабских традициях какая-то крестьянка. Рядом стояли другие крестьяне.
       Лицо Фридерики скривилось.
       - Was will das GeschmДss? - брезгливо произнесла она.- Чего хочет этот сброд?
       Эту фразу ей до сих пор припоминают.
       Супруга владетельного герцога не должна так говорить о народе. По крайней мере - в присутствии самого этого народа.
       Было это?
       Может, было. А может - нет. По большому счету это ничего не меняет. Изнеженная девчонка просто устала от поездок и бесчисленных торжеств. Устала и морально, и физически. Она покапризничала - и неосторожно ляпнула что-то не то.
       Это не значит, что она презирала простых швабов.
       Нет.
       Это значит, что кроме усталости была еще одна причина. Фридерика совершенно не была готова стать супругой - это во-первых, а во вторых - супругой ПРАВЯЩЕГО герцога. А сли добавить сюда герцога, который ДЕЙСТВИТЕЛЬНО презирал тогда свой ПРОСТОЙ НАРОД, то вина Фридерики становится не виной, а случайностью. Пожалуй, она слишком рано вышла замуж. Даже через 2-3 года, если бы со свадьбой повременили, Фридерика могла бы уже иначе мыслить, иначе понимать себя и свой государственный статус.
       Празднества в Штутгарте тоже были роскошными.
       Балы.
       Концерты.
       Спектакли.
       Несколько дней.
       Юной герцогине был определен ее личный придворный штат: гофмейстер, 3 статс-дамы, камер-юнкер, камердинеры, пажи, камерфрау, лакеи, два гонца, два гайдука. Лейб-прачка тоже имелась - это полагалось Фридерике по штату.
       У слуг были красивые ливреи.
       Все было красивым.
       Под стать Фридерике.
       Король Фридрих Второй подарил любимой племяннице 20 тысяч золотых рейхсталлеров. У нее было богатое приданное. В том числе дорогие табакерки - нюхать табак считалось полезным для здоровья. У нее была украшенная голубым плюшем карета для дальних поездок.
       Чего у нее не было?
       У нее было все. Как и у герцога.
       Всё - кроме счастья.
       Впрочем, в начале ощущение счастья было. Какой-то период, который без помощи герцога - а он помогать не хочет! - трудно точно обозначить. Пожалуй, первый год. Пожалуй, первые полтора года - но это уже похоже на преувеличение. Герцог был при ней, ревновал ее. Похоже, он действительно страдал от ревности. Но за предыдущие четыре года правления, за те четыре года бесшабашности и разврата, герцог уже и при официальной подруге жизни не всегда понимал - почему надо разделять по степени своего внимания жену и красивеньких дам? Мимоходом сделать на час отдых в чужой постели - неужели это нельзя воспринять как шалость красивого молодого человека?! Просто как шалость? Просто потому, что так приказал пенис, который буквально грозился вырваться из штанов на свободу?
       Это - не дикость герцога.
       Тупым животным он никогда не был.
       Нет.
       Это - результат предыдущих четырех лет правления, при безграничных возможностях в разврате. Результат юности, которая вдруг очутилась в плеске и буйстве вседозволенности.
       Жили нескучно. Как и Карл, юная герцогиня любила роскошь и развлечения. Но в ее исполнении это было намного сдержанее. Она любила театр, музыку и хорошие книги. Она ревновала герцога. О чем-то догадывалась, переживала, терялась в догадливо-недогадливых мыслях.
       Через полгода Фридерика забеременела. Это произошло, вероятно, во второй половине мая 1749 года.
       Герцог ждал, что родится наследный принц.
       Фридерика родила крошечную принцессу, которую назвали Фридерика Вильгельмина Аугуста Луиза Шарлотта. Это случилось в феврале 1750 года. В честь рождения девочки герцог велел отчеканить медаль.
       К 18-летию супруги Карл переделал старинный Люстгауз в оперный театр. Красивый подарок. Фридерика хорошо разбиралась в оперном искусстве.
       Крошечная принцесса прожила 1 год и 20 дней.
       Умерла.
       Карл был потрясен. Он объявил в герцогстве долгий траур. Фридерика рыдала. Степень ее трагедии передать словами невозможно. Дочь умерла - и Фридерика потеряла самую теплую частицу себя.
       Где-то тут, именно в этот период, отношения Карла и Фридерики начали бесповоротно заходить в тупик. Смерть дочери, скрытные загулы герцога, послеродовая болезненность хрупкой юной герцогини, ее капризность, ее одиночество среди чужих людей - и неприязненное, даже переходящее в злобу отношение герцога к ее обидчивости, к ее душевной ранимости.
       Они часто ссорились.
       Юная герцогиня была логична, критична и остроумна в своих доводах. Ее остроумие в семейных скандалах было тонким и грациозным. Вся в мать. Тяжеловесный на остроумие Карл ощущал себя в этих ситуациях неповоротливым и туповатым. У швабов есть всё - кроме грациозности.
       Фридерика выводила герцога из терпения.
       Став одинокой при муже, Фридерика стала добрее к людям. Собственно, и раньше она не была грубой. Но теперь она стала еще доброжелательнее. Ушла не в озлобленность, как нередко бывает в таких случаях, а в доброту. Ее глаза были печальны и внимательны.
       Двор герцога - скрипел от интриг. Неутомимый Карл храбро окунался в них. Чем больше он пытался разобраться в придворных интригах - тем больше их становилось. Пошлость на пошлости. Глупость на глупости. От обычных лакеев дворянско-чиновничья дворня отличается тем, что еще чувствительнее хочет лизнуть своего господина в задницу - с обязательным применением интеллекта.
       Чем занимался герцог?
       Всем - и ничем.
       Гуляка с правящими полномочиями.
       Разлад между ним и Фридерикой был уже заметен. Это бросалось в глаза. Их решили деликатно помирить: Земство дало деньги на их путешествие в Италию. Во время этой поездки отношения действительно потеплели - но ненадолго. Фридерика терпеть не могла людей из ближайщего окружения Карла. Она была не железной. Ее остроумная капризность все чаще переходила в откровенные истерики.
       Виноват был герцог.
       Новый абзац.
       Тем более, что теперь он сам это признал.
       Новый абзац.
       Развязка наступила в сентябре 1756 года. Герцогу было 28 лет, герцогине - 24. Это совпало с началом Семилетней войны.
       9 сентября войска короля Фридриха взяли Дрезден. Это была победа, которая возмутила Вену и Париж.
       27 сентября, в родном Байрейте - в гостях у родителей, Фридерика заявила Карлу, что отказывается вернуться в его герцогство. Это была страшнейшая оплеуха, которая потрясла герцога.
       Чтобы лучше это понять, надо еще раз вспомнить, что это это происходило не вчера, а в восемнадцатом столетии. И это была не супруга почтальона, а супруга правящего герцога. Она отказалась с ним жить. По сути, она удрала от него.
       Тоненькая Фридерика убедительно БРОСИЛА мясистого герцога.
       Герцог заметался.
       Как избавиться от этого позора?!
       Он вернулся в свое герцогство. Его корежило от злости и унижения. Поступок Фридерики был - непредсказуем! Раньше герцог был уверен, что она и дальше будет покорно-не-покорно терпеть его мужские фортели. Нечто похожее происходило в разных абсолютистских домах Европы.
       Фридерика - не захотела терпеть.
       Он - метался, рычал от злости.
       Внезапно - сел в карету, опять помчался в Байрейт. Упрашивал Фридерику вернуться. Ее ошарашенные родители были больше на его стороне. Нет сомнений: они знали от Фридерики о многих нюансах, но - они были детьми своей эпохи. Скандальное решение дочери они восприняли как нечто до такой степени хаотичное, что понять это холодным разумом - невозможно.
       Герцог включил свое красноречие.
       Он это умел.
       Из нахального бегемота он вдруг превратился в тихого профессора ботаники. Он с мягким удивлением в голосе уверял тестя и тещу, что никакого серьезного конфликта не было, а если что и было, то это недоразумение, шалость, неправильно понятая шутка, и он готов дать голову на отсечение, что даже такая шутливая малость больше НЕ ПОВТОРИТСЯ!
       Все цветы Вюртемберга - к ногам Фридерики!
       Это логично.
       Это понятно.
       Когда мужчина любой ценой хочет выбраться из-под обломков собственного позора, он готов стать кем угодно - в самом крайнем случае он согласен стать даже блохой-ассенизатором.
       Временно.
       Перехитрить.
       До успокоения ситуации.
       Фридерика ему не поверила - и правильно сделала. В то время герцог не был в состоянии себя изменить. Восемь лет назад он был к этому ЕЩЕ не готов. Теперь, в свои 28 лет, он был к этому УЖЕ не готов. Утонченная Фридерика давно перестала интересовать его, как женщина. Артистки и многочисленные те, что попадались под его пенис, были в сексе намного более откровенными и стервозными.
       Фридерика хотела - мечтательной любви.
       Эти хотели - дорогих подарков и карьеры: а вдруг удастся стать метрессой этого безумно веселого герцога?
       В сексе они были несравнимо привлекательнее. Они ахали, охали, взвизгивали - громко и четко, во всю мощь своих мечтаний стать метрессой. О, в каких комплиментах они превозносили его любовные способности! Надо сказать, он и в этом был неутомим. Свой пенис герцог уже давно привык воспринимать, как слесарь - свою отвертку.
       При такой ситуации - как он мог ВДРУГ начать нормально жить с Фридерикой?!
       Абсурд.
       Герцог тогда считал себя - убежденным христианином. Вел себя - как убежденный антихрист.
       Он правильно произносил слова молитв. Честно исповедывался у придворного священника. После исповедей выходил просветленным и сентиментальным. После правильных СЛОВ он спокойно возвращался в развратную РЕАЛЬНОСТЬ. Слова и реальность - эту разницу герцог прекрасно сознавал и ни за что не смешивал в жизни эти понятия.
       Во избежание неправильности ситуации.
       Нормальный цинизм абсолютистского балбеса.
       Он уговаривал Фридерику вернуться в его замусоленные объятия. Фридерика отказывалась. Допускаю, что она могла сказать ему такие две фразы:
       - Я хотела - сказочной любви. В ответ получила - пошлость.
       Допускаю, что после таких слов герцогу ничего не оставалось, как прекратить выставлять себя в Байрейте ботаническим зайцем-профессором.
       Ну, удрала от него супруга - ну и что? Зато очень кстати началась война, которая уже потряхивает Европу. На этом гудящем фоне скандальное решение Фридерики вряд ли будет так уж замечено. А после войны это станет уже УСТАРЕВШИМ фактом.
       Тем более, что герцог и сам собирался повоевать - на стороне Франции против фридриховской Пруссии. В полном соответствии с вюртембержско-французским субсидийным контрактом на участие герцогского войска в случае войны.
       Что заставило Фридерику пойти на этот разрыв с герцогом? Арест певицы Марианны Пиркер, которая была с ней дружна? Одновременно - арест мужа певицы, а также Рейха - личного парикмахера герцогини? Арест - нечто похожее на легенду - ее камер-фрау, которая вроде бы рассказывала ей о похождениях герцога и за которую Фридерика пришла просить к герцогу на аудиенцию - как обычная просительница? А была ли ареставана камер-фрау? Был просто скандал - без ареста, но с последствиями? Или тот факт, что по субсидийному контракту герцог обязан был воевать против ее обожаемого дяди - прусского короля Фридриха?
       Не знаю.
       Все это - шаткие доводы, всего лишь последняя капля, которая переполнила уже не чашу, а целую бочку слез.
       Герцог и Фридерика никогда не разводились. До самой смерти Фридерики они официально считались супругами. Как официальный супруг - он старался подпортить ее жизнь: приставлял к ней своих чиновников, невовремя выплачивал ей деньги на содержание - до тех пор, пока в эту возню не вмешался король Фридрих. Она жила в тихом городке Нейштадт, герцог запрещал ей оттуда выезжать. Но она ездила в близкий Байрейт, а потом и в Берлин к дяде поехала - и была там с восторгом принята, а герцог вынужден был и эту горькую пилюлю проглотить. Позже она и в Швейцарию на лечение ездила, встречалась там с Вольтером. Много читала, интересовалась искусством.
       Любовников у нее, судя по всему, не было.
       Она наивно ждала покаянного письма от герцога - ни одного письма он ей так и не написал. Единственное его письмо пришло уже после ее смерти - весной 1780 года. Оно было - ледяным по тону. Хорошо, что смертельно больная Фридерика не успела его получить.
       Она наивно ждала его приезда - не дождалась.
       До конца жизни она была в плену собственной романтической сказки - герцог на белом коне, тонкая любовь, нежный шепот под луной, цветы, элегантные подарки - и вечное счастье с любимым человеком.
       Она такой родилась.
       Такой и умерла.
       В 47 лет.
       Перед смертью написала завещание: все, что ей принадлежало, оставила герцогу. Свою прекрасную библиотеку завещала его Высшей Карловской школе. Хотела увидеть его хотя бы перед смертью - но и это не получилось. В своих последних словах - просила передать ему благодарность за все хорошее, что в их отношениях - хоть и недолго, но было.
       Она оказалась НЕСРАВНИМО порядочнее герцога.
       От герцога на ее похоронах были его посланники.
       Он объявил в герцогстве траур. Четыре недели в Вюртемберге каждый день в честь Фридерики звонили колокола.
       Все-таки официальная супруга.
       В своем рескрипте он написал, что смерть ВЫСОКОЧТИМОЙ супруги повергла его и весь герцогский дом в глубокий траур.
       Все-таки официальная супруга.
       Высокочтимая.
       О, Господи, какой только мерзости не бывает в политике!
       А что еще ему оставалось? Последний раз он видел Фридерику 24 года назад - тогда, в Байрейте, когда она категорически отказалась вернуться. А теперь - у него была Франциска, абсолютно другой человек, абсолютно родной человек.
       Что ему осталось от Фридерики?
       Горечь?
       Что-то счастливое из первых счастливых если не лет, то хотя бы месяцев?
       Она похоронена в дворцовой церкви Байрейта, рядом со своими родителями. Дитя романтики и наивности. Та самая 16-летняя ослепительная красавица, которая осенью 1748 года в белом платье, в шикарной карете, под гром литавров и поздравлений торжественно въезжала в Штутгарт - вся в бриллиантах, жемчуге и цветах.
       При встрече в нашем гранд-кафе я сказал герцогу:
       - Ваша светлость, вы были в молодости совершенно невероятным дерьмом.
       - Это ты по какому поводу? - спросил он.
       Я промолчал.
       Пускай сам догадывается.
       Он догадался.
       - Фридерика? - сказал он.- Да, мальчик Варга, ты прав. Я был тогда совершенно невероятным дерьмом.
       Он замолчал.
       Мы долго молчали.
       Мы просто сидели - и долго, непривычно долго молчали.
      
      
      
       10.
      
      
       Штутгарт, ночь 3 октября 1785 года
      
      
       КТО ВИНОВАТ, ЧТО НА СВЕТЕ ЕСТЬ ШАНТРАПА?
      
       Верхом на голом герцоге Эльбен добрался до ближней к Старому замку окраины Дворцовой площади.
       - Слезайте, магистр,- услышали они оба колокольчиковый голос Дамы Белый Страх.
       Эльбен слез с герцога. Ему было неловко. Герцог все еще стоял на четвереньках. Он тяжело дышал.
       Все то вежливо-критическое, что было раньше у Эльбена в отношении герцога, ушло - исчезло, улетучилось. В полутьме, которая часто вспыхивала отблесками костра и многих мечущихся факелов, магистр увидел другого герцога: уже немолодого, с животиком, измученного, с окровавленным лицом, потного, голого.
       - Извините, ваша светлость,- пробормотал Эльбен.
       - Не ... обижаюсь,- тяжело произнес герцог.
       Эльбен помог ему встать на ноги.
       - Ничего, магистр, это пустяки,- сказал герцог.- Я удивительно живуч. Я умею быстро брать себя в руки.
       И действительно: герцог принял гордую осанку. Его тело выпрямилось. Его голова смотрелась гордо - так, словно ничего особенного не происходило и не происходит. Его взгляд стал властным - как всегда.
       Это привело Эльбена в полный восторг. Вот что значит начальственный опыт! Вот что значат многие годы властности!
       - Ваша светлость, я восхищен вами! - воскликнул Эльбен.
       Герцог взглянул на него с недоумением.
       - Умыться бы надо,- сказал герцог.- Кровь, пот.
       Сзади, у здания Канцелярии, стояли бочки с вином и пивом. Пивных бочек было меньше. Вюртембергские швабы предпочитали вино.
       Рядом с бочками валялись несколько в дребедень пьяных монголов. Через них перешагивали - как через бревна. Повсюду валялось множество кружек и бокалов: хочешь выпить - бери любой. Многие были пьяны, что монголы, что швабы, но еще держались на ногах. Какой-то средних лет шваб прямо на земле, у бочки с вином, сношал пьяную китайскую певицу. Оба кричали так, словно их пытают каленым железом.
       Воды нигде поблизости не было.
       Эльбен набрал в большую кружку вина. Вопросительно взглянул на герцога.
       - Полейте мне на руки, - кивнул герцог.
       Он умылся вином. Посвежел.
       Мимо пробежал худенький низкорослый шваб. За ним гнался толстый монгол с мечом, который он держал обеими руками - как топор.
       - Ай-я-ааа! - тонким голосом вопил шваб.
       - Убью! - орал монгол.- Зарублю!
       Он догнал шваба и повалил его на землю, лицом к земле. Гордо ткнул в спину поверженного шваба мечом.
       - Что? - самодовольно произнес монгол.- Испугалась, девушка?
       - Я не девушка! - крикнул шваб.- У меня жена и трое детей!
       - Девушка! - убедительно повторил монгол.- Когда я был с той толстушкой - ты что мне сзади устроил? Ты принял меня за бабу?! Это что тут у вас, швабов, такой протест, да?
       - Ай-я-я-я-аааа! - вдруг храбро закричал шваб.
       Вероятно, он что-то еще хотел крикнуть, но монгол уже сдернул с него штаны и повалился сверху - на голую задницу шваба.
       - Насилуют!!! - завопил шваб.
       Соитие было бурным.
       Меч монгола валялся на земле.
       - Страстные бойцы любви,- негромко произнес герцог, который с интересом наблюдал эту сцену. - Первый раз вижу, как мужчина ... с мужчиной. Молочные братья друг друга. Что в этом хорошего?
       - Ужасающий разврат, ваша светлость,- охотно согласился Эльбен. - Меня удивляет, как чисто эти монголы говорят по-немецки!
       - Если Мадам захочет - они будут петь арии из итальянских опер,- со злостью сказал герцог.- На чистом итальянском!
       Сзади, из-за огромной бочки с вином, выскочили два полуголых монгола с факелами. Они были пьяны и разъярены. Оружия при них не было. Их интересовал герцог.
       - Этот! - уверенно сказал монгол с длинным глубоким шрамом на лице.- Уже и разделся догола, сволочь, чтоб мы его не опознали!
       - Этот? - засомневался другой монгол - гибкий, молодой, стриженный наголо.- Разве? Тот был вроде бы помоложе.
       - Ох, сильно ты разобрался в полутьме! - сказал монгол со шрамом.- Ну, шваб, на том конце площади ты нами обоими ловко попользовался, а теперь ты станешь нашей любимой женой!
       - Это вы мне? - спросил герцог.
       - Тебе, тебе! - закричал монгол со шрамом.- У тебя кран такой огромный - как бревно! Я тебя всю жизнь буду помнить! Ты ответишь за мои страдания!
       Эльбен схватил лежавший на земле монгольский меч.
       - Не смейте! - крикнул он.- Это ... это моя девушка!
       - Ничего себе девушка! - ехидно засмеялся молодой монгол.- Первый раз вижу девушку, у которой между ног такое бревно висит! Эй, девушка, становись в позу!
       - Сейчас,- кивнул герцог.
       И ударил молодого монгола кулаком в лицо.
       Тот упал.
       Эльбен изловчился - и изо всех сил ударил другого монгола: мечом по голове. Голова оказалась рассечена надвое.
       Но этот монгол был покрепче. Не упал. Он просто сомкнул ладонями обе рассеченные части собственной головы. Они мгновенно склеились. Так, словно были намазаны клеем.
       - Уважаю храбрых людей,- сказал монгол.- Момент, подождите нас тут. Сейчас мы сбегаем за своим оружием. Мы вас научим, что значит воевать с монголами! Эй, за мной!
       Молодой монгол вскочил и побежал вслед за воином со шрамом.
       - Ваша светлость, нам нужно бежать отсюда,- сказал Эльбен.
       - Бежать? - возмутился герцог.- Я? В Штутгарте? В своем государстве - бежать? От этих дикарей?! Этого никогда не будет!
       - Но они вот-вот вернулся сюда,- растерянно произнес Эльбен.- Они будут вооружены до зубов. Я не уверен, что наши головы, будучи разрубленными надвое, тоже склеются так ловко, как у этого монгола!
       - Молодой человек,- спокойно сказал герцог.- Вы явно не были на войне - а я там был. Правда, военная слава решительно обошла меня стороной - и к сожалению, и к счастью. Но - на войне я все-таки был. Магистр, будьте спокойны. Мы оба вышли на прогулку. Мы с удовольствием прогуливаемся на свежем воздухе. Пойдемте, я желаю ознакомиться с тем, что происходит на площади.
       Эльбен пожал плечами.
       - Как вам угодно, ваша светлость.
       Уходя, герцог недовольно пнул ногой толстого монгола, который продолжал сношать на земле худенького шваба:
       - Эй, хватит уже! Ты его замучаешь! Он вышел на мгновение из дому, чтобы принести своим троим детям кусочек монгольского сыра - а теперь дети плачут и кричат: "Где наш папа?! Где наш сыр?!" Ну, кому сказано - хватит!
       - Отцепись! - заорал толстый монгол, не оглядываясь.- У него уже пятый оргазм подряд, я весь в экстазе!
       - А, ну если уже пятый оргазм,- с пониманием кивнул герцог.
       Вместе с Эльбеном, который держал монгольский меч - на всякий случай, он неторопливо зашагал к центру площади. Неторопливо - и уверенно.
       Это был хозяин, который упрямо инспектировал то, что ему уже фактически не принадлежало.
       Площадь кишела людьми. Безумие - это слово звучит крайне мягко и деликатно по отношению к тому, что тут происходило. Если оказалось реальным обеими ладонями соединить обе разрубленные части собственной головы, то для описания безумного беспредела площади надо было соединить перья трагика Шеспира и комедианта Мольера. Затем присоединить к ним философичное перо Вольтера и - для полноты картины - романтичное перо Моцарта.
       Тогда - получилась бы цельная картина.
       Соития тут происходили - на каждом шагу. Голый герцог деликатно перешагивал через любовные пары, а через любовные треугольники даже бодро перепрыгивал - с неожиданной для его возраста ловкостью и легкостью.
       Отовсюду неслись страстные вопли и вздохи.
       Страстно вопили женщины, которые сливались в одно целое с хрипящими монголами. Монголы хрипели невразумительно - они пытались одновременно освободиться от соития с мстительными швабскими мужчинами. В одном месте герцог обратил внимание на то, что к швабу, который был в соитии с монголом, присоединился сзади другой монгол - с явным желанием отомстить за что-то предыдущее.
       Швабы и раньше не любили отказывать себе ни в вине, ни в соитиях. Они делали это просто и приятно. Замужние простолюдинки Штутгарта были безотказны с мужьями, а с любовниками - тем более. А мужчины Штутгарта - всех сословий - в заковыристых дискуссиях могли выпить столько вина, что трудно было понять: куда в них так много вмещается?! Были бы деньги, а вино - от самого дешевого до самого дорогого - всегда находилось. Пили профессора и сапожники, жестянщики и полковники, мясники и артисты, юные подмастерья и утонченные мастера по изготовлению париков. Вино пили охотно - а пьяниц было не так много, как если бы это зависело от горячей степени любви к вину. Пьяниц в Штутгарте - не любили.
       Но беспредел Дворцовой площади уже никого не мог остановить.
       Сама атмосфера площади, казалось, упорно твердила: "Стань идиотом! Стань идиотом!"
       Неизвестно откуда, на площади вдруг появилось множество кустов и высокие густые травы - как в дремучем лесу. Щедро цвели огромные розы, от них шел одуряющий запах тонкости и свежести. Словно из-под земли, тут и там вдруг вырастали тюльпаны величиной с кухонный глинянный горшок для супа. Это может показаться странным, но тюльпаны вызывающе пахли картофельной похлебкой, приправленной кусочками сала. Над площадью остро гуляли запахи свежеиспеченного хлеба и лука: и то, и другое жадно поедалось в коротких перерывах между соитиями. В смеси с прохладным ночным воздухом, потом, оргазмами, винным перегаром, горящими бревнами костра, конским навозом и верблюжьей мочой - все вместе это представляло собой ту фантастическую какофонию запахов, которой в Штутгарте никогда не было - ни в одном столетии.
       По площади бродили монгольские верблюды. Они игриво переступали через любовные пары, треугольники и даже четырехугольники. Порою, то ли случайно, то ли сознательно, верблюды становились своими лапами на чьи-то голые, полуголые тела - и тогда раздавались такие пронзительные проклятия, что, казалось, Луна вот-вот упадет на Землю.
       Повсюду стояли бочки с вином.
       Некоторые пары залезали в пустые или полу-пустые бочки - в надежде избежать третьего нахлебника.
       Казалось, все так увлечены пьянством и свободой соития, что никого и ничего вокруг не замечают. Вольность безнаказанности обезобразила нормальность человеческого восприятия. Стыд - исчез. Было только чувство тела и вина. Какие-то люди проходили или пробегали мимо, у них были горящие глаза, их куда-то безудержно влекло, а куда - они сами этого явно не знали, и знать не хотели, и не хотели отдавать себе отчета в собственных действиях. Была только плоть - при полном отсуствии души. Душа умерла, плоть жила - и бессмысленно билась в припадке истерики.
       Ни голого герцога, ни Эльбена никто не замечал.
       Впрочем, через некоторое время кое-кто разглядел их.
       Под одним из кустов герцог разглядел двух уже знакомых монголов: со шрамом и бритого. Они сидели на земле. Они чувственно вгрызались в куски ветчины. Они чавкали, сердито сопели, запивали еду вином из тонких, явно хрустальных бокалов, которые тоже неизвестно откуда тут появились. Рядом валялось их оружие - две сабли, два копья и два лука с двумя экзотично-узорчатыми колчанами со стрелами.
       Похоже, оба монгола обменяли мстительные поиски герцога и магистра на вкус ветчины.
       Герцог и Эльбен уже прошли мимо, как вдруг монгол со шрамом закричал:
       - Вот они! Вот они! А-а-аааа!
       Он схватил лук, вставил на тетиву стрелу и выстрелил сзади в герцога.
       Монгол бы уже изрядно пьян. Поэтому стрела пролетела мимо герцога - и с мастерским свистом вошла в задницу какого-то романтичного юноши с факелом.
       Юноша взвизнул так тонко, что герцогу стало непонятно: что здесь делал этот беззащитный доверчивый полу-ребенок со своим факелом? Кого он искал на этой безумной площади?
       Барышню, в которую был тайно влюблен?
       Шанса на первый - шальной - опыт соития?
       Или - он пришел сюда просто из любопытства?
       Монгол со шрамом то ли не разглядел, что попал не туда, куда метил, то ли ему стало все равно. Он положил свой лук под голову - лег спать и захрапел. Второй монгол продолжал сосредоточенно есть ветчину.
       Романтичный юноша со стрелой в заднице - что есть в мире трагичнее, чем эта ужасная картина?!
       - Вы настоящий патриот нашего вюртембергского Отечества! - воскликнул герцог.- Вы приняли на себя стрелу, которая предназначалась мне!
       Герцог рывком вытащил из него монгольскую стрелу.
       Юноша охнул - и перестал взвизгивать.
       Только тихо плакал от боли.
       - Молодой человек, что вы здесь ищете? - строго спросил герцог.- Почему вы не дома? Почему вы не в своей одинокой романтической постели?
       Юноша при близком свете факела пригляделся к нему.
       - Ваша светлость?! - воскликнул юноша.
       - Ваша светлость, ваша светлость,- недовольно буркнул герцог. - Кто вы?
       Юноша оказался гимназистом, сыном одного из профессоров Высшей Карловской школы. С профессором герцог был знаком.
       - Я тут в разведке, ваша светлость! - зашептал юноша горячим шепотом.- В доме у нас все забаррикадированно. Я выпрыгнул из окна второго этажа - чуть не убился! - и побежал сюда. Я произвел подсчеты: монголов - пару сотен, а крестоносцев - сто, я уже и на крышу Канцелярии к ним залезал. Крестоносцы сказали, что они наказаны за прошлый раз, а что это значит - не захотели объяснить. Но теперь они вынуждены стоять на крыше. Кроме того, они христиане, а монголы - язычники, поэтому между ними отношения могут быть напряженные. Крестоносцы - это герои, правда? Но один пьяный монгол хотел сбить меня с толку. Он сказал мне: " Крестоносцы - это такие же мерзавцы, как и мы. И христианство тут - не при чем". Наверняка соврал монгол, да? Насчет наших войск я тоже выяснил: к сожалению, они все улетели. Похоже, что безвозвратно. Монголы говорят: улетели ваши воины - с полной потерей памяти о том, что происходит в Штутгарте. Вместе с офицерами, которые прилетели к ним еще вечером, а каким образом прилетели - неизвестно. На площади собрались большей частью простолюдины и все потаскушки нашего славного города.
       - Что, вы уже всех-всех штутгартских потаскушек знаете? - удивился герцог.- Откуда такая прыть? В столь юном возрасте?!
       - У меня дедушка ... щедрый,- смутился юноша.- Он считает, что у мужчины должен быть большой опыт - прежде, чем опрокинуть на себя семейное корыто. Он дает мне по 10 гульденов в месяц. На ... ну, на легкомысленных барышень, они берут большей частью не деньгами, а подарками. Ваша светлость, вы только отцу не рассказывайте! А то он и меня, и дедушку одной шпагой проткнет!
       - Десять гульденов в месяц - на потаскушек! - еще больше удивился герцог.- Щедро! И по скольку барышень в месяц получается?
       - По десять,- застенчиво вздохнул юноша.- Дедушка требует, чтобы у меня каждый раз новая была ... поверьте, ваша светлость, это не так легко! На одну барышню уходит 25 крейцеров - и достаточно, а на другую - даже двух гульденов не всегда хватает! Дедушка говорит, что в Штутгарте слишком уж много привередливых барышень. Этим летом я ездил с ним в Вену - ах, как там просто! Такой большой город! У меня там каждый день было по две новые барышни! Дедушка сказал: после каждой - беги в церковь и отмаливай грехи!
       - М-да,- сказал герцог. - У вас чрезвычайно христианский дедушка!
       - Да-да,- охотно согласился юноша.- Дедушка мне про вас рассказывал, про вашу героическую молодость. Дедушка ставит мне вас в пример: вот каким доблестным должен быть мужчина! Всех потаскушек надо перепробовать - беспощадно! Чтобы потом хоть не так тошнило от собственной жены!
       - Но-но! - нахмурился герцог.- Что за разговорчики!
       - Извините, ваша светлость,- опять смутился юноша.- Но вы сейчас такой голый, что с вами даже о потаскушках можно побеседовать. Когда вы голый - вы весь открыты народу. И мне - в том числе.
       - Благодарю,- тихо пробормотал, почти прошептал герцог.- Юноша, грациозность ваших комплиментов ставит меня в тупик.
       Эльбен, который стоял рядом, застенчиво опустил глаза.
       Магистр был в затруднении. С одной стороны, он едва удерживал себя от смеха. С другой стороны, речи этого юного балбеса тянули его на слезы - и если бы у него эти слезы появились, это были бы слезы горечи. Что за удивительный дедушка?! Откуда у этого мальчишки столь нахальное потребительское чувство к женскому телу?! Если удивительный дедушка так его учит - почему не думать собственной головой?! Почему он так ужасающе бестактен по отношению к герцогу, а тем более - к немолодому герцогу?!
       Магистр был хоть и немного, но знаком с отцом этого юноши, тот иногда бывал в доме Фейерляйна. Умный, деликатный человек. Талантливый профессор. Но почему его сын - такой болван? И сколько еще таких юных болванов в одном только Штутгарте? Много? Мало? Можно часами разглагольствовать о нравственных выкрутасах молодого поколения, о моральной разнице между родителями и детьми - но так ли это?
       Меня таким не воспитали - с неожиданной радостью подумал Эльбен.
       - Ваша светлость! - с восторгом сказал юноша.- Не только мой дедушка, но и я тоже - истинный христианин!
       - М-м-м,- произнес герцог.
       - Что, ваша светлость? - не понял юноша.
       - Пшел вон! - заорал герцог. - Беги к своему ненормальному дедушке, пока тебя тут самого не изнасиловали!
       Но нахальный юноша не спешил уходить. Ему явно было приятно так вот запросто беседовать с необычайно вельможной особой.
       - Ваша светлость! - отчаянно выкрикнул он.- Позвольте мне высказать важную мысль о спасении Отечества! Я думаю так: хоть крестоносцев только сто, а монголов - больше, но крестоносцы вооружены, а монголы пьяны, их оружие - в телегах. Можно договориться с крестоносцами, и они перебьют монголов, а мы еще и подсобим, расхватаем оружие монголов - и победа христианства будет за нами! Прошу за эту мысль дать мне офицерское звание!
       - Пшел вон, - в бешенстве прошептал герцог.- Пшел вон, иначе я за себя не ручаюсь. Еще одно твое слово - и я оторву тебе голову!
       Юноша отбежал в сторону.
       - А вы, чем отрывать голову христианину, лучше бы выпустили Шубарта на свободу! - с обидой закричал он.- Весь Вюртемберг обливается слезами при чтении его тюремных стихов!
       - Магистр, дайте мне меч! - сказал герцог.
       И тут же выхватил монгольский меч у опешившего Эльбена. И сделал несколько решительных шагов по направлению к юноше.
       Тот стал удирать - что было сил.
       Герцог задумчиво смотрел ему вслед. Затем - неожиданно весело рассмеялся, и Эльбена удивило, насколько легко герцог переходит от мгновений ярости к беззаботному смеху, к беззлобности. А что герцог и не собирался ударить мальчишку мечом - в этом Эльбен был уверен. Умело исполненная игра в ярость? А зачем? Должен ли правящий герцог заниматься такой чепухой? Или это - только сейчас происходит, в необычнейшей ситуации? Известно: когда герцог едет в карете по дороге, а едущий впереди на телеге крестьянин не спешит уступить дорогу, герцог уже давно не злится - он только огорченным голосом может иногда сказать крестьянину, что тот ведет себя непочтительно. Недаром многие говорят: с тех пор, как у герцога появилась Франциска, он стал заметно меняться. Не во всем, но - ощутимо, в сравнении с прежними бешенными временами.
       - Христианин! - со смехом сказал герцог.- Христианин! Истинный христианин! Странно. Человеку с детства объясняют-вдалбливают христианские истины. Но они так глубоки, что до них трудно сразу добраться. Проходят годы, и приходят новые мысли о старых истинах, переосмысление самого себя ... разумеется, если человек этого хочет. Магистр, почему вы так грустны?
       - Меня удручает происходящее на площади, ваша светлость.
       - Уверяю вас - это пройдет,- сказал герцог.- Однажды все проходит. Если не сегодня, то через год, или через много лет - но однажды все проходит, и появляется новая трава. Магистр, меня интересует ваше мнение. Вы видели Мадам. Всю эту несуразицу устроила она. Зачем? Как вы думаете?
       - Чтобы напугать? - предположил Эльбен.
       - Кого напугать? - не понял герцог.- Вот эту оголтелую шантрапу? Нет, Мадам умна. Она знает: эту шантрапу ничем не напугаешь, кроме виселицы или тюрьмы. Шантрапа всегда мелка, бездарна и продажна. Шантрапа есть в каждом городе, в каждой деревне, хотя в деревне она старается вести себя скрытно - там ее шантрапистость уж чересчур заметна. Когда годами стоишь наверху и через твое общение проходят тысячи людей - начинаешь уже абсолютно уверенно понимать: у каждого человека есть судьба, которая определена в момент его рождения - а может, еще раньше? - и уже на всю жизнь. Твердая, уверенная запись в Книге Судеб. Если человек родился шантрапой - он таким всегда будет.
       - Ка-а-рл, - послышался звонкий голос Дамы Белый Страх.- Ты уверен в этом?
       - Уверен, Мадам,- спокойно ответил герцог.
       И брезгливо отбросил меч в сторону.
       Мимо пробежали с пьяным визгом сразу несколько полуголых пар.
       - Уверен, Мадам,- повторил он.- Я перевидал многих преступников. Присутствовал при некоторых расследованиях. Наблюдал, как пытают преступников - и как трусливо они себя ведут при этом. Много раз бывал в тюрьмах - и там тоже беседовал: и с надзирателями, и с преступниками. Не подписывал помилования. Подписывал помилования. В каждом отдельном случае подробно разбирался - Мадам, я был вынужден это делать. И теперь - посреди несуразицы окружающей меня дикости - еще раз охотно повторю: есть Книга Судеб.
       - Ка-а-рл, ты ее видел?
       - Мадам, я человек, я земной человек. Мне дано бывать в здании вот этой Канцелярии, которая рядом. Но я никогда не был в Небесной Канцелярии. Не дано.
       - Хочешь там побывать, Ка-а-рл?
       - Не спешу, Мадам.
       - А вдруг ты там уже бывал, Ка-а-рл?
       - В Небесной Канцелярии?
       - Да. И не раз.
       - Если и бывал - никак не могу припомнить, Мадам.
       - В таком случае - зачем ты лезешь не в свое дело, болван? - резко и неожиданно гортанным, по-орлиному клекочущим голосом спросила Дама Белый Страх.- Есть Книга Судеб, нет Книги Судеб. При такой уверенности голоса! Блефующий голый герцог. Ничтожество с толстой жопой.Уверенно говорить можно только о том, что ты лично видел, слышал и трогал руками. Почему ты уверен, что ты знаешь о чем-то недоступном смертному человеку больше, чем другие? Кто ты такой?
       - Муха под микроскопом? - насмешливо предположил герцог.
       - Хочешь поиронизировать? - тихо, очень тихо, предельно тихо засмеялась Дама Белый Страх.- Я сейчас отрежу твой пенис - и он будет весело летать над площадью, и будет стрелять пушечными ядрами по окнам Канцелярии. Это будет очаровательная картина. Хочешь?
       - Нет, Мадам.
       - А пожалуй, это надо сделать. И герцогский пенис, прошедший огонь, воду и медные трубы, сейчас превратится в пушку. Ка-а-рл?
       - Мадам, вы уже отобрали у меня всякую реальную власть над Вюртембергом. Но пенис - хотя бы пенис! - вы можете мне оставить?! - с гневным надрывом в голосе сказал герцог.
       - Могу, - весело засмеялась Дама Белый Страх. - Меня умиляет искренность твоей глупой гордости. Пенис. Последняя твоя гордость в этой ситуации.
       Рядом с герцогом и Эльбеном прошли несколько голых людей - мужчины и женщины. Они невыразительно хихикали. На их лицах крутилась и подпрыгивала какая-то единая безумная гримаса: то ли жизни, то ли смерти, то ли абсолютной пустоты.
       Эльбен с ужасом смотрел на эту единую на всех гримасу. От нее веяло чем-то далеким - жадно манящим и жадно пугающим одновременно.
       Веяло холодом.
       Острым холодом потустороннего чего-то, непонятного.
       Эльбен взмок от холодного пота.
       Он опять - судорожно и заведомом бесссмысленно - пытался понять, КТО эта Мадам, у которой такой пугающий смех, ОТ КОГО она. Но ни Бог, ни дьявол не укладывались однозначно в ложе его попыток прийти к определенному выводу.
       Ни Бог.
       Ни дьявол.
       Кто-то ТРЕТИЙ?
       Кто?
       Разве может быть кто-то ТРЕТИЙ?
       Нет, в одном Эльбен был твердо уверен: никого ТРЕТЬЕГО быть не может.
       Разговор между Мадам и герцогом поглощал и подавлял Эльбена. Раньше он был уверен, что герцог - это решающая сила во всем Вюртемберге. Это было понятно и размеренно.
       А что теперь?
       Кто герцог перед этой загадочной Мадам?
       Никто.
       Голый человек.
       Беспомощный в своем упрямстве человек.
       И все-таки Эльбену было приятно, что герцог, даже будучи беспомощным перед Мадам, не сдает позиций. Невзирая ни на что - старается говорить с ней на равных!
       Ах, какой упрямый шваб!
       Настоящий шваб!
       Эльбен всегда был уверен: если швабы вымрут - значит, и Земля развалится на кусочки. Как может человечество прожить хоть мгновение - без швабской наивности, без швабской провинциальности, без швабской хитрости, без швабской неуклюжести, без швабской скупости?!
       Что за летняя дорога - без выглядывающих по обочинам подорожников? Они лечат раны.
       Что за зимняя дорога - без наметенных по обочинам сугробов? Они уводят в белоснежную сказку.
       Не бывает дороги без обочины. Чем красивее обочина - тем привлекательнее дорога. Не обочина зависит от дороги - нет, это дорога зависит от обочины. Потому что обочина всегда красивее самой дороги.
       Зеленее.
       Белее.
       Очаровательнее.
       Из кустов, рядом с Эльбеном, внезапно вывалились два голых, крепко сплетенных в соитии тела. Они рычали, хрипели и неистово кусали друг друга в безумии страсти. Они перекатывались по земле.
       Это были те самые два монгола: со шрамом и бритый наголо.
       В руке бритого монгола был почему-то зажженный факел.
       - Ка-а-рл! - опять услышал Эльбен знакомый дамский голос.- Ка-а-рл, а почему ты считаешь, что все происходящее тут - это несуразица?
       - Потому что не понимаю,- ответил герцог.- Не понимаю, зачем это нужно. Кого хотите вы удивить, напугать, изменить - к худшему, к лучшему? Всю эту городскую шантрапу?
       - Шантрапа? - с удивлением спросила Дама Белый Страх.- Нет шантрапы. Никогда на Земле не было и не может быть шантрапы. Сейчас они - одуревшие дикари, мелкие животные, например - хомяки, мыши, крысы. Но через мгновение они могут стать людьми - если этого захотят.
       - Не захотят! - с удовольствием и очень мстительно засмеялся герцог.- А сути этой всей несуразицы - ЗАЧЕМ? - я все-таки не понимаю. Вы никого не удивили. Вы никого не напугали. Двери и окна домов забаррикадированы. Люди готовы к обороне, я в этом даже не позволил себе хоть на йоту засомневаться. А городская накипь собралась тут - и это все-таки шантрапа, Мадам, шантрапа! Мелочевка. Но они и раньше такими были: бедные, полу-бедные, тупые, ограниченные, завистливые, трусливые, шкодливые, нередко пьяненькие, развратненькие, бездумные, с плутовскими взглядами, злобненькие, угодливые перед начальством, свирепые к УЖЕ пойманным преступникам, вороватые, некультурные, никчемные.
       - Кто виноват в этом, Ка-а-рл? - с необычайной заинтересованностью спросила Дама Белый Страх..
       - Не я, Мадам,- с готовностью ответил герцог.
       С такой мгновенной готовностью, как будто ждал именно этого вопроса - и уже заранее, с радостным предвкушением, знал ответ.
       - А кто, Ка-а-рл?
       Герцог помолчал.
       Он задумчиво смотрел на обоих монголов, которые барахтались у него и Эльбена под ногами и задыхались от любовного восторга.
       Герцог наклонился. Резким движением отобрал у бритого монгола факел. Брезгливо отбросил факел в сторону. С удивлением, как и Эльбен, наблюдал за ним: факел взвился вверх и стал неторопливо летать над площадью.
       - Так кто же виноват, Ка-а-рл? - недовольно повторила Дама Белый Страх.
       - Видите ли, Мадам,- неохотно сказал герцог.- Если я опять упомяну о беспощадно строгой Книге Судеб - вы отрежете мне пенис. Разве можно так сурово реагировать на честный ответ? Но у меня нет желания, чтобы мой пенис летал над площадью и стрелял ядрами по Канцелярии. Когда-то весь этот бал-маскарад прекратится - и расстрелянную моим пенисом Канцелярию придется ремонтировать. А ремонт - это, к сожалению, дорогое удовольствие для казны моего герцогства.
       - Настоящий шваб! - с восхищением произнес голос Дамы Белый Страх.- Остаться без пениса - это волнует его меньше, чем то, сколько придется платить за ремонт Канцелярии! Но мне, эмоциональной даме, трудно понять: зачем герцогу нужна Канцелярия, если сам герцог - без пениса?! Придется это проверить практически!
       - Не-е-е-т!!! - закричал герцог.
       Но было уже поздно.
       Отрезанный герцогский пенис взлетел над площадью - и в следующее мгновение начал стрелять ядрами по окнам Канцелярии.
       Грохот выстрелов.
       Свист летящих ядер.
       Тонкий звон разбитых стекол.
       Последние всхлипы искореженной ядрами казенной мебели.
       - Ну вот, Эльбен,- тяжело вздохнул герцог.- Теперь еще и новую мебель для Канцелярии придется покупать.
       Потрясенный Эльбен не смог ответить ни слова.
       Сто крестоносцев на крыше Канцелярии с наслаждением хохотали и громко кричали:
       - Виват, Мадам! Виват!
       Их лошади ржали в такт возгласам кавалеристов.
       Герцог с недоумением посмотрел на то место, где у него раньше был пенис. Там было темное кровавое мессиво.
       - Непривычно, магистр,- сказал герцог.- Но давайте посмотрим на это со стороны истории человечества. Была глубокая древность. Были Египет, Китай, Греция, Рим. Были гениальные императоры и полководцы. Магистр, был хоть у кого-нибудь из них пенис, который так скорострельно стрелял ядрами, как мой?
       - Э-э ... нет, ваша светлость.
       - А какие крупные ядра! - с удовольствием произнес герцог.- Какая восхитительная точность попадания! Было бы у меня хотя бы десять таких сверхскорострельных пенисов-пушек, я бы за месяц завоевал ... ну, например, Францию. Присоединил бы ее к Вюртембергу. А Париж я переименовал бы - назвал бы его Шваббургом. Магистр, поверьте: я не завоеватель и ничего не имею против французов, да и сама Франция просто случайно попалась мне на язык. Ни в коем случае не рассказывайте об этом французскому послу, иначе он сразу настрочит кляузу в Париж!
       - Я с ним незнаком, ваша светлость.
       - Приятно слышать. Нет, все-таки в каждой гадости есть своя прелесть! Единственный в мире пенис-пушка - и это, разумеется, мой пенис! Огонь! Огонь! Все равно Канцелярию давно пора ремонтировать!
       В ответ раздался звонкий хохот Дамы Белый Страх.
       Ее голос словно бродил где-то рядом. Казалось, он прикасается к листве кустарника, и за ним тянется белый-белый шлейф платья Дамы Белый Страх.
       Два страстно влюбленных монгола продолжали соитие у ног герцога.
       - Еще никогда так не хохотала! - сказала Дама Белый Страх.- Ка-а-рл, ты просто очарователен в своем оптимизме! Но твой пенис будет летать и стрелять до тех пор, пока ты не скажешь мне человеческим, а не заоблачным языком: кто виноват, что на свете есть штутгартская шантрапа?
       - Именно штутгартская? - возмутился герцог.- А в Лозанне - нет шантрапы?! А в Риме, Неаполе, Флоренции? В Берлине? В Мюнхене, Аугсбурге? А в Париже, Бордо, Марселе? А в Лондоне? А в Копенгагене? Мадам, составьте список всех городов и деревень Земли - и вы с удивлением обнаружите, что шантрапа есть везде, абсолютно везде, всегда и везде! Я много ездил! Я знаю, что говорю!
       - Ка-а-рл! Не люблю повторять - но повторяю только из чувства огромной симпатии к твоему беспенисному оптимизму: кто виноват, что на свете есть ШТУТГАРТСКАЯ шантрапа? Думай, Ка-а-рл, думай! Тебе понравилось, что я сделала из твоей Канцелярии?
       - Я счастлив,- буркнул герцог.- Мадам, позвольте сделать вам ярчайший комплимент. Моя Францеле и вы - это единственные две женщины из всех знакомых мне, которые всегда выполняют свои обещания. Но Францеле - только хорошие обещания, а вы - только плохие.
       - Спасибо за мстительный комплимент,- сухо ответил голос Дамы Белый Страх.- Ах, Ка-а-рл, как беззаветно ты любишь кремовые торты! Все твое мясистое лицо густо перемазано кремом - как у неряшливого ребенка. Это странно: ты так любишь быть опрятным! Чтобы тебе думалось лучше, сейчас твой пенис начнет обстреливать твою любимую Высшую Карловскую Школу. Ее студенты не пострадают: они сейчас летают над Людвигсбургом. Высоко.
       - Стоп! - сурово сказал герцог.- Не надо спешить с обстрелом. Итак: кто виноват, что на свете есть штутгартская шантрапа? Я виноват? Не те, кому с детства наплевать на знания? Не те, кто даже мысленно не утрудил себя в попытках найти меценатов, чтобы стать студентом университета? Не те, кому наплевать на книги, которые можно бесплатно читать в Публичной библиотеке? Не те, кто воспитывал эту шантрапу в семьях? Не те соседи и приятели, которые сами подают примеры своего омерзительного отношения к жизни? Я виноват? Только я - правящий герцог? Прекрасно! Мадам, мой ответ: во всем виноват только я!
       - Ка-а-рл,- разочарованно произнес голос Дамы Белый Страх.- Это истерика.Так правящий герцог не должен отвечать. Ка-а-рл, твой пенис улетел бомбить здание Высшей Карловской Школы.
       Через несколько мгновений из-за Нового дворца раздались пушечные выстрелы. Там пенис герцога беспощадно обстреливал любимое детище Карла Евгения.
       Герцог заплакал.
       Эльбену стало так жалко герцога, что он обнял его за плечи. Вюртембержцы еще никогда не видели Карла Евгения плачущим.
       - Мадам,- пробормотал плачущий герцог.- Виноват я - владетельный герцог.
       - Почему ты? - недоверчиво спросила Дама Белый Страх.
       - Потому что всегда презирал шантрапу, Мадам. Потому что шантрапа и образованные люди разъединены до такой степени, что нормальных контактов между ними практически нет. Я ничего не сделал, чтобы эти контакты появились.
       Герцог помолчал и вдруг решительно добавил:
       - И не сделаю. Презираю шантрапу. Каждый человек должен сам себе открывать горизонты - или не открывать. Это зависит от человека, а не от владетельного герцога.
       - Ка-а-рл, ты не владетельный герцог,- разочарованно ответил звонкий голос.- Ка-а-рл, ты средний чиновник на службе у самого себя. Это твой государственный горизонт. Настоящий правящий герцог обязан отвечать за каждого своего подданного, за каждую травинку, за каждую бабочку, которая порхает в воздухе его герцогства.А ты - иногда играешь в снисходительное равноправие, иногда бросаешь бедноте подарки с барского плеча. Мизерно мало. Мизерно одиноко. Максимально самовлюбленно. Впрочем, чего я от тебя хочу? Чтобы ты стал выше банального торта с кремом? Ка-а-рл, ты слишком любишь крем! Ты то очаровываешь меня своим оптимизмом, то огорчаешь меня своим непробиваемым высокомерием. Ты глуп и умен одновременно. Погуляй, поброди по этой вахканалии. Отдохни от моей непонятности.
       Она сделала паузу.
       Она равнодушно произнесла:
       - Ка-а-рл, твой пенис возвращается к тебе. Вместе с твоей одеждой.
       Ее голос звучал даже не устало - измученно.
       Такой голос может быть у человека, которого беспощадно обманули.
       Эльбен это понял - мгновенно, машинально, остротой души. Он взглянул на герцога - и тот ему кивнул.
       Тоже понял.
       Это был разговор без слов.
       К герцогу вернулось все отобранное ранее: и пенис, и одежда. Его кружевная сорочка была чиста от крови. Она хрустела - так, словно была только что выстирана и выглажена. И сюртук, и камзол, и штаны - казалось, они только что вышли из-под руки искусного кутюрье.
       Герцог опять был одет и обут.
       Герцога это не обрадовало.
       - Она обиделась,- горько произнес он.- Магистр Эльбен, я не знал вас раньше. Но вы рядом, вы не бросаете меня среди всей этой человеческой вони. Вам, Эльбен, я хочу сказать доверительно: мне горько, горько, мне очень горько, что она - обиделась. Я не понимаю, чего она хочет. Я говорю ей то, что думаю на самом деле. Магистр, вы свидетель: разве я фальшивил в разговоре с ней?
       - Нет, ваша светлость,- сказал Эльбен.
       - Так чего она от меня хочет?! - воскликнул герцог.- Магистр, будьте мне судьей! Разрешаю! Я жду честного мнения!
       Эльбена не обрадовало предложение герцога. Весь Вюртемберг знал: герцог самовлюблен, герцог злопамятен. Франциска смягчила его характер - но и только. В 1978 году, в день своего 50-летнего юбилея, герцог покаялся в своих грехах - письменно, публично. То ли расчувствовался не в меру, то ли - подобно юной барышне из богатой семьи - кокетливо поиграл в скромность перед прислугой. Скорее второе, чем первое. Потому что Шубарт в то время уже сидел в крепости - и до сих пор там. Про Шубарта вдрызг раскаявшийся герцог тогда, в 1978-м, в своем раскаянии даже не посчитал нужным упомянуть.
       А теперь чего он хочет?
       Герцог ждет честного мнения?
       А что будет потом?
       Потом - когда земная-неземная Мадам исчезнет? А ведь однажды она все-таки должна исчезнуть, не так ли? Не может быть, чтобы эта вакханалия длилась непоколебимо вечно!
       И - что потом скажет герцог?
       Опять публично раскается?
       А кого на сей раз забудет упомянуть мстительный герцог в своих сентиментальных раскаяниях?
       Вероятно, его - магистра Эльбена.
       Как в 1778 году - поэта Шубарта.
       В этот момент Эльбен был похож на странную бочку. С внешней стороны - он был наглухо сжат железными обручами страха. А изнутри - бочку разрывало его вспененное желание сделать нечто славное для любимого Вюртемберга.
       Победило то, что рвалось изнутри.
       Это была уже не та неведомая сила, которая в герцогском кабинете буквально вырывала из уст осторожного магистра крамольные слова.
       Нет.
       Теперь магистр уверенно ощущал, что говорит сам.
       Без неведомой силы.
       - Она хочет, ваша светлость, чтобы вы перестали быть высокомерным к народу, - взволнованно сказал Эльбен.- Чтобы вы полюбили всех своих подданных - душой, а не пустотой громких кокетливых слов. Чтобы вы перестали заигрывать с народом, а стали частью народа. Одной частицей народа. Чтобы вы полюбили каждую бабочку, которая порхает в воздухе нашего Отечества.
       Он замолчал.
       - Бабочку? - сухо повторил герцог.- Опять бабочку? Вам так понравилась упомянутая ею бабочка? Что еще? А фекалии, которые в наших городах особенно воняют из садовых ям в теплую погоду - фекалии я тоже обязан любить?
       - Любовь к фекалиям можно обменять на милость к Шубарту,- точно так же сухо ответил Эльбен.- Но и с фекалиями пора что-то решать. Они действительно порою очень портят воздух нашего Отечества.
       - Однако! - усмехнулся герцог.- Как вы расхрабрились, Эльбен! Впрочем, я не в обиде. Наоборот, я признателен вам за горячность наивных фраз. Браво, магистр, ваша искренность не вызывает сомнений. Вы так патриотичны! Вынужден заметить: к патриотам я в последние годы стал относиться задумчиво. Не плохо, а именно так - задумчиво. Да! Каждая бабочка в пределах Вюртемберга - это звучит так патриотично! Но тут, прямо в нашем грешном Штутгарте, есть и мизерное количество евреев, которых штутгартцы ненавидят - или обожают? Магистр, а вы как считаете? Магистр, вы самоотверженно молчите, и это означает, что вы никогда-никогда не слышали о евреях, правда? А итальянские торговцы, которых наши торговцы воистину боятся - как отважнейших конкурентов, как и евреев-конкурентов? Чьи интересы выше? Вюртембергских бабочек - или штутгартских евреев, которые находятся тут под моей защитой? Вюртембергских бабочек - или итальянцев, которых наши торговцы тоже ненавидят, потому что решительно уступают им в коммерческом темпераменте? Ну-ну, патриотичный магистр Эльбен, родите мне младенца в форме честного ответа! Ну! Ну! Эльбен! Рожайте!
       Эльбен молчал.
       Он растерялся.
       Он не ожидал, что от вюртембергских бабочек герцог столь неожиданно перейдет к евреям и итальянцам. Это получилось так стремительно, что всегда переполнявший Эльбена швабский патриотизм в одно мгновение скуксился и обмяк.
       Не навсегда.
       Нет.
       Ни в коем случае.
       Но до утра - это уж наверняка.
       - Молчите, магистр? - холодно засмеялся герцог.- А я уж был уверен, что вы вот-вот опять прольете слезы по поводу сверхпатриотичных вюртембергских бабочек! Но, честно говоря, я уже сам начинаю понимать, чего хочет Мадам.
       Он глубоко вздохнул.
       - Не я тут причина,- сказал герцог.- Нет, нет, нет. Не я. Франциска - вот кто причина. Похоже, моя догадливость работает в правильном направлении. Пока только смутная догадливость.
       Он сделал задумчивую паузу.
       Он оглянулся по сторонам.
       Спокойно - и равнодушно.
       - Странная площадь,- сказал герцог.- Кусты, которых тут еще вчера не было. Множество кустов. И почему-то много травы. И много высокой травы. Тут можно просто так стоять и беседовать - а то, что отовсюду несутся вопли и стоны соитий, совершенно не мешает сосредоточенно размышлять. И чьи-то пьяные крики, и чьи-то пьяные вопли - не мешают. И эти два обезумевших от страсти монгола у наших ног - тоже не мешают. Как все просто и адекватно! Как будто происходит нечто нормальное, будничное, привычное. Почему она выбрала именно эту площадь? Почему она не превратила весь город в Содом и Гомору - или в кровавое мессиво на фоне разрушенного, сожженого дотла города? Она пожалела Штутгарт? Что-то на нее это непохоже! Впрочем, на этой огромной площади всегда особенно остро ощущались капризные передвижения ветра. Значит, ветер? Площадь капризных ветров? Ветренная, изветренная, всеми ветрами и многими столетиями переветренная площадь? Это? Или что-то совсем другое? А Франциска? Где она сейчас? Франциска - это и есть причина?
       Эльбен недоуменно пожал плечами.
       При чем тут Франциска?
       При чем тут ветры?
       Свежесть? Освежение?
       Эльбен молчал.
       Герцог опять задумался.
       Вероятно, он собирался произнести еще какие-то слова.
       Но почему-то передумал. Пожалуй, он еще не был готов произнести другие - более важные слова.
       Не находил их окончательно?
       Или - не решался высказать их вслух?
       - Ваша светлость, вы порою противоречите сами себе,- пробормотал Эльбен.- А что касается евреев, то у меня нет и никогда не было к ним ненависти. Как и к итальянцам - я не торговец, ваша светлость.
       Герцог открыл рот, чтобы ответить.
       Нет сомнений, это было бы что-то ироничное. Например: "А если бы вы были торговцем? Что вы молчите, магистр?"
       Но из-за кустов неожиданно вышел монгольский багатур. За ним шел молодой адъютант с факелом.
       Багатур был подчеркнуто трезв.
       Одежда багатура была аккуратна.
       Он нес длинный лук. К его поясу был приторочен колчан со стрелами.
       Багатур брезгливо посмотрел вниз, на слившихся воедино в соитии двух монголов, которые с темпераметными вскриками самозабвенно продолжали свое любовное занятие.
       - А, герцог,- неторопливо, с большим запасом лени сказал багатур и широко зевнул.- Жаль, что вас еще не убили. Ну, пусть хоть изнасиловали бы. Жаль. Очень жаль. Ах, как жаль!
       Он повернулся к своему адъютанту:
       - Правда, жаль?
       - Очень жаль,- подтвердил адъютант.- Ах, как жаль. О, как жаль: и не убили, и даже не изнасиловали. Ай, как жаль.
       Багатур обнял своего адъютанта за плечо - и они оба стали весело петь и подпрыгивать, подобно балаганным шутам:
       - Жаль, жаль, ах, как искренно жаль!
       - Спасибо,- прочувствованно сказал герцог, когда оба прекратили петь.- Я восхищен вашим вокальным искусством. Вы поете даже лучше, чем ваши пленные китайские певицы.
       Монголы захохотали.
       - Как весело! - сказал багатур.- Вот эти двое, которые тут у ваших ног занимаются любовью - ну и парочка, не правда ли? Эта любовь у них уже сколько лет - с начала Х111 столетия! Часами! Сутками! Но раньше они делали это скрытно, а теперь - напоказ! Какая невероятная выносливость - сильнее, чем у верблюдов, сильнее, чем у индийских слонов! А меня Дама Белый Страх определила в импотенты ... к сожалению.
       Багатур заплакал.
       Он плакал громко.
       Он плакал сосредоточенно.
       Он плакал большими слезами.
       Слезы багатура были квадратными и фиолетовыми.
       Адъютант утирал его слезы шелковым платком.
       Впрочем, багатур плакал недолго.
       Он встал в позу оратора. Судя по всему, это была его любимая поза с тех пор, как Дама Белый Страх определила его в импотенты.
       Началась речь оратора.
       - О, герцог! - воскликнул багатур.- О, магистр, у которого на лбу написано, что он магистр Эльбен! О, как трудно быть импотентом, когда вокруг столько голых и полуголуголых дамских тел! О, с какой завистью я наблюдал за героическим полетом герцогского пениса-пушки, который стрелял могучими ядрами! Кто в сравнении с ним мой пенис? Если из моего пениса сделать пушку - она даже куриным яйцом не сможет выстрелить! Но есть другая гордость - это гордость багатура, которому доверено лично инспектировать весь этот бордель. И отстреливать защинщиков массовых бунтов, а иногда и просто так - стрелять в кого-то, от нечего делать. Порядок и дисциплина! Дисциплина и порядок!
       - Ый-й-й-яяя-ах! - прохрипел монгол со шрамом у ног герцога.
       Багатур вздохнул.
       Он не любил, когда ему мешают спокойно заниматься ораторским искусством.
       Да.
       Чужой хрип во время речи багатура - это было неделикатно.
       Багатур вставил стрелу на тетиву - и выстрелил из лука в монгола со шрамом, который был сверху - на бритом монголе.
       Похоже, стрела пронзила обоих.
       Герцог ожидал, что влюбленная парочка вытащит стрелу из самих себя и продолжит соитие. Но нет - соитие прекратилось. Изо ртов влюбленных монголов полилась кровь - и они затихли.
       - Достойная смерть, - умиротворенно сказал багатур.- Геройская смерть на боевом посту. О, герцог! О, магистр! Как приятно, что все происходит дипломатично и корректно! С радостью сообщаю вам стратегическую новость: всех жителей Штутгарта мы уже честно ограбили. Это было проделано быстро, с военной оперативностью. Этим занимался лично я, мой адъютант и еще дюжина моих пьяных воинов. Нас было мало - но мы воины великого Чингиз-хана, а не мухи под микроскопом, как иногда любит повторять Дама Белый Страх! Правда, сначала штутгартцы - как и всегда в таких случаях - хотели обмануть своих любимых оккупантов. В пустые бочки на углу каждой улицы они бросали только серебрянные колечки - дешевые, как стакан воды у ручья. Но стоило мне на углу каждой улицы крикнуть, что через пять минут начинается штурм забаррикадированных домов, как из каждого дома посыпались все драгоценности, что там имелись. В аккуратных свертках, чтобы нам не пришлось ползать и подбирать. Так что, уважаемый герцог, я очень доволен миролюбием и аккуратностью ваших подданных. То есть, ваших бывших подданных. Мы только ваших штутгартских евреев не ограбили.
       - Почему?! - потрясенно спросил герцог.
       - Их тут всего несколько семей - но не в этом причина, мы грабим всех подряд, это наша фиолетовая работа. Но эти евреи нам объяснили, что очень заботливый и очень хозяйственный герцог Карл Евгений и так регулярно их грабит: не просто фиолетово, а даже сверхфиолетово. Мы поняли, что это действительно так - и оставили евреев в покое. Герцог, мне чрезвычайно приятно, что мы с вами коллеги: вы грабитель - и мы грабители. Воин храбро воюет - и честно грабит побежденных. Герцог хоть не воюет - но тоже честный грабитель. Я вас сердечно поздравляю, герцог, с присвоением этого высокого почетного звания.
       - М-м-м,- произнес герцог.
       - М-м-м? - озабоченно повторил багатур.- Это что значит? Это не совсем похоже на высшую степень радости!
       - Любимый багатур, это больше похоже на высшую степень бешенства, - благолепным тоном подсказал умный адъютант.
       - А, ну да, - охотно согласился багатур, который страдал от импотенции - но не от избытка ума.- Бешенство - это отличительная черта настоящего воина. Герцог, хотите - я приму вас пастухом верблюдов в свой эскадрон? Это высокая честь - состоять в боевом подразделении непобедимой армии Чингиз-хана - величайшего полководца всех времен и народов! Герцог, соглашайтесь, это счастье не каждому дано! Постепенно вы поднимитесь до такой степени, что станете даже младшим конюхом моего эскадрона! Это нетрудно: присматривать за нашими вторыми-третьими лошадьми, мыть их, кормить их. Такая блестящая карьера - это ошеломительно! Герцог, вы повидаете весь мир - и весь мир будет у ног вашей лошади! Герцог, соглашайтесь, пока я не передумал!
       - М-м-ммммм!!! - произнес герцог.
       - Что это значит? - опять не понял багатур.
       - Любимый багатур, нам надо отойти на несколько шагов,- сказал умный адъютант.- Есть опасность, что герцог сейчас взорвется.
       - Почему взорвется?
       - От счастья, которое его переполняет,- благолепно ответил адъютант.
       Багатур был смел - но и осторожен.
       Он вместе с адъютантом отошел на несколько шагов. Вставил новую стрелу в лук - и прицелился в герцога.
       - Что вы делаете?! - закричал Эльбен.- Багатур, вы его убьете!
       Багатур смутился.
       - Нет, магистр, что вы,- сказал он.- Я только хотел помочь ему взорваться от счастья. А то он сам еще почему-то не торопится взрываться, а я очень тонко люблю острые зрелища, у меня изысканный вкус. Но, магистр, если вы против, я готов продолжить свою речь. Пусть герцог взорвется от счастья чуть позже. Герцог, нет сомнений: вы - поклонник моего ораторского искусства, не правда ли?
       - М-М-МММММММ!!! - произнес герцог.
       Багатур с недоумением взглянул на своего умного адъютанта.
       - Это значит,- сказал адъютант, - что герцог потрясен вашим несравненным интеллектом.
       - Чем-чем? - не понял багатур.
       - Языком,- объяснил адъютант.
       - А-а,- кивнул багатур.- Это другое дело. Ты мне объясняй простыми словами. Я воин, я в политике не разбираюсь. За крамольные слова могу отрубить голову. Объяви мою речь!
       - Речь любимого багатура! - закричал адъютант. - Всем стоять и не плеваться! Речь багатура! Речь багатура! О, как почетно быть неимпотентным адъютантом импотентного багатура! Речь багатура!
       -Речь,- согласился багатур.- Простыми человеческими словами, с учетом антикультурности слушателей. Скажу о своих чувствах. За большие грехи, о которых тут незачем рассказывать простым смертным, я стал бессмертным монгольским багатуром. О, как надоело мне переезжать то туда, то сюда! То на тот свет, то опять на этот - на гастроли. Разговариваем на всех языках мира, культурно разговариваем. О, как противно мне наблюдать в разных городах разврат! Наблюдать - но не участвовать. А главная пытка для моих воинов - беспрерывно заниматься развратом. Так приказано! За что мы так наказаны? Мы беспрекословно выполняем приказы Дамы Белый Страх. Мы нападаем на города, мы устраиваем грабеж и бордель. Мы язычники - а чем лучше или хуже эти христиане-крестоносцы, которых Дама Белый Страх поставила на крышу Канцелярии в наказание? В прошлый раз они изнасиловали всех барышень из самых знатных семей. Взяли их в заложницы. А потом с хитроумной мятежностью заявили: "Во искупление нашего греха перед Господом - остаемся тут, чтобы жениться на этих несчастных девушках! Потому что на том свете мы находимся в НИГДЕ - ни в аду, ни в раю, это крайне утомительно и безперспективно. В аду хоть есть какая-то перспектива хоть когда-нибудь выбраться оттуда. А назад в НИГДЕ мы больше не хотим!" Бунт. Попытка удрать из НИГДЕ. Нахальный бунт. Бессмысленный бунт. Заведомо проигрышный бунт. Мадам всегда сильнее. А сами те изнасилованные барышни даже не захотели с ними разговаривать, хотя они тоже - христианки!
       - А где это было? - осторожно спросил Эльбен, который не верил своим ушам, но был уверен, что багатур говорит правду.
       - Где, где,- пробурчал багатур.- Нельзя об этом рассказывать. Военная тайна. Они там насиловали, а мы только вино пили. Ну, как может крестоносец Х1 столетия жениться на барышне ХУ111 столетия?! Мы все - с того света, а барышни - с этого. Полная неразбериха. Бунт! Вот, пожалуйста, что в результате: торчат на крыше, страдают от собственной глупости. А так парни неплохие, в Х1 веке они были воинами, а что это значит? И грабителями были, и насильниками, и мародерами, и садистами, и просто вежливыми бандитами: если сами золото отдадите - не убью. Как и мы. Кто в этом виноват? Не мы. Эпоха в этом виновата. Жестокая эпоха ... впрочем, она всегда жестокая, она всегда одинаковая, она только по разному одета - и по разному механизированна. Что им теперь делать, этим крестоносцам? Хотят спокойно пожить хоть на одном каком-то свете: либо на том, либо на этом, но такой возможности у них нет. Как и у нас. А за что меня импотентом назначили - не могу понять. В той жизни насиловали все, а пострадал - только я. А в Штутгарте барышень даже и насиловать не пришлось - они сами предлагаются!
       -М,- произнес герцог.
       - Таких барышень много в разных городах,- сказал багатур.- Их экзотика интересует - и горячее желание первой познакомиться с оккупантами, а то другие барышни могут опередить. Но все это мелочи. Герцог, у меня к вам вопрос.
       - Слушаю вас,- сказал герцог.
       - Вон там, на крыше Люстгауза, стоит факел. Этот факел вы, герцог, подбросили вверх - и он полетел, полетел, и теперь он там стоит.
       - Ну и пусть стоит,- буркнул герцог.
       - Нет, не пусть стоит! - решительно возразил багатур.- Это непорядок. Первое: сколько мои воины ни пытались прорваться хотя бы на ступени Люстгауза - столько раз их оттуда и отшвыривало. Они хотели попьянствовать в Люстгаузе, ну и соития там производить, разумеется, и переколошматить все внутри. Но их, повторяю, даже от ступеней отшвыривает нечто неведомое. Это факт неподчинения оккупационным властям! Второе: факел на крыше Люстгауза - это знак то ли протеста, то ли даже просто плевок в лицо! Тем более, что снять его оттуда НЕВОЗМОЖНО! Я просил уже нескольких молодых пьяниц Штутгарта: " Молодые люди, вы не монголы, вы местные, залезьте на крышу Люстгауза - и погасите этот подозрительный факел! Получите за это по 25 гульденов - шикарно!". За такие деньги эти пьяные храбрецы были согласны даже на небо залезть, не только на крышу Люстгауза! Но их отбросило от ступенек Люстгауза - точно так же, как и моих воинов. Герцог, все это подозрительно. Чем вы объясните поведение ступенек Люстгауза, а также самого Люстгауза?
       - Не знаю,- сказал герцог.- Я с Люстгаузом никогда лично не разговаривал.
       - Так поговорите! - закричал багатур.- Я тут комендант гарнизона, я тут хозяин! Либо выполняйте мой приказ - либо я вас уничтожу! И весь город уничтожу! Я не допущу подозрительного поведения Люстгауза по отношению к честным монгольским оккупантам!
       - Герцог не знает, как разговаривать с Люстгаузом,- сказал Эльбен. - На каком языке?
       - На люстгаузском! - закричал багатур.
       Похоже, он уже собирался объяснить герцогу, что такое люстгаузский язык, но в этот момент площадь, почти все обитатели которой находились в горизонтально-полу-горизонтальном положении, зашевелилась - и раздались возгласы радостного предвкушения, они неслись волной:
       - Вешать будут!
       В центре площади внезапно возник деревянный помост, на котором стояла виселица. Помост был окружен со всех сторон горящими факелами.
       Была видна веревка с петлей.
       Петля чуть покачивалась на легком ветерке.
       - Кого вешать будут? - обеспокоенно спросил герцог.
       - А, пустяки,- махнул рукой багатур.- Вашего флигель-адъютанта, подполковника Мюлиуса.
       - За что?! - прорычал герцог.
       - Он пытался выбраться из города, чтобы привести из Людвигсбурга войска - и уничтожить моих доблестных воинов. Он признал это на допросе. Это было еще часа два назад. Его долго били - а теперь привели сюда. Вешать. Этот бедолага не знал, что выйти из города - невозможно. С тех пор, как мы тут, город Штутгарт отсутствует - как во времени, так и территориально. Города Штутгарта нет и никогда не было. Он забыт, он вычеркнут из памяти современников. А когда мы уйдем - если когда-нибудь уйдем! - Штутгарт вернется во время и территорию. Без всяких воспоминаний.
       - И долго вы тут собираетесь быть?
       - Не знаю,- сказал багатур.- Мы приходим и на день, и на неделю, и на год, и на многие годы. Нас отправляют на отдых - вместо нас приходят римляне, китайцы, египтяне, готты, викинги, испанские рыцари Х1У столетия, древние русичи, персы, английские моряки ХУ11 века - веселые парни, но ужасные сквернословы! - и еще кто-то, я со всеми не знаком, у меня и так голова болит. Мы никогда не знаем, как долго пробудем на этом свете на гастролях.Но что поделаешь: это наша обычная работа. Герцог, сейчас вам предстоит приятное зрелище: ваш адъютант будет висеть на виселице! Грандиозно!
       - Любимый багатур, вы всегда грандиозны,- вздохнул умный адъютант монгола.
       Горизонтальные обитатели площади становились вертикальными. Их было много, и они были изрядно пьяны.
       Их привлекло зрелище.
       Они стекались поближе к помосту. На ходу пили вино, целовались, ели хлеб, ветчину, большие куски мяса, виноград, яблоки.
       По живому коридору, состоявшему из пьяных полуголых зевак, шел в сопровождении вооруженного монгольского караула подполковник Мюлиус.
       Его трудно было узнать.
       Его лицо было в крови. Его мундир был изорван в клочья. Мюлиус шел босиком. Его голова была гордо поднята вверх.
       Он явно гордился собою.
       Смерть не страшила его.
       Господи, неужели есть еще на свете истинные патриоты Вюртемберга, с изумлением подумал герцог. Не те, которые произносят слова. Не те, которые пересчитывают свой патриотизм в гульденах, званиях и должностях.
       Нет.
       Те, которые готовы пойти на смерть ради Вюртемберга: сколько их? Один только Мюлиус?
       Мюлиус - и я, подумал герцог. А может, еще магистр Эльбен? Единственный приличный подданый Вюртемберга на этой площади - если не считать Мюлиуса.
       - Магистр, надо спасти Мюлиуса,- тихо сказал герцог.
       - Надо,- согласился Эльбен.- Обязательно надо.
       Герцог машинально напрягся. Он ожидал - по привычке, он был уверен - по привычке, которая уже определилась у него за вечер и ночь, что сейчас он услышит голос Дамы Белый Страх, ее тихий смех, от которого герцога выворачивало наизнанку.
       Ну, сейчас она что-то скажет, думал он, да-да, что-нибудь садистское, или наоборот - что-то приятное, да?
       Но Дама Белый Страх молчала.
       Обиделась, опять подумал герцог.
       Обиделась.
       Он выругался одними губами, словно прошептал что-то и тут же поспешно затолкал этот шепот в себя.
       Он был зол.
       Не на Даму Белый Страх - на себя.
       А почему - никак не мог понять.
       Нечто похожее бывало у него с Франциской. Иногда он огорчал ее неосторожным словом - а потом неловко и беспокойно просил прощения, и злился в такие минуты на себя, и беспощадно ругал себя, и это никогда не было игрой в самокритику, нет-нет, он действительно ненавидел себя в эти моменты - и проклинал себя самыми грубыми словами.
       Но с Франциской - он всегда знал, почему зол на самого себя.
       А теперь, с Дамой Белый Страх ... это было что-то подспудное, что-то неясное, что-то загадочное, и эта загадочность крутила и вертела им, у него от этого кружилась голова, и он подумал, что если так будет продолжаться, то у него из носу пойдет кровь.
       Неожиданно.
       Он смотрел на Мюлиуса, который поднимался по ступенькам на помост в сопровождении вооруженных монголов. Те были изрядно пьяны - и покачивались, и что-то пьяненько бормотали себе под нос.
       Толпа реагировала по разному.
       Кто-то хихикал.
       И на этих немногих хихикающих лицах было написано: " Что, патриот, попался в крепкие руки? А спал бы ты сейчас в своей постели - не попался бы! Жизнь сложна, и чтобы ее обмануть - надо быть проще, как можно проще, понял, патриот, понял?"
       Кто-то жадно раскрыл рот в ожидании превосходного зрелища - и у таких как-то невменяемо блестели глаза: казнь - о, это такое событие, такое бешенное зрелище, когда у тебя на глазах полный сил человек уходит из жизни - а куда? - куда-то туда, в иной мир, на тот свет, ах, какое бешенное зрелище, и какое счастье, что не тебя вывели на этот помост, а кого-то другого, ах, какое счастье!
       Кто-то смотрел сочувственно.
       И тихо.
       Очень тихо.
       Словно в душе что-то болело.
       Не за себя - за другого человека.
       Шантрапа тоже бывает разной, впервые в жизни подумал герцог.
       С удивлением.
       Начинался рассвет. Только недавно начиналась ночь, думал герцог, а теперь уже рассветает. Время, куда ты торопишься? Вчера мне было шестнадцать лет - и я стал правителем Вюртемберга. А сегодня? Сегодня - мне шестнадцать лет и один день? Так проходит жизнь, ночь сменяется рассветом, и однажды опять приходит ночь, но даю честное слово - только вчера мне было шестнадцать лет. Не позавчера - нет, уверяю вас, это было вчера!
       Темное осеннее небо - еще не холодное, не зимнее, еще частично теплое южное швабское небо выглядело чуть светлее, чуть мягче. Сыроватый воздух над городом, над окружавшими его холмами с виноградниками становился чуть белесым, он был похож на волосы блондинки, еле видные сквозь туманную темень. Небо давало знак поздним сортам винограда: " Просыпайтесь, ожидайте, солнце уже на подходе!"
       Вдруг толпа закричала, заверещала, запрыгала, и лошади захрипели, и даже равнодушные верблюды подогнули лапы и удивленно залегли в траву. Все смотрели наверх.
       Герцог поднял голову.
       - Воздушный шар,- сказал Эльбен.
       -Да-да, я видел на французских рисунках,- кивнул герцог.
       Он с любопытством смотрел на огромный воздушный шар, который медленно опускался на площадь, рядом с помостом для виселицы. Под шаром находилось некое подобие огромной корзины, оттуда выглядывала чья-то голова в треуголке.
       Толпа испуганно расступилась.
       Некоторые кричали от страха:
       - Божья кара! Это кара, кара с небес!
       Слышались истеричные женские вопли.
       Швабы еще никогда не видели воздушного шара.
       Корзина с шаром приземлились на освободившийся пятачок. Вблизи, при внимательности взгляда, можно было понять, что шар уже изрядно обмяк - он был похож на пожухлую виноградину.
       - Ну, что вы стоите, остолопы! - закричал невзрачный человек из гондолы.- Хватайте гондолу, помогите ее удержать, чтоб не волочило по земле!
       Мужчины - и швабы, и монголы - бросились ему помогать.
       - Неужели это Бланшар?! - изумленно пробормотал магистр Эльбен.
      
      
       11.
      
      
       Конспект дилетанта, ноябрь 2007 года
      
      
      
       ОТКУДА БЕРЕТСЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ГОВНО?
      
      
       Новость, которую я мог - при желании - узнать несколько лет назад.
       Оказывается, площадь между Старым замком и гранд-кафе "Planie", та самая площадь, где по субботам лихо разворачивается пестрота и кутерьма блошиного рынка,
       называется Karlsplatz - Карловская площадь.
       В честь герцога Карла Евгения.
       Того самого.
       Посреди этой площади, на высоком гранитном постаменте, сидит на огромной лошади кайзер Вильгельм. По сторонам, на гранитных колонах, золотыми буквами перечислены его французские победы 1870-1871 годов.
       Экстравагантная площадь.
       Надо же, чтобы из разных веков на одной площади так тонко сошлись два горячих любителя каких угодно революций: герцог, чье имя она носит, и кайзер, который ее оседлал на лошади!
       Эту новость я случайно узнал из краткого путеводителя по штутгартским улицам и площадям, который есть в библиотеке. Свой путеводитель, купленный на благотворительной ярмарке в августе, я до сих пор не смог прочитать. Его страницы-мониторы по-прежнему показывают только события 2-3 октября 1785 года на Дворцовой площади.
       И только для меня!
       Мои родители, которым я показал этот путеводитель, пролистали его, кое-что прочитали. Но пришли к выводу, что эта книга в информационном смысле уже устарела.
       Разумеется.
       Я не стал спорить.
       Бесполезно.
       Невозможно доказать, что стакан персикового сока - это не стакан, а рюмка, и не персокового сока, а коньяка. Невозможно, потому что Дама Белый Страх этого не хочет.
       Впрочем, я уже и не пытался ничего доказывать.
       Понял - и не дергаюсь понапрасну.
       Я иду по Карловской площади, где увековечены два горячих любителя революций. Третий - тоже горячий поклонник революций - это я. Было бы странно: приехать из России с чувством любви к мятежам и государственным переворотам. Россия давно устала от этого. Вероятно, больше всех в мире устала, так много у нее было этого дерьма.
       Чем тоньше я интересуюсь герцогом, тем чаще - с удивлением - начинаю понимать, что все увереннее становлюсь консервативным человеком. Как и мои родители. Не тупым запрещающим долдоном, какими раньше мне представлялись консерваторы. Ничего подобного: я остаюсь самим собой по характеру. Но мои мысли становятся жестче по отношению к себе, и разнообразнее - по отношению к другим людям.
       Мне нравится быть консерватором.
       Ноябрь. На улице уже бывает прохладно, а иногда и холодно, поэтому мы с герцогом теперь встречаемся в помещении гранд-кафе. Мы вкусно едим и аппетитно беседуем. За кушанья - платит герцог, за аппетитность беседы - я: умными вопросами.
       Например:
       - Ваша светлость, если ваш пенис сейчас опять вдруг превратится в пушку и выстрелит - что останется от этого кафе?
       - Мерзавец! - холодно одаривает меня новым титулом герцог.
       - А от вас самого что останется?
       - Мальчик Варга, ты дважды мерзавец! - говорит герцог.- Ты доконаешь меня своими дикарскими вопросами!
       Герцог смотрит в окно - на площадь, названную в его честь, и гордо распрямляет плечи. Он делает глоток вина. Я делаю глоток пива.
       - Да-а, - говорит герцог задумчиво.- Меняются времена - меняются и привычки. Помнится, в восемнадцатом столетии я любил холодную, ветренную погоду. Любил сесть в седло и верхом прогуляться по проселочной дороге, мимо виноградников, мимо рощ - а деревья в рощах были уже сырые, темноватые, и от них шел великолепный запах вольной природы, не огороженной унылым садовым забором. А теперь?
       - А теперь, ваша светлость?
       - А теперь - ни лошади, ни природы. Откуда взяться тому - тогдашнему! - чистому запаху природы? Техника. Я продал автомобиль - надоело измучивать воздух, он и так еле живой. Люблю автомобиль, но ни за что не сяду больше за руль. Мы с Франциской теперь ездим на велосипедах.
       Эта новость меня удивляет.
       - Насчет Франциски - да, понимаю, ваша светлость. Франциска не летает. Но вам-то, летающему герцогу, зачем нужен велосипед?
       - Ох, какой ты тупой! - делает мне комплимент герцог.- Во-первых, с чего ты взял, что Франциска не летает?
       - Летает?!
       - Разумеется. Она педагог, работает с больными детьми. Работа тяжелая. Но и у меня работа не легче. Мы устаем, и самый лучший отдых для нас - это полетать над Землей.
       - Это красиво, ваша светлость?
       - О, да! - он с восхищением смотрит куда-то в потолок.- Чувство полета - это настоящее богатство, это прекрасно! А ты, когда однажды со мной летал, разве не понял этого?
       - Тогда я не столько летал, сколько падал вместе с вашим шнурком.
       - Тупой - это и есть тупой,- успокаивает меня герцог.- Сам виноват. А на велосипедах мы ездим, чтобы наработать силу мышц. Свежий воздух плюс педали, которые надо крутить. Вот и крутим. А кстати: где тот мой шнурок? Почему ты мне его не вернул?
       - Я его съел, ваша светлость.
       Его это не удивляет.
       Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Плох тот подданный, который не мечтает съесть шнурок своего герцога.
       - Вкусно? - интересуется герцог.
       - Если б еще немного перца - это было бы уже совсем объедение, ваша светлость.
       - Ты на верном пути,- соглашается герцог.- В следующий раз я принесу тебе все свои шнурки и килограмм перца. Черного? Красного?
       - Фиолетового, ваша светлость.
       - Выведи еще раз Даму Белый Страх из терпения - и у тебя будет много-много фиолетового перца,- ласкового советует мне герцог.- Спаситель христианства, ты прочитал, в конце концов, Новый Завет?
       - Да.
       - Что ты понял?
       - Ничего, кроме одного: Христос был мужчиной, а не сопляком. Кроме того, он был менеджером экстра-класса, ваша светлость. Его команда, если не считать Иуду, была тогда лучшей командой мира.
       - Что еще?
       - Жаль, что он не женился: у него были бы гениальные дети. При таком папаше - это гарантировано. Ваша светлость, уверяю вас: благодаря его детям уже в те времена был бы изобретен компьютер. Так, между делом. И уже тогда был бы изобретен автомобиль - но этот автомобиль работал бы не на бензине, а на испорченном людьми воздухе. Самый экологичный вариант.
       - Что еще?
       - У него абсолютно ОТКРЫТАЯ улыбка. Таких улыбок в наше время - не бывает. Люди боятся друг друга. Люди подделываются под открытость улыбки - и сами с омерзением понимают, насколько это фальшиво.
       - Где ты видел его улыбку? - с недоумением спрашивает герцог.- В Новом Завете? Это классическое издание, там нет никаких иллюстраций.
       - Я взял в детской библиотеке толстенную книгу Нового Завета с цветными иллюстрациями. Для учеников младших классов.
       - Как раз тебе по уму, - охотно кивает герцог.
       - Если бы не эта детская книга, я бы действительно ничего не понял. Ваша светлость, Дама Белый Страх еще не передумала, чтобы я стал одним из спасителей христианства?
       - Нет.
       - Жаль. Я смотрел на улыбку нарисованного Христа. На открытость его улыбки. Я был никем по сравнению с ним. Но: пустое место не способно спасти грандиозность. Ваша светлость, вы не могли бы уговорить Мадам, чтобы она передумала превращать меня в спасителя христианства?
       - Не могу. Мадам НИКОГДА не передумывает.
       - Это плохо. Ситуации меняются, веяния эпох меняются. Значит, и решения могут меняться - в том числе и отменяться!
       - Меняться могут люди,- равнодушно отвечает герцог.- Если они сами этого хотят. Но Дама Белый Страх - не меняется. Она ничего и никогда не меняет.
       - А почему?
       - Ей НЕ НА ЧТО обмениваться , потому что ничего лучшего взамен она не получит,- совершенно равнодушно говорит герцог.- Объясню тебе просто. Она неземная, но она - женщина. А где ты встречал женщину, которая согласна обменять свое нежное лицо - на лицо, заросшее шерстью?
       - А ее жестокость?
       Герцог смотрит на меня отстраненно.
       Как на бутылку из-под уксуса.
       - Да-да! - говорю я.- Ее жестокость. Ее садизм. Ее садистский тихий-тихий смех, в котором легко угадывается мстительность. Это - хоть в какой-то мере можно назвать христианскими добродетелями? Что вы так смотрите на меня, ваша светлость? Мне это неприятно. Если вас не затруднит - выбросьте свой фиолетовый взгляд вон в ту мусорную урну. Хотите - я помогу вам дотащить этот ваш фиолетовый взгляд до урны?
       Герцог тихо смеется.
       Да.
       За 222 года общения с Дамой Белый Страх он у нее явно кое-что перенял. По звуку - его тихий смех является точной копией смеха Мадам.
       Но только по звуку.
       В смехе герцога есть ирония - но нет ни малейшего звукового оттенка мстительности: ни явной, ни глубоко припрятанной. Его смех больше сочувственный, чем насмешливый, хотя ирония превосходства в его голосе часто присутствует.
       Часто.
       Но не всегда.
       - Ее мстительность? - улыбчиво спрашивает герцог и одновременно вздрагивает, словно ему за шиворот вылили как минимум кружку ледяной воды.
       Взрагивает.
       Как от самых фиолетовых воспоминаний.
       - Ее мстительность? - повторяет он.- Мальчик Варга, навсегда отучайся от мысли, что ТАМ думают в том же человеческом стиле, что и ТУТ. Так не бывает. ТАМ абсолютно другая психология - та психология, которой НЕЛЬЗЯ меняться. Та психология - это наш фундамент, это наш единственный баланс. Если та психология хоть в одном пункте изменится - на Земле не будет ни травы, ни цветов, ни лошадей, ни людей. Все рухнет. Привыкай думать иначе: то, что ТУТ считается мстительностью, то для Дамы Белый Страх - просто норма общения с земными людьми. Людям это не позволено, но они это делают. А ТАМ это было ВСЕГДА: право мстить людям - в порядке урока, иногда даже неизвестно, за что именно - ни память, ни логика человека в этом разобраться неспособны.
       Герцог помолчал.
       - Поэтому, мальчик Варга, тебе придется свыкнуться с ролью спасителя христианства. Надо и Библию - Старый Завет - прочитать. И не прибедняйся, будто ты в Новом Завете ничего не понял. Понял! Кое-что у тебя получается. Кто ты без одухотворенной глубины-высоты христианства? Пустое место. Жалкая пылинка в Космосе. Продолжай - как умеешь. Однажды я тебе уже объяснил, что ты не единственный, кому дана эта задача. Теперь, чтобы тебя успокоить, могу сказать больше: таких спасителей христианства много, их тщательно отбирают - по каким-то неведомым, человеческой логике часто неподвластным критериям. Например, я до сих пор не могу понять - и готов повторять это вновь и вновь: почему на роль автора романа обо мне, швабском герцоге, избран не шваб и одновременно профессор истории, а ты - русский мигрант, приехавший сюда из заснеженных джунглей?
       Он смотрит на меня удивленными голубыми глазами.
       На это - грех не ответить.
       Мне нравится, когда у герцога удивленные глаза. Они похожи на Средиземное море, над которым я однажды все-таки полетаю за штурвалом собственного спортивного самолета.
       - Я там, в России, на пальме сидел,- охотно подтверждаю я. - Весь голый был, неграмотный, книг никогда не читал и целыми днями пил водку из корыта - а с неба шел густой снег, и на всех пальмах квакали лягушки. Вдруг подходит к пальме белый человек и говорит: "Господин мальчик Варга, я посол Германии в России. Вот тебе паспорт с немецкой визой, слезай с заснеженной пальмы - и уезжай в Германию. Там немки не хотят рожать детей, поэтому скоро некому будет работать, чтобы пенсионеры получали пенсию". Пришлось поехать, ваша светлость, посол так настаивал, так уговаривал! Действительно: кто-то же должен спасать Германию от демографической катастрофы!
       - Умеешь красиво отвечать,- одобрительно кивает герцог.
       - Ваша светлость, наградите меня орденом за мой героический поступок!
       - Орден? - голос герцога доброжелателен - как никогда.- Встань - и я с удовольствием дам тебе пинок в зад. Такой пинок, чтобы ты улетел назад - на свою любимую пальму. Это и будет твой орден.
       - Спасибо, ваша светлость, я потрясен той щедростью, с которой вы раздаете ордена истинным героям! А почему немки не хотят рожать?
       Герцог мрачнеет.
       - Сытость,- говорит он.- Молодое поколение забуксовало в привычке к сытости. Но это временно. Мальчик Варга, ты плохо знаешь наш народ. Немцы - это птица Феникс, которая умеет восставать из любого пепла. И из нынешнего демографического пепла мы сумеем возродиться - и немки будут рожать много, запомни мое слово. Я хорошо знаю, что говорю. А что, в России с демографией лучше?
       - Тоже плохо, ваша светлость.
       - Насчет России - ничего определенного сказать не могу. Не знаю. А насчет Германии - уверен. Мы и всех нынешних мигрантов переварим, и вас - русскоязычных - тоже. Наш плавильный котел ничем не хуже, чем у американцев. Пройдут годы - и все вы станете обыкновенными немцами.
       - Неужели такое счастье возможно?! - с громким восторгом спрашиваю я.- Вот однажды я проснусь - и смогу себя ощутить точно таким же белым человеком, как и вы?! Я - весь неграмотный?! Я - обезьяна с заснеженной пальмы?! И вдруг - я стану средним белым человеком?!
       Герцог морщится.
       Новый абзац.
       Герцог сильно морщится.
       Новый абзац.
       - Перестань паясничать,- ровным голосом говорит он.- Если подсчитать, сколько русских тут совершают уголовные преступления и как страшно они ведут себя в немецких тюрьмах, то паясничать - нет причин. Да, я не люблю русских. Они мне откровенно чужды. Они первыми отправили человека в космос - но это не помешало им много лет оставаться чуть ли не самыми последними в таком показателе, как цивилизованность. Я не преуменьшаю достоинства и возможности русских - но и преувеличивать их тоже не собираюсь.
       Он делает глоток красного вина.
       - Скажу тебе откровенно, мальчик Варга: в прежние времена я был очарован одним русским - и до сих пор с восхищением вспоминаю о нем. Граф Николай Румянцев. Если проще - граф Николя, он говорил, что так ео называли дома. Он был послом России, в ранге полномочного министра. Жил во Франкфурте-на-Майне, часто разъезжал по немецким государствам, бывал у меня - и у него всегда это получалось таким способом: и по делам, и просто так одновременно. Когда в 1779 он прибыл во Франкфурт, ему было всего лишь 25 лет. Но - его ум, его знание языков, его культура, его доброжелательность! Это невозможно забыть!
       - Мне знакома эта фамилия, - говорю я. - Что-то слышал о нем.
       - Что-то! - с иронией повторяет герцог.- Мальчик Варга что-то слышал! Опять и опять удивляюсь, как тебе поручено было Дамой Белый Страх хотя бы простенько окунуться в историю Вюртемберга, если ты не знаешь историю собственной страны! Ты понятия не имеешь, что позже он был талантливым министром иностранных дел России - а затем и канцлером империи при Александре Первом. Его знал тогда весь мир, он был блестящим профессионалом. Какое право ты имеешь не знать об этом человеке? Таким образом, ты плюешь на историю своей родины.
       Я промолчал.
       Новый абзац.
       Когда ты безнадежно опозорился, самый лучший способ не позориться еще больше - это молчание.
       Новый абзац.
       Новый абзац.
       Новый абзац.
       - Вот она - причина! - говорит герцог.- Вот она - причина, почему я, лично я, не люблю нынешних русских. Потому что вынужден сравнивать их с графом Румянцевым - не в их пользу.
       Я опять промолчал.
       Новый абзац.
       По той же причине.
       Новый абзац.
       - И, соответственно, не в твою пользу , - говорит герцог.- Но почему бы нам не перестать пикироваться? Ты не находишь, мальчик Варга, что нам нет смысла ссориться?
       - Нахожу, ваша светлость.
       - Прекратим это?
       - Прекратим.
       - Если это удастся?
       - Вряд ли.
       - Но и о том, что есть ирония, мы не должны забывать, правда?
       - Не должны.
       - Мальчик Варга, я регулярно читаю то, что ты пишешь. Да-да, что-то получается, ты приятно удивляешь меня своей манерой письма. Ты уже думал, где это будет напечатано?
       - Нет.
       -Это тебя не интересует?
       - Интересует. Но я не разбираюсь в издательских нюансах. Кроме того, нет смысла говорить о публикации, если нет еще и самой рукописи. Так, только часть, отдельные части.
       - Мальчик Варга, я думаю, что в Германии тебе очень трудно будет напечататься.
       - Почему, ваша светлость?
       - Тема! - герцог вздыхает.- Роман с немецкой исторической темой, за которую взялся почему-то русский мигрант. Нет сомнений, что ты не все правильно поймешь в немецких текстах. Наши интеллектуалы будут щуриться и злорадно выискивать исторические ошибки в твоем романе. Их рецензии будут злобными. Разумеется, они не назовут тебя публично УНТЕРМЕНШЕМ - но с каким наслаждением они будут высмеивать любую твою ошибку, любое неудачное высказывание! И все это - в строгой, цивилизованной, внешне - совершенно демократической форме. Наши интеллектуалы прекрасно изучили эту науку: называть человека унтерменшем - но при этом ни разу не обозначить само слово.
       - Ваша светлость, все ошибки вы можете указать мне еще в рукописи.
       - Нет. Мне запрещено это делать.
       - Кто вам запретил?
       - Разумеется - Дама Белый Страх. Я уже тебе давал понять: этот роман ты должен написать сам - от начала и до конца. Ошибки ищи сам, редактируй рукопись сам, переводчика ищи сам, предлагай рукопись издательствам - тоже сам.
       Я пожал плечами.
       - Никакой помощи? Спасибо, Мадам. Спасибо, ваша светлость.
       - Это так, мальчик Варга.
       - Ваша светлость, а разве издательство перед публикацией не отдаст рукопись на прочтение-проверку какому-нибудь профессиональному историку - знатоку той эпохи?
       - Понятия не имею,- говорит герцог.- Я не специалист в таких вопросах. Могут отдать на прочтение, могут и не отдать. Не знаю. Но у меня нет сомнений, что многие - если не все - здешние издательства тебе откажут.
       Герцог делает еще пару глотков вина.
       Герцог равнодушно улыбается.
       Но в его показном равнодушии я замечаю долю сочувствия.
       Впрочем, меня это не интересует. Мне становится понятно, что я занимаюсь бессмысленной работой.
       Так.
       Новый абзац.
       Бессмысленной?
       Новый абзац.
       Но - почему бессмысленной? Когда я первый раз пришел в Земельную библиотеку и увидел на экране проектора первый номер газеты "Швабский курьер" за 3 октября 1785 года - разве тогда я думал о каких-либо публикациях?
       Нет.
       А о возможных гонорарах?
       Тоже нет.
       Мне тогда не могло прийти в голову, что я все-таки начну писать роман. Теперь - пишу этот роман: медленно, постепенно. Вникаю в нюансы. Занимаюсь этим целыми днями. Я даже о женщинах - забыл!
       Напечатают?
       Не напечатают?
       Плевать на эти вопросы!
       Плевать на все эти игры интеллектуалов! Если герцог прав и это действительно так, то от этих игр затхло пахнет мелочностью и провинциальностью. Обычный шовинизм, который всегда провинциален. А я всегда - и с большим удовольствием! - считал себя столичным человеком. Не по месту рождения - по сути. Если я могу отличить по музыке Чайковского от Листа, или Моцарта от Бетховена, что в дейсвительности проще пареной репы, то в нынешние массовые попс-кич-времена времена я вполне могу считать себя столичным человеком.
       Одним из немногих.
       Поэтому роман я буду писать. Я вошел в этот роман. Мне это интересно. А что думают здешние интеллектуалы о мигрантах , унтерменшах и святости немецкой истории - это их личное дело.
       Что получится - то и получится.
       Я думал об этом.
       Я посмотрел на герцога.
       Я уже давно знаю, что он читает мои мысли.
       - Прекрасно! - говорит герцог.- Не думай о завтрашнем днем, ибо и в сегодняшнем дне хватает забот. По-моему, где-то ты это уже слышал? Или читал?
       - Или читал, ваша светлость.
       - Успокойся, мальчик Варга! - с удовольствием смеется герцог.- Ты меня не совсем правильно понял. Я сказал лишь о некоторой части интеллектуалов. Но есть и другие.
       - Без унтерменшей?
       - Без.
       - Ваша светлость, откуда берется в демократической стране интеллектуальное говно?
       - От их собственной ничтожности. Ты некоторых уже видел?
       - Да. Когда был инженером. Они были ужасающе провинциальны. От них воняло ненавистью - ко всему человечеству. Я им тогда сочувствовал. И теперь сочувствую. Когда человек воняет - это неприлично.
       - Браво! - говорит герцог.- Несмотря на всю мою нелюбовь к русским мигрантам.
       - Браво! - произносит звонкий голос Дамы Белый Страх.- Мальчик Варга, ты хочешь полетать?
       - Охотно, Мадам,- говорю я.
       - Ка-а-рл, пусть мальчик полетает! Без держания за шнурок.
       - Да, Мадам,- отвечает герцог.
       - Ка-а-рл, не так, как это было в первый раз!
       - Да, Мадам,- отвечает герцог.- Иногда приятно быть воздушным извозчиком.
       Герцог подзывает официантку.
       Согласно нашему ритуалу, я достаю портмоне. Как всегда. Согласно нашему ритуалу, герцог говорит:
       - Я приглашал - я плачу.
       Как всегда.
       Затем герцог - на бис! - совершает полет под потолком кафе. Публика приходит в такой восторг, что от восторженных криков дрожат стены и окна.
       - Браво! Браво! - кричит публика.- Слава летающим людям Вюртемберга! Да здравствует Штутгарт! Да здравствует Баден-Вюртемберг!
       Словом, все - как обычно.
       Ничего особенного.
       Как обычно, официантки распахивают крайнее окно, которое выходит на Карловскую площадь. Всем в этом гранд-кафе известно, что герцог предпочитает улетать не в дверь, а именно в широко распахнутое окно: в этом сказывается его детская непосредственность, которая действительно иногда навещает его. Но в этот раз герцог снижается, подает мне руку.
       И мы летим через распахнутое окно.
       Вот что характерно, что меня всегда удивляет: насколько триумфально реагирует публика гранд-кафе на полеты герцога, настолько же публика блошиного рынка не реагирует на это никак. Словно не замечает.
       Никакой романтики.
       Может, не всем это дано: увидеть полет?
       Мы делаем круг почета над Дворцовой площадью. На большой высоте. Вероятно, снизу нас принимают за птиц.
       - Франциска просила меня купить соленый арбуз, - говорит герцог.- Я знаю одного крестьянина, он прекрасно солит арбузы.
       И мы на большой скорости летим к этому крестьянину. Его деревня находится недалеко от Барселоны. Я уже бывал в Испании, когда работал в Штутгарте инженером. Красивая страна - но сверху она значительно красивее. Испанцам надо подумать, как сделать курорты не у моря, а под облаками. Это гарантирует большие прибыли.
       Герцог покупает соленый арбуз.
       Мы взлетаем, чтобы взять курс на Штутгарт. Вся испанская деревня машет нам руками, все кричат приветственное что-то на испанском. Судя по всему, герцог тут уже давно - всеобщий любимец.
       В Штутгарте герцог высаживает меня у гранд-кафе. Он еще ни разу не приглашал меня к себе домой.
       Он улетает с арбузом к Франциске.
       Может, он ревнив?
       Не решается познакомить молодого человека с Франциской? А может, самой Франциске я неинтересен?
       Может быть.
       Но Франциска мне - интересна!
       Я медленно, очень медленно примериваюсь к Франциске. С Фридерикой мне тоже трудно было разобраться. Мне и теперь это трудно - но не до такой степени супертрудно, как в этом случае.
       Фридерика - это была трагедия наивной девочки, которая во многом так и осталась ребенком. Но даже я, неграмотный в христианстве, опять и опять понимаю: как христианка, Фридерика сумела в одиночестве своей недолгой жизни значительно превзойти герцога.
       А Франциска и ее христианство - это для меня совершенно загадочная загадка. Герцог чокнутый, герцог - это буйный ребенок, у которого до сих пор нет стройности в мировоззрении. Но герцог - прав. Надо впервые прочитать Старый Завет. Надо еще раз прочитать Новый Завет - и опять вдумываться в суть каждой фразы, каждого слова. В обеих этих книгах нет ни одного случайного слова. Спасибо, что я понял хотя бы это, и это - мое личное открытие мира.
       Франциска.
       Нет.
       Я пока не решаюсь письменно войти в эту тему. Нет четкой мысли - нет и букв. Франциска, которая чудовищно неграмотно для дамы дворянского звания писала по-немецки, эта самая Франциска по глубине своей христианской философии была намного-намного-намного выше меня.
       Да.
       Новый абзац.
       Нет сомнений: это так.
       Новый абзац.
       Новый абзац.
       Новый абзац.
      
      
       12.
      
      
       Дворцовая площадь, Штутгарт, утро 3 октября 1785 года
      
      
       ГЕРЦОГ СОВЕРШАЕТ ВОЕННЫЙ ПОДВИГ
      
      
      
       Да!
       Это был французский астронавт Бланшар!
       - Ваша светлость, это Бланшар,- пробормотал Эльбен.- Тот самый, который перелетел в начале этого года через Ла-Манш.
       - Да-а-а? - равнодушно ответил герцог.
       Конечно, это был Бланшар.
       Эльбен угадал его и по описанию внешности, которая уже и раньше мелькала в прессе, и по разгневанной нетерпеливости, которую этот маленький, неприятненький, сморщенный, со злыми глазками француз энергично выплескивал на толпу, стоя в своей гондоле:
       -Идиоты! Хуже, чем во Франкфурте!Да-да! Я вам уже выбросил канаты - так держите их, обеими руками держите, кому сказано! Вы что не видите, как баллон заносит меня то туда, то сюда?! Да-да! Раньше я думал, что нет больших идиотов, чем мои любимые французы! Но теперь я все чаще прихожу к выводу, что весь мир - это идиоты, а единственный нормальный человек - это я!
       Он говорил на изысканном немецком.
       Он сделал паузу.
       Вероятно, его удовлетворило, с какой готовностью многие мужчины выполняли его приказы.
       Но, похоже, этот безумно храбрый, абсолютно равнодушный к смертельной опасности человек не умел долго находиться в состоянии удовлетворенности. И он опять закричал диким голосом:
       - Ну, наконец-то! Хоть элементарные вещи понимаете - и за это уже спасибо, да-да, потому что с вас нечего больше взять, кроме изумленных взглядов! Ваши широко раскрытые глаза похожи на барабаны - а что мне с этого?! Мне деньги, деньги нужны, а не ваше изумление! Деньги, деньги! Да-да! Кто я без денег - с моими обоими баллонами, со всем моим оборудованием для надувания баллона водородом? Сумасшедшие траты, да-да! Неделю назад не получилось взлететь во Франкфурте - и толпа швыряла в меня камни ... ох, идиоты! Ненавижу толпу, но - кто я без толпы? Жалкий маленький человечек с безумными глазами и безумными мыслями - вот кто я, да-да, и не спорьте! А с толпой - я герой, я астронавт, я человек из мечты, из древней сказки человечества!
       Наконец, ему надоело орать.
       Толпа воссторженно молчала.
       Человек прилетел откуда-то оттуда, сверху, с неба!
       Бланшар помолчал.
       Он спрыгнул на землю.
       Он был в черной треуголке и почему-то в ярко-красном шлафроке. И босой. В полутьме рассвета и при свете многих факелов он смотрелся весьма живописно. Создавалось впечатление, что он прилетел сюда прямо из спальни, и лишь в последний момент успел поменять ночной колпак на энергичную треуголку.
       А может, он и спит в треуголке?!
       Может, он так привык?
       - Человек с неба! - внезапно закричал какой-то монгол, который, судя по всему, первым в толпе пришел в себя. - Человек прилетел с неба! Багатур, где багатур?! Багатур, чем это пахнет?
       Монголы зашумели.
       В этом шуме звучал отчетливый страх.
       Монголы видели много городов и прошли через многие степи - через обжигающую жару и безжалостный свист мерзлых ветров. Но человека с неба они видели впервые.
       На крыше Канцелярии недоуменно шумели и вразнобой свистели конные крестоносцы. Впрочем, на них, как и на их лошадей площадь уже давно перестала обращать внимание.
       Это были - не игроки.
       Эти крестоносцы.
       Многие уже успели узнать от монголов, что крестоносцы наказаны КЕМ-ТО, а кем именно и за что - это некоторые очень туманно поняли, а многие не хотели и не успевали понять, потому что вина было много, и колбасы валялись в траве, и фрукты, и надо было успевать найти себе пару для соития, в жарком стремлении нажраться соитиями на неделю, на год вперед, или даже на всю жизнь, чтобы потом было что вспоминать, поэтому никому не было дела до наказанных неизвестно кем крестоносцев.
       Наказаны - значит, сами виноваты.
       Пусть сами и выкручиваются.
       О флигель-адъютанте Мюлиусе, который в окружении конвоя стоял на помосте для виселицы, толпа вдруг забыла. Только что эти самые люди рвались увидеть роскошное зрелище - казнь. Но это зрелище было напрочь отодвинуто в сторону другим, еще более потрясающим событием: человеком с неба.
       Толпа угрюмо - и одновременно сладострастно, и одновременно встревоженно шевелилась, и это было нечто темное, живое, страшное и омерзительное в своем тупом, пьяно-трезвеющем любопытстве.
       Испуганно шумели монголы. Где-то на краю площади молча бродил одинокий шаман.
       Свистели ошарашенные крестоносцы.
       Швабы по-прежнему молчали.
       Сосредоточенно.
       И с благоговейным восторгом.
       Шваб может иметь молчаливый восторг - но его не так-то просто раскошелить на восторженный вопль, с удовлетворением подумал герцог. Когда на ярмарках они видят фокусников, уродов или ошеломительно хитрые механические машины, всяких механических кукол, они реагируют широко раскрытыми ртами, но по большей части - молча и степенно. Если засунуть шваба в огромную пушку и мощным выстрелом отправить его на ближайшую звезду, то по возвращении хозяйственые швабы первым делом неторопливо спросят у него не о самом полете и не о звезде, а о том, хороша ли там погода, какова там стоимость земли, жилья, хлеба, мяса и сукна. А свое горящее на лбах любопытство они будут утаивать. Шваб не решается громко удивляться, чтобы другие не подумали, будто он действительно удивлен, и даже хуже того - глуп!
       Герцог получил голубое удовольствие от этой мысли.
       Он любил голубой цвет.
       Сейчас он гордился швабами. Даже этими швабами - шантрапистыми, полуголыми и неохотно трезвеющими. Пусть монголы и крестоносцы паникуют. А швабы - о, швабы любознательны, они уж наверняка слышали о полетах астронавтов на воздушных шарах - хоть что-то, но слышали.
       Бланшар брезгливо огляделся.
       Неторопливо почесал затылок.
       Вид многих голых и полуголых людей привел его в некоторое замешательство.
       Как и виселица.
       Как и узкие глаза монголов.
       Как и темная, монолитная толпа странных всадников на крыше Канцелярии.
       Как и разбомбленное, почерневшее от жирной копоти само здание Канцелярии. Странно, что крыша - держалась, по-прежнему держалась! Вместе с наказанными крестоносцами!
       - Кто тут главный? - с недоумением спросил Бланшар.
       - Я! - громко ответил багатур.
       - Я, - негромко ответил герцог.
       Швабы невнятно загудели. До сих пор они не замечали, что в толпе находится герцог. Им было странно, что это действительно герцог.
       - Не он! - закричал багатур.- Я!
       - Нет, я,- недовольно повторил герцог.
       И оба выдвинулись вперед: багатур - со своим адъютантом, герцог - с не оставлявшим его ни на мгновение магистром Эльбеном.
       Бланшар оценивал их пронзительным взглядом.
       Откровенно дорогая, современная одежда герцога внушила ему больше доверия, чем багатур с его луком и колчаном со стрелами. Но в глазах багатура было столько нездешней ярости, что француз решил никого не обижать.
       - Оба! - решительно сказал он.- Так что ж вы медлите? Назначайте срочное совещание. Да-да! Где?
       - В моем шатре,- буркнул багатур.- Где еще, не в герцогском же замке!
       Бланшар командовал.
       Бланшар - по тону, по внезапности своего появления - был главным. Похоже, это его самого удивляло.
       Герцог тонко оценил момент растерянности багатура.
       - Требую, - сказал герцог,- чтобы на время нашего совещания казнь моего адъютанта была приостановлена. Багатур, это дело вашей чести! Будучи законным герцогом, я этого не прошу, а требую! Честь, багатур, честь!
       У багатура было свое понимание чести. В это понятие для него входили необозримость подаренных ему Чингиз-ханом степей, азарт боя, азартная личная храбрость в бою, азарт разграбления покоренных городов и наличие драгоценных вещей в его собственности - чем больше золота, тем больше чести.
       Но багатура не тянуло вступать в конфликт с герцогом в присутствии человека, который только что прилетел с неба. Тем более, что этот небесный человек вполне мог оказаться кем-то из языческих богов.
       Это была неприятная мысль для багатура.
       Говоря по правде, он побаиваился не только своих богов, но и любых других, и на всякий случай не трогал ни тех, ни этих. Ни в мыслях, ни вслух. В своей давней реальной жизни он равнодушно разрешал грабить церкви и мечети. Но как только очутился на том свете - с гастрольным присутствием на этом, всевозможные боги вызывали у него страх и желание не конфликтовать с ними. На том свете он слышал, что есть всего лишь один Бог. Но поскольку багатур лично с этим Богом не встречался, то на всякий случай боялся всех богов подряд.
       Герцогу повезло.
       С опасливым к богам багатуром.
       И с астронавтом ему повезло.
       Тщедушный француз, при всей причудливой витиеватости своего характера, не был ни агрессивным, ни кровожадным человеком. Было бы правильно сказать - он был вечным неудачником в деньгах, но к ценности любой человеческой жизни относился с пиететом. В полетах он уже неоднократно рисковал жизнью, поэтому придерживался строгого профессионального правила: не хочешь разбиться сам - не желай разбиться другим.
       Он взглянул на Мюлиуса в растерзанной одежде, который отрешенно стоял на помосте.
       - Не знаю, в чем провинился этот человек,- сказал он.- Это уж ваша забота. Да-да. Но приостановить казнь - это всегда лучше, чем ускорить казнь.
       - Багатур, это так! - гортанно крикнул с края площади одинокий, забытый всеми шаман.
       Багатур нахмурился.
       - Приостановить казнь!- недовольно приказал он.- Хотя этого преступника пора не просто повесить - это слишком легкая казнь, а медленно-медленно четвертовать. К удовольствию приятной публики.
       После этого - отправились в багатурский шатер.
       Толпа осталась в некоторой растерянности. Но поскольку одно зрелище временно отменили, а другое - уже то ли произошло, то ли самим присутствием воздушного шара намекало на продолжение, толпа опять начала неторопливо пьянствовать и заниматься любовью. В это же время случилось несколько драк. Дрались те мужчины, которые в любовном пылу не заметили, как сзади их одолевали для соития другие мужчины. Если в самом начале пострадавшими от мужской страсти были только монгольские воины - так гордые швабы мстили оккупантам, то постепенно в число пострадавших стали попадать и сами швабы. От непривычки многие испытывали боль в заднице.
       Потому и дрались.
       От боли в заднице.
       Крестоносцы с крыши Канцелярии своими возгласами поддерживали швабов.
       - Христиане! - вопили наказанные за массовые изнасилования крестоносцы.- Дайте отпор язычникам! Так их, так их!
       - Бред, бред,- бормотал по пути к багатурскому шатру герцог.- Бред, ужасный бред! При чем тут христианство?!
       Эльбен молча шел рядом.
       О, как невыносимо печально было ему, что в следующем - втором по счету - номере "Швабского Меркурия" невозможно будет всё это описать! Все это буйство, всю эту дикость, всю эту мерзость - и всю эту ошеломительную загадочность, и всю пружинистую мощь этой загадочности!
       В шатре уселись на ковер.
       За неимением стульев и кресел.
       В центре шатра по-прежнему стоял огромный письменный стол из кабинета герцога. А на столе - уже знакомые герцогу три пленные китайские певицы, которые на сей раз были совершенно голыми, со следами многочисленных любовных укусов на телах.
       Китаянки пели красиво.
       Тонко и чуть протяжно.
       - Люблю музыку,- вдруг застенчиво признался багатур.- И по-китайски немного понимаю. Сейчас они исполняют песню о весеннем празднике в родной деревне. И вспоминаю юрту, в которой родился на свет.
       И багатур прослезился.
       Квадратными слезами.
       Его квадратные слезы неудержимо падали на ковер - и превращались в граненые рубиновые камешки.
       - А этого офицера Мюлиуса все-таки лучше четвертовать,- сквозь слезы произнес багатур.- В награду за то, что ему повезло прожить чуть больше, чем предполагалось.
       Его адъютант тоже плакал.
       Но не квадратными слезами, а круглыми, которые сразу превращались в золотые монеты.
       Адъютант не обращал на эти золотые монеты ни малейшего внимания. Судя по всему, он тоже в некоторой степени владел китайским. Он вслушивался в слова песни - и рыдал, и чем интенсивнее были его рыдания, тем больше ковер заполнялся золотыми монетами.
       - Монголия, как ты прекрасна! - вздрагивающим от рыданий голосом воскликнул адъютант багатура.- Как я соскучился по тебе за эти нескончаемые века на том свете! Как бы я хотел хоть однажды еще раз увидеть тебя - и умереть в сочной траве твоих сказочно прекрасных степей! Не в жестоком сражении на чужбине - в тихом мире! Монголия, любимая, почему Дама Белый Страх этого не разрешает? Почему человек за одну жизнь не имеет права умереть дважды?
       Китаянки пели - и тоже плакали.
       От собственных воспоминаний.
       От жалости к обоим монголам.
       Бланшар напряженно смотрел на происходящее.
       Бланшар напряженно слушал.
       Казалось, вот-вот он произнесет слова, достойные человека с неба - и утешит обоих страждущих монголов, и этих трех китаянок, которые очутились в гастрольном монгольском эскадроне явно не в порядке благодарности за свою прежнюю жизнь. И его слова обаяют их навеки, и на них снизойдет утонченная доброта, и не будет больше безутешных слез!
       - М-да,- произнес наконец-то Бланшар.- А кстати, монеты эти действительно золотые? Или только похожи на золото?
       - Конечно, золотые! - обиделся адъютант багатура.
       - И они вам не нужны?
       - Монеты? Нет, мы предпочитаем ювелирную работу.
       - Это хорошо,- приятно сказал Бланшар.- А эти квадратные камешки? Это что - рубин?
       - Конечно, рубин! - обиделся багатур.
       - Насколько я понимаю, вам тоже не нужны результаты собственных слез? - вкрадчиво спросил Бланшар.
       - Я предпочитаю результаты собственной радости,- гордо ответил багатур.- А вам - нужно все это?
       - Да!!! - ответил человек с неба.
       Он ответил так быстро, так мгновенно, словно боялся, что монголы передумают.
       - Эй, артистки! - сказал багатур.- Соберите камешки и монеты - и отдайте человеку с неба! Все, что лежит на ковре!
       Голые китаянки спрыгнули со стола.
       Они проворно собрали результаты монгольских слез в большой, обшитый экзотическими цветами походный кожанный кошель багатура. Этот кошель был похож на небольшой мешок.
       Багатур был на редкость великодушен.
       - Человек с неба, дарю вам все это дерьмо вместе с моим любимым кошелем! - торжественно сказал он. - А хотите, я могу и бриллиантами поплакать?
       - Буду рад,- вкрадчиво прошептал астронавт.
       - Нет гостеприимнее народа, чем монголы,- высказал багатур свою любимую аксиому.
       И вдруг он истошно завыл, и закрутился на месте, и зарыдал, и из его глаз покатились на ковер огромные бриллиантовые слезы, и каждая слеза имела столько немыслимых каратов, сколько не было в личном владении ни у одного курфюрста, герцога или короля, и даже на сосредоточенном лице герцога Карла, которого со вчерашнего вечера уже ничем невозможно было удивить, факт появления такого невероятного количества бриллиантов вызвал некоторую степень удивления.
       Герцог не сдержался.
       - Ох! - сказал герцог.
       И больше ничего не сказал.
       Но подумал: " Этот багатур - это целая ювелирная фабрика. Глуповат - но как талантливо он рыдает бриллиантами! Надо бы с ним договориться: пусть порыдает хотя бы часа два, пусть нарыдает за это время целый воз ослепительных бриллиантов. О, как это пригодится, когда монголы и крестоносцы закончат свои гастроли в Штутгарте и опять уберутся на тот свет! Я стану самым богатым герцогом в мире. Моя Высшая Карловская школа получит лучших профессоров Европы. Папа римский, император и король Фридрих будут одалживать у меня по 1-2 миллиона гульденов в год. Это приятно: одаживать им. Но когда это произойдет? Сегодня утром - или через много лет? Неизвестно!"
       Магистр Эльбен ничем не показал своего удивления.
       Он был скуп на эмоции.
       Скупее, чем герцог.
       Но магистр тоже подумал: " Неплохо, если багатур нарыдает для меня хотя бы мешок бриллиантов. Если продать все эти бриллианты - можно купить все типографии Штутгарта и Тюбингена, и печатать множество книг лучших авторов Европы по самым скромным ценам, чтобы личные библиотеки появились в каждом, даже самом бедном доме Вюртемберга - и тогда можно будет разбогатеть так, что сам герцог будет одалживать у меня раз в год 10-20 тысяч гульденов".
       Но тут оба шваба вспомнили про несчастного подполковника Мюлиуса - и их мысли опять стали строгими, как письменный стол герцога.
       Все участники совещания терпеливо ждали, пока китаянки соберут для Бланшара бриллианты с ковра в подаренный ему кошель.
       Впрочем, само совещание, которого потребовал французский астронавт, еще и не начиналось.
       Виноват был сам Бланшар.
       Похоже, он совершенно забыл о том, что сам потребовал этого срочного совещания.
       Он сидел на ковре.
       Он прижимал к себе кожанный кошель багатура.
       Он покачивался - как маятник настенных часов.
       Он не говорил, не произносил слова.
       Нет.
       Он их - вышептывал.
       - Я богат! - зачарованно шептал он.- Теперь я открою фабрику по изготовлению воздушных баллонов. Да-да! Пусть все знают, что маленький рост - это признак истинного величия, а не повод для насмешек, которыми я был оплеван с детства. Я куплю себе дом в Париже, да-да, дом с большим садом и огромным двором! Да-да! И под окном моей спальни каждое утро будет стоять готовый к полету баллон. И до завтрака, да-да, до завтрака я буду неторопливо летать над утренним Парижем, а если захочу - то и над Версалем, и моя жизнь будет всегда полетом, всегда-всегда полетом!
       Герцог вежливо кашлянул.
       Время шло, Мюлиус героически страдал на висельном помосте в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Поэтому разгоряченные мечты француза действовали герцогу на нервы.
       Этот Бланшар - чересчур эмоционален.
       Не пора ли вернуть его с мечтательных парижских небес на грешную штутгартскую землю?
       - Мсье Бланшар, вы прекрасно владеете немецким,- сказал герцог.- А Франкфурт? С чем это связано? Ваше детство и юность прошли во Франкфурте? Это ваш родной город?
       Этот вопрос озадачил Бланшара.
       Сильно озадачил.
       Так сильно, что он перестал мечтательно шептать.
       - Немецкий? - осторожно переспросил он.- С чего вы взяли, что я говорю на немецком? Кроме французского, я никаким другим языком не владею. И во Франкфурт я впервые прибыл в двадцатых числах сентября.
       Герцог не поверил своим ушам.
       Герцог растерянно пожал плечами.
       Кто этот Бланшар?
       Любитель мистификаций?
       Или - просто сумасшедший?
       - Позвольте, позвольте!- озабоченно воскликнул Эльбен.- Мсье Эльбен, я подтверждаю, что вы действительно прекрасно владеете немецким. Поверьте, со слухом у меня все в порядке!
       - Немецкий,- сосредоточенно пробормотал Бланшар.- При чем тут я? Да-да! Вы так уверены, что у вас со слухом все в порядке? А с головой? Честное слово, я не хочу вас обидеть, но о голове тоже надо подумать. Я говорю сейчас с вами по-французски. Только по-французски. Да-да. И мне приятно, что вы все отвечаете мне на самом чистейшем французском, какой я когда-либо слышал. Как я понимаю, вы все родились в Париже? А по-немецки я знаю только три слова: GELD, SCHLECHT и GUT. В сентябре я впервые в жизни очутился на немецкой земле. Во Франкфурте меня интересовали Geld - сборы от продажи всяким любопытным зевакам билетов на то, чтобы они поглазели на мой подъем в небо. И если произойдет катастрофа и я грохнусь вниз - на мой труп, изуродованный ударом о землю. Да-да. Не получилось: техническая неисправность. Но разве можно за это швырять в меня камнями и на ужасном ломанном французском называть меня козлом, карликом и мошенником? Нет, это schlecht! Кроме того, очень schlecht было то, что многие не стали покупать билетов, а нахально залезли на деревья и крыши, чтобы глазеть на мои тяжкие труды бесплатно. Это очень schlecht для моего кармана. Но нашлись добрые немцы, которые вовремя увезли меня от разъяренной толпы, которая готова была меня растерзать. Меня буквально выцарапали из толпы - и это очень даже gut. Да-да. Извините, но других немецких слов я пока не успел выучить. Те немцы, с которыми я общался во Франкфурте, свободно владеют французским.
       Он встал.
       Церемонно наклонил голову.
       И опять сел на ковер.
       Дама Белый Страх, машинально подумал герцог.
       Дама Белый Страх, нашел объяснение магистр Эльбен.
       Спорить о различиях между французским и немецким не было смысла. Тем более, что причина была ясна: Дама Белый Страх.
       Китаянки опять стояли на письменном столе герцога - и пели. Монголы вежливо улыбались.
       Вежливо-вежливо.
       Тут было о чем задуматься.
       Монголы вели себя странно. Они спонтанно и без всяких причин меняли психологию своих слов и действий. То они выступали в роли разъяренных варваров и бескомпромиссных грабителей: что багатур, что его адъютант. То - вдруг! - их улыбки становились мягкими, в чем-то загадочными, и за всем этим можно было с удивлением разглядеть некую философическую глубину.
       Нечто непонятное.
       Таинственное.
       Философическая глубина.
       Действительно, это невольно вызывало удивление.
       Откуда может взяться философическая глубина у откровенно недалекого, глуповатого багатура? Уже само его поведение, нередко - даже мимика его лица наводили на мысль о солдафонской тупости.
       Ничего другого.
       Его адъютант, несмотря на малочисленность высказываний, производил впечатление куда более умного человека. Но и он мог охотно кривляться и мгновенно соглашаться с нелепыми высказываниями багатура. Странное сочетание ума и примитивной гадливости.
       Философическая глубина?
       Да.
       Все-таки.
       Она каким-то неведомым образом угадывалась в обоих монголах. И эта глубина была значительно чище и мудрее, чем неряшливость их поведения.
       Казалось, они знают нечто большее, недоступное простым смертным людям - тем, кто отбывал срок своей земной РЕАЛЬНОЙ жизни. Оба монгола были ирреальны и реальны одновременно. Они регулярно бывали на том свете. Они видели там то, о чем не имели права говорить. Собственно, и не могли физически это сделать: их языки мгновенно обледенели бы, одеревенели бы при даже самой невинной попытке произнести хоть одно НЕЗЕМНОЕ слово о том свете. О том, чего людям в реальной земной жизни знать не дано.
       Это была не мистика, которая уже сама по себе способна спровоцировать человека на любопытство к ней.
       Нет.
       Ничего мистического.
       За таинственной философичностью обоих монголов угадывалось нечто огромное, четкое, жесткое, пугающее, но время от времени - доброе.
       Эльбен интуитивно нахохлился. Он был похож на испуганную птицу, которая готова взлететь - и улететь, и улететь! - немедленно.
       Это была не трусость.
       Эльбена пугала ирреальность вежливых улыбок монголов.
       Герцог рассеянно теребил кончиками пальцев многочисленные серебрянные пуговицы своего жилета. Его все больше настораживала улыбчивая отстраненность обоих монголов.
       За сорок один год правления Вюртембергом он привык думать, что способен разобраться в любой каверзной ситуации - и встать над ситуацией. Победить ситуацию. Теперь он ловил себя на мысли о том, что улыбчивая отстраненность обоих монголов абсолютно неподвластна его логике.
       Аб-со-лют-но.
       Он проигрывал им.
       Он чувствовал себя безнадежно слабее, чем эти два каверзных азиата из начала тринадцатого столетия. Они знали то, что ему было - недоступно. Он это чувствовал: кожей, ушами, глазами, носом, ртом, всем своим крупным телом.
       Нет, сказал себе герцог, нет, нельзя проигрывать. Надо вести себя так, словно ты молодцевато сидишь на коне - а не валяешься под безжалостными копытами коня. Надо перехватывать инициативу - хотя бы в этом странном разговоре, в чем угодно, чтобы только отвадить себя от собственных испуганных мыслей.
       - Насколько я помню, мсье Бланшар, вы требовали срочного совещания,- неторопливо произнес герцог. - Теперь, после несколько затянувшегося дипломатического обмена любезностями и под радостные звуки китайских мелодий, самая пора приступить к сути. Мсье Бланшар?
       - Мсье Бланшар? - с улыбкой повторил адъютант.
       - Мсье Бланшар? - улыбчиво подал голос багатур.
       Оба монгола засмеялись.
       Покровительственно.
       Монголы не давали герцогу ощутить себя в привычной роли единовластного лидера. Вежливость улыбок монголов опять медленно переходила в садистские усмешки превосходства. Это понял не только герцог, но и Эльбен.
       - Мсье Бланшар? - спокойно произнес магистр.
       Оба монгола - нахмурились.
       Но промолчали.
       Сказочно разбогатевший Бланшар медленно приземлялся после сентиментального полета своей фантазии над утренним Парижем.
       - Вы ко мне? - растерянно спросил он.
       В ответ он услышал понимающее молчание.
       - Ах, да! - сказал Бланшар.- Совещание. Да-да. Дамы и господа, я жду вашей помощи и советов, так как очутился в труднейшей ситуации. Я спал. Как все нормальные люди - потому что была ночь, или что-то ближе к рассвету. Внезапно я очутился в гондоле своего баллона, и баллон был заполнен газом, и я полетел. Да-да. Не знаю, куда я летел. Не знаю, куда я прилетел. Очень прошу меня извинить, что я раньше об этом не спросил, но не могли бы вы мне сказать - в каком городе я теперь нахожусь?
       - В Штутгарте, - сказал герцог.
       - В Штутгарте, в Штутгарте,- покровительственно подтвердил багатур.
       Опять не дал герцогу поначальствовать.
       Знаменитый астронавт первым в мире перетел через Ла-Манш. При этом - знаменитый астронавт был слабоват в географии.
       Кроме того, его смущали азиатские лица монголов и старинный лук багатура, который лежал сейчас на ковре. А также - чистейший французский язык обоих азиатов. Бланшар по-прежнему был уверен, что разговор идет на французском.
       - Штутгарт? - повторил Бланшар.- Штутгарт, Штутгарт. Это ... где-то в Европе? Или еще где-то?
       - В Европе!!! - рявкнул герцог.
       Оба монгола опять покровительственно засмеялись. Точнее, первым - и очень вовремя, и очень точными звуками - засмеялся умный адъютант. А за ним, подобно попугаю, точно так же засмеялся багатур.
       - В Европе, в Европе,- покровительственно кивнул багатур.- Адъютант, объясни человеку с неба.
       - Штутгарт - это не совсем город,- подчеркнуто вежливо объяснил французу адъютант.- Это деревня, которая по недоразумению получила права города. Дома тут почти все - деревянные, с приличными современными городами нечего и сравнивать. Правда, есть и каменные здания, не спорю, но историкам уже давно известно, что они были построены по личным проектам великого Чингиз-хана - величайшего полководца и архитектора всех времен и народов.
       - Благодарю,- нашел в себе силы улыбнуться оцепеневший герцог.- Что бы мы делали без Чингиз-хана? Жили бы на деревьях!
       - Честное признание - это прямая дорога к высокому званию младшего монгольского конюха,- одобрительно заметил багатур.
       Эльбен побагровел.
       Но растерянно промолчал.
       Он не знал, что надо отвечать в таких совершенно фантастически нахальных ситуациях!
       По проектам Чингиз-хана!
       Какая наглость!
       Его растерянность усугублялась тем, что и от приезжих интеллектуалов из других немецких государств он слышал осторожные - чтобы не обидеть местных - вопросы: почему в Штутгарте почти не присутствует современная архитектура? Почему в городе преобладают деревянные строения? Почему многие улицы своей откровенной бесвкусицей и кривизной напоминают эпоху средневековья?
       В частности, в 1781 году он слышал это от известного берлинского писателя и книготорговца Николаи, который был в доме правительственного советника Фейерлейна и высоко оценил библиотеку гостеприимного хозяина. Впрочем, в годы прусской солдатчины Эльбен и сам коротко бывал в Берлине, и не только в Берлине, и понимал, что архитектурно Штутгарт - устарел и выглядит действительно провинциально.
       - Правда, тут рядом есть нечто похожее на современную постройку,- с упоением продолжал адъютант.- Это нечто под названием Новый дворец. Надеюсь, мсье Бланшар, вы успели это заметить в рассветной полутьме?
       - Да-да,- сказал Бланшар.- Это ... да-да ... темнело, и это совсем рядом. Нечто массивное.
       - Новый дворец! - с внезапным восхищением завопил адъютант.
       Он радостно вскочил.
       Вслед за ним - с еще большей радостью! - вскочил с ковра туповатый багатур. И оба монгола стали подпрыгивать и вопить радостными голосами:
       - Новый дворец! Новый дворец их герцогской светлости! Триумф! Герцогский триумф!
       - Герцогский триумф! - запели китайские певицы.- Герцогский долгожданный триумф!
       Похоже, слишком долго они вопить не собирались, поскольку замолкли одновременно: и монголы, и певицы. И в наступившей ледяной тишине адъютант ласково сказал:
       - Слава герцогу Карлу Евгению!
       - Спасибо,- буркнул герцог.
       - Вечная слава герою, который психологически погиб в борьбе со своим Новым дворцом,- ласково произнес адъютант.- Герцогу было 18 лет, когда по его требованию началось строительство этого дворца. Это было в 1746 году. Тридцать девять лет назад. О, боги, вы все это лично видели! Тридцать девять лет назад юный герцог лично заложил первый камень своего будущего дворца. Торжественно! Присутствовали все придворные, все министры, весь магистрат, все чиновники, все офицеры! Все шло хорошо, если не считать крупной неприятности: сгорел правый флигель. Потом случилась вторая неприятность: герцогу опротивел этот будущий дворец - то ли по причине денег, то ли просто так: опротивел - и все!
       - Опротивел, опротивел! - с восторгом закричал багатур.
       - М-мммммммммм!!! - в экстазе запели китаянки.- И уже не надо строить недостроенный дворец! Деньги есть, а все равно - не надо! Хотя строительство дворца чуть-чуть живо! И дворец в Гогенгейме тоже надо строить: новая забава, бз-з-з-ззз, новая забава!
       - Браво,- сказал герцог и холодно поаплодировал.- Что хочу - то строю. И хорошо получается. Речь адъютанта окончена? Или это еще не все?
       - Это еще не все,- радостно сказал адъютант.- Три года назад в Штутгарт приезжал наследник русского престола Павел с супругой. А в самом центре - некие полу-руины под названием Новый дворец! Ай, как некрасиво! А где проводить военный парад в честь гостя - неужели на фоне этих руин?! Ай-яй-яй! Герцог срочно принял меры, чтобы хоть как-то прикрыть это позорное безобразие. Послал в Париж своих людей, чтобы закупили мебель и разные украшения хотя бы для частично построенной части дворца. Пришлось потратить тысяч пятьдесят гульденов - или меньше?
       - Меньше,- холодно ответил герцог, и уточнил: - Чуть меньше.
       - И теперь строительство понемножку идет!!! - опять завопил адъютант.- И когда-нибудь оно закончится: если не в этом веке, то в следующем, или в том, который будет за следующим!!! Вечная герцогская стройка Штутгарта!
       - Слава герцогу!- честно запели китайские певицы.- Вечная слава герою!
       Багатур поднял руку.
       В шатре наступила тишина.
       Все поняли, что пришло время самого торжественного момента.
       - Люди,- тихо и проникновенно сказал багатур.- Давайте спокойно и честно поцелуем герцога в задницу.
       Это было сказано так нежно, с такой тончайшей проникновенностью, что всем стало ясно: задница герцога - это главная любовь багатура.
       - Не могу отказать,- злорадно пробормотал герцог.- Иначе это было бы с моей стороны недипломатично. Я не любитель международных скандалов.
       Он встал с ковра.
       Слегка согнулся, чтобы создать больше удобств для почитателей его задницы.
       - Какое счастье! - простонал багатур.- Да здравствует вечный строитель Нового дворца!
       И кротко, с большим чувством, очень бережно поцеловал герцогскую задницу. То же самое - и тоже с огромным уважением - сделал адъютант, а затем и три пленные китайские певицы.
       - Задница герцога - это единственное место, которым герцог думает! - с восхищением воскликнул багатур.
       - Не единственное,- кротко возразил герцог.
       - Единственное, единственное! - запели китаянки.
       После этого китаянки исполнили старинную китайскую свадебную песню на немецком языке. Астронавту Бланшару, которому по-прежнему казалось, что немецкий - это французский, певицы объяснили, что это не так, но если он хочет - пусть это будет так.
       Голые китаянки очаровательно смотрелись под звуки собственного пения. Они с нескрываемым вожделением смотрели на герцога. Что привлекало их в этом уже немолодом человеке? Боевая слава его могучего пениса-пушки - или его невозмутимость, которая крепла тем больше, чем энергичнее герцог проигрывал?
       Трудно понять голых женщин.
       - Мсье Бланшар,- сказал герцог.- Это была лирическая пауза. Вы убедились, как искренно любят меня мои монгольские верноподданные.
       Оба монгола очень ласково засмеялись.
       Судя по всему, они любили остроумные шутки.
       - Да-да,- сказал ошалевший Бланшар, который уже окончательно перестал понимать, где он находится и что именно тут происходит.
       - Вы сказали, мсье Бланшар, что нуждаетесь в нашей помощи,- продолжал герцог.- В чем именно?
       - Да-да,- сказал Бланшар.- Сегодня утром у меня назначен полет во Франкфурте. После той неудачи, которая произошла там на прошлой неделе, я обязан продемонстрировать полет. Тамошняя публика ждет. Да-да. Это значит, что я должен немедленно вернуться во Франкфурт.
       Герцог молчал.
       Герцог не знал, каким образом Бланшар может улететь из Штутгарта - города, которого со вчерашнего дня нет ни во времени, ни территориально.
       Багатур и его адъютант взирали на герцога с нескрывамым любопытством. Надо признать откровенно: в их взглядах было некоторое сочувствие.
       - Трудно? - спросил у герцога багатур.
       - Трудно,- признал герцог.
       - Человек с неба ведет себя честно по отношению к франкфуртской публике,- сказал багатур.
       И печально вздохнул.
       - Честно,- согласился герцог.
       И тоже печально вздохнул.
       - Плохо быть честным человеком,- сказал багатур.- Честному человеку все гарантировано наоборот: ни карьеры, ни денег, ни женщин, ни славы. Мне всегда было жаль честных людей: они первыми идут защищать родину, они первыми погибают на войне - потому что не умеют воевать. В таком случае можно спросить: если не умеете воевать - кто заставляет вас первыми идти на войну? Может, сначала пройти курс военного обучения - и лишь потом соваться в пекло? И не во весь рост туда мгновенно соваться, а лучше осторожно - только краешком носа, а то может и весь нос прищемить, и тогда будет очень больно. Герцог, вы согласны?
       - Да,- кивнул герцог.- Я был на войне.
       - А как плохо быть честным патриотом! - с ужасом сказал багатур.- Это первый кандидат на персональную тюремную камеру. Потому что честный патриот почему-то всегда оказывается патриотичнее своего начальства - но откуда у начальства есть столько сил, чтобы стерпеть это возмутительное безобразие? Герцог, вы согласны?
       - Нет,- сказал герцог.
       - Переведи, что он ответил,- сказал багатур своему адъютанту.
       - Герцог сказал, что герцог - не он, а кто-то другой, - радостно сообщил адъютант.- Мой любимый багатур, это такой принцип: если ДА - то он герцог, а если НЕТ - значит, это другой герцог, не он.
       - Правильный перевод,- согласился багатур.
       И поаплодировал герцогу.
       Этот багатур, как постепенно выяснялось, был не таким тупым, как это казалось до сих пор.
       А как могло быть иначе?
       Чингиз-хан не мог быть дураком - иначе как могли бы древние монголы завоевать огромные территории, которые были во много раз больше, чем их собственные? Но и багатуры войска Чингиз-хана - тоже не могли быть дураками. Один талантливый генерал ничего не добьется, если его офицеры - сплошные идиоты. Монголы были хищными, коварными, они часто были бандитами и беззастенчивыми грабителями - но не дураками, не тупицами.
       Герцог это понял.
       Точнее сказать - начал это понимать.
       Как ни странно - впервые. Несмотря на то, что неплохо был знаком с историей. Но то были теоретические познания, а тут была - голая практика.
       И его прежнее, едва прикрытое внешней вежливостью, чувство превосходства и высокомерной брезгливости к отсталому азиату с далекой окраины мира стало медленно переходить в растерянность.
       Да.
       При этом не было и речи о том, чтобы он стал уважать багатура, а в его лице - других монголов оккупационного эскадрона, которые в понимании герцога были уже и вовсе мелкими сошками. Особенно после того, как они нахальнейшим образом ограбили жителей Штутгарта. Впрочем, мелую сошку герцог и раньше привык не замечать - ни в собственном герцогстве, ни во время поездок в иностранные государства. Он обращал на них внимание лишь в те исключительные моменты, когда мелкота начинала действовать ему на нервы - или когда ему было необходимо заигрывать с ней. Надо сказать, это было редко и моментально выветривалось из великолепной герцогской памяти..
       Но теперь герцог стал воспринимать багатура серьезнее - как достойного по уму и хитрости соперника.
       Багатур был задумчив.
       - Мсье Бланшару необходимо срочно вернуться во Франкфурт,- сказал он.- А не может ли герцог обеспечить ему перелет из несуществующего Штутгарта в существующий Франкфурт?
       - Нет, - ответил герцог.
       - Это не в силах герцога?
       - Повторяю: нет.
       - Ай-яй-яй! - схватился за голову багатур.- Всесильный герцог в собственной столице неспособен решить такой пустяковый вопрос?!
       Герцог промолчал.
       Когда багатур начинал откровенно паясничать, герцог не считал нужным отвечать. Нельзя давать сопернику шанс втягивать тебя в издевательство над самим тобою. Соперник - это взбешенная лошадь, которую надо обуздать.
       Он - лошадь.
       Ты - всадник.
       Но - не наоборот.
       Герцог промолчал, но багатур мягко спросил у своего адъютанта:
       - Что ответил герцог? Переведи, мои уши работают предельно внимательно!
       - Всесильный герцог ответил, что он в полной растерянности,- сказал адъютант.- Всесильный герцог так растерян, что готов обмочиться в собственные штаны. Всесильный герцог понятия не имеет, что делать с астронавтом Бланшаром, который вместе со своим воздушным шаром так некстати свалился ему на голову. Всесильный герцог бесконечно мудр - но понятия не имеет, как спасти своего адъютанта от виселицы.
       - Хороший перевод,- похвалил багатур.- Браво. Но зачем так мучиться в поисках выхода - как спасти подполковника Мюлиуса от виселицы? Герцог, я иду вам навстречу. Я отменяю казнь вашего адъютанта через повешение.
       - Благодарю,- не поверил своим ушам герцог.
       - И четвертовать его я тоже передумал,- ликующим голосом произнес-пропел багатур.- Моя гуманность не знает границ! О, как я добр! О, как я снисходителен к врагам!
       Он помолчал.
       Он ласково погладил себя по голове.
       И произнес:
       - Поэтому храброму подполковнику Мюлиусу всего лишь будет отрублена голова. Это мгновенная, самая гуманная казнь - и никаких мучений. Приказываю: голову храброго Мюлиуса насадить на копье - и под барабанный бой пронести по всем улицам Штутгарта. Герцог, у вас есть барабанщики?
       - Да. Но они летают под потолками своих казарм.
       - Вы это лично видели?
       - Мне хватило одного примера - в караульном помещении Старого замка. Я не любитель регулярно биться головой об стенку. Особенно в тех случаях, когда это заведомо гарантировано. Так гарантировано, что и проверять не надо. Дама Белый Страх сильнее меня. Признаю это.
       - Да, - согласился багатур.- Но - что делать с барабанами? Уже утро, и это было бы очень красивое зрелище: голова Мюлиуса на копье, под барабанный бой ... но у меня нет ни одного барабана!
       - Какое горе! - заплакал адъютант багатура.- Это настоящая трагедия: голова есть - но нет барабанов! И опытных барабанщиков нет!
       Он горько плакал, и из его глаз текли круглые желтые слезы - это были золотые монеты.
       На сей раз Бланшар не стал дожидаться, пока пленные китаянки начнут собирать для него эти монеты. Он сделал это сам. Он деловито ползал по ковру на четвереньках. У него было свое правило: хочешь летать - не стесняйся никаких поз при сборе денег на финансирование полетов.
       Голые китаянки картинно стояли на письменном столе герцога и исполняли швабскую народную песню.
       Сейчас я сойду с ума, спокойно подумал герцог.
       Он мельком взглянул на магистра Эльбена. И понял: Эльбен точно в такой же мере на грани сумасшествия.
       Но багатур не позволил им обоим свихнуться.
       - Нет ни барабанов, ни барабанщиков,- вздохнул багатур.- Ну и что? Это значит, что сама жизнь подталкивает меня к необычному выводу: не казнить подполковника Мюлиуса.
       - Не казнить?! - удивился герцог.- Неужели вы согласны его помиловать?
       - Да,- радостно кивнул багатур.- Но при одном условии ... нет, я не в силах его произнести, это условие. Боюсь: если произнесу, то помру от радости, от предвкушения предстоящего счастливого мгновения! Адъютант, произнеси это условие!
       - Рад, всегда рад,- сказал адъютант.- Если герцог не хочет, чтобы его флигель-адъютант Мюлиус был казнен, герцог обязан страстно-страстно поцеловать нашего драгоценного багатура в задницу.
       Герцог судорожно сглотнул слюну.
       Герцог - онемел.
       От неожиданности.
       - Это неприлично,- сказал магистр Эльбен.- Зачем унижать человека?
       - Какое унижение? - обиделся багатур.- Магистр, в чем вы находите хоть что-то унизительное? Страстно-страстно поцеловать задницу отважного монгольского багатура - это огромная честь для герцога! Пусть герцог скажет спасибо, что я решил оказать ему эту высокую честь.
       Наступило молчание.
       Эльбен машинально вспомнил ту давнюю историю, которую знал каждый житель Вюртемберга. Эту историю не раз рассказывали в семьях.
       В 1753 году, когда Земство на свои деньги педагогично отправило одуревшего от роскоши, разврата и придворных интриг 25-летнего герцога вместе с его 21-летней супругой Фридерикой путешествовать в Италию, герцогу дал в Ватикане аудиенцию Папа римский. Был щекотливый момент. Как истинный католик, а также согласно регламенту самой аудиенции, герцог должен был поцеловать Папины туфли - но ни за что не хотел это сделать.
       Он был горд.
       Он был невероятно горд.
       Он считал, что никому не должен целовать туфли.
       Но лютеранка Фридерика убедила герцога, что он должен это сделать.
       И он это - сделал.
       Но туфли Папы римского и задница монгольского багатура - это все-таки не одно и то же!
       Эльбену показалось, что он мгновенно оглох, когда услышал негромкий ответ герцога:
       - Я согласен.
       Эльбен не выдержал. Эльбен воссторженно закричал:
       - Ваша светлость, вы истинный христианин!!!
       Герцог чуть заметно поморщился.
       - Во-первых, далеко не истинный, поскольку истинный христианин - это уже ангел, а я отнюдь не ангел,- сказал герцог.- А во-вторых, магистр, зачем так громко кричать о христианстве, то же самое можно и тихим голосом сказать. Уверяю вас, это лучше, чем кричать во всеуслышание. Надо спасать подполковника Мюлиуса - эта фраза звучит коротко и понятно.
       Эльбен машинально кивнул.
       Эльбен был восхищен герцогом. Особенно после такого мудрого ответа. Это было заметно и по глазам магистра, и по его полу-открытому рту, и по мелким капелькам пота, которые были рассыпаны бисером над его верхней губой.
       Герцог был, откровенно говоря, польщен этой картиной, хотя и не подавал виду, что гордится своим ответом.
       Вот как надо отвечать, удовлетворенно подумал герцог. Особенно в присутствии своего подданого! Эльбен запомнит мой ответ навеки - и будет рассказывать об этом всю оставшуюся жизнь, и я всегда буду героем в его глазах, как и в глазах всех моих подданных.
       В Семилетней войне, думал герцог, я себя ничем не прославил: спасибо, что хоть окончательно не опозорился. Но теперь - да, теперь я герой! Я истинный христианин! Своим кротким ответом я спас Мюлиуса от гибели! Слава мне, слава мне, вечная слава мне!
       Оба монгола потрясенно молчали.
       Три голые китаянки на какое-то время даже перестали петь старинную китайскую песню на швабском диалекте. Умолкли.
       Герцог был счастлив воспроизведенным эффектом.
       Но как только он вспомнил, что сейчас он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будет вынужден поцеловать задницу багатура, его гордость самим собою сменилась тихим ужасом. Целовать чью-то задницу - да еще и в присутствии собственного подданого?!
       И кто должен это сделать?
       Он?
       Герцог?!
       Владетельный герцог?!
       Герцог в одно мгновение забыл и о только что совершенном им словесном подвиге, и о своем истинном христианстве. Он готов был зарычать от ненависти к багатуру - и к Даме Белый Страх, которая все это устроила, и даже к ничего не подозревавшему Эльбену - за то, что Эльбен присутствует при этом герцогском позоре.
       Может, предложить магистру выйти из шатра?
       Ну, так ... на время исполнения этого поцелуя!
       Поцелуя?!
       Нет!
       Не поцелуя - моральной казни самого себя!
       Монголов и китаянок герцог тоже стеснялся - но в значительно меньшей мере. Все они уже давным-давно покойники: как прибыли с того света, так и назад когда-нибудь уберутся.
       Дьявольские слуги.
       Пособники Дамы Белый Страх. Нет сомнений - это самая садистская бандитка за всю историю человечества.
       А про отстраненно молчавшего астронавта Бланшара герцог и не подумал. Бланшар представлялся ему до такой степени чудаком, если не окончательно сумасшедшим, что его и стесняться-то не было смысла. Нормальные люди по небу не летают. У нормальных людей и на земле есть небесное море забот.
       Герцог уже собирался предложить Эльбену ненадолго выйти из шатра - но вдруг в его мыслях зримо возникла Франциска. И эта мысленная Франциска тихо сказала ему: " Есть Иисус. Обратись к нему".
       Ах да, поспешно подумал герцог, есть Иисус, разумеется, есть Иисус!
       По собственному опыту герцог давно знал, что Христос далеко не всегда помогает в трудных житейских ситуациях. Молишься, не молишься, но результат часто бывает одинаковым: никаким. Хотя - нет, не совсем так: что-то духовное все-таки входит в тебя. Как и неприятное, всегда замедленное понимание того, что многие земные ситуации Христу, как и Богу, откровенно безразличны.
       Как я беспощадно раздвоен в своем христианстве, впервые в жизни понял герцог. Со вчерашнего вечера я все поиски решений привычно взял на себя - и ни разу не обратился к Господу.
       Герцогу стало неловко.
       - Иисус, помоги,- неслышно, одними губами прошептал он.
       - Твои уши слышат любой шепот издалека,- обеспокоенно сказал багатур своему адъютанту.- Что произнес герцог?
       - Герцог прошептал: "Иисус, помоги",- ответил адъютант.
       - Ах, как я уважаю людей, которые верят истинно, а не только на словах! - прочувствованно воскликнул багатур.- Например, мой верный адъютант. Его пенис вечно приподнят - как копье, готовое к бою. Какая радость молодому человеку расхаживать рядом с багатуром-импотентом, а в это время кругом - одни соития, соитие на соитии, плюс массовое пьянство обезумевших от бесстыдной вседозволенности людей! Адъютант ненавидит меня - но он всегда при мне! А почему? Потому что он верен своему служебному долгу! Вот она, сила веры! Правда, не менее 15 раз он пытался меня убить - но прекратил эти попытки после того, как окончательно понял, что мертвые дважды не умирают. Поэтому он верен мне, а не этим беспорядочным соитиям.
       - Сю,- сказал адъютант.- Бз-з-з-ззззззззз.
       - Правильно,- согласился багатур.- Даже самый верный адъютант имеет право на скромный протест. Герцог, вы зря так волнуетесь. Зачем беспокоить Иисуса из-за такого пустяка? Не надо паники. У меня задница белая, чистая, в меру заросшая кудрявыми волосами. Ну что, приступим к торжественной процедуре?
       - А мне как быть? - вдруг подал голос Бланшар.
       - А как? - искренно удивился багатур.
       - Мне срочно во Франкфурт надо!
       - Наберитесь терпения, мсье Бланшар. Чего вы еще хотите?
       - Жаренных каштанов,- мечтательно прошептал Бланшар.
       - Наберитесь терпения! - уже сурово повторил багатур.- Вся деревня под названием Штутгарт, весь до сих пор еще практически феодальный Вюртемберг, вся демократическая Монголия, весь прогрессивный мир готовятся к историческому моменту: герцог будет целовать мою багатурскую задницу! Стыдно в такой момент мечтать о жаренных каштанах! Пойдемте, дамы и господа!
       - Куда? - не понял герцог.
       Душа герцога интуитивно сжалась в большой тревоге.
       - На площадь,- сказал багатур.- На помост.
       - А почему не тут?! - крикнул герцог. - Почему не в шатре?!
       - Исторические события нельзя делать тэт-а-тэт,- неумолимо объяснил багатур.- Всегда надо поделиться своей радостью с горячо любимым народом.
       Голос багатура был так убийственно тих, так скромен и так неумолим, что герцог понял: спорить - это бесполезно. Герцог был убит предвкушением собственного позора. Только что он стеснялся присутствия одного лишь магистра Эльбена, и вот пришло еще большее счастье: исторический поцелуй придется производить в присутствии всей этой пьяной, бедняцкой шантрапы города Штутгарта! Под их радостный вой!
       Иисус, я попросил тебя о помощи, а ты не помог, укоризненно подумал герцог. Наоборот: стало еще хуже, еще позорнее.
       Хорошо, что хоть Франциска спит. Герцог верил в это. Дама Белый Страх беспощадна - но слов на ветер не бросает.
       Было теплое южное утро.
       Вероятно, последний кусочек бабьего лета.
       Мерным шагом они шли к центру площади, к помосту. Слева было здание Люстгауза. Над Люстгаузом по-прежнему горел факел. Багатур посмотрел на факел - и недовольно сплюнул в густую траву.
       Герцог обратил внимание, что трава во многих местах площади уже выше человеческого роста.
       Что-то недовольно бормотал астронавт Бланшар. Он прижимал к себе просторный кошель багатура. Ремень кошеля был перекинут у него через плечо и шею, но Бланшар боялся, что золото и камни могут отнять или украсть.
       Бланшар мысленно вычислял, сколько денег он выручит за те сокровища, что лежат в кошеле.
       Бланшар поеживался от изумления: сумма получалась астрономической. А что, если впервые в мире открыть почтовую доставку на воздушных шарах? А пассажирские перевозки?
       Бланшар млел от смелости собственных мечтаний.
       Герцог, багатур и его адъютант поднялись на помост. За ними - три голые китайские певицы.
       После некоторых размышлений за ними нерешительно поднялся магистр Эльбен - и неожиданно решительно занял место рядом с герцогом.
       На помосте, под охраной двоих недовольных монголов, по-прежнему стоял подполковник Мюлиус. Его руки и ноги были связаны толстой веревкой.
       Герцог приветственно кивнул Мюлиусу.
       Тот гордо улыбнулся в ответ.
       К центру площади тут же хлынула многочисленная толпа. Лица у них были пьяные, в руках у большинства были кружки с вином, куски колбасы и сыра. Не меньше половины мужчин и женщин были совершенно голые. Октябрь их не смущал.
       За время совещания в шатре число местных на площади, к огорчению герцога, заметно прибавилось. Это были те, кто хотели - но побоялись прийти сюда ночью.
       Теперь - пришли.
       Все-таки пришли.
       Мерзавцы.
       Ни одного приличного лица, брезгливо подумал герцог. Шантрапа!
       В пьяных глазах толпы опять горела ожиданием мысль: ну, наконец-то, сейчас будет зрелище!
       Будут вешать Мюлиуса?
       Толпа хрипела, чавкала, беззлобно переругивалась. Что-что произносили на своем языке монголы, чаще всего голые. Поодаль, рядом со зданием Канцелярии, бродил шаман. Он шатался. Его позвали на помост - освятить языческой молитвой исторический момент. Но он был так упрямо бормотал: "Я устал, это не так и не туда!", что его оставили в покое.
       Шаман лег в высокую траву и уснул.
       Пожалуй, из всех собравшихся на площади этот шаман был единственным застенчивым человеком.
       Толпа жадно дышала.
       Крестоносцы на крыше Канцелярии громко пели старинную песню на греческом. На них, как и ночью, уже никто не обращал внимания.
       Кто эти крестоносцы?
       Наказанные.
       Раз наказанные - значит, неудачники. Сами виноваты.
       А кого интересуют неудачники, кроме самих неудачников? Но если задуматься фиолетово, то неудачники даже к самим себе не вправе иметь интерес.
       Вот, стоят на крыше и поют нечто греческое. Что они хотят этим показать? Будто бы они знают греческий? Нет, это вилами на воде писано! Неудачники не имеют права ничего знать, в том числе и греческий.
       Еще вчера вечером этих вооруженных крестоносцев откровенно побаивались. Но постепенно - в паузах между соитиями - от монголов стало известно, что крестоносцы наказаны - и за что наказаны. За что именно - это не имело глобального значения. За то, что устроили бунт и начисто проиграли? Тем более - неудачники. Важен факт: наказаны. Удачливые люди не бывают наказанными. На крестоносцев перестали обращать внимание до такой степени, что их не желали удостоить даже БРЕЗГЛИВЫМ вниманием.
       Толпа не хотела портить себе настроение мыслями о неудачниках.
       Да.
       Ибо такие мысли иногда способны чуть-чуть испортить настроение. Особенно этой толпе, где никто не посмел бы открыть рот, чтобы назвать себя удачливым человеком. В этой толпе удачливых - не было.
       И быть не могло.
       Удачливые не нуждаются в бордельных услугах.
       Шантрапа, мстительно думал герцог.
       Шантрапа-а-а!
       Но - ах, как ему не хотелось подвергать себя позору даже перед этой ничтожной, презираемой им, шантрапистой, загульной, пьяной толпой! Настолько не хотелось, что герцог совершенно забыл, какой обменный приз выставлен со стороны багатура: ЖИЗНЬ адъютанта Мюлиуса.
       И про Иисуса забыл.
       Впрочем, при всей своей исправной набожности герцог и раньше так часто забывал об Иисусе, что сам этот факт его скорее успокаивал, чем волновал.
       Что способно взволновать человека?
       Необычность ситуации.
       Что способно успокоить человека?
       Привычность ситуации.
       Толпа жадно хрипела в ожидании зрелища. Над утренним Штутгартом происходил унылый парад серых кусков осеннего неба. Шелестел слабый ветер - это было похоже на то, как маленькая девочка застенчиво дует на бумажные крылья игрушечной мельницы. Рядом с помостом, сбоку, поверх исполински высокой травы, издыхало умирающее без водорода тонкое тело воздушного шара. Сам астронавт Бланшар сидел на краю помоста, спиной к главным действующим лицам. На его некрасивом, худеньком, остроглазом лице была словно типографским способом отпечатана единственная мысль: " Как удрать отсюда во Франкфурт - ох, чтоб вы все сдохли тут, вместе с вашим герцогом и вашими монголами!"
       Багатур кивнул своему адъютанту.
       Тот властно поднял руку.
       Толпа замерла. Это обычный цирковой трюк. Толпе достаточно ВЛАСТНОГО взмаха руки, или ВЛАСТНОГО голоса, или ВЛАСТНОГО взгляда того, кто на данный момент силен, чтобы замолчать - завороженно и необъяснимо легко.
       Шатрапа-а-а, опять брезгливо подумал герцог.
       Он-то хорошо знал, КАК надо изготавливать и пускать в обиход эту нехитрую, но сильно действующую продукцию: властный голос, властный взгляд, властный взмах руки.
       Он много-много раз это делал.
       Ему было чуть-чуть смешно.
       - Дамы и господа! - хорошо поставленным голосом закричал монгольский адъютант.- Шлюхи и пьяницы! Блевотина и плевки верблюдов! Живые и уже давно мертвые рабы собственной ничтожности! Прошу подготовить свою высокую нравственность - если она у вас когда-нибудь хоть ночевала в мыслях! - к речи нашего великого и, к сожалению, до сих пор еще бессмертного багатура! Виват, виват, всем орать виват, кому сказано!
       - Виват! - неотрегулированно выдохнула толпа.
       - Где воодушевление?! - насупленно закричал адъютант багатура.- Где восторг перед великим багатуром, который лично имел честь неоднократно беседовать с величайшим из величайших - с Чингиз-ханом?!
       На этот раз толпа постаралась несколько активнее - за счет сильно подвыпивших монгольских воинов. Что касается в не меньшей мере пьяных штутгартцев, то им было по большому счету все равно: что короли, что герцоги, что Чингиз-хан.
       - Монгольские храбрецы, помогите им стать воодушевленными! - потребовал оскорбленный адъютант багатура.
       Монголы мгновенно бросились к своим походным фурам, на которых было складированно их оружие. Они схватили сабли и набросились на толпу. Головы зевак в ближних к помосту рядах полетели с плеч.
       Отрубленные головы падали в траву.
       Рядом с обезглавленными трупами.
       На траву щедро лилась кровь.
       - Виват! - кричали отрубленные головы.- Виват багатуру! Мы и раньше это кричали - а нам почему-то головы отрубили! А нельзя ли нам головы приклеить? Если да - то мы будем громче всех кричать: виват, ах, виват!
       Это помогло толпе.
       - Воодушевление! - опять потребовал адъютант. - Воодушевление в голосе и глазах!
       - Виват! - непривычно дружно взвизгнула толпа.- Виват великому монгольскому багатуру! Виват! Виват!
       - Больше радости! - требовал адъютант.- Больше, еще больше истеричности в самой глубине души!
       - Вива-а-ааааа-ттттт! - взвыла толпа.
       - Еще чуть-чуть истеричности! - дирижировал адъютант.- Истеричная радость! Сверхистеричная радость! Нравственная подготовка к тому, чтобы слушать великую речь великого багатура!
       - Ви-ва-ааааааа-тттттттт!!! - уже совершенно дружно гремела площадь.
       - Виват, виват, - слабо донеслось из наглухо забаррикадированных изнутри домов Штутгарта.
       Вероятно, так - на всякий случай.
       Герцог подавленно молчал.
       Как и магистр Эльбен.
       - Позор! - выкрикнул подполковник Мюлиус.
       За что был немедленно исполосован по спине монгольскими нагайками. Нет слов, Мюлиус действительно поступил неприлично. Он был неправ. Нельзя хамскими выкриками мешать публике изъявлять свою радостную истеричность. Это во все времена считалось признаком крайней невоспитанности. И - неуважением к народу.
       Адъютант багатура властно поднял руку.
       - Речь багатура! - произнес он громким восторженным шепотом.- Но не сразу, а после скромной архитектурной увертюры!
       И в этот момент началось невообразимое.
       Раздался глухой грохот - и стали рушиться все дома Штутгарта. Они рушились так стремительно, словно невидимый косарь прошелся одним точным взмахом по их фундаментам - где-то там, под землей.
       Дома проваливались вниз.
       Куда-то вниз.
       Безнадежно вниз. Бесконечно вниз.
       В тартарары.
       Дома.
       Вместе с их обитателями.
       Это сопровождалось огромным количеством пыли, треском дубовых балок и жалобным писком досок. Особенно наглядно это было заметно рядом с площадью - на улице Большого Рва, которая обычно красовалась гордо и центрально. (От автора: в начале Х1Х века эта улица стала называться Королевской - и до сих пор остается главной в Штутгарте).
       Все произошло быстро.
       За три, четыре, максимум - за пять секунд.
       Город можно было бы теперь назвать пустыней абсолютной разрухи, если бы коса невидимого косаря не пощадила Старый замок, недостроенный Новый дворец, Люстгауз, Высшую Карловскую школу, чернеющую разбомбленными окнами Канцелярию и все церкви города.
       Люди в толпе лихорадочно оглядывались по сторонам.
       Кто-то плакал.
       Кто-то безутешно рыдал.
       Кто-то громко, в полубеспамятстве выкрикивал, что в домах оставались дети, и это было всего лишь бесмысленным выплескиванием слов.
       Это конец, подумал герцог. Эта Мадам - эта дрянь из дряней! - уничтожила город! Вместе с большей частью населения!
       - Речь великого багатура! - взвизгнул монгольский адъютант.
       На площадь пришла мгновенная тишина.
       На багатура смотрели - как на единственного, кто ЗНАЕТ и ПОНИМАЕТ, почему это произошло. И не только знает и понимает, но и способен дать лекарский рецепт - что сделать, чтобы продолжать жить дальше.
       Все смотрели на багатура.
       Он был и лекарем.
       Он был и аптекарем.
       Багатур величественно повел рукой в сторону провалившегося в тартарары города Штутгарта.
       - Они не пришли сюда,- сказал он негромко в абсолютной тишине площади.- Они побрезговали нашим праздником свободы и демократии. Они не захотели понять, что тут, на площади, собрались самые честные, самые порядочные, самые христианские люди города Штутгарта. А где они теперь - те, кто нами побрезговали? Они ушли в землю, и они проваливаются все глубже и глубже, но не вертикально, а по причудливо закрученной спирали, и если они по дороге не сдохнут от страха, не задохнутся от пыли и не переломают себе все кости - значит, они вырвутся наружу с какой-нибудь другой стороны планеты Земля, и либо утонут в океане, либо их сожрут людоеды.
       Он сделал величественную паузу.
       Толпа плакала.
       У многих, вместе с домами, в тартарары провалились самые близкие люди.
       Даже монгольские воины хмуро молчали. Может, за несколько столетий своих земных гастролей они впервые увидели подобную зверскую жестокость Дамы Белый Страх?
       Впервые?
       Это не исключено.
       - Штутгартцы! - продолжал багатур.- Вы оказались лучшими штутгартцами современности. Как приятно, что вы пришли сюда - и как приятно, что вы сюда приходили всю ночь, а утром вас тут стало еще больше. Штутгартцы, это не удивительно: мы принесли вам истинную свободу! Теперь всю жизнь вы будете с нежностью и возвышенной ностальгией вспоминать о многочисленных соитиях, которые вы тут произвели со вчерашнего вечера - это было неутомимо и героически. Плюс к этому - бесплатное вино, бесплатное пиво, бесплатная еда! Бесплатность - о, как она прекрасна, эта бесплатность! Это ярчайшие воспоминания на всю оставшуюся жизнь! Что было у вас до этого? Жалкое феодальное прозябание под контролем герцогских чиновников, а также духовных лиц во главе с Консисторией, которая пыталась вдолбить вам некую мораль.
       Багатур опять сделал аппетитную паузу - и вдруг истерично взвизнул:
       - Но Консистория ошибалась!!! Истинными христианами вы стали именно тут - на этой площади! Истинное христианство - это свобода от христианской морали. Христианская свобода без унылой христианской морали - это и есть то, к чему вы мечтательно стремились в прежние годы, когда вы были вынуждены слушать по воскресеньям в церквях скучные проповеди своих скучных пасторов. Вы хотели нашей с вами сегодняшней свободы! Вы стремились к ней мысленно своими горячими телами, своими пенисами и своими влагалищами, своей страстной любовью к вину и развлечениям! Вы хотели этого - хотели, хотели, и теперь вы получили именно эту долгожданную свободу!
       - Они этого хотели, багатур,- согласно наклонил голову монгольский адъютант.- Они это получили, багатур.
       Хотели, подумал герцог.
       И получили.
       - Штутгартцы! - властно произнес багатур, он мастерски менял тон и тембры голоса.- Церкви не разрушены и не провалились в тартарары - вы обратили на это внимание? Это те самые церкви, где вам приходилось отмучиваться по воскресеньям и праздникам. Теперь с этим покончено. Теперь вы можете входить в любую церковь города - как в бордель, и это все - бесплатно, бесплатно! Теперь в церковь вы имеете право входить только голыми - в любое время дня и ночи. Там можно бесплатно поесть, выпить вина, потанцевать и совершать соития - и двоем, и втроем, и даже все вместе - если получится, штутгартцы, если только это получится, ибо всем одновременно состоять в соитии все-таки затруднительно. И никаких проповедей в церквях вы больше не услышите. Те, кто не пришли сюда, оказались страшно наказанными. А вы, истинные штутгартцы современности, получили то, о чем тайно мечтали всю жизнь - настоящую христианскую свободу!
       - Свободу, багатур,- охотно согласился монгольский адъютант.- Они этого хотели, багатур.
       Два демагога, подумал герцог. Что багатур, что его адъютант.
       Нельзя сказать, что в этот момент герцог думал об обоих монголах негативно. Наоборот. Ему самому много раз приходилось быть демагогом в общении с подданными. И теперь он профессионально оценивал всего лишь разницу в мастерстве. У герцога не было сомнений, что как демагог он ни в чем не уступает багатуру.
       Что касается монгольского адъютанта, то герцога прочно покоряла его нахальная ироничность. Она чувствовалась во всем. Герцог был уверен: молодой монгол - это законченный цинник. А некоторые мини-фразы, которые он вставлял в свою речь как бы между прочим, уверенно демонстрировали его брезгливость ко всем и ко всему - и к багатуру тоже. Или даже так: к багатуру - в особенности.
       Это был тот уровень ошарашивающе ледяного цинизма, который герцог неоднократно замечал у молодых представителей среднего и высшего слоев общества. Именно у молодежи цинизм особенно резко бросался в глаза. Старшие по возрасту более умело прикрывали эту черту характера своей хитростью, основанной на житейском опыте. А молодые были в этом смысле глупее. У них не хватало терпения на то, чтобы старательно приглаживать собственный цинизм.
       Мельком поглядывая на монгольского адъютанта, герцог вспоминал свои служебные контакты с молодыми, рвущимися сделать быструю карьеру чиновниками Вюртемберга. Сколько среди было законченных цинников в цифровом значении? Восемь из десяти? Маловато. Девять из десяти? Тоже маловато - но достаточно, если вспомнить, что слишком частые мысли о чужом цинизме портят настроение, а значит - и здоровье.
       Герцог ценил свое здоровье.
       Его собственный цинизм стал постепенно укорачивать свою прежнюю бескрайность с тех пор, как его женщиной стала Франциска.
       Это был неоспоримый факт - и это был странный факт, который удивлял герцога. Франциска никогда не предпринимала ни малейших усилий, чтобы хоть в чем-то изменить его характер. Она воздействовала на него своими добродушными мнениями о людях и реалиях жизни. Это успокаивало агрессивность герцога. Не до такой степени, чтобы он окончательно перестал быть агрессивным в своем поведении, но до такой степени, что он значительно чаще бывал улыбчивым и благодушным. Это помогало ему лучше и больше заниматься делами своего герцогства.
       Тем временем толпа на площади терзалась в сомнениях.
       У штутгартцев сказывалась боль утраты - в тартарары провалились их близкие люди. Истинная христианская свобода в формате багатура почему-то их не обрадовала. Когда получаешь в полном объеме то, к чему пусть и неосознанно, пусть даже абсолютно без единой мысли на эту тему, но стремился, полученная претворенность уже не способна радовать.
       Так устроен человек.
       У человека всегда есть мечта.
       Хорошая, дурная, разная.
       Например?
       Юноша.
       Он мечтает поесть вкусный торт, усыпанный кремовыми безделушками. Он хочет съесть торт, который лучше всех умеют готовить в той кондитерской, что рядом с Рыночной площадью. Но - о, какие там цены! Человек откладывает крейцеры. Он просит кондитера приготовить огромный торт - еще и неизвестно, как его донести домой! А если покупать с доставкой на дом - это еще дороже! Придется давать на чай посыльному - и все в доме будут знать, что куплен торт. Но юноша хочет сам, только сам слопать это объедение.
       Странный юноша, правда? Настоящий придурок, юный жлоб, удивительно похожий в своей моральной оголенности на каждого из нас - по большому, по очень большому счету.
       Он мысленно облизывает губы - в предвкушении грандиозного счастья.
       И что?
       Кругом одна гадость.
       Торт не так-то просто дотащить домой в полной сохранности его красоты. По дороге человек поскользнулся на снегу или на огрызке яблока - и кремовые безделушки размазались в разные стороны. Идешь дальше - и как назло, встречаешь нахального приятеля, от которого никак не отцепиться, тем более, что он тоже любитель кондитерского искусства - и приходится сквозь зубы согласиться с ним, что какую-то тему необходимо обсудить срочно.
       Разумеется, у тебя дома.
       Но дома есть еще кто-то: родители, сестра-сладкоежка, младший брат, который обидится на всю оставшуюся жизнь, если ты не угостишь его этим тортом. Заметили! И твоя мечта об абсолютном владении тортом - проваливается в тартарары!
       О, как это ужасно!
       А какая была мечта! О, какой светлой была мечта у юного эгоистичного обормота! Незаметно дотащить торт до своей комнаты. Закрыть дверь: "Прошу меня не тревожить, я крайне занят философскими размышлениями на библейскую тему!" Раздеться до подштанников. Поставить перед собою торт и кувшин с водой, и - йоха-ха, йоха-ха, йоха-ха!
       А где она, эта йоха-ха-радость?
       Заветный торт - есть.
       Радости - нет.
       Мечта уединенно сожрать торт - не сбылась.
       Так не сбывается ни одна мечта человека. То есть, она сбывается, и другая мечта сбывается, и третья - но сбывшаяся мечта не способна ПО-НАСТОЯЩЕМУ радовать человека ни одной секунды. Это значит, что она не сбылась. Потому что сбывшаяся мечта ОБЯЗАНА человека радовать долго и усердно. Но не радует. А раз не радует - в голову немедленно приходит новая мечта.
       Но и эта, если сбудется, по-настоящему никогда тебя не порадует.
       И так - всегда.
       Может, не разрешать ни одной своей мечте сбываться? Пожалуй, это единственная возможность стать бессмертным. Того, кто ни разу не обманул себя сбывшейся мечтой, как-то даже неловко приглашать на тот свет.
       А может, и вовсе не иметь никаких мечтаний? Сказать себе:
       - Удача и успех - это не мечта, болван, это просто норма жизни.
       Без восклицательного знака.
       Просто точка.
       Точка.
       Точка.
       Точка.
       Это к тому, что на огорошенную толпу утром 3 октября 1785 года с неба внезапно посыпались кремовые торты.
       Они сыпались сверху массово и беспощадно. Они падали на головы, плечи, продирались сквозь поднятые вверх руки. Они измазывали людей разноцветными кремами и бисквитами.
       Это было - издевательство.
       Только монгольские воины, стоявшие в толпе, охотно поедали куски тортов. Их можно было понять: все их родственники уже давным-давно были на том свете. То ли в раю, то ли в аду, то ли где-то посредине - в НИ ГДЕ.
       Любопытный факт: ни один торт не упал на на помост. Вероятно, потому, что на нем находились не площадные статисты, а действующие лица.
       И даже на астронавта Бланшара, который не замечал ничего, кроме собственных математических вычислений, не упал ни один торт. А ведь Бланшар сидел на краю помоста - частично даже за краем помоста!
       Впрочем, Бланшар и тортов-то не заметил. Он обеими руками прижимал к себе кошель с драгоценностями - и ничего, кроме будущей горы монет, перед собой не видел.
       Мечтатель.
       Странно, что смелые люди тоже бывают мечтателями. Оказывается, они такие же дураки, как и мы все.
       Обидно даже!
       - Свободные христиане! - опять заговорил багатур, его голос был необычайно теплым и задушевным.- Если вы немедленно не станете радостными, то - предупреждаю от всей души! - сотня вооруженных до зубов крестоносцев может спрыгнуть с крыши Канцелярии, вместе со своими лошадьми. И тогда они всех вас радостно изрубят на бифштекс. Представьте себе, до какой умопомрачительной степени им надоело с вечера вчерашнего дня торчать на крыше и с завистью наблюдать за вашим весельем! Представьте себе это - и вы поймете, что они от вас не оставят ничего, кроме далеких воспоминаний! И мои воины, над которыми ваши мужчины уже неоднократно праздновали победу соития, им в этом охотно помогут. Свободные христиане - начинайте буйно радоваться, начинайте срочно радоваться! Пожирайте торты - вы их заслужили!
       Наступил тихий момент паузы.
       Тихо рычали крестоносцы на крыше Канцелярии. Рычали - непонятно в чью пользу. Они не были в приятельских отношениях с монголами, но и к штутгартцам, стоявшим на площади, явно не испытывали чувства умиления.
       Кремовые торты продолжали падать на подавленную толпу.
       - Ну! - решительно произнес адъютант багатура.- Ну!
       Это была явная угроза.
       Ну!
       Или сейчас начнется кровавый карнавал!
       Это подействовало.
       Толпа зашевелилась. Со вздохами и всхлипами люди начали активно запихивать в свои рты куски тортов.
       - Господи, неужели я больше никогда не увижу на этом свете добропорядочную семью правительственного советника Фейерлейна?! - простонал магистр Эльбен.
       Его родственники жили не в Штутгарте, это означало, что они не погибли, но от этого Эльбену было не легче. Перед ним, как в бешенно трясущемся детском калейдоскопе, мысленно мелькали забавные лица его учеников - детей Фейерлейна.
       - К восстанию против оккупантов! - закричал связанный по рукам и ногам подполковник Мюлиус.
       За что был немедленно и очень жестоко избит монгольскими нагайками. Кроме того, охранники заткнули ему рот какой-то тряпкой.
       Толпа молча наблюдала это.
       И мелко вздрагивала.
       Как от не очень сильного озноба.
       Герцог думал о Франциске.
       Она находилась в Гогенгейме - за пределами Штутгартами. Герцог опять и опять уповал на мимолетное обещание Дамы Белый Страх не трогать Франциску.
       И вдруг он увидел.
       Ее.
       Франциску.
       В открытой кожаной коляске, запряженной тремя лошадьми, она мимо Канцелярии подъехала к парадному входу Старого замка. Кучер, одетый в ливрею, помог ей выйти. Она улыбнулась кучеру. Что-то сказала ему. Тот рассмеялся. Это было в ее духе: она любила просто и уважительно беседовать со слугами.
       В сопровождени кучера она вошла в Старый замок.
       Она явно не заметила ни безумия Дворцовой площади, ни обугленных окон Канцелярии, ни византийцев на крыше.
       И исчезнувшего города - она тоже не заметила!
       Герцог предположил, что Франциска сейчас направляется в Ecole des demoiselles - герцогскую школу для девушек, которая уже 10 лет размещалась в отделенных от остальных помещениях Старого замка.
       Франциска была патронессой этой школы.
       А есть ли там сейчас кто-нибудь?
       Девочки на воскресенье могли уйти домой. Вернулись ли они в понедельник утром? Или погибли вместе со многими жителями города? Или - никуда не уходили?
       Герцог не знал ответа.
       Но у него осталось твердое впечатление, что Старый замок еще вчера вечером был непривычно пуст.
       Совершенно пуст.
       Где, в каком измерении находится сейчас Франциска?
       Во сне и наяву одновременно?
       Она спокойна и весела. Это означает, что сегодня утром она завтракала вместе с ним - герцогом. Как обычно. В Гогенгейме. Затем он сказал ей, что отправляется куда-то по делам, не обязательно в Штутгарт, а она поехала сюда - в школу для девочек. Если бы он с ней сегодня не завтракал - о, она была бы чрезвычайно растеряна, не увидев его утром!
       Но у нее все в порядке.
       Значит, и вчера вечером, и ночью он был не в Штутгарте, а в Гогенгейме, и Франциска его там видела, и была спокойна.
       Похоже, она сейчас находится в Гогенгейме. А ее визит в Штутгарт - это мираж. Герцог читал, что это бывает в пустыне.
       Мираж.
       А в Старом замке находится Дама Белый Страх. Она встретится с Франциской?
       Герцог этого не хотел.
       Категорически.
       Это жестоко - нарушать сон ребенка, сон наяву.
       Толпа не заметила ни коляску с кучером, ни Франциску. Толпа сосредоточенно и даже с некоторой непонятной страстью поедала торты. И запивала их вином. Крайняя точка безысходности - это толчок в обратном направлении: к жизни.
       - Ну! - подначивал толпу монгольский адъютант.- Ну!
       Багатур деликатно посмеивался.
       Он чуть наклонился к герцогу.
       - Вы думаете, мне это приятно? - тихо сказал он почти в ухо герцогу. - Чепуха, чепуха! Наоборот: я сочувствую вам и всем штутгартцам.
       - Сочувствуете - чтобы через мгновение сказать мне гадость? - холодно спросил герцог. - Это ваш обычный стиль.
       - Во-первых, не мой, а Дамы Белый Страх, о которой эта толпа до сих пор ничего не знает. А у меня собственного стиля нет. Стиль у меня был раньше - когда я жил: я умел воевать, я умел побеждать. А теперь я делаю только то, что мне приказано. Во-вторых, гадость я вам намерен не высказать, а сделать. Это то, о чем у нас есть договоренность. Герцог, моя задница нетерпеливо ждет вашего горячего поцелуя.
       - Будет поцелуй, - сказал герцог.
       Багатур вздохнул.
       Он равнодушно смотрел на толпу - на это бесформенное мессиво озлобленных, растерянных, морально подавленных людей. Как им и было приказано, они тупо пожирали куски тортов. Эти люди были с ног до головы измазаны в разноцветных кремах. Вино, которое теперь наливалось в их бокалы неизвестно откуда - просто из воздуха, достаточно было чуть приподнять над головой бокал - это вино они пили точно так же, как пожирали торты: тупо.
       Была всеобщая, никем не объявленная пауза.
       Багатур опять вздохнул - тяжело и с грустью.
       - Как бы, наконец-то, очутиться в раю? - задумчиво произнес он.- Ох, герцог, если б вы знали, как мне опротивели эти гастрольные визиты в мир живых! В земной жизни у меня была только одна жена - зато любимая! - и три дочери. Все три дочери уже несколько столетий в раю. Но я их ни разу не видел: мне закрыт вход в рай.
       - А где ваша жена? - спросил герцог.
       - Противоположная дверь,- неясно пробормотал монгол.- Со мной. Мы живем - в Нигде, мы спим - ни на чем, мы едим - холодную пустоту. Когда-то, при жизни, она сходила с ума от радости - от моих подарков, награбленных в боевых походах.
       Багатур помолчал.
       - Ну что, герцог? - спросил он уже своим обычным тоном, не обещавшим ничего хорошего.- Приступим к работе?
       Герцог не ответил.
       Только брезгливо пожал плечами.
       Багатур захохотал.
       - Адъютант! - громко сказал он.- Объявляй цирковой номер!
       Адъютант кивнул.
       И тоже захохотал.
       Резко.
       По-степному.
       Как молоденький норовистый конь.
       - Многоуважаемые граждане Штутгарта! - закричал он.- Шлюхи, развратники и пьяницы! Ничтожества, которые сегодня стали истинными христианами! Ваш самовлюбленный герцог, который всегда презирал вас - как вонючую шантрапу-у-у-у-у-у, специально для вас придумал шикарный цирковой трюк!
       Площадь заметно напряглась.
       Люди поспешно выковыривали из ушей куски бисквита, перемешанные с кремом: чтобы лучше слышать.
       Это было проявлением интереса.
       - Герцог будет собственноручно вешать своего Мюлиуса? - крикнул из толпы голый парень с гренадерскими усами.
       Площадь одобрительно захихикала.
       Ни герцог, ни тем более Мюлиус не вызывали у этих уцелевших штутгартцев никакого сочувствия. Картина была понятна: монголы - сильны, герцог - никто. Не было битвы, но проигрыш уже состоялся. Герцог проиграл. Мюлиус проиграл. Штутгарт проиграл.
       Личность - сочувствует проигравшим.
       Толпа - нет.
       Тем более - проигравшая толпа.
       В абсолютном проигрыше - почему бы не повеселиться?
       - Нет, нет! - шутливо замахал руками адъютант багатура.- Герцог застенчивый человек, у него белые руки и честная задница, он такими грязными делами не занимается. Наоборот! Не в пример вам, ублюдкам, он принял благородное решение.
       - Неужто сам повесится? - удивился все тот же усатый парень. - При всех? Я готов посмотреть!
       Толпа добродушно засмеялась.
       Вот во что превращаются люди, когда становятся стадом без пастуха, на удивление спокойно подумал герцог.
       Ему стало приятно, что за 41 год его правления штутгартцы, как и все вюртембержцы, никогда - ни при каких ситуациях - не были ни толпой, ни стадом. Даже короткий бунт рекрутов в начале Семилетней войны не смог этому поспособствовать.
       Герцог улыбнулся.
       Владетель обязан иметь крепкие плечи, сильные руки и мощно стоять на земле ногами, обутыми в дорогие модные туфли!
       Герцог был восхищен собою.
       Впрочем, восхищение собой - это было его обычное состояние. В последние 15 лет в зону его восхищения вошла также Франциска: герцог был горд, что сумел однажды правильно ее рассмотреть посреди людской сутолоки.
       И - выдернуть из этой сутолоки.
       - Нет, нет, нет! - опять замахал руками адъютант багатура.- Герцог так застенчив, что сам себя ни за что не повесит!
       Толпа захохотала.
       После некоторой растерянности толпа опять постепенно наливалась соком приятного идиотизма.
       - Многоуважаемые истинные христиане! - охотно закричал монгольский адъютант.- Герцог так благороден, что в обмен на помилование своего адъютанта Мюлиуса он согласен поцеловать нашего великого багатура в ... ох, не знаю даже, как правильно назвать это место. Штутгартцы, это волнующий философский момент, вы некультурные, вам это не понять - что такое философия. Но я объясню простыми словами. Вы, в своей грубой простоте, привыкли именовать это деликатное место некультурным словом ЖОПА . Всю ночь, при каждом удобном случае, по поводу и без повода, вы подкрадывались сзади к нашим застенчивым, добрым, высококультурным монгольским воинам, которые вежливо услаждали себя соитиями с дамами города Штутгарта. И вы хищно вставляли в наших мужественных воинов свои штутгартские пенисы, и при этом мстительно рычали: " А вот получи, монгол, в жопу, в жопу!" Ай, как это неэстетично! Ай-яй-яй!
       Толпа застенчиво молчала.
       Что было, то было.
       С начальством лучше не спорить.
       И не оправдываться.
       Тем более, что среди монгольских воинов с трудом набралось бы несколько человек, которые могли бы похвастать, что не испытали на себе неукротимое воздействие штутгартских пенисов.
       Твердых - как сталь.
       Могучих - как табун лошадей.
       Горячих - как темперамент итальянских купцов.
       Но что могут итальянцы противопоставить штутгартцам? У итальянцев весь темперамент уходит в слова. А у штутгартцев - в пенис.
       Эта разница настолько огромна, что ее даже бессмысленно обсуждать. Штутгартские, а если со всей широтой души заявить - швабские пенисы всегда были гордостью Вюртемберга. Как и чистейшие в своей детской шаловливости швабские вина, которые было бы просто стыдно назвать лучшими в мире, потому что тут подходит только одна скромнейшая формулировка: эти вина - самые лучшие за всю историю человечества.
       Как и швабские пенисы.
       Виват.
       Аминь.
       Остается только позавидовать швабским дамам. И - поудивляться: зачем, при таком феноменовально высоком качестве местной мужской гордости, им понадобились еще и монгольские пенисы?!
       Просто так?
       Из любви к экзотике?
       Ах, эта женская логика! Как очаровательно удивляет она мужчин своей абсолютно непостижимой антилогичностью!
       Опять - виват.
       Опять - аминь.
       Поэтому даже циничный монгольский адъютант чуть-чуть засмущался пусть не от прямого - от косвенного признания всей этой жгучей вышеупомянутой правды. Эта правда прозвучала не в его словах - в его голосе. И в его личной обиде на то, что из-за служебного долга и эгоистичности багатура-импотента ему не довелось испытать ни прелести швабских женщин, ни ужаса от возмездия швабских пенисов.
       - Штутгартцы! - опять заговорил он с новыми силами, вызванными той самой личной обидой.- ЖОПА - это слово невозможно применить к тому месту нашего великого багатура, которое оно некультурно обозначает. К нашему багатуру применительны другие слова - ПОПА или ПОПОЧКА. Лучше второе, чем первое. Ибо второе слово отражает не только нежную суть, но и ум нашего любимого багатура. Его попочка полностью заменила его ум - так выразим, штутгартцы, восторг перед этим необычным фактом!
       Восторга - не было.
       Багатур рассеянно кивал.
       У него был неприязненный взгляд.
       За несколько столетий он так и не смог полностью привыкнуть к тому, что ироничный адъютант то и дело ставит его умственные способности под сомнение.
       Публика сдержанно улыбалась.
       Как и все нормальные люди, швабы не любят начальство: ни свое, ни - тем более! - оккупационное. Но, как и все нормальные люди, швабы крайне дисциплинированно терпят любое начальство. Настолько дисциплинированно, что даже у самих начальников начинает кружиться голова - от двойственности ситуации.
       Поэтому штутгартские швабы только сдержанно улыбались.
       На всякий случай.
       Их сдержанности активно помогали те головы штутгартцев, которые были только что лихо срублены улыбчивыми монгольскими воинами. Эти головы нахально вклинивались в толпу и то просили, то требовали, чтобы их опять приклеили к шеям.
       Никто не хотел оказаться в такой ситуации.
       Швабы уже поняли, что багатур - непредсказуем.
       - И эту самую драгоценную багатурскую попочку выразил желание поцеловать - кто? - сам герцог! - с упоением продолжал монгольский адъютант. - Ради спасения подполковника Мюлиуса. А мы все обязаны следить, чтобы этот поцелуй получился по-настоящему искренним, любовным и страстным - как первый юношеский поцелуй.
       Эти слова вызвали заметное шевеление в толпе.
       Страсти вокруг предстоящего поцелуя накалялись - и монгольский адъютант продолжал умело накалять их еще больше.
       - Герцог,- спросил он, - когда у вас был первый юношеский поцелуй?
       - Вчера,- мгновенно ответил герцог.- И последние пятнадцать лет - каждый день.
       - Франциска, - машинально пронеслось в толпе.- Франциска.
       Герцог молча кивнул.
       Монгольский адъютант с воодушевлением сказал:
       - Штутгартцы! Наши и ваши симпатии переходят в пользу герцога. Хвала благородству, которое герцогу то и дело грубо изменяет. Но - не будем тянуть с историческим поцелуем. Просьба к багатуру: пожалуйста, покажите народу свою великую багатурскую попочку! Народ ждет с нетерпением!
       Багатур степенно кивнул.
       И через несколько мгновений перед публикой предстала его голая задница. И все опять услышали уже знакомый голос парня с гренадерскими усами:
       - Ох, если бы поближе - даю слово: багатур от меня забеременел бы!
       Багатур - оцепенел.
       Публика осторожно захохотала.
       Крестоносцы на крыше Канцелярии стали исполнять древнюю немецкую песню. Как назло - или специально? - это была колыбельная. Намек на то, что багатуру все-таки пора забеременеть, а заодно и рожать?
       Это было уже чересчур.
       Грубое нарушение дипломатической этики.
       Монголы возмутились.
       Монголы были правы в своей степной простоте. Когда всем приказано веселиться - можно перетерпеть всякое. В том числе - бандитские соития сзади. Но делать из великого багатура беременную женщину - нет, это уже хамство! Настоящий солдат не в силах терпеть такое отношение к своему командиру со стороны какого-то гражданского шпака.
       Парня с гренадерскими усами мгновенно выдернули из толпы.
       Он кричал и отбивался - это не действовало. Вооруженные воины быстро поволокли его на помост. Надели ему на шею петлю - и через несколько секунд он уже был повешен, и его тело билось в судорогах.
       - Результат неудачной шутки,- громко сказал монгольский адъютант.- Кто-то еще хочет пошутить?
       Желающих - не было.
       - Швабы, к восстанию! - вдруг изо всех сил закричал молчавший до сих пор магистр Эльбен.- Мы храбры! Своей храбростью мы прославились в истории! Мы одолеем этих монгольских варваров!
       Странно.
       За всего лишь одну похожую фразу, произнесенную чуть раньше подполковником Мюлиусом, тот был нещадно избит и получил кляп в рот. А на бунтарские слова магистра Эльбена монголы даже НЕ ОБРАТИЛИ ВНИМАНИЯ.
       Так, словно ничего не произошло.
       Почему?!
       Похоже, тут сработала снисходительность чингиз-хановских древних монголов - с детства военизированных, повидавших в боевых походах много стран и приученных к жестокой агрессивности. Эта снисходительность проста: гражданский мужчина - это нечто уже само по себе неприличное, а ОБРАЗОВАННЫЙ гражданский мужчина - еще и глуп, как грудной младенец. Но с грудными младенцами монголы никогда не воевали.
       Публика из числа штутгартцев тоже никак не отреагировала на призыв магистра Эльбена.
       А зачем?
       Патриота Мюлиуса монголы молча избили - и нет проблем.
       Патриота с гренадерскими усами - повесили.
       На патриота Эльбена - даже не обратили внимания: это лишний раз показывает, как обескураживающе сильны монголы.
       Так есть ли смысл бунтовать, если на крыше еще три сотни озлобленных византийцев только и ждут приказа, чтобы изрубить в клочья пока еще живых безоружных штугартцев? Не проще ли понаблюдать, как вчера еще всесильный герцог поцелует монгольскую жопу?
       Героическая смерть - это удел патриотов.
       Просто жизнь - это удел обычного человека. Жизнь - как можно дольше и как можно лучше.
       То ли виват.
       То ли не виват.
       Но в любом случае - аминь.
       - Барабаны! - выпучив глаза, закричал адъютант багатура.- Исторический момент! Герцог, можно начинать!
       На крыше Канцелярии крестоносцы ударили в неизвестно откуда взявшиеся у них барабаны. Публика затаила дыхание. Монгольские воины раскрыли рты. Они никогда не слышали, чтобы даже Чингиз-хану кто-то целовал задницу!
       Герцог наклонился - и едва прикоснулся губами к багатурской попочке.
       Он сделал это спокойно. Он сам удивлялся своему спокойствию. Он чувствовал усталость и некоторое отупение.
       Он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня. И не сделал за это время ни одного глотка воды, а вино он и раньше крайне редко употреблял. Как и пиво. Его губы были сухими и горячими. Он ощущал острую жажду.
       Поцелуй свершился.
       Монголы в толпе закричали что-то приветственное в адрес багатура. Но адъютант багатура властно поднял руку. Он сам себя назначил на роль судьи.
       - Поцелуй не принимается,- сказал он.- Правильно, багатур?
       - Плохой поцелуй,- согласился багатур.- Никудышний поцелуй. Я его даже не почувствовал. А где страсть? А где обещанная народу искренность? Нет, это не исторический момент!
       - Герцог, так нельзя целоваться,- укоризненно сказал монгольский адъютант.- Это обман. Не забывайте, что наш любимый багатур - это импотент с большим стажем. Не удивительно, что он ждет от вас искренней любовной ласки. Вы должны поцеловать его попочку так, чтобы у него произошел оргазм.
       - Мы так не договаривались! - возразил герцог.
       - Но это подразумевалось - как само собой разумеющееся,- учтиво ответил монгольский адъютант.
       - Хочу оргазма! - мечтательно подтвердил багатур.- Последний оргазм был у меня в 1219 году. Я соскучился по оргазмам! Или - повесить Мюлиуса?
       Герцог негромко выругался.
       - Нужен оргазм - будет оргазм, - произнес он сквозь зубы.- Багатур, встаньте поудобнее, примите позу.
       Багатур кивнул.
       Багатур охотно встал в позу.
       Герцог наклонился к нему - и через мгновение раздался страшный вопль. Причина вопля почти сразу стала понятна: герцог откусил внушительный кусок мяса от багатурской задницы.
       Герцог выплюнул этот кусок мяса на доски эшафотного помоста.
       - Ну что?! - заорал он на багатура.- Оргазм - был?
       - Был,- честно признал багатур.- О, какой сильный оргазм! Я весь мокрый!
       - Поапплодируем, дамы и господа! - бесстрастно прокричал монгольский адъютант.- Пооцелуй признан действительным.
       Герцог сердито выплюнул кусок багатурской задницы на деревянный настил эшафота.
       Толпа с восторгом ахнула.
       Даже в омерзительной несуразице толпы иногда бывает что-то симпатичное. Что-то застенчивое. Эта странная застенчивость может родить неожиданный вопль восторга. Ничего не поделаешь: толпа изначально труслива. Она труслива уже по определению - всегда. Труслива и безнадежно глупа. Но чужая смелость - фантастическая, безрассудная и бессмысленная - может хоть на мгновение сделать толпу чуть умнее, чуть смелее, чуть ласковее.
       На мгновение.
       Больше толпе - не дано.
       Глухо и тупо охнули на крыше Канцелярии крестоносцы. Они стояли на крыше так плотно, что их лошади были тесно-тесно прижаты друг к другу. Такая скученность производила звук, похожий на шум в заполненной до отказа бочке с дерьмом, которую кому-то пришло в голову катить по булыжной мостовой.
       Нет сомнений: монголы и крестоносцы с трудом терпели друг друга. Это была плохо скрываемая ненависть людей, которых всемогущая сила затолкала в одну бочку с дерьмом. Похоже, они и сами себя ненавидели - от скуки и беспомощности.
       Вдруг крестоносцы глухо, но злорадно захохотали.
       Виной тому стал кусок мяса от багатурской задницы, выплюнутый герцогом.
       Упав на эшафот, этот кусок мяса вдруг закрутился волчком, зашипел - как на раскаленной сковородке, и стал высоко подпрыгивать.
       В этом подпрыгивании мяса была некая демонстративность.
       И даже - нахальство.
       Явное нахальство бывшей собственности, которая теперь приобрела свободу от хозяина.
       Этот демарш оскорбил багатура. Он забыл о боли в заднице - и командирским голосом крикнул:
       - Воины, держите мое мясо! Хватайте его! Это мясо принадлежит не только мне, но и всей нашей воинской славе!
       Правильные слова.
       Чем больше задница командира, тем больше воинская слава его бойцов. Уменьшение командирской задницы неизбежно приводит к падению нравов у его подчиненных.
       Сразу несколько стоявших в толпе монгольских воинов запрыгнули на помост. Тут произошло недоразумение. Это были не самые сообразительные воины. Из-за отсутствия соображающего опыта они не смогли вовремя оценить важность целостности и государственного суверенитета багатурской задницы. Только этим фактом можно объяснить их действия: они схватили герцога, скрутили ему руки за спину. Герцог пытался вырваться. В отместку монголы схватили его еще и за ноги.
       Они гордо подняли тело герцога на свои плечи и поднесли к носу багатура.
       - Что вы делаете?! - прошипел багатур.- Не герцога хватать надо, а откушенный кусок моей попы! Я хочу его приклеить туда, где он был всегда! Этот кусок может удрать!
       Воины опешили.
       Им стало горько и стыдно за свою непонятливость.
       Они мгновенно уронили тело герцога на помост и стали ловить кусок мяса.
       О, это было не так легко!
       Кусок мяса демонстрировал мастерство циркового акробата! Он так ловко и так неистово подпрыгивал, он так изящно кувыркался, что толпа признала его талантливым артистом - и наградила апплодисментами.
       Наконец, кусок мяса в последний раз подпрыгнул - очень высоко - и стремительно улетел в сторону Людвигсбурга. По некоторым данным, там он вскоре открыл ресторан, женился - и никогда не изменял жене, и этот странный факт заставлял мужчин герцогства Вюртемберг высоко поднимать брови в знак неописуемого удивления.
       Не странно ли, что это был не первый перелет в сторону Людвигсбурга? Почему-то только в ту сторону. Вероятно, это объяснялось тем, что в Людвигсбурге находился невероятно красивый дворцовый комплекс. И тем, что Людвигсбург был фактически второй столицей герцогства Вюртемберг.
       Однако вернемся от людвигсбурской лирики к штутгартским страстям.
       - Ну, идиоты, - негромко сказал своим воинам багатур.- Вы только с пьяными бабами умеете быть ловкими.
       - А какая круглая попочка была у багатура! - согласился его адъютант.- А теперь что? Нечто непонятное. Нечто неровное. Нечто выщербленное. Как ухаб на русской дороге. Любимый багатур, что нам теперь делать? Как поднять боевой дух воинов и их героических пенисов?
       Багатур не ответил.
       Багатур не знал, что ответить. Горькие мысли от утраченном куске любимой задницы удручающе действовали на его военную сообразительность.
       Толпа радостно выла.
       Горячее, никогда раньше не виданное зрелище вплетало в радостный вой толпы еще и мстительный зубовный скрежет, и приятное сопение, и удовлетворенное мычание, и лирические сопли, которые приходилось шумно утирать, что создавало на площади еще более громкую какофонию звуков. Такое не в силах изобразить ни один оркестр в мире.
       Картина багатурской грусти была до такой степени зрелищной, что даже почти весь провалившийся в тартарары Штутгарт оказался на некоторое время позабытым. Верблюды пили вино из толстых бочек и щедро плевались в толпу. Верблюды были пьяными, их тошнило, поэтому их плевки густо пахли блевотиной.
       Над площадью танцевал тонкий, очень звонкий смех Дамы Белый Страх. Похоже, она тоже испытывала пиетет перед неслыханным подвигом вюртембергского герцога. Ах! Такой большой кусок мяса откусить от багатурской задницы - вместо унизительного поцелуя! Похоже, дамы везде одинаковы: что на этом свете, что на том. Истинный мужской героизм никогда не оставляет их равнодушными!
       А сам герой - вюртембергский герцог - лежал на помосте.
       И не двигался.
       И не издавал никаких звуков.
       Это случилось после того, как здоровенные монголы уронили его с высоты своих голых плеч на помост. Никто не услышал тогда, в той воющей атмосфере, как герцог в момент падения успел прошептать:
       - Вот и конец!
       А когда он уже упал на помост, он только тихо произнес:
       - Хр-р-п!
       И это был его последний звук.
       Такова судьба героя. Снимем шляпы. Заткнем пальцами уши, чтобы не услышать чью-то жалостливую мысль из толпы: "Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем!" По степени разумности - это правильно. А по степени патриотичности - нет. Так закроем глаза на разумность - и щедро откроем свои уши патриотичности.
       Но, с другой стороны, что в таком случае означает патриотичность?
       Ярко выраженная неразумность?
       О, Господи!
       Что любить?!
       За что страдать?!
       Во имя чего кусать чужие задницы?!
       Где она - нет, не чужая задница, а грань - между разумностью и патриотичностью? О, Господи, как часто Ты озадачиваешь нас, глупеньких идиотиков, своей беспредельно холодной простотой!
       А если чуть потеплее, чтоб нам стало холоднее?
       А если чуть посложнее, чтобы нам стало понятнее?
       А, Господь?
       Нельзя?
       Но на всякий случай - снимем, да, это обязательно, снимем шляпы перед мужеством герцога. Такова судьба мертвого героя.
       Над герцогом трагически склонился магистр Эльбен. Он скорбно разглядывал мясистое лицо герцога. Он скорбно думал: "И герцога жаль, и Штутгарт, и себя - кто мне оплатит убытки? Первый номер моего "Швабского Меркурия" так и остался в типографии? Или часть тиража успели хоть на почту отнести? Когда - успели? Кто - успел, если большая часть населения города боялась нос высунуть на улицу из-за этих монголов? А теперь весь тираж уже и окончательно провалился в тартарары - вместе с городом. Убытки! Убытки! А как мне теперь издавать второй номер, если нет ни бумаги, ни пера, ни чернильницы, ни иностранных газет, ни типографии?!"
       Лицо магистра Эльбена было скорбным. Это было лицо истинного журналиста: скорбь из-за невозможности быть журналистом.
       Из глаз магистра Эльбена покатились крупные, как черешни, слезы.
       В этот момент все - от пьяненько-трезвенького слесарного подмастерья и вдребедень пьяных верблюдов до кристально трезвых крестоносцев на крыше - были светло и гордо уверены: магистр Эльбен - это лучший друг герцога. Самый лирический друг. Самый сентиментальный друг.
       Вот оно - истинное лицо дружбы: большие круглые слезы на суровых мужских щеках
       И всем на площади стало стыдно.
       За себя.
       За свою разумность.
       Ай-яй-яй, как стыдно иногда бывает - на одно, два, три мгновения, не больше, за свою разумность, когда с любопытством смотришь на уже мертвого героя! Ай-яй-яй, сю-сю-сю, но герой все равно уже помер, а покушать тоже надо - и это очень хорошо, когда прямо из воздуха можно схватить кусок ветчины, и слопать его, сожрать, схрумкать, и порадоваться, что ты сам не герой, и правильно сделал, что не герой, сю-сю-сю, ай-яй-яй, бзыц-бзыц-бзыц!
       Но если Господу угодна наша разумность, а не наоборот ... может, если смысл уступить Господу - и забыть о бессмысленности всех страстей мира сего?
       Бзыц-бзыц.
       Сю-сю.
       Сю.
       Бэ-э-эээээ!!!
       Ко всему прочему, неожиданно подал голос астронавт Бланшар. В этот момент он уже окончательно подсчитал денежный эквивалент слезных монгольских драгоценностей, лежавших в теперь уже его - бывшем багатурском - кошеле.
       Подсчитал - и ему захотелось еще больше.
       - Хочу во Франкфурт! - вдруг завопил он, вскочил и стал бегать по помосту эшафота.- Требую! Меня там ждет публика! С уже оплаченными билетами! Да-да! Я потеряю большую сумму! С меня потребуют неустойку! Меня разорвут - как бумагу, на которой написан текст никому не нужного контракта! Да-да! Но я - не бумага! Я французский астронавт, я лично знаком с королем Людовиком ХУ1 - это надо понять, это надо уважать!
       Багатур смотрел на него с приятным удивлением.
       Остатки сообразительности багатура окончательно зашли в тупик.
       - Кто это тут бегает и орет в момент моей личной трагедии? - спросил он у своего адъютанта.
       - Летающий француз.
       - Он исполняет сочувственный танец в честь моей трагической попы? Он исполняет песню-присягу в мою честь?
       - Д-да, - после некоторого раздумья умно ответил ироничный адъютант.- Он лично знаком с королем.
       - С каким королем?
       - С тем, которого казнят в Париже 21 января 1793 года. Мадам рассказывала нам это на лекции о том, что никогда не бывает плохой погоды. Помните?
       - А,- туманно сказал багатур.- А за что в 1793 году казнят короля?
       - За то, за что вменяемые люди - не казнят. А невменяемые - казнят. Это и называется революцией.
       - А,- повторил багатур.- Но пока король еще жив. Лично мне этот король не мешает. А что мешает этому сумасшедшему французу?
       - Он летающий. Он не может не летать и не зарабатывать на этом. Он хочет улететь.
       - Куда?
       - На тот свет,- сказал адъютант и зевнул.
       - А! - с пониманием сказал багатур.- Так пускай улетает! На этом свете он уже начинает действовать мне на нервы своей непозволительной громкостью. И пускай забирает с собой герцога.
       - Кажется, герцог мертв.
       - А с чего это вдруг он помер? - удивился багатур.
       - От счастья. От неописуемой радости за совершенный им подвиг. Откушенный кусок монгольской задницы - это единственный военный подвиг за всю его жизнь.
       - Тем более! - сказал багатур.- Пусть француз возьмет и труп герцога. И герцогского адъютанта пусть прихватит - вместе с его патриотизмом.
       - А с этим что делать? - спросил адъютант и ткнул пальцем в магистра Эльбена, который скорбно сидел на корточках рядом с герцогом.
       - Этот? Еще один патриот. Пускай тоже улетает с французом. Не люблю чужих патриотов.
       Крестоносцы на крыше Канцелярии опять стали петь старинную грустную песню - но уже на французском.
       Адъютант багатура быстро распорядился. Судя по всему, он тайно сочувствовал и французу, и герцогу, и Эльбену, и подполковнику Мюлиусу.
       А может - не сочувствовал?
       Нет.
       Сочувствовал.
       Нет.
       Не сочувствовал.
       Чтобы не морочить себе голову древним монгольским менталитетом, возьмем золотую середину: хотя и не сочувствовал - но сочувствовал, потому что не совсем не сочувствовал, хотя и не совсем сочувствовал. Это и есть самая точная формула человеческой мысли. Эта формула подходит к любому менталитету.
       Точно.
       Лаконично
       Предельно понятно.
       Сю!
       Тело герцога монгольские воины уложили в гондолу воздушного шара. Туда же затолкали Эльбена и связанного по рукам и ногам подполковника Мюлиуса.
       - Что вы делаете?! - не понял астронавт Бланшар.- Где я возьму газ, чтобы надуть воздушный шар? Но даже и с газом - трех пасссажиров мой шар не осилит! Особенно герцог - он для моего шара чересчур упитанный труп! И в гондоле - тесно!
       - Лети, птичка, - миролюбиво сказал багатур.
       - Я иностранец! Да-да! Я требую немедленно вызвать сюда французского посла!
       Это требование радостно удивило багатура.
       - Может, тебе сюда еще и самого Чингиз-хана вызвать? - с любопытством спросил он.- За последние пятьсот лет моих гастролей ты первый, кто требует вызвать посла.
       - Я француз! Да-да! Я горжусь Францией!
       Багатур удивленно задумался.
       Он думал долго. Но его решение было коротким.
       - Пшел вон,- сказал багатур.
       И добавил:
       - Да-да.
       И ни слова больше.
       Воины затолкали Бланшара в гондолу.
       Внезапно воздушный шар стал быстро надуваться. Шар надувался - просто так, сам по себе. Крестоносцы прекратили петь: любопытство пересилило их страстную любовь к вокальному искусству.
       Толпа ахала и перешептывалась:
       - А чего шар-то вдруг стал надуваться?
       - Это один шваб туда пукнул.
       - Какой шваб?
       - Большой шваб.
       - Герцог, что ли? Так он уже помер!
       - Герцог такой. Что живой, что мертвый: всегда крепко пукает.
       - Как надо сильно пукнуть, чтобы шар так надулся!
       - Герцог - это недаром герцог. О покойниках плохо не говорят.
       - А откуда шар-то прилетел?
       - Говорят - из Парижа.
       - Говорят, в Париже все так дорого, что чем туда ехать, лучше сразу повеситься.
       - Ха! А кто тебя туда зовет?! Откуда у тебя деньги, чтобы хоть до Страсбурга доехать?
       - А ты? Где ты бывал дальше Людвигсбурга?
       - Я и в Тюбингене был!
       - Мужчины, не ссорьтесь. Берите пример с монголов: они молчат, молчат, молчат.
       - А потом - ка-а-а-к ... и так далее.
       - А куда они полетят?
       - В Париж, куда еще.
       - Ах, там столько модной одежды!
       - А мебель?
       - О, мебель в Париже! Герцог только там и закупал мебель для своих аппартаментов.
       - А куда Штутгарт-то делся?
       - Сколько раз тебе надо объяснять: в тартарары провалился.
       - А где это?
       - В Париж, в Париж летят. В столицу мира.
       - В Париж!
       - Ах, Париж!
       - А с нами-то что будет?
       - Жри ветчину, пока она по воздуху летает.
       - Жру.
       - И помалкивай о том, чего никто не знает!
       Тем временем шар окончательно надулся.
       И взлетел
       Перпендикулярно вверх.
       Затем шар проплыл чуть в сторону - и завис над крышей Канцелярии. Это смутило стоявших там крестоносцев. Их терпеливые лошади тревожно захрипели.
       - Почему он завис над нами? - кричали крестоносцы.- Эй, Бланшар, что ты задумал? Что-то скверное?
       Крестоносцы были неправы.
       Бланшар ничего не задумывал. Ни скверного, ни нескверного. Он сам не знал, почему шар так устойчиво и так нахально завис над Канцелярией. Невиданный факт. Даже у Бланшара - человека с железными нервами - эта ситуация начинала вызывать панику.
       Но маленький Бланшар был тщеславным человеком - и артистом в душе. Ему было приятно, что даже древние крестоносцы знают его фамилию. А если докопаться до древних римлян? А до древних греков? Египтян? Китайцев? Нет сомнений: все они знали эту великую фамилию великого астронавта:
       - Бланшар!
       - Бла-а-н-ша-а-р!
       - Ах, этот великий Бланшарчик!
       - Душечка Бланшар!
       - Лапочка Бланшарчик!
       Вот что значит - быть знаменитым даже в те времена, когда и на воздушных шарах не летали, и тебя самого на свете еще не было!
       Нет, Бланшар, ты и тогда жил.
       Ты всегда жил.
       Люди маленького роста обижены ростом - но живут цепко, и проходят через все эпохи, и если кому-то приходит в голову, будто бы такие люди умирают - это неправда! Они не умирают, они цепко и тщеславно меняют собственный гроб на пальцы акушерки, и там, где они только что похоронены - с ними прощаются, а там, где они только родились - с ними знакомятся, и все это происходит в один и тот же момент, похороны и момент рождения тщеславных коротышек, поэтому они живут вечно и страстно, страстно и вечно.
       Толпа завороженно смотрела на неподвижный, зависший над Канцелярией воздушный шар.
       Стоим, ваше величество, сказал себе Бланшар. И так будем стоять - неизвестно по какому закону природы. Гондола переполнена.
       - Пере-пол-не-на! - сказал Бланшар.
       И горько вздохнул.
       Любопытный магистр Эльбен - вот что значит журналист! - перегнулся через перила гондолы, чтобы получше разглядеть крестоносцев. Это его и погубило.
       - Мсье, очень прошу меня извинить! - галантно сказал Бланшар.
       Он галантно взял Эльбена за ноги - и галантно вытолкнул из гондолы. В трудный момент нельзя давать волю своему любопытству, застенчиво подумал Бланшар. В трудный момент всегда надо быть начеку. В трудный момент человек - это зверь, а зверь - это человек.
       - Один раз - аминь! - печально сказал Бланшар.
       Бланшар был христианином - и ему было стыдно перед Господом.
       Надо честно признать: стыдливые терзания галантного Бланшара ничем не помогли магистру Эльбену. Он с большой высоты упал на крышу Канцелярии. Среди крестоносцев началась паника. Один из них, судя по всему, погиб. Вместе со свалившимся на него Эльбеном он пыльно и грохочуще провалился сквозь крышу Канцелярии. Лошадь крестоносца оказалась умнее. Она захрипела - и каким-то образом, явно с перепугу, успела прыгнуть с крыши. Если говорить по-современному, это был уровень четвертого этажа. Те, кто захотят нюансово разобраться, как лошадь прыгнула с такой высоты и не разбилась насмерть, неизбежно затолкают свою логику в тупик.
       Но это было так.
       Лошадь - не разбилась.
       Она дико ржала - и металась по площади, по пространству, которое не было занято людьми.
       Публика на площади наблюдала этот невообразимый спектакль с горячим любопытством - и устроила овацию смелой лошади.
       Непонятно было только одно: каким образом она, как и другие лошади крестоносцев и монголов, оказалась в эскадроне покойников. То есть, на том свете. В чем она была грешна перед Богом? Чересчур много овса съела пять столетий назад?
       Но этот проблемный вопрос не успел обогатить себя размышлениями.
       Потому что Бланшар в своей гондоле опять горько вздохнул.
       С огромным трудом он взвалил на себя связанного подполковника Мюлиуса с кляпом во рту - и галантно выбросил из гондолы.
       - Второй раз - аминь! - пробормотал Бланшар. - Господь, даю Тебе честное слово: я помолюсь за душу этого смелого патриота в ближайшей церкви. Да-да. Как и за предыдущую душу. И за каждого из них поставлю свечку.
       Пока богобоязненный Бланшар терзал не столько себя, сколько свою вину, подподковник Мюлиус уже упал на голову одного из крестоносцев. И вместе с ним провалился сквозь крышу Канцелярии - неизвестно куда.
       Как и в предыдущем случае, лошадь пострадавшего крестоносца испуганно прыгнула вниз.
       И тоже - уцелела!
       Может, лошади умнее людей?
       Это непостижимо!
       Как может лошадь успеть выпрыгнуть из-под седока в такой экстраординарный момент?! О, какой нужен для этого интеллект! А какая сообразительность, какая научность действий! Может, эта лошадь при жизни успела окончить Оксфорд или Сорбону? Гейдельберг или Геттинген?
       Это не исключено.
       Публика на площади терялась в догадках.
       Удачный прыжок первой лошади был оценен - как удачная случайность. Но прыжок второй лошади - уже как экстравагантная традиция.
       Ее страстное ржание привело толпу в экстаз. У некоторых слабонервных это привело к оргазмам. Для монголов их лошади были лучшими боевыми друзьями. А для штутгартцев - символом их славного города. В древности тут сначала появилось хозяйство по разведению кобыл, а потом уже - сам Штутгарт. Отсюда и его название: Кобылий Сад.
       - Славные лошадки! - шумела толпа.
       Город провалился в тартарары - но жить-то надо! А швабы - это очень хозяйственные люди: ну, за исключением отдельных оболтусов, типа герцога в молодости. Как назло, именно эти оболтусы и собрались на площади. Но, будучи не просто оболтусами, а именно швабскими оболтусами, они стали хозяйственно рассуждать: как бы отобрать у крестоносцев всех лошадей, которые обладают таким экстравагантным свойством - прыгать с крыши? Таких лошадок можно продавать во все страны Европы - за бешенные деньги!
       При этом швабы не учли один тихий нюанс: они находились теперь ни в герцогстве Вюртемберг, ни в Европе.
       Они находились - в некоем условном пространстве, которого не было.
       Ни трагическая судьба магистра Эльбена, ни горчайшая участь так и не спасшегося от смерти подполковника Мюлиуса не произвели на публику особого эффекта. Даже у самых слабонервных - это не вызвало оргазма. В часы, когда головы летят с плеч от ударов острых монгольских сабель, уже и виселица становится банальным фактом, и отрубленные головы не привлекают к себе внимания. Тем более, когда эти головы надоедливо-надоедливо мечутся под ногами публики и упрашивают приклеить их к туловищам.
       Приклеить-то можно - а клей где взять?!
       Такой клей, который склеивает не бумагу, а кости и мясо.
       Ну?
       Где взять такой клей?
       Поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, швабы думали не о назойливых отрубленных головах, а о стоимости прыгающих с крыши лошадей.
       Надо сказать, что и астронавт Бланшар с детства любил лошадей: больше, чем людей. Люди его - щупленького и коротенького - ехидно поддразнивали. А лошади - доверчиво прижимались к его щеке. И щекотали его так: ласково-ласково, нежно-нежно, как бы подбадривали: "Ничего, маленький Бланшар, ты еще взлетишь когда-нибудь над всеми своими обидчиками!".
       Да.
       Бланшар давно понял: людям доверять опасно - люди могут и обмануть, и не купить билеты, а нахально и беззастенчиво наблюдать с крыш и деревьев за его взлетами-полетами.
       А лошади - обязательно купили бы билеты. Жаль только, что у них денег нет.
       Какие чудесные лошади у крестоносцев, мысленно восхитился Бланшар. Как это сверхогорчительно, что их - желательно всех! - невозможно взять с собою во Франкфурт, чтобы там выгодно продать! О, какие тугие мешки с монетами можно за них выручить!
       Любовь и деньги.
       Любовь к лошадям - и деньги за проданных лошадей, как за проданную любовь. Почему эти понятия так цепко и так жадно связаны в одно целое?
       Но долго размышлять Бланшар не мог.
       Его шар по-прежнему неподвижно висел высоко над крышей Канцелярии.
       Время поджимало.
       Бланшара ждала публика во Франкфурте, все еще разъяренная его неудавшимся на прошлой неделе полетом.
       Маленький Бланшар поднатужился.
       Он собрал последние силы.
       Весь в поту, он сумел подтащить тяжелое, крепко откормленное, пузатое тело владетельного герцога Карла Евгения Вюртембегрского к перилам гондолы. Я не выдержу, я умру, думал Бланшар, я сейчас умру от тяжести этого покойника, который что-то не очень похож на покойника, ибо он что-то бормочет себе под нос!
       Странный покойник!
       Бормочущий покойник!
       Может, это у швабов такая традиция: живых - объявлять покойниками, а покойников - живыми?!
       Толпа, задрав головы кверху, в экстазном нетерпении ждала последнего полета герцога. Крестоносцы приготовились к заключительному - самому страшному акту собственной трагедии. Всем известно: дважды умереть невозможно. За сотни лет существования в НИГДЕ крестоносцы давно это поняли. Но теперь они понимали: придется погибнуть второй раз. Герцог - это герцог!
       Бланшар не торопился.
       Бланшар был французом!
       Настоящий француз должен уметь каждое дело - в том числе и мокрое - делать красиво. Француз и аплодисменты публики - это одно и то же.
       Галантным концертно-гастрольным жестом Бланшар достал из кармана розовый батистовый платок. Галантно утер пот с лица. Галантно взял то ли покойного, то ли еще не совсем покойного герцога за ноги.
       И!
       Адским!
       Усилием!
       Всех!
       Своих!
       Полностью!
       Отсутствующих!
       Бицепсов! -
       Вытолкнул грузное тело герцога из гондолы - в свободный полет!
       Это был подвиг маленького человечка. Подвиг не умственный, но физический. Среди людей такой вид подвига часто оценивается выше первого.
       Браво!
       Сю.
       Что вы сказали?
       Ничего.
       Сю.
       Тело герцога со свистящим пронзительным грохотом свалилось на крышу Канцелярии.
       И все поняли: это был последний полет настоящего мужчины!
       Вся крыша провалилась вниз, куда-то внутрь здания. Вместе со всеми крестоносцами.
       Грохот, вопли воинов и черепично-деревянно-каменный треск заполнили то пространство, которое теперь можно было назвать жалкими остатками славного города Штутгарта. Из глубины Канцелярии густо поднимались клубы пыли. Стены всеми густо уважаемого и столько же густо ненавидимого чиновничьего здания истерично дрожали. Остатки стекол вылетали из окон с такой безумной густотой, что становилось ясно: даже эти стекла боятся быть обвиненными в том ужасе, который сейчас царил внутри Канцелярии.
       Герцог.
       Да.
       Герцог.
       О!
       Герцог!
       Его последний полет был так артистичен - о, герцог превзошел самого себя! Одним ударом своей задницы о крышу Канцелярии он уничтожил ВСЕХ крестоносцев. А как убийственно это потрясло публику! Какой театральный спектакль мог бы сравниться с таким фиолетовым экстазом?! Никакой! Никогда! Герцог, который в молодости страстно выворачивал не столько свои, сколько чужие карманы, чтобы оплатить изящный труд французских и итальянских профессионалов сцены! Герцог, который в последние годы охладел к театру настолько, что был равнодушен даже к тому, что штутгартская сцена из блестяще-профессиональной превратилась в тускло-любительскую! Герцог - да, именно этот герцог теперь показал ЛИЧНЫЙ пример, как надо исполнять величайший спектакль современности!
       Так после долгой паузы возвращаются к любимому жанру: не с повинной головой - нет, в блеске новой славы артиста, режиссера и полководца. Именно в этих трех профессиях-призваниях, которые раньше были ему категорически противопоказаны - по причине отсутствия таланта.
       Толпа неистовствовала от переполненности чувствами.
       Даже монгольские воины с некоторой подобострастностью широко раздвигали губы и почтительно говорили:
       - Герцог - это не просто так. Герцог - это не бутылка из-под уксуса. А крестоносцам - так им и надо, этим оккупантам, которые торчали на крыше и не выполняли своих окуппационных задач.
       А лошади крестоносцев?
       Самый терпеливый ответ на этот нетерпеливый вопрос:
       Все.
       Лошади.
       Опять.
       Остались.
       Невредимыми.
       Все они в момент триумфального падения герцога на крышу Канцелярии чудодейственным образом успели прыгнуть вниз. Их ловили за уздечки штутгартцы и монголы, вскакивали на них - и с гордостью ездили верхом.
       Впрочем, это продолжалось недолго.
       Каждый хотел стать хозяином лошади.
       На площади началась массовая драка.
       Маленький Бланшар с грустью смотрел вниз - на борьбу страстей, жадностей, престижностей, кулаков и глупостей.
       - Третий раз - аминь! - произнес он в честь герцога.- Любопытно: почему он такой упитанный? Я тоже люблю покушать. Да-да. Но я - мелкий, как муха. А он - большой, как любимая лошадь короля Франции.
       Он задумался.
       Шар стоял на месте.
       С абсолютным наплевательством на законы природы.
       - Но! - сказал Бланшар.-Но! Большой герцог теперь - на том свете. А маленькая муха Бланшар - над людьми: в собственной гондоле собственного воздушного шара. Делаем плюсы-минусы, ставим результат: лучше быть маленьким, но в собственной гондоле, чем большим - но на том свете. Да-да. Делаем опять плюсы-минусы, выводим приятный результат. Маленький - тот, кто выпал из гондолы благодаря галантной помощи большого. В таком случае - кто большой? Риторический вопрос.
       Бланшар улыбнулся.
       Самому себе.
       Женщины так редко ему улыбались, что он переложил эту приятную задачу на себя. Так надежнее.
       Бланшар посмотрел на небо.
       Кое-что стало ему понятно.
       Сначала кое-что, и почти сразу - все остальное.
       Бланшар встал на колени в гондоле.
       - Господь, - сказал он.- Прости меня за три греха сразу. Господь, я обещаю: как только выберусь живым из этого чокнутого города, которого нет - а может, никогда и не было, так обязательно закажу сразу три заупокойные мессы в самой большой церкви Франкфурта. Да-да. Господь, прошу Тебя: не заставляй меня заказывать четвертую заупокойную мессу - в честь самого себя. Пощади. Достаточно того, что я привык годами дарить самому себе улыбки. Перед людьми - я храбр, я высота, я горный орел. Перед Тобой - я крошечный червяк, которого может склевать любой трусливый воробышек. Да-да. Господь, я Тебя красиво понял: мой шар завис и стоит, ибо Ты сердит, и я никогда отсюда не улечу, и не будет больше ни Франкфурта, ни Парижа, а я еще в чокнутой Америке хотел бы полетать, но и Америки не будет, и ничего уже не будет, и никогда уже не будет. Но - дай мне еще полетать, налетаться всласть, и наругаться всласть за те заработки, которых я не получаю из-за мошеннической публики. Дай мне это, дай.
       Бланшар помолчал.
       Его молчание было тревожным.
       Шар стоял на месте - так, словно его замуровали в пространство между небом и землей.
       -Так и сдохну в этой гондоле?- пробормотал Бланшар.- От голода. От жажды. Я хотел быть наверху - я наверху. Я хотел неба - я в небе. Внизу обезумевшие червяки дерутся из-за лошадей, а я умираю в небе. Не могу сказать, что меня это радует. Господь, а за крестоносцев я тоже должен у Тебя просить прощения? Но краем уха я слышал, что они - уже давно покойники. Это странно: как можно участвовать в убийстве покойников? Первый раз такое слышу. Но если Ты настаиваешь - прости меня и за этот грех. Да-да. Ну, что я должен сделать, чтобы не сдохнуть в своей гондоле? Ну, скажи мне, да-да, скажи. Я стану мягким - как туман. Я стану добрым - как сметана. Хотя в действительности - все это мое вранье. Да-да. Среди людей невозможно быть ни мягким, ни добрым, ни счастливым. Люди кусаются - в этом причина. А может, я не лгу Тебе? Может, я действительно смогу таким стать - туманом, сметаной, запахом полевых цветов? Ответь, Господь. Ты обратил внимание? Я говорю с Тобой без восклицательных знаков. Я только тихо прошу, прошу, как и подобает жалкому рабу Твоему, я только прошу - и больше ничего.
       Бланшар стоял на коленях.
       Снизу доносились крики и вопли: драка из-за лошадей достигала своего наивысшего накала.
       Внезапно Бланшар ощутил, что становится мокрым. Он судорожно взглянул на подаренный багатуром крупный кошель, который висел у него на груди - для надежности.
       Кошель был весь продырявлен.
       Из кошеля текла муторная, вонючая жидкость.
       Бланшар заглянул в кошель. Вместо золота и драгоценных камней там была вонючая жидкая каша.
       -Ох, Господь,- сказал ошарашенный Бланшар.- Кто мог знать, что Ты такой шутник. Господь, как Ты брезглив ко мне. Я весь в дерьме, я весь воняю. Я никто. Я маленькая муха, которая умирает на лету.
       Бланшар встал.
       Снял с себя кошель, бросил его вниз - в черную, пыльную дыру, которая раньше была крышей Канцелярии.
       Бланшар огляделся по сторонам. Он увидел нечто странное.
       Вокруг площади и прилегавших в ней нескольких зданий, там, где раньше был Штутгарт, разлилось настоящее море. Оно затопило церкви, про которые люди на площади вспоминали разве что машинально. А может, не море затопило эти церкви, а сами церкви ушли под воду - от обиды на людей, которых жестокий спектакль на площади интересовал больше, чем тихий разговор в тишине церкви с Господом? Теперь над церквями красиво расстилалось море. Оно было бескрайним. Наверное, так выглядят монгольские степи.
       Бескрайне.
       По морю плавали парусники с ослепительно белыми парусами.
       Бланшар заметил, как несколько пьяных верблюдов погрузились в море - и куда-то поплыли. А вслед за ними - все лошади, которым надоело наблюдать драку. Их непрошенные всадники были сброшены на землю.
       - Господь, - пробормотал Бланшар.-Ты велик.
       Трудно понять.
       Да.
       Трудно понять: то ли Господь проникся молитвами Бланшара, то ли брезгливо решил, что этот храбрый грешник чересчур назойлив.
       Пусть летает.
       Туман.
       Сметана.
       Запах полевых цветов.
       Что и почему решил Господь - это дело Господа. Но факт есть факт: воздушный шар с внезапной, невиданно стремительной скоростью полетел в сторону Франкфурта. Над морем.
       Бланшар упал на дно гондолы.
       И заплакал.
       Не от счатья.
       Не от страха.
       Просто так.
       Иногда это бывает: человек тэт-а-тэт с собою может заплакать просто так. Один раз в жизни. Или два раза. Или двадцать пять раз.
       Это слезы в честь собственной жизни, которая ни у кого - абсолютно ни у кого - не бывает ни прямой, ни гладкой.
       В это время на площади кипело сражение.
       Швабы - и женщины в том числе - дубасили монголов. Монголы дубасили швабов. Те и другие расхватывали оружие, которое хранилось на монгольских телегах.
       Падали убитые.
       Кричали раненные.
       Багатур и его адъютант по-прежнему стояли на помосте. За их спинами уютно покачивался на легком ветерке труп повешенного парня с гренадерскими усами. Оба монгола лениво пили вино прямо из бутылок. Кружки и даже хрустальные бокалы летали рядом с ними, на уровне носа. Но багатуру было лень их взять - как и адъютанту.
       Оба монгола с неторопливым интересом наблюдали за происходящим на площади сражением.
       - Все-таки швабы давно отвыкли по-настоящему пользоваться старинным оружием,- степенно произнес багатур.
       - Избаловались,- согласился адъютант.- Больше привыкли к огнестрельному оружию. Да и професионализма у них мало. Правда, заметно, что некоторые швабы служили в герцогской армии. Но что это за армия?
       - Детский лепет,- cказал багатур.- Несчастные парни в мундирчиках - для парадов, для бессмысленной муштры, для соитий с жалостливыми бабенками или заскучавшими стервами, для пьянки - если в кармане появилось хоть несколько крейцеров. И воевать не умеют. Сейчас удачным выстрелом из пушки можно расколошматить сколько-то там вражеских солдат. А в наше время убивать приходилось чаще всего по одному. У нас была работа.
       Они сделали по нескольку глотков вина.
       - А герцог оказался тяжелым,- сказал адъютант.- Всю крышу разбомбил!
       - Женщины таких любят,- не без зависти отметил багатур.- В мужчине женщины уважают крепкую - как железо - задницу, твердый - как дуло пушки - пенис, а также ум - но только в том случае, если ум помогает мужчине крепко и твердо зарабатывать.
       - Багатур, вы философ,- не без удивления сказал умный адъютант.
       - Я стал философом - от зависти,- честно объяснил багатур.- Пенис герцога стрелял пушечными ядрами! Задница герцога уничтожила целую сотню крестоносцев! Ум герцога не слишком велик - но и денег у него хватает. А что у меня? Пенис - висит и покачивается, как этот шваб в петле. Из задницы выкушен огромный кусок мяса, до сих пор болит, не могу сидеть. А вместо моего ума - умный адъютант. И денег нет. И дома нет. Живу в ледяном пространстве пространстве между и между. Нигде. Холодно и мерзко. И в рай хочется.
       - Туда всем хочется.
       - А герцог? - сказал багатур.- Сейчас душа герцога летит на тот свет. Как ты думаешь - куда она попадет? В рай? В ад?
       - К нам! - с полной уверенностью заявил адъютант.- Грешник. Упорный грешник. Он станет единственным иностранным воином нашего монгольского эскадрона.
       - Ни в коем случае! - прошептал багатур.- Я буду слезно просить Мадам. Иначе он будет каждый день делать из меня швабский бифштекс!
       Адъютант тактично промолчал.
       Но мысленно - усмехнулся.
       Очень иронично.
       Начальники, злорадно подумал он, всегда боятся сильных конкурентов.
       Но вслух адъютант высказал нечто комплиментарное:
       - Любимый багатур, вы заметили, как удивляла герцога наша интеллектуальная разговорная речь на безукоризненном немецком языке?
       - Да-а-а! - засмеялся багатур.- Герцог никак не мог понять, что на время гастролей нам вставляют в рот любой язык любой страны мира. И обязательно - в интеллектуальной форме. Он упорно принимал нас за дикарей - но всякий раз столбенел, когда слышал от нас культурные формулировки. Ему было невдомек, что это от нас никак не зависит. Мы - дикари? Но, извиняюсь, каким образом дикари Чингиз-хана смогли подчинить себе множество государств на огромных территориях? Завоевали! Подчинили! Это еще раз подчеркивает факт, что Чингиз-хан был великим полководцем и мудрым человеком.
       - Странно только, что он, судя по нашим предположениям, попал всего лишь в ад, а мы - в омерзительное НИГДЕ,- пробормотал адъютант.- А кто приказывал? Кто разрешал зверства? Кто снисходительно разрешал нам со страшной даже для той эпохи жестокостью грабить, убивать, жечь, насиловать?
       Багатур злобно сузил и без того узкие глаза.
       - Не обсуждать великих! - прохрипел он.- Нам, воинам, не позволено строить предположений о великом хане! Никому не известно, где точно находится теперь великий Чингиз-хан. Не в раю - но похоже, что и не в аду. Где-то в отдельном измерении. Предполагаю, что там еще хуже, чем в НИГДЕ. Я давно понял правило: особо талантливых лидеров тяжелых конфликтов после земной жизни наказывают с особой жесткостью. Но в любом случае - не нам, ничтожным, обсуждать судьбу великого Чингиз-Хана.
       Адъютант холодно кивнул.
       Багатур, ты дурак, подумал он. Ты дурак, ты раб, ты тупой солдафон. За несколько столетий тебе пора бы уже поумнеть! Человек не рождается рабом, даже если его родители - рабы, и его самого с момента рождения зачисляют в рабы. Можно быть официальным рабом - и быть при этом свободным человеком. Человек - это свобода, а не вылизывание хозяйских сапог. Багатур, ты не просто дурак, ты еще и рабский дурак. И время тебя не очень-то лечит, и в башке твоей по-прежнему много давно сгнившей соломы.
       - Извините, багатур, я был неправ,- сказал адъютант.- Багатур, я потрясен вашей мудростью и вашей железной верностью воинскому долгу.
       Сопляк, подумал багатур. Что, сопляк, ты принимаешь меня за идиота? Ты уверен, что я ничего не соображаю? Что я по-прежнему злобный солдафон, хищный бандит и рабский блюдолиз высоких начальников? Нет, сопляк, я уже давно признал себя рабом небес. Небес - ты понял? Не людей, а небес! И мне самому странно, что я до сих испытываю острый страх перед именем Чингиз-хана. И я боюсь, что однажды он вернется - куда? зачем? это чушь! - и тогда он опять станет моим командиром и повелителем. Я боюсь его, сопляк, я боюсь! Я боюсь, что он вернется - и тогда он припомнит мне каждое неосторожно сказанное слово о нем, и подвергнет меня пыткам - и огнем, и железом, и я буду визжать истерично: "Прости, великий хан, ты всегда был великим, ты всегда был моим повелителем!". Я раб небес, да, сопляк, я раб только одних небес, но одновременно я - раб хана, и мне страшно, что у меня одно тело, но два лица.
       - Я принимаю твои извинения,- сказал багатур адъютанту.- Мы, простые, не имеем права судить о великих. Я уверен, что всеми нами обожаемый Чингиз-хан уже давно в раю. Вероятно, в аду он был по ошибке и недолго, но и этой случайной информации я не доверяю. Это была сплетня его завистников. Он в раю, в раю. Мы никак не информированы на этот счет. У нас нет права на такую информированность.
       - Полностью с вами согласен,- учтиво ответил адъютант.
       Бу-у-ууу, иронично подумал адъютант.
       Бу-бу-бу.
       Бу-бу.
       Бу.
       На площади продолжалось убийственное сражение. Багатур и адъютант мельком посматривали на происходящее скучающими, отсутствующими взглядами.
       Так знающие себе цену люди смотрят на глупцов.
       Лениво.
       Внешне - вежливо.
       По сути - никак.
       На кровавом поле битвы сражаются несчастные нули. Те, кому не повезло.
       - Опять кровь,- зевнул багатур.- Много крови, много скуки, никакого азарта. А где наши китайские певицы?
       - В шатре,- ответил адъютант.
       - Бедные девочки,- вздохнул багатур.- Зачем они убили когда-то своих родителей, своих детей? Во имя чего? Во имя мимолетной артистической славы? Во имя любви к каким-то смазливым богатым придуркам? Ай-яй-яй. Такие милые девочки. Пойдем, послушаем их очаровательное пение.
       Они направились к шатру, вежливо обходя по дороге трупы и дерущихся. Багатур мимоходом взглянул на Люстгауз.
       - А факел все горит и горит,- равнодушно сказал он.- Что это? Символ швабской свободы перед монгольскими оккупантами?
       - Извините, багатур, я не специалист по патетике.
       - Люстгауз. Какой-то местный балаган с красивыми формами. Это теперь театр? Не могу понять: почему в этот балаган не дано войти ни одному из наших воинов? Храм искусств?
       - Патетика, багатур.
       - А может, Мадам не захотела, чтобы наши воины по старой памяти там торжественно пописали и покакали?
       - Патетика, багатур.
       - Но-но! - сказал багатур.- Думай, что говоришь. У Мадам никогда не бывает патетики.
       - Как знать, багатур.
       -Патетика,- бормотал багатур.- Повидло. Варенье. Говно. Исковерканная душа. У покойного герцога не было патетики. Зато у него был пенис-рекордист. Патетика. Говно. Патетика. Патетика. Патетика. Герцог сдох. Его пенис сдох. Патетика. Ха-ха. Патетика.
       Багатур был неправ.
       И его адъютант был неправ.
       Зря оба монгола так опрометчиво объявили герцога мертвым.
       Зря.
       Такие люди, как герцог, никогда не умирают надолго. Они всегда нужны. Не столько народу, сколько самим себе.
       Снимем шляпы, дамы и господа. В знак почтения. Поцелуем себя в оба уха. В знак удивительного удивления.
       Герцог был жив.
       Он тихо выполз из-под горы обломков и византийских трупов. Его одежда была изорвана до такой фиолетовой степени, что это была уже не одежда, а некоторые кусочки-кусочечки материи на окровавленном теле.
       Его лицо покрывали ссадины и пыль.
       К его животу, голове и ногам прилипли какие-то чиновничьи бумаги. Бумаг было много. За месяц Канцелярия потребляла бумаги больше, чем весь Тюбингенский университет - за год.
       Внутри здания все было разрушено.
       Но стены Канцелярии - стояли!
       Нет ничего крепче чиновничьих стен. Их ничто не способно разрушить: ни ядра, ни обвалы, ни даже само государство, которое построило их на свою голову.
       Чиновничьи стены - это бессмертные стены.
       Герцог увидел, как из-под обломков, из тех каменных внутренностей, которые раньше назывались Канцелярией, упрямо выползают два человека.
       Это были его адъютант Мюлиус и магистр Эльбен. Больше ни одного живого существа внутри этой разрухи не было.
       Веревки, которыми монголы связали Мюлиуса, были изорваны. Изо рта подполковника выпал кляп - сам собой. На Мюлиуса было страшно смотреть. На магистра Эльбена - еще страшнее. У обоих были безумные глаза. Их рты хватали воздух с точно такой беспомощной жадностью, с какой морские паруса вбирают в себя медленно звереющий ветер накануне шторма.
       Герцог Карл Евгений не был бы герцогом Карлом Евгением, если бы в присутствии своих подданных хотя бы намеком дал им разглядеть свою растерянность. Деловитым, размеренным движением руки он потрогал свою голову.
       Парик был на месте.
       Как ни странно.
       Но парик был на месте - и это означало, что голова герцога - тоже на месте. Это придало ее хозяину еще больше уверенности.
       - Мюлиус,- покровительственно сказал герцог.- Когда кончится все это мелкое недоразумение - не забудьте напомнить мне, чтобы я подписал указ о присвоении вам звания полковника.
       - Могу и забыть,- прохрипел Мюлиус, который вряд ли был в состоянии понять, что говорит в этот момент.
       - Если забудете - ваша вина,- огорчился герцог.- Я дважды не повторяю. Каждый подполковник обязан помнить, что пора и полковником стать.
       - Недоразумение,- прохрипел Мюлиус.
       На его зубах скрипела кирпичная пыль.
       Неожиданно подал голос магистр Эльбен. Герцога это приятно удивило. Герцог был уверен, что из-под обломков магистр все-таки выползет, после чего - незамедлительно умрет. Внешний вид Эльбена однозначно подтверждал этот пессимистический прогноз.
       - Ваша светлость,- то ли проскрипел, то ли простонал Эльбен.- А мне о чем вам напомнить, когда этот ужас кончится?
       Герцог задумался.
       Герцог думал о том, как лаконичнее построить свой ответ, чтобы магистр Эльбен успел дожить до конца ответа на свой вопрос. Последние слова, которые услышит в своей жизни этот вюртембергский подданный, должны были быть наполнены надеждой, оптимизмом и состраданием.
       Герцог это понимал.
       Герцог этого искренно хотел.
       - Милый Эльбен,- ответил герцог и задумчиво выплюнул изо рта кирпич.- Вы прекрасно выглядите. Вы полны сил, бодрости и гуманизма. Поэтому вы ни о чем не должны мне напоминать. Истинный подданный герцогства Вюртемберг должен думать не о карьере, а о пользе Отечеству.
       Как всегда, герцог был прав.
       Потому что Отечество - это он: герцог.
       Он успел точно рассчитать продолжительность своей речи. Как только он произнес последнее слово, на Эльбена и Мюлиуса упали остатки внутренней перегородки второго этажа. Оба тела скрылись под развалинами.
       Теперь уже - навсегда, понял герцог.
       Ему было жаль подполковника.
       Ему было жаль магистра.
       Два патриота, которые в самые фиолетовые моменты монгольского беспредела уверенно держали сторону Вюртемберга, сторону герцога.
       Какая несправедливость, думал герцог, какая несовершенность заполняет человеческие и служебные отношения. Ну что, что мне стоило сказать этому Эльбену, что я назначаю его министром! Например, министром по строительству в Вюртемберге гнезд для улетающих в Африку птиц. Спрашивается: зачем тут гнезда птицам, которые отсюда улетают? О каких гнездах речь? Что, птицы сами не строят себе гнезда? Но разве в этом дело? Разве дело в логике, когда человек уже вряд ли понимает, что ему говорят? Разве суть в том, что таких министров никогда не было и нет? Суть в другом: чтобы в последний миг своей жизни этот магистр, этот скромный домашний учитель услышал это слово - МИНИСТР! - в отношении себя - и пусть он умер бы с радостной мыслью о том, что дослужился до такого высокого чина.
       Герцог сентиментально вздохнул.
       И выплюнул изо рта еще один кирпич.
       А подполковник Мюлиус, уже окончательно сентиментально подумал герцог. Ну что, что мешало мне торжественно объявить ему пару минут назад, что я присваиваю ему звание не полковника, а сразу генерал-фельдмаршала? Пусть он умер бы генерал-фельдмаршалом, никаких расходов, никаких убытков, и теперь на тот свет летела бы уже не подполковничья, а генерал-фельдмаршальская душа. Но - ох, эти но-но-но! - откуда я мог знать это две минуты назад, если две минуты назад и Мюлиус, и Эльбен были еще живы?! То есть, они еще были моими подданными! А разве можно говорить ЕЩЕ ЖИВЫМ подданным то, что полагается говорить только УЖЕ МЕРТВЫМ подданным, что я сейчас и делаю мысленно?! Все должно иметь свой порядок, свою очередность и свои похороны. Вот она, самая большая трудность герцогского труда: ни за что вовремя не сказать человеку то, что надо ему сказать вовремя.
       Как трудно быть герцогом!
       Ах, опять огорченно подумал герцог, как несовершенна-несовершенна-несовершенна логика человеческих отношений!
       Жизнь!
       Какая.
       Ты.
       Мерзость!
       Но спасибо тебе, жизнь, что ты подарила мне застенчивый смех Франциски! Ради этого - стоит жить дальше.
       - Ка-а-рл! - услышал он звонкий голос Дамы Белый Страх.- А что ты должен думать об Отечестве?
       Герцог не удивился.
       Он уже понял: эта белоснежная на фиолетовом фоне Мадам - всегда рядом. В том числе - тут, среди развалин Канцелярии.
       Прежде чем ответить, герцог деловито выплюнул изо рта пятиметровую дубовую балку.
       - Мадам, ваш вопрос показывает вашу неосведомленность в данном вопросе,- с искренним недоумением ответил герцог.- Что я должен думать об Отечестве? А что я должен думать об Отечестве, если Отечество - это я! Неужели вы надеетесь, что я разрешу себе думать о самом себе плохо?! Неужели вы считаете, что я могу себе позволить не любить Отечество - то есть, самого себя?!
       Голос Дамы Белый Страх жарко захохотал.
       - Ка-а-рл, ты явно по мне соскучился! - сквозь хохот произнесла она.
       И в тот же миг герцог очутился в Старом замке - в своем кабинете.
      
      
       13.
      
      
       МЫСЛИ О ФРАНЦИСКЕ
      
      
       За месяц - не написал ни слова.
       Читал.
       Думал.
       О Франциске.
       Загадочная фигура герцогства Вюртемберг. Романтическая фигура герцогства Вюртемберг.
       В моей рукописи она то надолго выпадает из повествования, то иногда мелькает в нем: тихо и ненавязчиво. Как осенний листок, который падает на ладонь. Как снег за окошком герцогской кареты.
       Бывает ощущение, что не герцог, а Франциска - это главная фигура моего романа.
       Франциска.
       Герцог в субботних беседах со мной в "Planie" старательно уходит от этой темы. На мои конкретные вопросы о Франциске - получаю его уклончивые ответы. Я намекнул, что хотел бы поговорить с ней - герцог и в этом отказал.
       Категорически.
       Но маленькую деталь я выяснил.
       У них такая традиция. По субботам герцог обедает в "Planie" и летает над городом, а Франциска уезжает на велосипеде за город: побродить по проселочным дорогам, в лесах или рядом с полями..
       В первых главах этого романа я написал ее психологический портрет. Это был портрет ангела.
       А бывают ли РАЗВЕДЕННЫЕ ангелы?
       Не знаю.
       А бывают ли ангелы, сбежавшие от мужа к любовнику?
       Не знаю.
       А бывают ли?
       Кто именно?
       Нет, просто так: а бывают ли?
       Слушайте, не морочьте мне голову. Я не профессор ботаники, чтобы знать все сорта черешни.
       От своего первого замужества 17-летняя Франциска фон Бернердин никоим образом не смогла отвертеться. К слову: Фридерика вышла замуж в 16 лет - охотно, без малейшего принуждения. Она сбежала от герцога, когда ей было 24 года. Франциска сбежала от мужа в 22 года.
       Фридерика была романтически влюблена в 20-летнего герцога. Франциска - ни на йоту не была влюблена в 23-летнего барона Фридриха Вильгельма Рейнхарда фон Лейтрума.
       Оба брака были неудачными. Надо сказать точнее: оба брака были ужасными. Отвратительными. Скандальными. Истеричными.
       Это то немногое, что роднит Фридерику и Франциску.
       Франциска не могла похвастать такой сверкающей дворянской генеалогией, как Фридерика. Но - хвасталась ли этим Фридерика? Зачем хвастаться тем, что тебе и так однозначно принадлежит? Зачем хвастаться дядей - прусским королем, если все и так знают, что ты - его любимица?
       В 1629 году отставной шведский обер-лейтенант Андреас фон Бернердин, которого кайзер Фердинанд Второй возвел в баронское достоинство, бежал из Каринтии - там не желали терпеть протестантов. Он скитался, добрался до Вюртемберга, купил небольшой замок Зиндлинген.
       От него пошла швабская линия Бернердинов.
       Отец Фридерики - был представитель этой линии.
       Воля отца в семье - превалировала.
       Мать - происходила от рыцарского рода Фохенштейн (Vohenstein), корни которого - в глубине средневековья.
       Генеалогия генеалогией, а родители Франциски были бедными помещиками. Жили в деревне Адельмансфельден. Откровенные провинциалы. Они были если не совсем слабы, то все-таки слабоваты и в грамотности, и в широте интеллекта.
       С другой стороны - они были добродушны и доверчивы. Они редко бывали в театрах или на концертах. Разве что так - от случая к случаю, когда гостили в городах. Но и сам театр мог в какой-то мере пугать их своей фривольностью.
       Или - даже намеком на фривольность.
       Они были чрезвычайно набожны. Чрезвычайно - но без истеричности. Были в сильной степени богобоязненны. Каждую свою мысль, каждое свое действие они примеривали к Богу: а как Он думает об их правильности или неправильности?
       Дом стоял.
       Крыша не протекала.
       А что еще надо, говорил отец.
       Кормились сытно. Благодарили за это Бога. Собственно, Бога в семье Бернердин благодарили неустанно.
       На выезды в города собирались долго, много дней, с волнением и заведомым удивлением, смешанным с осторожностью: у некоторых горожан - не чересчур ли много самовлюбленности, которая противоречит мыслям Господа Иисуса Христа?
       Семья - даже по тем временам - подчеркнуто старомодная.
       Мать рожала 15 раз.
       Десять детей умерли. Пять - это были дочери - уцелели. Смерть десяти детей - это были десять трагедий родителей. Особенно матери. Веру в Бога это никак не поколебало. Мыслили твердо: Бог дал - Бог взял.
       Имеет право.
       Что происходит в таком доме - в такой женской семье - накануне поездки в город?
       О!
       Все взволнованы, все озабочены, все стараются не быть суматошными - но суматохи много-много! Дом заполнен тонкими женскими голосами. Вдруг - чьи-то слезы: с платьем что-то не то, на туфлях - царапинка. Все дружно утешают прослезившуюся. Отец - настроен философски, но то и дело удивляется: "Ох, этот слабый пол! Всегда одно и то же!"
       Девичьи молитвы радостны и опасливы - и наполнены надеждой:
       - Господь всемилостивейший, соблаговоли дать нам в городе удачу! Пусть наши одежды не покажутся там старомодными. У наших родителей денег мало - нам ли угнаться за парижскими модами, да и где этот Париж, мы про него только слыхали. Пусть наши свеженькие деревенские лица привлекут внимание прекрасных молодых людей. Не обязательно - богатых. Главное, чтобы их чувства были заполнены вечной любовью. Но от богатых мы тоже не отказываемся - Господь, разве истинные чувства измеряются количеством гульденов?! А если гульденов будет много - разве это плохо? Пусть не споткнемся мы о то незнание свое, о которое уже не раз спотыкались в своих городских визитах. Господь, дай нам удачи - чтобы выбраться из этой милой деревни, которая очаровательна летом, но где осенью и ранней весной - жутковатые грязи, и некуда пойти, и не с кем поговорить, и ужасно скучно - ах, Господь, как тут бывает скучно, даже многие домашние заботы не спасают! Иной раз просыпаться не хочется, едва вспоминаешь, каким унылым ожидается день. Впрочем, Господь, спасибо Тебе за любую погоду. Хорошо, когда приезжают гости - но это бывает совсем не часто! А еще, Господь, прости нас всемилостивейше за грешные мысли о молодых людях и сверкающих залах. И за мысли о наших и чужих нарядах - что они в сравнении с Твоим абсолютным великолепием?! Но внимание молодых людей из благородных семей Ты, Господь, все-таки подари нам, ладно?
       Наивно.
       Лукаво.
       Застенчиво.
       В доме царила доброта. Спокойная, тихая, провинциальная доброта.
       Отец и мать старательно копили деньги - на приданное.
       На пять приданных.
       Не шутка.
       Образование?
       А какое, извините, образование? Мы с женой читать-писать научились - и слава Тебе, Господи! И арифметику знаем.
       Два плюс три - будет пять.
       Четыре плюс один - будет опять пять.
       Замуж бы достойно выдать всех пятерых - вот задача!
       Похоже, сельский учитель, который учил этих пятерых дворянских дочек, сам был не шибко грамотным. В те годы немецкая орфография уже выстраивалась в единую систему - благодаря писателям. Но чудовищная безграмотность Франциски ( уже взрослой дамы!) все равно потрясает воображение. Даже - воображение мигранта, которому далеко до знания немецкого в совершенстве.
       Загадочная швабско-немецкая смесь: как слышала - так и пером по бумаге водила. Через два с лишним столетия герцог сказал мне, что иногда видел в ее безграмотности признак неотразимого женского очарования. Признак прелестной деревенской свободы. Силуэт милой пугливости в соединении с кокетливым упрямством.
       Он был влюблен.
       Он ХОТЕЛ это видеть.
       Так можно в простеньком деревенском трактире разглядеть старинную библиотеку Геттингена или Кембриджа. Было бы желание.
       И любовная страсть.
       Французским - обычной нормой для многих дворян тогдашней Германии - Франциска приблизительно-относительно овладела позже. В 1776 году она с герцогом была в Париже. Любопытно посмотрела город. Но слово Paris она - без всяких страданий - могла великодушно написать так: Baris.
       Она не столько стеснялась своей безграмотности, сколько посмеивалась над собой. Признак сильного человека: уметь смеяться над собою - любимым.
       Где и когда она стала сильной?
       Она такой родилась?
       Нет.
       Но и слишком слабой она в детстве быть не могла. Как и изнеженной. Мать строго учила своих пятерых дочерей умело вести домашнее хозяйство.
       Франциска прекрасно готовила.
       Стирала и гладила - как заправская прачка.
       И одеваться она привыкла сама. Тогда на это у девушек и женщин уходило время: и час, и полтора. По воскресеньям, когда надо было идти в церковь - на широкую публику - это требовало еще дополнительного часа. Разумеется, вместе с высокой прической. То же самое - когда готовились принять гостей или отправиться в гости.
       В широкую нижнюю юбку были вшиты тонкие обручи: либо ивовые, либо металлические, либо из китового уса. Обручи - это пышность форм дамы.
       Талия?
       Талия должна быть затянутой настолько туго, чтобы оса умерла от зависти. Важно, чтобы закорсеченно-перекорсеченной даме при этом хватало сил делать вдох и выдох.
       Жалко осу.
       Жалко даму.
       Виват, мода!
       Туфли?
       Не туфли, а туфельки. У дам туфель - не бывает!
       Туфельки - со сверкающей пряжкой, на высоких каблучках. На каблучках, господа, на каблучках! Каблуков у дам - не бывает!
       Пудра?
       Разумеется! Как может уважающая себя дама обойтись без пудры?! Это все равно, что публично признать себя некультурной. Дамское личико должно быть бледновато-белым: это модно, это романтично. Бледность - как во время обморока. Кавалеров это сводило с ума. То ли мужчины были так кровожадны, то ли обмороков не хватало, но соответствовать моде - было необходимо.
       Как всегда.
       Поэтому пудры требовалось много.
       Чтобы сумасшедших кавалеров становилось как можно больше.
       Пудра высокого качества продавалась в красивых коробочках. Эта эстетика стоила дорого - и приводила экономных дам в смущение. Некоторые из них поступали так умно, что сами собою восторгались.
       Однажды они торжественно покупали модную коробочку с дорогой пудрой. Одновременно они приобретали легкий центнер пудры за 12 гульденов. Легкий центнер - это 46 килограммов 760 граммов. Затем эта пудра регулярно пересыпалась в ту самую модную коробку. Чтобы самой было приятно.
       Намного дешевле.
       Намного умнее.
       Про это никто не должен был знать.
       Эту дамскую тайну охотно рассказал мне герцог.
       Эту тайну герцог не считал тайной. Он всегда подозревал, что Франциска так и делала. Несмотря на то, что при нем она была уже и имперской графиней, а потом и герцогиней, и денег на пудру у нее хватало. Правда, кожа у Франциски была такой ослепительно белой, что пудрой она пользовалась так: либо для приличия, чтобы не прослыть в дамском обществе белой вороной, либо - на всякий случай. Известно: ни одна дама не верит в абсолютную неотразимость собственной внешности. Было бы иначе - все парфюмеры давно обанкротились бы.
       Невзирая на все эти перечисленные выше ужасы, Франциска с детства привыкла и сама одеваться, и сама украшать собственную внешность.
       Фридерике такое в голову не пришло бы.
       Фридерику по 3-4 раза в день одевали, раздевали и переодевали опытные служанки. Не одна, а минимум две. А если было необходимо срочно - то и несколько сразу.
       В этом сравнении нет никакой иронии.
       Даже намека.
       Ни за что не хочу сталкивать лбами милую мне Фридерику и милую мне Франциску.
       Фридерика была ребенком своей эпохи и своего круга. Она была с малых лет избалована роскошью. Она вела себя иногда капризно, а чаще - благородно и возвышенно.
       Герцог по сравнению с ней - дубина.
       Что?
       Ах, это вы, ваша светлость! Ваша светлость, а что вы так обижаетесь? Такова жизнь. Дубина - это дубина, а не соловей.
       Ваша светлость, я сам несколько раз был дубиной с женщинами. Знаю, что говорю. До сих пор - омерзительно стыдно.
       Вернемся к дамам?
       Самостоятельность Франциски превалирует над несамостоятельностью Фридерики. Это серьезный факт.
       В юные годы герцог был некоторое время влюблен в утонченную красавицу Фридерику. Она была его цветком, его воздушностью, элегантным капризом лепестка.
       Но - Фридерика была его супругой. Пора было по-взрослому обсуждать с герцогом придворные дела. А в делах этих был такой несусветный бордель, что даже тогдашний юный несусветный герцог иногда впадал в растерянность. Придворных и гостевых кавалеров заносило то вправо, то влево: как израненную карету на крутом повороте. Интрига на интрига, пошлость на пошлости.
       С кем было герцогу это обсуждать?
       С матерью?
       Нет, мать он деликатно-неделикатно уже отстранил тогда от вмешательства в его герцогские дела.
       С Фридерикой?
       Как ни странно - это могло произойти. В начальный период семейной жизни герцог был не просто влюблен во Фридерику - он еще и доверял ей, как человеку. Он был очарован ею. Он был у ее ног.
       Но - обсуждать серьезные дела с ней, с этим вечным ребенком из неизвестно какой ею же придуманной сказки?!
       Бессмысленно.
       С этим вечным ребенком можно разве что аппетитно удовлетвориться в постели - но и эта забава герцогу скоро надоела. Нашлось много других: разовых. На час. На полчаса. На пятнадцать минут. Скорость интима зависела от государственных забот герцога, которых у него тогда было чуть меньше, чем у его конюха. Или - от очередной барышни, которая уже освобождалась от всех своих юбок в соседней комнате.
       Барышня, раздвиньте ножки!
       О-о-ооо!
       О-о-оооооооо!!
       У-у-у-ууууууу!!!
       Хр-м!!
       Хр-м!
       Гм-м.
       Благодарю вас, барышня. Мы обязательно еще встретимся ( при этом сумбурная мысль слегка утомленного герцога: "Желательно - не на этом свете"). Я вас никогда не забуду, я просто не способен вас забыть ( при этом сумбурная мысль слегка потного герцога: "Уже забыл. Иди отсюда, а то настроение мне портишь").
       Эти разовые удовлетворяли острее, чем застенчивая Фридерика.
       Собственно, она не имела ни малейшего понятия, что значит удовлетворить мужчину. Она была свято уверена, что сама интимная близость - это божественно.
       Герцог.
       Новый абзац.
       Дубина.
       Новый абзац.
       Дубина - это я не только о герцоге: о самом себе тоже нельзя забывать.
       - Ваша светлость?
       - Что, мальчик Варга? Ты решил самокритично поплакаться мне? Ты решил уткнуться своим сопливым носом в остатки моего изорванного камзола 1785 года?
       - Ваша светлость, я был студентом - и у меня была своя Фридерика. Она думала, как и Фридерика, что интимная близость - это уже само по себе божественно. Ваша светлость, я был с ней таким же вонючим дерьмом, как и вы.
       - Мальчик Варга, почему в своей самокритичности ты так чрезмерно застенчив? Почему - был? Ты и теперь - дерьмо. Не меньшее, если не большее, чем ты был в студенческие годы.
       - Не хамите, ваша светлость.
       - А разве я хамлю? Мадам предоставила мне полный список твоих прошлых любовных мерзостей. Мальчик Варга, ты весь в дерьме. Невзирая на молодость.
       - Ваша светлость, я меняюсь. С каждым днем я все больше ощущаю, как на меня действует христианское учение.
       - Что-то слишком медленно оно на тебя действует.
       - Ваша светлость, а кто назначил меня спасителем христианства?
       - К счастью, не я! Спроси у Мадам, почему муха по имени мальчик Варга назначена на такую высокую должность.
       - А кто озвучил это решение?
       - Мне ничего другого не оставалось!
       - Ваша светлость, не доводите мальчика Варгу до самокритичных слез.
       - О-о-о! От тебя логичнеее ожидать скорее тонну хамства, чем одного миллилитра вымученной слезинки!
       - Взаимно. Боевая ничья. Закрываю прения. Ваша светлость, я не сосу пустую бутылку из-под уксуса. Я пишу роман. Я так залез в это, что потерял все контакты со знакомыми.
       - Бз-зззз!
       - Что вы сказали?
       - Бз-з-ззззззззз! - и тебе, и всем твоим русским знакомым.
       - Спасибо, ваша светлость. Ваша доброжелательность к моей персоне вызывает у меня визг умиления. Но по требованию Мадам - не по собственной инициативе! - я пишу роман о вашей невыносимой персоне. Хотелось бы знать ваше мнение о ваших отношениях с Фридерикой. Не исторически, что запрещено, а только человечески.
       - Не узнаешь.
       - Ваша светлость! Если нет - я больше не приду обедать с вами в наше любимое гранд-кафе!
       - Хр-м!
       - Сю.
       - А что скажет Мадам?
       - Она вам скажет - не мне. Носом по асфальту.
       - Хорошо.Ты меня убедил. Я всегда был горячим сторонником дружбы с русскими мигрантами. Жаль только, что их в Германии так много! Может, они тут случайно заблудились? Впрочем, это лирика. Мое мнение об отношениях с Фридерикой: человек умнеет тогда, когда умнеет. Когда не голая страсть ездит на нем верхом, а он - верхом на собственной страсти. Фридерика была благоухающим цветком. ЛЮБОВЬ, НЕЖНОСТЬ и ЭЛЕГАНТНОСТЬ - это была суть ее жизни. Я не понял этого.
       - Вы были для этого слишком молоды?
       - Я был для этого слишком глуп. В 20 лет человек уже обязан думать, а не порхать. Я сделал из нее истеричку. Я испоганил ТОНКОСТЬ ее сути. Мне странно, что я так и остался для нее единственным любимым мужчиной.
       - Ваша светлость, кем вы были тогда - как человек?
       - Таким же ничтожеством, как ты - теперь.
       - Сю.
       - Хр-м.
       - Ваша светлость, почему вы ей - умирающей - послали такое зверино-ледяное письмо?
       - Я не поверил, что она действительно умирает. Я думал - это ее женский трюк, неизвестно с какой целью. Я ошибся. Я не знал, что и как надо писать в таких случаях - после стольких лет глухого отчуждения. То письмо - нет, это не была с моей стороны жестокость. Я был тогда растерян мысленными трудными воспоминаниями о самом себе. Мужчина всегда виноват перед женщиной. Даже в тех случаях, когда - не виноват.
       - Не понял. Я неграмотный, ваша светлость. Пожалуйста, объясните.
       - У мужчины - логика, которой лично у тебя никогда не было и нет. У женщины - эмоции. У мужчины - склонность к философии, о которой ты понятия не имеешь. У женщины - философия чаще всего вызывает скуку. Мужчина - это взрослый человек, чего лично о тебе сказать невозможно. Женщина - это ребенок, который считает ребенком не себя, а мужчину. Напиши это - и какая-нибудь феминистка укусит тебя в то место, в которое я в 1785 году укусил монгольского багатура.
       - Я радостно сошлюсь на ваше авторство. Пусть она вас кусает, а не меня.
       - Хр-м.
       - Сю.
       - Мальчик Варга, не морочь мне голову. Пиши дальше.
       Пишу дальше.
       Сю.
       Бла-бла-бла.
       Сю.
       Новый абзац.
       Твердолобый герцог. С ним невозможно нормально разговаривать.
       Вернемся к мыслям о Франциске. К этой любимой герцогской Францеле, которая никогда не была ангелом, или однажды ангелом - стала? Когда? Тогда - или в другой жизни?
       Загадка.
       Выдать всех пятерых дочерей замуж - это была суперзадача Бернердина-отца. И матери тоже.
       Но была разница.
       Мать - она была мягким человеком. Она не любила торопить глобальные решения. У нее было любопытство к современности. К чувствам. К нравам. К праву женщины на любовь. К праву женщины на счастье.
       Любопытство ко всему тому, что в личной жизни обошло ее стороной.
       Она не хотела, чтобы это повторилось у ее дочерей.
       Отец?
       Он был туповатым гражданским солдафоном.
       Он любил дочерей. Он улыбался, глядя на них. Это была улыбка отца - не солдафона. Но эти два слова - любовь и счастье, которые мать произносила с благоговейным трепетом, отец выражал так, словно - неизвестно почему - бил шпагой по лопухам:
       - Любовь? Это приходит с годами. Главное - верность Богу, мужу и детям. Счастье? Когда все накормлены, одеты и обуты - это и есть счастье.
       Попробуйте возразить.
       Мудрость бедного помещика.
       Все пять сестер кивали. Они могли бы чуть-чуть возразить. Они готовы были спросить у отца: "А тонкость чувств? А многоцветие чувств? А кто женщина в семье? Родильная машина, как наша мама, или - просим извинения - любимый человек отца?" Они о многом готовы были спросить.
       Не спрашивали.
       Знали, что ничего нового в ответе отца - не услышат. Солдафон всегда идет прямой дорогой. Ему безразлично, что справа и слева могут быть блистательные своей рассветной росой тропинки, которые ведут то на разноцветный холм, то к тишине озера, то на закрытую многими деревьями изящную поляну.
       Солдафон идет по дороге - не по тропинкам.
       У него нет времени.
       Он спешит.
       А куда он спешит? Почему он спешит? Этого не знает ни один солдафон. Когда он умирает, его последняя земная мысль гениально коротка: " Я никогда не жил".
       Франциска кивала. Она была уверена, что жизнь оправдает ее надежды. Будет благородный молодой человек. Будет любовь. Будет счастье. Будет все то, что не досталось матери.
       Над Европой медленно-медленно восходила маленькая звездочка эмансипации. Она была так микроскопически мала тогда, что лишь некоторым удавалось ее разглядеть. Да и то - в тех случаях, когда хотели разглядеть и особо тщательно вглядывались в богатое крупными звездами небо.
       Бернердин-отец жил так далеко от неба, что не имел об этой зведочке ни малейшего понятия.
       Психологически он оставался в своей молодости - с ее еще вполне четкими феодальными правилами. И не замечал в своей деревенской глуши, что - кроме эмансипации - постепенно восходит еще одна звездочка.
       Это была звездочка ОТРИЦАНИЯ феодализма.
       Правда, иногда эта звездочка становилась нахальнее - и в своем нахальстве начинала светить все ярче. В таких случаях отец недоуменно говорил:
       - Ох, что люди себе позволяют!
       Это был незлобный человек. Ограниченный - но не без приятности в общении. Своей эпохой он был воспитан так, как был воспитан. От этого уровня воспитанности отец не делал ни шагу ни влево, ни вправо.
       Кого он боялся?
       Бога?
       Условно - да.
       Людских разговоров?
       Да - безусловно.
       Педантичность - превалировала.
       Как и многие бедные деревенские дворяне, он мало ездил. Чем дальше едешь - тем больше требуется денег, которых и так в обрез. О других странах он знал, что они есть. Ему этого хватало. Примитивность своего интеллекта он уверенно восполнял строгими рассуждениями о Боге, нравственности и добропорядочности. Это звучало нудновато - но правильно.
       Франциске было 17 лет.
       Стройная.
       Грудастенькая.
       С удивительно белой кожей, которая мгновенно обращала на себя внимание.
       Милое существо с круглой попочкой.
       Если бы тогда было в ходу слово СЕКСОПИЛЬНОСТЬ - к Франциске оно не просто подошло бы, а прилипло.
       Наглухо.
       Все это привлекло аппетитное внимание 23-летнего барона фон Лейтрума - сына богатого отца. Со стороны молодого человека - был аппетит. Со стороны Франциски - ужас и страх.
       Она мечтала о молодом женихе - но не о таком!
       Он был низкого роста.
       Но не в этом дело. В мужчину низкого роста может влюбиться высокая красавица - по неизвестным никому, кроме нее, причинам. Влюбится - и будет всю жизнь его любить. Почему? Потому что он МУЖЧИНА с МУЖСКИМ характером.
       Не в росте дело.
       Лейтрум был похож на карлика. У него была несоразмерно большая голова и уродливое лицо. На этом лице жадно и похотливо посверкивали глаза, которые из-за похотливости можно было принять за безумные.
       А может, ей так показалось? Может, он был не уродлив - а просто не ахти как красив? Может, он не укладывался в ее мечты о будущем женихе - и поэтому она увидела в нем только то дурное, что увидела?
       Он был ниже ее ростом.
       Ходили слухи, что он - противненький человек.
       Мстительный.
       Без труда впадает в ярость.
       Он был примитивно образован - тут он был под стать Франциске. Как и Франциска, он не блистал интеллектом. Два дворянских неуча - чем не пара?
       Неприятные слухи о Лейтруме циркулировали - но были невнятными, негромкими, неохотными. Эту неохотность можно было легко понять: никому не хотелось без крайней необходимости злить влиятельного отца Лейтрума - да и самого Лейтрума, такого мстительного, такого вспыльчивого.
       Это массовый стандарт.
       Люди боятся открывать рот тогда, когда уверены, что получат жестокий отпор. В остальных случаях - люди храбры, как древние монгольские воины в кавалерийской атаке.
       В биографии молодого Лейтрума был нюанс, до которого тогдашней 17-летней Франциске не было никакого дела.
       Средний с виду нюанс.
       На деле - нюанс скрещения двух женских судеб.
       Простой факт: в первой половине 1760-х годов молодой Лейтрум некоторое время жил в Байрейте - при роскошном дворе бранденбург-байрейтского маркграфа Фридриха.
       Маркграф Фридрих - это был отец Фридерики.
       Любопытно, что из многих тогдашних немецких дворов Лейтрум выбрал именно этот. Порою так - в неожиданности рядовых нюансов - начинает замыкаться круг. А замыкается ли он в действительности? А надо ли его замыкать? А то, что имена у обеих жен герцога - на букву "Ф" ... послушайте, ну зачем еще и на этом акцентировать внимание, я не специалист по мистике!
       Можно быть уверенным: Лейтрум в Байрейте встречался - и наверняка не раз! - с беглянкой Фридерикой. Не мог не встречаться. По контракту с герцогом, она жила не в самом Байрейте, а в соседнем Нейштадте. Но в Байрейте, несмотря на запреты и возражения герцога, она бывала неоднократно. Он так и не смог закрыть ей доступ к отцовскому двору. С помощью своего могущественного дяди-короля она выпуталась из этой мстительной несвободы. На щеках герцога крепко отпечатывались заочные оплеухи - как следы маленькой ладошки его первой супруги.
       А молодой Лейтрум?
       А что Лейтрум? Ничего гениального. В Байрейте отец Фридерики возвел его в звание камергера своего двора. Для молодого человека - приятно, даже престижно. В Байрейте Лейтрум был возведен в рыцари ордена "Красного орла". Тоже симпатично. Предполагаю, что в Байрейте он мог быть платонически влюблен в 30-летнюю красавицу Фридерику. А почему нет? Будь я на месте Лейтрума - влюбился бы! Пусть даже платонически - но от всей души.
       Лейтрум.
       Не таким уж идиотом был этот вызывающе некрасивый Лейтрум.
       Он умел быть обятельным.
       Он умел быть аристократом - и умел прокручивать себя в аристократических обществах.
       Он умел нравиться: правда, не Франциске.
       Откуда мог знать Лейтрум, что он всего лишь - по странному стечению обстоятельств - становится предпоследним сегментом замкнутого круга?
       Начинал этот замкнутый круг юный герцог, когда впервые посетил Байрейт. Фридерика - продолжила: вышла за него замуж и торжественно въехала в Штутгарт в звании вюртембергской герцогини. Прошло время - и она сбежала назад. Еще через несколько лет в Байрейт отправился ничего не подозревающий вюртембергский полу-мальчишка Лейтрум. Вернулся оттуда - и через некоторое время женился на Франциске. Прошло еще несколько лет - и Франциска сбежала от него к герцогу.
       Круг замкнулся.
       Но это было потом.
       Бедолага Лейтрум!
       Каким шальным ветром его занесло в эту деревеньку к Франциске?!
       Судьба?
       А кто делает записи в Книге Судеб? Деревенский староста? Бургомистр города? Маркграф? Герцог? Кайзер?
       Бог?
       Отче наш, порою Твоя жестокость не знает пределов! И никогда не известна точная причина очередного - очередного из многих - земного ада. Этот вздорный провинциал Лейтрум - неужели он действительно заслужил такую жестокую запись в Книге Судеб? Зачем именно его надо было беспощадно вставлять предпоследним сегментом в этот замкнутый круг?
       За его предыдущие грехи?
       За регулярные покупки сексуального мяса? Так ведь не насиловал - всего лишь предлагал, и получал улыбчивый ответ. Разве не так?
       За что же, за что молодой барон Лейтрум стал предпоследним сегментом этого замкнутого байрейтско-вюртембергского круга?
       За совокупность грехов?
       Нет ответа.
       Увы.
       Понять это - невозможно. Бога можно только просить: "Зачеркни в Книге Судеб свой вердикт о моей судьбе. Отче наш, дай мне другую судьбу - не такую дерьмовую, как нынешняя. Не скупись, Отче наш. Планета Земля не развалится, если вместо бочки с дерьмом я окажусь на обласканной солнцем зеленой лужайке: умытеньким, сытеньким, счастливеньким".
       Как трудно переубедить Бога!
       Он так упрям! Он знает - за что тебе такая запись в Книге Судеб. А ты - не знаешь. В этом и есть разница: между фиолетовым неучем и белым профессором Жизни.
       Бог всегда сильнее.
       Да, права Мадам! Человек - это муха. Но что обидно: муха в дерьмо - не влипает, потому что сама по себе откровенно дерьмова. А в негустое варенье - влипает. Задача задач: как сварить самому себе такое густое варенье, чтобы самому в него не влипнуть?
       Огромная кастрюля с вишнями уже готова. Отче наш, подскажи небесный рецепт самого правильного густого варенья!
       Так.
       Новый абзац.
       Бу-бу-бу с элементом надежды.
       Новый абзац.
       А в 1765 году Лейтрум из двух незамужних сестер Бернердин выбрал себе в невесты Франциску.
       Абсолютность ошибки.
       Эта ошибка испортила Франциске шесть лет жизни.
       А Лейтруму - всю жизнь.
       Решение о свадьбе было принято в июне 1765 года.
       Бессонная ночь. Тонкий рассветный туман, через который по деревенской улице красивенькие чистенькие швабские коровы лениво бредут на пастбище. Коровам хорошо - они вернутся назад. А как Франциске вернуться к теперь уже бессмысленной мечте о любви?!
       Папа Бернердин - неумолим. Молодой Лейтрум - богатый наследник, Франциска будет жить с ним обеспеченно. У Франциски будет солидный дом в городе. У Франциски будет элегантная карета - не та древняя развалюха, что у Бернердинов. Франциска будет рожать детей. Муж - это объект не любви, а привычки. Если новые туфли слегка жмут - их можно постепенно разносить, они чуть-чуть расширятся, чуть-чуть удлинятся, и все будет в порядке. Красивые туфли, разве не так?
       Папа Бернердин, а зачем покупать туфли, которые жмут?
       Не проще ли сразу купить красивые туфли - но на размер больше?
       Папа Бернердин, ты боишься обидеть сапожника?
       Папа Бернердин, а что делать с тысячами произнесенных тобою за многие годы христианских молитв? По Христу - разве в деньгах счастье? Неплохо, когда деньги есть. Но плохо, когда из-за денег приходится выстрадать жадные ласки нелюбимого человека. Не тебе, папа Бернердин, спать с ним в одной постели. Папа Бердердин, что ты так не по-христиански нюхаешь запах его денег? Нет, на его деньги ты не претендуешь, это понятно. Но почему тебе, убежденному христианину, так нравится этот далекий запах?
       Убежденный ли ты?
       Христианин ли ты?
       Ох, папа Бернердин, как легко ты продал свою дочь за неподвластные тебе дом в городе и карету! Как слаб ты, папа Бернердин! Как продажен ты, папа Бернердин! Как легко привстал ты на задние лапки перед чужими деньгами!
       Фиолетовый портрет доброго отца.
       Такие люди становятся фиолетовыми - от искренного желания сделать что-то хорошее. Сколько было в прежние эпохи таких фиолетовых трагедий? Тысячи. Сотни тысяч. Миллионы. Даже уже более-менее причесанная цивилизованностью Европа была залита фиолетовыми слезами женского бесправия.
       А в таких случаях - что?
       В таких случаях - замужние женщины радостно изменяли мужьям. Во всех сословиях общества. Жена офицера - со смазливым денщиком собственного мужа. Жена крестьянина - с мускулистым мужем собственной подруги. Бедная дворянка - то с богатым дворянином, то с сыном хозяина соседней модной лавки. Богатая дворянка - и с богатым дворянином, и с бедным - но обаятельным дворянином, которого муж приютил в доме на свою голову, и с доблестным офицером местного гарнизона, и с волнующим воображение венско-берлинско-амстердамским гостем, который сделал остановку по пути то ли в Швейцарию, то ли в Италию, то ли во Францию. При этом не всегда забывали собственных лакеев с бравурно-гренадерской внешностью. Если женщина презирает своего мужа - разве можно ей отказать?!
       Протест.
       Нет удивления.
       Франциска плакала.
       Рушились ее представления о сентиментальной нежности к супругу. За ней приехал не принц на белом коне. За ней приехал самодовольный карлик Лейтрум.
       Дорогая Франциска, почему вы не улыбаетесь?
       Нет, вам показалось.
       Вы улыбаетесь?
       Да.
       Вы счастливы, что мы скоро поженимся?
       Спасибо.
       Спасибо? Извините, не понял. Я спросил о другом: вы счастливы, что скоро мы станем супругами?
       Н-д-да.
       Вы действительно счастливы?
       Да!!!
       Я так и думал. Недаром мне говорили, что вы честная девушка, и что если вы полюбите - так это уже навсегда.
       Ее уговаривали: " Попробуй разглядеть в нем душевную красоту. Зачем впадать в истерику? Ты его совсем не знаешь. Он может оказаться хорошим человеком!"
       Бессмысленно.
       Бессмысленно уговаривать солнце, чтобы оно никогда не светило.
       Карлик с непомерно большой головой. Его похотливый мужской взгляд, который нахально и цепко оценивает женские достоинства невесты.
       Тело у нее свежее, хо-хо, как яблоко, только что сорванное с дерева.
       Хо-хо.
       Неплохо, правда?
       Так рассматривают свежий кусок мяса.
       Купить?
       Не купить?
       Или посмотреть у других мясников - может, у них есть кусок еще получше?
       Так она его воспринимала.
       Похотливым.
       Тупым
       Пошлым.
       Только так.
       Лейтрум улыбался. Лейтрум раскланивался. Был учтивым. Его ноздри то ли хищно, то ли затаенно-испуганно раздувались. Все было нормально - как у людей. Все было спокойно - как в гробу. Лейтрум надеялся на тихую семейную жизнь - как у многих. Если можно - с присутствием счастья: как у немногих. А если очень можно - то абсолютно счастливо: как у избранных!
       Он был - испуган.
       Он был - растерян.
       Франциска этого - не заметила. А почему она должна была замечать эти практически незаметные нюансы? Она кто - пастор, которому по службе надлежит воспитывать непутевых прихожан и угадывать в них осторожный солнечный лучик? Нет, она просто молоденькая девушка, она не обязана никого перевоспитывать. Она хотела романтической любви - не педагогики!
       Через три недели - 1 июля 1765 года - состоялась свадьба. Гостей было много. Франциска улыбалась. Она ненавидела Лейтрума.
       Молодая пара поселилась в городе Пфорцгейм.
       Франциска пробовала переменить себя: от ненависти - к любви. Она искала, за что хорошее можно зацепиться в Лейтруме. Она заставляла себя это делать. Ее христианство с детства было ярко украшено многими цветами - оно требовало доброты и сочувствия.
       Ненависть к Лейтруму - пересиливала.
       Чужой человек - Лейтрум.
       Чужой человек - Франциска.
       Но была разница. Лейтрум хотел ей понравиться. Она ему - нет. Он чувствовал ее отчужденность, это его огорчало, он нервничал. Франциска - была вежливо-холодной. Он хотел интима - она соглашалась. Она делала это так, словно давала нищему попрошайке не один, а сразу два крейцера.
       17-летний парусник "Франциска" ни за что не хотел плыть рядом с 23-летним парусником мужа. С тех пор они плыли только в разные стороны.
       Кое-какая женская хитрость у Франциски была. Житейской мудрости - не было. В ней было христианство: мягкое, наивное, изнеженно-испуганное в своей вечной богобоязненной простоте. Этого было мало, чтобы понять и прочувствовать не уродливого карлика, а человека по фамилии Лейтрум.
       К своим 23 годам он уже и роскошь знал, и разврат, и придворные интриги. Он был избалован. Он умел хитрить и льстить - и ему льстили те, кто стоял ниже.
       Собственно говоря: а кто такой Лейтрум?
       Мерзавец?
       Идиот?
       Садист?
       Рекордсмен Вюртемберга по обману, гадливости и подлости?
       Оставим эту чепуху. Не надо. У каждого, кого мы уверенно считаем ублюдком, в самой глубине души всегда есть что-то небесное.
       Затаенное.
       Нежное.
       Сентиментальное.
       Как уже практически - но еще не теоретически - уничтоженная в себе надежда на исполнение хоть какой-нибудь небесной мечты. Как надежда на то, что ты кому-то нужен. Как друг - не как бутылка из-под уксуса.
       А кто такие МЫ?
       Наши собственные мерзости - на каком компьютере подсчитать, чтобы компьютер не задымился?
       Успокоимся?
       Новый абзац.
       Сю.
       Новый абзац.
       В 23 года характер еще не может быть окончательно оформленным. Жизнь заполнена ожиданием заслуженной радости. И есть стремление полюбоваться собою со стороны:
       - Я дарю ей подарки, которые раньше ей вряд ли могли присниться. Благодаря мне эта деревенская дикарка вращается в кругу богатых людей. Благодаря мне она пьет дорогие вина, а не ту бурду, которой меня угощал ее придурковатый папаша. Я осчастливил ее - и теперь имею право полюбоваться отражением своего величия и благородства в ее глазах.
       Ее взгляд - это зеркало?
       Типичная мужская глупость.
       Если тебе необходимо зеркало - купи себе зеркало. Это дешевле и надежнее, чем ждать благодарности за дорогие вина и болтовню с богатенькими провинциалами. А за дорогие платья? Жди благодарности. Если дождешься - позвони мне с того света. На этом свете - не дождешься ничего, кроме лживой улыбки и книксена.
       Надо было сразу - при первом знакомстве - внимательно вглядеться в ее упрямые голубые глаза. После этого - раскланяться и уехать из этого деревенского дома навсегда. Эта Франциска - не твоя песня. Парень, зачем ты женился на этой дикарке? Парень, что ты натворил?
       Христианство Лейтрума?
       Не будем обижать этого часто взвинченного, обидчивого, мелочного человека, мелочного в своей вспыльчивости. Что общего он имел с умировотворенностью христианства?
       Ничего.
       Ничего - кроме обязательных воскресных визитов в церковь.
       Герцог сказал мне, что однажды - мельком - видел на том свете ангела, до изумления похожего на Лейтрума. Карлик с огромной головой. Этот ангел был в белых брюках, белых кросовках и белой майке. На стадионе того света он был менеджером детского спортивного праздника. В раю.
       - Как звать его? - спросил герцог у стоявшего рядом гражданина рая.
       - Ангел Эль.
       - Не Лейтрум,- пробормотал герцог.- А как похож!
       Но герцога мучили сомнения. Он подошел к ангелу ближе и негромко произнес:
       - Господин Лейтрум?
       Ангель Эль мгновенно оглянулся. В его глазах была растерянность.
       - Извините,- сказал герцог.
       И ушел со стадиона.
       Это было в раю. В тот герцог в очередной раз был клиентом ада. Раз в год - за примерное поведение - он получал пропуск в рай. У герцога было мало времени. К воротам стадиона подошла Франциска. Они обнялись - и отправились на прогулку. Раз в год - это были их райские свидания. Франциска всегда была гражданкой рая. Герцог сказал, что это так называется: в раю ты - гражданин, а в аду - клиент. Принцип такой: гражданин - всегда свободен, клиент - всегда платит.
       Ангел по имени Эль.
       Это был Лейтрум?
       Лейтрум?!
       Ангел?!
       Каким образом он мог попасть в рай? За свои страдания при жизни? За страдания, причиненные ему Франциской? За многие годы земного одиночества?
       Франциска никогда не встречала Лейтрума в раю. Как и Лейтрум - ее. Похоже, этим двум душам уже незачем когда-либо пересекаться. Ни на том свете, ни на этом.
       Лейтрум.
       Новый абзац.
       Лейтрум, 23-летний барон Лейтрум.
       Новый абзац.
       Выйдем из богатой кареты сумбурного богатого наследника. Пересядем в простую крестьянскую колымагу.
       И поедем.
       Куда-то наоборот.
       Уродливый ребенок ощущает свою карликовую ущербность постепенно. В детских играх: маленького уродца шутливо-пренебрежительно толкает рослый красивый мальчик. Уродец падает. Но вскакивает, бросается на обидчика - и натыкается на крепкую стену природного физического превосходства.
       Обида.
       Ощущение своей физической ничтожности.
       Острое отчание.
       - Мальчик мой, не впадай в отчаяние,- говорит ему любящий отец.- Отчаяние - это тяжкий грех. Ты слабее физически? Ну и что? Будь сильнее духом. Убивай конкурентов своей уверенностью. На тебя не обращают внимание юные барышни? Они с тобой не кокетничают, как с другими? Ну и что? Юные барышни так глупы, у них семь пятниц на неделе. Плюнь ты на эти взбалмошные создания. Однажды судьба тебе улыбнется: ты встретишь девушку с доброй душой. Так я встретил твою маму. И тогда все эти юные барышни, эти капризульки в белых чулочках, покажутся тебе смешными. И ты засмеешься, мальчик мой! И это будет радостный смех. Не отчаивайся, дитя мое. Никогда не отчаивайся.
       Отец гладит его по голове.
       Отец любит его.
       И - жалеет.
       Как тяжело это маленькому Лейтруму! Это - ощущать ЖАЛОСТЬ от родного человека.
       Он рвется доказать себя.
       Он горд.
       Он надменен.
       Он зол.
       Он становится агресивным. Он грубо хватает то, что не принадлежит ему по взаимности - но будет принадлежать, ибо он этого хочет.
       В него не влюбляются?
       Ну и что?
       Есть много девушек из простого сословия. И есть такое понятие: подарок. Например, сразу за 10 гульденов. А если девушка слишком упрямая - даже за 15 гульденов! Папа Лейтрум ничего не жалеет для любимого сына. На первый раз - десять или пятнадцать, а потом уже намного дешевле, это не так дорого. Простые девушки, как и все люди на свете, бывают либо скромными, либо скромно-нахальными, либо - откровенно грубоватыми, нахальными, жадными. Эти - загадочно хихикают. Они лучше всех понимают, как азартно пенис юноши рвется в бой. Они особенно хватко любят модные наряды, им по бедности - недоступные. И шаловливо раздвинуть ножки в тихой комнате, под кустом или в сарае - это для них игра молодости. Забава. Забава, которая в сочетании с богатеньким безусым барчуком способна приносить прибыли. Они боятся единственного - забеременеть. Часто они могут сами сшить тонкий полотняный мешочек. И благоразумно дают его горячему юноше. Мешочек мешает острым впечатлениям - но ощущения все-таки есть, и на том спасибо. В других случаях помогает любящий папа Лейтрум. Пусть неосторожная девушка рожает. Папа Лейтрум не позволит, чтобы она со своим бастардиком бедствовала.
       Девушек хватает.
       Бывают щекотливые ситуации.
       Но - можно уверенно чувствовать себя если не совсем неотразимым, то без пяти минут неотразимым мужчиной.
       А почему нет?
       Без пяти минут.
       Это приятно сознавать.
       Некоторые умные люди говорят: регулярно удовлетворяться - это полезно для здоровья. Правильно. Юный Лейтрум с этим полностью согласен. Кроме таких девушек, есть еще и собственные служанки. Они постарше, могут быть и замужем, но тоже не всегда против положить в свой кошелек один-два гульдена. В доме это делать намного удобнее. В доме есть много комнат и комнатушек.
       Щекотливо.
       И приятно.
       Юный мальчик Лейтрум не может конкуривать в этой щекотливой приятности с грандиозной репутацией владетельного герцога. Герцог - это легенда Вюртемберга.
       Сам герцог?
       Или его героический пенис?
       А разве это - не одно и тоже?!
       Мальчик-юноша Лейтрум бывает с родителями в Штутгарте, Людвигсбурге: при дворе. Не часто - но с пользой. Он с любопытством - издали - приглядывается к цветущему владетельному герцогу. Прислушивается к придворному шепоту. Он и дома - в курсе придворных и околопридворных сплетен. Их много. К этому принуждает сама провинциальная скука.
       Вот как надо уметь - как герцог!
       Не спрашивать - брать.
       Не задумываться - хватать.
       Быть уверенным - как вожак волчьей стаи.
       Вместо задумчивости - широта размаха.
       Вместо самокопания - стремительность развлечений.
       Не обязательно доблестно размахивать саблей. Не обязательно становиться героем на войне. В жизни и так есть много приятного.
       Всем было известно: в Семилетней войне вюртембергское войско своим безобразным непрофессионализмом надоело и французам, и австрийцам. Сначала Париж отказался давать субсидии на этот пышно-мундирный сброд. Щедрые французские деньги исчезали в герцогской бочке, у которой не было дна. Герцогские швабы не хотели воевать за католиков. Дезертировали не просто охотно - с острым азартом, при первом удобном случае. В герцогской армии каждый второй солдат был пьяницей и дебоширом, загнанным в рекруты местным гражданским начальством - и даже собственными чрезмерно утомленными родителями. Среди солдат были молодые евреи, которые подписывали рекрутские контракты - в надежде хоть как-то выкарабкаться из нищеты. Война их интересовала меньше всего. В герцогском войске были вюртембергские уголовники. Что такое тюрьма - они уже знали. Теперь они хотели понять - что такое война: веселая ли это жизнь? Где бы напиться задарма? Кого бы ограбить, чтобы никто не узнал? Многие офицеры были плохо образованы в военном деле. Насколько бессмысленной была для швабов та война - так они и воевали. После французов уже и терпеливые австрийцы разочаровались в боеспособности герцогских швабов.
       Ну и что?
       Да!
       Ну и что, думал юный Лейтрум. От военных субсидий антипрусских союзников герцог весело покормился: еще и до войны. Не стал полководцем - но стал художником военно-портняжного дела. О, как разноцветно одел он своих солдат, офицеров и генералов! Просто заглядение! Со стороны посмотреть - не случайный сброд, а столичный цветник!
       М-да.
       Бедный герцог!
       В конце 1750-х -начале 1760-х годов он понятия не имел, что этот юный провинциальный балбесик однажды станет его соперником в серьезной ЛЮБОВНОЙ проблеме.
       Чего ждал 23-летний Лейтрум от Франциски?
       Богатого приданного? Не будем смешить друг друга. Придворной карьеры с помощью ее деревенских родителей? Не будем дважды смешить друг друга.
       Что еще?
       Регулярно иметь в постели молоденькое, эффектное женское тело?
       Чепуха.
       Это уже давно не было проблемой для Лейтрума.
       Он твердо знал: женское тело - это мясо, которое можно покупать точно так же, как чулки, парик, подштанники или бутылку вина. Хотя и тут была загвоздка: не каждое женское тело продается. Это зависит от степени обеспеченности, которое окружает это тело, и от степени неожиданного упрямства самой обладательницы тела - как это ни странно! И раньше так бывало: даже простолюдинки могли высокомерно отказать Лейтруму. Это его сердило и удручало - но ненадолго. Желающих стать мясом - хватало.
       Так почему он решил жениться на Франциске, в красивых голубых глазах которой заведомо угадывалась упругая сила упрямства?
       Куда он спешил в свои 23 года?
       В то время мужчины часто женились и в 30, и в 35 лет. Куда он так торопился, этот молодой, но уже бывалый нахальный типчик?
       Ему и без жены весело жилось. А тактичные пожелания родителей: "Сынок, пора остепениться!" - он мог и дальше парировать тактичными причинами. И даже решительный отец, которому стиль жизни сына уже действительно поднадоел, не мог заставить его срочно жениться: тут все-таки и меру надо знать.
       Лейтрум.
       Молодой Лейтрум.
       А может, он ... нет, страшно это слово произнести. При его-то цинизме! При его-то дурном характере! При его-то злобности!
       Нет.
       Новый абзац.
       Нет. Нет. Нет.
       Новый абзац.
       Но это слово само просится на сцену. Оно уже просто выпрыгивает из элементарной логики: Лейтрум - ВЛЮБИЛСЯ.
       Впервые.
       По-настоящему.
       Влюбился?
       А с чего это вдруг?
       Не потому ли, что этого захотела затаенная в самой глубине его души НЕБЕСНОСТЬ? Как результат страшной усталости души от его прежних любовных контактов - фальшивых, бессмысленных, грязненьких, потненьких, визгливых?
       Не пенис устал.
       Затаенная глубина души - устала.
       И взбунтовалась!
       Лейтруму захотелось чистоты?
       Да.
       Эта неуловимая, крошечная небесность души способна из крапивы - сделать розу, из хищного волка - соловья, из отвратительного Лейтрума - романтично настроенного молодого человека. Глупо отрицать огромную силу этой крошечности. Душа при рождении человека дается не матерью - Богом. В момент рождения она полна небесности. Ничего другого в ней - нет. С годами небесность уменьшается в размерах, уходит в глубину души, насколько глубоко - это зависит от человека. Не от Бога.
       Мать - дает жизнь.
       Душу, полную небесности, дает Бог.
       Человек всю жизнь терзает эту душу - и сам портит себе жизнь.
       Франциска не заметила чистоты намерений Лейтрума. Ей не было до этого дела. Ей смешно было одно: даже только допустить мысль, будто этот уродливый карлик с нахальными глазами способен искренно влюбиться.
       А если б - заметила?
       Плюс к этому - доброта, которой она себя пропитала во многих молитвах?
       Может, иначе сложилось бы?
       Не исключено.
       После свадьбы - начались ссоры.
       Понемногу. Постепенно. Лейтрум был ей отвратителен. В интиме она ощущала это особенно остро. Он жадно целовался. Он жадно ласкал ее. Он что-то пытался ей доказать: страстью, лаской, нежными словами.
       Он прорывался к ее душе.
       К самой небесности. К той небесности, которую Франциска в отношениях с Лейтрумом словно бы отключила.
       В безвыходности - она включила жалость к Лейтруму. Не подействовало. Лейтрум не нуждался в жалости. Он с детства ненавидел любую крупицу жалости по отношению к себе.
       В полной безвыходности - она на какое-то время вернулась в свою свою небесность. Так ей казалось.Она сделала попытку: одаривала Лейтрума всей теплотой своего христианства.
       Не получилось.
       Фальшивила.
       И небесность тогда - не была небесностью.
       Франциска фальшивила - и от ей становилось страшно.
       Между ее фальшивой теплотой и предыдущей жалостью не было никакой разницы. Лейтрум почувствовал фальшь. Он с детства проглотил так много обид, что угадывал фальшь уже даже не по словам - по самому запаху слов.
       Рушилась его неумелая мечта о любимой женщине.
       Он стал нервничать.
       Он стал психовать.
       Он - как будто специально - стал делать все наоборот. Не сработала его нежность? А если он станет грубым - это сработает? А если он прекратит делать ей подарки и станет образцово скупым - это сработает?
       Его шарахало из одной крайности в другую.
       Это был результат его растерянности.
       Растерянности.
       Растерянности.
       Милая Франциска, почему ты хоть это не заметила?
       Милая Франциска, я не собираюсь уговаривать тебя влюбиться в Лейтрума. Нет! Нет! Но меня удивляет, что ты даже это - даже его крайнюю растерянность! - не заметила. Не заметила - или НЕ ЗАХОТЕЛА заметить? Должна ли была себя так вести ЗАМУЖНЯЯ женщина, у которой - соответственно эпохе - было крайне мало шансов оставить мужа?
       Разумно ли это?
       Ссоры. Ссоры. Бесконечные ссоры. Оба голоса уже не скрипят - хрипят: и от злости, и от обиды. И так - всю жизнь, все дни, все вечера? Примирение - для виду, от взаимной усталости. Интим в супружеской постели - или там, где неожиданная страсть охватила Лейтрума. Его страсть - твоя брезгливость.
       И так - всю жизнь?
       Разумно ли это?
       Милая Франциска, не мне тебя учить. Мое христианство так слабо, так неуверенно, так неопытно - и в этом смысле тоже не мне тебя учить: не я тебе - ты мне годишься в педагоги. Я всего лишь кое-как прочитал Евангелие, а Старый Завет одолеваю пока лишь по отдельным кусочкам. Франциска, честное слово, я даже молиться толком не умею! Я разговариваю с Иисусом и Богом - как с парнями, с которыми два раза в неделю играю в баскетбол. И меня это вполне устраивает! Я - спаситель христианства? Это вызывает у меня и недоумение, и смех. Но я несмело пробую задать тебе вопросы, Франциска:
       - Христианство уходит из человека в тот момент, когда из неприятного нет желания своими руками сотворить приятное?
       - Веровать приятно только до тех пор, пока все относительно хорошо?
       - А когда все становится плохо - веруют уже только те, кому стало стыдно за прежнюю приятную лживость того, что они уверенно называли верой?
       - А те, кому не стало стыдно, в тяжкие моменты жизни уже и забыли про Бога? Или наоборот - впервые вспомнили, когда петух в задницу клюнул? Или - машинально произносят стандартные слова молитв? А кому они нужны - эти стандарты? А зачем так молиться? На всякий случай? Чтобы окончательно не испортить контакты с неподдающимся логике менеджером по имени Бог? Попытка обмануть того, кого обмануть НЕВОЗМОЖНО? Франциска, что ты ответишь мне?
       Молчание.
       Иисус молчит.
       Бог молчит.
       Франциска молчит.
       Так было и тогда: Франциска молилась. Часами. Господь молчал.
       Не помогал.
       Ничем.
       Что смутило тогда Господа? Он был неприятно удивлен ее на тот момент уже АБСОЛЮТНЫМ нежеланием понять растерянность несчастного Лейтрума? Первый раз она ударилась о скалу - и мгновенно забыла, что из гранитной скалы можно сделать что угодно: хоть вино, хоть мускатный орех, хоть ломтик швейцарского сыра. Была бы только вера. Была бы только СИЛА веры.
       Франциска - проиграла.
       Безнадежно.
       Это был абсолютный проигрыш истинности ее веры.
       Она кое-как терпела мужа. Он ссорился, скандалил, когда у нее кончалось терпение - она ему что-то отвечала. У нее бывали истерики. Много раз. Часто - не в присутствии Лейтрума. Только наедине с собой.
       Время тянулось невыносимо медленно и оскорбительно скучно.
       День.
       Неделя.
       Месяц.
       Год.
       Годы.
       Вместе с мужем она наносила визиты. Она улыбалась. Она беседовала с дамами. Играла в карты. Брезгливо думала, что перед сном опять предстоит очередная постельная мерзость с Лейтрумом. Чуть морщилась - и опять очаровательно улыбалась.
       Дамский разговор:
       - Госпожа баронесса Лейтрум, вы слышали новость? У герцога - очередная новая метресса.
       - У какого герцога?
       - У нашего - у Карла Евгения.
       - А.
       - Какая-то итальянка. То ли певица, то ли танцовщица.
       - А.
       - А может, не итальянка, а француженка. Он любит экзотику. Странно, что у него еще не было метрессы, например, из Эфиопии. Вы знаете, где находится Эфиопия?
       - А где?
       - Я тоже не знаю. Моя приятельница на днях вернулась из поездки: неделю была в Людвигсбурге, несколько дней в Штутгарте. В Людвигсбурге ее уверяли, что новая метресса - именно итальянка. А в Штутгарте ее твердо заверили: новая метресса - это еврейка, которая родилась в Голландии, но выдает себя за француженку.
       - А.
       - Но в Людвигсбурге всегда знают больше, чем в Штутгарте. Герцог чаще всего там, а не в Штутгарте. Там дворец, там военные парады. А Штутгарт - ну, Штутгарт, скоро из него будут сыпаться опилки.
       - А.
       - Вам это неитересно?
       - Нет, почему же! ( улыбка до ушей). Очень интересно! Наш герцог ... м-мм ... это действительно необычный человек. Очень интересно.
       Разумеется.
       Очень.
       Интересно.
       М-мм.
       Какое ей дело до герцога? Герцог - это где-то там, в сверкании своего изысканного Людвигсбургского дворца, а Штутгарт он не любит, на Штутгарт он сердит, какие-то деньги, какие-то обиды, какие-то давние споры, он со Штутгартом в ссоре - но какое ей дело до этого переменчивого герцога?! Она тут - в Пфорцгейме, где тоже бывают балы, и она тут - при своем идиоте, от которого ее уже тошнит, поэтому - какое ей дело до герцога вместе со всеми его итальяно-французскими эфиопками ... знать бы, где это находится, эта Эфиопия! Не спрашивать же у своего идиота - он даже не знает, где находится Португалия, а она знает: на берегу Атлантического океана. Читала. И столица там - город Лиссабон.
       Да.
       Где-то там.
       Где-то сказочно далеко.
       После своих молчаливых истерик она обычно погружает себя в чтение.
       Денег на книги и журналы - хватает. И со знакомыми можно обмениваться: почитать то, почитать се.
       Она читает все, что оказывается под рукой, что ей советуют знакомые дамы. Без всякой системы. Что-то не понимает, ей становится скучно. А что-то наоборот - любопытно.
       Чтение - это ее отдушина.
       А Лейтрум? Читает он что-нибудь? Иногда. Какую-то шутгартскую газету. Именно поэтому Франциска никогда не читает эту газету.
       Принципиально!
       Впрочем, иногда она ему улыбалась. И мельком, краем глаза замечала, как в такие моменты остро меняется его лицо. Оно вдруг наполнялось смущением - и его глаза осторожно сияли: и недоверчиво, и с надеждой одновременно.
       Она отмечала это равнодушно.
       Со временем он все больше глупеет, думала она.
       Детей у них - не было.
       Это странно.
       Франциска любила детей. Не скрывала удовольствия, когда с ними беседовала. Часто задавала детям вопросы. С искренним любопытством слушала их ответы. Играла с ними. Всматривалась в их нежные лица. Она была с детьми так терпелива, как это редко бывает даже у матерей.
       С герцогом - у нее тоже не было детей.
       Это от физиологии? Предыдущее нежелание иметь ребенка от Лейтрума? Аборт с последствиями? За что она, всегда увлекательно любившая и понимавшая чужих детей, была так наказана? За то, что жила шесть лет с Лейтрумом - но не заметила человека по фамилии Лейтрум?
       Не знаю.
       Герцог был дан ей - как ее единственный ребенок?
       О герцоге она слышала много раз. Разное. Видела его - но лично знакома не была. Сомнительно, что визуально или заочно она могла иметь к нему интерес, как к мужчине. Сомнительно, что она хоть раз изменяла Лейтруму. Такие женщины холодны к любовным интригам.
       Холодны.
       До тех пор, пока не оказываются во власти УРАГАННОЙ, абсолютно СУМАСШЕДШЕЙ любви.
       Такие женщины.
       Сильные той ураганной силой, которая в других ситуациях никак не угадывается, не просматривается, не ожидается. Эта сила накапливается подспудно, как крахмальная влага в клубне картошки - не на виду: в земле, под землей.
       Накапливается - и потом вдруг взрывается стремительным любовным фейерверком из многих цветов. Фейерверком, который ведет счет не на мгновения - на годы, на всю жизнь.
       В феврале 1769 года герцог произвел барона фон Лейтрума в камергеры Вюртемберга.
       А когда герцог познакомился с Франциской?
       Считается, что это произошло через три месяца после того, как Лейтрум стал вюртембергским камергером. На курорте Вильдбад, в двух часах езды в карете от Пфорцгейма. В мае 1769 года.
       Франциске тогда был 21 год.
       Герцогу - 41.
       Франциска была там с мужем. В Вильдбаде тогда находилась на лечении супруга герцога Фридриха Евгения,младшего брата Карла Евгения: герцогиня Фридерика Доротея Софи Вюртембергская, мать будущей русской императрицы Марии Федоровны.
       Франциска познакомилась там с двумя придворными этой герцогини. Одна из них - фрейлейн фон Гролльман. Вторая - фрейлейн фон Шиллинг, которая позже получила при замужестве фамилию Бенкендорф и стала в Петербурге статс-дамой еще не императрицы - великой княгини Марии Федоровны.
       Эти две дамы - Гролльман и Шиллинг - в Вильдбаде представили Франциску герцогине. А та представила ее владетельному герцогу, который на короткое время приезжал на курорт повидаться с супругой своего брата.
       Не смею спорить с историками.
       Для меня, который в школе из-за истории чуть не стал второгодником, это было бы просто верхом неприличия.
       Я только чуть-чуть посомневаюсь.
       По-дилетантски.
       Зачем герцог Карл в феврале 1769 года произвел Лейтрума в камергеры? Зачем герцогу понадобился этот странный барон с неприятным характером? Почему это произошло? По личной просьбе отца Лейтрума? По горячей - обязательно горячей? - просьбе самого Лейтрума?
       Может быть.
       Но чуть-чуть странно.
       В Байрейте молодой иностранец Лейтрум стал камергером тамошнего двора за относительно короткое время. А в родном Вюртемберге - лишь через 3,5 года после женитьбы. Если б очень захотел - мог стать камергером и раньше. Сомнительно, что Лейтрум так уж горячо рвался к этому.
       Заковыристый вопрос.
       Я спросил об этом у герцога.
       - Мальчик Варга, думай сам своей откровенно глупой головой,- дипломатично ответил герцог.
       И оскорбленно пожал плечами: сказано уже неоднократно - сам чисть носом читальный зал Земельной библиотеки!
       Окэй, ваша светлость.
       Мальчик Варга думает сам. Своей откровенно глупой головой. Мальчик Варга пытается понять: чтобы произвести человека в камергеры - надо сначала лично с этим человеком познакомиться? Или не надо?
       А, ваша светлость?
       Надо?
       Неужели действительно надо?
       Ах, кто мог знать, что это действительно так!
       Камергер - это в придворной иерархии никак не бутылка из-под уксуса. Просто так стать камергером - невозможно. Значит, герцог был до этого лично знаком с молодым Лейтрумом. И беседовал с ним плотно - как минимум, несколько раз. Они могли и на охоте познакомиться, и на придворном балу.
       И в Людвигсбурге они - тоже могли познакомиться. Что в этом удивительного?
       Ничего.
       У герцога были сотни - если не тысячи - личных встреч, которые ни в каких бумагах не отмечены.
       Личное - как бы мельком, ни к чему не обязывающее знакомство герцога с Франциской могло произойти не в мае 1769 года в Вильбаде, а раньше. Например, в феврале того года - когда Лейтрум стал камергером двора вюртембергского герцога и уже в ранге персоны бывал с Франциской на придворных балах. Такому супербабнику, как герцог, достаточно было мельком обратить внимание на цветущую белокожую не греко-римскую красавицу, но прелестницу, чтобы сделать правильный вывод.
       А почему позже распространилась версия об их первом знакомстве на курорте в Вильдбаде?
       Не потому ли, что именно такой вариант знакомства - как бы с подачи герцогини Доротеи, супруги младшего брата герцога, выглядело куда более респектабельно? И более добропорядочно? И для придворных, и для широкой публики. А в действительности ее знакомство с Карлом Евгением могло произойти еще раньше. Например, в конце 1768 года, когда только обсуждался вопрос о камергерстве барона Лейтрума: такие дела редко решались быстро. Франциска тяжело страдала письменной безграмотностью - но никак не отсутствием сексопильности! Если бы многочисленные плюсы ее сексопильности могли каким-то образом заменить минусы ее безграмотности - Франциска стала бы самым грамотным человеком не только в Германии, но и в мире.
       В отношениях с Лейтрумом она была кем угодно - только не рабыней. Рабом их отношений был скорее сам Лейтрум: влюбленный, непонятый, азартный в своем бессмысленном стремлении стать понятым ею. Поэтому Франциска вполне могла и сама - без мужа - наносить визиты. Когда считала нужным. Например, ездить к знакомым дамам: погостить, поболтать. Разве это запрещено замужней женщине? А тайных мест для коротких, как выстрел, любовных свиданий у герцога в Вюртемберге было сколько угодно. В этом смысле его фантазия была неистощима! И не только по изборетению этих тайных мест.
       Не потому ли молодой Лейтрум был произведен в камергеры?
       Не для того ли, чтобы в соответствии с камергерскими обязанностями он чаще и дольше бывал при герцогском дворе?
       Со своей супругой, разумеется.
       С Франциской.
       Герцог был тот мужчина, с которым она могла изменять мужу с полной уверенностью, что обменяла не шило на мыло, а ржавый гвоздик на украшенную бриллиантами шкатулку. При ее равнодушии к изменам просто так - четкий обмен.
       А не сама ли Франциска - уже не 17-летняя девчонка, а достаточно умная и осторожная молодая женщина - запустила в разговоры эту версию: о знакомстве с герцогом в Вильдбаде?
       Не исключено.
       Ей это было выгодно.
       Как и герцогу.
       Так?
       Нет.
       Есть возражения.
       Прошло одиннадцать лет. 10 июля 1780 года герцог написал ей необычное письмо. С упоминанием о понятных только им обоим десяти годах.
       Что это?
       Юбилей их интимных отношений?
       Если так, то любовницей герцога Франциска стала не в 1768 или 1769 годах, а летом 1770 года. Это почти совпало с 5-летним юбилеем ее свадьбы с Лейтрумом. То есть, через пару недель после этого семейного юбилея она уже была в постели с герцогом.
       Значит, в июле 1770 года?
       Странно.
       Странно применительно к герцогу. Прошло уже больше года с момента его официально признанного знакомства с Франциской. Этому обаятельному бабнику понадобилось так много времени, чтобы очутиться с ней в одной постели? С ней, которая то ненавидела, то просто холодно презирала мужа? Так много времени герцогу понадобилось? Как до-о-о- о-лго! Невозможно поверить, чтобы этот крайне нетерпеливый в таких случаях, невероятно изобретательный ловелас так долго терпел! Больше года - пропускать не через себя, а мимо себя эту загадочную провинциальную прелестницу! И это при том, что сама она - уже по своей нелепой семейной ситуации - наверняка не имела ничего против интима с герцогом?!
       Что-то не совсем так.
       Уже на курорте Вильбад он уделял ей подчеркнутое внимание. Это заметили многие. Это нельзя было не заметить. Видел это и Лейтрум, который наверняка переживал и успокаивал себя мыслями о том, что богобоязненная Франциска не решится наставить ему рога: Бога испугается. Молодой барон Лейтрум не знал, что женское в женщине часто бывает сильнее, чем божеское.
       Позже был другой случай. С каретой, в которой ехали супруги Лейтрум, что-то случилось. Остановились. Это было далеко за городом, в непогоду. Мимо проезжал герцог. Он - ах, какой джентельмен! - предложил Франциске сесть в его карету, а Лейтрум остался на дороге. Герцог! В любовных делах это был уже такой опытный сорвиголова, что он мог предложить Франциске устроить интим прямо в карете. Как теперь - в автомобиле. Или - заехать с ней к себе, устроить короткий интим там.
       Что, возражения есть?
       Разумеется.
       Эпоха была другая? Нравы были другими? Это вы о ком - о герцоге говорите?! При его-то разгульном нраве,при его тогда уже 25-летней привычке быть владетелем, и не брать, а хватать - и ни у кого не спрашивать? Он стал бы хоть на йоту смущаться в отношениях с женщиной, которая ему понравилась?!
       Это абсолютно противоречит характеру герцога.
       А что могло произойти летом1770 года? Почему герцог отметил это в письме? Десятилетний юбилей его интимных отношений с Франциской? А может, десятилетний юбилей его серьезного, глубоко продуманного объяснения в любви - со словами гарантии, что его чувства отныне принадлежат ей, и что он сделает все возможное, чтобы они смогли жить вместе.
       Юбилей этого события - и первый секс тут не при чем?
       Осторожно предполагаю: да, это похоже на герцога. И на Франциску. Не 10-летие начала их интимных отношений, а 10-летие невероятно искренного объяснения в любви: по самому большому счету, очень взволнованно. Огромное по значению событие в их жизни. То, что навсегда сделало их людьми, которые чувствуют друг друга и душой, и делом, и взглядом, и мыслью. Это запоминается на всю жизнь. Такой женщины у герцога никогда раньше не было.
       Тогда же мог возникнуть неприятный для обоих разговор об очередной метрессе герцога.
       За 25 лет разгульной жизни у него было не так много метресс. Наоборот: маловато для такого буйного, переменчивого в своих страстях мужчины. Герцог не стремился удивлять количеством метресс. Они нужны были ему не столько для секса, сколько для неофициальной официальности этикета.
       Хоть какое-то подобие постоянства!
       Надо же хоть с какой-то женщиной времени от времени официально-неофициально ходить под руку! Для публики.
       Он все-таки владетельный герцог, а не муха в томатном соусе.
       Для разового секса - бах!бах! и готово! я вас никогда не забуду! - у герцога по всему Вюртембергу было много других кандидатур.
       В этих своих любовных связях герцог был смел, напорист и молниеносен. Короткая радость пениса - и герцог уже вскакивает на коня: продолжать инспектировать свое государство.
       В нашем гранд-кафе я тактично задал герцогу крайне деликатный вопрос:
       - Ваша светлость, какое фиолетовое количество количество симпатичных женских созданий вы проинспектировали до знакомства с Франциской?
       - Хамский вопрос! - с негодованием ответил герцог.- Типичная русская невоспитанность! Я занимался серьезным делом, я инспектировал Вюртемберг. Для пользы моего народа. Откуда у меня было время вести статистику женщин, которые отдавались мне быстрее, чем я успевал с ними познакомиться?! Откуда у меня могло взяться столько сил, чтобы запоминать их всех?! Они были счастливы, что я на ходу уделял им внимание. Это были не мои любовные победы. Это были их любовные победы - как яркое воспоминание на всю оставшуюся жизнь. Быть в постели с герцогом Карлом Евгением! О, это была мечта каждой моей подданной ... ну, почти каждой, чтобы сохранить их женскую скромность. Не я побеждал их ради соития, а они меня - ради незабываемости исторического момента. Спасибо им, этим бесчисленным разовым существам! Это позволяло мне на ходу отдохнуть, чтобы затем с еще большей страстью отдаться своим круглосуточным заботам о пользе народу. Жаль, что я часто не запоминал эти патриотичные женские лица! Приношу им свои запоздалые извинения.
       - О-о-о! - восхищенно сказал я.- При таком круглосуточном инспектировании - тогдашний Вюртемберг наверняка занимал первое место в мировой экономике?
       - Это сложная тема,- скромно потупился герцог.
       - Англия с Францией наверняка дрожали от страха перед могучим экономическим конкурентом по имени Герцогство Вюртемберг? - с восторгом спросил я.
       - Это очень сложная тема,- еще скромнее потупился герцог.
       - Наверное, прусский король Фридрих Великий мечтал объявить войну Вюртембергу, чтобы затем немедленно сдаться в плен - на милость своего великого конкурента?
       - Мерзавец,- окончательно скромно заметил герцог.
       - Кто - мерзавец? - не понял я. - Король Фридрих Великий?
       - Ты! - ответил герцог.- Ты и твои бестактные вопросы, которые в очередной раз продемонстрировали твою природную невоспитанность!
       Он и это произнес скромно.
       Так люди входят в историю: скромно-скромно, всегда для пользы народу.
       Но между словами герцога фиолетовым лучиком проскользнула его заслуженная гордость своим любовным полководческим талантом. Не на войне - так в постели. Но все равно - великий полководец.
       Виват.
       Аминь.
       И после этого я должен непоколебимо верить, что такому человеку понадобилось больше года, чтобы оказаться в одной постели с Франциской, которая ему явно симпатизировала - с момента их знакомства? Симпатизировала уже хотя бы потому, что женской интуицией угадала в нем ЧЕЛОВЕКА и МУЖЧИНУ своей жизни.
       Трудный вопрос.
       - Ваша светлость,- сказал я. - Представьте себе, что вы художник. Не могли бы вы нарисовать портрет ваших тогдашних отношений с Франциской?
       На этот раз герцог решил дать комментарий. Разумеется: не фактологическо-исторический, а только эмоциональный.
       - Видишь ли, мальчик Варга, - задумчиво произнес он.- Тебе нужен такой портрет? Начну с тебя. Мальчик Варга, тебе это не понять. Чтобы это понять, надо быть цивилизованным человеком.
       - А я кто, ваша светлость?
       - Дикарь. Когда в древней Европе уже думали о цивилизованности, на восточных окраинах континента еще бушевало варварство. Там опоздали на тысячу лет - это как минимум. Это сказывается до сих пор. Там не помогают ни грамотность, ни чтение книг, ни компьютеризация, ни жалкие попытки философствовать, ни даже запуски ракет в космос. Это сказывается и на мигрантах оттуда. Дикие люди. Как ты, например. Мальчик Варга, я не уклончивый либерал. Я говорю то, что думаю. Невзирая на жестокие репрессии со стороны Мадам.
       - Спасибо за вашу христианскую доброту,- благоговейно прошептал я.
       - Пожалуйста,- благожелательно и с присущей ему скромностью ответил герцог.- А почему ты так тихо шепчешь?
       - Благоговею, ваша светлость,- прошептал я.- Ваша принципиальная любовь к русским мне известна. Лично мне это - безразлично. Вы живете для народа - только для интересов своего народа? Благоговею перед вами. Ваш принцип: "Чем больше лично я зарабатываю - тем лучше моему народу". Я, будучи невероятно диким человеком, живу по принципу известной русской поговорки: "Своя рубашка ближе к телу". То есть - моя, лично моя рубашка, а не рубашка всей страны и всего человечества. Это проще - и без политики. Тем более, что я теперь не нужен нигде: ни в России, ни в Германии. Но, будучи абсолютно ужасным дикарем, которого вряд ли можно назвать человеком, я сделал ошеломительный вывод.
       - Какой? Ну, какой вывод может сделать дикий человек?
       - Такой: единственный цивилизованный человек в мире - это вы.
       - А все остальные? - с недоумением спросил герцог.
       - Дикари. Дикари. Законченные дикари.
       Герцог нахмурился.
       На его лбу, как на экране, парадным шагом проходили тексты его цивилизованных размышлений.
       - Глупый ты, - сказал герцог.- Иронизируешь. А зачем? Почему не задуматься? Почему не влюбиться в свободное пространство? Почему не попробовать понять это пространство?
       - Я выбросил свой телевизор. Я не хочу иметь телепрограмм ни на одном языке мира. Это - мой ответ всем пространствам планеты: от самых несвободных до самых свободных.
       - Выбрось еще и компьютер,- ласково посоветовал герцог.- И свой мобильный телефон. И все тарелки, чашки, кастрюли, сковородки, что стоят у тебя на кухне. Выбрось свою одежду - чтобы ходить голым. Наконец, выбрось свою голову - она уже давно не имеет для тебя никакого значения.
       - Бу-бу-бу! - сказал я.
       - Плюнь на все! - еще ласковее посоветовал герцог.- Отрешись от мира. Не ешь. Не пей. Не спи. Не живи.
       - Бу-бу-бу!!! - повторил я. - Меня тошнит от вашего шовинизма. От вашей уверенности в своем превосходстве.
       - Это не шовинизм, это не превосходство, - холодно заметил герцог.- Это - правда. Это горькая правда, мальчик Варга. Если на Запад цивилизация пришла на тысячу лет раньше, то не я в этом виноват. Цивилизованность - это не ракеты в космосе и не компьютер. Цивилизованность - это спокойная, без истерики, вера в Бога, это образ достойных человека мыслей, это соответственный стиль общения и предсказуемость действий. Может, стоит об этом подумать БЕЗ ИСТЕРИКИ?
       Я не ответил.
       Я не знал, что ответить.
       Возражать?
       Нет.
       Я был полностью согласен с его формулой цивилизованности.
       Но меня тошнило от его высокомерия.
       И в то же время - он привлекал меня искренностью и прямолинейностью своих высказываний. Это звучит странно, но в такие моменты он становился мне по-человечески ближе и даже роднее.
       Это было парадоксально.
       Моя тошнота переходила в близость.
       Моя близость переходила в тошноту.
       Это регулярно чередовалось.
       То одно, то другое.
       Ничего постоянного.
       Никакого константа.
       В "Послании к римлянам" апостола Павла я увидел такие слова: " Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же".
       Когда это было написано?
       Две тысячи лет назад?
       Или - сегодня утром?
       Апостол Павел - это не тот светловолосый парень, который ранним утром традиционно пробегает мимо моих окон, чтобы сделать свои ежедневные 5 километров?
       - Мы еще ни на йоту не отошли от предложенной тобою темы - эмоциональный портрет моих тогдашних отношений с Франциской, - спокойно сказал герцог.- До сих пор я не произнес еще ни одного лишнего слова. Портрет? Портрет. Портрет. Мальчик Варга,что для тебя великое слово на букву Л? Пустой звук. Утром ты берешь компьютер, ты идешь в библиотеку. Два раза в неделю ты играешь по вечерам в баскетбол с несколькими немцами, которые тебя абсолютно не интересуют.
       - Как и я их. Как и они - друг друга. Мне просто нравится, как великолепно они играют в баскетбол.
       - Чужой. Всегда чужой. У них нет отчужденности - они дома. А где ты? Вечером ты возращаешься в свою пустую квартиру. Включаешь радио. Ищешь на радиоволнах джаз. Или - ты одиноко бродишь по улицам. Ты прекратил все свои прежние контакты, потому что впервые в жизни занялся не высасыванием уксуса из пустой бутылки, а делом. Ты ушел в 1785 год. Ты весь в этой работе. Ты забыл о цирковой клоунаде. Ты забыл о своей идее: открыть собственный автосервис. Ты теперь то ли писатель, то ли историк, то ли идиот. Какое предположение из трех тебе больше подходит?
       - Последнее, ваша светлость.
       - Я тоже так думаю. Меня радует, что ты старательно выполняешь приказание Мадам, - сказал герцог.- Ты пишешь роман. Это хорошо. Впрочем, ты в любом случае писал бы этот роман - тебе просто надоело бы 24 часа в сутки чистить носом асфальт. Ты сам уже понял: Мадам никогда не обманывает желающих пройти эту процедуру. У тебя есть хорошее. Мне нравится твоя работоспособность.Через 200-300 лет ты станешь таким же цивилизованным, как сегодняшний средний немец - спокойно, не бунтуй, это я так пошутил! Мадам, не волнуйтесь, это была шутка! Но! Меня многое беспокоит в тебе, мальчик Варга. В твоей личной жизни нет и никогда не было якоря НЕЖНОСТИ. Кроме родителей - кому ты нужен в этом городе, в этой стране, на этой планете?
       Я помолчал.
       Я думал.
       - Вам, ваша светлость?
       - Мне, - тяжело вздохнул герцог.- Да и то - по требованию Мадам. Хотя - ты уже не совсем чужой мне человек.
       - Вы мне тоже, ваша светлость.
       - В где твое ЛИЧНОЕ? - спросил герцог.- Где тонкие пальцы, от прикосновения к которым тебя охватывает изящество страсти? Где оглушительная тишина ласки? Сколько женщин у тебя было за эти несколько лет в Штутгарте?
       - Не считал, ваша светлость.
       - А ты подсчитай. Уверяю тебя: компьютер для этого не понадобится. Ни для подсчетов количества, ни для определения коэффициента страсти, если такой коэффициент уже изобрели. Ты - не владетельный герцог Карл Евгений. Что было дано мне - то не дано тебе. У меня каждый разовый интим был моментом мгновенной - как вспышка молнии - влюбленности. На миг! Но какими тонкими и благоухающими были эти мгновения! А у тебя - что?
       - А что, ваша светлость?
       - У тебя - не мгновения, а банальные ПРИКЛЮЧЕНИЯ. Приключения, в которых ни разу не присутствовало - и не могло присутствовать! - великое слово на букву Л. Это слово и приключение - несовместимы. Ты - бездарный пират, который за всю свою пиратскую биографию не сумел накопить ни одной золотой монеты. Сейчас ты увлекся христианством. Мне это импонирует. Для меня христианство - это пожизненная учеба. Учеба, в которой через каждые один-два шага спотыкаешься, и разбиваешь себе лоб, а потом идешь дальше - и опять спотыкаешься на дьявольских арбузных корках в самом себе. Ошибки - это часть учебы, если человек при этом не останавливается, не поворачивает назад, а продолжает идти, ползти, карабкаться на карачках по избранной дороге. Я вижу в тебе что-то как бы похожее - извини за крайнюю осторожность формулировки. Но, как это часто бывает у новичков, ты стремишься быть святее Папы Римского. Это даже смешно. Тебе не кажется, что ты постепенно становишься слишком рьяным в этом вопросе? Тебе не кажется, что истинное христианство - это ровность мыслей и уравновешенность слов? Тебе не кажется, что твое нынешнее увлечение христанством в некоторые моменты воняет истерикой? Ты не обратил внимание, что христианство человека - это еще и самокритика, ежедневная переплавка своего отрицательного металлолома в достойные мысли, чувства и слова? Критично относиться к себе - о, ты крайне редко это делаешь! У тебя бывает самоирония - но какой самовлюбленностью она наполнена, если даже не переполнена! Мы говорим о слове на букву Л? Готовый пример. Мадам дала мне возможность просмотреть весь фильм твоей жизни. Увы. Ты медленно приближаешься к тридцати годам - но ты ничего не понял, и в твоей жизни еще ни разу не было яркого мгновения любви. Если бы сейчас на крыше этого кафе сидел симфонический оркестр, я бы заказал ему исполнить похоронный марш. В твою честь.
       Я не мог возразить.
       Потому что у меня не было фактов для возражения.
       Герцог был прав.
       Это так.
       Но я знал уникальную скромность герцога. Я знал чистейшую чистоту его любви к себе. Похоронный марш в мою честь?
       Момент!
       Сейчас я из горячего компота сделаю опять холодную воду.
       - А в вашу честь - что должен исполнить оркестр?- застенчиво спросил я.
       - То же самое,- отчеканил герцог.- Похоронный марш.
       Этого я не ожидал. Он оказался самокритичнее, чем я думал.
       Холодная вода из горячего компота на этот раз - не удалась.
       Я приготовился слушать.
       Я понимал: это очень важный момент, который поможет мне лучше понять и герцога, и самого себя.
       - Похоронный марш,- уверенно повторил герцог.- Таким я был до встречи с Франциской. Мелкие влюбленности на ходу. Я был мелким. Я был уличным торговцем. Я торговал свечами в розницу. Мне было холодно на пустынной дождливой улице. Я увидел Франциску. Я влюбился в нее. Так влюбился, что стал торговать свечами оптом - на весь мир. А раньше это получалось у меня только на нескольких кривых улицах.
       - Сильно! - сказал я.
       - Ты хотел портрет? Ты получил портрет. Мальчик Варга, однажды тебе надо влюбиться. Перестань обращать свое сердитое внимание на улыбко-непробиваемые моды века. На непроницаемые физиономии идолов. Новые моды диктуют люди, уоторым плевать на Бога. Они тебе неприятны? Дунь - и эти самодовольные теле-кино-поп-барашки улетят в собственную моральную пустоту. Мальчик Варга, влюбись. Не бойся нашей холодной, брезгливой к искренним чувствам эпохи. Уверяю тебя: люди всех эпох - одинаковы в своей глупости. Но и в своем затаенном стремлении к нежности - тоже! Влюбись по-старинному пылко и восторженно - и вдруг окажется, что это современнее всех современных модернов. Говори женщине такие слова, заполненные такой божественной нежностью слова, чтобы ты сам не верил: неужели ты, именно ты, произносишь ТАКИЕ слова?! И тогда ты поймешь, что означает слово на букву Л. У каждого свое значение этого слова.
       - А у вас? Что оно для вас означает?
       - Государственный переворот собственной личности,- сказал герцог.- Бунт. Переосмысленние себя. Первое в жизни истинное осмысление факта: жизнь - это служба любимому человеку. И эта служба поднимает тебя до таких высот, что ты начинаешь находить четкий смысл еще и в служении своему городу, стране, планете.
       - Служение - каждому человеку на Земле?! - экстазно спросил я.
       Если бы герцог захотел, он бы услышал в моей экстазности близкие нотки всегда присущих мне двух качеств: тактичности и дипломатичности. Как сделать холодную воду из горячего компота.
       Но герцог так увлекся своей риторикой, он так сильно был во власти любви к собственному красноречию, что не заметил этой гадости.
       - Каждому! - воскликнул он. - Да! Служить каждому человеку на Земле!
       - О! - тоже воскликнул я.
       И вдруг шепотом спросил у герцога:
       - А поэт Шубарт? А русские мигранты?
       Герцог помрачнел.
       В таких случаях он предпочитает мрачнеть. Как менеджер, который блистательно завершил проект - но при этом забыл одну банальную гаечку, из-за которой блистательный проект блистательно развалился.
       - Что меня не перестает удивлять? - мягко сказал герцог.- Меня не перестает удивлять это неистребимое русское хамство. Мальчик Варга, у тебя прирожденный талант в этом деле. В самый пик разговора, в момент тончайшего высказывания о тончайшем, в момент абсолютного подвига человеческой эмоциональности, и вдруг - такая мерзопакостная гадость!
       - Да! - подтвердил я.- Шубарт! И русские мигранты!
       - Шубарт! - охотно подтвердил герцог.- При чем тут Шубарт?! В каждом великом правиле бывают мелкие исключения!
       - Десять лет в крепости - это действительно мелко,- безоговорочно согласился я.- Вот если бы он всю жизнь просидел в крепости - от момента рождения до момента смерти! Это было бы уже чуть-чуть крупнее. А ваше беззаветное служение русским мигрантам? Как идет ваше служение? Абсолютно беззаветно - или не совсем абсолютно?
       Герцог усмехнулся.
       Он такой: не любит иронию - но ценит иронию. Он всегда попадается на том, что первым идет в атаку, идет храбро, с абсолютной убежденностью в своей правоте, и при этом каждый раз натыкается на логичный совет Христа: "Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего".
       С герцогом никогда не бывает скучно.
       Как и ему - со мной.
       - С чего мы начали этот разговор - ты еще помнишь? - с некоторой прохладой в голосе спросил он.
       - Эмоциональный портрет ваших отношений с Франциской. А также - глубина и величие слова на букву Л.
       Он задумался.
       - Да,- сказал он после долгой паузы.- Слово на букву Л. Я готов объяснить это предельно просто. Так просто, что даже тебе - образованному русскому хаму! - это будет понятно.
       Тут я чуть не опростоволосился.
       Я хотел наивно спросить: "Ваша светлость, а бывает ли немецкое хамство?"
       Но я не спросил - и правильно сделал.
       Перед глобальным высказыванием о слове на букву Л нельзя уничтожать нежность момента такими риторическими вопросами. Это все равно, что спросить у менеджера, который блистательно развалил блистательный проект: "Извините, а вы ту гаечку теперь всегда при себе носите?".
       Да.
       Новый абзац.
       Ужасное хамство.
       Новый абзац.
       - Я весь внимание, ваша светлость! - сказал я.- Слово на букву Л - применительно к Франциске?
       Я весь напрягся.
       Я горел желанием это услышать.
       - Итак! - произнес герцог.- Я увидел ее. Впервые. Эту полу-улыбку, это мерцание далекой улыбки. Эти удивленные глаза. Где я был раньше? Где я жил раньше? Мы оба зимние: она родилась в январе, я - в феврале. Может, это причина?
       Он беспомощно посмотрел на меня.
       Беспомощно.
       По-детски.
       Как маленький наивный ребенок.
       - Да,- растерянно сказал я.- Зимним людям особенно хочется тепла.
       - Иногда ты бываешь умным,- неохотно признал герцог.- Я тогда познакомился с ней мельком. Но удивленность ее далекой мерцающей улыбки - это застряло в моей памяти. Мальчик Варга, ты видел "Монну Лизу" в оригинале?
       - Да. В Лувре.
       - Я выяснял. В своей давней прошлой жизни Франциска была этой самой Джокондой, этой самой "Монной Лизой". Портрет написан с нее. Поэтому так схожи их улыбки.
       - Это сенсация, ваша светлость?
       - Нет. Просто рядовой факт. Сенсация - это каждое слово, каждая улыбка, каждое движение Франциски.
       Он помолчал.
       - Я не думал о красоте, - сказал он.- Я ни о чем не думал. Я был - болью самого себя. Мои отношения с женщинами перестали ладиться. Я чувствовал: что-то не так. Я чувствовал: я ей нужен. Впервые за много лет я понял: этой странной супруге странного мужчины - я нужен! Она странно улыбалась, и я опять понимал: ей больно жить - и я тот, кто успокоит ее боль. В ней было что-то материнское. Когда я в 16 лет стал править Вюртембергом, мои отношения с матерью стали ухудшаться. Это происходило ползуче и гадко. Я был виноват. Я был несдержанным, неумелым, дурным юношей. А когда мать умерла - я перестал быть кому-то нужен. В те дни я запирался где-нибудь, ходил по комнате - и плакал.
       Он медленно потер пальцами виски.
       Я молчал.
       Я не решался нарушить эту тихую-тихую паузу.
       - Тебе это странно? - спросил он.
       - Что именно, ваша светлость?
       - Что я плакал.
       - Не странно,- сказал я.
       - Спасибо, мальчик Варга,- пробормотал герцог.- Франциска ... да, Франциска, Францель. Недаром ее так много лет в народе называли: Францель. Много лет - не жена. Много лет - не герцогиня. В роли метрессы - но не метресса. Моя Францеле. Просто Францеле. Так это у нас началось - и так было уже всегда. Без пауз.
       - А ее ... сексопильность? - неохотно сказал я.
       - Тоже. Но это - вторая, третья, десятая причина. Наш интим всегда был божественным. Мне казалось: мы оба с ней - два бога, которые в момент соития стали одним Богом. Я был в панике. Я боялся обидеть ее случайным словом, нетактичным движением. Мы угадали друг друга в самый первый момент знакомства. Единственная женщина, с которой я соединился не пенисом, а душой. А пенис исполнял роль технического элемента - для удобства слияния душ.
       Я растерянно кивнул.
       Мысленно я еще прослушивал музыку слов герцога.
       Красивый момент, подумал я.
       Самый красивый момент в моей жизни.
       - А Лейтрум? - опять с большой неохотой спросил я.
       - Лейтрум? Бедолага Лейтрум. Тогда я не думал о нем. Он был мне безразличен. Я просто переступил через него, как на войне - через труп солдата. Я понимал: Франциска несчастлива с ним. Его вздорный характер, его сцены ревности - я при этом не присутствовал, но уверен - это были жалкие зрелища. Он был слабым. Мужчина не имеет права таким быть. Франциска не чувствовала в нем лидера - или хотя бы равного ей по силе характера.
       - Я пришел к выводу, что он ее любил.
       - Да,- согласился герцог.- Разумеется, да. Я вспомнил о нем перед смертью - тогда, в 1793 году. Я открыл глаза. Я увидел его. Он был рядом - но где-то за окном, где-то далеко, но предельно близко. Я увидел его одинокое, некрасивое, затравленное лицо. Лицо патологического неудачника. Он сам себя таким сделал. Франциска - это был его единственный шанс, но он бездарно проиграл этот шанс. Я умирал. Он смотрел на меня. "Барон Лейтрум, извините,- пробормотал я.- Извините, но это невозможно было изменить. Барон, будьте счастливы, обязательно постарайтесь найти свое счастье - как свой второй шанс". Жаль, он не слышал моих слов. Он был в это время в Пфорцгейме. А на том свете - да, я думаю, это был тогда он, на том стадионе рая, среди детей: белый-белый ангел по имени Эль. Буква Л. Слово на букву Л.
       Лицо герцога было растерянным.
       - Я не хочу больше говорить на эту тему,- вдруг холодно произнес он.
       Это понятно.
       Никому не хочется вспоминать жестокость собственного обмана. Тем более - аккуратно продуманную жестокость.
       Как ни странно, злобный Лейтрум оказался на удивление доверчивым. К герцогу, который был с ним обаятельным - до бескрайности.
       Лейтрум гордился.
       Тем, что герцог сделал его ПОЧТИ своим приятелем. Почти своим доверенным лицом. Почти государственным деятелем.
       Почти.
       Где почти - там всегда обман. Всегда неудача. Всегда разочарование. Истинность обязана быть полноценной.
       Без почти.
       Герцог нуждался в регулярных контактах с Франциской. Он шел к этой цели уверенно. Лейтрум стал его личной собачкой. Лейтрум доверял герцогу настолько, что после своих очередных скандалов с Франциской дарил герцогу роль примирителя. Так волку можно доверить ягненка. Странно, что размечтавшийся Лейтрум не доверил герцогу свое место в супружеской постели.
       Герцог справился бы и с этой необычной просьбой.
       Герцог был безотказен.
       И обаятелен с Лейтрумом.
       Обаятелен.
       Обаятелен - ах!
       Бесконечно обаятелен.
       До неправдоподобности обаятелен.
       Не удивляюсь, что после такой пытки злобный грешник Лейтрум очутился не в аду, а в раю. И не кем-нибудь, а белым-белым ангелом. Как знак особой доворительности Бога к выстраданности мыслей этого одинокого в земной жизни человека.
       Герцог сделал Лейтрума своим рейземаршалом. Он положил молодому барону 3 тысячи гульденов годового жалованья. Он был готов оплатить часть долгов барона - и дал ему 6 тысяч гульденов. Он привязывал его к себе - и благодаря этому регулярно бывал в интимных отношениях с Франциской.
       Это продолжалось минимум полтора года.
       Одновременно у герцога была метресса. Его последняя по счету метресса: итальянская певица Катарина Бонафини.
       Плюс итальянская танцовщица Тоскани: не метресса - просто любовница, это рангом пониже.
       Я спросил у герцога: Бонафини и Тоскани - что у него с ними было после начала его интимных отношений с Франциской. Герцог ответил коротко:
       - Ничего. Они стали вывеской. Ширмой.
       Чтобы не вызывать подозрений, герцог появлялся в свете с Бонафини. Иногда делал вид, будто Тоскани - его любовница. Все для барона Лейтрума, только для него, потому что остальных придворных было невозможно обмануть: они уже понимали нюансы. Но так принято: муж узнает последним.
       Герцог умел пускать дым тогда, когда это требовалось.
       От танцовщицы Тоскани он позже отделался дорого: за 20 тысяч гульденов. Не хотел, чтобы эта итальянка начала болтать лишнее. Несомненно, кое-что она знала. Герцог боялся испачкать репутацию Франциски. Просто так 20 тысяч гульденов - не дают.
       А певицу Бонафини он тихо выдал замуж за одного ротмистра. После герцога - офицеру даже почетно быть в одной постели с экс-метрессой!
       Герцог от всех отделался. Всех рассовал по местам - чтоб не действовали на нервы. В политических страстях Священной Римской империи и Европы герцог ничем особенным себя не проявил. Но в постельных вопросах - о, это был крупный дипломат!
       Открутился.
       С молодым Лейтрумом разобраться было труднее. Точнее сказать - не с ним самим, а с его любящим отцом. Тот был умным, проницательным человеком. Он понял, в чем дело. Была задета честь уважаемой дворянской семьи Лейтрум.
       Отец в суровом разговоре заставил сына отказаться от придворной службы. Заставил сына вернуть герцогу те 6 тысяч гульденов.
       Молодой Лейтрум послушал отца.
       Отказался от придворной службы. Вернул деньги.
       Поздней осенью 1771 года он вернулся с Франциской в Пфорцгейм.
       Нельзя сказать, что там у них всего лишь продолжались семейные скандалы. Надо сказать проще: скандалы вспыхнули с новой силой.
       Лейтрума интересовало: была Франциска любовницей герцога - или это всего лишь легкий ветерок сплетни? Кое-какие косвенные улики были. Герцог был гениальным постельным дипломатом - но и него иногда случались мелкие проколы.
       Было или не было?
       Франциска не признавалась.
       Лгала.
       Безбожно лгала.
       Тогда, в том кромешном пфорцгеймском аду, в провонявшем супружеской ненавистью доме, она пыталась понять свое место в христианстве. Не получалось. Ничего не склеивалось. Она была вся перепачкана собственной ложью и безумной страстью к герцогу, что называется простым словом: разврат.
       Что в этом от христианства?
       Ноль.
       Разве что сочувствие к вынужденно лживой и несчастной в семейной жизни женщине.
       Если она тогда была христианкой - прошу отныне называть меня императором Китая. Это равноценно.
       За что она потом была принята в рай? За многие добрые дела, которые впоследствии сделали ее милой Францеле вюртембергских швабов? За долгие годы доброты, которые пересилили недолгий период ее кромешной лжи?
       Не знаю.
       Не разбираюсь в Божьей арифметике.
       Есть романтическая версия: Франциску похитили из Пфорцгейма два офицера - и доставили к герцогу в загородный дворец с французским названием Солитюд (Solitude).
       Есть другая версия: она сама сбежала от мужа.
       Герцог отказался прокомментировать для меня обе эти версии не только фактологически, но даже хотя бы эмоционально. Он заявил, что ему неприятны эти воспоминания, и что окружать себя надо положительными эмоциями, а не образом испуганной, плачущей, дрожащей от страха и мороза Франциски.
       Был зимний день.
       Декабрь 1771 года.
       Франциска написала мужу письмо. Она отказалась быть с ним в супружеских отношениях. Сейчас это просто: уйти и громко хлопнуть дверью. В паутине ХУ111 столетия это было - событие.
       Ходили слухи: якобы герцог дал молодому Лейтруму крупную сумму, чтобы тот согласился на развод. Странные слухи. Это непохоже на правду. Буквально 3-4 недели назад - в Людвигсбурге - Лейтрум вернул герцогу уже упомянутые 6 тысяч гульденов. Отец строго-настрого запретил ему брать любые подачки от герцога.
       И вдруг - молодой барон соглашается фактически продать свою жену, как и на то, чтобы самому оказаться в роли купленного? В ситуации, когда от него сбежала жена, и об этом уже знают все соседи, все знакомые, люди разных сословий - от простых до высших? В ситуации, когда он мечется по своему дому и рычит в бессильной ярости, и ненавидит Франциску, и ненавидит герцога?
       В такой ситуации всеобщего фейерверка - можно купить человека, с детства страдавшего избытком гордости?!
       Фэ-э-э.
       Какая вонючая сплетня!
       Так сплетню запускают в работу, чтобы хотя бы частично выгородить из неописуемого скандала СВОЕГО человека. И при этом - максимально опорочить другого: того, который уже и так весь оплеван этим событием.
       Ваша светлость, вы сделали это мастерски.
       Ваша светлость, вы мерзавец.
       Без восклицательного знака.
       Буднично.
       Вам там привычнее, ваша светлость. Вы это честно заслужили: мерзавец - даже без восклицательного знака.
       Бз-з-з. Опять без восклицательного знака.
       Лейтрума - подавили.
       Его заставили и от Франциски отказаться, и на развод согласиться. Дела о разводе обычно шли в Консистории медленно: месяцами. В данном случае Лейтрум увидел еще одну мерзость власти. Герцог надавил на Консисторию - и с молниеносной быстротой, уже в начале января 1772 года молодые супруги Лейтрум были объявлены разведенными.
       Пошлость.
       Слово на букву Л - и рядом пошлость: воедино, неразлучно. И слово честное, и пошлость искренняя.
       Все это морально уничтожило Лейтрума. Его прежние надежды на счастливую жизнь с Франциской стали пустотой. Это был вакуум. Плюс к этому - самое фиолетовое разочарование в обаятельном герцоге. Плюс к этому - невыносимо фиолетовое разочарование в служителях Консистории, в ее высших чинах, которые всегда смотрелись внешне благообразно.
       Всюду ложь.
       Только ложь.
       Он и себя чувствовал виноватым. Не сразу - постепенно, с годами. Вспоминал. Прокручивал в памяти. Как он впадал в раж, как он оскорблял Франциску. Много раз. Франциска была доступна ему в постели, но недоступна - как человек. Это его бесило, бесило, ох как бесило!
       Если его женитьба на Франциске стала началом его сражения за любовь, то он проиграл еще до свадьбы. И проигрывал потом - безнадежно. И проиграл окончательно - с позором на весь Вюртемберг. Впрочем, и в соседних вольных имперских городах, и в дворянских кругах соседних немецких стран это не могло не аукнуться. А пересуды о сбежавшей от барона к герцогу Франциске еще долго крутились хихиканьем и пофыркиванием в уютных гостинных Европы.
       Да.
       У герцога был особый талант: залезать в такие оглушительные скандалы, от которых он и через два столетия не может отмазаться.
       Герцог.
       Да.
       Талант.
       Крупный талант.
       Огромнейший талант по увековечиванию самого себя в обязательно фиолетовых скандалах. Чтобы все знали, а не только два лакея и трое придворных.
       Виват.
       Аминь.
       Свое первое христианское сражение за человека Франциска проиграла ЖЕСТОКО и ПОЗОРНО. Потом она была счастлива с герцогом. Помогала простым людям - много раз. Жила так просто, что это казалось необычным. Христианство - это был главный смысл ее жизни. Герцог в этой иерархии занимал почетное второе место.
       Но - никогда повзрослевшая Франциска не простила себе ту отвратительно грязную историю с Лейтрумом.
       С человеком, который с декабря 1771-января1772 года никогда больше не верил в реальность земного счастья.
       Он еще 49 лет уединенно жил в Пфорцгейме. Его там называли странным человеком. Он редко и неохотно общался. Часто замыкался в себе. Часто был задумчив.
       Он умер в 1820 году.
       В одиночестве.
       Герцога он пережил на 27 лет. Франциску - на 9 лет. Всех пережил, но что такое земное счастье - так и не узнал.
       Лейтрум - это позор герцога.
       И позор Франциски.
       Господь, неужели я неправ?
       0x08 graphic
      
       0x08 graphic
       14.
      
      
      
       3 ОКТЯБРЯ 1785 ГОДА. ШТУТГАРТ. ДЕНЬ. СТАРЫЙ ЗАМОК
      
      
      
       СКОЛЬКО ЛЮДЕЙ НА ЗЕМЛЕ - СТОЛЬКО И ДЬЯВОЛОВ
      
      
      
       Герцог стоял посреди своего кабинета в Старом замке.
       С его покрытого ссадинами тела свисали грязные клочья материи, которые еще не так давно назывались одеждой. Пряжки туфлей остались под развалинами Канцелярии. На сами туфли - на то, что от них осталось, было страшно смотреть. Казалось, они со всех сторон изъедены мелкими-мелкими мышами.
       Может, я сам такая мышь, осторожно подумал герцог.
       Мелкая-мелкая мышь?
       При каждом, даже слабом движении с герцога густо летела пыль.
       Дама Белый Страх медленно прохаживалась в двух-трех шагах от него. Фланировала - как будто совершала променад. На ее белоснежное платье пыль с герцога не оседала. Как и раньше, Дама Белый Страх восхитительно смотрелась на тонком фиолетовом фоне, который непрестанно следовал за ней и холодно заливал кабинет своим светом.
       - Ка-а-рл, - певуче сказала она.- Ах, какой ты непревзойденный, Ка-а-рл! Ну и попа у тебя! Каким образом твоей попе удалось разрушить всю крышу Канцелярии?
       - Решительность - это мой козырь,- нерешительно пробормотал герцог.
       - Какая мощная попа! - не без восторга отметила Дама Белый Страх.- Женщины любят такие сильные мужские попы. Ка-а-рл?
       - Что? - не понял герцог.
       - Ты согласен?
       - С чем?
       - Что женщинам нравятся такие мощные, можно сказать - железные мужские попы. Это возбуждает.
       - Извините, Мадам. Я не женщина. Трудно понять: при чем тут моя многострадальная задница, которая после удара о крышу до сих пор болит? Почему вас интересует моя задница?
       - Фи, Ка-а-рл! Какое непристойное слово! Это слово из лексикона презираемой тобою шантрапы?
       - У шантрапы есть слова похуже.
       - Ты уверен, что владетельный герцог имеет право так презирать часть своих подданных? Ка-а-рл?
       - Мадам, это вы спросите у тех небесных писарей, которые делают записи в Книге Судеб.
       - Ты уверен, что такая Книга есть?
       - Обязательно. Это подсказывает мне логика, житейский опыт и собственные теологические размышления. У одного стоит запись в Книге Судеб: "Будет умным". Вот он умным и становится. У другого написано: "Будет серым". Значит, таким и будет. С жалким умишком, который просто не способен воспринимать то, что находится чуть выше его носа - не говоря уже о более высоких материях. Он туп. Он вороват. Он примитивен. Если он шантрапистое быдло - так почему я должен его считать человеком, достойным моего уважительного внимания? Зачем обманывать себя? Это бессмысленно. Кто-то, как и предписано в Книге Судеб, рождается удачливым, богатым и цветущим. А кто-то наоборот - шантрапой, с вечным нытьем о том, как хочется разбогатеть. Мадам, шантрапа - это животные, которые внешне похожи на людей. Они необходимы для того, чтобы производить грязную работу.
       Дама Белый Страх кивала.
       Улыбалась.
       Невозможно было определить, что она думает.
       - Иногда ты любишь поговорить с простым народом,- сказала она.- Обязательно принимаю во внимание, что сам ты - представитель сложного народа. Простой народ. Сложный народ. Мухи. И те, и другие. Но все-таки: когда ты разговариваешь с простым народом, почему ты не произносишь эти слова, которые только что произнес?
       - Глупо,- удивленно ответил герцог.
       - А почему глупо? Ты боишься сказать им то, что о них думаешь? Ты боишься их?
       - Боюсь, не боюсь. Разумеется, боюсь: они серые, их примитивность непредсказуема, их много, их всегда очень много. Правитель не должен взвинчивать шантрапу. От ее взвинченности может произойти страшно вонючая вонь. Правитель должен презирать шантрапу - но играть с нею в простоту, в некоторую щедрость, даже в ее придурковатые шутки - и повелевать ею уверенным взглядом, твердым голосом и крепкой рукой. Шантрапе этого достаточно, чтобы прийти к выводу, будто кто-то там, в самых верхах общества, думает о ней, заботится и полон стремления улучшить ее серое, далеко не всегда трезвое, гниленькое существование.
       - О, - негромко и отстраненно произнесла Дама Белый Страх.
       Герцог смотрел на нее со спокойной ненавистью.
       Она была сильнее.
       Не то слово.
       Она была невыразимо сильнее.
       Сильнее - до абсолютной безнадежности.
       Герцогу, при его природной непокорности, хотелось всего лишь чуть-чуть поставить ее на место. На то место, которое будет чуть ниже, чем ее нынешняя недосягаемая высота.
       - Впрочем, какой смысл обсуждать шантрапу,- сказал герцог.- Гораздо важнее, что мне сейчас болит ЖОПА. Мадам, не найдется ли в складках вашей белоснежной фиолетовости какая-нибудь лекарственная мазь против жопочных ушибов?
       Она молчала.
       Она разглядывала его - с нескрываемым любопытством. Так ребенок разглядывает огромного льва, который злобно рычит в железной клетке, будучи не царем зверей, а всего лишь несчастным пленником.
       Она молчала - и это любопытное молчание продвинуло герцога еще дальше в его непокорности.
       - Ма-а-да-а-м? - иронично и злобно произнес он.
       - Ка-а-рл? - мгновенно и охотно отозвалась Дама Белый Страх.
       - Ма-а-да-а-м?
       - Ка-а-рл?
       - Ма-а-да-а-м?
       Дама Белый Страх тихо засмеялась.
       - Ка-а-рл, ты решил меня перещеголять? - ласково спросила она.- У тебя есть мечта, чтобы я сделала из тебя гнилое мясо, которое с жужжащим визгом мгновенно облепят армады жирных зелено-изумрудных мух?
       Герцог машинально вздрогнул всем телом от ледяной брезгливости ее голоса. От этой вздрогнутости вокруг него взметнулась туча пыли.
       - Нет, Мадам. Я не хочу стать гнилым мясом. Но меня смущает ваша привязанность к угрозам. Там, откуда вы прибыли, других дискуссионных методов убеждения собеседника - не бывает?
       - А кто тебе сказал, что ты - собеседник? - удивилась Дама Белый Страх.- Ты муха. Ты вонючая муха с городской помойки. Когда муха не понимает - ее надо швырнуть об стенку. И у нее сразу появляется больше понимания, чем за секунду до этого. Ка-а-рл! Если ты еще раз скажешь мне: "Ма-а-да-а-м!", я тебе помогу. Без промедлений. И твое понимание истины станет чуть больше. Простой метод.
       - Бандитский метод,- чеканно сказал герцог.
       - Как ты - к песне, так и песня - к тебе.
       - Это вы - песня?
       - Дьявольская песня? Божья песня? - нараспев спросила она.- К какому выводу ты пришел?
       Герцог молчал.
       Он ненавидел эту то ли - по внешним признакам - женщину, то ли материализованную попытку садистской жестокости и абсолютной бесцеремонности.
       - Ка-а-рл?
       - Я понял, Мадам.
       - Что ты понял?
       Он промолчал. Ему хотелось помолчать. Ему надоела эта ослепительно красивая женщина, в которой не было женственности - ни на йоту. Лично для него.
       Но Дама Белый Страх не собиралась оставлять его в покое.
       - Ка-а-рл, ты не понял.
       - А что я должен ответить?
       - Подумай.
       - Не знаю, что придумать, Мадам.
       Дама Белый Страх приблизилась к нему. Легким, едва заметным взмахом своей маленькой ладошки словно бы взмахнула пыль с лица герцога.
       Герцог взвизгнул от резкой, нечеловеческой боли. Похожие звуки визга издает бездомная собака, когда ее обижают.
       Боль была так невыносима, что ноги сами подогнулись - и герцог непроизвольно упал на колени. Его глаза были выпучены.
       Он тяжело хватал воздух.
       - Что ты должен сказать, Ка-а-рл?
       - Изви ... ните... Ма ... дам. Я ... был ... неправ.
       - В чем именно ты был неправ, Ка-а-рл?
       Он ответил не сразу. Он отдышался. Он произносил слова медленно и тяжело.
       - Я не должен был растягивать по буквам слово Мадам.
       - Как это странно! - задумчиво сказала Дама Белый Страх.- Правда, Ка-а-рл? Правильные мысли появляются у тебя только после того, как тебя пронзает боль. Я тебе помогла - и ты вдруг поумнел. А почему не сразу?
       - Так устроен человек, Мадам.
       - Как - так?
       - Боль - это сигнал конца жизни. Это страх. Чтобы не умереть - человек инстинктивно произносит правильную мысль.
       - Ты боишься меня?
       - Мне неприятна боль. Она была невысима.
       - Боль,- насмешливо повторила Дама Белый Страх. - Боль. Боль животного, которому больно, потому что ему больно. Тупик. Абсолютный тупик. А твое христианство, Ка-а-рл? Твое христианство - не подсказывает никаких правильных мыслей?
       Герцог не ответил.
       При чем тут христианство, подумал он. Где Иисус? Где Бог? Почему они наблюдают эту штутгартскую Варфоломеевскую ночь и этот Варфоломеевский день - и ничем не помогают?
       Он вспомнил, что она читает его мысли.
       От этого она ему стала еще омерзительнее.
       - Не помогают? - озабоченно спросила она.- А раньше - помогали?
       - Христианские мысли - успокаивают,- сказал герцог.- Я молюсь, я обращаюсь к Господу - и это успокаивает меня. И тогда я нахожу правильное решение.
       - А почему ты сейчас не молишься? - все так же озабоченно поинтересовалась Дама Белый Страх.- Почему? - настойчиво повторила она. - Почему, Ка-а-рл?
       Герцог ответил не сразу.
       Он прокрутил в мыслях свой ответ.
       Ему стало не по себе.
       Он еще никогда не произносил вслух таких слов ответа. Боялся, что Бог испепелит его. За такие мысли - да, обязательно. Но теперь - да, теперь можно было ответить вслух.
       Впервые в жизни.
       Не исключено, что первый-последний раз.
       - Не молюсь - потому что это бессмысленно,- сказал герцог.- Иисус никогда и никого не обижал. Его природная мягкость так невоинственна, что от него глупо ждать ожесточенного поединка с вами, Мадам. Понятно, что выиграете вы, а не Иисус. Мадам, вы его загрызете - так, играючись, словно бы от скуки. Нет, Иисус в таких случаях не помогает. Он слишком слаб для этого.
       - Слаб? - охотно засмеялась Дама Белый Страх.- Так слаб?
       - Да,- кивнул герцог.- Иисус - это наивный мальчик. Иисус - это успокоительная сказка. Чтобы человек сам себя успокаивал. Чтобы духовные лица могли себя прокормить. Чтобы не терялась мечта о лучшей жизни на небесах. Иисус - это мечта, выраженная простыми в своей мудрости словами. Иисус - это надежда. Но это надежда для тех, кому плохо. Надежда для тех, кому недоступны такие мысли, как мне. Я человек - но я живу над людьми. Через меня проходят тысячи бумаг и сотни просителей. Если бы я уважал этих людей - они поняли бы, что я слаб, и они сожрали бы меня. Но поскольку я над ними и недоступен им - они уверены, что они слабее, что я хитрее, что я могу укусить, что это будет больно, даже очень больно, поэтому они до сих пор не сожрали меня. В моей жизни есть только один ЧЕЛОВЕК. Вы знаете имя этого человека.
       - Франциска, Франциска,- в такт ему ответила Дама Белый Страх.- Мне странно, что она и ты - это два совершенно разных человека. Мне странно, что у вас полностью разные мысли о людях, о вере, о критериях.
       - Франциска - это ребенок, а я - взрослый человек,- сказал герцог.- Поэтому Франциска понимает Иисуса по-детски радостно и доверчиво, а я - к сожалению, по-взрослому: сочувственно. Он слаб. Его Отец Бог - тоже слаб.
       - Да-а-а? Слаб?
       - Слаб,- уверенно повторил герцог.- Бог способен испепелить человека: в одних случаях - морально, в других случаях - физически. Бог способен наказывать душу умершего человека: там, на том свете. Но Бог не способен справиться с такими чудовищами, как вы, Мадам. С такими дьявольскими чудовищами. Поэтому дьявольские чудовища и в людском, и в неземном виде безнаказанно делают с людьми все, что приходит им в голову.
       - А ты знаком с дьяволом? - заинтересованно спросила Дама Белый Страх.
       - Нет.
       В ее руках вдруг появилось большое зеркало.
       - Посмотри в зеркало,- сказала она.- Кого ты видишь?
       - Себя,- пожал плечами герцог.
       - Нет, Ка-а-рл,- засмеялась она.- Ты видишь и человека, и дьявола одновременно. Дьявол - в тебе. Дьявол - в каждом человеке. Никакого другого дьявола нет и быть не может. Сколько людей на Земле - ровно столько и дьяволов.
       - Это вранье, Мадам,- тоже засмеялся герцог.- Моя душа принадлежит Богу. А вы - либо слуга дьявола, либо - вы сами и есть дьявол. Вы попробовали меня обмануть? Ввести в заблуждение? Не получилось, Мадам!
       И герцог торжественно улыбнулся.
       Торжественно и радостно.
       Я победил, подумал он. Я победил - хотя бы в разговоре - эту жестокую дрянь в прекрасном обличье.
       - Бз-з-з! - храбро и мстительно сказал герцог.
       - Бедняжка,- пробормотала Дама Белый Страх.- Своим ничтожненьким умом зелено-изумрудной жирной мухи ты делаешь глобальные выводы. О том, чего не знаешь - и знать не можешь. А где ты был 60-70 лет назад?
       - Я не могу это помнить. Меня тогда еще на свете не было.
       - Однажды ты вспомнишь - я тебе помогу в этом. Но пока тебе рано об этом думать. Я ценю твою откровенность. Наконец-то я смогла кое в чем разобраться. Например, в критериях твоей веры. В твоем христианстве - как ты это называешь. Ты не шантрапа, Ка-а-рл?
       - Нет.
       - Ты высокродный дворянин во многих поколениях. Ты высший сорт, Ка-а-рл?
       - Да, Мадам,- с ненавистью ответил герцог.
       Он так люто ненавидел Даму Белый Страх, что эта ненависть уже представлялась ему раскаленным добела куском железа, и он хотел обжечь ее этим железом, прижечь ее превосходство, увидеть ее перекошенное от боли лицо, услышать ее вопль, наполненный страшной болью, а если с железом что-то не заладится - герцог готов был укусить ее.
       Но у него не было уверенности, что она - это нечто осязаемое.
       Да.
       Невозможно укусить неосязаемое.
       - Высший сорт,- ласково повторила она.- Высший сорт?
       Его мговенно отшвырнуло к стене. Неведомая сила била его лоб о стену. Словно кто-то держал его крепкой рукой за шею - и бил его лбом о стену, бил, бил!
       Герцог хрипел.
       Хрипел.
       Хрипел.
       Неведомая сила отпустила его.
       Он упал на пол.
       - Как это странно, - негромко сказала Дама Белый Страх.- Откуда в тебе так много злобного высокомерия? Если ты - лидер, если ты управляешь сотнями тысяч людей, то кто остальные - те, кем ты управляешь? А с другой стороны - среди тех, кем ты управляешь, есть некоторые люди, в домах которых ты недостоин стать дворовой собакой ... или курицей в их курятнике.
       - Кто эти люди? - прохрипел герцог.
       Дама Белый Страх не ответила. Не посчитала нужным? Пусть герцог сам разбирается в этом? Зеркала в ее руках уже не было. Зеркало исчезло. Дама Белый Страх стояла над герцогом.
       После долгой паузы она пробормотала, глядя на него - лежащего:
       - Муха.
       Герцог сделал усилие. Сел на полу. Машинально сунул руку в карман, чтобы вытащить оттуда платок.
       Но не было ни кармана, ни платка.
       Герцог сердито утер кровь с лица обрывками рукава. Однажды, на ярмарке в Штутгарте, он видел, как горожане били какого-то заезжего вора. Потом вора схватили подбежавшие стражники. "Подождите,- пробормотал тот.- Дайте кровь с лица утереть". И провел по лицу сначала правым рукавом, затем левым. Носового платка у него, похоже, сроду не было.
       Вспомнилось.
       Картинка с ярмарки.
       Герцог сидел на полу и слегка покачивал головой.
       Опять кровь, рассеянно думал он. Опять насилие. Опять этот звериный садизм. Когда-нибудь этому земному аду наступит конец?!
       Дама Белый Страх ласково засмеялась.
       Сейчас опять ударит, понял герцог.
       - Не ударю,- сказала она.- Не бойся.
       - Не боюсь,- хрипло ответил герцог.
       - Боишься, Ка-а-рл! - она сказала это и печально вздохнула.- Еще как боишься! А христианин, как я слышала, имеет право бояться только Бога. Ах, как ты слаб! Ка-а-рл, а кто такой человек?
       Герцог подумал.
       - Муха? - сказал он.- Неужели и вправду - муха?
       - Ты любишь мух?
       - Нет.
       - А почему?
       - Они вызывают у меня отвращение,- сказал герцог.
       - Ка-а-рл, они летают, а ты - не умеешь летать!
       - Они не понимают, что летают! - возразил герцог.- Да и летают они бессмысленно. У них одна мысль: что-нибудь сожрать. И они жрут - но и это они делают бессмысленно. И бессмысленно бьются в оконное стекло. Я не понимаю: зачем Бог придумал мух? Для разнообразия? Чтобы напоминать людям о том, что жизнь полна не только крупных, но и мелких неприятностей?
       - А кого ты ценишь?
       - Франциску и муравьев,- ответил герцог.- Я очень уважаю муравьев. Они аккуратны и трудолюбивы. Как немцы. Даже немецкая шантрапа отличается этими превосходными муравьиными качествами. Я люблю бывать в лесу. Иногда мне надоедает охотиться, и я останавливаюсь - и смотрю на муравейник. На жизнь этого огромного города, в котором жителей больше, чем в Штутгарте - и даже больше, чем в Вене. Так я думаю. Я люблю муравьев.
       - А зайцев? - с неослабевающим интересом спросила Дама Белый Страх, словно это было для нее жизненно важно.
       - Ем жаренную зайчатину,- буркнул герцог.- Иногда. Когда Франциска видит убитых зайцев - она меняется в лице, она плачет. Она сама похожа на маленького зайчонка, на беззащитного зайчонка. Не знаю, что бы она делала, если бы осталась с Лейтрумом. Повесилась бы? Чем ей помог тогда Иисус? Тем, что устроил нам знакомство?
       А разве этого мало? Они молилась шесть лет, она просила - как выбраться из тошноты супружеского дома, как освободиться от мужа? Шесть лет. Шесть бессмысленных лет, которые могли стать шестью годами нашего счастья. За что Господь дал ей эти шесть лет земного ада? Зачем? Я не понимаю небесную логику. Это странная логика. Это жестокая логика. Но именно эта логика свела меня с Франциской. Франциска - это мой личный зайчонок, это подарок непонятной мне небесной логики. Мадам, Франциска меня любит. Поэтому мне на вас - наплевать,- неторопливо произнес герцог.- Хотите, я плюну вам в лицо? Вы для меня - не женщина, не человек. Вы для меня - дерьмо. Подойдите поближе. Я охотно плюну вам в лицо.
       Дама Белый Страх заботливо улыбнулась.
       О желании сидящего на полу герцога с окровавленным лицом она словно не услышала.
       - Ты мясистый,- уважительно сказала она.- Намного мясистее, чем самый толстый заяц. Жаль, что твоя попа уничтожила всех моих крестоносцев. Среди них было несколько отменных мясников. Сыновья лучших французских и немецких мясников. Они еще в детстве и юности освоили это ремесло - а потом перенесли его на людей. О, как они в юности умели разделывать свинные и коровьи туши! Как отцы учили их делать это тонко и с изяществом! Как отцы били их палками за то, что сыновья нарезали мясо без уважения к этому высокому искусству!
       Герцог смотрел на нее с недоумением.
       - Мясники? - спросил он.
       - Мясники, - кивнула Дама Белый Страх.- Но твоя попа их убила. А монголы не так изящны в этой профессии, как крестоносцы. У моих монголов нет художественного вкуса при разделке мяса. Они художественны только в сражениях - когда убивают. В этих случаях им присуще много творчества. Бандиты высокого класса. Единственная тонкая натура среди них - это адъютант багатура. В земной жизни он предпочитал нарезать мясо тонкими ломтиками.
       При чем тут мясо, подумал герцог.
       Может, эта садистка сошла с ума?
       Мясо.
       Бред.
       Бре-е-е-д!
       Герцог ошибался.
       - Это не бред, а серьезная проблема,- вздохнула Дама Белый Страх.- Ты мясистый, Ка-а-рл, ты очень мясистый! Адъютант багатура способен изящно разделать тебя на мясо. Почему бы не угостить твою шантрапу на Дворцовой площади жаренными ломтиками мяса их любимого герцога?
       Герцог стиснул зубы.
       Она шутит?
       Похоже - нет.
       Не шутит.
       Или это все-таки шутка - в ее садистском стиле?
       - Презираемая тобою шантрапа будет в экстазе от этого утонченного блюда,- спокойно продолжала Дама Белый Страх.- Мясо владетельного герцога! Мясо представителя древнего дворянского рода! Мясо, воспитанное на прекрасных продуктах питания! Это настоящий деликатес! Разве может у шантрапы быть такое вкусное жаренное мясо?! Разумеется, шантрапа тоже бывает мясистой. Но по качеству своего мяса шантрапа категорически не способна конкурировать с мясом любимого герцога. Правда, Ка-а-рл?
       Нет, окончательно понял герцог.
       Она не шутит.
       Дрянь.
       Она это сделает.
       - Ваша любовь к изощренному садизму вызывает у меня брезгливость,- сказал герцог.- Презрение к вашей идиотской персоне. Я нормальный человек. Да, у меня были и есть грехи. Но такие дикие мысли никогда не приходили мне в голову: резать человека на мясо, жарить человеческое мясо, есть человеческое мясо, угощать человеческим мясом. Я был прав или неправ. Но садизмом никогда не занимался. Садизм глубоко чужд мне!
       - Ах! - кокетливо удивилась Дама Белый Страх.- Тебе чужд садизм?! Прекрасно. Но почему ты так забывчив? Начнем опять невероятно скучный, широко знакомый список твоих подвигов. Итак, тебе чужд садизм? А певица Пиркер, пением которой ты когда-то наслаждался? За что она так долго сидела в камере? За какие грехи она тронулась там умом? За какие грехи у нее пропал голос? А ее муж, который так и не смог понять, почему из-за твоей бредовой подозрительности он очутился на годы в крепостной камере? А парикмахер Рейх - при чем тут был парикмахер?! Тебе не скучно это опять и опять слышать, Ка-а-рл?
       Герцог поморщился.
       - Мадам, что за глупая привычка у вас - зацепиться за что-нибудь, а потом повторять, назойливо повторять, ! Неутомимо повторять!
       - Это звучит назойливо?
       - Да.
       - Достаточно было вспомнить об этом один раз?
       - Да.
       - Но ты не сделал выводов, Ка-а-рл.
       - И делать их - не собираюсь. Эта безвинная троица нашептывала моей супруге Фридерике гадости обо мне.
       - Ты подслушивал их разговоры, Ка-а-рл?
       - Нет. Но я догадался, что это делают они.
       - А что, если твоя удивительная догадливость имела очень мало общего с действительностью?
       - Я так не думаю.
       - Зато я так думаю. Фридерика тогда ощущала себя безнадежно одинокой. Ты довел ее до этого состояния. Ты! Она понимала, что окружена твоими шпионами и шпионками. Ка-а-рл, ты хочешь возразить?
       Герцог промолчал.
       - Певица Пиркер сочувствовала Фридерике, - продолжала Дама Белый Страх.- Иногда - крайне редко - она отвечала правдиво на вопросы Фридерики о твоих многочисленных любовных приключениях. Что значит правдиво - в той ситуации? Это значит говорить мизерную часть правды в очень смягченной форме. Говорить только о том, что Фридерика уже и сама хорошо знала. Не давать ей новых фактов твоего неутомимого разврата. Смячать, а не усиливать ревность. Дать Фридерике надежду, что вконец одуревший герцог постепенно образумится. Это - заслуживает многих лет крепостной камеры? Или хоть одного мгновения в камере?
       - Мадам, я вам - не верю,- сказал герцог.- Каменный пол вы называете мягкой периной. На самом деле все было намного хуже. А эта певица - вместе с ее мужем! - всегда была интриганкой, сплетницей, да и просто вздорной, откровенно лживой бабенкой. Артистки чаще всего - это лживые бабы, которые невероятно любят деньги, подарки и овации. Я много навидался этих примитивных дур. А об артистах мне и вовсе противно говорить. Это самовлюбленные бабенки, который по неизвестной причине внешне похожи на мужчин.
       - Ты веришь своей догадливости - не мне? Не мне, которой сверху видно намного лучше?
       - По-моему, не сверху, а снизу. Наверху - Бог. Мадам, наверху вам просто нечего делать. Вас туда никто не пустит.
       - Значит, свой зверинный садизм в этих случаях ты не признаешь?
       - Нет.
       - А знаменитый юрист Мозер? Его годы, проведенные в камере ... это был с твоей стороны не садизм?
       Герцог не ответил.
       - Ну-ну, Ка-а-рл! - подбодрила его Дама Белый Страх.- Произнеси соответственные моменту слова! Или ты жаждешь опять биться головой об стенку? Жаль стенку - она уже и так вся в крови.
       Герцог пожевал губами.
       Опять биться головой об стенку?
       Нет.
       Спасибо.
       Так можно и без головы остаться. И быть разделанным на мясо герцога тоже не тянуло.
       - Мозер - это было связано с политикой,- сказал он.- Мадам, я не уверен, что вы разбираетесь в этом. Обычно женщины умеют мастерски и крайне жестоко плести придворные интриги - но ничего не понимают в политике.
       - Ах! - опять кокетливо улыбнулась Дама Белый Страх.- Куда уж нам, женщинам, до таких политических высот! Но ты объясни мне, глупой, а я постараюсь понять, о каком дерьме ты на сей раз говоришь.
       - Политика - это всегда и кнут, и пряник,- наставительно стал объяснять герцог.- Было время, когда я дарил Мозеру пряники. Я делал ему комплименты, я восторгался - да, я искренно восторгался им! И в таких случаях - это были уже не пряники, а чистая правда. Я намекал Мозеру, что ему удобнее быть на моей стороне, а не на стороне Ландшафта, где его уважали, но не любили за огромность знаний и прямоту высказываний: ни тем, ни другим в Ландшафте никто в такой сильной степени не страдал.
       - А что Мозер? - вдруг засмеялась Дама Белый Страх.- Мозер тебя - не понял?
       - Не понял,- кивнул герцог.- Он был сильным конкурентом и прекрасным оратором. Его железную логику в дискуссиях тогда трудно было сравнить с моей - откровенно говоря, не столько железной, сколько деревянной. Я был намного моложе. Я был намного неопытнее. В таких случаях истинный политик должен принять решение. Да, это было не совсем чистое решение. Но - речь идет о политике, а не о любви матери к своим детям! Политика - это женщина, у которой лицо всегда замурзано, и никакое мыло ей не помогает, и никакой грим не способен скрыть ее вечную неряшливость.
       - Или жестокость?
       - Неряшливость,- мягко ответил герцог.- Это звучит корректнее. В камере Мозер провел всего лишь, кажется, лет пять. Уверяю вас, Мадам: в камере ему жилось намного спокойнее, чем на воле. В камере он много думал. Это пошло ему на пользу. В частности, раньше он был свято убежден, что Ландшафт обязан быть парламентским гласом народа. Он и после крепости был в этом уверен - но уже не так бесконечно свято. Потому что этот парламентский глас народа не сделал ничего особо выдающегося, чтобы выцарапать несчастного правдолюбца Мозера из камеры. Хотя Мозер - да, Мадам, я полностью с вами согласен! - сидел в камере не по закону, без следствия и без приговора суда. Но и сам народ палец о палец не ударил в защиту Мозера, который всю жизнь защищал народ. Мадам, политика - это сплошное предательство. Мозер раньше не понимал этого - но за пять лет камерного одиночества все-таки стал понимать политику не так наивно, как прежде. Ничего не поделаешь, Мадам. Не я политику придумал - не мне корректировать жестокие нравы политической борьбы.
       - Браво,- сказала Дама Белый Страх.- У меня с тобой тоже политическая борьба, правда?
       Герцог пожал плечами.
       - Мадам, если вы это так расценивате - можете считать мое с вами более чем странное общение не просто политикой, а большой политикой.
       Герцог произнес это - и утер ладонью кровь с лица.
       - Прекрасно,- сказала Дама Белый Страх.- Идет политическая борьба. Я - бесконечно добра к тебе. Ты - бесконечно упрям.
       - О, да! - заметил герцог.- Вы бесконечно добры ко мне!
       - Я рада, что ты сам это подтверждаешь,- негромко засмеялась Дама Белый Страх.- Признаюсь откровенно: в ходе нашей политической борьбы ты меня утомил. Что я должна сделать, будучи политиком?
       - А что? - на всякий случай поинтересовался герцог.
       - Например, посадить тебя на пять-десять лет в крепостную камеру.
       - Мадам, это не вариант! - энергично возразил герцог.
       - Почему не вариант? - удивленно спросила она.- Нет, прекрасный вариант. В камере тебе будет лучше, чем на воле. Зачем тебе всегда переполненная проблемами свобода, если есть тихая обитель - камера с решетчатым окном? В камере ты получишь возможность много думать. Ты стихов не пишешь?
       - Нет,- буркнул герцог.
       - Не пишешь стихов - потому что у тебя нет на это времени! - наставительно сказала Дама Белый Страх голосом, наполненным заботой о герцоге.- А в камере у тебя будет много времени. Зачем тебе свобода? Сиди в камере, пиши мемуары, философствуй с птичкой, которая мимолетом присела на решетку окна. Это так прекрасно! Я уверена, что и Ландшафт, и весь народ Вюртемберга будут круглосуточно требовать твоего осовобождения. Правда, Ка-а-рл? Зачем тебе свобода, если в крепостной камере так хорошо?
       - Я герцог, а кто вы? - решительно возмутился герцог.- Я тут ЗАКОННЫЙ герцог! Мадам, у вас нет никакого права сажать меня в камеру! Я герцог - и я правлю герцогством Вюртемберг на законных основаниях!
       - А почему ты сажал в камеру четверых вышеупомянутых людей? По закону?
       - Я уже объяснил: это политика.
       - Певица Пиркер - это была тоже политика?
       - Совершенно верно, Мадам. Все, что имеет хотя бы даже косвенное отношение к репутации владетельного герцога, обязательно считается политикой.
       - То есть, не хочешь в камеру?
       - У вас нет прав, чтобы посадить меня туда.
       - Какие права? Мне плевать на права! Зачем нужны права, зачем нужен закон, зачем нужен суд, если у меня есть желание посадить тебя в камеру?! Я так хочу - и этого достаточно! Немедленно!
       - Мадам, вы даже не подданная Вюртемберга! - закричал герцог.- Я протестую!
       - А те четверо вышеупомянутых - не протестовали? - вдруг тихо засмеялась Дама Белый Страх.- Ка-а-рл? Что ты молчишь, Ка-а-рл? Почему тебя так не тянет в уютную камеру, где намного лучше, чем на свободе?
       Герцог устало молчал.
       О, как его не тянуло в камеру!
       - Муха,- прищурилась Дама Белый Страх.- Жирная зелено-изумрудная муха с городской помойки.
       - Мадам, вы мне надоели,- пробормотал герцог.
       - А барон Лейтрум - не надоел тебе, когда ты беспощадно обманывал этого несчастного провинциала в своем дворце в Людвигсбурге?
       - Он был жесток с Франциской,- возразил герцог.
       - А Франциска к нему - не была жестокой? - спросила Дама Белый Страх.
       - Кто вы, Мадам? - неожиданно - вместо ответа - спросил герцог.
       - А кто я?
       - Ваш садизм так причудливо переплетается с критериями справедливости, что я опять теряюсь в догадках,- признался герцог.
       - Теряйся,- равнодушно ответила Дама Белый Страх.- Мне-то какое дело до твоих самотеряющихся догадок! Мне наплевать на твои догадки.
       - Мадам, вы никогда не увлекались христианством? Хотя бы немного?
       - Заткнись.
       - Я хочу понять!
       Ох, зря герцог вдруг так сильно загорелся желанием понять Даму Белый Страх! У нее такого желания почему-то не оказалось.
       Поэтому следующие четверть часа лоб герцога трудолюбиво - изо всех сил - бился об стенку.
       - Ну как? - спросила Дама Белый Страх.- Так тебе стало понятнее?
       Герцог свалился на пол. Он лежал у стены в жалостливой позе, с коленками, по-детски прижатыми к животу.
       Он был до глубины души удивлен тем, что еще жив - и даже слышит, что говорит Дама Белый Страх, и даже чувствует в себе готовность проскрипеть-прохрипеть что-то ей в ответ.
       Как я восхитительно стоек, подумал герцог.
       И сам собою восхитился, невзирая на страшную боль, которая разрывала его голову на несколько мучительных частей.
       - По закону, не по закону, права, следствие, суд,- ровным голосом сказала Дама Белый Страх.- А молоденькому Шиллеру - ты по закону запретил писать пьесы? Муха. Жирная муха. А этот ... как его ... забыла, как его звать? Напомни, Ка-а-рл, как его звать, этого ... ну этого, который там теперь сидит, там, там,он там сидит, как его звать, не напомнишь? Опять забыла! Напомни, Ка-а-рл!
       - Не напомню, Мадам,- прохрипел герцог.
       - Может, его звать Шубарт? - удивленно спросила Дама Белый Страх.- Ах, да! Шубарт! Уже восемь с половиной лет он скучает в крепости Асперг.
       - Пусть и дальше скучает,- хрипло пробормотал герцог.- Есть люди, которым в камере лучше, чем на свободе. На свободе они наивно лезут в политику, которая их об этом не просит. Она просит об этом только тех, кто этого достоин. Например, меня - но не этих перечисленных вами интриганов! А в камере они надолго забывают о политике. Ну и ладно, если такие люди сами на это напрашиваются. А вы, Мадам, все-таки дьявольская тварь. Но парадоксально, что у вас проскальзывают в разговоре и логике некоторые христианские нюансы. Садистская тварь с элементами христианства.
       Герцогу трудно было говорить. Он валялся у стены, как выброшенная кем-то вещь. И ему опять было странно-странно, что есть силы произносить слова, которые подчиняются вразумительной логике.
       - Так иногда бывает,- хрипло продолжал герцог.- При дьявольском садизме вдруг, как бы мимоходом, у вас проявился однажды непонятный вам самой интерес к христианству. И теперь вас буквально тянет - разрывает! - в обе абсолютно противоположные стороны. Мадам, я не ошибаюсь?
       - Ты это обо мне? - кокетливо засмеялась Дама Белый Страх.- Или больше о себе, чем обо мне? Ты - христианин, Ка-а-рл?
       Она звонко захохотала.
       Это был гомерический хохот.
       Хохот, который заполнял пространство герцогского кабинета до такой степени целиком, что даже разбитые стекла вздрагивали, и казалось, что эти осколки стекла тоже гомерически хохочут.
       - Ты - христианин?! - повторила Дама Белый Страх.- Что это за привычка - вечно принимать Иисуса Христа за беспомощного милого и бесконечно терпеливого ягненка? Даже у ягненка однажды может кончиться терпение - не только у всемогущего Сына всемогущего Отца. Ты тут валяешься, Ка-а-рл, как старое, сморщенное одеяло, неизвестно кем брошенное к стене. И тебе ни за что не приходит в голову простая мысль: ты сейчас в самой мизерной степени отвечаешь за то ужасное, что сделал другим людям. В самой мизерной степени! Не кажется тебе так? Тебе не кажется, что Христу давно уже наплевать на те молитвы, которые ты невразумительно бормотал наизусть все эти годы по утрам и перед сном?
       - Иисус добр,- прохрипел герцог.- Он бесконечно добр!
       - Потому что ни разу не отнял у тебя право быть владетельным герцогом? - улыбнулась Дама Белый Страх.
       - Не отнял.
       - А что такое земная жизнь жирной мухи? - задумчиво поинтересовалась она.- Мгновение. Жалкое мгновение. И ты - жалок в своем владетельном чванстве. И твои владетельные решения - жалки. Зачем Иисусу вмешиваться в твою ничтожную мелочность? В это твое жалкое мгновение, которое ты называешь жизнью? Ка-а-рл, зачем в это вмешиваться? Либо ты сам однажды сделаешь вывод - либо ты получишь то, что получишь. После этого мгновения. Как это просто, Ка-а-рл, не правда ли?
       - Неправда,- ответил герцог и с трудом сел на полу, опершись спиной о стенку.- Быть руководителем - это невыносимо тяжело. Тяжело и противно наблюдать, как по-лисьи крутятся вокруг тебя разнообразные люди и людишки. Каждый рвется куда-то и во что-то в соответствии со своими амбициями. Но кто-то же должен ими управлять?!
       - Откажись от своих владетельных прав,- пожала плечами Дама Белый Страх.- Но ты этого не сделаешь. Быть владетельным герцогом тебе намного приятнее, чем стать просто герцогом, не так ли?
       - Я не уверен, что другой окажется лучше меня.
       - Не лги. У тебя никогда в мыслях этого не было - стать просто герцогом, как оба твоих младших брата. Ты обожаешь приказывать. Но в этом деле ты изрядно бездарен. И все равно - не откажешься. Я неправа?
       Герцог не захотел ответить.
       Его лицо было залито кровью.
       - Молчание - как знак согласия,- сказала Дама Белый Страх.- Ка-а-рл, ты прав. Другой владетельный герцог будет не лучше, не хуже. Мухи. Жирные мухи. Мухи с ничтожными амбициями. Люди сами себе портят жизнь. А почему они при этом называют себя христианами - ума не приложу. Проще называться дьяволами в себе. Это более честно, чем самим себе лгать - и постоянно нарушать то, против чего предостерегал Иисус Христос.
       Дама Белый Страх умолкла.
       Она задумчиво смотрела на герцога.
       Похоже, она ждала его ответа.
       Не дождалась.
       Она едва слышно хлопнула своими маленькими ладошками.
       В кабинете мгновенно появился адъютант багатура. В одной руке он держал изящный топорик, инкрустированная рукоятка которого была сделана из слоновой кости. В другой руке адъютанта было сразу несколько ножей - от мелких до крупных. Ножи тоже смотрелись изящно.
       Монгол сосредоточенно сопел.
       Сейчас он будет резать меня на ломтики мяса, подумал герцог. Это плохо. Надо переубедить эту стерв ... то есть, Мадам.
       Каким образом переубедить?
       У монгольского адъютанта был такой хищный взгляд, что герцог старался не смотреть на него.
       - Ты хочешь переубедить эту стерв ... то есть, меня? - с интересом спросила Дама Белый Страх.- Да, Ка-а-рл? Охотно послушаю!
       Герцог мельком бросил взгляд на топорик и ножи в руках монгола.
       - Власть,- сказал он.- Мадам, это действительно тяжело. Тысячи бумаг. Тысячи мнений. Руководить сотнями тысяч людей - это нечеловеческий груз. Например, я не раз подписывал смертные приговоры.
       - По решению суда, Ка-а-рл? - мгновенно спросила Дама Белый Страх.
       Герцог чуть запнулся.
       - Да,- сказал он.- Я подписывал или отклонял прошения о помиловании. Мадам, это очень тяжело. Я всегда старался быть справедливым. Во всем.
       - Всегда? - удивилась она. - Во всем?
       - Не всегда, - неохотно признал герцог.- Но я человек, мне свойственны человеческие слабости. И все-таки чаще всего я бывал справедливым. Я даже верных мне людей наказывал. Вы знаете случай Ригера? Если нет - охотно напомню. Во время Семилетней войны мой неизменно исполнительный офицер Ригер был заподозрен в шпионаже в пользу Пруссии. Я был потрясен! Он очутился в камере.
       - Это тот Ригер, который с солдафонским садизмом руководил мобилизацией рекрутов? - с любопытством спросила Дама Белый Страх.
       - Этот Ригер. А что было делать? Нужны были тысячи солдат! Ригер с этим справился. Но подозрение в шпионаже ... он вынужден был отсидеть в камере несколько лет - уже не помню точно, сколько.
       - А если бы ты сам сидел в камере - ты запомнил бы, как долго это продолжалось? - вкрадчиво спросила Дама Белый Страх.
       - Мадам, это был Ригер, а не я. И он не был садистом. Как военный человек, он выполнял приказ: рекрутировал моих подданых в солдаты.
       - А кто тебя заставлял задолго до войны напрашиваться на субсидийный военный контракт с Францией? Тебе нужны были деньги?
       - Да.
       - На что?
       - На театры. На строительство дворцов. На придворные балы. И так далее. Мадам, прошу вас обратить внимание: я был ничем не хуже других владетелей! Моя вина только в том, что я был молод, горяч и хотел жить интереснее, чем Вюртемберг мог мне позволить! Надеюсь, это можно понять?
       - Как герцога - или как христианина?
       - Не вам говорить о христианстве! - огрызнулся герцог.- Тот же Ригер действовал согласно приказу - и я еще раз повторяю: это не было никаким садизмом! Это невозможно сравнить с вашим зверинным садизмом!
       Наступила неопределенная пауза.
       - Мадам, разрешите приступить к разделке туши? - учтиво спросил монгольский адъютант.
       - Потерпи,- ответила Дама Белый Страх.- Ка-а-рл, ты хотел бы еще что-то сказать? Говори. Я внимательно слушаю.
       - Пожалуйста, уберите отсюда этого кровожадного адъютанта! - попросил герцог.- Он утомляет мою логику.
       - Пусть он тут побудет. Пусть послушает.
       - Бз-з-ззззззз! - сказал монгольский адъютант, весело глядя на герцога.
       - Продолжай, Ка-а-рл! - кивнула Дама Белый Страх.
       - Охотно! - неохотно сказал герцог.- Все о том же Ригере. Пример моей справедливости. Когда я понял, что шпионаж Ригера во время Семилетней войны - это весьма сомнительный факт , я освободил его из крепости и не без удовольствия вернул на военную службу. Мадам, в его глазах были слезы благодарности! Постепенно он стал генералом. Это еще один пример моей порядочности и справедливости. Будучи комендантом крепости Асперг, он - по моей просьбе, Мадам, прошу обратить на это внимание! - тепло подружился с тем самым поэтом-арестантом Шубартом, судьба которого так вас волнует. Генерал Ригер угощал этого смутьяна вином - в меру, разумеется, не в целях пьянства, как это было у Шубарта раньше, он раньше каждый день пьянствовал - вот вам его свобода, Мадам! Генерал Ригер подолгу и крайне воспитательно беседовал с Шубартом. У них часто возникали дискуссии о тонкостях искусства. А Шубарт, в благодарность за приятное обхождение, услаждал слух коменданта и его гостей своей блистательной игрой на фортепьяно. И читал генералу Ригеру свои новые стихи. К сожалению, генерал умер - и теперь Шубарт вспоминает о нем только с нежностью!
       - Как это умилительно! - с восторгом произнесла Дама Белый Страх.
       - Хорошее мясо,- невпопад сказал адъютант багатура.- Правда, кое-где жирноватое - но при тщательной прожарке должно получиться вкусным.
       Дама Белый Страх неопределенно кивнула.
       - Герцога не сравнить с тем испанцем, которого мы жарили в позапрошлый раз,- доброжелательно сказал монгол.- Тот был на удивление костлявым.
       Его слова повисли с воздухе.
       - Как это умилительно! - с еще большим восторгом повторила Дама Белый Страх.- Бывший узник, который уже умер, но так и не понял, в каком шпионаже его обвиняли - и за что он несколько лет просидел в камере, как государственный преступник. И вот - он уже генерал, и в его власти - другой узник, который сидит в крепости без приговора суда и понятия не имеет, сколько еще ему там придеться пробыть. И генерал Ригер - по просьбе доброго герцога! - дружил с поэтом Шубартом! У меня нет сил сдержать слезы сентиментальности!
       И по ее лицу потекли слезы.
       Монгольский адъютант вежливо засмеялся.
       - Ка-а-рл, расскажи еще что-нибудь умилительное! - сквозь рыдания попросила Дама Белый Страх.- Я хочу как можно лучше тебя понять. Прежде, чем тебя поджарить.
       - Это - не садизм? - спросил герцог.- Я взволнованно рассказал вам волнующую историю - как пример полного отсутствия у меня агрессивности, мстительности и злобы к людям. А как реагируете вы, Мадам? Иронично! Ваши слезы - это издевательство надо мной. Или вы считаете это проявлением доброты? Мадам, что вы мне тычете этот свой перечень, начиная от певицы Пиркер? Это были не ангелы!
       - А суд?
       - Зачем суд, если есть я!
       - А-а-а,- сказала Дама Белый Страх.
       - Потому что я герцог, а не муха! Был бы я мухой - что стало бы с Вюртембергом?! Страшно подумать! А так - в моем герцогстве все хорошо функционирует. Для сирот - есть приюты. Для больных бедных людей - есть где полечиться. Работают все школы. Работают крестьяне и ремесленники. Никто не голодает - даже те заезжие нищие, которые тут притворяются, будто уже неделю не ели! Мадам, меня удивляет ваша несообразительность, ваше нежелание подчинить себя логике, а не каким-то случайным эмоциям! Я люблю весь Вюртемберг! Я люблю Штутгарт - это прекрасный город, хотя в молодости мне больше по душе был Людвигсбург, но теперь я и Штутгарт люблю, и Людвигсбург, и каждый город Вюртемберга, и каждую деревню!
       Герцог что-то забыл.
       Дама Белый Страх решила ему напомнить.
       - Где теперь Штутгарт? - спросила она.
       - Интересный вопрос! - удивился герцог.- Вы это у меня спрашиваете?! Вам лучше знать, в какие тартарары Штутгарт провалился и где он там сейчас находится! Я протестую! Я требую немедленно вернуть город Штутгарт на место. Вместе с населением, которое - требую обратить на это внимание! - не захотело принять участие в этой пьяной вакханалии на Дворцовой площади! Я не прошу - я требую!
       - Требуешь? А кто ты такой, чтобы требовать?
       - Я - герцог. А вы - неизвестно кто. Какая-то оккупационная генеральша в белом платье.
       - Садистка?
       - Разумеется!
       - А ты?
       - Герцог! Владетельный герцог!
       Герцог! Герцог! Он то решительно, то жалобно цеплялся за это слово - как за спасительную соломинку. Он был уже никем - но цеплялся, цеплялся! Многие годы абсолютного правления приучили его к этой мысли: он - владетель. Он принимает решения. Он повелевает.
       Привык.
       Уже и большей части Штутгарта не было. И неизвестно было, что происходит в остальном герцогстве, что еще напридумывала Дама Белый Страх. Но герцог не в силах был остановить свою привычку. Даже в своей решительности - он был жалок.
       Понимал он это?
       И да.
       И нет.
       Он был беспомощен - и все-таки упорно отталкивал мысль о том, что на территории герцогства Вюртемберг в данный момент есть некая сила, которая безоговорочно сильнее, чем он.
       Дама Белый Страх задумалась.
       Она так делала время от времени: задумывалась - и надолго.
       Медленно шли минуты. Собственно, минуты могли и не идти, минуты могли умереть, они имели на это полное право, потому что время словно бы остановилось - и присутствие Дамы Белый Страх на том клочке земли, который был остатками Штутгарта, казалось вечным, без времени, без пространства, без птиц, которые куда-то исчезли, таким все было для герцога неживым и безысходным.
       О чем она думала?
       Как перехитрить герцога?
       А зачем его перехитрять? Он и так был весь измученный, весь окровавленный, весь озлобленный, весь откровенный. Он чувствовал шанс - не быть разделанным на мясо, и он хватко цеплялся за этот причудливый, привередливый шанс, даже шансик, даже шансинюшечку, и впервые за многие годы говорил то, что думает на самом деле, а не то, что он привычно произносил много раз, будучи подавленным тяжелой неискренностью владетельной особы - самого себя.
       Ни в одном своем слове герцог не ощущал цинизма.
       Он действительно так думал.
       Честно.
       Он был даже рад, что Дама Белый Страх как бы невзначай подарила ему эту роскошную возможность - высказаться без оглядки на чопорность одних или чрезмерно простенькую простоту других. С представителями того света нет смысла играть в прятки, изощряться в умных фразах, подделываться под простоту, смеяться тогда, когда не смешно, изображать траурное лицо, когда в душе нет ни малейшей грусти, делать свой голос деловым и официальным - в те моменты, когда так и тянет кукарекнуть, вскочить на лошадь и мчаться - просто так! - до ближайшей деревни, и с радостью понимать, как это будоражаще приятно - хотя бы ненадолго ощутить себя ребенком, а не бесконечным, до самой смерти, владетелем, окруженным густой паутиной традиций, манер, политеса и прочих гнусных банальностей, которые для каждого человека - мучительны, но этого не заметно, это можно удачно скрывать, и привыкнуть к этому, но мучительность этикетного самопридуривания все равно остается - и от этого никуда не деться.
       Никуда.
       Ни-ку-да.
       Понимала это Дама Белый Страх?
       Она слушала молчаливые мысли герцога. Она залезала в его душу. Она копалась в его душе то миниатюрной детской лопаткой, то огромными вилами, которыми крестьяне перебрасывают хрустящие вороха сена и много чего другого - например, стремительно пахнущий навоз.
       Так почему она задумывалась?
       Какой смысл задумываться, когда герцог - это пленник, у которого нет никаких шансов стать конкурентом?
       Может, она была в такие моменты растерянной?
       Может, она - безраздельно властвовавшая в этой ситуации - НЕ ЗНАЛА решения? А о каком решении речь? Что, на том свете НЕ ВСЕ известно заранее? Неужели такое может быть?
       Странно.
       Как это странно.
       - Ка-а-рл, - прошептала Дама Белый Страх.- Я думаю о Мозере. Недавно этот юрист умер - на днях, да? - и теперь у него другая дорога. Понятно, что ты в те годы не мог отдать его под суд. Понятно, что суд вынес бы решение не в твою пользу - или в твою пользу, если бы ты очень сильно нажал на суд, но все равно это было невыгодно. Мозер был прав, что ты нарушаешь законы, что ты переходишь все барьеры. Он пытался ограничить незаконную беспредельность твоей власти. Даже если бы ты нажал на суд невероятно сильно, суд мог разнервничаться - и вынести Мозеру оправдательный вердикт. Но в действительности было еще проще. Ты не мог отдать Мозера под суд, потому что законы герцогства Вюртемберг нарушал ты, а он их - защищал. И суд превратился бы в обвинение против тебя. Ка-а-рл, ты со мной согласен?
       - Да.
       - Полностью согласен?
       - Да. Мадам, вы меня ничем не удивили. Мне это еще тогда, двадцать с лишним лет назад было известно. Это элементарная логика.
       - Тебя что-то смущает?
       - Мадам, не могли бы вы прекратить демонстративно растягивать единственную гласную моего имени?
       - Нет .
       - Мадам, меня звать не Ка-а-рл, а Карл!
       - Нет, Ка-а-рл, ты Ка-а-рл.
       - Это А-А-А словно бьет меня по голове.
       - А мне какое дело? Ты Ка-а-рл, поэтому я так и называю тебя: Ка-а-рл.
       - Мадам, это нарушение всех правил этики.
       - Об этике - говори с поэтом Шубартом, который плесневеет в пространстве крепости Асперг. Подискутируй с ним на эту тему. Он тебе много любопытного расскажет о правилах этики. Кроме того, мне странно: я садистка, я озверелая дрянь, но ты почему-то напоминаешь мне о правилах этики. Ка-а-рл, у тебя что-то с логикой не в порядке?
       - Извините, Мадам. У меня раскалывается от боли голова. Вероятно, от сильной головной боли я по недоразумению попытался воспринять вас - как элементарно воспитанного человека. Понимаю, как это звание для вас оскорбительно, как и само это понятие - воспитанность. Еще раз извините.
       - И на тему воспитанности, Ка-а-рл, побеседуй лучше с поэтом Шубартом.
       - Спасибо за совет.
       - Пригласить его сюда?
       - Нет.
       - А почему, Ка-а-рл?
       - Меня тошнит от его вопрошающего взгляда: " Ваша светлость, как долго мне тут еще сидеть?" Ничего страшного. Пусть еще посидит. Умнее станет.
       - Как знаешь, - миролюбиво сказала Дама Белый Страх.- Но у меня из головы не идет свежий покойник Мозер - этот торжественный старик с железно очерченными чертами лица. Хоть и поздно - а все-таки я нашла удобный для тебя вариант: без крепости. Надо было подкупить служанку Мозера, чтобы она подсыпала ему яд в кофе. Затем - нанять спившегося уголовника, чтобы он убил служанку. А после этого - убить уголовника. Если можно человека без суда сажать в крепость, то не лучше ли сразу убить его таким банальным до полной примитивности способом? А?
       Она вдруг кокетливо подпрыгнула.
       В воздухе сверкнули ее блестящие белые туфельки.
       Она присела в глубоком почтительном книксене перед герцогом.
       Во всем этом - в каждом ее движении, в почтительности книксена и выражении лица, в плавности ее рук было так много подчеркнутого издевательства, что герцог только сцепил зубы.
       Монгольский адъютант вежливо засмеялся.
       - Мадам, вы глупы, - подчеркнуто отчетливо произнес герцог.
       - Ка-а-рл, тебе не понравился мой вариант?
       - Грязный метод, Мадам. Я никогда не занимался такими мерзостями.
       - А другими мерзостями?
       Герцог не ответил.
       - Ка-а-рл, я пошутила,- застенчиво засмеялась Дама Белый Страх.- Но как тебе было поступить с Мозером? Ты не хотел его убивать? Разве? Это не у тебя были мысли - в ярости разорвать этого упрямого Мозера на части? Ты боялся таких мыслей. Вюртемберг - это не остров Ява. Что тебе оставалось в твоих мыслях, перепуганных стальной логикой Мозера? Лучше сделать себя огородным пугалом? Да. Посмешищем для цивилизованных людей - как минимум, всей империи? Да. Это показалось тебе не таким рискованным, как желание разорвать Мозера на кусочки. Ка-а-рл, случай Мозера впервые прославил тебя не только в соседних немецких странах, но уже и на всю империю - как минимум.
       - Мне плевать на империю! - в бешенстве закричал герцог.- Есть я - и есть мое герцогство Вюртемберг! Этого достаточно, чтобы Земля крутилась вокруг Солнца! А что такое наша Священная Римская империя? Кого из серьезных людей интересует сейчас этот придурковатый венский либерал-реформатор кайзер Иосиф Второй? Он потерял авторитет среди влиятельных людей. Империя - это больше название, чем суть. Империя - это больше дань вежливости и традициям, чем действительно грозная сила. А что признают люди? Только грозность силы. Иисус учит не бояться никакой человеческой силы, но его слова - это теория, а жизнь - это реальность. Мадам, при чем тут империя? В каждом немецком государстве есть суверенный хозяин. Так и должно быть. А этот либеральный реформатор только вызывает недоумение своими бездарными попытками жалких реформ. Нет спору: кайзер скромен и прекрасно воспитан. Несколько лет назад, когда он был в Штутгарте инкогнито, проездом в Париж к своей сестре Марии-Антуанетте, я имел удовольствие еще раз в этом убедиться. Обаятелен, скромен, хорошо образован. Но я чувствую: нельзя, нельзя, ни в коем случае нельзя доверять этому либералу! Либеральность к хорошим результатам не приводит. По-настоящему люди признают крепкий кулак, вооруженных конвоиров и пулю в лоб. Признают - и потому ведут себя относительно корректно. А что кайзер? Ему зачесалось в голове - дать народу больше свободы? Вдохните в себя воздух, Мадам! Глубже! Еще глубже! Чувствуете ошарашивающие запахи? Это запахи бунтов, запахи революций, запахи пожаров, голода, ненависти, насилия и разрушений, запахи беспредела толпы, дорвавшейся до полной безнаказанности. Кого первым это гибельно заденет? Меня? Какого-нибудь князя? Кайзера? Его любимую сестру - французскую королеву Марию-Антуанетту? Кого первым уничтожит беснующаяся толпа? Запахи, Мадам. Запахи. Это страшные запахи. Они где-то рядом, они приближаются, они чрезвычайно опасны для народа. Неужели вы думаете, что я могу это допустить в своем Вюртемберге? Ни за что! Шубарт - с его направленностью против князей. Шубарт - с его восторгами в отношении тогдашней войны за независимость в Америке. Американцы завоевали свою независимость, но про своего швабского сторонника Шубарта даже не вспомнили. Собственно, можно начать с того, что они о нем никогда и не слышали! Ах, какой незадачливый Шубарт! Поэтому пусть теперь Шубарт высказывает свои бунтовские мысли не толпе, не в своем журнальчике, а так - стенам крепости Асперг. Разумеется, с внутренней стороны. Так моему Вюртембергу - спокойнее. И надежнее.
       - И тебе лично, Ка-а-рл?
       - И мне лично, Мадам. Я люблю респектабельность спокойствия.
       Дама Белый Страх рассеянно кивнула.
       - Респектабельность спокойствия,- машинально пробормотала она.- Любопытно. Я не имею ничего против.
       - А я люблю респектабельность тонких ломтиков хорошо прокопченного мяса,- негромко заметил монгольский адъютант. - И респектабельность спокойствия. И респектабельность надежды.Мадам, я исполнителен, я умен, я весь подчинен вам и вашим приказам. Нельзя ли в благодарность за сотни лет беспорочной службы отправить меня в рай - четырнадцатым помощником дворника?
       Дама Белый Страх опять неопределенно кивнула.
       Ни то.
       Ни се.
       - Ка-а-рл, ты произнес взволнованную речь,- сосредоточенно произнесла она.- Браво. Тишина и порядок. Браво. Нет - насилию разбушевавшейся толпы. Браво. Все это по-человечески браво. Меня только одно смутило: ты христианин - но в практических делах ты не ссылаешься на Иисуса Христа. Теория не имеет никакого отношения к реальности? И в этом вопросе - и в любом деловом вопросе?
       - А при чем тут Иисус? - не понял герцог.- Я говорил о кайзере и империи - не об Иисусе.
       - А кайзер - это христианин?
       - Да.
       - А Священная Римская империя - заселена христианами?
       - Да.
       - А где Иисус?
       - На небе, Мадам.
       - Ему нет места на Земле?
       - А что ему делать тут, в этой человеческой грязище? Мадам, признаюсь вам откровенно: однажды я думал об этом. И пришел к выводу, что Иисусу было бы рискованно появляться на Земле. Его тут многие - не поймут. Его искренность так беспредельна, что его тут либо посадят в тюрьму, либо торжественно повесят. Его слова будут восприняты - как антихристианские. Его справедливость будет оценена - как попытка государственного переворота, бунта, мятежа ... какое слово вам больше нравится, Мадам?
       - Слушаю убежденного христианина с необычайным интересом,- скромно ответила Дама Белый Страх.
       - А если он придет в Европу еще и евреем, каким он и был в действительности, то это еще хуже,- сказал герцог.- Это парадокс, Мадам. Еврею-христианину Иисусу Христу будет необходимо принять крещение - и стать крещенным евреем. Для порядка, Мадам. А мне хорошо известно, что значит быть таковым в христианских странах. Были и тут примеры. Неизвестно, что хуже: быть просто евреем - и быть презираемым христианами, или быть крещенным евреем - чтобы стать презираемым и евреями, и христианами.
       - Ты не советуешь Иисусу Христу вернуться на Землю?
       - Не советую, Мадам. Люди могут его не понять - и будут его ненавидеть. Пусть Иисус остается на небе. Где-то там, далеко от взаимной любви иудеев и христиан.
       - А кто учил христиан ненавидеть евреев? Еврей Иисус?
       - Нет.
       - А кто?
       - Бог. За то, что евреи не приняли Иисуса. Это общеизвестно.
       - Эта общеизвестность была сказана тебе лично - самим Богом? Тебе? Лично?
       Герцог сделал паузу.
       - Бог наказал евреев,- сказал он. - Нет Израиля. Евреи расселились по другим странам.
       - Ка-а-рл, может этого достаточно? Ни один суд не наказывает за один грех дважды. Но суд может однажды вынести и милостивое решение.
       - Мадам, не расписывайтесь за Бога!
       - Герцог,- тихо засмеялась Дама Белый Страх.- Герцог-христианин. Герцог - олицетворение христианской любви и доброты.
       - Христианин,- согласился герцог.- А ваш ироничный тон на меня не действует. Я не виноват, что вы так плохо воспитаны. Вам что Иисус, что не Иисус, никакой разницы. Вы даже в своем тихом женском смехе - отвратительная садистка.
       Герцогу надоело сидеть, опершись спиной на стенку.
       Он поднатужился - и встал.
       - Даже в смехе - садистка,- повторил он.
       - Ка-а-рл, ты мне необычайно нравишься! - приятно сказала Дама Белый Страх.- Ты всегда будешь при мне. Ты всегда будешь земным человеком - с некоторыми паузами в аду.
       - Всегда?
       - Всегда,- охотно повторила Дама Белый Страх.- Ты всегда будешь бунтарем - я это уже поняла. А я всегда буду тебя усмирять. И когда-нибудь обязательно усмирю.
       - Этого никогда не будет, Мадам,- заверил ее герцог.
       - Будет, Ка-а-рл, будет.
       - Какое храброе мясо! - с уважением заметил о герцоге монгольский адъютант.- Накануне прожарки не каждое мясо становится таким храбрым. Чаще всего мясо делает в штаны от страха. Помню, у нас были интересные случаи - в Швейцарии, Италии, Голландии, Норвегии. Мадам, вы это помните? Было очень смешно - и запах был такой, что некоторые крестоносцы потеряли сознание, а наши монголы даже плакали от обиды, от необходимости вдыхать эти ужасные запахи. Слезы в глазах храбрых воинов! О, какие были невыносимые запахи!
       Он подошел к герцогу.
       - Герцог, так нельзя разговаривать с Мадам,- сказал монгол.- Герцог, ты идиот?
       Герцог рассеянно кивнул.
       И - ударил монгола кулаком в лицо.
       Монгол упал. Но топорик и ножи - удержал в руках.
       Встал.
       Пошатывался.
       Терпеливо выплюнул изо рта несколько зубов - один за другим.
       Покачал головой.
       - Мастерский удар,- сказал монгол.- Мадам, я же вам намекал: пора! Мясо портится у нас на глазах. Чем вы собираетесь угощать народ на площади? Испорченным мясом?
       - Не испорченное, - сказала Дама Белый Страх.- Ка-а-рл, мне нравится твоя искренность. А что ты скажешь о Шубарте?
       - Скажу, Мадам.
       - Слушаю тебя, внезапного поклонника откровенности.
       - Мне стало известно, что Шубарт письменно назвал мою прелестную Франциску оскорбительно - Донна Шмергалина.
       - А как ты об этом узнал?
       - Некоторые письма надо читать раньше, чем они попадают к адресату,- сказал герцог.- Это не я придумал - не мне за это и отвечать. Донна Шмергалина! И это - о моем ангеле Франциске, душу которой я смело могу назвать чистейшей в мире?! Если я мужчина - я обязан был ответить.
       - Постой, постой! - изумленным голосом произнесла Дама Белый Страх.- Совсем недавно ты говорил о Шубарте - как и политическом бунтовщике и подстрекателе. Разве не за это он теперь сидит в крепости?
       - И за это - тоже, - сказал герцог. - Мадам, почему он вам так по душе, этот пьяница и бабник? Не потому ли, что дьявольским натурам всегда импонируют злобные бунтовщики?
       Герцог засмеялся.
       Холодно и презрительно.
       - Было время, когда он служил музыкантом в моем театре,- продолжал герцог.- Я вынужден был уволить его. Больше нельзя было терпеть его дикое поведение, его насмешливые высказывания - даже с сомнениями в Боге! - и его наглый разврат. Что пережила его кроткая жена - Мадам, это вас не интересует?
       - Плохо, плохо,- согласилась Дама Белый Страх и спросила у монгольского адъютанта: - За это мужчину сажают в крепость? За развратное поведение?
       - Нет, Мадам.
       - Я тоже так думаю,- кивнула она.
       - Я тоже,- сказал герцог.- Он не за это сидит в крепости. И не за его гнусное поведение его дети получают образование, которое оплачиваю - я. Хотя страдания жены и детей от его прежних куролесных глупостей тоже не надо списывать со счетов. Человек однажды отвечает не за один грех, а уже за сумму грехов. Так я думаю. Хотя и за один грех тоже можно ответить - и по большому счету. А Шубарт всего лишь постепенно набирал букет грехов. Он окопался в соседней загранице - в вольном имперском городе Ульм. Либеральный город. Я не думал, что Ульм до такой степени либерален. Два раза в неделю Шубарт издавал там свой возмутительный журнальчик "Немецкая хроника". Солидный тираж. Популярность. Если бы он печатал там только свои какие-нибудь лирические стишки - разве я его заметил бы? Мадам, охотно пользуюсь вашим лексиконом: муха - это и в Ульме муха. Так вам понятнее? Но Шубарта тянуло не столько в лирику, сколько в политику. А политика - это такая женщина: она спит только с теми любовниками, которых сама приглашает.
       - Тебя - она пригласила? - спросила Дама Белый Страх.
       - Да. С того момента, как я родился. Политика не любит замурзанных. Например, как Шубарт.
       - А почему он замурзанный?
       - Потому что - искренний. В политике так нельзя. В политике надо быть чистеньким.
       - Браво! - прошептала Дама Белый Страх.- И что этот ужасный Шубарт?
       - Его даже в сторону РЕСПУБЛИКИ потянуло - разумеется, вместо княжеской власти. Кто для него князья? Устаревшая шваль, которую пора вышвырнуть на мусорную свалку истории. Я вам говорил: он поддерживал войну за независимость в Америке. За независимость - от кого? От власти законной короны? С каким воодушевлением он об этом писал! Свобода! Свобода!
       - А что такое свобода? - мягко спросила Дама Белый Страх.
       - Свобода - это правильное поведение,- мгновенно ответил герцог.- Право на честный труд. Право на хорошее отношение к семье. Право на безоговорочное подчинение начальству. Любому начальству: от самого мелкого - вплоть до меня, если говорить о Вюртемберге. В этом случае простой человек ощущает себя свободным и всеми признается, как порядочный. А недовольство начальством - даже самое скромное недовольство - это уже первый признак шантрапы. Все остальные - порядочные христиане.
       - А кто такой порядочный христианин в своем христианстве? - поинтересовалась Дама Белый Страх.
       - Мадам, скажу вам то, что еще никому не говорил. Это надо понимать правильно и солидно. Мои мысли? Я думаю, есть три разных, но одинаково правильных варианта веры в Христа: специально для любимого мною Вюртемберга. Первый вариант - для бедного сословия: не бунтовать, не воровать, не пьянствовать, не бить жен, не изменять мужьям - да и женам тоже, любить любое начальство - как самого себя, а герцога - еще больше. И верить, что на том свете обязательно будет лучше, и что все богачи окажутся в аду, а все бедняки - в раю.
       - Хм-м,- сказал монгол.- Смотря кто. Мало кто.
       - Это - первый вариант? - сказала Дама Белый Страх.
       - Да.
       - К Шубарту этот вариант подходит?
       - Уже давно - да. Он сидит в крепости. Он бедняк. Впрочем, он и раньше никогда не умел прилично зарабатывать. Мадам, это не мужчина. В крепости ему пытались неофициально, не называя никаких вариантов, вдолбить первый вариант моего христианства для Вюртемберга. По моей личной просьбе.
       - И как?
       - Частично получилось. Он стал намного больше думать об Иисусе - но меня по-прежнему ненавидит, и даже не может это скрыть.
       - А за что он должен тебя любить?
       - Он христианин - это значит, что он обязан меня любить. Я законный владетель. Я - владетель от Бога.
       - Это тебе Бог лично сказал?
       - Нет. Но моя власть - от Бога. Так принято считать.
       - А ты Шубарта - обязан любить?
       - Мадам, вынужден вам еще раз объяснить: я - владетельный герцог. У меня нет времени любить всех подряд. Я так занят делами, что у меня хватает сил по-настоящему любить только двух особенно дорогих мне людей: Франциску и себя. А что касается трудностей, связанных с христианским перевоспитанием Шубарта, то причина проста: он не подданный Вюртемберга - и ничей подданный. Человек без подданства. А мои варианты христианства расчитаны только на вюртембержцев. У них не такие головы, как у непонятного иностранца-не-иностранца Шубарта. Мадам, у вюртембержцев другие головы.
       - Какие? - с любопытством спросила Дама Белый Страх.
       - Умные. Умный шваб никогда не спорит со своим герцогом.
       - А в мыслях?
       - Вот именно для мыслей моих подданных и создал я первый вариант христианства. Пока об этом никто не знает - но я уже давно провожу этот вариант в реальность, а мои чиновники - тем более. И пасторы на местах. И учителя в школах. Любить своего герцога ДАЖЕ мысленно - этого я добиваюсь. Я добиваюсь невозможного!
       - И ты этого добьешься?
       - Обязательно, Мадам!
       - Ка-а-рл, а почему ты восемь с половиной лет не разрешал Хелене - супруге Шубарта - навещать его в крепости? - спросила Дама Белый Страх. - Это - проявление твоего христианства?
       - Да,- уверенно ответил герцог.- Я не был уверен, что Шубарт уже действительно проникся христианской добротой - ко мне и к моей герцогской власти. Но если он даже ко мне - не проникся, то что говорить о его отношении к жене, которой он множество раз изменял самым грязным образом, нередко - с кем попало, лишь бы имел место момент соития?!
       - Как у тебя в прежние годы,- охотно согласилась Дама Белый Страх.
       - Нет, не согласен! Я и тогда был владетельным герцогом, и был весь в трудах и заботах о своих подданных. Так разве я не имел права в краткие минуты отдыха поиметь ласку от местных женщин? Имел!
       - Твои тогдашние заботы о подданных? - мягко спросила она.- То есть, те бесконечные балы, охоты и регулярно - барышни в постелях? А замужних женщин - сколько у тебя было, не считал? Измены жене - это тебя никогда не утомляло?
       - Нет, я и тогда заботился о подданных! - опять решительно возразил герцог.- Время от времени я беседовал с простым народом! Я знал их трудности! Я сочувствовал им!
       - А-а-а,- сказала Дама Белый Страх.
       - Бз-з-з! - высказал свое мнение монгол.
       - Бз-з-зззз! - ответил ему герцог.- Молчи, дикий человек!
       Монгол пожал плечами.
       В принципе, ему было все равно.
       Захочет - скажет, что думает.
       Не захочет - не скажет.
       Дама Белый Страх никогда никого не наказывала за высказывание мыслей.
       - А у Шубарта, Мадам, нет ничего мужского в характере,- невозмутимо продолжал герцог.- Мне докладывают: он постоянно ноет, и устно, и письменно, несмотря на то, что ему сильно ослаблен режим. На территории крепости он, по сути, свободный человек. Чего он ноет? Какой еще свободы он хочет? Спуститься с горы в долину? С людьми разговаривать? А зачем ему такая свобода? Пусть беседует с солдатами - он им все равно ничего крамольного сказать не сможет: они все предупреждены и немедленно сообщат об этом офицерам. А с офицерами он что - не беседует? Зачем ему другая свобода? Еще совсем недавно он письменно утверждал, что среди всех немецких провинций наш Вюртемберг - самая рабская страна! Ну? Как вам это нравится, Мадам?
       - Ка-а-рл, это не так? - с детской наивной надеждой спросила Дама Белый Страх.
       - Конечно, не так!- немедленно опроверг ее надежду герцог.- Вюртемберг - это самая свободная страна в мире. Так говорят мои подданные. Тут на каждом шагу умные люди объясняют, что наш Ландшафт - это как английский парламент, как мнение народа, как страж интересов народа!
       - Ка-а-рл,- укоризненно произнесла Дама Белый Страх.
       - Мадам, народ обязан гордиться тем, что мы ничем не хуже высокомерных англичан. Мы лучше их! Да, Мадам, я вас понимаю - но! Зачем простому народу знать, что это теперь мой, в изрядной мере прирученный Ландшафт? Пусть народ думает, будто бы Ландшафт - это его слуга.Это успокаивает народ. Это политика, Мадам, а не муха в бутылке из-под уксуса! А что касается Шубарта, то в каждом его письме беспрерывные жалобы, стоны, ахи и охи ... впрочем, он и своих стихах редко бывает лучше. Он вечно жалуется. В июне этого года он написал своей жене такое плаксивое письмо, будто ему в крепости ужасно скучно, и будто бы он после этих восьми с половиной лет уже измучен, и будто бы у него болит желудок и еще какая-то чепуха, он ей такое написал, такие ужасы, что я был вынужден разрешить ей навестить его. Пусть и дальше навещает. Он испортил ей всю жизнь. Может, хоть теперь он чем-то украсит ее существование? Теперь - когда у него нет ни денег, ни вина, ни пьяненьких потаскушек и развратных чужих жен. Если он дурак - то почему я должен быть в этом виноватым?
       Он сделал паузу.
       Молчал он.
       Молчала Дама Белый Страх.
       Молчал монгол.
       Временами герцог бывал до такой степени прав и неправ одновременно, что лучше было действительно промолчать: нужные слова как-то крайне неохотно приходили в голову.
       - Что вас еще интересует, Мадам? - иронично спросил герцог.- Как видите, я с вами предельно откровенен. Как вам понравился первый вариант моего христианства для бедного сословия вюртембержцев?
       - О! - с интересом воскликнула она. - Ка-а-кой вариант!
       - Особенно там, где касается любви к любимому герцогу любимого герцогства любимого Вюртемберга! - восхитился монгольский адъютант.- Правда, Мадам?
       - О! - повторила она.
       - Продолжать, Мадам? - спросил герцог.- Извините, но ваш вопрос об этом вечно рыдающем Шубарте несколько отвлек нас от важной философской беседы.
       - Второй вариант? - с нарастающим интересом сказала Дама Белый Страх.- Я вся внимание!
       - Этот вариант моего христианства - для упитанных средних бюргеров Вюртемберга. Не переедаться - это вредно для здоровья. Стараться меньше пить вина - чтобы наутро иметь хорошее настроение, а не как перед казнью. Презирать шантрапу, которая может взбунтоваться - и все отнять, и всех уничтожить. Бояться бедняков, которые часто и есть шантрапа, но подкармливать их и создавать у них впечатление, будто их тоже считают людьми. Любить герцога Карла Евгения - всей душой. Ибо герцог Карл Евгений - это и есть тот ближний, которого надо любить, как самого себя. Строго по Господу Иисусу Христу. И верить, что на том свете будет еще лучше, чем на этом.
       - Хм-м,- сказал монгол.- Смотря кому. Мало кому.
       - А третий вариант? - восторженным шепотом спросила Дама Белый Страх.
       - Этот вариант - для элиты. Самый короткий вариант. А именно: верить, что на том свете тоже есть дворянская элита, которая поможет нам - своим людям - попасть в рай. Из рая земного - в рай небесный. Единственная правильная дорога для солидного человека.
       - Бз-з-зззззззззз!!! - в полном обалдении сказал монгол.
       - Не хами,- предупредил его герцог.- А то все остальные зубы тебе выбью: я не агресивный, но справедливый. Мадам, эти три варианта христианской веры способны в любом государстве обеспечить покой, порядок и процветание. Если бы я не был герцогом, я бы попробовал веровать в Иисуса так, как это делает Франциска: без всяких вариантов, с детской доверчивостью к Господу. Но в таком случае мы вскоре оказались бы без гроша в кармане. Что в этом хорошего, Мадам? Вам нравится быть голодной и не иметь крыши над головой? Мне - нет! А поскольку я еще и владетельный герцог, то получается, что христианство приходится делить на варианты. Другого пути - не знаю. Если я со своими швабами буду слишком ласковым - любимые швабы сожрут и меня, и Франциску, и всех министров, и Ландшафт, и всех моих чиновников. Мадам, насколько правильно вы поняли мою речь в защиту самого себя?
       - Прекрасно! - сказала Дама Белый Страх.- Я говорю: прекрасно, что мясо еще не совсем испорчено.
       Она хлопнула в ладоши.
       В кабинет ворвалась целая дюжина монголов.
       При них был узкий деревянный настил, сбитый из свежих досок, и новенький бочонок. Как и настил, бочонок пах лесом.
       Монголы со степными гортанными воплями навалились на герцога.
       Он сопротивлялся.
       Герцог был безудержно храбр. Нескольким монголам он выбил зубы и раскровянил носы, а одного успел даже укусить в нос.
       Но силы были неравными!
       Герцога повалили на настил.
       Ему скрутили руки.
       Монголы, которым он успел оказать сопротивление, взвизгивали, ожесточенно плевались и удивлялись его храбрости. От их бессвязных выкриков кабинет наполнялся чем-то вязким и бессмысленным.
       - Приступаю к разделеке туши! - торжественно объявил адъютант багатура.
       Монголы устроили овацию.
       Дама Белый Страх равнодушно смотрела в разбитое окно. Там было голубое море. Солнце было неестественно ярким и жарким. У белых кораблей, которые проплывали мимо в неизвестном направлении, были белые мачты и фиолетовые паруса.
       Паруса диктуют.
       Не мачты.
       - Болван, - тихо сказала Дама Белый Страх.- Такими не рождаются. Такими - становятся.
       Она произнесла это с большим сожалением.
       Герцог пытался вырваться. Он сумел выплюнуть кляп, который сунули ему в рот монголы.
       - Мадам! - закричал герцог.- А как ваше обещание? Вы обещали мне вечную жизнь! Я так понял, что мне суждено быть вашим вечным оппонентом! Но эти монголы меня сейчас уничтожат! Вы мне гарантировали бессмертие? Но о каком бессмертии речь, если от моей попы вот-вот отрежут мясо для прожарки?! Мадам, кто я без попы? Герцогов без попы - не бывает!
       - Ты станешь первым,- успокоил его монгольский адъютант.- От тебя не только задницы - от тебя ничего не останется.
       - Бз-з-ззззз! - огрызнулся герцог.- Мерзавец!
       - Бз-з-з,- миролюбиво отозвался монгол.
       - Мадам, почему вы меня обманули?! - крикнул герцог.- Может, вы хоть чуть-чуть овеяны христианством? Поймите: это дикость! Это варварство! Мадам, где христианская любовь к ближнему?!
       - Где? - удивился монгольский адъютант.- Там, где твоя христанская любовь к Шубарту и всем предыдущим.
       - Мадам, не слушайте его! Шубарта и всех прочих я только хотел перевоспитать!
       Он хотел выкрикнуть еще что-то. Он искренно хотел объяснить еще раз свою точку зрения. Но монголы опять воткнули ему кляп в рот.
       Слышно было, как герцог бессильно всхрипывает.
       - Единственный абсолютный дурак в собственном герцогстве,- пробормотала Дама Белый Страх. - Невзирая на свою очень даже неплохую Высшую Карловскую школу. Редкий случай, когда образованный дурак до такой безумной степени абсолютен. Впрочем,он и в своей Высшей Карловской школе сделал обязательными муштру и солдафонские традиции. И это выполняется. Одни мальчики от этого становятся дисциплинированными, другие - тупеют, а третьи - тихо ненавидят феодализм и тихо презирают герцога. Того самого герцога, на чьи деньги они получают прекрасное образование.
       Она рассеянно смотрела в окно.
       Ей были безразличны и море, и парусники. Она знала: все это исчезнет так же внезапно, как и появилось под арестованным штутгартским небом.
       Монгольский адъютант неторопливо нарезал с тела герцога тонкие ломтики мяса. Герцог хрипел от боли. Его лицо было темно-красным, оно покрылось обильным крупным потом. Но в глазах герцога не было ни одной слезинки. Он не подарил себе такой вариант: плакать.
       Но его глаза были полны страданий.
       Дама Белый Страх по-прежнему рассеянно смотрела в окно.
       - Как ничтожны люди,- шептала она.- Как они суетятся в своей земной мелочности, как они интригуют друг против друга, как они смешно подпрыгивают друг перед другом, и не понимают, как все это глупо и омерзительно, и не понимают они, что их жизнь - это всего лишь короткий миг земного экзамена. Как они верят в доброго Бога, который никогда не был ни добрым, ни злым, но всегда остается беспощадным в абсолюте своей справедливости. Таким Бог будет и в день Суда. Он это никогда не скрывал. 1785 лет назад Он дал людям Христа - как широкую прямую дорогу. Но кто идет по этой дороге? Даже ангелоподобные - и те: то залезают в дерьмо, то вылезают из дерьма. Страсти. Ах, страсти! Обиды, мстительность, жадность, мелочность, игра пенисов, радостное повизгивание влагалищ, одиночество среди людей, пустота собственных амбиций - что еще? Борьба за престиж - а кто выигрывает в этой борьбе? В этой борьбе никогда-никогда-никогда не было победителей. И не будет! Странно, что человек не способен в своих разговорах соблюдать мудрость молчания.
       Даже сквозь кляп в комнате был слышен мучительный хрип герцога.
       - Отче наш, - шептала Дама Белый Страх.- Куда Ты в следующий раз пошлешь меня с этими древними воинами - одуревшими от скуки их гастрольной бессмертности? Опять будет беспорядочный, омерзительно животный секс на какой-нибудь площади. Опять будут и пьянство, и обжорство: есть много людей, которые впадают в радостную истерику от бесплатности угощений. Опять почти весь город - или деревня? - провалится в тартарары. Опять будут верблюды, лошади, виселицы и отрубленные головы. Бессмыслица? Бессмыслица ли? Да, люди забывают обо всем сразу, как только заканчивается очередная наша гастроль. И о тартарарах забывают, и о собственной пошлости и распущенности, и о собственной трусости ... обо всем. Зачем Богу нужны наши гастроли? Но если Бог это делает - значит, Он знает: почему. Может, это всего лишь Его мелкие репетиции будущего Суда? Нет, вряд ли. Трудно поверить. Он не актер и не режиссер, Он абсолютен и всемогущ, ему не нужны репетиции. Так зачем Он это делает? Чтобы в чем-то еще раз удостовериться? Да? Чтобы что-то еще раз осмыслить и понять? Он, который может одним коротким повелением уничтожить всю эту маленькую жалкую планету, раз за разом, с терпением и кропотливостью пытается понять тех несчастных существ, которые ее заселяют? Да? Хотя все мысли и поступки этих несчастных Ему прекрасно известны? Известны. Отче наш, приоткрой мне, ничтожной рабе Твоей, хоть краешек занавеса, чтобы я наконец-то смогла хотя бы чуть-чуть понять, чего Ты хочешь, к чему Ты стремишься, зачем Ты то и дело посылаешь меня на Землю? Неужели это все-таки Твои маленькие репетиции будущего Суда? Ты хочешь понаблюдать, как ведут себя люди в экстремальных ситуациях? Да? Нет? Как мне это понимать? О, как я устала от этих зверств, от этих жалких физиономий, от слов, которые с умным видом произносят эти физиономии! Мухи. Жирные, зелено-изумрудные мухи. Мухи, которые ни за что не хотят понять того элементарного, что уже с первого мгновения появления на свет должно буквально висеть у них на языке: земная жизнь - это всего лишь коротенький экзамен для человеческой души. Это так просто - но почему это для них так сложно? В этот раз я оказалась еще и их землячкой. Я жила тут во времена римлян, когда еще не было ни герцогов Вюртембергских, ни самих герцогов. Я купалась в банях, построенных римлянами, учила их язык, говорила с ними о распятом и воскресшем Христе, чья слава быстро и неотвратимо шла через все провинции империи - вне зависимости от желаний или нежеланий людей. Это - христианство - и тогда крайне редко меняло людей к лучшему. Лень думать. Лень быть самим собой. Отче наш, я Тебе уже говорила не раз - в ответ на твои вопросы: люди с тех пор никак не изменились. Подавляющее большинство из них думают кошельком, животом и половыми органами - но не душой. А те остальные, которых всегда ужасающе мизерно, играют здесь такую же роль: мизерную - по своей результативности. Миролюбие Христа люди знают, но что они сами делают? Гадят. Ох, как они любят гадить друг другу, и сами себе травят души, и сами от этого мучительно страдают - и все равно: упорно продолжают заниматься этим дерьмом. Мало кто из них попадает в рай, их пристанище - территория ада, но в земной жизни это будущее пугает их разве что в единичных случаях. Мельтешащий земной миг им дороже, чем сотни лет мучительных адских истязаний - над ними же, со стороны им же подобных, а на их выпрашиваюшие мольбы - пожалуйста, отправьте нас если не в рай, то хотя бы на Землю, мы уже полностью исправлены!!! - чаще всего никто не обращает внимания, потому что все грешники вечно это твердят, а как только попадают на Землю, так становятся такими же ничтожными, как и в прошлой своей жизни. Отче наш, что это - безысходность или надежда на мизерное число Твоих подданных на Земле? Только поэтому Ты медлишь с назначением дня Суда для всей этой гниленькой планеты, которая чаще всего только и делает, что огорчает Тебя? Я задаю Тебе вопросы - я не знаю ответов. Планета Земля - это Твоя вечная тайна, Отче наш? Это Твоя милая слабость - или это Твоя боль, причина Твоего мучительного недоумения? По-моему, это все-таки Твоя боль - и Твое мучительное недоумение. Но - не слабость. Но - не игрушка.
       У герцога, с которого адъютант багатура продолжал нарезать изящные ломтики мяса, опять выпал кляп изо рта.
       Вероятно, у герцога был такой природный талант: избавляться от любых, даже профессионально вставленных ему в рот кляпов.
       - Мадам! - завопил герцог.- Пусть весь мир знает: я погибаю во имя Вюртемберга! Я не сдался! О моей героической стойкости будут писать книги! О моей порядочности будут ставить спектакли! Я полон сил продолжать сопротивление!
       - Продолжай, продолжай сопротивление,- согласился адъютант багатура.- Но задницы у тебя уже нет.
       - Мадам! - еще громче закричал герцог.- Вы только Франциску не трогайте своим омерзительным тихим смехом! Вы хоть и у дьявола на службе - но имейте совесть! Пусть Франциска и дальше будет ангельской христианкой!
       Монголы опять заткнули ему рот кляпом.
       Дама Белый Страх даже не обернулась к нему.
       Она по-прежнему смотрела в окно.
       - Франциска? - шептала она.- Ангельская христианка? По сравнению с герцогом - да. По сравнению с истинными ангелами - нет. Вероятно, ей удастся замолить свой тяжкий грех, у которого есть имя: ЛЕЙТРУМ. Да, она кое в чем сумела изменить герцога. По крайней мере, теперь у него только одна женщина. Он стал проще, мягче, чуть добрее: не всегда, но значительно чаще, чем раньше, если считать, что РАНЬШЕ - это была вершина его глупости. Франциска совершенствует СЕБЯ в христианстве. Читает талантливые теологические трактаты, беседует с талантливыми пасторами, размышляет. А герцог - это ее любимый и единственный ребенок, которого она мягко подталкивает к совершенствованию, и кое в чем она действительно имеет успех. Нет, Ка-а-рл, не бойся, твоя Франциска ни о чем не знает. И девочки в ее школе - прямо тут, в этом же Старом замке, тоже ни о чем не знают. Вот сейчас они вместе со своими воспитательницами вышли на вечернюю прогулку - и что они видят? Море, которого никогда не было в Штутгарте? Нет, они видят свой привычный Штутгарт - и им в голову не приходит, что почти весь город уже провалился в тартарары. И о моих монголах они не знают, и ни о чем не знают, что здесь происходит. Прогуливайтесь, девочки. Дышите свежим воздухом. Может, ваша более просвещенная, чем у многих ваших ровесниц, жизнь поможет вам стать чуть решительнее, чуть независимее - независимее не только от мужчин, но и от скучающих бабских сплетен и интриг, которые способны быстро превратить вас в просвещенных ничтожеств. Никогда не будьте бабами. Будьте женщинами. Будьте дамами - но только не бабами! Прогуливайтесь, девочки. Ваш окончательный выбор - уже не за вюртембергскими холмами, нет, это уже совсем рядом. Не ошибитесь, девочки. Однажды вы вспомните герцога, который дал вам этот восхитительный шанс - учиться в этой привилегированной школе у талантливых педагогов. Учиться культуре. И тогда вы скажете своему странному герцогу: "Спасибо, ваша светлость!" И мальчики из его Высшей Карловской школы - тоже еще не раз скажут ему, такому странному и такому скверному, эти же слова: "Спасибо, ваша светлость!" Что есть - то есть. Что будет - то будет. Но ада вашему герцогу - не миновать. В любом случае, несмотря на вашу раннюю или позднюю благодарность к нему. Эта ваша благодарность будет неизменно перемешана с вашей иронией к герцогу, с мыслями, которые еще долго будут вызывать у вас и затаенную злость, и неприязнь к нему.
       Герцог что-то мычал-хрипел-скрипел сквозь кляп.
       Монгольский адъютант жестами заправского мясника элегантно бросал ломтики герцогского мяса в бочонок.
       Бочонок быстро наполнялся.
       Монголы с уважением наблюдали за мастерской работой адъютанта. Они знали: это единственный умный человек в их эскадроне.
       Но знали они и другое: ему было точно так же тошно от сотен лет гастрольной жизни, как и им. Это вызывало у них злорадство. Адъютант хоть и был умен - а от своей жизни в НИГДЕ никак не мог открутиться. Когда-то, в начале тринадцатого века, в период их расцвета под началом Чингиз-хана, этот умный парень с затаенным наслаждением резал живых людей в захваченных монголами городах. Резал - пока его самого не зарезал проворный молодой человек: единственный, кто остался из уничтоженной нынешним адъютантом семьи.
       Дама Белый Страх оглянулась на герцога.
       На мгновение.
       Его страдания были ей - неинтересны.
       Она поморщилась.
       - Глупенький,- произнесла она шепотом, глядя на море.- Ничего этого нет. А я тут всего лишь с кратковременным визитом по служебным делам. А ТАМ у меня - дети, муж, дом. Мне предлагали несколько раз: "Хочешь пожить на Земле еще мгновение длиною в человеческую жизнь?" Не захотела. В той далекой-близкой моей жизни меня изнасиловали несколько веселых подвыпивших парней. В те времена, когда тут были римляне. Я пригрозила тем парням, что расскажу своему решительному отцу и не менее решительным братьям. Это их испугало - и они убили меня. У них были не зверские лица. Нет. У них были веселые лица изрядно струсивших полу-детей, полу-взрослых. Это еще отвратительнее, чем профессиональные разбойники. Нет, как человека - меня не тянет больше на Землю. Мне и так хватает работы. А ты, глупенький герцог, пройдешь все круги и земного, и потустороннего ада, постепенно, неторопливо, и однажды ты станешь моим вечным оппонентом, как я тебе и обещала. Я не бросаю слов на ветер. Тем более, что это Его решение - не мое. Ты станешь однажды, в каком-то веке, моим слугой, моим летающим то зайчиком, то крокодилом. Так тебе назначено. И весь остаток твоей нынешней жизни уже просмотрен, ничего нового не ожидается - и сделаны все выводы. Хочешь в земной жизни вечно быть с Франциской? Хорошо, я доложу Ему - и попрошу, чтобы Он это разрешил. До сих пор Он практически никогда не отказывал мне в моих просьбах о некоторых людях. Надеюсь, так будет и в этот раз. Отказ был единственный раз - когда я попросила Его дать тем нескольким парням шанс прожить еще один миг на Земле. Не получилось. Вечный ад - это было Его решение. А мне жаль их все-таки. Я приходила в ад по служебным делам. Я видела, как их тела прижигают раскаленными добела железными прутами. До костей ... прожигают их. Через 15 секунд кости опять зарастают мясом - и опять в действии раскаленный железный прут. Круглосуточно. Я слышала, как страшно кричат эти несчастные. Они кричат так уже полторы тысячи лет - и если однажды Он не сменит гнев на хоть относительную милость, они будут кричать такими страшными голосами вечно. Увы, я ничем не смогла им помочь. А ты, глупенький, потерпи. Это так - ну, как тебе объяснить, вроде бы как Его репетиция, что ли? Я сама этого не знаю, честное слово! Этого никто, кроме Него, не знает. А ты, глупенький герцог, терпи, терпи. Вечером ты опять будешь в своем Гогенгейме, и ты опять будешь владетельным герцогом своего терпеливого Вюртемберга. И все, что тут было - и что было на площади - ты все это не забудешь, единственный из всех штутгартцев. Но ты будешь помалкивать, мой глупенький, помалкивать. Долго. Это тяжко: быть единственным, кто запомнил. Это давит. Это бесит. Это выводит из терпения. Но - это теперь твоя ноша. Терпи, глупенький, ты сам на это напросился, хотя ни слова об этом не говорил. Ах, глупенький, почему ты такой вздорненький?
       Она улыбнулась.
       Как хорошо, что эта гастроль такая короткая! Уже сегодня вечером она увидит своих детей.
       Дама Белый Страх не любила длительных гастролей. Они надолго разлучали ее с родными людьми. Ее родители и братья поначалу долго были в аду, но постепенно она уговорила Бога, чтобы Он перевел их в рай. Да и грехи их были не ахти как значительны. Они пробовали еще и еще раз рискнуть и опять пожить земной жизнью - и вернуться победителями: сразу в рай. Это у них ни разу не получилось. После своей очередной земной жизни они неизбежно опять попадали в ад: как минимум, на 10-15 лет. Теперь, после сотен лет земных поисков, они предпочитают жить в раю. На Землю - их больше не тянет.
       Финита.
       Они на Земле ни разу не смогли прорваться в истинное христианство. Каждый раз их смущало мнение друзей и соседей. Много раз они стеснялись сказать то, что ОБЯЗАТЕЛЬНО надо было сказать, и они чувствовали эту обязательность - но молчали и по-воровски улыбались.
       Боялись показаться немодными?
       Боялись.
       Боялись, что их назовут придурковатыми?
       Боялись.
       Боялись, что в честности заработают меньше, чем во лжи?
       Боялись.
       Потому и улыбались так: по-воровски, позорно и гадливо.
       Нет.
       Их больше не тянет в земную жизнь - в этот украшенный деревьями, травами и цветами ад, полный лжи и пошлости. Так они говорят, ее родные люди.
       Ад?
       Полный лжи?
       И пошлости?
       А кто себе делал каждый раз этот земной ад? Не они ли сами?
       Кто не превратил земную красоту в свою вечную радость? Не они ли сами?
       Сейчас они все держатся только за рай. Там тоже нужно работать. Но там нет главного:
       В раю
       Нет
       Необходимости
       Лгать.
       Ни себе.
       Ни другим.
       Потому ее родные люди так и держатся.
       За рай.
       Не от страха еще раз рискнуть - и опять окунуться в безумие страстей, в этот круговорот жизни и смерти, собственной честности и собственной подлости, в круговорот добрых намерений - и пошленьких результатиков, и в собственное нежелание понимать унизительную пошлость этих результатиков перед величием Господа.
       Нет.
       Не от страха еще раз рискнуть.
       Нет.
       От усталости - вот она, причина.
       От земной усталости. Они проиграли свои земные пути. А надо было - выигрывать. Это и есть то, что называется истинным азартом: выигрывать в христианской борьбе против собственной ничтожности.
       Дама Белый Страх едва заметно вздохнула.
       - Мадам, готово! - услышала она голос монгольского адъютанта.
       Она нехотя оглянулась.
       Адъютант был весь перепачкан кровью. Его глаза говорили: "Извините, Мадам, я не крестоносец, это среди них есть профессионалы мясницкого дела, а я всего лишь степной мясник-любитель, и у меня даже кожанного фартука нет, потому и заляпался так сильно герцогской кровью!"
       - Да,- сказала она.
       - Мясистый герцог! - одобрительно сказал адъютант.
       Мясо герцога было сложено в бочонок: доверху.
       На деревянном настиле лежали освобожденные от мяса кости герцога и его череп Все сложенные в бочонок кусочки герцогского мяса говорили одновременно:
       - Мадам, я обескуражен! Я потрясен вашим варварством! Что взять с диких монголов? С них ничего нельзя взять, кроме честного слова, которое они все равно не выполнят. Дикие люди, Мадам. А вы - такое ощущение, что вы хотя бы внешне похожи на образованного человека.
       - Похожа? - улыбнулась Дама Белый Страх.
       - Да, Мадам! Но как вы могли допустить, чтобы эти дикие люди так поступили со мной - законным владетельным герцогом?!
       - Я это не просто допустила,- звонко засмеялась она.- Ты забыл? Я ПРИКАЗАЛА это сделать - как и обещала тебе.
       - Варварство! Это возмутительно! Требую, чтобы мне немедленно вернули мое законное мясо!
       Дама Белый Страх опять засмеялась.
       И монголы засмеялись.
       - Требуй, требуй,- говорили монголы.- Когда ты сердишься - нам смешно. А когда тебе смешно? Тебе смешно с нами никогда не бывает!
       - Мерзавцы! - закричало мясо герцога.- Мадам, вы обещали мне вечную жизнь оппонента! Вы меня обманули!
       - Бз-з-зззззз! - сказал адъютант багатура.- Мадам, а что делать с герцогским пенисом?
       Дама Белый Страх задумалась.
       И заметно покраснела.
       Герцогский пенис стоял у стены. Он был похож на срубленный ствол могучего дуба.
       - А почему он такой огромный? - с некоторой робостью спросила она.
       - Таким он стал - в последний момент, когда я думал его просто отрезать,- начал оправдываться адъютант.- Он вдруг стал огромным - и мне пришлось его тяжело срубить. Пушка!
       - Ка-а-кой героический шваб! - невольно восхитилась герцогом Дама Белый Страх.- Поджарить этот пенис можно?
       - Попробуем, Мадам.
       - Хорошо. Можете идти на площадь. Жарьте герцогское мясо и угощайте публику.
       - А они и в самом деле шантрапа,- сказал адъютант.- Герцог был прав.
       Дама Белый Страх не ответила.
       - И они шантрапа, и мы шантрапа,- сказал один из монголов.- Мадам, мы уже больше чем полтысячи лет стараемся. Сколько еще?
       - Не знаю,- ответила она.
       Этот вопрос - "Сколько еще?" - она слышала от монголов и крестоносцев уже много раз.
       - Вы добрый человек, Мадам! - вразнобой заговорили монголы.- У вас есть доступ к Нему. Попросите Его: пусть он разрешит нам хотя бы в аду поселиться! Надоело так мыкаться! Почему вы каждый раз отказываете нам в этой просьбе? Почему вы не хотите у Него спросить хотя бы?
       - Отвечу вам откровенно,- сказала Дама Белый Страх.- Еще в самом начале Он предупредил меня: "Никогда не проси для них снисхождения. Я это сам однажды решу". Так что однажды это будет. Ну, ступайте, ступайте, вы мне тут надоели!
       Они потащили настил с костями герцога, бочонок с его мясом и огромный герцогский пенис на площадь.
       Дама Белый Страх зевнула. Ей хотелось отдохнуть.
       Она взлетела к потолку герцогского кабинета.
       И уснула.
      
      
       15.
      
      
      
       КОНСПЕКТ ДИЛЕТАНТА, ЯНВАРЬ 2008 ГОДА
      
      
      
       АД И ЗЕМНЫЕ ПУТИ ГЕРЦОГА
      
      
      
       - Да-а, - сказал я герцогу.- Ваши страдания 3 октября 1785 года ни с чем не соизмеримы.
       - Я всегда был, есть и буду героем,- скромно ответил герцог.
       Как всегда.
       Его подчекнутая скромность часто вызывает у меня остолбенение.
       Это была наша очередная встреча в гранд-кафе "Planie". За соседним столом сидели две молодые дамы. Шатенка и блондинка. Они с милым интересом посматривали на герцога.
       - Иногда я устаю от женского внимания,- сказал мне герцог. - Но женщина - это вечный двигатель человечества. Perpetuum mobile. Я уверен: только благодаря женщинам наша планета еще крутится вокруг Солнца.
       - А если бы не женщины - вокруг чего крутилась бы Земля?
       - Она не крутилась бы, - отчеканил герцог.- Она - развалилась бы.
       Обе дамы за соседним столиком зааплодировали.
       - Тонкое высказывание! - громко заметила шатенка.
       - Он всегда был сокрушительным любовником! - мечтательно признала факт блондинка.- Это не болтун, который говорит просто так. Это мужчина, который знает - как, что и где надо сказать.
       - Некрасиво подслушивать чужие разговоры,- с теплотой к самому себе произнес герцог.- Но факт есть факт. И этот неоспоримый факт был только что подтвержден нежными женскими голосами.
       Обе дамы опять зааплодировали. Не только герцогу, но и самим себе - обладательницам нежных голосов.
       - Сю, - сказал я.
       Меня обе дамы - не замечали. Словно меня тут никогда не было. Хотя по возрасту я вписывался в их сексуальную хронику активнее, чем герцог.
       Нет сомнений: они угадали во мне мигранта. В своих любовных приключениях коренные штутгартские женщины предпочитают обходить русских мигрантов не десятой - двадцать пятой дорогой.
       Это умилительно взаимно.
       Русским мигрантам тут хватает собственных женщин: даже еще более сумасшедших, чем коренные.
       Сам я уже полгода нахожусь в состоянии сексуальной паузы. Иначе у меня не хватило бы сил написать хоть одну строчку этого романа. Я приходил бы в Земельную библиотеку - и делал быт ам то, что вынуждены время от времени делать вэтой библиотеке немецкие студенты: положить голову на стол в читальном зале - и уснуть. Даже невзирая на штрафные санкции со стороны Дамы Белый Страх.
       - Штутгарт - это странный город,- сказал герцог.- Тут на каждом шагу я встречаю своих бывших офицеров, генералов, крестьян, ремесленников, министров, любовниц. Особенно трудно с разовыми любовницами. Страсть на 30 минут обязывает только к одному: к умению сделать прощальный комплимент и уйти, чтобы тут же эту страсть забыть. И через годы - трудно: не всегда удается вспомнить, в каком году это было.
       - В 1764-ом,- игриво напомнила блондинка.
       - В 1765-м,- умиленно подсказала герцогу шатенка.
       - И все-таки приятно, когда рядом сидят две молодые любопытные дамы, которые никогда не подслушивают чужих разговоров,- тонко обманул сам себя герцог.- Но Франциске я никогда не изменял. Это факт.
       - Даже в других жизнях? - спросил я.
       - Разумеется! Когда я умирал в 1793 году, Франциска днем и ночью сидела рядом. Она молилась и держала меня за руку. Я думал: даст ли мне Мадам обещанную ею возможность - всегда быть с Франциской? Не обманет ли? Не обманула. Но на том свете мне пришлось ждать почти 20 лет.
       - Ждать?
       - Пока Франциска помрет. Я изнывал от избытка нежности к ней. На том свете я работал дворником в аду - но это не мешало моим страстным мечтам о Франциске.
       - Дворник в аду - это тяжелая работа?
       - Нет, пустяк. Я был удивлен, что так легко отделался. У других было намного хуже. А мне - просто повезло. Представь себе такую интеллектуальную картину: 300 грешников с душераздирающими криками бегают по улице. По одной и той же улице. В руках у них - огромные ящики, заполненные мусором.
       - Феерическая картина, ваша светлость! - воскликнул я.
       - Они бегают - и разбрасывают по улице весь мусор из своих ящиков. Затем они выстраиваются по обеим бокам улицы - и истошно вопят: "Почему так много мусора?!" Они орут эту фразу беспрерывно. Во всю глотку. Если не будут орать - их накажут: переведут на менее интеллектуальную работу.
       - Сю-ю-у-ууууу! - сказал я.
       - А кто был тот единственный, кто должен был собирать весь этот мусор, разбросанный сразу 300 парами рук? - спросил герцог.
       Я начал догадываться.
       - Вы, ваша светлость?! - прошептал я.
       - Я,- бодро ответил герцог.
       - У вас там была мусоросборочная машина?
       - Какая машина?! - рассердился герцог.- Мальчик Варга, что у тебя с головой? Потрогай свою голову: она еще на плечах?
       Я потрогал.
       - Да, ваша светлость.
       - Никаких мусоросборщиков в аду нет - и быть не может,- наставительно объяснил герцог.- Все эти горы мусора я собирал руками. И складывал их опять в те самые 300 ящиков. Чтобы эти 300 идиотов, которые орали: " Почему так много мусора?" - смогли опять его разбрасывать. Мне не полагались ни метла, ни щетка, ни лопата. Я был весь в поту! После этого грешники опять бегали взад-вперед по улице, разбрасывали мусор из ящиков - и все повторялось заново.
       - Круглосуточно?! - ахнул я.
       - Нет, почему же! - сурово возразил герцог.- С перерывами на завтрак, обед и ужин. Еда была всегда одна и та же: гнилая картошка. Все 300 грешников ели эти картофелины - а остатки бросали мне. И я запихивал эти остатки в рот.
       - Это ужасно, ваша светлость! - сказал я.
       - Наоборот: когда ничего другого нет - это даже вкусно! Это помогло мне стать демократичнее, чем в земной жизни.
       - Ваша светлость, а чем вы занимались вечером - после работы?
       - После работы?! - потрясенно повторил герцог.- Мальчик Варга, кроме 10-минутных перерывов на то, чтобы перекусить, там работают круглосуточно. Там нет квартир, нет никаких зданий. Каждая улица - это тупиковое пространство между двумя высокими каменными заборами. И на каждой улице - свое наказание. Там нет надзирателей. Если грешник плохо работает, его молниеносно выхватывает с улицы словно бы порывом ураганного ветра - и вот он уже на другой улице: там, где еще хуже.
       - А если грешник хорошо работает?
       - Вот пусть и работает там, где ему назначено. Я пробыл на той улице почти 20 лет. Без единого замечания. Мне повезло: могло быть и хуже.
       - А как хуже?
       - Раз в год в стене открывалась калитка - и мы шли на экскурсии по соседним улицам. Мальчик Варга, ты когда-нибудь смотрел фильмы ужасов?
       - Да.
       - Возведи все эти фильмы, вместе взятые, не в квадрат - сразу в сотую степень. И тогда ты поймешь, почему у меня нет никакого желания рассказывать подробности соседних улиц ада. Из-за стен оттуда круглосуточно неслись душераздирающие вопли. И я всегда думал: "О, как мне повезло, что меня занесло всего лишь на эту милую улицу - с тремя сотнями беспрерывно орущих идиотов!"
       - Как трудно быть герцогом! - сказал я.
       - Особенно на том свете,- согласился герцог.
       Обе дамы тут же достали платочки.
       Они утерли слезы, которых не было.
       Впрочем, я только иногда и мельком, больше машинально, чем как-то иначе, посматривал на них. Поэтому не уверен, что слез совсем не было.
       Может, и были.
       Например, мелкие до микроскопической старательности слезинки сочувствия. То есть, когда сочувствия нет и быть не может, но его надо выдавить - из чувства любопытства к герцогу. Или - даже несколько крупных, похожих на сверкающие многокаратные бриллианты, слёз тайного женского злорадства.
       Так злорадствуют забытые любовницы.
       Герцог посмотрел в потолок.
       - Где справедливость? - спросил он у потолка.- Вторая половина моего правления Вюртембергом была отдана моим подданным. На это уходили все мои силы!
       Это была традиционная песня герцога.
       Я уже привык. Эту песню он пел, как правило, раз в две недели - специально для меня. Чтобы я каждый раз с новой силой мог оценить его владетельный талант. Это была его слабость.
       Я понимал: это именно та ситуация, в которой даже он - упрямый и очень сильный по характеру человек - вот уже третье столетие подряд комплексует. Причина: он много старался для экономики Вюртемберга - но сделал так мало, что ему ничего не осталось, как только время от времени - комплексовать.
       Я кивал.
       Я соглашался.
       Я делал вид, будто не прочитал ни одной книги о герцогстве Вюртемберг второй половины восемнадцатого столетия.
       Никогда не надо обижать того, кто комплексует. Обижать закомплексованного человека - это все равно, что самому себе вырывать зуб: без наркоза, обычными слесарными плоскогупцами. Попробуйте так - и вам станет обидно, и вы сами начнете комплексовать.
       В этот раз герцог вдруг заявил:
       - Я правил 49 лет! В своем герцогстве я знал каждого крестьянина, каждую лошадь и каждую курицу!
       Это было с его стороны - опрометчивое заявление.
       - А-а! - сказала шатенка блондинке.- Так он еще и с курицами имел секс!
       - А что? - ответила блондинка шатенке.- У курицы тоже есть влагалище. И у мухи. Я думаю, он и с мухами занимался сексом.
       Герцог побагровел.
       Я был уверен: он сейчас взорвется. И от гранд-кафе не останется ничего, кроме трагических мыслей о бренности земной жизни.
       К счастью, герцог передумал взрываться.
       Сказался его политический опыт, накопленный в восемнадцатом столетии.
       Герцог сухо сказал - то ли мне, то ли потолку:
       - Если кто-нибудь еще раз посмеет высказаться о неизвестной мне персоне таким неподобающим способом - я улечу отсюда в знак протеста! И больше никогда тут не появлюсь!
       Это подействовало.
       Обе дамы сделали вид, будто бы обсуждают прошлогодний футбольный матч чемпионата Исландии.
       Дамы часто боятся мужчин, которые грозятся улететь - и никогда больше не прилететь. Боятся не потому, что на свете мало других мужчин. Как раз наоборот: на свете много мужчин, которые не прилетают назад, потому что никуда не улетали - они и летать-то не умеют!
       Дамы боятся потерять контакт именно с летающими мужчинами.
       Таких - всегда мало.
       Катастрофически мало!
       Герцог медленно успокоился.
       - Да, иногда я грешил,- сказал он.- Но кто не грешил?! Мальчик Варга, ты безгрешен?
       - Грешен, ваша светлость.
       - Так за что меня определили дворником в ад? Какой лидер не совершает ошибок? Надо понимать, что это за профессия - быть лидером. Это тяжелая работа. Это призвание. Часто у лидера так много информации в голове, что можно случайно перепутать книгу с арбузом, носовой платок - с чьим-то влюбленным взглядом, а невинный перстень на пальце оппонента - с артиллерийским снарядом! Вот откуда берутся десять крепостных лет всевозможных поэтов Шубартов и прочих. Как я мог так бездумно поступить?! Почему никто из ближайших чиновников не подсказал мне правильное решение?! Вот оно, правильное решение: Шубарта надо было держать в крепости не десять лет, а девять! Действительно, тут я переборщил. Каюсь.
       Он покорно наклонил голову.
       На стол упала герцогская слеза.
       Из левого глаза.
       Я стал ждать, когда на стол упадет герцогская слеза из правого глаза. Но этого не произошло. Как всегда.
       Я понял: герцог умеет всегда плакать только одним глазом.
       Левым.
       И никогда - правым. Вот что значит политический опыт!
       Но герцог каялся недолго.
       - Правда, раз в год меня отпускали в рай,- сказал он. - На сутки.
       - На прогулку, ваша светлость?
       - На прогулку?! - сердито повторил герцог.- Я каждый раз мысленно обращался к Франциске: " Почему ты там застряла, в своей земной жизни? Что тебе там без меня делать? Почему не торопишься помирать?" По прибытии в рай меня заставляли таскать ящики с апельсинами. В течение суток. Без перерывов. Это считалось наградой для меня. В аду - нет солнца. Собственно, там и неба нет. Там ничего нет, кроме тусклого света и металлического голоса три раза в день: "Завтрак. Обед. Ужин. Завтрак окончен. Обед окончен. Ужин окончен. Спасибо за внимание." А в раю - было и солнце, и луна, и небо - и чистый воздух, а не тот спертый смрад, который годами стоял на нашей адской улице. 24 часа увольнения в рай - раз в год.
       - А апельсины - вы имели право иногда поесть?
       - Нет, - вздохнул герцог.- Я успевал только ящики перетаскивать. Сначала на зеленую поляну, оттуда - на розовую поляну. После этого - опять на зеленую поляну. Ну, разве это не зверство?!
       - Ка-а-рл! - прозвучал над нашим столиком звонкий голос Дамы Белый Страх.- Ты чем-то чуть-чуть недоволен?
       - Нет, Мадам,- холодным тоном ответил герцог.- Я счастлив, что мне доверяли эту почетную работу. В таких случаях каждый грешник должен быть беспредельно счастлив.
       Он сделал осторожную паузу.
       Дама Белый Страх тихо засмеялась.
       - Дурачишься, Ка-а-рл?
       - Мадам, я стараюсь вам понравиться.
       - Чем?
       - Правильными формулировками.
       - А мыслями?
       - Мадам, я неуклонно продвигаюсь в своих мыслях все дальше.
       - Я это замечаю. Итак, Шубарт должен был провести в крепости не десять, а уже девять лет?
       - Всего лишь каких-то девять лет.
       - Ты прогрессируешь. А когда ты придешь к мысли, что Шубарт должен был отсидеть в крепости не десять и даже не девять - а восемь лет?
       - Мадам, это трудный вопрос. Не уверен, что в ХХ1 столетии я успею решить эту проблему. Давайте перенесем это еще лет на 200-300, если вы не против.
       - Ка-а-рл, ты до сих пор очень крепко любишь Шубарта!
       - Видите ли, Мадам. Его детям я дал образование за мой счет. Его жене я тоже помогал. Не могу сказать, что мне так уж была симпатична Хелена Шубарт. Больше нет, чем да. Но я никогда не оскорблял жену Шубарта никакими мерзкими стишками. Я никогда не называл жену Шубарта донной Шмергалиной. Я никогда не диктовал Шубарту, какие стихи он должен писать, а какие - нет. Я был скромным абсолютистом. Вполне демократичным феодалом. Я никогда не просил Шубарта, чтобы он меня учил, как надо править Вюртембергом. Отсюда и моя просьба: вопрос об уже даже восьми годах крепости для Шубарта давайте перенесем - как минимум, куда-нибудь в ХХ11 столетие. А пока, Мадам, я не до такой степени либерален, чтобы даже теперь позволить себе эту смелую мысль - скостить Шубарту еще один год крепости. Даже если это уже давно осталось в прошлом.
       Он опять сделал осторожную паузу.
       Что ответит Дама Белый Страх?
       Она - ничего не ответила.
       Она сделала вид, будто не слышала труболюбиво и эмоционально произнесенных слов герцога. Так можно было понять из ее молчания.
       Ее согласие?
       Ее разочарование?
       Герцог кивнул.
       Сам себе.
       И продолжил воспоминания. То ли у него в этот день было исключительно мемуарное настроение, то ли он всего лишь выполнял приказ Дамы Белый Страх: просветить меня в некоторых нюансах.
       - А потом, наконец-то, померла Франциска,- сказал герцог.- Как я и думал, она после долгого собеседования все-таки попала в рай. Хотя Лейтрума ей долго еще не могли простить. Как я и предполагал, в раю она стала просить за меня. И вскоре меня, грешника, в экспериментально-воспитательных целях перевели в рай. При этом ангел по имени Тринадцать, этот райский чиновник, который расследовал мое дело, сказал так: " Карл, тебе повезло. Если бы не Франциска, если бы не ее обаятельная доброта, ты бы еще лет пятьсот работал бы дворником в аду!" Вот что значит иметь такую жену! Если говорить коротко, мальчик Варга, то я до сих пор гнул бы там спину и собирал бы мусор сразу из 300 выпотрошенных ящиков. Мальчик Варга, ты уже понял: это колоссальное интеллектуальное наслаждение. Культурный шок. Особенно - этот постоянный жуткий смрад. Вонь, которая пропитывает всю одежду. Вонь, от которой нет спасения.
       Он траурно наклонил голову.
       В честь пережитых им ужасов.
       На стол упала его герцогская слеза.
       Как всегда.
       Из левого глаза.
       Только из левого глаза.
       Я пытаюсь осознать этот феномен. Я прихожу к осторожному выводу: странно, что после 49 лет политической карьеры в восемнадцатом столетии герцог еще имеет возможность пускать хоть одну слезу хоть одним глазом. Я после стольких лет политики - напрочь забыл бы о том, что иногда в глазах вообще способны появляться слезы.
       Герцог - это феномен.
       Обидно, что его до сих пор нет в музее восковых фигур мадам Тюссо.
       Что без него этот музей?
       Без него - который уже третье столетие подряд плачет только левым глазом!
       Впрочем, это с моей стороны была лирика. Я приготовился слушать рассказ герцога о райской жизни.
       - А кем вас назначили в раю?
       - А как ты думаешь? - заинтригованно спросил герцог.
       Я мысленно прикинул все за и против.
       - Вас назначили личным поваром поэта Шубарта? - предположил я.
       На этот раз герцог смотрел на меня - как невеста на лягушку, которая запрыгнула к ней в подвенечное платье. Приятный взгляд. Я не смутился под его взглядом. Я не умею комплексовать. За мной и раньше эта щекотка не наблюдалась. Потому что я всегда был безразличен к острым эмоциям. От них все равно - никакого толку. Только вред. Огромный вред. С тех пор, как я стал читать Библию, у меня впервые появилась формулировка относительно человеческих комплексов.
       Вот она:
       Закомплексованность - это удел тех, для кого мнение публики важнее, чем мнение небес.
       Удел заведомых дураков.
       Герцог продолжал острым взглядом изучать мое лицо. Может, ему понравилась моя короткая боксерская прическа?
       Нет?
       А что его так заинтересовало?
       Мнение герцога о русских мигрантах в Германии мне уже давно известно. А именно: среди русских мигрантов умных людей - не бывает. Их и не может быть - уже по определению.Это не вопрос менталитета - это медицинский вопрос.
       Спасибо, ваша светлость.
       От всех и сразу.
       Спасибо.
       От русских пьяниц.
       От русских музыкантов.
       От русских рабочих - заводских, дорожных, строительных, каких угодно.
       От русских педагогов. От русских уголовников. От русских артистов. От русских наркоманов. От русских ученых.
       От всех - спасибо, ваша светлость.
       Ваша искренность помогла мне понять: 49 лет вашего правления Вюртембергом - это на 25 процентов культурный вопрос, а на 75 процентов - медицинский. Ваша светлость, я оцениваю не всех немцев, а только вас лично. И не размашисто, а с разделением на проценты.
       Сю, ваша светлость.
       Сю.
       Герцог упорно смотрел на меня. Он пытался найти в моей внешности хотя бы намек на проблеск ума. Но поскольку ему было уже известно по собственному выводу, что русский мигрант категорически не способен быть умным, то ничего обнадеживающего во мне он разглядеть - не мог.
       Но и я понял, что оплошал.
       Итак: когда Франциска вытащила герцога из ада в рай - кем он стал там работать? Личным поваром поэта Шубарта - это не подходит?
       А почему?
       - Ваша светлость, - сказал я,- так вы будете на меня смотреть до понедельника. Не понимаю: почему вас не могли назначить личным поваром тяжко пострадавшего от вас Шубарта?
       - Не понимаешь?
       - Нет.
       - Совсем тупой?
       - Да.
       - А если задуматься?
       - Готов задуматься. Подскажите - в каком направлении.
       - Шубарт и рай - эти два полюса имеют между собой что-то общее?
       - Вряд ли. Но вы и рай - тоже два полюса, тоже ничего общего.
       - Про то, каким боком Франциска протиснула меня в рай, ты уже слышал. А бедный Шубарт, который помер на два года раньше меня, попал в ад. Мы работали на одной улице. Он был в числе тех 300 идиотов, которые разбрасывали для меня мусор - и для которых я этот мусор потом собирал. Когда Франциска протиснула меня в рай, Шубарт по-прежнему оставался в аду. Грехов у него хватало - и это кроме высказываний его чересчур острого языка. Он пробыл в аду дольше меня.
       - Причина?
       - На том свете патологически не любят никаких земных революционеров.
       - Он ненавидел феодализм - и феодализм действительно рухнул. Не сразу, но рухнул.
       - Да,- спокойно сказал герцог.- Рухнул.
       - А потому на том свете терпеть не могут революционеров?
       - Революция - это всегда насилие над народом. Это всегда кровь. Это всегда зверство. Революция - это золотое время для авантюристов, бандитов и насильников. Милые парижане еще при моей жизни устроили себе милую революцию. Сколько крови пролилось тогда? Где Робеспьер? Где Марат? Где Дантон? Не в аду ли? В аду, в аду! Я уверен - они и до сих пор там!
       Герцог раскраснелся.
       Эмоциональный человек.
       Зачем так нервничать из-за революционеров? Я бы не стал это делать. Потому что во Франции революционеров было намного меньше, чем в России. К ним в России привыкли. Как к мебели.
       Я решил кардинально успокоить герцога - и вернуть ему душевное равновесие, уверенную любовь к себе и подарить хоть крошечную симпатию к русским мигрантам.
       Поэтому я с воодушевлением сказал:
       - Ваша светлость, вы не просто консервативны, как я. Ваша светлость, вы старая консервная банка, содержимое которой давно заплесневело. Из этой банки, если ее открыть, не могут исходить никакие другие запахи, кроме одуряющей ненависти к любым проявлениям новизны, к любой прогрессивности, к любой светлой мысли.
       Да.
       Мне это удалось.
       Герцог действительно успокоился.
       И сказал мне абсолютно спокойным тоном:
       - Ты забыл аксиому: все новое - это хорошо забытое старое. Это во-первых. Во-вторых, на том свете ценят не революционную истерику земных дел, а их мирный переход из недостатка в достоинство.
       - Это решает время?
       - Это решает Бог. Он видит, где и когда закипает суп в кастрюле. Дурные правители - уходят: они себя обесценили. Новые правители - приходят: они еще не успели опозориться, но пройдет время - и это может произойти. Спокойствие перехода - это от Бога. Где революции и кровь - там нет ничего от Бога. Там люди поспешили, захотели опередить время - а это невозможно, это еще никому не удавалось. Ужасно, что революции могут перепрыгивать в гражданскую войну. Гибнут тысячи людей. Горят дома. Сын стреляет в отца, сестра перегрызает горло брату. Мальчик Варга, ты никогда не слышал о гражданской войне?
       Я что-то невнятно пробормотал.
       Так бывает в моих разговорах с герцогом.
       Сначала я готовлю ему бомбу - и я уверен, что эта бомба разнесет его доводы в пух и прах. Бывает, мне это удается. А бывает, что эта бомба срабатывает против меня самого - и в такие моменты я вижу любознательное лицо герцога, слышу его уверенные доводы, и мне трудно возразить кардинально, я могу в таких случаях возражать только в нюансах, в нудных мелочах, в казуистике, а это глобального значения - не имеет.
       Не имеет - и не может иметь.
       - Бз-з-з! - незлобиво сказал герцог.- В раю меня назначили дворником. Я работал там с 5 утра до 5 вечера. Без выходных. Грешник все-таки! Как экспериментально-воспитательный грешник, я был необычайно рад. После ада эта работа казалась мне не просто райской, а даже дважды райской! Я помнил, что за малейшую провинность меня опять могут отправить в ад. Я вздрагивал от самой этой мысли. Мы с Франциской поселились в уютном домике. По вечерам мы ужинали за столиком в саду. Среди пения птиц и благоухания вечных цветов. Мы были счастливы. Увы, наше счастье длилось недолго.
       - Вас опять отправили в ад?!
       - Хуже! Мой куратор - ангел по имени Тринадцать - бдительно наблюдал за каждым моим шагом. Я не делал ничего предосудительного. Но однажды я опоздал на работу - на полторы минуты. Тут же передо мной предстал ангел Тринадцать. "Ты обнаглел! - сказал он.- Опоздать на полторы минуты! Это тяжкое преступление. Я вынужден об этом сообщить Богу".
       - А что сказал Бог, ваша светлость?
       - Откуда мне знать? Он со мной не разговаривал. Я Его никогда не видел: когда Бог появлялся на райских праздниках и встречах - я не имел права там присутствовать. Я уже тогда стал понимать, что Бог - это не либеральный дедушка. Да и дедушка ли он? Франциска рассказывала мне, что это стройный элегантный мужчина лет пятидесяти. Он такой во все времена. Мне сообщили решение: вместо ада меня опять отправили на Землю. Вместе с Франциской И опять в Штутгарт - столицу тогда уже не герцогства, а королевства Вюртемберг. В Штутгарте я опять родился - в еврейской семье. Мало того, что это были евреи, так это были еще и невероятно бедные евреи. А Франциска через несколько дней родилась в семье пастора - на соседней улице.
       - Ваша светлость, в новой земной жизни вы помнили о том, что было с вами в аду и раю?
       - Тогда мне это еще не было дано. Как и Франциске. Это право мы получили только в нынешней жизни.
       - А почему так?
       - Это не я решал. Людям об этом не сообщают.
       - Тогда, в детстве, вы были знакомы с Франциской?
       - Да - но нам мешали общаться. В 15 лет мы тайком объяснились друг другу в любви. Когда мне исполнилось 18 лет, я принял крещение, чтобы иметь возможность жениться на Франциске.
       - Это удалось?
       - Мне никто не поверил, будто я действительно стал христианином. И кто, спрашивается, не верил? Те, чье поведение никак не отвечало принципам христианского учения. Но в сравнении со мной - они считали себя высшим сортом. Они оскорбляли меня на каждом шагу. Меня называли крещенным евреем - ни в коем случае не христианином. Они были нагло уверены, что у них есть на это право. При этом они запросто могли развратничать, безбожно лгать и пьянствовать. Но те христиане, которые прониклись Иисусом, относились ко мне по-доброму. Правда, таких было не много. Истинные христиане во все времена были в меньшинстве. А теперь - просто в ужасающем меньшинстве.
       - А как относились к вам евреи?
       - Они презирали меня. Они считали меня предателем традиций предков. Они иронично говорили мне: " Ах, господин христианин, какую прибыль вы намерены с этого иметь? А сколько вам за это уплатили? А нам, господин христианин, за верность иудейской вере никто ничего не платит - и мы с этим согласны!" Я был весь облит грязью - с обеих сторон. Отец Франциски отказался дать нам разрешение на свадьбу. Он сказал мне: "Ты мошенник, я тебе не верю!" Мне было странно, что это сказал не кто-нибудь, а пастор. И мы с Франциской были вынуждены бежать в соседнюю Францию. У нас были фальшивые документы. Мы объявили себя католиками, причем я назвал себя итальянцем по происхождению, родившимся в Баварии. Во Франции нас и повенчали - в деревенской церкви.
       - Шикарная биография! - сказал я.- Биография для приключенческого романа!
       - Нет! - побагровел герцог.- Нет! Это сценарий для фильма ужасов!
       Это восклицание меня озадачило.
       Так озадачило, что от неожиданности момента в моем носу вдруг защекотало - и я задумчиво чихнул.
       - Извините, ваша светлость. Не знаю, почему вы так внезапно побагровели - неужели от злости? Неужели я опять задал некорректный вопрос? Может, это вас обидело?
       - Не чихай мне в лицо,- поморщился герцог.- Тебя в детстве учили правильно чихать?
       - Не помню. А вас?
       - Учили,- пробурчал он.- И я это помню. И выполняю. До сих пор остается для меня загадкой: за что, за какие грехи Мадам назначила меня твоим куратором?
       - За вашу особую любовь к русским мигрантам? - предположил я.
       - Это не исключено,- вздохнул герцог.- С тех пор, как на свете появились русские мигранты, человечество сразу оказалось в тупике от их образа мыслей. А также - от образа жизни русских, что даже еще ужаснее, чем их образ мыслей. Вдумайся, мальчик Варга, в эту русскую бессмыслицу, в этот кошмар всей России: если спать, так с королевой - которой нет, и никакой царицы в России нет, и даже принцесс нет. Если воровать, так миллионы - которые есть, но их и так беспрерывно воруют, и число желающих украсть миллионы точно соответствует количеству населения этого заснеженного государства. И далее: если чихать - так обязательно в лицо герцогу Карлу-Евгению Вюртембергскому!
       - Ваша любовь к русским - безгранична! - восторженно прошептал я.
       То ли от моих слов, то ли от моего восторга, то ли от безграничной любви к самому себе - у герцога вдруг закружилась голова. Ему на мгновение стало не по себе.
       Обе любопытные молодые дамы, которые сидели за соседним столиком, вскочили. Они подбежали к герцогу и старательно утерли его крупное лицо своими тоненькими платочками.
       Вот что это значит - мимолетные, случайные любовницы из восемнадцатого столетия! В наше время один раз поиметь секс - это даже не повод для знакомства. А для этих разовых герцогских любовниц один секс-раз с ними так вошел в психику, что они до сих по находятся в сладкой истоме от тех вкусных воспоминаний!
       Как простой мужчина - я не мог не позавидовать сексуальной доблести герцога.
       - Снимаю шляпу, ваша светлость! - сказал я.
       Эти искренние слова в данной тонкой ситуации были восприняты - как издевательство над всеми народами Европы.
       - Эти русские! - сказала шатенка. - Сначала они чихают в лицо - а потом снимают шляпу перед убитым человеком!
       - Если следующим канцлером у нас будет русский - я эмигрирую в коммунистический Китай! - заявила блондинка.
       Но герцог недаром считал себя талантливым дипломатом. Он и в этот раз не дал разразиться Третьей мировой войне.
       - Спокойствие, дамы! - сказал герцог.- Никаких русских канцлеров. Я уверен: в ближайшие полчаса это счастье Германии не грозит.
       Это мгновенно успокоило обеих дам. Они опять сели за свой столик - и чуть громче, чем полагается в солидном гранд-кафе "Planie", вдруг заговорили об особенностях китайских иероглифов.
       Да.
       В герцоге есть что-то гениальное.
       Успокоить таких дам - это бессмертный подвиг.
       Можно сделать вывод: если он даже этих двух суперчокнутых дам успокоил - значит, он способен успокоить всех дам на свете. Иначе говоря, он умеет то, о чем все остальные мужчины способны только мечтать.
       Герцог был невозмутим.
       Он выполнял сегодняшнее задание Дамы Белый Страх.
       Он был весь в собственных устных мемуарах. Пожалуй, это в какой-то мере приносило ему удовольствие. Я предполагаю, что он рассказывал это не часто - если не впервые.
       - Но и во Франции было скверно,- сказал он так, словно у нас не было никакой паузы по вопросу моего неудачного чиха.- Кто-то узнал, что я не итальянец, а еврей. Тут же выяснилось, что у нас обоих - фальшивые документы. Я успел устроить так, чтобы Франциска вовремя сбежала, но меня схватили - и посадили в тюрьму. Я бы там сгнил - даю честное слово! Там была гнилая солома вместо кровати, со стен камеры текла вода, а кормили так, что хотелось грызть камни - это вкуснее! Но нам неожиданно помог отец Франциски. Когда она попросила его дать денег, чтобы каким-то образом вызволить меня из тюрьмы, он ответил: " Согласен. Франциска, я долго думал. Я пришел к выводу, что вы оба любите друг друга. Прости, что я вел себя по отношению к твоему возлюбленному не по-христиански. Это мой тяжкий грех".
       - Он дал ей денег?
       - Достаточную сумму, чтобы тюремный надзиратель устроил мне побег. Сам этот надзиратель считал себя не просто истинным, а даже каким-то сверхистинным христианином - но взятки брал исправно! Для таких людей важно благостное выражение лица - не состояние души. Такие люди уверены, что живут правильно. Они действительно побаиваются Бога - но не в тех случаях, когда речь идет об их личной продажности и личной наживе. Я многое стал понимать, пока был евреем. И с особенной любовью относился к порядочным людям. Они тоже были: и христиане, и евреи. Мы с Франциской скитались по всей Европе.
       - Вы были тогда красивым мужчиной? - спросил я.- Таким же респектабельным, как теперь?
       Герцог взглянул на меня с недоумением.
       - Мальчик Варга, ты не понял?
       - Что не понял, ваша светлость?
       - О моей тогдашней внешности - не догадался?
       - Нет.
       - Мальчик Варга, у меня был карликовый рост и огромная голова.
       Я стал понимать.
       - Как у барона Лейтрума, ваша светлость?
       - В той жизни я по внешности стал копией Лейтрума. Меня везде ненавидели. Мне говорили: "Крещенный еврей, ты что-то слишком уродлив!" В чем я был виноват перед ними? А перед Богом? А перед евреем Иисусом Христом? За что я отвечал? За то, что когда-то безжалостно обманывал Лейтрума? За то, что в прежней жизни самым нахальным образом отобрал у него жену? За то, что на всю оставшуюся жизнь сделал его замкнутым и безнадежно одиноким?
       - Но в той жизни Франциска все равно влюбилась в вас - несмотря на то, что вы были уродливым карликом!
       - Она сама не знала тогда, что исправляет свой предыдущий грех. В первый раз - ее тошнило от внешности Лейтрума, из-за этого она не смогла увидеть в нем человека. Во второй раз - она влюбилась в человека с внешностью Лейтрума, и это был я. Мы жили очень трудно. У нас были дети, которые бедствовали вместе с нами. Мы жили в сырых подвалах или в продуваемых всеми ветрами чердачных этажах, где летом было невыносимо жарко - и мы обливались потом. Я воровал еду, чтобы прокормить семью. Меня несколько раз сажали в тюрьмы разных стран. И наконец - мы оба померли! Сначала я, а потом Франциска.
       - Мои соболезнования,- сказал я.
       - Ты уверен, что это было для нас горем? - спросил герцог.
       - А чем это было, ваша светлость? Неужели счастьем?!
       - Разумеется! Я так и сказал ангелу Тринадцать, когда опять попал на тот свет. Он сосредоточенно кивнул. Он спросил: " Теперь ты понял, почему на сей раз ты был не богатым, а нищим и отнюдь не злобным Лейтрумом-не-Лейтрумом?" "Спасибо, понял. Тут включается другая память". Ангел Тринадцать благожелательно спросил: "Твои выводы?" И тут я крупно ошибся!
       Я кивнул.
       Я уже хорошо знал эту милую слабость герцога.
       - Ваша светлость,- сказал я, - ваш язык часто находится на одной планете, а ваш ум - на другой планете. И обе планеты редко состоят в дружеских отношениях. Как правило, они между собой воюют. Я неправ?
       - Ты всегда неправ,- недовольно пробурчал герцог.
       Это такой человек.
       Если здешний итальянец или грек скажут ему, что дерево - это дерево, герцог с улыбкой согласится.
       Если русский мигрант скажет ему, что дуб - это дуб, герцог сухо возразит: " Это не дуб. Это железная кружка, наполненная русской водкой".
       Такой это человек.
       Удивительно обаятельный человек.
       -Бз-з-з, ваша светлость, - приветливо сказал я.
       - Сю,- приветливо ответил герцог.
       Это несколько успокоило его. Он даже застенчиво улыбнулся. Иногда он признает - разумеется, не вслух! - что даже русский мигрант способен произнести нечто логичное: то, что в полной мере соответствует моменту.
       Мне нравится герцог.
       Рядом с герцогом я время от времени чувствую себя гигантом мысли.
       Это приятно.
       Но сейчас меня больше интересовало, что ответил герцог по прибытии на тот свет на вопрос ангела Тринадцать: "Твои выводы?"
       - Вы крупно ошиблись, ваша светлость?
       - Я ответил ангелу Тринадцать: "Чем быть евреем, похожим на Лейтрума, лучше быть Лейтрумом, похожим на еврея." Тогда ангел сказал: "Объясни, раб Божий, чем ты недоволен". Я объяснил: "Мне, владетельному герцогу, человеку с большим руководящим опытом, Бог мог дать на сей раз более приличную земную судьбу. Хотя бы должность министра в правительстве молодого королевства Вюртемберг, если уж не должность самого короля!" Ангелу очень понравился мой ответ. Он долго смеялся. После этого он сказал: " Ты ничего не понял, раб Божий. Иди в ад. На ту же улицу. На ту же работу. И скажи спасибо, что Бог так снисходителен к твоей искренности". Опять в ад!
       - После такой тяжелой земной жизни! - сострадательно воскликнул я.
       - Барон Лейтрум,- пробормотал герцог.- Так мне опять напомнили о нем. Чтоб никогда не забывал. Мальчик Варга, ты прав: нельзя обманывать прирученную тобою собачку. От этого Лейтрума я до сих вздрагиваю: не от воспоминаний о нем - от результатов.
       Он задумался.
       Я - тоже.
       Герцог посмотрел в потолок. Глядя вверх, он произнес тихим голосом:
       - Мадам, я не могу сказать, что это была мерзость - опять направить меня в ад.
       - А почему ты не можешь назвать это мерзостью? - ласково ответил ему звонкий голос Дамы Белый Страх.
       - Чтобы не было еще хуже, Мадам.
       - А как ты можешь это назвать, Ка-а-рл?
       - Большой наградой для моего трудолюбия, - осторожно ответил герцог.
       - Молодец, Ка-а-рл,- засмеялся голос Дамы Белый Страх.- Красиво говоришь. Даже слишком красиво. Ты меня уговорил. Чтобы твое трудолюбие было немедленно востребованно, тебе придется сейчас почистить носом площадь своего имени.
       - Мадам,- тихо ответил герцог.- Поверьте, я не до такой степени трудолюбив, чтобы вы тратили на меня свое драгоценное воспитательное время!
       - Твой нос не мечтает об очередном подвиге трудолюбия?
       - Нет, Мадам. Мой нос не стремится стать героем. У моего носа такая простая философия: " Лучше быть красивым трусом, чем героем, безобразно исцарапанным об асфальт и булыжную мостовую моей любимой площади".
       - У тебя красивый нос, Ка-а-рл?
       - У меня гордый нос, Мадам, - с достоинством произнес герцог.- Это выше, чем красота.
       - Ты меня убедил. Хорошо. Не сейчас - но в следующий раз. Ка-а-рл, ты по-прежнему любишь русские кремовые торты? На них не чересчур много крема? Ты не чересчур любишь эти торты?
       - Естественная реакция цивилизованного человека,- мягко возразил герцог.- Невозможно без огромного сочувствия смотреть на этих диких существ, которые не знают элементарных правил этики. В таких случаях в моих глазах появляются обязательные траурные слезы.
       - Только в левом глазу, Ка-а-рл?
       - Если вы настаиваете - я готов и правым глазом слегка всплакнуть.
       Голос Дамы Белый Страх туманно засмеялся.
       И расстаял в полу-тишине кафе.
       Герцог взглянул на меня.
       Он и хотел, и не хотел рассказывать мне свои воспоминания. Он был не уверен, что я готов воспринимать такие сложные вещи. Но Дама Белый Страх была сильнее - и губы герцога разжимались сами собой.
       Зачем?
       Это невозможно понять.
       Зачем Дама Белый Страх ангажировала герцога на эти воспоминания - специально в разговоре со мной? Чтобы я пропитался страхом?
       Но я уже и так понял, что в аду - плохо, а в рай попасть трудновато, лично мне это вряд ли светит.
       Странный разговор.
       - Раз в год мне разрешали встречаться в раю с Франциской, - сказал герцог.- Нет, все-таки я видел тогда, в одно из моих увольнений в рай, именно Лейтрума! Ангел Эль. Белый ангел Эль. А каким жалким Лейтрум был в Людвигсбурге! Как он пресмыкался передо мной! Как он по-собачьи смотрел мне в глаза! Как он гордился тем, что имеет возможность общаться со мной не на уровне мимолетных приветственных фраз, а - лично, как человек с человеком, он мне так и говорил с нескрываемым восхищением: "Как человек с человеком"!
       - Плевать в лицо доверчивой собачке - это особый вид развлечения? - с любопытством спросил я. - Простым смертным это чувство недоступно?
       - Это доступно всем, - пробормотал герцог.- Для этого достаточно быть обыкновенной рядовой сволочью.
       - Браво, ваша светлость.
       - Без аплодисментов! - буркнул герцог.- Стал бы я тут перед тобой так выворачиваться, если бы это зависело от меня! Впрочем, были и другие жизни. Я был молодым офицером - с эполетами, со шпагой. Почему-то на сей раз - испанским офицером. Я был вынужден застрелить генерала, который слишком долго целовал ручку моей Франциске. А его адъютант немедленно застрелил меня. Вероятно, из чувства благодарности? Может, ему просто надоело быть адъютантом у этого бабника-генерала? Может, ему надоело привозить-приводить на тайную секс-квартиру генерала всех этих то смущенных, то глупо хихикающих девиц, как приводили их некогда ко мне? Я понимаю генерала: он был очарован Франциской. Но если хочешь быть генералом как можно дольше - не очаровывайся замужними дамами. Такое правило. Я всадил в его лоб пулю - раньше, чем его адъютант успел застрелить меня. Естественно, я опять попал в ад. Как назло - на ту же улицу, на ту же работу. Беготня. Мусор. Вонь. Вопли. Огрызки гнилой картошки. А Франциска умерла через год. С тоски. Она не могла жить без меня, и детей у нас тогда еще не было: не успели обзавестись.
       - Трагично,- сказал я.
       - Трагично,- согласился герцог.- Но зато в следующий раз я был в земной жизни богатым швабским коммерсантом - и мы с Франциской имели пятерых детей!
       - Сейчас это редкость.
       - Тогда это никого не удивляло. Женщины храбро рожали. Наши дети погибли во время Второй мировой войны. Кто на фронте, кто под бомбами - вместе с Франциской. Но теперь они опять с нами - и уже подарили нам первых внуков. Мои дети - трудолюбивы, как все муравьи, вместе взятые! Они обожают работать, работать! В том числе инженерами! Они приносят пользу - себе, своим фирмам, государству! И ни у кого из них нет мыслей уйти в цирковые клоуны. Если уже есть диплом - зачем эта безумная романтика, зачем эта фиолетовость мечтаний, зачем это непостоянство?!
       Герцог был разгневан.
       Я ощутил себя отвратительным ничтожеством в сравнении со взрослыми детьми герцога, которые днем и ночью готовы пахать где угодно и кем угодно, лишь бы только пахать. Кто я в сранении с этими гигантами пахоты ради самой пахоты?
       Никто!
       Я хотел залезть под стол - но герцог не разрешил. Он сказал, что это гранд-кафе, а не пивнушка во время бомбардировки.
       - Сю! - с возмущением сказал герцог.
       - Хр-м-м! - застенчиво ответил я. - А где свобода выбора? А где призвание? А где поиски своей личности?!
       - Молчи, безработный,- задушевно попросил меня герцог.- Поиски своей личности начинаются там, где никакой личности нет - и уже наверняка не будет. Потому что свою личность ищут не истеричными восклицаниями, а молча: самим стилем жизни, учебы, работы, мышления. И про призвание - не заговаривай мне зубы. Я не виноват, что после школы там, в России, ты ни о чем не думал, когда поступал на инженерный факультет. Мальчик Варга, а почему ты тогда ни о чем не думал?
       - Хр-м-м! - повторил я.
       - Интересное мнение,- согласился герцог. - А на первом, втором, пятом семестре - ты опять ни о чем не думал?
       - Хр-м-мммм,- ответил я. - Что, ваша светлость, у немцев не бывают подобных ситуаций?
       - Бывают,- сказал герцог.- Крайне редко, но это имеет место. Таких немцев надо отправлять в Россию. Там они обязательно найдут и себя, и свою личность, и свое призвание. В России миллионы распахнутых, удивительно добрых и душевных людей. Они помогут этим немцам. Например, спиться. А в Германии - разве могут быть душевные люди? Тут одни эгоисты. Может, поэтому немцы еще не пьянствуют так массово?
       Я слегка поморщился.
       Его любовь к русским переходила через край.
       Похоже, он был безнадежен в этой фиолетовой щекотливости. Каждый русский - это обязательно пьяница. Каждый русский - это медведь, который обязан пить водку вместо воды.
       Мой трезвый пример на него - не действует.
       Мои непьющие родители на него - не действуют. От Мадам он знает, что они пьют только сухое вино - по два-три бокала в неделю. Но он даже не считает это исключением из правила. Это недоразумение, говорит он.
       Герцог до такой степени привык думать правильно, что НЕправильно он думать уже не способен.
       Я решил ему помочь.
       Я сменил тему.
       - Ваша светлость, вы тоже погибли во время Второй мировой войны?
       - Нет,- ответил герцог.- Я благоразумно умер летом 1939 года. Накануне. Мое благоразумие меня не подвело.
       - Я не совсем понял, ваша светлость. Что это значит - благоразумно умереть?
       - Признаюсь откровенно: мне был симпатичен фюрер,- сказал герцог.- Он говорил то, что я хотел слышать. Меня это взбадривало. Как коммерсант, я был достаточно богат и солиден. Но - чересчур эмоционален в своем патриотизме. Ради фюрера я готов был оставить коммерцию на Франциску - и сделать блестящую военную карьеру! Я верил в свой военный талант!
       - А Франциска ... была согласна?! - в полном обалдении спросил я.
       - Нет. Она сказала мне: "Любимый, я уверена, что через пять минут ты станешь фельдмаршалом. Но мне было видение Господа. Господь сказал мне, что боится". Разумеется, я поинтересовался, чего именно боится Господь. " Дело идет к войне,- ответила Франциска.- Господь опасается, что при твоем талантливом фельдмаршальстве эта война не закончится ни в 1945-м, как Он предполагает, ни в 2945-м. Ты же знаешь: Господь никогда не останавливает войны. Наоборот, Он дает людям полюбоваться на результаты страстей их политиков и их самих. Господь считает, что тебе не надо делать военную карьеру. Господь считает, что тебе надо забыть об этих мыслях - и выпить куриный бульон из твоей любимой голубой чашки. Да, любимый?" Такой был у нас разговор - еще раньше, в 1933 году. Я с Франциской согласился. Если даже сам Господь оасается моего военного таланта, то пусть я лучше зарабатываю деньги, чем стану блестящим офицером. Так и быть. И я наступил на горло своей так и не спетой военной песне!
       - А почему вы благоразумно умерли летом 1939 года?
       - С фюрером я расходился во мнениях только в одном вопросе. Как я понимал, фюрер не любил евреев, чтоб не сказать хуже - чтоб не сказать еще хуже. Это у него было патологически. А я к евреям был во всех своих жизнях совершенно равнодушен. Летом я написал фюреру письмо. В этом письме я даже позволил себе ласковую критику. Мой любимый фюрер, написал я, вы не всегда умеете думать коммерчески. Вы не используете евреев в коммерческих целях на пользу Германии. Поэтому я предлагаю: отправить всех немецких евреев в Африку. Я заверил фюрера, что при должном обеспечении войсками СС - чтоб никто из евреев не смог оттуда удрать, уже через несколько лет евреи организуют на черном континенте богатые Африканские Соединенные Штаты Германии. В противовес американцам. Из Африки на Германию прольются золотые дожди! Германия станет самой богатой в мире! А евреев после этого можно будет из Африки отправить в Антарктиду - с такой же целью, как и предыдущая. Такое письмо я написал фюреру.
       - Вы получили ответ? - спросил я.
       - Не успел, - сказал герцог. - Утром я отправил письмо, а вечером отправился с Франциской в гости к моему приятелю. Это был адвокат. Одинокий человек, который хорошо разбирался в политике. Намного лучше, чем я. Я даже подозревал, что у него есть контакты с гестапо. Меня это не волновало. Я был - вне подозрений. Я рассказал ему и Франциске о своем письме фюреру. Франциска тяжело вздохнула, а мой приятель-адвокат задумчиво сказал: "Фюрер может это не понять. Фюрер не любит шуток". Эти две фразы оказались решающими. Конечно, я поспешно возразил, что мое письмо было совершенно серьезным - никаких шуток! Мы сменили тему, но те две фразы, произнесенные приятелем, не выходили у меня из головы. Я представил себе ярость фюрера в момент, когда он будет читать мое письмо. Я представил, как за мной приезжает автомобиль, из которого выходят люди в черной униформе ... или в гражданской одежде, они и в гражданском ходят! Фюрер не любит, когда кто-либо вмешивается в его великие дела! Я вернулся домой в тяжелом настроении. Сказал Франциске, что буду спать в своем кабинете. Там я написал короткую записку: "Прошу любимого фюрера простить мою семью за мое письмо". Я лег на диван, сложил руки на груди - и благоразумно умер.
       - Просто так? - удивился я.- Без яда? Без разрезания вен?
       - Без! - подтвердил герцог.- Это была смерть истинного патриота, который залез не в свое дело. Просто лег на диван, сложил руки на груди - и умер.
       - Гениально! - прошептал я.
       - Ничего гениального,- поморщился герцог.- Меня похоронили. Через две недели пришло письмо из Берлина - из канцелярии фюрера: " Спасибо за ваше доверие к фюреру. Делиться с фюрером самыми заветными мыслями - это почетный долг каждого арийца." В конверте лежала фотография фюрера - с его автографом. За мной никто не приезжал. Текст ответа был стандартным. Фюрер моего письма - не читал. У него просто не было на это времени.
       - Ваша светлость, вы по-прежнему считаете, что ваша смерть была благоразумной?
       - Да,- уверенно ответил герцог.- Смерть - на всякий случай. Во-первых, приятель-адвокат мог на меня донести. Но поскольку я успел умереть раньше, то меня уже и не трогали. Во-вторых, вскоре началась война с Польшей ... ну, дальше даже тебе, крупному знатоку истории, известно, что происходило. Известно? - с некоторым подозрением все-таки спросил он.
       - Да, ваша светлость.
       - А по законам военного времени - меня за это письмо и растрелять могли! - патетически сказал герцог.
       - А за что именно? - не понял я.
       - За мои слова о том, что фюрер не всегда умеет думать коммерчески - разве этого мало по законам военного времени?! А разве мало того, что между строк письма проглядывало мое равнодушие к евреям? Истинный ариец не имел права позволять себе такую позорную либеральность! Или не расстреляли бы, но я очутился бы в концлагере. Так не лучше ли было благоразумно умереть - вовремя и без малейшего ущерба для семьи?
       - О-о-о! - потрясенно сказал я.- В той жизни вы если не прямо, то косвенно стали жертвой гитлеровского режима. Можно сказать - вы почти антифашист!
       - Не надо так громко,- смутился герцог.- Я стесняюсь, когда меня чересчур хвалят. Могу сказать скромно: да, то письмо - это было письмо героического антифашиста. Я совершил беспримерный подвиг. Но поскольку никто, кроме Франциски и приятеля-адвоката, который - как выяснилось после войны - не был агентом гестапо ... поскольку никто так и не узнал о моем подвиге в суровом поединке с Гитлером, меня посмертно даже медалью не наградили! Черная неблагодарность! Впрочем, в следующий раз я родился уже после войны, в пятидесятые годы, и мне было не до этих медальных разбирательств. И очередное пребывание в аду - все на той же адской улице - никак не стимулировало мои претензии на медаль героя. Ангел Тринадцать молча выслушал мои попытки объяснить свою земную жизнь и коротко сказал: " Идиот. В ад!" Но в этой земной жизни, когда мне исполнилось 18 лет, передо мной предстала Мадам - и впервые за все свои жизни я получил право на память о предыдущих жизнях, о том свете, об всем, что происходило в октябре 1785 года, о моих тогдашних разговорах с Мадам. Это такое правило: после трех земных жизней с момента обещания Дамы Белый Страх. Кроме того, я получил дар полета - и Франциска тоже.
       - И право быть вечным оппонентом Мадам?
       - О,- сказал герцог.- За это право я плачу тяжело. Мальчик Варга, ты видел лишь мизерную часть моих оппонентских страданий. В принципе, я уже почти во всем согласен с Мадам. Есть только некоторые нюансы, где мое мнение упорно остается другим.
       - Да, ваша светлость,- охотно согласился я.- Это я уже давно заметил. А в трех предыдущих жизнях, о которых вы мне рассказывали, вы с Мадам никогда не контактировали?
       - Было,- неохотно признал герцог.
       - А что было? Личные контакты с ней?
       - И да, и нет.
       Герцог помолчал.
       - Когда я был нищим евреем, внешне до изумления похожим на Лейтрума, Мадам благоразумно не давала мне хоть как-то выбраться из нищеты, унижений, страданий.
       Ее не было рядом - но я чувствовал: кто-то очень заботится, чтобы мне всегда было плохо! Разве можно назвать это личным контактом?
       - С трудом,- признал я.- С большой натяжкой. А когда вы были молодым испанским офицером?
       - Тоже был некий полу-контакт с Мадам. Она благоразумно била меня два-три раза в неделю головой об стенку. Она боялась, что иначе я стану талантливым революционером - и талантливо перестреляю-перевешаю половину Испании. Вероятно, она не хотела таких тяжелых перегрузок для моей тонкой психики. Регулярное битье головой об стенку мне помогло. Я напрочь забыл о своем революционном таланте - но не мог сидеть без дела, меня тянуло в кипучую страстную жизнь, и я сгоряча застрелил генерала. Не столько из чувства ревности - я был уверен в достойном поведении Франциски! - сколько из желания хотя бы так почувствовать себя храбрым военным человеком. Войны-то тогда, как назло, не было! А кто такой офицер без войны? Пустое место. Разве можно при таких обстояельствах не застрелить генерала по причине, высосанной из пальца? Я всегда был безумно храбрым человеком, и только забота со стороны Мадам делали меня хоть иногда похожим на просто нормального человека.
       - А когда вы были коммерсантом - вы тоже чувствовали очаровательную заботу со стороны Мадам?
       - Она была в своем амплуа. Во-первых, каждые три года она заботливо устраивала мне банкротства, из-под которых я каждый четвертый год выбирался - весь исцарапанный, весь оплеванный, весь мокрый от этого регулярного счастья. Мадам боялась, что без банкротств я потеряю интерес к жизни. Во-вторых, когда я всерьез увлекся идеями фюрера, Мадам регулярно помогала мне и в этом вопросе. Во всех своих знакомых я стал подозревать агентов гестапо, хотя ничего крамольного не совершал! Когда я сидел в своем кабинете - на работе или дома, из стены выходил аккуратный, очень улыбчивый человек в гражданском и говорил мне: "Дорогой друг, не бойся, я всегда рядом - и в твоей спальне тоже!" Моя душа уходила в пятки. Я поехал в Мюнхен, где нанес тайный визит к известному психиатру. Он долго и сочувственно слушал меня, а потом вдруг прошептал мне на ухо: " Я вас понимаю - у меня то же самое!" Так что и в той жизни я никак не мог жаловаться на отсутствие заботы со стороны Мадам. Она всегда - отзывчива и внимательна к моей персоне.
       - Ваша светлость, право стать летающим - это тоже обязательное право после трех земных жизней с момента обещания Дамы Белый Страх?
       - Нет,- покачал головой герцог.- Это было иначе. В 1957 году, когда я собирался опять родиться, Мадам нанесла мне торжественный визит - в животик моей мамы. Мадам сказала мне: "Ка-а-рл, ты невыносим! Тебя ничто неспособно изменить. Но в этот раз мне приказано сделать из тебя хоть что-то похожее на что-то похожее. Ка-а-рл, ты будешь летать. Ка-а-рл, если на тебя не подействует даже чувство свободного полета - ты немедленно станешь польским евреем, который эмигрирует в Северную Корею, где тебя тут же посадят в тюрьму: с обвинением в шпионаже в пользу США и княжества Монако. Ты будешь сидеть в камере. Ты будешь есть рис - если тебе его дадут. Ты станешь в камере северо-корейским коммунистом. При этом в действительности ты не будешь ни шпионом, ни евреем, ни коммунистом. Ка-а-рл, тебе нравится эта перспектива?" Мальчик Варга, что я ответил?
       - Нет, Мадам!!!
       - Правильно, мальчик Варга. Мадам сказала мне тогда, в 1957 году: "Ка-а-рл, однажды ты встретишь молодого русского балбеса - мальчика Варгу - и вместе с ним впервые станешь спасителем христианства. Я понимаю, что время от времени ты будешь устраивать мне свои спонтанные концерты. Я не против. Я всегда готова выслушать мнение оппонента. За это тебе придется отвечать - это будет крайне неприятно. Ка-а-рл, за 172 года нашего знакомства ты стал для меня НЕчужим человеком. Мне будет горько, если ты и на этот раз окажешься оболтусом: своенравным - как капризная девочка на горшочке, талантливым - как вечный студент, глупым - как безответная любовь. Ка-а-рл, запомни мои заботливые слова: это твой последний шанс. В противном случае - ты окажешься в аду на вечные времена, без права на встречи с Франциской даже раз в году!" И после этого я опять родился на свет.
       - Блестяще! - сказал я.- Ваша светлость, я не думаю, что свой последний шанс вы используете совсем уж глупо. Вы не похожи на совсем уж законченного идиота. По-моему, вам не грозит вечный ад.
       - Мадам тоже так думает,- улыбнулся герцог.
       - Но, ваша светлость, насчет моей роли спасителя христианства - это такая игра или это не совсем игра?
       Герцог смотрел на меня изучающим взглядом.
       Наконец, он произнес:
       - Бз-з-з!
       - Ваша светлость, вы не могли чуть подробнее прокомментировать свой радостный ответ?
       - Игра? - с возмущением произнес герцог.- Какая игра?! Может, ты еще и шуткой это назовешь? Кто с тобой шутит? Неужели Мадам?! Ты теперь всего лишь один из спасителей христианства - сколько раз тебе надо это объяснять? Кто принимал роды у твоей мамы?
       - Русский медведь. А что?
       - Я так и думал! - воскликнул герцог.- А что?
       - Мы так и думали! - воскликнули обе дамы за соседним столиком.- А что?
       - О, как этот русский терроризирует нашего прелестного Карлушу-Евгенчика! - не без тайной мстительности в сторону герцога сказала блондинка.
       - Этот безалаберный мигрант доведет нашего любимца до вечного ада! - не без тайной надежды заявила шатенка.
       - Опять эти любовницы из ХУ111 века,- с ностальгической любовью к себе обаятельно вздохнул герцог.- Мальчик Варга! Таких летающих, как я, теперь в мире не меньше сотни - так я думаю. По крайней мере, столько нас было на прошлогоднем симпозиуме в Рио-де-Жанейро, где мы совещались на заброшенном пляже под видом случайных туристов. И у каждого из этих летающих есть свои прилежные мальчики и девочки Варги - и только мне, подозреваю, попался такой кошмарный тип, как ты. Вероятно, за мои прежние грехи. И каждый из этих мальчиков и девочек имеет свою задачу в спасении христианства.
       - В спасении - от кого?
       - От чего,- поправил меня герцог.- ОТ ЗАБВЕНИЯ. Христианский мир находится в плачевном состоянии. Надо сделать христианство массовым - так, чтобы это воспринималось людьми свежо, увлекательно, интригующе: как самый главный модерн нашей эпохи, как единственная духовная ценность для тех, кто сейчас всего лишь машинально и как бы между прочим именует себя христианами. Нужны талантливые христианские журналисты и писатели, а не те бездари, которые уныло заполняют пропагандистскую литературу христианства: это не работает! Христианство надо научиться подавать эффектно и действенно - в соответствии с эпохой. Могу тебе сказать: на симпозиуме в Рио-де-Жанейро главным докладчиком был Иисус Христос. Молодой спортивный человек в желтых шортах. По вечерам он был в голубых джинсах и белой футболке.
       Я обалдел.
       - Об этом никто не знал, кроме летающих? - спросил я.
       - Разумеется. Сейчас мировая пресса на таком гнилом уровне, что журналисты сделали бы из Иисуса какую-нибудь вонючую сенсацию. Даю голову на отсечение - они жадно спросили бы у него на первой же пресс-конференции: " Иисус, а сколько ты зарабатываешь? А с кем ты спишь? Насколько твоя подруга сексопильна? Почему бы тебе не сняться голым для обложки нашего журнала? А какой марки у тебя автомобиль? Сколько стоит твоя вилла? Не согласишься ли ты вести развлекательное шоу нашей телекомпании?" Ну и прочее ... добавляй такие вопросы, сколько угодно, не ошибешься.
       Я молчал.
       Слова герцога звучали предельно серьезно.
       Это никак не было похоже на розыгрыш.
       - Твоя задача - написать роман,- сказал герцог.
       - Это не роман,- пробормотал я.- Это непонятно что. Рукопись дилетанта, которую никто не захочет публиковать. А если и опубликуют - эту книгу никто не заметит, кроме разве что одного-двух ироничных критиков. Ваша светлость, поверьте: я не плачусь, я всего лишь трезво оцениваю суть. Не может стать спасителем христианства человек, который лишь несколько месяцев назад стал впервые читать Библию - но и в Библии далеко не все понимает. Сколько раз, ваша светлость, я должен вам вдалбливать, что я глуп, что я наивен, что я не умею философствовать, что у меня нет таланта работать рекламно, броско, эффектно? Ваша светлость, кто в 1728 году принимал роды у вашей мамы?
       - Лучшие акушеры Брюсселя. Ты знаешь, где находится город Брюссель?
       - Нет.
       - В твоей русской школе не было уроков географии?
       - Нет. На уроках мы пили водку и слушали русскую диско-музыку.
       - Да-а-а?
       - Да-а-а.
       - А в университете?
       - А кто вам сказал, что я учился в университете? Я украл пачку долларов. Я пошел на рынок, купил там инженерный диплом за 200 долларов - и поехал в Германию.
       Герцог начал медленно багроветь.
       Ничего.
       Это ему на пользу.
       Это мое стандартное развлечение в разговорах с герцогом. Это укрепляет его страстную любовь к русским мигрантам - виновникам всего самого дурного, что есть на данный момент в Германии, мире и Вселенной.
       Сю!
       Сю-сю-сю!
       - Опять?! - прорычал герцог.- Мерзавец! Я разговариваю с тобой максимально честно. А ты? Что ты мне сказки рассказываешь? Дурачишься - а зачем? Чтобы испортить мне настроение?!
       - Хр-м! - ответил я.- Бла-бла-бла! Мой драгоценный компаньон по спасению христианства! Что за вопросы вы мне задаете? Где находится Брюссель - вы это у кого спрашиваете? У выпускника университета - или у бутылки из-под уксуса? Чего вы с таким затаенным упоением каждый раз ждете от меня? Чтобы я ответил, что Брюссель - это столица Мексики? Компаньон по спасению христианства, что вы о себе возомнили? О каком нашем компаньонстве идет речь? Вы меня заведомо приняли за грязное животное, с которым брезгливо общаетесь только по необходимости? О каком христианстве идет речь? Ни Франциска, ни Дама Белый Страх до сих пор не сумели вдолбить вам не то что элементарную любовь к ближнему, но даже элементарное уважение к человеку. Ваша светлость, мне надоела ваша ксенофобия и ваш шовинизм. Вы бестактны. Вы глупы.
       Герцог слушал меня с интересом.
       Он подозвал официантку.
       - Пожалуйста, еще бокал вина,- сказал он.- И бокал пива молодому человеку. Холодного пива - молодой человек разгорячен. А вина он не пьет - у него от вина бывает аллергия.
       Герцог опять стал смотреть на меня.
       - Это все? - спросил он.
       - А что - мало?
       - Отвечать вопросом на вопрос - это признак невоспитанности,- душевным тоном заметил герцог.
       Умело.
       Да.
       Он умело занижал накал моих слов. Искусственно. Рядовое занятие для человека, который в восемнадцатом веке 49 лет и 8 месяцев был политиком.
       Он уверен, что это у него и теперь получится?
       Я улыбнулся.
       - Ваша светлость,- сказал я.- Либо вы сейчас признаете справедливость моих слов, либо я немедленно - прямо тут - заявлю Даме Белый Страх, что категорически отказываюсь контактировать с вами.
       Это смутило его.
       Это было заметно за его по-прежнему душевной улыбкой.
       Я молчал.
       Герцог тоже молчал.
       Обе дамы за соседним столиком звонили по своим мобильным телефонам. Обе говорили вразнобой:
       - Это полиция? Это действительно полиция? Вы не подскажете, какой сегодня день недели?
       Две старомодные дуры в модной одежде.
       Две примитивные дуры, помешанные на сексе восемнадцатого столетия. Они перешли максимальный барьер. Я перестал их замечать.
       Герцог продолжал молчать.
       - Мадам? - сказал я.
       Дама Белый Страх не успела ответить. Герцог оказался проворнее.
       - Не волнуйтесь, Мадам,- сказал он.- Позвольте нам самим разобраться.
       - Как тебе угодно, Ка-а-рл,- тихо засмеялся колокольчиковый голос Дамы Белый Страх.
       Этот ее тихий-тихий смех никогда не обещал ничего хорошего: ни герцогу, ни мне. Я заметил это еще по страницам-мониторам моего путеводителя по Штутгарту. Там после такого тихого смеха Дамы Белый Страх герцога ждал очередной кошмар.
       - Мальчик Варга, ты что-то еще хотел сказать? - спросил герцог.
       - Да. Я теперь ни в России, ни в Германии. Я в НИГДЕ - как монголы и крестоносцы из знакомого вам октября 1785 года. Что мне делать? Уехать в Россию? Но я отвык от России. После Германии у меня есть много шансов стать там белой вороной. Россия меняется быстро - так быстро, что я не успеваю это осмыслить. Остаться тут? Но я тут - не нужен. Германии не нужны те мигранты, которые приехали сюда не полы мыть у немецких господ, а квалифицированно работать и солидно зарабатывать. Да, я по ошибке выбрал профессию. Ничего, я найду правильное решение - оно уже на подходе. Если бы не приказ Дамы Белый Страх писать этот роман, я находился бы сейчас уже в новой профессии.
       - Верю,- кивнул герцог.
       - Моя профессиональная ситуация - не трагедия,- сказал я.- Моя психологическая ситуация - это трагедия. Трагедия - не повод для насмешек.
       - Да,- сказал герцог.
       - Мой менталитет - это мой менталитет. Что я должен делать? Оправдываться за свой русский менталитет? Нет. Я никогда этого не делал - и делать не буду. Я сам хочу решительно разобраться: что в моем менталитете советского, что русского, что немецкого. Это надо тщательно почистить - как утром и вечером принято чистить зубы. Я не хочу, чтобы кто-либо в это вмешивался. Это мое личное дело. Мое - не ваше.
       - Да,- сказал герцог.
       - Я уже думал об этом,- сказал я.- Я живу в Германии. Я готов частично изменить свой менталитет в пользу немецкого. Это невозможно объяснить словами - но это можно понять. Я готов сделать это при одном условии: если вы перестанете плевать мне в лицо. Вы уже НЕ СОВСЕМ чужой мне человек - как и я вам. Вы первый из местных, кто стал тут моим ЛИЧНЫМ знакомым. От остальных немцев я встречал тут в этот вопросе только высокомерную осторожность, которая в очень сильной мере перемешана со страхом. Этот тотальный страх перед всеми без исключения мигрантами у самих мигрантов уже вызывает сочувствие - не только недоумение. Мой компаньон по спасению христианства, вы - не христианин. Вы так мелочны и так провинциальны, что я не могу понять - чем занимается Франциска? Она имеет на вас хоть какое-то христианское влияние? Или она сама - такая же ксенофобка? А к вам - у меня уже подобных вопросов нет. Я за полгода понял суть христианства в тысячу раз больше, чем вы - за столетия. Христианин не может быть ни шовинистом, ни ксенофобом ... и так далее. Ваша светлость, вы будете извиняться передо мной? Да? Нет?
       Герцог молчал.
       В его глазах блуждала какая-то неопределенная мысль.
       - Слетаем куда-нибудь? - вдруг миролюбиво сказал он.
       - Нет. Либо ваши извинения - либо я прекращаю с вами контакт.
       - А компромисс? - вкрадчиво спросил он. - А если принять во внимание, что не я приехал в Россию - нет, это ты приехал в Германию? Я имею право на поиски компромисса?
       - Имеете,- медленно признал я.
       - Предлагаю такой вариант: мы сейчас улетим ... например, в Париж. На нейтральную полосу. Там ты услышишь кое-что от меня. А потом? Потом будет потом. Согласен?
       Надо честно сказать: я не горел желанием навсегда распрощаться с герцогом.
       Я привык к нему.
       К его вздорности.
       К его глупости.
       К его дипломатичности.
       К его мальчишеству.
       К его невыносимости.
       К его искренности.
       К его талантливости.
       К его дурацкой чванливости.
       К его туповатой провинциальности.
       К теплоте его голоса.
       Это безумный коктейль из ДА, НЕТ и экзотического калейдоскопа полутональных МЕЖДУ. Бредовый коктейль.
       - Компромисс? - сказал я. - Окэй. Летим в Париж.
       Обе дамы с соседнего столика вдруг радостно вскочили и побежали к двери.
       Чему они радовались?
       Что герцог улетает? Или - их радовала возможность приятно услужить ему? Ох, эти разовые любовницы из восемнадцатого столетия! Современные женщины так себя не ведут.
       А эти - во всем готовы услужить герцогу, во всем с ним вроде бы согласны, а на самом деле - вроде бы ни в чем несогласны. Как их правильно понимать? А можно ли вообще понять женщину, если сама женщина себя не понимает?
       Они распахнули дверь.
       - Полет! - стали говорить посетители кафе.- Сейчас будет герцогский полет!
       - Ваша светлость, у меня больше нет желания держаться за ваш шнурок,- сказал я.
       Герцог спокойно кивнул.
       Он нетороливо взлетел под потолок. Снизился. Протянул мне руку. Он был на удивление доброжелателен и учтив.
       Я крепко сжал его ладонь - и мы улетели из гранд-кафе.
       Как всегда - под овацию публики.
       Я давно заметил: герцог безразличен к овациям. Он снисходителен к публике. Его слава бессмертна - он к этому привык.
       Не могу скрыть: мне симпатична его уверенность.
       Это именно то, чего у меня нет - и никогда не было.
       Я был зол на него - и все-таки он мне чем-то нравился. Так бывает: когда ссорятся люди, которые во многом близки друг другу. Близки - по фиолетовости характеров?
       Полет в Париж был недолгим.
       Минут пятнадцать.
       Мы приземлились на верхней площадке Эйфелевой башни.
       Там была толпа японских туристов. Если однажды на этой башне или рядом с ней не будет ни одного японского туриста - значит, мировой туризм умер.
       Японцы фотографировали нас. Они попросили у нас автографы.
       Я не умею давать автографы.
       Не привык.
       А герцог делал это охотно. Так, словно занимался этим всю жизнь. Непринужденно. С улыбкой. Он спрашивал по-английски: "Ваше имя? Окада? Окада Ёити? Приятно познакомиться, мистер Окада Ёити!"
       Наконец, нас оставили в покое.
       - Мы иногда прилетаем сюда с Франциской,- сказал герцог.- По вечерам. Милый город, правда? В восемнадцатом веке он был значительно меньше - но и тогда в нем было непонятное очарование. Впрочем, в Штутгарте тоже много очаровательности. Никогда не надо комплексовать перед мировыми звездами - и ни перед кем нет смысла комплексовать. Париж красив - но в нем преобладает шумная самовлюбленность. А Штутгарт - мягкий по характеру, нежный в своей негромкости. Ты так не считаешь?
       Я был такого же мнения.
       Но молчал.
       - Понимаю,- сказал герцог.- Я все понимаю. Но я не понимаю одного: нахальства русских мигрантов. И ты, мальчик Варга, никак не хочешь понять: русские мигранты стали для нас фурором. В самом дурном смысле.
       Он сделал паузу.
       Моя обвинительная речь в гранд-кафе была произнесена на одном дыхании. Без пауз. Герцог - выбрал другой стиль: обвинительная речь с неторопливыми паузами.
       В том, что это будет именно обвинительная речь, я не сомневался.
       Глупо сомневаться в человеке, пристрастия которого не способны меняться - ни на йоту.
       Я набрался терпения.
       - В самом дурном смысле - фурор,- без удовольствия повторил герцог. - Помню, когда в Западную Германию приезжал на гастроли Большой театр. Это был фурор - в самом лучшем смысле. Мы с Франциской бывали на этих спектаклях. Мы были очарованы - и огорчены. Мы понимали, что это позолоченная обертка русского коммунизма. Как и спорт. Как и космос. Показуха мирового класса. Мальчик Варга, ты любишь показуху?
       Я молчал.
       Я твердо решил молчать. В штутгартском гранд-кафе герцог ни единым словом не прервал мою обвинительную речь. А я что- хуже? Пусть этот ксенофоб высказывается.
       И про Большой, где я ни разу не был.
       И про полеты в космос, которые лично мне - до лампочки.
       И про спорт, который так фиолетово оброс деньгами, что уже непонятно: где деньги, где спорт - и каким образом различить то и другое?
       Герцог упрямо считает, что я - патриот России? Он никак не может понять, что я никогда не был ничьм патриотом? Ни в чью пользу? Я не отвечаю ни за Россию, ни за Германию, ни за Эфиопию. По большому счету - я поклонник приятности собственного душевного равновесия. Если это можно назвать патриотизмом - хорошо, нет возражений: я патриот самого себя.
       Мой стиль - жить в свою пользу.
       Бз-з!
       Бз-з-ззззз!
       - А тебе - нравилась бы показуха страны с нищим народом, который был обязан голосовать за одного депутата? - спросил герцог.
       Я смотрел на Париж.
       Это приятнее, чем отвечать за СССР, которого не помнишь. Мне надоело отвечать за то, к чему я не имею никакого отношения. Мне надоело оправдываться за то, что я родился в России - не в Мюнхене или Монреале.
       Где родился - там и родился.
       Где живу - там и живу.
       Где помру - там и помру.
       Это мое ЛИЧНОЕ дело.
       Иначе может дойти до того, что начнешь оправдываться уже и за то, что вообще родился на свет. Герцог не может понять, что оправдания не могут быть бесконечными: это просто надоедает. Точно так же, как немцам надоело оправдываться за Вторую мировую войну - а им все равно не дадут покоя в этом. Но я ни разу в разговорах с герцогом не вспомнил о той войне. Из нежелания портить ему настроение.
       А он - какого хрена подсовывает мне под нос СССР?!
       Кто я такой?
       Ленин?
       Сталин?
       Брежнев?
       Мне на все это - наплевать!
       Я смотрел на Париж.
       Я приезжал в Париж дважды. Еще в то время, когда три года работал инженером в Штутгарте.
       Первый раз - я рвался в Париж. В город чокнутых импрессионистов. В город молодого Пикассо. В город молодого буйства Шагала. Это была моя столица мира. Я о Париже знал больше, чем некоторые парижане. Это - давняя русская свихнутость на Париже.
       Второй раз - я приехал сюда просто так.
       От скуки.
       Без подпрыгивания на сковородке.
       Приехал сюда - с одной взбалмошной русской девушкой, которая мечтала сделать в Париже ночной секс.
       В положении стоя.
       У стены старинного дома в глубине Монмартра.
       Со мной - раз уж она сумела меня уговорить на исполнение этой странной мечты с оттенком бредовости..
       Я сделал ей это одолжение. Мне было тогда невыносимо скучно. Меня тошнило от инженерной работы. Мою скуку подогревал талант немецких коллег: улыбчиво говорить НИ О ЧЕМ.
       Какое счастье, что та фирма обанкротилась
       . Иначе я до сих пор там работал бы - не решился бы уволиться, и каждый день с ужасом убеждался бы, что улыбчивая ни-о-чемность коллег постепенно входит в мою одежду, в мою кожу - и эта улыбчивая ни-о-чемность пропитывала бы меня всего, и мои мысли тоже, и я превратился бы в пустое место.
       В ничто.
       Та фирма была обязана обанкротиться. Фирма, где панически боялись хотя бы попробовать стать личностями.
       - Показуха - это всегда мерзость,- сказал герцог.- Нет ничего мрачнее тоталитарной показухи. Потом у нас была эйфория Горби-перестройки. М-да. Мальчик Варга, ты выглядишь несколько усталым. По-моему, ты не совсем адекватно воспринимаешь мой немецкий. Хочешь, я перейду на русский? - вдруг спросил он по-русски.
       Я пожал плечами.
       Меня не удивило его совершенно чистое русское произношение. В 1785 году немецкий в устах гастрольных древних монголов - тоже был безупречным.
       Меня не удивило бы, если бы герцог вдруг заговорил на тайском или хинди. Он, как и те монголы 1785 года, был человеком Дамы Белый Страх.
       Этим все сказано.
       - Ах, эта эйфория, ах, эта Горби-перестройка,- произнес герцог на русском.- Эйфория Запада. Короткая, совсем короткая эйфория. Франциска молилась за Горби. Мы были уверены, что в мир пришел мир.
       Он произносил эти давно известные банальности с таким пафосом, что я едва сдержался от смеха.
       Ну, была на Западе какая-то эйфория - а я тут при чем? Ваша светлость, я тогда был ребенком. Ваша светлость, я тогда не был секретарем городского комитета коммунистической партии. Ваша светлость, я никогда не был генералом КГБ. Ваша светлость, мне нет никакого дела до вашей тогдашней эйфории.
       Я был неприятно заведен.
       Однако это не мешало мне с любопытством вслушиваться в подчеркнуто элегантное русское произношение герцога. Древние монголы 1785 года тоже говорили на немецком именно так - подчеркнуто элегантно.
       Как роботы мирового класса.
       - Франциска всегда молится за все хорошее,- сказал герцог.- Но я буду говорить только о себе. Кто я? В меру богатый немецкий менеджер. Не Сократ. Не Кант. В России начался хаос - и кончилась моя коротенькая эйфория. Причина не в том, что у вас там началась эпоха массового бандитизма. Хотя и это мне было непонятно: откуда в одной стране так много бандитов, мошенников и воров, которых она - ко всему прочему! - еще и экспортирует во все страны мира?! Но и это еще не совсем причина быстрого затухания моей эйфории. Я вычислил причину в другом: в распахнутой, крайне доброжелательной и массовой подготовленности русских к бандитизму. Что ты об этом думаешь, мальчик Варга?
       Я ничего об этом не думал.
       Мои родители - не бандиты. Я - не бандит. Почему я должен сочувственно сострадать из-за того, что герцог однажды разочаровался в горбачевской перестройке? Я не поклонник Горбачева. Я не считаю Горбачева ни умным, ни порядочным человеком.
       Кто он?
       Хитрый провинциальный совок, который в кулуарах власти сумел на некоторое время обхитрить точно таких же провинциальных совков - и залезть на трон. Он был упоен любовью к себе, запросто предавал своих талантливых друзей - он боялся их, потому что сам - сероват. А потом такие же провинциальные совки, как он, сбросили его с трона. Вот и вся ипохондрия, ваша светлость. При Горбачеве или с Горбачевым - страна все равно развалилась бы: экономика уже была развалена.
       Что герцогу от меня надо?
       Я молчал.
       Мне было скучно.
       Точно так же скучно, как в мой второй приезд в Париж, когда я с тоской вставлял пенис во влагалище той романтичной дуры. Но тогда хоть ночь была теплая, несколько раз мимо нас по улице прошли какие-то подвыпившие французы и туристы, и они подбадривали наш экзотический секс приветственными возгласами. У той дуры были оргазмы, а я несколько раз зевнул - и только. И твердо сказал себе, что в таких глупых затеях больше участвовать - не буду.
       А теперь - зима.
       Ветер бродит по верхней площадке Эйфелевой башни.
       Но настроение - точно такое же.
       Скука.
       Мимо ходили туристы. Мы не обращали на них внимания.
       - Я слушаю твои мысли,- напомнил о себе герцог.- В тот раз тебе в Париже было скучно? Я тебя понимаю. Но мне странно, что тебе скучно теперь. Вслушайся внимательно в эту фразу: массовая подготовленность населения бывшего СССР к бандитизму. Никто из твоих соотечественников не изучал элементы бандитизма в университетах или на курсах. Нет. Уже тогда бандитизм был генетической нормой твоих соотечественников. Это передавалось и передается детям. Это еще будет происходить - в нескольких поколениях, как минимум. Генетика бандитизма, основанная на лжи, страхе и предательстве в нескольких поколениях. Массовая дикость. Массовое презрение к порядочности. Массовое презрение к благородству. Психология рабов. Психология полу-животных. Генетика агрессивности. Впрочем, царская Россия тоже не отличалась цивилизованностью. Поэтому число таких поколений - значительно больше. Мальчик Варга, ты ничего об этом не думаешь?
       Я неуверенно пожал плечами.
       Что я об этом думаю?
       Кое-что думаю.
       Представьте себе, ваша светлость.
       Думаю.
       У большинства моих соотечественников есть дурная привычка: регулярно и при любой возможности попытаться залезть в душу собеседника. Без разрешения. Просто залезть - и поплясать там в грязных кирзовых сапогах: вволю! От радости, что сумел залезть в чужую душу - и просто так нагадить!
       Зачем?
       Не знаю.
       При этом в русских гетто считается, что нет ничего прекраснее русской душевности. Ни у кого нет душевности - только у нас!
       Беспорядочные танцы в чужих душах.
       Такой массовой привычки нет ни в одной стране - кроме государств бывшего СССР. Там разнузданные танцы грязными сапогами в чужой душе - это популярный вид спорта. Истеричный вид спорта. Результат садистской экпериментальности СССР. И этот вид спорта автоматически переехал с нашими мигрантами в Германию ... куда угодно. Правда, если человек прожил в Германии хотя бы год-полтора, у него есть много шансов постепенно успокоиться. В Германии этот вид спорта встречается среди русских мигрантов не так часто, как в бывшем СССР.
       Местные - это совсем не ангелы. Но местные практически не подпускают русских мигрантов к себе . И не лезут в душу: ни к своим, ни к чужим.
       Инстикт самосохранения?
       Инстинкт.
       Атмосфера массового ледяного индивидуализма в Германии?
       Это.
       Атмосфера.
       Везде. На каждом шагу.
       Эта атмосфера охлаждает нашу разгоряченную многими поколениями генетику. Успокаивает ее.
       Поэтому залезть в душу к местному - это практически нереально. А залезать в мигрантскую душу, будучи при этом мигрантом ... нет, это занятие тут не так массово, как это было в годы моего детства и юности. Я не замечал тут среди своих русских знакомых ни садистов, ни мазохистов. Ваша светлость, русские мигранты - это отнюдь не чудовища. Ваша светлость, сейчас вы мне радостно напомните о тысячах русских уголовников в немецких тюрьмах, а я вам скучно напомню о трех миллионах остальных - и вы опять меня не поймете, потому что привычка думать только в одном направлении аннулировала у вас способность думать иначе. Танцы есть. Танцы продолжаются. Другое дело, что эти танцы в чужих душах происходят уже как бы непроизвольно - без ОСТРОГО желания потанцевать в грязных кирзовых сапогах.
       Но тут и сапог таких нет.
       Кирзовых.
       Ни в одном магазине. Ни в каком смысле.
       Непроизвольные танцы в чужих душах.
       Даже без острого желания потанцевать.
       Генетическая агрессивность?
       Да.
       Генетическая истеричность?
       Да.
       Когда я рекордно быстро нашел в Германии работу по специальности - я видел реакцию знакомых мигрантов. Девять из десяти мигрантов мне не просто люто завидовали - меня люто ненавидели.
       За успех, который не был успехом.
       Не знаю, как теперь в России. Не мне об этом судить.
       Но в Германии это постепенно успокаивается.
       У многих.
       Ваша светлость, я это замечаю. Это невозможно не заметить. Тут надо благодарить не Германию, а атмосферу невероятного немецкого индивидуализма.
       Это нельзя не заметить.
       У меня, например. Я замечал в себе непонятную мне самому агрессивность, меня это пугало, я сравнивал себя с местными - это было не в мою пользу, и я старался избавиться от агрессивности, а потом я заметил, что у меня и истеричность некоторая есть в мыслях - и я постарался избавиться от истеричности. Как удалось - так и удалось.
       Генетика СССР.
       Герцог прав.
       Это есть.
       Люди - отнюдь не чудовища! - вынуждены генетически отвечать за то, чего они не делали, чего они не видели лично и что они знают только из чужих мемуаров.
       Вот мерзость!
       Я смотрел на Париж.
       Снега не было.
       Но город был - белым, как платье Дамы Белый Страх.
       - Я слушаю твои мысли,- повторил герцог.- Кое-что в твоих размышлениях убедительно - но мне, западному человеку, от этого не легче. В короткие сроки русские мигранты заполонили весь мир. Собою. Своей страшной генетикой. Я не понимаю! Я не понимаю, почему человек не может избавиться от недостатков своей генетики, если он этого действительно хочет! Тут? В России? Везде? Почему?! Зачем все сталкивать на генетику? Почему эти мигранты сами не хотят найти в себе БОЖЕСТВЕННОСТЬ, близость с небесами? Их нигде не любят. Их везде боятся. Мальчик Варга, я боюсь русских мигрантов больше, чем всех остальных, вместе взятых. Инстинктивно боюсь.
       Тут я решил раскрыть рот.
       - Христианин не имеет права бояться,- сказал я. - Разве не так, ваша светлость?
       - Значит, я слабоват в этой проблеме,- признал герцог.- Боюсь. Инстинктивно боюсь. Русские мигранты вносят громкий разлад в мою тихую жизнь. Меня перестала интересовать Россия. Она то скандалит, то пытается романтично целоваться - и при этом делает неуклюжие заявления, и все это получается то агрессивно, то просто глупо. Я разочарован в России - и при этом уверен: однажды Россия станет элегантной страной.
       Это было что-то новое в логике герцога.
       - А почему? - с любопытством спросил я.
       - Россия сама этого захочет,- сказал герцог.- Она так устанет от собственной неуклюжести, что однажды захочет освежиться - и станет элегантной. Без революций, от которых она давно устала. Без государственных переворотов, которые ей самой надоели.
       - Симпатично,- сказал я.
       - Но дело не в России,- задумчиво произнес герцог.- Пусть там русские сами крутят себе головы, что им нравится, а что нет. Меня это не интересует. Я - немец. Меня интересует Германия. Разумеется, на русских мигрантах свет клином не сошелся. Есть самый простой способ - не замечать их.
       - Это и происходит,- кивнул я.
       - Пусть они тут торчат в своих русских гетто,- продолжал герцог.- Пусть они танцуют в душах друг друга, как ты отметил в своих мыслях. Германии нужна свежая рабочая сила, Германия стареет - и мигранты дают эту силу. Пусть они работают - они действительно не виноваты, что многие немки не хотят рожать, да и молодым мужчинам часто не хочется тратить время на детей. Духовная лень. Мигранты в этом - не виноваты. Пусть они зарабатывают. Пусть они портят жизнь друг другу - если уж у них нет желания избавиться в сжатые сроки от своей генетики. Желательно, чтобы они не портили жизнь немцам - уже за это спасибо. Пусть наше правительство говорит об интеграции мигрантов. Пусть правительство дает на это деньги. Толку все равно не будет - еще долго. Я все понимаю. Но я одного не понимаю: зачем нужны тут русские мигранты - лично мне? Именно сейчас, именно в данный момент? Общеизвестно: на бесплатных курсах языка почти все они крайне лениво изучали немецкий. Как они - за редкими исключениями - говорят на немецком? Это примитив. Они читают только русскую прессу. Только русские книги. Они смотрят только русское телевидение - это в большинстве случаев, не так ли? Их интересуют только русские артисты - тоже в большинстве случаев, разве я не прав? На их обучение и обустройство пошла и часть моих налогов. Я вправе спросить - почему у них нет интереса к моей стране, к моему народу, к нашей культуре? Мальчик Варга, я вправе об этом спросить - или я должен сначала попросить на это твое разрешение? Можно удивиться - без разрешения? Это политкорректно? Я не обижу этим царское достоинство русских мигрантов?
       Я кивнул.
       Я избавился в Германии от генетической советской истеричности. Герцог - наоборот: приобрел истеричность.
       Или она у него была всегда?
       Истеричность, которая любовно содержалась в тепле и ласке - чтобы в нужный момент загореться ярким пламенем?
       Его налоги.
       Чистая правда.
       Он платил налоги - и я по приезде сюда первое время получал пособие. Он платил за то, чтобы я окончил тут профессиональные курсы - когда я переучивался на немецкого инженера.
       Спасибо.
       Искреннее спасибо.
       А потом?
       Когда я три года работал - я не возвращал это Германии своими налогами?
       Чего хочет от меня этот герцог - этот эмоциональный 50-летний мальчишка? Чтобы я делал вид, будто не замечаю его патологическую ксенофобию?
       Я ему ничего не должен. Я все вернул. Напишу роман, найду работу - и опять буду исправно платить налоги.
       Короче говоря: что я должен герцогу?
       - Ваша светлость, наши обеды в гранд-кафе,- сказал я,- за которые вы сами вызвались платить ? Сколько я вам должен? У меня есть деньги на банковском счету. Сколько я вам должен - две сотни, три, четыре?
       - Ничего, мальчик Варга. Я работаю. Ты - безработный. Мы делаем одно дело - так хочет Мадам.
       - Мадам, да, Мадам! - воскликнул я. - Общее дело! А ваша ксенофобия?
       - Ксенофобия? - удивленно спросил герцог.- А ксенофобия ли это?
       Ксенофобия, подумал я.
       Ксенофобия, самая натуральная ксенофобия, с элементами истеричности, ваша светлость! Уж извините, но если дерево - это дерево, то ксенофобия - это ксенофобия!
       - И шовинизм? - сказал герцог.- А что еще? Какую еще мерзость ты готов мне представить в виде упрека? В ХХ веке на немцев дважды сваливалась такая всеобщая ненависть, что этим товаром до сих пор удобно пользоваться. Я не оправдываюсь: что было, то было. А ты - ну, назови меня кем-нибудь еще, это соответствует истине, правда? Я хочу честно высказать свое мнение - за это получаю упрек в ксенофобии. Я хочу честно разобраться, найти честное решение - и за это я опять: шовинист, ксенофоб! Мальчик Варга, зачем - по большому счету! - я пригласил тебя сюда, на нейтральную территорию?
       - В поисках компромисса.
       - А именно? О чем я собирался тут поговорить - по большому счету?
       - Не знаю, ваша светлость. Я не умею читать ваших мыслей. Это вам дано - не мне.
       Герцог сосредоточенно помолчал.
       - Улыбка,- тихо сказал он.
       - Что?
       - Улыбка,- по-прежнему негромко повторил он.- Мне это больше всего действует на нервы. Русские мигранты ни за что не хотят улыбаться. Их губы туго сжаты. Их челюсти туго сжаты. В их глазах - страх и равнодушие. Мальчик Варга, я говорю о невероятном страхе русских мигрантов просто так улыбаться. Что, русские - неспособны улыбаться? Они дали такой зарок - всегда быть мрачными?
       Улыбка?
       Проблема мигрантской улыбки?
       Ради этого он и пригласил меня на Эйфелеву башню?
       Он что - свихнулся?
       - Они улыбаются, ваша светлость,- мягко, с учетом явно смущенной психики герцога, ответил я.- И даже смеются. Даю вам честное слово. Если смешно - смеются.
       - Над кем? Над немцами?
       - Такого смеха я ни разу не слышал,- сказал я.- Ни от одного знакомого русского мигранта. Русские тут обычно над собой смеются.
       - Но - только в своем национальном кругу? - с недоумением спросил герцог. - Это показатель людей ХХ1 века? Это показатель людей с нормальной психикой?
       Так бывает.
       Я забочусь о его психике.
       Он - заботится о психике всех русских мигрантов.
       Какая взаимная забота!
       Я умилился этой ситуации.
       - Сначала местные дали нам от ворот поворот,- сказал я.- Не захотели с нами общаться - ни под каким соусом. А теперь многие русские мигранты уже сами не имеют никакого интереса к местным. Это взаимно, понимаете? Каков привет - таков и ответ. Зачем знать немецкий, если личное общение с местными немцами практически нереально - в 99 случаях из ста? И это уже давно никого не смущает - я говорю о русских мигрантах. Поэтому улыбаются и смеются - в своем кругу. Потому что другого круга просто нет, ваша светлость. Русские гетто в каждом городе появились не от любви или нелюбви, а от необходимости. Все остальные варианты были закрыты с самого начала - или иногда чуть приоткрывались: для избранных, для отдельных мигрантов - то ли удачливых, то ли неудачливых, я даже не пытался в этом разбираться. Я - не из числа избранных. Нас - отсталых, примитивных, придурковатых! - сразу цивилизованно вытолкнули с большой дороги на проселочную. Мы без особых обид построили свою дорогу со своими гетто - так за что вы теперь обижаетесь, ваша светлость? Что мы вам - не улыбаемся? Это не дает вам спать по ночам? Вы что, с утра до ночи общаетесь с русскими мигрантами? Нет. Вы их почти не знаете. Что, свет клином сошелся на улыбчивости-неулыбчивости? Что, по этой причине вы уже стали безработным? Нет? А может, из-за русской неулыбчивости в Германии уже произошел коммунистический переворот? Что вы так надежно вцепились в эту тему?
       - Не паясничай,- поморщился герцог.
       Нет, у него явно что-то с психикой.
       Мой спокойный тон он воспринимает - как паясничание.
       Ох, послал мне Бог делового партнера!
       Обязательно скажу Даме Белый Страх: "Мадам, я вас убедительно прошу - освободите меня от герцога! Дайте мне поконтактировать с другой летающей особой - с Франциской! Мадам, я уверен: Франциска не будет вести себя так же безумно, как это делает герцог. Не делает даже - вытворяет словесные чудеса, от которых уже голова трещит! Мадам, это моя убедительная просьба! Прошу не отказать!"
       Так и скажу.
       Мое терпение - кончилось.
       - Ну-ну,- негромко засмеялся герцог. - Ты уверен, что Мадам тебе не откажет? А может - все-таки попробуешь вдуматься в суть моей мысли?
       - Об улыбке?
       - Да.
       - Хорошо. Можно попробовать.
       Герцог помолчал.
       Он задумчиво смотрел в сторону Триумфальной арки. Однажды я поднимался по старинным ступенькам на ее крышу.
       Долго поднимался.
       - Улыбка - это не мода,- сказал герцог.- Улыбка - это обязательное требование для человека ХХ1 столетия. Раньше это было симпатичным признаком - но не обязательным требованием. А теперь - именно так. Обязательно. Человек ХХ1 столетия - это травинка, которая находится в эпицентре информационного шквала. Это 12-бальный шторм. Улыбка - это поддержка другим людям. Психологическая поддержка. Моральная поддержка. Это бесплатный подарок, стоимость которого - огромна, а влияние - бесконечно в пространстве. Отсутствие улыбки - это признак ужасающей отсталости. Это потенция жестокости. Не улыбаться собеседнику в наше время - это зверство. Когда человек впервые улыбается по-настоящему - искренно, доверительно и радостно - он чувствует, что становится сильным. Улыбка - это начало счастья. Улыбка - это встреча с Богом. Что ты ответишь на это, мальчик Варга?
       Я был растерян.
       Уже не первый раз герцог опрокидывал меня в растерянность.
       - Момент,- пробормотал я. - Дайте мне это осмыслить.
       Я был очень растерян. Сила его слов была неожиданной, красивой, беспредельной. Я прокрутил в памяти только что им произнесенное. Улыбка ... это ... начало счастья. Улыбка ... это... встреча с Богом.
       - Блестяще! - сказал я. - Блестяще, ваша светлость!
       - Вот откуда начинается неприязнь к русским мигрантам, - спокойно продолжал герцог.- Они антиулыбчивы до такой степени, что отталкивают от себя, отшвыривают. Ты меня не понял. Я никогда не говорил, что русский мигрант - это чудовище. Но я утверждаю, что русская антиулыбчивость везде - да, да, абсолютно везде! - портит настроение. Это вызывает у цивилизованных людей страх. Это не ксенофобия. Это именно страх на основе ЗАСЛУЖЕННОЙ неприязни. Страх перед непредсказуемостью психики русского мигранта. И не смей меня больше называть ксенофобом или как-то так еще. Ксенофоб агрессивен и разрушителен, а я - конструктивен. Я думаю. Я ошибаюсь или не ошибаюсь. Я ищу в наших с тобой отношениях мирный вариант - и ничего не могу придумать. Мальчик Варга, ты измучил меня.
       - Я?!
       - Ты никогда не улыбаешься. Мальчик Варга, ты никогда не улыбаешься в разговорах со мной! Ты постоянно напряжен, недоверчив и озлоблен. Ты панически боишься поворотов. От каждого поворота ты ожидаешь удара бревном по голове. Из-за каждого угла. Из каждой щели. Ты боишься жить. Иногда на твоем лице появляется подобие улыбки. Я с надеждой вглядываюсь - и вдруг понимаю: это не улыбка - это ироничный оскал вечно недовольного медведя. Как и твой смех.
       - Разве? - сказал я. - Неужели всегда так?
       - Всегда. Ты не видишь себя со стороны.
       - А пишу я - тоже без улыбки?
       - Твой письменный юмор - это усталая улыбка мертвого человека. Такие улыбки я видел только у обитателей ада. Когда меня изредка отпускали в рай к Франциске, она испуганно говорила мне: "Улыбнись! Уже можно! Тут не ад - тут рай, мой любимый!" Мальчик Варга, пойми меня правильно: я не строю никаких аналогий. Россия - это не ад, Запад - это не рай. Но факт есть факт: каждый разговор с тобой - это мое испорченное настроение.
       - Почему вы мне раньше об этом не говорили?
       - Терпел.
       - У вас кончилось терпение?
       - У меня ЛОПНУЛО терпение.
       - Мне всегда казалось, что я улыбчивый человек.
       - Ты ошибался.
       - А улыбки местных? За этими улыбками ничего не стоит, кроме равнодушия и пустоты. Дежурность улыбки.
       - Ты приглядывался? Ты внимательно приглядывался?
       - Нет. Мне такое в голову не приходило.
       - Приглядись, мальчик Варга. Не во всех, но во многих улыбках ты почувствуешь человеческую искорку. Хотя дежурность улыбок - не исключаю, это бывает, когда речь идет либо об эгоизме, либо о личной выгоде. Я не идеализирую Запад. Я практик. У меня есть опыт. Собственно, у меня огромный личный опыт! Западные улыбки я могу обозначить в процентном отношении так: 30 на 70. Первая цифра - это фальшивые улыбки. Заведомая мерзость. Вторая цифра - искренние улыбки. Их всегда больше. Это высокий показатель.
       - Я привык не доверять улыбкам. Слишком часто за ними стоит какая-то гадость. А на Западе - особенно привык не доверять западным улыбкам. Они мертвы. В них нет жизни.
       - Если заведомо принимать каждую улыбку враждебно и с подозрением в подвохе - то да, ты полностью прав.
       - А давайте попробуем! - с вызовом сказал я.- Если вы знаете, что такое настоящая улыбка, станьте моим тренером!
       - Ты этого очень хочешь?
       - Вы меня заинтриговали.
       Он задумчиво потер пальцами виски.
       - Нет проблем,- сказал он.- Если человек хочет - значит, получится. Мальчик Варга, настрой себя.
       - На что?
       - На зеленую поляну. Зеленая поляна прекрасна тем, что по ней стыдно ездить на танке.
       - Настраиваюсь, ваша светлость.
       - Получается?
       - Поляна. Зеленая поляна. А рядом, у дороги, стоит запыленный танк.
       - Танк?! - потрясенно повторил герцог.- Откуда там мог взяться танк?!
       - Понятия не имею. Но вы сами сказали: "Зеленая поляна прекрасна тем, что по ней стыдно ездить на танке". Поэтому и танк появился.
       - А где ты сейчас находишься?
       - А где, ваша светлость?
       - На Эйфелевой башне в зимнем Париже - или рядом с зеленой поляной?
       - Рядом с поляной.
       - А танк?
       - Стоит, ваша светлость.
       - Понятно. Это Мадам решила над тобой подшутить. Не обращай внимания на танк. Пускай стоит на обочине дороги. А ты - встань на колени.
       - Где?
       - Там. У самого края поляны.
       - Встал. На колени.
       - Запах травы - чувствуешь?
       - Да. Великолепно.
       - Там и одуванчики должны быть. Среди травы.
       - Да.
       - Вглядывайся в траву. В каждую травинку.
       - Вглядываюсь.
       - Кто ты перед этими травинками?
       - Никто.
       - А почему так самокритично?
       - У меня есть страсти, а у травинок - нет. Мне нужны тренеры и комментарии. А им - ничего, кроме тихого созерцания.
       - Значит, ты - ничтожество?
       - По сравнению с вами - нет. По сравнению с травинками - да.
       - Браво, - сказал герцог.- Мальчик Варга, ты далеко пойдешь. Что ты думаешь об этой траве?
       - Ничего, кроме хорошего.
       - Эту траву на лесной поляне никто не сажает. Она сама появляется тут по весне. Это небесная трава. Это часть того, что называется небесностью. Трава живет землей, солнцем и дождем.
       - Да.
       - Выбери взглядом одну травинку. Любую.
       - Выбрал.
       - Полюби ее.
       - Пробую полюбить.
       - Получается?
       - Не торопите меня, ваша светлость. Я хочу прочувствовать эту любовь.
       Он сделал паузу.
       Я медленно влюблялся в травинку.
       Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что на верхней площадке Эйфелевой башни я - посреди зимы - буду влюбляться в зеленую травинку, я бы посоветовал такому человеку перестать злоупотреблять алкоголем: чтобы не стать алкоголиком.
       - Ну как? - спросил герцог.- Ты еще жив?
       Я не ответил.
       - Неужели умер? - удивился он. - Ты так влюбился в эту травинку, что тебе уже и жить перехотелось?!
       - Наоборот, ваша светлость.
       - Хочется жить?
       - Да.
       - Свежо жить?
       - Да.
       - А танк? Стоит у дороги?
       - Стоит.
       - Это у Мадам такие шутки. В разгар интимного момента - обязательно какая-нибудь пакость с ее стороны. Чтобы нельзя было уйти в идилию, которой на земле - нет и быть не может.
       - Мне танк не мешает.
       - Что, так сильно влюбился в травинку?
       - Да.
       - Так улыбнись! - недоуменно произнес герцог.
       Я улыбнулся.
       Еще никогда в жизни я не улыбался так светло, так наивно и так просто. Ощутить себя наивным - это не глупость, а счастье.
       Это было - упоение мгновением.
       - Спасибо,- пробормотал герцог.- Впервые - да, впервые! - ты дал мне новую силу и новую надежду.
       Я вспомнил о травинке - и опять улыбнулся.
       - Я купаюсь в лучах твоей душевной щедрости! - воскликнул герцог.- Я огромен! Я безумно великолепен! Ты не отнимаешь - ты даришь!
       Я рассмеялся.
       Герцог подыгрывал мне - и делал это не очень умело.
       - Точно так Франциска учила меня улыбаться,- сказал герцог.- Раньше - не дано было. Это произошло в 1972 году, когда мы оба были совсем юными. Нам было по 14 лет. Мой отец каждый вечер пил пиво и бездумно смотрел в телевизор. Моя мама читала дешевые любовные романы. При этом ее глаза становились мечтательными, потому что ничего подобного в ее жизни с моим отцом не было. И быть не могло. Ни романтичности. Ни любовной страсти. Ни даже просто красивых слов. Я не умел улыбаться - но Франциска меня научила. Этим же способом. Поляна. Зеленая трава. Одуванчики.
       - А танк?
       - Танка не было. Там, рядом с поляной, на обочине дороги, стоял старый грузовик. Он медленно горел. От него шел дым - если ветер дул в сторону моих мыслей. Разумеется, это устроила Мадам.
       - Что вы не утонули в собственной идилии?
       - Мадам умеет отрезвлять.
       - Франциска жила тогда опять на соседней улице?
       - В соседнем доме. У бабушки и деда.
       - А ее родители?
       - Хорошие люди - но у них что-то не сложилось. Я не любитель этих нюансов. Чужая семья - это не моя забота: можно больше навредить, чем помочь. Отец Франциски работал тогда врачом в Канаде, он звонил ей два-три раза в неделю. А у матери в Баварии была другая семья и маленький ребенок. Поэтому Франциска жила в Штутгарте, у родителей отца. Чтобы не мешать матери.
       - Дочь - могла мешать матери?!
       - Что ты так подпрыгиваешь? - поморщился герцог.- Что за русская привычка: сентиментальность, бутылка водки, еще больше сентиментальности, еще бутылка водки, сентиментальные слезы дружбы и братства - и после этого вдруг откусить собутыльнику нос! Спасибо, что не пенис! Мальчик Варга, почему ты не умеешь думать уравновешенно? Умерь свою сострадательную пылкость взрослого ребенка из нормальной семьи. Да! Франциска жила не в Баварии, а в Штутгарте. Чтобы не мешать матери быть во втором браке более счастливой, чем в первом. Франциска сама сделала этот выбор, мать не просила ее об этом. Надо быть Франциской, чтобы с улыбкой сделать такой красивый выбор.
       Мы помолчали.
       Туристы приходили.
       Туристы уходили.
       Кто-то застревал на смотровой площадке надолго.
       Кто-то смотрел на Париж и застенчиво, чтобы никто не заметил, почесывал задницу.
       Кто-то усиленно фотографировал.
       - Ваша светлость, а в какой жизни вы почувствовали себя христианином?
       - Впервые?
       - Да.
       - По-настоящему? По самой высокой шкале?
       - Да.
       - Только что,- сказал герцог.- Тут, на Эйфелевой башне, пять минут назад. Когда впервые увидел твою улыбку.
       От его слов у меня не перехватило дыхания - от волнения или по какой-то еще причине. Ничего этого не было.
       Его слова - это было просто обозначение факта.
       Я понял еще одну истину. Признание себя христианином - это не то событие, в честь которого хочется радостно выпить бокал вина. Нет. Это момент усталости, когда человек понимает, что он только что заново родился на свет - как результат долгой беременности и тяжелых родов мысли.
       В такие моменты - не вино пьют, а просто дышат свежим воздухом. Чтобы очухаться после чрезмерности прежних бессмысленных страстей. Чтобы медленно прийти в себя - в человека, который держит на своих ладонях осбственную душу.
       Герцог смотрел на Париж.
       - Да,- сказал он.- Элегантный город. Территория любви, легкомысленности и философии. Но Штутгарт я люблю больше. Там - не нейтральная полоса. Там - реальность моей жизни. Мальчик Варга, у тебя есть такой город?
       - Нет.
       - Почему?
       - Я еще нигде реально не жил.
       - Улыбнись,- попросил герцог.
       Я улыбнулся.
       - У тебя есть вопросы?
       - Да. Не могу понять - почему вы упрямились тогда, в октябре 1785 года, из-за Шубарта? Вас резали на кусочки. Вы орали не своим голосом. Но вы ни за что не хотели выпустить Шубарта из крепости Асперг.
       - А,- сказал герцог.- Шубарт? Бедолага Шубарт. Я не умел тогда улыбаться - это единственная причина.
       - Вы совсем не улыбались?
       - Нет, почему же: улыбался! Много раз. Но в моей улыбке не было небесности.
       - Ваша светлость, а что вы подразумеваете под небесностью улыбки?
       - Отказ от ПРЕСТИЖНОСТИ САМОГО СЕБЯ.
       - Извините - не понял. Ни в России, ни в Германии - нигде я не рвался стать престижным.
       - Разве? - удивился герцог.- А твои амбиции? А твое упрямое нежелание писать роман - этого не было? А твое стремление немедленно продать уникальный путеводитель по Штутгарту за 100 миллионов евро? Ты не дрожал тогда от азарта, от близости этой суммы? А когда ты пять лет учился не по призванию - и отчетливо понимал это? А когда ты работал не по призванию - что удерживало тебя в инженерной профессии? Разве не зарплата? Разве не стремление выглядеть успешным? А твои полководческие походы на дискотеки - чтобы в потном бою завоевать там очередные 50-70 килограммов сексуального мяса?
       - Ваша светлость, но при чем тут престижность самого себя?! - воскликнул я. - Во всем, что вы перечислили, есть только туманный намек на это твердое понятие!
       Герцог озабоченно вздохнул.
       Он стал внимательно меня разглядывать. Как всегда в таких случаях.
       Психиатр на пациента смотрел бы менее внимательно.
       - Ваша светлость, если я приведу эти ваши слова в своем романе - этого никто не поймет.
       - А что тут понимать? - холодно спросил герцог.- Престижность самого себя - это стремление ВЫГЛЯДЕТЬ, а не БЫТЬ. Это то же самое, что жить - но не жить. Видимость жизни. Зачем выглядеть - для себя, для других? Кому это надо? Людям? Богу? Можно азартно заниматься сексом - но при этом быть, а не выглядеть. Можно отдыхать на дорогих курортах и ужинать в дорогих ресторанах - но при этом быть, а не выглядеть. Можно делать все дозволенное человеку - но при этом не виртуальнро выглядеть, а реально быть. Самим собой. Земная жизнь - это короткий экзамен для души. Тебе это до сих пор непонятно? Тебе непонятно, что 99 процентов людей во все века не сдавали этот экзамен? Что они с позором проваливали этот экзамен - на протяжении многих столетий? Тебе непонятно, что единственный экзаменатор в этом случае - Бог, которого невозможно обмануть, как это у студентов бывает иногда с профессорами в университетах? Мальчик Варга, что у тебя поверх шеи? Голова - или пустая кастрюля?
       Я промолчал.
       Признавать свою голову кастрюлей - это неприлично. Я самокритичен - но не до такой степени! У меня не хватило решимости признать вслух, что герцог прав.
       Я струсил.
       Потому и молчал.
       - Мальчик Варга, помнится, сегодня в Штутгарте ты требовал от меня извинений?
       - Да.
       - Я был грубоват. Это со мной бывает. Приношу тебе свои извинения.
       Он чуть наклонил голову.
       По-герцогски.
       Он молча смотрел на меня.
       Он ждал.
       О, какой это был неприятный момент!
       - Ваша светлость, это была интересная прогулка,- сказал я.- Я остаюсь при своем мнении: вы ксенофоб и шовинист - правда, в меньшей степени, чем я предполагал. Вы постарались демократично оправдаться. А зачем было сначала хамить? Чтобы потом убеждать меня в своей демократичности? Примите мои извинения за то, что я считал вас шовинистом и ксенофобом в большей мере, чем это есть на самом деле.
       Герцог понимающе кивнул.
       - Русская логика еще менее понятна, чем женская,- сочувственно произнес он.
       - О немецкой логике я говорить не могу,- признался я.- Чего не знаю - того не знаю. Я не могу обобщать логику ВСЕХ немцев в единую формулу. Это нетактично по отношению ко всем немцам.
       Герцог засмеялся.
       Это получилось у него несколько натянуто.
       Он каждый раз неприятно натянут, когда моя сдержанность оказывается на порядок выше его лихих кавалерийских атак.
       Дама Белый Страх дала ему роль моего партнера. Герцог - взял на себя дополнительно роль моего учителя. Иногда это получается у него так, что у меня дух захватывает от восторга. В такие моменты я горжусь тем, что имею счастье регулярно беседовать с ним.
       В других моментах - герцог слабоват. Он учит меня - человека заведомо второго сорта для него - цивилизованности. А когда я бываю подчеркнуто корректным, он приходит в растерянность. Он понимает, что на каком-то этапе проиграл. Это злит его. Я вдруг оказался нетипичным для его стереотипа. Я мешаю герцогу ощущать себя человеком высшего сорта - на моем ничтожном фоне. Герцог не находит ответа на мучительный для себя вопрос: почему я упорно не втискиваюсь в рамки человека второго сорта? Почему я не пью водку? Не странно ли, что у меня тоже есть логика, которая уже не в первый раз заставляет его оправдываться? Почему я до сих пор не откусил ему нос?
       Каждый раз, как только он получает от меня крепкий щелчок по носу, он лихорадочно пытается еще раз осмыслить ситуацию. Каким образом дикий русский мигрант оказывается более ровным в своих эмоциях , чем он - летающий аристократ? Герцогу не дано это понять. Его логика в отношении русских мигрантов уже неспособна придумать что-то новое - сверх того, что он себе запрограммировал.
       Аминь.
       Новый абзац.
       Бедный герцог.
       Новый абзац.
       - Это не все,- сказал я.- Ваша светлость, я вам благодарен. Каждая встреча с вами открывает для меня горизонты. Сегодня вы подарили мне зеленую поляну и мою наивную улыбку. Это роскошный подарок. Не клянусь - говорю обычным тоном: ваша светлость, я буду помнить об этом всю жизнь. И всегда - только с благодарностью. Извините, если слова моей благодарности вам получились громкими. Я этого не хотел.
       Герцог чуть наклонил голову.
       Чуть заметно улыбнулся.
       - Ваша светлость, я рад, что вы сегодня ощутили себя христианином. Не благодаря моей улыбке - благодаря вашим стараниям. Моя улыбка стала результатом этих стараний. Иногда я считал вас дураком. Иногда - патологическим дураком. Сегодня вынужден признать, что иногда вы - умный человек. Вы философичнее меня. Но мы учим друг друга - и поэтому я не склонен признавать себя дураком. Забудьте, что я буду вам потакать. Молодое поколение интеллектуальных русских мигрантов - это не советские пенсионеры. Это сильные конкуренты. Что касается вашей болезненной любви ко всем без исключения русским мигрантам, то от этой любви меня уже физически тошнит. Надеюсь, когда-нибудь и вас от этого начнет если не тошнить, то хотя бы слегка подташнивать.
       - О, это будет не скоро,- мгновенно заверил меня герцог.
       Он улыбнулся.
       Его улыбка была чистой.
       Детской.
       Светлой.
       Наивной.
       - Нет, все-таки вам - как и мне - еще далеко до ощущения себя христианином,- подарил я ему свой окончательный вывод. - Уверяю вас: это будет не скоро.
       Герцог чуть заметно побагровел.
       Я подпортил ему праздник - но разве виновата мелкая косточка, что она была проглочена без уважения к правилам пережевывания пищи?
       Сю.
       Новый абзац.
       Бз-з-ззззз!
       Новый абзац.
       - Скоро начнет темнеть,- сказал я.- Куда мы теперь полетим?
       - В Штутгарт,- сухо ответил герцог.
       Уже не на русском.
       На немецком.
       Он взлетел над смотровой площадкой Эйфелевой башни.
       Обычное дело: прежде чем улететь, герцог хочет обязательно порезвиться в воздухе. Ради чего? Желание получить аплодисменты? Осознание превосходства над нелетающей публикой? Или - прагматичная проверка своей готовности к полету?
       Я остановился на последнем варианте.
       Прагматичность проверки.
       Это делает герцогу честь.
       Я презираю мужчин, которые работают на публику. К женщинам в таких же ситуациях я отношусь мягче. Женщина и актриса - это одно и то же: каким образом она может прожить без аплодисментов?!
       Туристы неистовствовали от восторга.
       Они жадно фотографировали герцога. Они аплодировали и что-то кричали. Иисуса Христа они фотографировали бы с точно таким же упоением.
       Герцог снизился надо мной.
       Он был прост и задушевен.
       - Бз-з-ззз! - от всей души подарил он мне свою истинную христианскую любовь.- Бз-з-з-зззззззззз!!! Мальчик Варга, у тебя такой вид, словно туристы украли у тебя три евро. Они не летают - потому и удивляются. А мне надо успеть купить в Штутгарте 300 граммов сыра, бутылку швабского вина и орехи. На ужин. В нашей семье за покупку продуктов отвечаю я. Невыносимый мальчик Варга, бери меня за руку!
       Я так и сделал.
       Невыносимый мальчик Варга взял за руку невыносимого герцога Вюртембергского. В этом что-то есть.
       Что именно?
       Не знаю.
       Но что-то очаровательное - есть.
       Герцог решил на сравнительно небольшой высоте неторопливо пролететь над центром Парижа. Его невыносимая герцогская светлость продемонстрировала мне, ничтожному мигранту, какими овациями встречает его полет французская столица.
       Овации были.
       Беспрерывные овации.
       От них можно было ошалеть.
       Толпы людей с задранными вверх головами.
       - Меня везде любят - а тебя? - ехидно спросил герцог.
       Увы.
       Я был вынужден промолчать.
       Меня любят только мама и папа.
       Да и те - регулярно ругают меня за то, что я не нашел себе работу. Что ты пишешь, спрашивают они? Какой роман? Человек должен работать, а не торчать в библиотеке неизвестно по какой причине! Я не могу ничего объяснить им. Ни про герцога. Ни про Даму Белый Страх. Ни про путеводитель по Штутгарту. Если начну им объяснять - они перепугаются: взрослый ребенок сошел с ума!
       Герцог смотрел в разные стороны и раскланивался стоявшей внизу - слева, справа и впереди - публике. Я посмотрел перпендикулярно вниз - и мне стало не по себе! По моему телу вдруг стал струиться холодный пот.
       Там!
       Внизу!
       Происходило!
       Что-то очень знакомое мне по страницам-мониторам штутгартского путеводителя!
       На площадь перед массивным зданием парижской мэрии въезжали: с левой стороны - эскадрон древних монголов, с правой стороны - крестоносцы.
       Древние воины ехали степенно. Им некуда было спешить: они уже и так давно были покойниками. Слишком любопытных зевак, которые подбегали к ним чересчур близко, они улыбчиво били нагайками - по спине, по лицу.
       С улыбкой на лице - но злобно.
       На верблюдах сидели три пленные китаянки.
       Еще не голые.
       - Ваша светлость! - закричал я. - Куда вы смотрите, в какие дали? Смотрите вниз - перпендикулярно!
       Он посмотрел.
       - О-о-о! - ответил герцог.
       Он стал быстро набирать высоту.
       - Удираем, пока есть возможность! - прокричал он мне.- Но если они уже закрыли пространство Парижа на замок - мы не успеем!
       Но мы успели проскочить над юго-восточной окраиной Парижа. Позади нас с железным скрежетом захлопнулись невидимые ворота. Париж оказался вне времени и пространства.
       Надолго?
       На вечер?
       На сутки?
       На годы?
       Герцог сбавил скорость. Его ладонь была мокрой. С его ладони в мою - лилась вода! Моя душа тоже сидела в пятках.
       И меня, и герцога трясло от страха.
       - Ка-а-рл, ты так испугался? - прозвучал рядом с нами насмешливый голос Дамы Белый Страх.- Сегодня на Эйфелевой башне ты впервые по-настоящему ощутил свое христианство. Но разве христианин способен иметь страх?
       - Пардон, Мадам,- по-гвардейски сурово признал свою вину герцог.
       - Ка-а-рл, а не хочешь ли ты вернуться - и порезвиться в оккупированном моими воинами Париже?
       - Нет, Мадам!!!
       - А куда ты так торопишься, Ка-а-рл?
       - Ужинать пора, Мадам!
       - Но разве в Париже нет возможности поужинать?
       - Мадам, я предпочитаю Штутгарт!
       - А ты, мальчик Ва-а-рга? - кокетливо спросила Дама Белый Страх.
       - Спасибо, Мадам! - неожиданно гвардейско-гренадерским голосом рявкнул я.- Очень занят! Пишу роман - согласно вашему приказу!
       - А Париж? - спросила она.
       - Мадам, Париж может подождать!
       - Как хотите,- засмеялся звонкий голос Дамы Белый Страх.
       ... Минут через пятнадцать мы с герцогом приземлились в Штутгарте.
       Мы расстались без слов. Герцог, как и я, был весь в поту. Он высадил меня в Дворцовом парке - и мгновенно улетел. Похоже, он поторопился признать себя настоящим христианином.
       Нам обоим было еще далековато до этого простого - отнюдь не маршальского - звания.
       Маршалом стать - проще.
      
      
       16.
      
      
       ШТУТГАРТ, 3 ОКТЯБРЯ 1785 ГОДА. ПОЗДНИЙ ОБЕД.
      
      
       "КРЕСТОНОСЕЦ, МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ТВОЮ ЛИРИКУ!"
      
      
       Монголы жарили на костре кусочки мяса.
       Это было то, что осталось от владетельного герцога Карла-Евгения Вюртембергского. Его кости лежали рядом - на деревянном настиле.
       Герцогский пенис пришлось рубить топором. Иначе - не получалось. Такие могучие пенисы надо бы в музеях выставлять, а не рубить на мясо. Но разве монгольским воинам было до мыслей о музеях? Они выполняли приказ - и только.
       Кусочки мяса жарились и хрипло кричали голосом герцога:
       - Мои любимые подданные! Не ешьте монгольский обед! Монголы разрезали меня на мелкие кусочки - это мое мясо! Мои любимые подданные, будьте истинными христианами, не поддавайтесь на провокации оккупантов!
       Монголы слушали эти протесты - и холодно хохотали.
       Герцог был политиком.
       Он одаривал своей словесной любовью ту самую шантрапу, которую презирал. Монголам было над чем посмеяться. Любовь правителя к шантрапе - это пикантно, это вызывает заснеженный хохот.
       Рядом с костром вырос из под земли длинный деревянный стол. На нем стояли красивые фарфоровые тарелочки с умилительными картинками. Это были продукция герцогской фарфоровой фабрики.
       - Эй, славные бюргеры Штутгарта! - кричали монголы.- Подходите, мы вас угощаем! Всем хватит!
       На этот призыв никто не откликался.
       Дворцовая площадь была уже совсем другой. С ее лица исчезли неизвестно откуда возникшие густые травы, кусты и цветы. Повсюду лежал золотистый песок. Солнце пекло жарко - отнюдь не по-осеннему.
       Все это было плотно окружено атмосферой полной бессмысленности.
       Зачем понадобился тут песок?
       Кому это понадобилось?
       А неожиданно жаркое солнце - зачем оно тут, в этот скромный осенний день?
       Ради оригинальности?
       Нет, это не пахло стремлением пооригинальничать. Пахло - скукой. Словно бы невидимому режиссеру в какой-то момент наскучили и высокие травы, и осень. И он - от скуки, от отупляющей скуки щелкнул пальцами: песок сюда, нежный приморский песок!
       А еще раньше, по щелчку пальцев этого режиссера, вокруг жалких остатков Штутгарта появилось море.
       С парусниками.
       Режиссеру было явно скучно.
       Или это была не режиссерская скука, а лишь репетиция - как проверка технических возможностей? А, какая чепуха! Неужели у ТАКОГО режиссера есть необходимость еще и проверять свою чудодейственную технику?
       А если у него действительно есть в этом необходимость?
       Чтобы техника не заржавела?
       А разве ТАКАЯ техника - способна ржаветь?
       Вопросы.
       Без ответов.
       Кто режиссер?
       Где режиссер?
       Кто назначил его на эту должность?
       Пахло костром и жаренным мясом.
       На виселице изнемогал от жары труп повешенного парня. Время от времени он уныло бормотал:
       - Принесите трупу воды. Труп хочет пить. У трупа жажда.
       На него не обращали внимания.
       Некоторые пьяные швабы лениво валялись на песке. Что мужчины, что женщины. Мимо них перекатывались отрубленные монголами швабские головы. От скуки, от жары они лениво кусали тех, кто валялся на песке. Кусали не злобно, а просто так: чтобы напомнить о себе.
       Странное поведение.
       Если ты - голова, и если тебя уже отрубили - так зачем кусать живых?
       Что это за развлечение?
       Похоже, эти головы так и при жизни кусались - но злее, не столько зубами, сколько словами. И теперь им хотелось по-прежнему оставаться в привычной кусательной атмосфере.
       Но большая часть штутгартцев, не совсем пьяных, утомленных разгулом и полуголых, стояла на берегу моря - у тяжелого каменного пирса.
       К пирсу пришвартовывался огромный парусник с белыми бортами, белыми мачтами и фиолетовыми парусами. На носу стоял капитан - в фиолетовой одежде и белой шляпе с фиолетовым пером.
       Ни одного матроса или офицера не было видно.
       Создавалось ощущение, что их и вовсе не было - и парусник пришвартовывался сам по себе.
       Швабы зачарованно наблюдали это зрелище.
       Раньше, в обычной жизни, лишь нескольким из этих сотен зевак посчастливилось видеть море и океанские парусники.
       Один из них, будучи кучером, возил в Гамбург важного вюртембергского чиновника - по служебным делам. Там он видел Балтийское море. Там был порт. Там стояли корабли. В ту пору кучер был моложе, чем теперь. Его молодость играла искристыми красками - вперемежку с шальными мыслями: " А не остаться ли мне тут? А не пойти ли мне матросом на какой-нибудь немецкий, датский, английский, голландский или шведский парусник? А не рискнуть ли мне - и вдруг повидать весь мир?!"
       Не рискнул.
       На припортовой улице, где шумели разноязыкие люди в тавернах, он увидел драку. Дрались несколько пьяных матросов. Дрались жестоко, молча, с остервенением глаз и тел. От них дохнуло такой звериной корабельной жестокостью, что молодой вюртембергский кучер - передумал.
       И вернулся в Штутгарт, где драки бывали - но не часто, да и дрались тут как-то застенчиво, стыдливо, совсем не так жестоко, как те моряки в Гамбурге. Жестокие драки - с убийствами, с тяжелыми увечьями - тут случались так редко, что о них потом вспоминали месяцами, а то и годами: с ужасом.
       Двое других швабов - женщина и мужчина - однажды видели Средиземное море. В Марселе. Они провожали своих родственников, которые уезжали в Америку - навсегда. Дорога до Марселя была длинной, а все-таки не хотелось так вот расставться, как многие, у дверей своего дома: хотелось еще какое-то время побыть с родными людьми - где-то там, в дороге, хоть это и недешево было, и пришлось потратить большую часть из тяжелым трудом накопленных денег.
       Три шваба, которые раньше видели море и океанские парусники.
       Остальные штутгартцы только слышали о таких кораблях - и видели их на картинках, редко нарисованных мастерски, то в чересчур идиллических, то в слишком трагических тонах.
       Начиная со вчерашнего вечера, эти люди - казалось бы! - уже должны были отвыкнуть от чувства удивления, а само это чувство просто обязано было умереть.
       Но нет!
       По зачарованным лицам швабов шаловливо бегал ветерок мечты.
       Так береговые люди реагировали на запахи моря, парусов и просмоленной деревянной обшивки корабля, поверх которой была наложена белая краска. В этих запахах таится что-то загадочное, вольное, недоступное.
       Нахальный запах морской экзотики врывается в мысли и тела береговых людей, особенно провинциальных, закруживает их внезапным вихрем, и от этого можно потерять голову - и рвануться навстречу неизвестной вольности, и сделать попытку навсегда уйти от своей привычной и изрядно опостылевшей заземленности.
       Мелкие кусочки владетельного герцога неспешно жарились на костре - и настойчиво, громким голосом герцога призывали не пожирать их.
       В какую пустоту говорил герцог?
       К пирсу пришвартовывался романтически красивый парусник.
       Монголы делали пи-пи на песок.
       Швабы - тоже.
       Вопли герцогских кусочков никого не взволновали - ни по-белому, ни по-фиолетовому.
       Никак.
       Те монголы, которые не жарили герцогское мясо, спали под телегами обоза или со скучающим видом сидели на песке. Чем их можно было удивить? Морем? Запахами? Парусниками? Не смешите древних монголов! Эти военизированные дети степей, будучи воинами Чингиз-хана, еще при жизни навидались в разных землях стольких чудес природы, а после жизни - стольких режиссерских фантазий, что теперь их способна была удивить только одна фраза: "Свободен от службы в эскадроне". Эту фразу, которую они мечтали услышать, монголы переводили на язык более простой речи: "Свободен от этого дерьма".
       Между монголами бродил одинокий шаман.
       Всеми забытый.
       Абсолютно ненужный в том НИГДЕ, где столетиями были вынуждены находиться воины эскадрона.
       Шаман был так одинок, так вызывающе одинок, что по песку за ним тянулась длинная белая тень.
       Вдруг он остановился.
       Подпрыгнул - и заметался по площади. Он стал лихорадочно склеивать обезглавленные трупы с их головами. Он хватал эти трупы, делал короткие плевки в то место, которое раньше именовалось шеей, и ставил поверх плевка голову.
       Клеилось.
       Приклеивалось.
       К плевку шамана.
       Что за плевок это был?
       Чудодейственный?
       Плевок возращения к жизни?
       Шаман не всегда угадывал, какому трупу принадлежит голова. Но сами головы подсказывали ему правильные решения.
       Обезглавленных трупов было не так много. Шаман быстро с ними управился - но трупы, которые стали опять людьми, не сочли нужным поблагодарить его за это чудодействие. Среди них слышались удрученные реплики:
       - А что нам теперь рассказывать?
       - Что мы приклеены шаманским плевком?
       - Пфуй, как это неприлично!
       - Неужели трудно было склеить нас культурно - обычным канцелярским клеем?
       - Болван! Где ты теперь найдешь канцелярский клей? От Канцелярии - одни стены остались!
       - Хватит болтать - идемте смотреть на корабль!
       Шаман побежал к виселице.
       - Нельзя так, нельзя! - кричал он на бегу.- Нельзя рубить головы! Нельзя есть человеческое мясо!
       Монголы тихо посмеивались. За столетия жизни-не-жизни в НИГДЕ они перестали испытывать пиетет перед шаманом. Существование в НИГДЕ - это отупляет, далекая земная жизнь уходит в туман, и остается только одно - выполнять приказы, которые не выполнить - невозможно, этого никто не позволит, и деться некуда.
       Шаман снял с виселицы труп повешенного парня. Никто уже и не помнил, за что монголы его повесили. Но и сам труп вряд ли это помнил. В круговерти массового безумия не всегда удается вспомнить, каким образом на твоей шее оказалась петля - и петля ли это.
       Труп повешенного парня не стал утомлять себя мучительными воспоминания о том, что ему было уже безразлично.
       Он побежал смотреть на парусник.
       Монголы хихикали.
       Их смешили старания шамана. За столетия гастрольной жизни он так и не смог привыкнуть к жестокости эскадрона. Ему не раз пытались объяснить, что это не всерьез, это просто шутка, просто спектакль. Но каждый раз - шаман в какой-то момент не выдерживал, напрочь выходил из озверелого стиля эскадрона, бегал, возмущенно кричал, приклеивал на место то чьи-то головы, то чьи-то груди, то чьи-то пенисы.
       Глупенький.
       Совсем глупенький.
       Странно даже, что - шаман! Шаман - это солидный человек. Шаман - это знание того, чего обычным людям не дано знать.
       А этот?
       Совсем глупенький.
       Монголы не понимали - за что шаман очутился в их штрафном-перештрафном эскадроне? Продавал обычную воду по цене целительного колдовского зелья? Бывали такие мошенники.
       А этот?
       Нет, на этого не похоже.
       У этого - глаза безумные, но совесть белая: как платье Дамы Белый Страх.
       В эскадроне был закон: с шаманом разрешалось разговаривать, но при этом - ни о чем у него не спрашивать о нем самом.
       Но в этот раз, то ли от жары, то ли от самой отупляющей атмосферы, один из монголов спросил у шамана - без азартного любопытства, впрочем:
       - Сказал бы хоть слово: за что тебя к нам?
       Шаман остановился.
       Его безумный взгляд стал успокаиваться.
       - Я сам к вам напросился,- произнес он.- Без меня вы не ощущали бы себя ни монголами, ни воинами Чингиз-хана.
       К месту разговора стали подходить другие монголы. Они выглядели заинтригованно. Впервые - за всю историю эскадрона - шаману задан такой вопрос. Впервые - шаман ответил на такой вопрос.
       Нарушение запрета.
       Это всегда взвинчивает интригу.
       - А кем бы мы себя ощущали - без тебя?
       - Бандитами. Только бандитами. Без родины. Без национальности. Без прошлого, которое претендовало бы на звание человеческой жизни. А со мной - вы хоть в какой-то степени люди.
       - А где ты был раньше? В аду? В раю? - взахлеб спрашивали монголы.
       - Вам не дано знать, где я был,- ответил шаман.- Давно пора бы привыкнуть к этим словам: НЕ ДАНО. Многое человеку не дано знать - ни на этом, ни на том свете. Смешно, когда люди, особенно люди с талантливыми головами, считают себя хозяевами жизни. Нули жизни - это единственный правильный ответ относительно их статуса.
       Шаман умолк.
       Его худое талантливое лицо внезапно почернело. Он подпрыгнул - и его закрутил вихрь, и этот вихрь унес его в небо.
       - Не надо было спрашивать! - закричали монголы.
       - Да!
       - Не надо было задавать ему вопросов!
       - Теперь мы остались без шамана!
       - Пока он был с нами - мы над ним посмеивались. Как только мы остались без него - мы осиротели!
       - О, горе нам!
       - Как будто без этого нам горя не хватает!
       Монголы дико кричали.
       Монголы дико скулили. От брошенной собаки не услышишь таких жалобных звуков, как от этих монгольских воинов.
       - Мадам, верните нам шамана!
       Они падали на колени. Они катались по песку. Они пригоршнями ели песок и хрипло чавкали. Они ждали ответа Дамы Белый Страх.
       - Мадам, верните нам шамана! Мы хотим быть монголами!
       Ответа не было.
       - Шаман, вернись! - кричали-скулили монголы.- Кто мы без тебя?! Ты - наш единственный ветер далекой родины! Вернись! Вернись!
       - Бандиты, только бандиты, - тихо прошелестел по песку голос исчезнувшего в небе шамана.
       На крики неторопливо вышел из своего шатра заспанный багатур. Вслед за ним - три голые китаянки.
       Багатур неодобрительно взглянул на крышу Люстгауза. Там по-прежнему горел недоступный монголам факел. Его пламя было высоким, и даже при ярком солнечном свете - заметным.
       Откровенно говоря, багатуру было наплевать - горит факел или нет. Но в самой ситуации была некоторая ущербность.
       Город Штутгарт - оккупирован.
       Монголы тут - хозяева.
       А факел - горит.
       Неподконтрольно даже самому багатуру: горит.
       И ничего с этим факелом нельзя поделать.
       Неприятная ситуация. Хотя все хорошо и правильно, а все равно - неприятно. Ну и что, подумал багатур. Если даже этот факел означает какой-нибудь символ - какое лично мне до этого дело? Символ так символ. Мне это не мешает. Пускай горит. Пора сказать себе честно: что бы я ни предпринимал - потушить его не могу.
       Некоторое время багатур брезгливо наблюдал, как скулят и вопят его воины, осиротевшие без шамана. Мельком взглянул на парусник. Мельком подумал: " Вот. Парусник. А в прошлый раз был паровоз, которого восемнадцатый век еще не знает. И вагоны были. И рельсы. Мадам нам объяснила, что это. Мы знали. А какая паника была среди народа - страшно вспомнить. Нет, пусть лучше парусник. Хоть паники будет меньше".
       Он медленно поднял руку.
       Стало тихо.
       - Придурки! - зычно, на всю площадь, произнес багатур.- Прекратить панику в эскадроне! Ничего не произошло. Сколько раз я вам говорил: нельзя нашему шаману задавать вопросы. Он у нас особенный. Он большой оригинал. Он поклонник ТАЛАНТА великого Чингиз-хана. Сейчас он улетел на совещание с талантом хана. Где это - понятия не имею. Я уверен: скоро шаман вернется - и мы будем беспощадно бить его плетьми: чтобы он и дальше молчал. Мадам, я прав?
       - Пшел вон,- прозвучал непривычно хрипловатый голос Дамы Белый Страх.- Я сплю. А шаман - не вернется оттуда, куда улетел. Он сам к вам напросился. Он сам и оставил вас. Я в это не вмешиваюсь. Вы ему просто надоели. Багатур, я продолжаю спать.
       Это успокоило монголов: как ни странно.
       Они перестали есть песок.
       Они стали выплевывать песок.
       Зачем волноваться?
       Если Мадам не обеспокоена отсутствием шамана - значит, все хорошо. То есть: как раньше все было отвратительно, так и дальше будет.
       А шаман - ну что шаман?
       Зачем он, этот приплюснутый, напросился в эскадрон? Чтобы дать несчастным монгольским воинам чувство родины? А зачем оно, это чувство? Оно и в земной жизни - не грело. Не было времени на прогревание чувства родины. А в НИГДЕ - оно и вовсе ни к чему. От этого чувства - никакой реальной пользы, кроме кратковременных слез, раскрасневшихся глаз и совершенно нечеловеческой тоски по детству, по лошади, на которой впервые проехал верхом, по теплым рукам матери, по пригорклым запахам юрты, по мимолетному взгляду девочки - дочери соседей по степи.
       Зачем это?
       Это больно.
       Это нестерпимо больно.
       Пусть шаман не возвращается.
       Пусть никогда не возвращается.
       Вместе с родиной.
       Вместе с детством.
       Пусть не возвращается.
       Улетевший шаман - кроме пришвартовавшегося парусника - это было еще одно события, которое на некоторое время отвлекло и монголов, и швабов от щекотливой ситуации с разделанным на мясо герцогом.
       Между тем - угощение для штутгартцев было уже готово.
       Жаренные куски герцогского мяса уже лежали на очаровательных фарфоровых тарелках.
       Куски, а не кусочки.
       С герцогским мясом произошло нечто загадочное. Пока это мясо жарилось, оно из кусочков - против всех законов природы - превращалось в толстые куски. Оно еще было горячим. Оно еще шипело и вздрагивало.
       Так - перед смертью - вздрагивает подстреленный олень.
       И куропатка.
       И фазан.
       И все живое, что застрелено, убито, уничтожено.
       И герцог вздрагивает.
       Все вздрагивает в таких случаях.
       Такая фиолетовая привычка.
       - А что швабы? - спросил багатур.- Не голодные?
       Он хихикнул.
       Три голые китаянки тоже захихикали.
       У адъютанта багатура, который разделывал герцога на мясо, были веселые глаза.
       - Багатур, неужели швабы не голодные? - с изумлением спросил он.- А если это мясо обильно перцем посыпать? Это редкий деликатес: переперченное мясо в жаркую погоду! Тем более, что ни воды, ни каких-либо других напитков больше нет. Кончились. Внезапно. Скоро вечер, а солнце печет - и так приятно вкусить всю прелесть запоздалого переперченного обеда!
       Монголы захохотали.
       Они стали обильно посыпать черным перцем жаренные куски герцогского мяса. Монголы хохотали тонким фальцетом.
       Получалось визгливо.
       От хохота монголов некоторые швабы защищались простым способом: затыкали свои уши пальцами. Чтобы уши не болели.
       Хохот фальцетом - это утомительно.
       Что представляли собою штутгартские швабы в этот момент? Это была уже до такой степени бесформенная, безликая толпа, что ее можно было сравнить с кем-то забытой, совершенно заплесневелой кашей, которая долго стояла на жаре. Толпа голых, полуголых людей, тех самых, которые со вчерашнего вечера по-животному веселились на дармовщину, изрядно устали, отупели от дармовщины, бессмысленности и собственной усталости - и теперь судорожно пытались понять, что им делать со своей нелюбовью к монголам. А что им было делать? Монголы были сильнее.
       Швабов выводила из терпения способность монголов чувствовать себя в любых ситуациях уверенно.
       И говорить уверенно.
       И хохотать уверенно.
       И быть уверенными хозяевами ситуации.
       Багатур кивнул капитану парусника, который по-прежнему стоял на носу своего корабля - над всеми.
       - Эй, поцарапанные собственной жизнью граждане Штутгарта! - начал свою речь капитан.- Что осталось от вашего города? Куда делось большинство горожан? Вы превратились в такое дерьмо, что даже исчезнувшие в тартарары сограждане вас не интересуют. Вы все - дерьмо. Вы все - воняете. Вам тут нечего больше делать. Я прибыл сюда, чтобы увезти вас.
       - Куда? - послышались неуверенные голоса.
       - Куда-то! - радостно сказал капитан.- Туда, где всегда тепло. Туда, где вонючая шантрапа становится герцогами. Там у каждого из вас будет свое герцогство - и каждое из этих герцогств будет именоваться Вюртембергским. Вам там с утра до ночи будут подавать холодное вино, жаренных баранов и быков, перепелов и куропаток, свинину и курятину. А зайчатину - любите? Будет. Вы там будете жрать торты с шоколадом. Тут - откуда у вас деньги на ежедневный шоколад? Это дорогое счастье - для богатеньких. А там у вас все будет. У вас будут заморские любовники и любовницы. А что для этого надо, швабы?
       Толпа тупо молчала.
       Толпа тупо ворочала мозгами, уставшими от дармового вина, пива, мяса и тортов - и от многих соитий.
       То монголы, скрипела мозгами толпа, то этот - фиолетовый моряк.
       - Что надо, поцарапанные жизнью швабы, чтобы попасть в обещанный мною рай? - повторил свой вопрос капитан парусника.
       - А что? - крикнул парень, который до этого долго висел на виселице.
       - А сам догадаться - не можешь? - спросил капитан.
       - В задницу тебя поцеловать - всем по очереди?
       - Нет. Я такими пустячными почестями - не увлекаюсь, - ответил капитан.
       - Ты не морочь голову,- сказал парень.- Я целый день висел на виселице. У меня башка не варит. Выкладывай, чтобы не пришлось гадать! Ну, что у тебя на уме? Что надо, чтобы очутиться в твоем раю?
       Капитан ответил громко и подчеркнуто медленно:
       - Признать меня Господом Богом.
       - Жаль, что ты стоишь так высоко,- сказал парень.- А то я тебе влепил бы по морде. Что-то слишком ты разговорчивым стал.
       Монголы дико закричали.
       Капитан парусника захохотал.
       Монголы схватили парня, быстро заволокли его на палубу парусника - и там повесили его уже второй раз: на белой рее. И заткнули рот кляпом, чтобы своими бунтарскими словами не морочил головы честным поцарапанным швабам.
       - Да здравствует истинный патриот Вюртемберга! - не очень уверенно закричали жаренные куски герцогского мяса.
       Патриот? Кто патриот? Вот этот, который опять в петле? Да у него с головой что-то не в порядке, и на языке - недержание слов, и ни о каком патриотизме нет речи. Таким дураком он и раньше был: вечно лез не в свое дело. Когда этого парня монголы повесили первый раз - швабы ему хоть сочувствовали. Но теперь - пусть висит, сам виноват, незачем попусту спорить с теми, кто заведомо сильнее.
       Голос герцога, исходивший из его собственного жаренного мяса, выкрикнул еще что-то. Но получилось бессвязно и приглушенно. Голос герцога угасал - и угас Не потому ли, что он тут уже никого не интересовал?
       Толпа молчала.
       В ее молчании было что-то неторопливое.
       Что-то пугающее.
       Зря герцог так ожесточенно презирал их в своих разговорах с Дамой Белый Страх. Зря он с такой брезгливостью называл их в этих разговорах шантрапой.
       Герцог что-то недопонимал.
       Да.
       Это была шантрапа города Штутгарта. Местная шваль. Халявщики. Ничтожества. Прохиндеи.
       Это так.
       Но была и другая сторона медали: тут стояли усталые люди. Они устали не сегодня и не вчера.
       Они устали - от самой жизни.
       От беспросветности.
       От бедности.
       От судьбы, которая навалилась на них тяжким грузом - и никуда из-под себя не выпускала. А за что такая судьба? За какие грехи довелось родиться ничтожным - на всю жизнь?
       Они устали.
       От своей малограмотности. От своей неспособности иметь больше, чем у них было. От неспособности урвать это большее: ни умом, ни руками, ни зубами.
       Они устали - от невозможности пробиться куда-то туда, где сверкают бриллиантами и утонченными улыбками. Если не там, думали они, то где еще земной рай? Там, казалось им, в этом сверкании улыбок и бриллиантов, кипит истина жизни.
       Там нет грубости, привычной для них, а есть утонченность чувств, непонятная им издалека.
       Им, всю жизнь смотревшим снизу вверх, не приходила в головы простая мысль: чем выше - тем грязнее.
       Чем выше - тем страшнее.
       Чем выше - тем ужаснее.
       Тем, кто внизу, невозможно было себе это представить.
       Каждый из них, этих нижних, верил Господу: в той мере, насколько им позволяла природная лень ума, способного на проделки и мелкое воровство - но не на РАБОТУ ума. Они молились - и мгновенно нарушали заповеди. А что? Если это делали и средние, и верхние, то почему на это не имеют права нижние? Они грешили - и стеснялись своей грешности, после чего опять грешили с абсолютно свежим азартом. В паузах между грехами - они молились. Они веровали: кто меньше, кто больше, и все они по-детски ждали от Господа чуда.
       Но от Господа - не от этого фиолетового моряка в белой шляпе.
       Признать его Господом Богом?!
       Но разве Господь стал бы соблазнять их тортами, мясом, винами и соитиями?
       Никогда.
       Признать фиолетового капитана Господом - это означало навеки оказаться в аду. Ибо решает Господь, а не удачливые самозванцы.
       Что-что, но это - они твердо знали.
       Они грешили, просили в молитвах прощения у Господа, думали с ужасом про ад - и по-детски надеялись, что добрый Господь Бог там, на небесах, по просьбе доброго Иисуса сжалится над ними - и позволит им поселиться в раю. В конце концов: как много трудностей они повидали в земной жизни, как часто им не везло, как скверновато они питались! Разве способен Бог быть недобрым?
       Он простит их!!!
       Они не были в этом полностью уверены. Но они надеялись, что Бог учтет все обстоятельства и не будет к ним чрезмерно строг.
       Он добр!!!
       Они знали это.
       По-крайней мере - это.
       Как и то, что монголы - это покойники неизвестно на чьей службе, это бандиты, чьи кости давно истлели в степях и пустынях. Швабы знали о себе: вся прошлая ночь и весь этот день были наполнены грехами, от которых трудно было отказаться - да и пытались ли отказаться? И куда бы их ни завез корабль с фиолетовыми парусами, этот штутгартский грех им придется замаливать.
       Хриплыми от многих повторений голосами.
       Замаливать.
       Перед кем?
       Перед этим фиолетовым лже-Господом в белой шляпе?
       Нет-нет!
       Это что-то не то!
       Герцог что-то явно недопонимал, он годами кружился где-то не там, не над тем холмом, не над тем муравейником, он оплошал в своем беоглядном презрении к ним - к этим нижним.
       Герцогом правила брезгливость.
       К ним.
       К этим нижним.
       Он, выросший в роскоши, никогда не говорил им это вслух. И разумно остерегался говорить это в высшем обществе: политик не должен иметь на репутации пятнышки презрения к собственному народу.
       Наоборот.
       Он старался заигрывать с нижними, которых в герцогстве хватало. Он первым мчался на пожары, он таскал там воду, как простой человек, чтобы все это видели и говорили друг другу:
       - Ах, он такой простой!
       - Он такой обыкновенный!
       - Он такой как мы - но намного выше!
       - Он живет нашими бедами и радостями!
       - А правду говорят: он и вина не пьет, и деликатесов не ест!
       - Он и ночами-то не спит, он круглосуточно думает о нас - о, это истинный отец вюртембергских швабов!
       В дни больших празднеств - он щедро угощал их пивом, вином и мясом.
       Он со снисходительной улыбкой смотрел, как степенно - не жадно! не жадно! - они едят и пьют. Он - велик. Они - малы. Так захотел Господь.
       Он заботился о сиротах, чтобы они были накормлены, чтобы им было где спать. Это лучше, чем портить себе настроение видом этих уличных попрошаек - и слушать бесконечные жалобы на их воровство и бесшабашность.
       Он одаривал молодоженов из бедных семей. Он помогал вдовам. Он делал это всегда так, чтобы о его доброте узнало как можно больше людей. Политик не должен просто так помогать. Он должен помогать благодарным слухам о себе. С апломбом. Во всеуслышание.
       Он - боялся.
       Он панически боялся этих людей.
       Он боялся любых бунтов, он боялся, что вспыхнет-взвизгнет бунт, и тогда эта шантрапа все разграбит, все изгадит, а еще хуже, если к ним присоединятся солдаты, которых тошнит от военной службы, от идиотской муштры, от окриков и оскорблений унтер-офицеров, от высокомерия офицеров и генералов, и ему казалось, что вся эта мразь уже вот-вот готова взбунтоваться, это ужасно, так не проще ли заигрывать с ними - и первым мчаться на пожар?!
       Герцог не просто боялся этих людей.
       Он их - ненавидел.
       Не за то, что они есть - кто он без них? Правитель без населения? Нет, он их ненавидел за то, что был вынужден играть перед ними роль отца Отечества. Роль заботливого папаши.
       Но кто был он без этой шантрапы?
       Никто.
       Эта мысль загоняла его в тупик. Не он, а они выполняли всю черную работу. Не он их кормил, а они - его.
       Это так тяжело: быть наверху, бояться, презирать - и управлять!
       На ярмарках герцог с особым любопытством наблюдал за номерами канатоходцев. Свалится? Не свалится? Что, уже и шест отбросил? А как теперь - без шеста?
       Свалится?
       Не свалится?
       Уцелеет?
       В герцогстве Вюртемберг он был единственным, что всей кожей, всем своим нутром, всей своей психикой понимал рискованость канатоходцев.
       Ему завидовали. Он - никому не завидовал. Но в отдельные моменты у него появлялась внезапная, непреодолимая никакой работой ума зависть к шантрапе. В такие моменты шантрапа казалась ему куда более свободной, чем он сам.
       Странная свобода тех, кем управляют.
       Странная несвобода того, кто управляет.
       Первые не понимают вторых. Вторые не понимают первых. Вечное одиночество и тех, и других.
       Одиночество.
       ... Толпа молчала.
       Толпа не собиралась признавать фиолетового капитана Господом. Толпа не рвалась в обещанный им рай.
       Монголы стояли сзади и хихикали.
       Багатур тоже хихикнул. Кивнул трем китаянкам.
       Те запели - неожиданно громовыми голосами, которые заполнили площадь и все то небольшое пространство, которое осталось от Штутгарта.
       В самом факте этой громовости была своя жестокость. Швабы раньше уже слышали, как тонко поют эти три китаянки. Швабы тихо сочувствовали этим красивым пленницам, которые очутились в монгольском эскадроне. От них - не ждали ничего зверского.
       Но их громовое пение - да, это было зверство!
       Их громовые голоса звучали - как звуковое олицетворение предательства.
       А какого именно предательства?
       Кого именно предали эти три китаянки?
       Швабов, которым они ничего не задолжали?
       Или - саму ситуацию?
       Ситуацию?
       Громовая жестокость голосов китайских певиц заставила швабов вздрогнуть. Было страшно. Лица бледнели. Глаза становились круглыми от ужаса - и сами собой широко открывались рты: это помогало перетерпеть грохот песни. Ладони швабов стали мокрыми. Громовость трех женских голосов проникала в их тела, в их разум. И появлялся немой вопрос - странный в этой звериной ситуации: а если бы три китаянки отказались петь такими страшными голосами - неужели их за это наказали бы?
       Действительно.
       Как можно еще хуже наказать тех, кому закрыт доступ даже в ад?!
       Почему эти три девушки - внешне такие беззащитные - даже не попытались отказаться от исполнения громовой песни? Хотя несомненно знали о том, как их неожиданно страшные голоса действуют на людей.
       Предательство внешней женственности.
       Предательство внешней красоты.
       Предательство внешней беспомощности.
       Когда-то эти три девушки совершили невероятные преступления. Но столетия - не научили их ничему?
       Время, почему ты ничего не меняешь?
       Китаянки пели на немецком.
       Это была никогда не слышанная швабами песня о фиолетовых людях с белыми лицами. Эти люди, пели китаянки, кусаются и жрут всех подряд, от них нет и не может быть спасения.
       Толпа напряженно молчала.
       Напряжение нарастало.
       Китаянки умолкли.
       - Что, не подхожу я вам на роль Господа Бога? - закричал фиолетовый капитан с носа своего парусника.- Ну-ну!
       Он щелкнул пальцами.
       Откуда-то из брюха парусника, как из брюха ада, стали выбегать фиолетовые люди с ярко-белыми лицами. Их было много. Сотни две. Они сбегали по трапу на пирс, прыгали в песок - и с приветливостью хищников щелкали зубами.
       Воздух заполнялся шумом хищных зубов.
       - Эй, поцарапанные суровой жизнью! - приветливо обратился капитан к стоявшей внизу толпе швабов.- Там, позади вас, на приятных тарелках лежат куски жаренного мяса. Это мясо вашего герцога. При жарке оно вздулось - и стало большим и вкусным. Эй, швабы, отведайте это мясо!
       Он сделал долгую паузу.
       Толпа не сдвинулась с места.
       Ни один человек не посчитал нужным ответить фиолетовому капитану. Впервые в жизни штутгартские швабы боялись Бога больше, чем смерти.
       А раньше - о, как ползуче, как гаденько они боялись собственной смерти! Как и все люди на Земле.
       Что теперь произошло? Их взбесил этот самозванец в фиолетовой одежде? Он вывел их из терпения тем, что предложил признать его Богом? Его предложение - это выходило за пределы всех допустимых человеческих грехов?
       Да?
       Нет?
       - Надо! - захохотал капитан.- Не хочется - а надо сожрать это герцогское мясо! Вы думали, тут все вам бесплатно? Нет, надо платить! Вы тут занимались соитиями - беспорядочно, жадно, беззастенчиво: за это теперь надо платить. Вы жадно пили вино и жрали мясо, сыры, торты: и за это теперь надо платить. Это такое правило: за каждую бесплатность - надо платить втридорога. За каждую безнаказанность - тройное наказание. Собственно, с чего это вдруг вы вчера вечером сюда прибежали? А, поцарапанные? Потому что ваши носы учуяли запах дармовщины и вседозволенности? А, поцарапанные? Чем вы думали, начиная со вчерашнего вечера? Головами - или своими жадными носами? Или зубами? Или пенисами? Или влагалищами? Что молчите, поцарапанные? Красивые тарелки. Красивое герцогское мясо. Что, поцарапанные, разве это так трудно - культурно прожевать и постепенно проглотить это мясо? Поцарапанные, вы не привыкли жрать человечину? Ничего не поделаешь: надо. За все и всегда надо платить. Пора это понять - раз и навсегда. Ну, идите, жрите мясо своего герцога!
       Была странная пауза.
       Странная до такой страшной степени, что даже багатур - вздрогнул. И его адъютант, который с насмешливым видом стоял в стороне, тоже неожиданно вздрогнул.
       В сценарий ЭТОГО гастрольного спектакля именно такая страшная пауза - не входила.
       Толпа вдруг завизжала.
       Диким.
       Пронзительным.
       Визгом.
       И рванулась на монголов и фиолетовых людей с белыми лицами, стала их душить, кусать, уничтожать.
       Три китайские певицы погибли первыми: их особенно ненавидели - за предательство. Их разорвали на части.
       На белый песок полилась кровь.
       В этот неожиданный, никем не запланированный бой вступили все швабы - остатки населения Штутгарта. Мужчины били, женщины - больше царапали и кусали, чем били. Ярость швабов удваивалась, утраивалась, она выплескивалась из мыслей, из их действительно поцарапанной жизни, из унижений, которых раньше было немало, но самым садистским унижением оказалось это, произнесенное фиолетовым капитаном: правда, которая была безупречно чистой. Когда человек доведен до крайности, когда он сам виноват в этом, насмешливую правду он себе он воспринимает с особой ненавистью, с особым остервенением - как самую черную боль души.
       - Человечину жрать?! - вопили взбешенные швабы.- Человечину?!
       Монголы растерялись.
       Они отступали к центру площади, теряли на ходу своих погибших, растерзанных швабами воинов. Лишь у некоторых монголов было при себе оружие. Но швабы в яростном натиске отбирали у них сабли и кинжалы.
       Швабы теснили монголов к Новому дворцу.
       Бой шел и с белолицыми фиолетовыми людьми. Те были безоружны. Их оружием были мускулы и зубы. Фиолетовые люди не ожидали такого натиска. Их сбрасывали в море у пирса. Там было глубоко. Оглушенные в бою, фиолетовые люди тонули, другие барахтались в воде, не решались выплывать на берег - их там готовы были разорвать на части взбешенные швабы.
       Капитан что-то кричал с носа парусника.
       Но в его лицо попал метко брошенный кем-то тяжелый башмак. Капитан не удержал равновесия - и упал в воду.
       Трудно сказать, чем бы все это закончилось.
       Но из брюха парусника, неизвестно по чьему приказу, выплеснулся на берег последний резерв: несколько сотен фиолетовых людей с белыми лицами.
       Они умело окружили швабов. Это было сделано быстро и мастерски. И монголы, которые уже успели частично прийти в себя от шокирующей неожиданности, тоже помогли.
       Швабов уложили лицом в песок.
       Среди них, благодаря внезапности их яростной атаки, не оказалось ни одного убитого, но раненных было - много.
       Швабы скрипели зубами.
       Капитан, весь мокрый, растерянный и злой, выбрался из воды. Молча поднялся на корабль. Он отплевывался на ходу.
       Багатур недовольно посматривал на него. Лицо багатура было в крови. В мыслях багатура было одно: предстоящее от Дамы Белый Страх наказание за срыв сценария гастрольного спектакля.
       Надо было срочно привести ситуацию в порядок.
       Крутить в обратную сторону.
       - Достопочтенные швабы! - закричал багатур.- Кто посмел назвать вас поцарапанными? Кто посмел иронично говорить о вас - храбрых воинах и честных людях? Капитан? А кто этот капитан? Откуда он взялся? Лично я с ним незнаком - и знакомиться не собираюсь. Что это за искрометная новость - претендовать на роль Бога? Ах, какой мерзавец!
       Швабы молча лежали на песке.
       Хрипели.
       Выплевывали на песок выбитые зубы и сгустки крови.
       Словам багатура они доверяли не больше, чем гортанным крикам чаек или хрусту песка на собственных губах и зубах. О чем кричат чайки? О чем хрустит белый песок? Способен ли багатур не лгать?
       Не способен.
       Дерьмо.
       - Достопочтенные швабы! - надрывался багатур.- Я восхищен вашим героизмом. Я вас понимаю. Я тоже никогда не ел человеческое мясо. Швабы, я на вашей стороне. Вы не пленники, вы - лебединая песня уничтоженного Штутгарта. Ах, какой был прекрасный город! Швабы, слушайте меня, я хочу вам помочь. Мое нетрудное условие: тот, кто залезет на крышу Люстгауза и погасит факел, будет освобожден от поедания герцогского мяса. Моих воинов Люстгауз к себе не подпускает. Отбрасывает почему-то. Это как понять? Архитектор Люстгауза был нервным человеком - и до сих пор охраняет с того света свое творение? От ступенек отбрасывает, от стен отбрасывает? Может, вы попробуете? Может, все вместе? Поговорите с архитектором на швабском: даю слово, его душа где-то здесь! Я прошу вас - погасите этот факел, он меня утомляет!
       Швабы хрипели и отплевывались.
       Монголы чесали затылки.
       Условие багатура о факеле стало очередным нарушением: оно не входило в сценарий гастрольного спектакля.
       Что за самодеятельность? Багатур сдурел? Почему вдруг его опять так корежит от этого дурацкого факела, который никто вроде бы не зажигал и и который давно должен был погаснуть, а не гореть и гореть, как нечто вечное?
       Швабы лежали животами на песке - и тоже недоумевали. Горящий на крыше Люстгауза факел не вызывал у них никаких чувств. Они и сами посматривали на него с недоумением и хозяйственно делали подсчеты: каким образом он продолжает гореть? Вроде бы уже давно должен погаснуть! Да и откуда взялся на крыше Люстгауза этот странный факел?! Его там раньше никогда не было!
       Но!
       Если багатура одолело стремление погасить факел, то - этому не бывать!
       Странный факел, который до этого выводил из терпения одного только багатура, стал всеобщим камнем преткновения.
       Не тушить!
       Даже не делать попыток залезать на крышу Люстгауза!
       Назло багатуру!
       Надо признать: у некоторых швабов было желание залезть на крышу Люстгауза и погасить факел - чтобы стать освобожденными от поедания человечины.
       Желание было.
       Но и страх был.
       У швабов так принято - шваб любит шваба за то, за что и боится: за острый язык. Швабы никогда не бывают сплетниками, потому что сплетничают очень тихо. И как назло - попадают в десятку. Поэтому шваб шваба боится не за сплетню, которая будет послезавтра, а за очень точную сплетню, которая уже родилась - раньше, чем событие совершилось, но еще не высказана тихим полушепотом.
       Швабу приятнее двадцать пять раз геройски погибнуть, чем один раз трусливо услышать краем уха швабскую сплетню о себе.
       Поэтому те, кто были готовы погасить факел, остро боялись мнения тех, кто не думал ни о факеле, ни о швабской виртуозности в тихом произношении слов.
       Желающих - не было.
       Факел - горел.
       Мысль - продвигалась в правильном направлении.
       За что багатур так невзлюбил этот факел, который никому не мешает, и только ему лично - создает неприятное настроение? Может, этот одинокий факел мешает монгольскому командиру ощущать себя полновластным хозяином ситуации?
       А-а-а!
       Вот оно в чем дело!
       А-а-а!
       И более чем непонятный факел неожиданно стал символом. Символом - чего именно?
       Штутгарта, который провалился в тартарары?
       Свободы?
       Какой свободы?
       От чего - свободы?
       От кого - свободы?
       От монголов, с которыми швабы еще недавно пьянствовали и целовались на пьяную голову, и с радостным визгом впускали их пенисы в в свои влагалища, и с радостными воплями вставляли в их задницы свои пенисы?!
       Факел - это символ свободы от чего?
       От поедания человеческого мяса?
       Погасить факел?
       Нет.
       Никто не откликнулся на призыв багатура. Тот разочарованно передернул плечами. Факел. Горит? И пускай горит. Нет никакого символа. Нет ничего. Можно больше не обращать внимания на факел. Нет сомнений: его зажег архитектор Люстгауза - точнее сказать, его душа, поскольку сам архитектор помер лет двести назад. А каким образом душа архитектора очутилась в закрытом от времени и пространства Штутгарте - это багатура не должно интересовать. Глухая история - но могут быть предположения. Вероятно, у души архитектора компанейские отношения с Дамой Белый Страх. Сумел архитектор незаметно примазать свою душу к монгольскому эскадрону.
       - Факел, тьфу на тебя! - сказал огорченный багатур.- Никаких символов! Плевать на символы! Нет и не может быть символов! Чокнутый архитектор, как он испортил мне настроение! Адъютант, произнеси речь о приятности герцогского мяса!
       Адъютант багатура отреагировал мгновенно.
       - Гордые швабы! - заорал он.- Где ваша гордость? Мясо герцога - это мясо вашего угнетателя, не так ли? Герцог - жил в роскоши. Вы - бедствовали. Вы его при встречах называли - ваша светлость, а он в мыслях называл вас - грязная шантрапа. Не так ли?
       Швабы молчали.
       Но в их молчании наблюдалась некоторая симпатия к адъютанту. При нуле сочувствия к несчастному, разделанному на мясо герцогу.
       - Гордые швабы, истинная соль Вюртемберга! - драматически прокричал адъютант багатура.- Это было душераздирающе, не так ли? Герцог ездил в заграничные путешествия - а куда ездили вы? В соседнюю деревню? На одно свое самое скромное путешествие герцог тратил в 5-10 раз больше, чем вы и ваши родители накопили за всю жизнь. Не так ли? Что вы видели в своей жизни? Ничего хорошего. Ничего радостного. Поэтому вы имеете полное моральное право съесть мясо герцога. И тогда вы сами станете герцогами - все без исключения!
       - Сам жри! - закричали сразу несколько голосов.- Мы человечину никогда не ели и есть не будем! Мы люди!
       - Люди?! - искренно удивился адъютант.- Что-то не похожи вы на людей! Люди - не должны жить в бедности. Люди - не должны бояться чиновников. Люди - не должны пьянствовать. Люди - не должны заниматься беспорядочными соитиями и быть в этом похожими на животных. А вы кто? Получается - не люди.
       Швабы лежали на песке.
       Лицом в песок.
       Некоторые женщины плакали.
       Мужчины - рычали от злости.
       - На кого рычите? - удивился адъютант.- На самих себя? Или на тот факел, который горит ради свободы ваших душ - но вы этого до сих пор не поняли?
       Он сделал паузу.
       Пауза была актерской.
       Мастерской.
       Долгой.
       - Что, не хотите жрать человеческое мясо? - азартно сказал адъютант.- Правильно делаете, швабы! За это я вас уважаю! Швабы, я с вами!
       И адъютант вдруг лег на песок.
       Лицом вниз.
       Рядом со швабами.
       Это тоже не входило в сценарий гастрольного спектакля.
       - Придурок,- сказал багатур.- Что, сразу в рай тебе захотелось? Мимо ада решил проплыть? Сопляк, это дешевый фокус. Кое-что подобное ты уже несколько раз проделывал на других гастролях. Ну и что? Мадам не обратила на твои фокусы свое белоснежное внимание.
       - Обратит,- буркнул адъютант.- Ничего не уходит бесследно. Где-то однажды я видел калейдоскоп. То ли в Голландии, то ли в Португалии. Цветные стеклышки создают узор. Когда таких стеклышек мало - не на что смотреть в калейдоскопе. А когда стеклышек все больше - появляется красивый узор. Мадам заметит, обязательно заметит, что я лежу тут, а не стою рядом с вами, багатур. И однажды сделает выводы. Всему свое время.
       - Ты так считаешь? - задумчиво произнес багатур.- Хорошо. Швабы, я с вами!
       И багатур тоже повалился лицом в песок.
       Не по сценарию.
       А за багатуром - то же самое сделали все остальные монголы.
       Тоже - не по сценарию.
       И монголы, которые погибли в бою со швабами, и три разорванные на части китаянки вдруг ожили - и тоже повалились на песок.
       Рядом со швабами.
       Одно за другим - это были сплошные нарушения сценария.
       За всем этим молча наблюдали капитан парусника и его фиолетовые люди. Кто они были, эти моряки? Такие же страдальцы из НИГДЕ, как и монголы? Может быть. Или они были результатом виртуальной фантазии Дамы Белый Страх? И такое могло быть. Все эти фиолетовые люди были больше похожи на строгую деловую фантазию, чем на людей.
       Но мускулатура у них была - крепкая.
       И зубы у них были - острые.
       Как клыки у волков.
       Эти фиолетовые люди никак не отреагировали на необычное поведение монголов. Моряки смотрели на это безучастно.
       Они понимали одно слово: что скажет фиолетовый капитан.
       - Швабов - накормить герцогским мясом! - приказал капитан парусника.
       И фиолетовые люди мгновенно приступили к выполнению приказа.
       Они хватали швабов и засовывали каждому в рот по кусочку герцогского мяса. Не давали выплевывать. Заставляли прожевывать. И проглатывать. После этого - заталкивали швабам в рот еще кусочек.
       Неторопливо.
       По кусочку.
       Это продолжалось долго.
       Площадь была полна криков, стонов и ругательств. Но приказ капитана был выполнен.
       Когда последнему из лежавших на песке швабов затолкнули в рот остатки герцогского мяса и заставили проглотить, произошло неожиданное. То, чего никто из штутгартцев не мог и предположить.
       Витиеватое, произнесенное игриво-нахальным тоном обещание фиолетового капитана - сбылось. Не в переносном, а в прямом смысле.
       Все швабы по внешности стали копиями герцога.
       И мужчины, и женщины.
       На каждом из них была парадная герцогская одежда. Та, которую он надевал в торжественных случаях.
       Сотни владетельных герцогов Карлов-Евгениев Вюртембергских: с мясистыми лицами, одинакового роста, похожие друг на друга - как две капли воды.
       Швабы истерически закричали. Им стало страшно. Они вскочили с песка. Это произошло машинально: никто не хотел испачкать свою дорогую одежду. Сработал инстинкт, традиционная привычка к аккуратности. Швабы кричали. Посреди песка вдруг появились огромные зеркала. Швабам было страшно, очень страшно. Они потеряли свою внешнюю индентичность - или самих себя тоже, не только внешне?
       Над площадью крутились в жарком вечернем воздухе вопли обезумевших от неожиданности людей.
       Эти вопли сталкивались.
       От столкновений высекались молнии.
       Воздух над площадью - грохотал.
       Монголы продолжали лежать - лицом в песок.
       Безучастно.
       Раздался многоголосый крик. Это из-под руин Канцелярии на площадь ринулись крестоносцы. Их лошади давно уплыли в море. Теперь крестоносцы были пешими.
       Они подбегали к монголам - и падали на песок рядом с ними.
       Мокрый фиолетовый капитан с ленивой ироничностью смотрел на происходящее с палубы своего парусника.
       - Что, массовый протест устроили? - сказал он.- Впрочем, не мне с вами разбираться. Есть Мадам - она знает, что с вами делать. А швабов - на парусник!
       Этот приказ уже нетрудно было выполнить.
       Швабы так растерялись от своего нового внешнего вида, что - не сопротивлялись. Белолицые фиолетовые люди вели их к трапу. Одного за другим небрежно сталкивали в трюм.
       Это происходило быстро.
       Вскоре на площади не осталось ни одного шваба.
       Все они были надежно заперты в трюме огромного парусника. И фиолетовые люди с белыми лицами внезапно исчезли. Возникало ощущение, что их тут никогда и не было: ни на паруснике, ни на площади.
       На палубе остался один капитан.
       Он равнодушно щелкнул пальцами.
       И парусник ушел в море. Через некоторое время он исчез за линией горизонта.
       Монголы и крестоносцы по-прежнему лежали - лицами в песок. Три китаянки находились между ними. Они плакали и говорили, что боятся.
       Чего они боялись, эти китаянки?
       Неужели есть на том свете еще что-то ужаснее, чем находиться в НИГДЕ? Неужели - действительно есть?
       Все чего-то упорно ждали.
       И дождались.
       В предвечерней духоте они услышали хрипловатый голос Дамы Белый Страх:
       - Эй, герои самых омерзительных мерзостей! Сколько можно валяться на песке? Встаньте. Смотреть на вас противно. Заскучали? Монголы, это не озверелый грабеж, убийства и изнасилования после удачной битвы? Крестоносцы, сегодня не 15 июля 1099 года - не день вашего кровавого иерусалимского праздника? Нет ни арабов, ни евреев, которых вы тогда вырезали? Встаньте, ублюдки.
       Начали вставать.
       Неохотно.
       По площади к ним шла Дама Белый Страх. Вокруг нее все было ярко-фиолетовым.
       - Мадам, все было честно,- пробормотал багатур.- Мы не придуривались. Мадам, я говорю за всех: никто не придуривается.
       - Багату-у-р, заткнись,- спокойно одернула его Дама Белый Страх.- Я и без тебя знаю: что честно, что нечестно. Я не уполномочена со всеми вами церемониться, как и с каждым в отдельности. Это в далекой земной жизни людей интересовало, что произносит багатур. Да, багату-у-р? Тогда ты много чего произносил. А тут - я хозяйка. А кто ты, багату-у-р?
       - Никто, Мадам.
       - Правильный ответ,- похвалила его Дама Белый Страх.- Командир крестоносцев тоже хочет потрясти воздух громкостью бессмысленных слов?
       - Нет, Мадам,- ответил командир крестоносцев. -Но я готов к беседе с вами.
       Он вышел из толпы воинов.
       Только здесь, на площади, его можно было разглядеть. На крыше Канцелярии он был затерян в неподвижной толпе своих кавалеристов. Это был крепыш среднего роста. Его глаза - это были глаза человека, которого с детства приучили ценить себя и свое происхождение. Что-то неуловимое выдавало в нем человека из аристократической семьи. Через его лицо - от виска до самого горла - струился тяжелый шрам от давнего сабельного удара.
       - Скучно было простоять сутки на крыше Канцелярии? - равнодушным голосом спросила у него Дама Белый Страх.
       - Скучно все, Мадам, - ответил крестоносец.- Скучно изображать жизнь, которой у нас нет. Скучно петь песни. Скучно наблюдать эти отвратительные спектакли. Мадам, СКУЧНО - это самое мягкое слово, которое я могу примерить к ситуации, чтобы это выглядело вежливо. Мадам, сегодня на крыше Канцелярии я сочинял стихи.
       - Какие стихи?
       - Лирические, Мадам. Про любовь. Хотите послушать?
       - Плевать мне на твою лирику. Помнится, в земной жизни ты, воин, храбро насиловал детей в захваченных городах. И мальчиков? И девочек?
       - Виноват, Мадам.
       - Помнится, ты старался делать это скрытно?
       - Мадам, моя грешная страсть могла неприятно удивить моих воинов. В опьяняющем угаре войн они часто бывали насильниками, но крайне редко - по отношению к детям.
       - Помнится, ты сначала насиловал, а потом ты этих детей - убивал?
       Оба эскадрона внимательно слушали этот разговор. По напряженным лицам воинов можно было понять, что в обычное время Дама Белый Страх предпочитает не баловать их своим личным вниманием. Поэтому они с жадным вниманием выхыватывали из воздуха каждое ее слово.
       - Виноват, Мадам,- ответил командир крестоносцев.- Насиловал. Убивал. Моя вечная вина. Меня мучила тогда необъяснимая страсть, которая всего меня подчинила себе. Но сегодня я впервые сочинил стихи о чистой любви.
       - Мне плевать и на твою чистую любовь, и на твои стихи,- ровным голосом сказала Дама Белый Страх.- Тут не сообщество поэтов. Тут не лечебница для людей с гнусными привычками. А я - не няня. Крестоносец, ты за семь сотен лет много раз убеждался, что я не страдаю сентиментальностью
       - Но, Мадам! - возразил он.- Эти стихи - о моей чистой любви к Господу Иисусу Христу!
       Дама Белый Страх звонко рассмеялась.
       - Крестоносец, ты решил меня купить?!
       - Мадам, это искренние стихи! Сегодня случилось большое событие - лично для меня. Сегодня ко мне впервые - через много столетий - вернулось искусство поэзии. В земной жизни я был не самым дурным поэтом. Но тогда я сочинял стихи - для красоты, для пышности, для оригинальности. А сегодня мои стихи - о Христе, о чистоте души! Прошу вас - послушайте их, Мадам! Я полон желания прочесть их при всех!
       - Мне нет дела до твоего желания, крестоносец. Ты служишь? Вот и служи. А терзания твоей души - меня не волнуют. В терзаниях души надо было разбираться в земной жизни - не тут. Крестоносец, кто ты здесь?
       - Никто, Мадам.
       - Молодец, крестоносец. Ты правильно себя оцениваешь. Но и в земной жизни ты был никем. Ты такой всегда. Крестоносец, кто в прошлый раз заставлял придурков из твоего эскадрона врываться в дома и массово насиловать совсем еще молоденьких девушек?
       - Мадам, в прошлый раз вы не пожелали выслушать меня. Поэтому говорю сейчас: это был протест моих воинов. У них больше нет сил служить в нашем гастрольном эскадроне. Они готовы служить где угодно - только не тут. Мадам, это ужасно: изображать сексуальную страсть, которой нет и быть не может . Изображать веселье, которое в действительности - мучительная точка души. Мадам, в прошлый раз - это был наш протест!
       - Помогло? - иронично спросила Дама Белый Страх.
       - Этот эскадрон ... это мучительно!!! - закричал крестоносец.- Мадам, вы каждый раз выжимаете из нас то, что называется самоизнасилованием! Мы насилуем себя!
       - А кто это говорит? - удивленно сказала Дама Белый Страх.- Агнец Божий? Теперь ты еще много раз будешь стоять со своим вонючим эскадроном на крышах. Не как сегодня - только сутки. Нет. Неделями, месяцами, годами стоять будете на крышах. Без питья. Без еды. И мочиться будете под себя. Измученные, будете падать со своих лошадей - на крыши, с крыш, будете разбиваться в кровь, будете подыхать, медленно подыхать.А когда сдохнете в мучениях, все вернется по новой: опять - отправлю вас на крыши, на те же самые крыши, откуда вы будете опять сваливаться от голода, от жажды, от слабости. Сдохнете - опять оживлю вас, и опять отправлю на крыши. Чтобы вы - мучились. Раз в два-три дня будете регулярно и мучительно помирать: на крышах, крестоносец, на крышах. Чтобы каждые земные гастроли были для вас еще мучительнее, чем даже до сих пор. Это результат вашего прошлого протеста. Протестуют словами - не зверскими изнасилованиями.
       - Мадам, а почему вы нас в прошлый раз не остановили? - с вызовом спросил крестоносец.
       - Я своих воинов никогда не останавливаю,- холодно улыбнулась Дама Белый Страх.- Я вас потом наказываю: после того, как вы заканчиваете свой садистский протест. Это случается у вас один-два раза в столетие, не чаще, правда? В те моменты, когда вы слишком горячо хотите, что я обратила на вас сочувственное внимание. И каждый раз вы ничего добиться не можете. И каждый раз в таких случаях я нахожу для вас новые виды наказаний. Теперь - это стояние на крышах. Земным людям от ваших зверств в конечном итоге - ни холодно, ни жарко. Они этого не помнят, когда наши гастроли заканчиваются. Пока им это дано: не помнить. Пока. Не вечно. Нет, не вечно. Мне жаль людей. Мне жаль человечество. Я помню, как это было прекрасно в моей земной жизни: просыпаться на рассвете и выбегать к солнцу - на зеленую траву, к лошадям, к козам и коровам, которые как раз выходили из ворот на улицу, чтобы с пастухом отправиться на пастбище. Земная жизнь - это всплески чудесных мгновений. Но и сама человеческая жизнь - только мгновение. И неизвестно, что короче: всплески чудесных мгновений - или сама человеческая жизнь.
       Она помолчала.
       Легким движением поправила светлый локон, чуть спадавший ей на лоб. Пытливо взглянула на командира крестоносцев.
       - Ну, что ты так вопросительно уставился на меня своей вонючей мордой? - сказала она.- У тебя есть еще вопросы?
       - Да, Мадам.
       - Говори, крестоносец.
       - Мадам, я рад, что вы предоставили мне такую редчайшую возможность, - с некоторой поспешностью произнес он.
       - Не балую,- согласилась Дама Белый Страх.
       - Мадам, сегодня я безоговорочно ощутил себя христианином,- сказал крестоносец.- Впервые за сотни лет моих духовных поисков и срывов. Говорю вам это - не для выгоды, не для торговли. У вас, Мадам, все равно ничего не выторгуешь.
       - У меня такой шеф,- согласилась она.- Известно всем - Он никогда и ни с кем не торгуется. У Него никогда не бывает желания покупать или продавать.
       - Это понятно,- кивнул крестоносец.- Но как теперь быть мне? Мадам, я так пропитал себя мыслями о Христе, что на сей раз - это уже безвозвратно. Как мне быть теперь - в этом гастрольном эскадроне, на командирской должности? Мое понимание христианства противоречит этой сволочной службе. Мадам, покорно прошу вас: освободите меня от командирской должности. Не прошусь ни в ад, ни в рай: это бессмысленно, это еще долго будет бессмысленно, я и сам это давно понял. Но, Мадам! Прошу назначить меня эскадронным священником.
       - Зачем? - спросила Дама Белый Страх.
       - Моя работа священником позволит каждому воину эскадрона крестоносцев пропитать себя христианством - в абсолютной степени. Я командир. Я знаю своих воинов. Я гарантирую: весь эскадрон пропитается христианством.
       - В абсолютной степени?
       - Именно так.
       Она задумалась.
       - Крестоносец,- неохотно произнесла она.- Я задумалась сейчас не о твоем предложении, а о том, как тебе поделикатнее отказать.
       - Но почему - отказать, Мадам?!
       - Это запрещено.
       - Почему?!
       - Потому что Его это не интересует. Надо понять - Ему все равно, веруют или не веруют обитатели ада и вашего НИГДЕ.
       - Неужели Он даже до такой степени жесток, Мадам? - воскликнул крестоносец.
       - Он считает, что всем этим надо было заниматься на Земле, в земной жизни,- сказала Дама Белый Страх.- А потом - поздно.
       - Мадам, а вы не могли бы Его об этом еще раз лично спросить?
       - Нет, крестоносец. Это бессмысленно. Если Он принимает решение, то это решение - на то время, пока Он сам - САМ! - не примет другое решение. Это на Земле можно спонтанно что-то менять и передумывать. По нескольку раз в день. А у Него так не бывает. Никакой спонтанности.
       Оно посмотрела на море.
       Парусник со швабами в трюме уже исчез за горизонтом.
       Воины печально молчали.
       - И все-таки, Мадам,- сказал командир крестоносцев.- Если будет возможность - напомните Ему еще раз о нашем желании навсегда уйти из гастрольного эскадрона.
       - Зачем напоминать? - удивленно подняла брови Дама Белый Страх.- Можете быть уверены: Он слышит этот разговор. Как и все разговоры людей - живых или покойников, это не имеет значения. Но я обещаю: уже завтра утром я буду с Ним беседовать - и попрошу хоть о каком-нибудь снисхождении к вам.
       - Спасибо, Мадам,- нестройно, огорченно и недовольно отозвались воины обоих эскадронов.
       Она медленно обвела их взглядом.
       В ее глазах было какое-то неуловимое сочувствие.
       Все-таки.
       - Вы знаете: я не воспитываю вас, не читаю вам нотаций,- сказала Дама Белый Страх.- Но мне искренно жаль: почему в земной жизни никто из вас не думал, что однажды - в далекой чужой стране - вы ляжете лицом в песок?
       Ответа не было.
       В тишине было слышно, как теплый ветер с моря приносит крики чаек.
       - Ка-а-рл! - произнесла Дама Белый Страх.
       Из обглоданного герцогского скелета, который лежал неподалеку на настиле, рядом с костром, вдруг соорудился герцог. Он был в парадной одежде, со шпагой на боку.
       Он был свеж.
       Он был бодр.
       Он был готов к новым экзекуциям.
       Воистину: бессмертный герцог.
       - Скоро уходим отсюда,- сказала воинам Дама Белый Страх.- Подготовьтесь.
       И она исчезла.
       Над площадью прозвенел ее колокольчиковый голос:
       - Ка-а-рл, ко мне!
       И герцог тотчас побежал в Старый замок. Так стремительно, что сам себе удивлялся.
       Так быстро он бегал только в мальчишеские годы.
      
      
      
       17.
      
      
       КОНСПЕКТ ДИЛЕТАНТА. МАРТ 2008 ГОДА.
      
      
       БАНКА ВАРЕНЬЯ НА СТАРОЙ ВЕРАНДЕ? О, ГОСПОДИ!
      
      
       Интересная погода.
       Чуть-чуть весна. Чуть-чуть зима.
       Штутгарт.
       Юг Германии.
       Скоро тут расцветет виноград.
       Пишу медленно. Чтобы вникнуть во все эти перипетии октябрьских событий в Штутгарте 1785 года, приходится долго думать над каждым словом. Но даже и при таком подходе - я не уверен, что правильно понимаю эту необычность.
       На заполненных множеством голосов страницах-мониторах штутгартского путеводителя - медленно выискиваю суть.
       Сомневаюсь, что мне это всегда удается.
       Пожалуй, чаще нет, чем да.
       Я ошибаюсь? Придираюсь к себе? Мои требования к себе значительно выше, чем я способен сделать реально?
       После нескольких месяцев одиночества и более чем странного равнодушия к сексу у меня появилась подруга. По корням своих родителей - то ли югославка, то ли итальянка, я в этом до сих пор не удосужился разобраться, а ей это все равно. Она смеется. Она уверяет меня, что самое главное в жизни - быть космополитом. А в глобалистском, тотально буйном ХХ1 веке - тем более.
       Чтобы хоть что-то понять.
       Она студентка. Ее звать Мария. На встречи со мной она способна выделить только воскресный день. По субботам она где-то работает. В будние дни она до восьми вечера сидит в Земельной библиотеке, где мы и познакомились, а потом у нее хватает сил только вернуться домой, выспаться, чтобы наутро пойти относительно свежей в университет. В будние дни она предпочитает не ночной секс, а ночной сон. Меня это устраивает.
       Она мне симпатична - в той прохладной степени, когда девушка не действует на нервы. Точно так же, как и я ей. Взаимная симпатия - как взаимная благодарность за отсутствие нервных эмоций.
       Мы встречаемся в городе по воскресеньям - в полдень. Прогуливаемся на свежем воздухе. Я без особого энтузиазма предложил ей зайти в какую-нибудь церковь на традиционную воскресную проповедь. Она решительно отказалась: " Паоло, я не доверяю никаким священникам. Они работают ради денег. Это бездельники. Они равнодушны к людям. Если у меня в душе есть хоть какой-то Иисус и хоть какой-то Бог, то не благодаря священникам, а вопреки. Священник - это всегда показуха, это духовно ленивый человек, у которого нет никакого таланта, кроме как болтать о прописных истинах". Священник - это еще и развратник.
       - Всегда ?! - изумленно спросил я.- Все священники такие? Этого не может быть!
       - Было пару случаев,- сказала Мария.- Летом: один пастор в разговоре тэт-а-тэт пытался залезть мне под платье. Зимой: другой пастор прижимался ко мне все ближе - и старался расстегнуть зипер на моих джинсах. Меня тошнит от всех священников. И от всех церквей. Паоло, у тебя есть вопросы?
       Нет вопросов.
       При таких разноцветных ситуациях - откуда взяться вопросам? Но я не отказался от мысли самостоятельно найти СВОЮ церковь. Ищу. По воскресным утрам бываю в церквях, слушаю проповеди. Пока ни одного Ван Гога среди священников я не встретил. А другие мне - неинтересны.
       Днем мы с Марией обедаем.
       В дешевом ресторанчике.
       Платим - каждый за себя. Так Мария захотела. Хотя я уверял ее, что у безработного инженера есть не только пособие по безработице, но и кое-что на банковском конто - как воспоминания о прошлом.
       Отказалась.
       Она не хочет быть зависимой. Тем более - от безработного инженера.
       - Ты ищешь работу? - спросила она.
       - Уже нашел.
       - Да? И где?
       - В библиотеке.
       - Кем ты там устроился?
       - Литературным клоуном.
       Она долго смеялась.
       После обеда мы часа полтора идем пешком к ней - в крошечную однокомнатную квартиру: заниматься сексом. Мы это делаем до девяти вечера.
       С перерывами, разумеется.
       Она считает, что активный секс раз в неделю хорошо действует на обмен веществ в организме усердной студентки. Я тоже так думаю - в отношении организма туповатого писателя.
       Мы хорошо ладим.
       Мы мало разговариваем. Иногда целуемся на улице: она где-то прочитала, что уличные поцелуи взбадривают нервную систему усердной студентки. Я по этому поводу ничего не думаю. Мне нравится ее нежное тело и жадные губы. Она великолепно исполняет минет. Артистично.
       Я сказал ей, что она могла бы открыть курсы по изучению талантливости минета - и неплохо заработать на этом.
       Она долго смеялась.
       Она уверена, что у русских мигрантов больше юмора, чем у всего населения Германии, вместе взятого. Я в этом - совсем не уверен.Я уверен в другом: Мария - это очаровательный тип феминистки с уклоном в идиотизм.
       Но в сексе она так хороша, что у меня нет ни малейшего желания говорить ей эту сочную правду.
       Сю.
       Бз-з-з!
       Насчет моей приблизительно-относительной платежеспособности - я не обманываю Марию. Но если она такая упорная феминистка и горит ярким стремлением платить за себя сама ... хорошо, пускай платит.
       У меня денег все-таки побольше.
       Уже больше месяца я работаю по-черному у одного немца - владельца автосервиса. Проходил мимо, заглянул в его бокс. Потянуло к технике. Он работает один. У него есть тут же второй бокс-полубокс, что-то типа хорошо оборудованного сарая.
       Поговорили.
       - Хочешь попробовать? - спросил он.
       Я попробовал.
       Часа три пробовал.
       Он был - в экстазе.
       Я ему сказал, что - инженер, пишу роман. Он кивнул. Его не интересует мой роман. Его - я интересую. Он предложил мне 700 евро за два дня в неделю. По-черному: без налогов, но и без социальных выплат. Он кормит семью, так ему дешевле. Работы у него много. Я работаю с 7 утра до 7 вечера. Но если надо - прихожу на работу в семь утра, а ухожу в полночь. И мои дни работы меняются - в зависимости от загруженности заказами.
       Я доволен.
       Я люблю технику.
       Жаль только, что это обман государства. И немцу неловко за это. Он сказал, что всегда работал честно, с утра до ночи. Но теперь устает, сил не хватает, клиентов много, а платить мне полную зарплату официально - ему невыгодно, это убыток. Но если у нас дела пойдут, как сейчас, то с лета я буду работать у него официально: не два, а пять дней в неделю.
       Я согласен.
       Я понимаю его. Он понимает меня. У него - трое детей, старшая дочь учится в университете. Я - невероятно соскучился по этой работе. Что делать, если ни в одном автосервисе нет вакансий! В инженерном деле я не чувствовал творчества. А как автомеханик - чувствую это. Но если нас обоих прищущат государственные инспекторы - нам станет весело.
       Стараюсь об этом не думать.
       Авось пронесет.
       Обман - что в этом христианского?
       Кто я теперь?
       Незаконный автомеханик?
       Литературный клоун?
       Я добился всего, о чем мечтал прошлым летом?
       Чепуха.
       Я ничего не добился.
       Абсолютно ничего.
       В конце зимы - встретил на улице Оливера. Это инженер, я с ним три года работал на фирме, которая обанкротилась.Иногда мы там разговаривали - ни о чем. Теперь он работает на другой фирме - с некоторым повышением в карьере. Он в меру толстоват, краснощек, словохотлив. Он был на той фирме единственным, с кем у меня была хотя бы простенькая видимость личного контакта - или намека на контакт. Ему слегка за тридцать, у него есть подруга, жениться не собирается.
       - Зачем это? - говорит он.- Чтобы через короткое время стать врагами и с ужасом ощутить, что теряется всякая самостоятельность? А дети? Пауль, пойми меня правильно: я не против детей. Наоборот, я люблю детей. Но из-за них в семье так часто вспыхивают ссоры - тысячи причин для этого! А потом, с годами? Дети вырастают - и становятся скотами в отношении родителей, ничего родственного, только деньги им давай. Нет, над этим вопросом надо еще думать и думать. В таких делах надо быть предельно осторожным. Пауль, разве не так?
       Я кивнул.
       У меня такое ощущение, что о женитьбе и собственных детях осторожный Оливер будет думать всю жизнь.
       Пока не помрет.
       В полном одиночестве.
       Рождаемость у немцев такая низкая, что уже идут разговоры о вымирании нации. Может, это паника? Пока немцы никак не похожи на вымирающий народ. А что будет через 20-30 лет?
       Понятия не имею.
       Жаль, если немцы действительно вымрут. Это своеобразный народ: в них так причудливо сочетаются педантизм и спонтанность, что никакого точного определения найти невозможно.
       - Оливер, можно тебе задать нескромный вопрос?
       - Задай,- осторожно ответил он.- Но если одолжить денег - то сразу тебе говорю, что это в данный момент невозможно.
       Он мог это не говорить.
       Я никогда не одалживал у Оливера денег. Похоже, это невозможно не только в данный момент, а всегда. Это опасно для здоровья добродушного Оливера. Если он одолжит кому-нибудь десять евро, то вечером придет домой, будет страдать от собственной щедрости - и под утро умрет мученической смертью.
       Мне симпатичен этот кругленький улыбчивый парень.
       Я сам - тоже не люблю одалживать.
       Авантюрное занятие.
       Сначала одалживаешь, потом - забывают вернуть, а там уже недолго разочароваться в человеке. Так зачем одалживать, если это чаще всего кончается некрасивыми мыслями?
       Глупое занятие.
       - Оливер, ты веруешь в Бога? - спросил я.
       - Это и есть твой нескромный вопрос?
       - Чересчур нескромный?
       - Это вмешательство в права моей личности,- без удовольствия произнес он.- Но ответить - могу. Я подозреваю, что есть некий Разум в пространстве Космоса, который именуется Богом. По крайней мере, так люди его именуют. Не исключено, что с его помощью когда-то была создана, а затем и уничтожена Атлантида. Великая была цивилизация. Что она не поделила с Богом? Или она сама себя уничтожила?
       - Понятия не имею.
       - Мне интересна Атлантида. Читаю все, что пишут об этом. Я уверен: наше прошлое и будущее надо искать в истории Атлантиды, а не в обезьянах и страхе перед уже ядерной Третьей мировой войной.
       - Это ... любопытно,- осторожно признал я.
       - А что касается Бога,- сказал Оливер,- то я в нем давно разочарован. Как и в Иисусе.
       - Почему? - спросил я.
       - Веровать - это неэкономичное занятие,- убежденно сказал Оливер.- Это плохо для здоровья: портит нервную систему. А что руководит человеческим организмом? Именно нервная система, разве не так?
       - Так.
       - Человек верует, человек просит у Бога, человек надеется. А что в результате? Я целый год - два последних университетских семестра подряд! - просил и Иисуса, и Бога, и Святого духа: " Помогите мне устроиться на "Даймлер", там и зарплаты великолепные, и перспектива есть для молодого инженера!" Просил. Просил. И допросился: еле нашел работу на той хорошо знакомой тебе дерьмовой фирме, которая в результате еще и обанкротилась! А другие моменты из моей биографии? Раз в неделю подруга устраивает мне ... ну, если не истерику, то обыкновенную психическую головомойку. Я пару раз убедительно просил Бога: " Помоги ей образумиться, она же хороший человек! А если образумится и освободится от женской логики, то ей уже и вовсе цены не будет!" И что Бог?
       - Не помог?
       - Нет, почему же! - воскликнул Оливер и его глаза заиграли страстными мстительными красками. - Помог! Она образумилась! Теперь она устраивает мне психические головомойки уже не раз, а два раза в неделю. А если я у Бога опять попрошу что-то похожее, то подруга будет устраивать мне эти дела ежедневно - и мы расстанемся с необычайным грохотом.
       - А надо ли женщине освобождаться от женской логики? - с некоторым недоумением спросил я.
       - Надо! - уверенно ответил Оливер.- Женская логика - это аттавизм, это вопль из прошлого, когда женщина была в доме рабыней мужчины. Это примитивная логика. Невероятная глупость! Все наоборот, все неперекор нормальной логике. Я за феминизм, за равноправие, за мужскую точность женской мысли. А Богу - это даром не нужно. Бог остался в диких временах, когда на свете ни одной феминистки не было - и автомобилей не было, и даже велосипедов, не говоря уже о компьютерах. Бог устарел, понимаешь, Пауль? Но я не уверен, что он и раньше был модным! Похоже, он всегда был устаревшим. Но если раньше люди примитивно пытались ему верить, то о какой примитивности можно говорить сейчас - в эпоху высоких технологий?!
       - А при чем тут Бог?! - потрясенно спросил я.- При чем тут Бог - и высокие технологии?
       - Очень просто! - радостно ответил Оливер.- Это факт: Бог давно и безнадежно отстал от времени. Вдумайся: зачем Бог отдал своего сына Иисуса на распятия, на эти мучения? Это не крайняя старомодность отца? Это не признак крайней отсталости и религиозного фанатизма? Зачем Бог так поступил? Чтобы Иисус добровольно взял все грехи человечества на себя? Красивая сказка. Иисус храбро отмучился на кресте - и помер. Он отдал свою жизнь за нас? Какую жизнь? О какой его смерти идет речь, если через короткое время Бог его оживил - и он воскрес, и потом его не раз видели в разных странах? Это и есть то, что называется мученической смертью?! Хотел бы я так умереть - чтобы потом стать бессмертным и путешествовать по Земле!
       - Оливер, ты готов умереть распятым на кресте?! - с ужасом прошептал я.
       - Нет, это чересчур больно,- поразмыслив над своей неожиданной спонтанностью, благоразумно ответил Оливер.- Умереть можно и в собственной постели. Но Иисус никогда не умирал. И никаких наших грехов он на себя не взял. Какими люди были тогда грешными - такими и до сих пор остались. Человечество неисправимо. А веру в Бога, в его доброту, которой нет и никогда не было, я давно заменяю аутотренингом, самым натуральным самовнушением. Поэтому психологически я всегда в хорошей форме. И даже психические головомойки подруги на меня уже практически не действуют. Пауль, тебе понятно мое отношение к Богу?
       - Да.
       - А ты? Пробуешь верить в него? В Иисуса? Это твое новое хобби?
       - Это не хобби. Больше похоже на поиск.
       - Это твое дело,- сочувственно сказал Оливер.- У вас там, в России, Бог был долго в запрете. Может, это было правильно и хорошо. С тех пор, как там Бога разрешили, на Запад хлынули тысячи солдат русской мафии. Вместе с их мафиозными офицерами. Кого благодарить за это? Бога? Конечно, ты - не мафиози, мне это понятно. Но и Бог - это никудышний менеджер. Что это за менеджер, который в Библии говорит - проси, проси, и это исполнится, а в действительности - ничего не делает! Лжет. Всегда лжет. Бог - это не менеджер, а бездельник, который разрешает на Земле какие угодно подлости и зверства.
       - Может, у Бога другая мысль: дать людям в земной жизни полную свободу - чтобы посмотреть на работу их душ?
       - А сколько можно на это смотреть?- возмутился Оливер.- Сто лет? Тысячу лет? Пять тысяч лет? Смотреть - и не вмешиваться? Только смотреть - без всяких явных результатов?
       - Результаты? Когда-то был феодализм - теперь есть демократия.
       - При чем тут Бог? Это результат элементарной эволюции человечества!
       - А Атлантида? Тайна Атлантиды? Что там тогда произошло? Элементарная эволюция населения - или перехлест, жестокий конфликт с Богом, чересчур огромная вера в себя - и пренебрежение к Нему?
       Оливер задумчиво помолчал.
       Это на него похоже.
       Очень осторожный человек.
       При малейшем намеке на некоторые жизненные неудобства он становится благоразумным - и делает это так ловко, что ему трудно не поверить.
       - Но, Пауль, я никогда не говорил, будто Бога нет,- благоразумно ответил Оливер.- И о том, что Бог устарел, тоже говорить глупо. Это были не мои слова: это была цитата неверующих людей. Так говорить о Боге - это неприлично с их стороны. Он совсем не отстал от времени - наоборот, он помогает людям осваивать высокие технологии. Бог есть - и я подозреваю, чем-то он руководит. Я не отрицаю всемогущества Бога. Собственно, я с ним никогда и не ссорился. Бывали некоторые сомнения - но известно: сомнения есть у того, кто думает, а не наоборот. Возможно, я на пути к Богу. Возможно, я в поиске - как и ты.
       Он опять задумался.
       Я с восторгом смотрел на него.
       Осторожность Оливера превзошла все мои ожидания.
       Он превзошел самого себя.
       Вот кому надо работать фокусником в цирке!
       - Возможно, в это воскресенье я пойду в церковь,- с большим изумлением к самому себе эпогейно произнес Оливер.- Но таинственная гибель Атлантиды тут не при чем. Вопрос в другом: зачем портить отношения с Богом, с его Сыном, со Святым духом? А если вспомнить, что Иисус своими мучениями на кресте взял на себя все наши грехи, то его и Бога нельзя не уважать. Быть распятым! О, как это было тяжко!
       Он сказал это - и удивленно посмотрел на меня.
       Я - с таким же удивлением - посмотрел на него.
       Такой крайней степени осторожности и благоразумности я не видел даже у шефа той фирмы, которая так оглушительно обанкротилась - и это сделало тогда безработным и меня, и Оливера.
       - Чю-ууу-з, Оливер! - сказал я.
       - Чю-ууууууууу-зззззз, Пауль! - пропел Оливер.
       Приятный человек.
       Если он однажды не женится на своей подруге - она женит его на себе. И Оливер согласится. Это проще, чем потерять некоторые жизненные удобства. Осторожность и благоразумие - что еще надо для семейного счастья?
       Неужели еще что-то?!
       Ах!
       Неужели?!
       В субботу я собирался спросить это у герцога.
       В нашем гранд-кафе.
       Но герцогу было не до выяснений вопроса о семейном счастье инженера Оливера. Герцог был переполнен другими размышлениями.
       - Почему у Франциски всегда получается это? - сказал он.
       - Что - это, ваша светлость? - не понял я.
       - Почему она вечно попадает в рай? Даже в тот раз, когда она удрала от барона Лейтрума? Мальчик Варга, невзирая на свою неопытность, ты правильно написал в рукописи: ее отношения с Лейтрумом не имели никакой христианской подоплеки. Но потом Франциска сумела вести себя как надо - и попала в рай. А мне что за судьба такая: как помер - так торчу в аду!
       - Да еще и на этой опостылевшей должности! - охотно посочувствовал я.- Бегать по улице, на которой нет домов, и бессмысленно собирать мусор, который нахально разбрасывают три сотни грешников!
       - О, как мне это надоело,- подтвердил герцог.- Но чувствую, что и на этот раз меня ждет та самая улица в аду.
       - Откуда такой пессимизм, ваша светлость?
       - Я постоянно думаю о нашем с тобой январском визите в Париж,- сказал герцог.- Мальчик Варга, ты это наблюдал: я был уверен, что именно там, в трудном разговоре с тобой, нецивилизованным русским мигрантом, ко мне пришло блаженство истинного христианства. Сколько это продолжалось? Пять минут? Десять минут?
       Я скорбно наклонил голову.
       Это трудно, когда долгожданное счастье исчисляется минутами, а не годами - до самой смерти.
       Грустно.
       Грустно - даже нецивилизованному русскому мигранту!
       - Почему я в Париже так испугался при виде древних крестоносцев и монголов? - безутешно спросил герцог.- Почему моя душа ушла в пятки? Мальчик Варга, ты помнишь иронический голос Мадам?
       - Да, ваша светлость.
       - Что это был за голос?
       - Это была оплеуха, ваша светлость.
       - Страх! - сказал герцог.- Страх! Это не показатель христианина.
       Он задумался.
       Я тоже.
       В тот вечер, когда я вернулся домой после визита на Эйфелеву башню, меня мучило любопытство. Я включил радио. Послушал новости. О Париже - не было ни слова.
       Но я лично наблюдал, как Париж был оккупирован древними воинами Дамы Белый Страх!
       Такая сенсация - и нигде ни слова об этом!
       А о чем думают парижские журналисты? Они что, уснули там?
       Я искал в Интернете - хоть что-нибудь о событиях в Париже. Ничего не нашел. Я спросил у газетного киоскера в подземном переходе:
       - Что нового в Париже?
       - А что там должно быть? - не понял он.- Футбол?
       - Нет, что-нибудь экстренное. Не слышали?
       Не слышал.
       Он грек - зачем ему Париж, если летом он опять уедет отдыхать в Грецию!
       Так бывает.
       Один из крупнейших городов континента исчез из пространства и времени - и никто этого не заметил. Может, крестоносцы и монголы были там недолго? Вечер? Сутки? Несколько дней? Полчаса?
       Или - они до сих пор там находятся?
       Но герцога не интересовал факт оккупации Парижа древними воинами.
       - Почему я там испугался, в ту январскую субботу? - с остервенением сказал он.- Где правда? Где справедливость ситуации? В 1785 году меня разрезали на кусочки - но я был тверд и непоколебим! Мой характер был образцом истинного немецкого герцога! Мальчик Варга, что ты способен возразить?
       Он спросил это с подозрением.
       Он привык, что иногда я отвечаю каверзно.
       В этот раз - я кивнул: никаких возражений. Хорошо. Пусть так. Его характер был образцом истинного немецкого герцога.
       Ему так нравится?
       Он этим ответом - счастлив?
       Если человек никак не может выйти из рамок своего феодального восемнадцатого столетия - с таким человеком не надо спорить. Он страстно ревнив к своему прошлому. Хотя известно: уже и в те времена были немецкие князья, которые вели себя намного демократичнее.
       Сю, ваше величество.
       Новый абзац.
       Сю.
       Новый абзац.
       - Я был тогда великолепен! - с неожиданным упоением сказал герцог.- Да, мальчик Варга, тебе это пора понять! Ты обрисовываешь меня в разных тонах. В полутонах. В четвертных долях тона. Ты уверен, что в этом многоцветии обнаружится истина. Ты неправ! Я был строг и демократичен. Я воспитывал - и крайне редко наказывал. Да, иногда я бывал недемократичным - но разве это суть моего исторического портрета?
       Я отрицательно покачал головой.
       По той же причине.
       Ни в коем случае, ваша светлость!
       Ваши дикие феодальные выходки восемнадцатого столетия , которые позорили вас на всю Европу, это не суть вашего исторического портрета.
       Ни в коем случае.
       Ни.
       Ни.
       Ни.
       - А моя Высшая Карловская школа с правами университета? - с еще большим упоением продолжал герцог.- А мой Институт для девушек? А моя Академия искусств? Да, ни Институт, ни Академия не дали мировых имен - но разве я в этом виноват? Я старался, как мог! И вот они, результаты: Штутгарт сейчас - один из самых состоятельных городов Германии! А Баден-Вюртемберг? Это традиционно состоятельная земля в Германии! А какая тут наука! А сколько тут изобретателей - о, больше всех! А кто заложил этот фундамент?
       - Вы, ваша светлость?
       - Разумеется! Я 50 лет воспитывал своих швабов - и теперь сказываются их гены! Мне странно, что меня называют в истории просто герцогом Карлом Евгением, а не Карлом Великим Вюртембергским! Мальчик Варга, не пора ли это сделать?!
       В своем самоупоении он дошел до эпогея.
       После горьких мыслей о своем традиционном попадании в ад - герцог нашел спасительную мысль о поднятии самому себе настроения.
       Все посетители гранд-кафе вскочили и устроили герцогу торжественную овацию. Подозреваю, что все они были его внебрачными детьми из восемнадцатого столетия. Их съедала закомплексованная страсть по отцовской ласке, которую они тогда недополучили из-за вечной занятости герцога правильным воспитанием 600 тысяч своих подданных.
       Это был эпогей запоздалой любви!
       Из левого глаза герцога выкатилась умилительная слеза.
       Ситуация была до такой степени умилительной, что я понял: тут не может обойтись без умиления со стороны Дамы Белый Страх.
       Так и случилось.
       - Ка-а-рл! - услышали мы звонкий голос Дамы Белый Страх.- Торт с кремом - это вредная для тебя еда. Твой нос весь в креме!
       - Нет, Мадам! - прошептал герцог. - Я весь в пути!
       - Куда, Ка-а-рл?
       - В Истину, Мадам!
       - А торт с кремом? Ты - Карл Великий Вюртембергский?
       - Мадам, это заблуждение. Так я рассуждал по образцу восемнадцатого столетия. Тогда был такой менталитет.
       - У кого, Ка-а-рл?
       - У порядочных людей герцогства Вюртемберг, Мадам!
       - А-а,- заботливо произнес голос Дамы Белый Страх.
       И на герцога, откуда-то сверху, вдруг обрушились сразу несколько огромных кремовых тортов.
       С головы до ног - он оказался весь в креме.
       - Спасибо, Мадам,- пробормотал герцог.- Как всегда, вы меня вернули на правильную дорогу.
       Все гости гранд-кафе опять дружно вскочили - и опять устроили овацию. Я не уверен, что это была овация в честь герцога. В этом бодром рукоплескании было что-то мстительное, что-то злорадное.
       Овация с антиторжественным привкусом.
       Овация в честь непутевого папаши, который в очередной раз оказался если не в дерьме, то в креме.
       О, какими жестокими бывают взрослые дети!
       О, как они безаппеляционно справедливы в своей иронии!
       У меня все чаще бывает ощущение, что гранд-кафе "Planie" находится в виртуальном пространстве. Причем - только в те субботние 1,5-2 часа, когда тут бывает герцог. Но в таком случае, все посетители этого гранд-кафе, именно в эти часы, тоже виртуальны?
       И герцог - тоже?
       И я?!
       От этой туманной догадки мои волосы встали дыбом.
       Меня напугала мысль, что уже неоднократно я был тут не реальным, а виртуальным человеком. Так можно однажды - и навсегда! - оказаться в другом пространстве. И больше не вернуться в реальность.
       Мне было не по себе.
       Перемазать человека кремовым тортом - это примитивный трюк старых комедийных фильмов. Когда-то это срабатывало. А теперь?
       Ах, Мадам, разочарованно подумал я. Мадам, вы красивая женщина, но как неприлично применять этот примитивный метод! Уважающие себя режиссеры уже давно стесняются такой банальщины!
       Я подумал об этом - и на меня мгновенно обрушились несколько кремовых тортов.
       Ну?!
       Стоит после этого размышлять о нюансах киноискуссства?!
       Мне гости гранд-кафе поаплодировали сдержанно.
       Так.
       Чтобы совсем уже не обидеть.
       Герцогу они аплодировали с куда большей эффектностью. Разумеется! Он был герцогом, а я в прошлой жизни торговал в Древнем Риме пирогами с фальшивой зайчатиной! И до сих пор не могу вспомнить - где я был после этого. В раю? Вряд ли. В аду? И как долго? Восемнадцать-девятнадцать столетий?
       Я ревновал отсутствие своей славы к присутствию эффектной славы герцога.
       Меня оскорбило не то, что я теперь был весь в креме, а то, что публика меня таким образом проигнорировала. Герцогу эти люди аплодировали - как гению момента. А мне - как случайному сопляку, который боком-боком затесался в это избранное общество под названием "Папаша и его бастарды".
       Ох, не любят они мигрантов!
       А кто любит мигрантов?
       Где любят мигрантов?
       Никто.
       Нигде.
       Никогда.
       Собственно, я и в России давно чужой.
       - Мальчик Ва-а-рга,- услышал я заботливый голос Дамы Белый Страх.- Никогда не путай меня с кинорежиссерами. Режиссеры как пришли в этот мир - так и уйдут. Не по своей воле. А я - не прихожу и не ухожу. Я - всегда и навсегда.
       Я машинально облизал крем над верхней губой.
       Хотелось ответить что-то умное.
       - Мадам! - твердо произнес я с некоторыми помехами из-за крема.- Я не оспариваю вашу бессмертность. Но не лучше ли было угостить этими тортами хоть некоторых голодных жителей Африки? Они от этого хоть удовольствие получили бы!
       Наступила странная пауза.
       По звенящей тишине этой паузы я не без гордости понял, что мой вопрос поставил Даму Белый Страх в очень фиолетовый тупик.
       Все гости молчали.
       Это была тишина невероятно заинтригованной публики.
       - Глупенький мальчик Ва-а-рга, - засмеялся голос Дамы Белый Страх.- Тебя тут нет. Тебя тут никогда не было. И Африки нет. Есть пустыня - и есть мираж. И больше ничего нет.
       Я окончательно разозлился.
       - Это странный мираж, Мадам,- сказал я.- Африки нет - но есть сколько угодно голодных людей в Африке. В той самой Африке, которой нет.
       - Глупенький мальчик Ва-а-рга,- насмешливо повторила Дама Белый Страх.- Тебя не устраивает мираж в пустыне? Тебя не устраивает, что ты - муха? Тебя смущает виртуальность событий? Хорошо, я объясню тебе проще. Африке - африканское. Германии - германское. Колумбии - колумбийское. Милому Ка-а-рлу - милое Ка-а-рловское. А тебе - твое.
       Публика бешенно зааплодировала.
       - Браво, Мадам! - кричала публика.- Какая глубокая мудрость!
       При чем тут мудрость, подумал я. Где она, эта мудрость?
       И машинально облизал крем под нижней губой.
       - Каждому свое, Мадам? - сказал я.- Однажды такая надпись появилась над воротами концлагеря. Мадам, кем вы служили в этом концлагере? Надзирательницей детского барака? Вы тогда были виртуальной садисткой - или реальной? Мне непонятна ваша логика. Это не любовь. Это жестокость. Эта виртуальная публика называет ваши слова глубокой мудростью. Точно так же в прежние времена коммунистическая публика прославляла бездарные слова кремлевских вождей. Чем заниматься в сытой Германии швырянием тортов - лучше накормите хлебом с маслом голодных детей Сомали. Мадам, ваше поведение становится откровенно тоталитарным. Если вы и дальше будете позволять себя эти дикие фиолетовые выходки, я откажусь от присвоенного вами статуса спасителя христианства. Мадам, вы идиотка. Это не оскорбление. Это медицинский факт. Я готов стать истинным христианином - но не под вашим взбалмошно-садистским патронажем.
       - А под чьим? - заинтересованно спросил ее нежный голос.
       - Под патронажем Иисуса Христа,- ответил я.- Нет сомнений: Иисус никогда не позволял себе таких дикарских выходок, как вы.
       Пауза.
       Тяжелая пауза.
       Некоторые слабонервные гости гранд-кафе залезли под столики.
       В ожидании землетрясения?
       Но у большинства гостей нервы были в порядке. Они ждали ответа Дамы Белый Страх. Ждали - с огромным любопытством.
       И ответ прозвучал.
       - Мальчик Ва-а-рга, что это с тобой? - удивленно спросил голос Дамы Белый Страх.- Бунтуешь? Против кого? Что тебе известно о сегодняшнем Иисусе Христе? Тебе известна ужасающая степень его огорчения человечеством? Нет? Это уже не столько огорчение, сколько глубокое разочарование. Давным-давно распятый на кресте Иисус превратился в ПРАЗДНИК ВСЕХ МАГАЗИНОВ в день Рождества. Ради кого он был распят, ради кого он страдал на кресте? Ради чего? Ради того, чтобы после Рождества было радостно подсчитано, сколько миллиардов евро было в этот раз потрачено на подарки? Ради этого дерьма, ради этих шуршащих бумажек и пластиковых карточек?
       Она помолчала.
       За окном гранд-кафе гулял мартовский ветер.
       Он был виртуальным?
       Реальным?
       Да?
       Нет?
       - Мальчик Ва-а-рга, а что ты знаешь о его Отце, которого уже тошнит от человеческой глупости, жадности, неописуемого эгоизма, бюрократизма, зависти, самовлюбленности, духовной тупости, карьеризма и прочих мерзостей?
       Все молчали.
       Мимо окна гранд-кафе шли прохожие.
       Виртуальные прохожие?
       Реальные?
       Нет?
       Да?
       - Тошнота,- повторила Дама Белый Страх.- Никогда раньше этого не было. Степень разочарованности Бога - огромна. Раньше это накапливалось с каждым столетием. Теперь - с каждым годом. Уже и триста, и пятьсот лет назад я была лишена полномочий на земную вежливость. Это и тогда стало лишним. Я получила полномочия на полную бесцеремонность к людям. Мальчик Ва-а-рга, о какой земной церемонности может идти речь, если нет самой планеты Земля?
       - Но эту планету видно из космоса! - возразил я.- Есть космонавты! Есть спутники! Есть тысячи космических фотографий!
       - Это не космос,- мягко сказала она.- Это веранда, где стоит открытая банка с давно испорченным, загаженным яблочным вареньем, над которой летают мухи - и жадно облепляют эту несчастную банку, это варенье. Мухи дерутся между собой за место под солнцем - за место на самом варенье. Банка с вареньем - это и есть планета Земля. Если это варенье поставить в шкаф и закрыть дверцу, то мухи больше не будут летать по веранде. Мухи сдохнут с голоду. Мальчик Ва-а-рга, истинный КОСМОС - это не веранда, это намного дальше всех известных тебе планет. А банка с вареньем - что? Завтра Африка, которой нет, может стать богатой. А Европа, которой тоже нет, станет нищей. И толпы голодных европейцев, которых нет, ринутся в богатую Африку, которой никогда не было, чтобы стать хотя бы мойщиками посуды в ресторанах Сомали, Нигерии или Кении.
       От ее нежного голоса у меня кружилась голова.
       Я был.
       Меня не было.
       -Но как это понимать, Мадам? - сказал я.- Дерево - это не дерево? Торт - это не торт? Крем на моем лице и на моей одежде - это не крем, а звук пикирующей мухи, которая сошла с ума от отсутствия банки с вареньем?
       - Никого нет - и ничего нет,- ответил мне ровный голос Дамы Белый Страх.- И тебя нет.
       - А вы, Мадам? Вы - есть?
       Вместо ответа она внезапно появилась в гранд-кафе.
       Все помещение налилось ярко-фиолетовым светом.
       Дама Белый Страх неторопливо летала под потолком. За ней струился длинный шлейф ее белоснежного платья.
       Публика опять вскочила - и устроила ей безумную овацию.
       Дама Белый Страх поморщилась.
       Похоже, безумие публики она воспринимала, как обязательный атрибут человеческой глупости.
       Я стал кое-что понимать.
       Нет Земли. Нет Германии. Штутгарт - это виртуальный город, которого тоже нет в реальности.
       Человечество? Это фантазия Бога. Фантазия, которая самому Богу изрядно надоела. Он явно ждал чего-то другого от этой некогда светлой идеи.
       - Никого нет - и ничего нет,- повторила звонким голосом Дама Белый Страх.- Есть только одно: невидимость каждой души. Мальчик Ва-а-рга, зачем Бог отправил твою душу на Землю - на эту веранду, в этот мираж? Зачем Бог дал твоей душе миражные кости и миражное мясо, которые иногда немиражно болят?
       - А действительно - зачем? - сказал я.- Чтобы я незаконно работал тут автомехаником?
       Она плавно летала под потолком.
       - Сю,- тихо сказал герцог.
       - Бз-з-ззззз,- сочувственно ответила ему публика.
       - Мадам, так зачем все-таки Бог отправил мою душу на Землю, которой нет и никогда не было? - настойчиво спросил я.
       - Чтобы узнать: есть у твоей души стремление к поиску АБСОЛЮТНОЙ ДОРОГИ - или нет,- сказала Дама Белый Страх.- ПОИСК СУТИ. Мальчик Ва-а-рга, тебе понятны эти два слова?
       - Не совсем. Какой сути?
       - Божественной. Теперь - понятнее?
       -Чуть понятнее, Мадам.
       - Поиск божественной сути - это поиск ВЫСШЕГО ДОСТОИНСТВА твоей души. Это достоинство может быть облеплено золотом и бриллиантами, перепачкано повидлом или дерьмом, оно может сидеть на троне, на тюремных нарах - или летать над старинной дубовой рощей. Что твое - ищи сам. Если достоинство разума велит тебе создать концлагерь, о котором ты говорил ... хорошо, создай концлагерь. Если достоинство разума велит тебе вырастить апельсиновую плантацию - хорошо, сделай это. Делай все, что хочешь. Учись, работай, воруй, мошенничай, торгуй наркотиками, расти детей, живи на дереве, пой песни, стреляй из автомата, ешь камембер. Бог ни в чем тебе не мешает. Его не интересуют ни твои кости, ни твое мясо. Его интересует только работа твоей души. Когда твои кости и мясо миражно умрут - настанет время ответа. Чаще всего - это скверно: отвечать за то, что ты мог сделать, но не сделал. Это надолго. Это мучительно. Это жестоко - и нет надежды вырваться из зоны ответа: это и есть ад. Впрочем, мальчик Ва-а-рга, кое-что ты уже и сам понял. Испытание душ. Бог хочет создать такую породу душ, чтобы Ему было радостно наблюдать их радость в том, что они по недоразумению именуют земной жизнью.
       - А в действительности, Мадам? Земля - это банка яблочного варенья, привычный нам космос - это веранда?
       - Это всего лишь старая веранда в красивом доме Бога. Со стороны сада. Веранда, которая вот-вот развалится от ветхости. Веранда, ремонтировать которую должны мухи - но мухи еще больше разваливают ее. Веранда, которую Бог вынужден терпеть тысячелетиями. Веранда, которая сама себя уничтожает, загазовывает и отравляет. Бог живет на небе? На каком небе? Так людям удобно думать? Небо - это условность Библии, условность - не небо в прямом смысле. Другое измерение. Бог живет в этом же доме, где находится веранда. Он всегда рядом. Его поиск - это поиск абсолютно праведных душ. Пока таких нет - ни одной: за всю историю Его поиска.
       Герцог молчал.
       Публика молчала.
       С Дамой Белый Страх на сей раз говорил только я.
       - Мадам, а кто попадает в рай? - с недоумением спросил я.- Неужели и в раю - сплошные грешники? Герцог рассказывал, что Франциска неоднократно была в раю. Она - тоже грешница? Особая грешница - в милости у Бога?
       - Грешница, которая в своем земном пути стремилась к поиску праведности. Это ей ни разу не удалось. Это еще никому не удавалось. Но она - СТРЕМИЛАСЬ к этому. И теперь стремится. Поэтому ей предписан рай: как фешенебельный санаторий после тяжелой болезни. Чтобы прийти в себя от земных стараний. Как видишь, мальчик Ва-а-рга, это очень просто. Не стремишься к абсолютной безгрешности - попадаешь в ад, или в пространство, которое именуется НИГДЕ. И наоборот: стремишься к абсолютной безгрешности - попадаешь в рай. Каждый волен выбирать свою дорогу сам. Бог никого не принуждает. Но в день Суда старая веранда будет сломана, ее доски будут сожжены. Весь ад и НИГДЕ будут уничтожены безвозвратно. Останется только рай.
       - Мадам, когда это произойдет?
       - Не знаю,- равнодушно ответила она.- Однажды. Когда у Бога кончатся последние остатки терпения. Душ много - но и дерьма от них много. Зачем Богу столько?
       - А сколько населения в раю? - спросил я.
       - Меньше, чем в Германии, но больше, чем в Штутгарте,- уклончиво ответила Дама Белый Страх. - Там много свободного пространства.
       Она завлекала меня.
       В рай.
       Она иронизировала надо мной.
       Неторопливо.
       - Мальчик Ва-а-рга, ты хочешь попасть в рай? - спросила она откровенно ироничным тоном.
       - Да - но не так срочно,- сказал я.- Мадам, я еще ни разу не был женат.
       - В прошлой жизни ты был дважды женат,- тем же ироничным тоном произнесла Дама Белый Страх.- Не помнишь? Уже забыл? Ах, да, ты кое-как вспомнил свое пребывание в Древнем Риме, но другие жизни тебе еще не дано вспомнить. Например, две твои женитьбы в прошлый раз. Это было совсем недавно. И оба раза ты оказался законченным дерьмом. Ты не принес счастья ни своим женам, ни своим детям. Ты сам устроил себе земной ад: своим отвратительным характером, своими амбициями, своим дурацким стремлением к тому, чего нет и не может быть реальным для души.
       - А что это, нереальное?
       - Престиж,- коротко ответила Дама Белый Страх.
       Некоторое время она молча летала в пространстве кафе.
       Я вспомнил слова герцога в Париже.
       Сходство!
       Это он у Дамы Белый Страх перенял?
       - Престижа нет нигде,- сказала она задумчиво.- Ни в каком из пространств. Престиж - это выдумка миражных мяса и костей, которые способны не только болеть, но и фантазировать. Изначальная миражность фантазии.
       - А чего еще нет и никогда не было?
       - Квартир. Домов. Мебели. Денег. Карьеры. И так далее,- не без некоторой скуки в голосе перечислила Дама Белый Страх.
       - А что есть, Мадам?
       - Работа души. Больше ничего.
       - А просто работа?
       - Мясо и кости должны себя кормить, что в этом особенного! - удивленно ответила она.- Люди называют это добывание прокорма - работой. Они принимают это за главное. Это ошибка. Замена акцентов. Можно добывать прокорм для мяса и костей - но ставить акцент на работе души. Сейчас это почти никто не делает. Я не думаю, что веранда продержится еще долго. Впрочем, это только мое личное мнение.
       - А деньги, Мадам?
       - Банальщина. Фикция, которую придумали сами люди. Не Бог. Но эта банальнейшая фикция доводит людей до истерик, бессонных ночей, инфарктов, разводов, импотенции, самоубийств, одиночества, пьянства, наркомании. Бог не вмешивается в это. Фикции не входят в сферу его интересов. Мальчик Ва-а-рга, ты хочешь иметь много денег?
       Она засмеялась.
       Так женщина с удовольствием смеется над мужем, которому наставила рога.
       - Уже нет, Мадам.
       - Ах! - сказала Дама Белый Страх.- Ты уже передумал? Ты уже не хочешь стать богатым?
       - Я уже ответил.
       Это был ей щелчок по носу. Серьезные люди дважды не спрашивают.
       - Мальчик Ва-а-рга, а чего ты хочешь?
       - Пистолета с одним патроном.
       - Зачем?
       - Чтобы застрелиться - от неописуемой радости после того, как я услышал ваши откровения. Раньше у меня тоже не было восторгов по вашему адресу. А теперь ... это переполнило чашу моего терпения.
       - Застрелиться? - задумчиво сказала Дама Белый Страх.- Это у тебя уже было. В прошлой жизни. Ты сам был в этом виноват. Ты не знал, чего хотел. Тебя тянуло в престиж, в разврат, в самовлюбленные мечты. В успех! В успех - как ты это понимал. У тебя не было стержня. У тебя были таланты - но ты был мелким и ничтожным. Ты застрелился - и очутился в НИГДЕ. Ты был так омерзительно ничтожен, что я не решилась взять тебя даже мухой в монгольский эскадрон.
       - В этом эскадроне есть мухи? - не удержался я от иронического любопытства.- Мадам, они там проходят военную службу?
       - Наши верблюды любят, когда мухи садятся на них и щекочут. Но ты не годился даже для этой роли. А потом ты стал проситься на Землю - в эту банку с вареньем на веранде Бога. Это понятно. При той радости, которую ты имел в НИГДЕ, невольно попросишься куда угодно. Лишь бы стать хоть иллюзорным кем-то, а не быть совсем уже никем. Из НИГДЕ крайне редко отпускают. Но - вынуждена повторить: ты был так ничтожен, что тебя отпустили на Землю - из чувства брезгливости. Ты просто надоел Богу своими бесконечными воплями и обещаниями никогда больше не повторять глупостей. В НИГДЕ - так все вопят, это обычное дело.. Но случилось невероятное. То, чего никто не ожидал. На Земле ты действительно стал чуть-чуть разумным. Ты стал уходить от престижности. Ты стал медленно разочаровываться в вопиющей клоаке человеческих страстей. При этом ты не стал ни нытиком, ни цинником, ни подонком. Редкий случай на территории банки с вареньем. Поэтому тебе было предложено написать роман - и стать одним из спасителей христианства.
       - Это слово - СПАСИТЕЛЬ - вы произнесли чересчур даже иронично, Мадам.
       - Мальчик Ва-а-рга, ты ошибаешься,- резко ответила Дама Белый Страх.- Ты поленился: не захотел вслушаться в искренность моего голоса.
       - Я - спаситель христианства! Мне смешно. Мне смешно с тех пор, как я услышал эти два слова, обращенные почему-то ко мне. Христианство огромно, а я - ноль, я дилетант, я ребенок, я с трудом учусь писать буквы. Как может такой человек спасать христианство?! Мадам, вам не смешно?
       - Нет.
       - Почему?
       - Ты новичок. Ты наивный. Ты азартный. Ты нередко бываешь глуп - но ты свеж в огромности христианства. На тебя не давят многочисленные условности обрядов, тысячи красивых слов и традиций, которые придуманы людьми - не Христом.
       - Дилетант не может управлять банком. Дилетант не способен читать в университете лекции по высшей математике. Дилетант не умеет принимать роды - он упадет в обморок от страха.
       - Не путай душу с профессионализмом,- возразила Дама Белый Страх.- Душа никогда не бывает профессиональной. Душа - это единственное в мире людей, что не нуждается в профессионализме.
       Я не мог на это возразить.
       Ее слова были точными, сухими и понятными.
       На Земле она могла бы стать профессором математики.
       Но зачем ей Земля?
       Она не хочет на Землю - в человеческую оболочку. Наверняка она не раз бывала в доме у Бога, видела ту старую веранду и ту банку с вареньем, окруженную жадными, бессмысленными мухами.
       Земля и люди вызывают у нее сочувствие и брезгливость одновременно.
       - И все-таки я не понимаю, Мадам,- сказал я.- Зачем нужно христианство тем, кого нет и никогда не было?
       Она не ответила.
       Она смотрела на меня то ли насмешливо, то ли с любопытством.
       Она ждала продолжения - что я еще скажу?
       - Кроме того, Мадам, я уже совершенно не понимаю о себе лично: как может то, чего нет, спасать христианство?!
       Она долго смеялась.
       Она хохотала.
       В гранд-кафе подпрыгивали столики, чашки, тарелки - и сами гости. Ее хохот был так силен, что я с уверенностью решил: сейчас тут обрушатся стены - и потолок упадет мне на голову.
       Я ничего не мог понять.
       Чем я так развеселил ее?
       Что я сказал неправильно? Все логично!
       Может, у нее - потусторонней - совершенно другая логика?
       Ее способно крайне развеселить то, что у человека неспособно вызвать даже намек на улыбку?
       Загадка.
       Наконец, она перестала хохотать.
       - Мальчик Ва-а-рга, ты прав,- сказала она. - Ты абсолютно прав. Мясу-костям тех, кого нет и никогда не было, христианство ни к чему. Мясо-кости тех, кто определен в спасители христианства, ничего и никого не спасут. Но речь идет не о мясе-костях, а о душах! О душах - данных Богом, а не продавщицей в парфюмерном магазине. Ты храбро перепутал временную оболочку с бессмертной душой. После стольких твоих размышлений о небесности и душе, и вдруг - такая безумная храбрость безумного вопроса! Меня умилила твоя храбрость - о, как это смешно! Я уже давно так сильно не смеялась! Но, мальчик Ва-арга, но, но, но! Оболочка гниет и сгнивает. Она начинает гнить еще до своей смерти: от болезней, а болезни - это глупость души, ее бессмысленная работа не в том направлении. На тот свет приходит уже видимость оболочки, оптическая иллюзорность внешности. А душа не приходит, а возвращается туда - без иллюзорности, в натуральном виде. И отвечает за все - она, только она, а не иллюзорность человеческой оболочки. Бога интересует только то, что он дал: и этот единственный объект его интереса к людям именуется простым и коротким словом - душа. С нее - спрос. Она и страдает: за то, что не смогла стать божественной и небесной за короткое мгновение земной жизни.
       Дама Белый Страх сосредоточенно помолчала.
       Я мельком взглянул на герцога.
       Он сидел необычайно прямо. Весь в тортовом креме. Как и я.
       Он был похож на каменного сфинкса.
       Его лицо и вся его внешность абсолютно ничего не выражали. О чем он думал? О том, что и на сей раз ад ему - гарантирован?
       Грустные мысли темпераментного герцога.
       Вероятно, герцог уже много раз - как и я теперь - своей логикой доводил Даму Белый Страх до гомерического хохота. Не за это ли она его терпит?
       - Мальчик Ва-а-рга, ты ничем больше не хочешь меня развеселить? - с некоторой просительной интонацией в голосе спросила Дама Белый Страх.
       Она произнесла это с надеждой.
       Женщина.
       Женщина, которая любит похохотать.
       Веселушка.
       Хохотушка.
       Если я произнесу сейчас что-то такое, что ее возмутит, эта хохотушка влепит мне так, что и нос, и губы будут в крови, а потом она вынудит меня биться головой об стенку - и выбьет мне зубы. С герцогом она проделывала такое не раз.
       Веселушка.
       Хохотушка.
       Таинственная сила, которую невозможно игнорировать. Небесность, разочарованная в человечестве. Белоснежность, которая презирает бесконечную фиолетовость людей.
       А ее собственный ярко-фиолетовый фон? Только для визитов на Землю? На ту старую веранду, где стоит та банка с вареньем, которое изгажено мухами?
       Зачем ей этот фиолетовый тон?
       Чтобы люди с их фиолетовостью не так терялись в контактах с ней? Чтобы им было привычнее?
       А почему фиолетовый цвет - это плохо? Только потому, что у нее такой неизменный фон - рядом с ее белоснежным платьем?
       Я задавал себе вопросы.
       Я не знал ответа на эти вопросы.
       Она терпеливо ждала - не скажу ли я еще что-нибудь такое, что могло бы ее безудержно развеселить.
       - Нет, Мадам,- извинительным тоном сказал я.- Пока ничего подходящего в мыслях нет. Но у меня один ... нет, два вопроса.
       Она кивнула.
       Она была - вся внимание.
       - Мадам, где живет Иисус Христос? - спросил я.- В доме Бога, в собственном доме или на той веранде - в банке с изгаженным вареньем под названием планета Земля?
       - Везде,- сказала она.
       Я подождал: не дополнит ли она свой ответ подробностями?
       Нет.
       Не посчитала нужным.
       Почему так?
       Людям не обязательно знать такие подробности? А зачем такая строгость? Христианство - это открытая дорога или сверхзасекреченная военная тайна? Хочется больше знать о том, кому веришь или пытаешься верить. Что в этом плохого?
       С другой стороны - зачем такое чрезмерное любопытство при заглядывании в то, что мы называем небесностью? Есть учение Христа - разве этого недостаточно?
       Да?
       Нет?
       Не знаю. Я не настолько разбираюсь в христианстве, что знать ответы на эти вопросы.
       Она смотрела на меня. Она ждала второго вопроса.
       - Мадам, хотелось бы знать: активно ли принимает Иисус Христос участие в делах и решениях Бога?
       - Да,- ответила Дама Белый Страх.
       И опять - без малейших комментариев. Она считает, что мне этого достаточно. А если - недостаточно? Если избалованно-замученный информацией человек ХХ1 столетия хочет знать о Христе больше, чем это было когда-то?
       Больше?
       А надо ли?
       Человек знает о мэре города и знает самого мэра - ну и что? К мэру - появляется больше доверия? Меньше доверия? А не превращается ли мэр в длинную сплетню, которую люди так любят? В христианстве - это тоже необходимо? Сплетничать о Христе?
       С кем спит Христос?
       Он гомосексуалист?
       Он бисексуал?
       А это у него - как?
       А то у него - что?
       А сё у него - где?
       И.
       Так.
       Далее.
       Не достаточно ли самого христианского учения?
       Не знаю.
       И да, и нет.
       И нет ответа.
       - Спасибо, Мадам,- растерянно пробормотал я.- Ваши предельно краткие ответы содержат в себе массу интригующих подробностей.
       Она усмехнулась.
       Ничего не ответила.
       - Чю-у-у-з! - неожиданно засмеялась она.
       И исчезла.
       Публика экстазно аплодировала.
       То ли на тот момент уже не присутствовавшей в гранд-кафе Даме Белый Страх. То ли мне - неизвестно по какой причине. То ли тому факту, что потолок не упал нам всем на головы.
       - А крем? - воскликнул кто-то из них.
       Гости гранд-кафе окружили герцога и меня. Они стали слизывать с нас тортовый крем. Их языки работали быстро, четко и педантично.
       Они делали это так старательно, что уже через несколько минут никаких следов крема на нас не осталось.
       Герцог взлетел под потолок.
       Как всегда, он парил в воздухе и сделал круг почета. Протянул мне руку - и под овацию публики мы улетели в распахнутую для нас парадную дверь.
       Мы приземлились на балконе городской библиотеки. Это метров триста от гранд-кафе, на площади Шарлотты. В этом доме когда-то жил последний король Вюртемберга. Его любили. Его снесла пенистая волна революции 1918 года.
       К счастью, на балконе библиотеки никого не было. Март все-таки, а не июль. Иначе - при очередных овациях - у меня разболелась бы голова. Не от ревности к славе летающего герцога. Нет. Просто от глупости шума человеческих ладоней. Полет - это все-таки не концерт, где аплодируют мастерству. Полет - это нечто строгое. То, что нуждается не в овациях, а в размышлениях.
       А не слишком ли я серьезен?
       А не слишком ли я скучен?
       Трудно поверить, что кому-то будет интересно читать мой роман. Роман, который состоит из вопросов, на которые нет ответа.
       Мы с герцогом смотрели на площадь Шарлотты. С четырех сторон на нее въезжали и выезжали автомобили, автобусы, мотороллеры, мотоциклы. Загазованность старой веранды, которая вот-вот развалится.
       - Ох, эта Мадам! - сказал герцог.- Я рад, что она опять не прокатила меня носом по асфальту. Да и тебя тоже. У нее такой метод разъяснений: когда слова не действуют - в действие приходит любовь наших носов к асфальту. Но это действует уже действительно безотказно.
       - А что в этом христианского? - спросил я.
       - Ничего,- буркнул герцог.- Она не Христос.
       - Ваша светлость, я тоже не Христос! Это значит, что я имею право ударить вас ногой в живот? Ударить вас по лицу? Попытаться сбросить вас с балкона?
       - Она - это совсем другая сила,- задумчиво сказал герцог.- Люди давно перестали понимать силу небесных слов. Казалось бы: я уже давно и все понял, и моя жена - ангелоподобная Франциска. Но я забываюсь - и пикирую в болото. Я знаю правильные слова - но могу заблудиться в решениях. Мои страсть и жажда протеста - сильнее меня. Сильнее небесных слов. Что делать в таких случаях, мальчик Ва-а-рга? Ты же слышал: уже даже Иисус в сильной мере разочарован в человечестве - и в так называемых христианах. Мать, разочарованная в своем ребенке. Есть на свете что-нибудь хуже?
       Я не ответил.
       Зачем отвечать на риторические вопросы?
       - Мальчик Варга, что ты понял из разговора с Мадам? - спросил герцог. - Попробуй оценить степень своего понимания.
       - Всё - и ничего, ваша светлость.
       - Это прекрасно,- сказал герцог.- От всего - мысль падает сверху. От ничего - мысль произрастает снизу. Мальчик Варга, ты весь в новых мыслях!
       - А вы?
       - Я? - герцог помолчал.- Я. Я. Я весь опять в мыслях о том, что с моим бунтарским характером рай мне - не светит. Что характерно: когда я был владетельным герцогом, я патологически ненавидел любые проявления бунтарства. А теперь - я сам такой. Что это? Мстительность Бога? Или эпоха к этому обязывает именно меня?
       - А вы не бунтуйте, ваша светлость,- сказал я.
       - Не могу,- покачал головой герцог.- Я человек великих страстей. Мне надо спорить - это и есть моя жизнь. Я вечный оппонент Мадам. Это моя судьба. А за это - опять бегать в аду по улице без домов, собирать мусор, потеть, мучиться, страдать, жрать какую-то гниль, мечтать о единственном в году дне отпуска в рай - к Франциске, и ждать, пока Франциска опять уговорит Бога отпустить нас обоих на Землю. Кто мог знать, что Земля - это всего лишь банка давно испорченного варенья на ветхой веранде! Сегодня я услышал об этом впервые. Какие мизерные, какие жалкие масштабы! Это заставляет меня приступить к пересмотру своего бунтарства.
       - Но тогда вы будете уже не вы! - воскликнул я.
       - В каком смысле?
       - Ваша светлость, мне будет скучно без вашей горячей любви к русским мигрантам, без ваших страстных слов о тупости русских мигрантов, без ваших утонченных намеков на то, что мы все - унтерменши! Нет, нет, ваша светлость, ни в коем случае не прекращайте своего бунтарства!
       - Ну-ну! - сказал герцог.- Бз-з-зззззззззззззззззззз!
       - Сю! - буркнул я.
       - У тебя не спрашивают! - заорал герцог.
       - А у кого - спрашивают?! - заорал я.
       Была пауза.
       В некотором смысле - затяжная.
       Над площадью Шарлотты стоял бодрящий запах весенней загазованности.
       - Ты уже постепенно заканчиваешь свой роман? - примирительно спросил герцог.
       - Черновой вариант,- примирительно ответил я.
       - Действуй,- сказал герцог.- Нет ни меня, ни тебя, никого нет на Земле - как и самой Земли. Но странно, что мы есть, и мы дискутируем, и чего-то хотим. Полчаса назад тебе требовался пистолет с одним патроном. А что тебе требуется сейчас?
       - Ваша улыбка.
       Он улыбнулся.
       Он хлопнул меня по плечу.
       - Я устал от оваций,- сказал герцог.- Что-то надо менять. Мое вечное бунтарство может в любой момент быть прервано Его Судом над мухами, которые облепили банку варенья. И тогда мне - конец. Да. Что-то надо менять. Менять так, чтобы остаться бунтарем - но скользить по грани рая, а не задницей - по центру ада.
       - Мастерства пилотирования? - сказал я.
       - Мастерство,- согласился герцог. - Грань рая - это рискованно, но это намного лучше, чем никогда не вылезать из ада.
       Я смотрел на гранд-кафе, на противоложной стороне площади Шарлотты. Оттуда один за другим выходили виртуальные гости - герцогские бастарды. Они ловко растекались в разные стороны: так, словно никогда не были между собой знакомы. А ведь папаша-то у них - один! Что это? Ревность к любимому папе, которого они в любой момент готовы и нежно поцеловать, и хамски укусить?
       Некоторые из них на ходу превращались в птиц.
       Двое бастардов стали воронами и улетели в Дворцовый парк - сидеть на деревьях. Двое других - бастард и бастардиха - неожиданно стали крупнымии разноцветными попугаями. Попугаиха куда-то улетела - в Африку, наверное. А попугай сел на голову уличному саксофонисту, и они пошли на соседнюю шумную Кёнигштрассе - зарабатывать на пропитание.
       Вместо виртуальных бастардов в гранд-кафе входили другие гости.
       Виртуальные?
       Не виртуальные?
       А кто их знает!
       С тех пор, как я занялся изучением событий всего одних суток начала октября 1785 года, мне все больше становится понятно, что Штутгарт - это столица всей виртуальности, которая только может быть.
       Герцог тоже смотрел в сторону гранд-кафе.
       - Люблю это кафе,- сказал он.- Но овации в мою честь там так сильны, что у меня болят уши. Кроме того, мне надоело бывать там без Франциски. Раньше она была равнодушна к "Planie". До сих пор она предпочитала устраивать наши пикники тэт-а-тэт на крыше Главного вокзала. Но - я смог уговорить ее! Приятно появляться в эпицентре своей славы вместе с Франциской. Но теперь мы будем появляться в гранд-кафе только вдвоем - и только инкогнито. Раз в неделю, не обязательно по субботам. Мы будем приезжать-уезжать только на велосипедах. А летать мы будем в остальное свободное время. Я ничего не имею против своего величия. Но я устал от слишком регулярного купания в собственной славе, в этой обстановке мстительного обожания, в этом террариуме придворной любви. Это гранд-кафе превратилось в трибуну моего величия. А я - человек скромный. Скромность диктует мне такой вариант: так и быть, я согласен, чтобы гранд-кафе стало одновременно и музеем моей вечной славы.
       - Ваша светлость, вы не умрете от скромности,- согласился я. - Скромность - это единственная болезнь, которой не дано вас обидеть.
       - Не дано,- скромно согласился герцог.
       - А где мы теперь будем встречаться?
       - То в гранд-кафе, то у меня дома, то на крыше какого-нибудь штутгартского вокзала,- успокоил меня герцог.- Хочешь, я познакомлю тебя с Франциской? - вдруг спросил он.
       Разве мог я отказаться от такой высокой чести!
       И мы полетели в гости к герцогу. Его дом находится в пригороде Штутгарта. Это район частных домов и небольших садов.
       Франциска - это человек с улыбкой маленького олененка. Я влюбился в ее улыбку.
       Мы пили чай на застекленной веранде.
       Рядом, на стареньком столике, стояла банка яблочного варенья.
       Мне стало - не по себе. Но мух не было, ни одной, и это меня успокоило. И меня покинула шальная мысль: герцог - это, трижды извините, не законспирированный Бог?! Только этого не хватало! И дом, и веранда, и банка варенья! Бог с таким характером!
       Нет.
       Не Бог.
       Просто герцог.
       Обыкновенный вюртембергский герцог из восемнадцатого столетия. Менеджер в ХХ1 столетии. Кушать-то надо, герцогство-то давно не кормит.
       Мы пили чай и спорили: сколько еще людей на Земле, кроме меня, определены спасать христианство в проекте Дамы Белый Страх.
       Я не хотел огорчать Франциску своим пессимизмом. Поэтому великодушно сказал:
       - Сто.
       - Нет,- возразил герцог.- Больше. Я думаю - сто один.
       - Миллиард,- голосом маленького олененка сказала Франциска.- Не меньше.
       Герцог мельком взглянул на меня.
       В его глазах отчетливо стояло требование мужской солидарности: ну, согласись ты с этим ребенком!
       И я - согласился.
       - Да,- сказал я.- Франциска, вы меня убедили. Миллиард. Не меньше.
       - Не меньше,- подтвердил герцог.
       И кивнул мне. Его кивок означал приблизительно такой текст: хоть ты и русский мигрант - но все-таки спасибо!
       Бз-з-з! - мысленно ответил ему я.
       Бз-з-з-ззззззззззззззззз!
      
      
      
       18.
      
      
      
       ШТУТГАРТ, ВЕЧЕР 3 ОКТЯБРЯ 1785 ГОДА
      
      
      
       ЗАЯЦ НА КРЫШЕ - ЛЮБИТ ЛИ ШУБАРТ ТВОРОГ?
      
      
       Герцог стоял посреди своего кабинета.
       Одетый.
       Обутый.
       В парике.
       Все оконные стекла были опять целыми. Пол кабинета был очищен от стекляных осколков и крови. Письменный стол, который с прошлого вечера очутился в шатре багатура, уже стоял на месте. Рядом - элегантный стул с мягким сидением, привезенный из Франции.
       В стороне располагалася уютный инкрустированный столик с резными ножками. При нем - два стула, из того же французского гарнитура. Герцог любил французскую мебель. Еще несколько стульев находились вдоль стен. У тыльной стены - письменный шкаф цвета спелой вишни. И на столе, и на инкрустированном столике лежали бумаги, на столе - серебрянная чернильница, перья.
       Как обычно.
       Герцог попробовал вспомнить, что из мебели, кроме стола, в кабинете отсутствовало во время его встреч тут с Дамой Белый Страх. И с удивлением пришел к выводу, что в его памяти не запечатлелось ничего, совершенно ничего из той обстановки, если не считать четко виденных им осколков битого стекла на полу.
       А остальное?
       Вот этот стул?
       Вот этот письменный шкаф?
       Было все это тут или не было в эти прошедшие страшные сутки? Мебель. Дорогая французская мебель - она присутствовала при его страданиях? Или в таких случаях запоминается только то, что имеет отношение к самим страданиям человека? Например, стены, чью твердость много раз проверяли его голова, нос, губы? Стены. Да. Стены. Стены, которые служили опорой для его спины, когда у него, окровавленного и уничтоженного болью, не было сил подняться?
       Что запоминается?
       Только то, что имеет непосредственное отношение к страданиям?
       О, жизнь, как ты страшна!
       О, жизнь, как ты загадочна!
       Уютно горели свечи.
       Собственно, в свечах не было необходимости. Ярко-фиолетовый свет равномерно заливал комнату и казался добродушным. От самой Дамы Белый Страх, от ее белого платья и шлейфа исходил спокойный свет, который можно было назвать светло-нежным.
       Не было ничего, абсолютно ничего, что хоть краем намека напоминало бы о прошедших мучительных часах, начиная с прошлого вечера.
       Дама Белый Страх чуть летала над полом. Казалось, она танцует. В этом было что-то магическое: танец, при котором танцовщица ни разу не касается пола.
       - Ка-а-рл, ты голоден? - участливо спросила Дама Белый Страх.
       Герцог не сразу ответил.
       Недовольно пожевал губами.
       Его грубоватое мясистое лицо было напряженным.
       - Нет, Мадам.
       - Ты сегодня завтракал? Обедал? Ужинал?
       - Не помню, Мадам.
       - Ты не против, если я тебя немного покормлю?
       - Какой-нибудь заразой, Мадам? Чтобы я потом превратился в озверевшего фиолетового человека с белым лицом?
       - Какие глупости приходят в твою герцогскую голову, Ка-а-рл! - звонко засмеялась она.- Разве я не могу просто так о тебе позаботиться?
       - Мадам, у вас просто так ничего не бывает,- хмуро ответил герцог.- Вы просто так ничего не делаете. Вы ни одного слова не произносите просто так.
       - Ка-а-рл, ты наблюдательный,- улыбнулась Дама Белый Страх.- Приятно, что твоя не слишком умная голова иногда делает разумные выводы.
       - Меня не тянет съесть кусок жаренного мяса - и вдруг стать омерзительным фиолетовым человеком.
       - При чем тут фиолетовые люди? Почему ты их так боишься? Это бывшие люди, которые работают НИКЕМ в НИГДЕ. Только и всего. По рангу - они значительно ниже воинов моих эскадронов.
       - Еще ниже?! - не сдержал удивления герцог.
       - Да, Ка-а-рл.
       - Они были убийцами? Бандитами? Садистами? - любопытство шло из герцога помимо его воли.
       - Нет. Это совсем другие люди. В земной жизни у каждого из них был талант. Каждый из них растратил свой талант на пустоту. За это они жестоко наказаны. Ка-а-рл, у тебя есть какой-нибудь талант?
       - Да.
       - Какой у тебя талант?
       - Я лидер государства.
       - Нет, Ка-а-рл, это работа, на которую тебя никто не уполномочил, кроме твоего наследственного права по рождению. Если бы твой брат Фридрих или твой брат Людвиг родились раньше, то владетельным герцогом стал бы кто-то из них - но не ты. Это работа. А меня интересует твой талант.
       - Но, Мадам, я действительно лидер! Я занят всем и всеми - от сирот до генералов, от крестьян до профессоров! И чтобы выдержать все это напряжение - нужен талант, нужен талант работоспособности!
       Он упорно защищался.
       Он не кричал.
       Но - вскрикивал.
       Это получалось у него - как беспомощное вскрикивание раненной птицы, которая во что бы то ни стало надеется выжить.
       Дама Белый Страх поморщилась.
       Она приблизила свое нежное белое личико к лицу герцога - нос к носу. В ее глазах полыхала холодная ярость, причудливо смешанная с брезгливостью и ледяной насмешливостью.
       Всем этим был наполнен и ее голос.
       - Ка-а-рл, я тебя от всей души прошу: не называй себя больше лидером - при мне, по крайней мере. Иначе я буду вынуждена сделать тебя фиолетовым человеком. Навсегда. Я сейчас - немедленно! - испрошу на это разрешения. Уверена, что разрешение будет. Я тебя не пугаю - но и не желаю тебе этой вонючей доли. По-жа-луй-с-та, держи свой снобизм и свою идиотскую престижность при себе. Ну? Что ты молчишь? Мой простенький, мой глупенький, мой примитивненький, ты проглотил язык? Ка-а-рл? Почему я не слышу твоего герцогского голоса?
       Герцог натужно кашлянул.
       - Извините, Мадам, я не мог сразу ответить - у меня пересохло в горле. Я не ожидал, что мой простой ответ вызовет у вас такую бурную реакцию.
       - Ты виноват перед мной?
       - Д-д-а-а-а, - вытянул из своего рта герцог.
       - Правильно. А раз уж ты виноват - опустись на свои жирные колени и вылижи своим высокомерным языком мои прелестные туфельки.
       Герцог не шелохнулся.
       Он не мог позволить себе такого унижения. В его мыслях шло сражение: сделает он это - будет презирать себя, не захочет он выполнить ее приказ - она заставит. Но это означает для него - боль, боль, нестерпимую боль.
       - Мадам,- внезапно для самого себя пробормотал он,- когда вы наконец уберетесь отсюда?!
       Он собирался еще что-то сказать, что-то очень искренное, но забыл - что именно, потому что ощутил страшный удар в живот.
       Он охнул.
       Он согнулся.
       Через все его тело словно бы мчалась с бешенной скоростью невыносимая, какая-то нечеловеческая боль.
       Его ноги подогнулись сами.
       Он упал на колени. Туфельки Дамы Белый Страх оказались прямо перед его носом. Герцог не всхлипнул, но с ужасом ощутил, как из его глаз текут слезы. Это были и слезы боли, и слезы унижения.
       Дама Белый Страх молчала.
       Герцог не решался поднять голову - и опять увидеть ледяную брезгливость ее улыбки, ее глаз.
       - Й-ы-ыыы-ююююююю! - прохрипел он.
       И стал вылизывать языком ее туфельки. Сначала правую туфельку, затем левую. Он старался делать это добросовестно. Он понимал: если туфельки будут вылизаны недостаточно аккуратно - Дама Белый Страх заставит его повторить эту процедуру. Похожим образом он иногда воспитывал своих молодых и еще не совсем опытных чиновников - как правильно и четко надо выполнять его приказы. " Сделайте все заново!" - холодно говорил он в таких случаях.
       Но при этом - никогда и никого не заставлял вылизывать его туфли!
       А ее туфельки - он все-таки лизал.
       Аккуратно.
       Предельно добросовестно.
       И по его памяти бегали, как тараканы, эпизоды - многие эпизоды, когда он оскорблял собственных чиновников своим высокомерием, своим дурным настроением, своим мимолетным капризом.
       Все возращается?
       Да-да, машинально отвечал он себе, все возвращается, все действительно возвращается, все всегда возвращается.
       - Сколько можно вылизывать безукоризненно чистые туфельки? - услышал он насмешливый голос Дамы Белый Страх.- Ка-а-рл, ты очень старателен, но у тебя несколько щекотливый язык. Встань!
       Он поднялся.
       Он ненавидел ее.
       Опять и опять - герцога бесила его абсолютная беззащитность перед ней.
       Это невозможно было скрыть.
       Дама Белый Страх тихо засмеялась.
       - Итак, Ка-а-рл, ты до сих пор не просветил меня - в чем заключается твой талант? Тот невидимый полевой цветок, подаренный тебе Богом в момент твоего рождения на свет? Самое главное, Ка-а-рл, самое главное - ну, глупенький, просвети меня!
       Герцог не стал медлить.
       Он знал ответ.
       Давно знал.
       - Театр,- негромко сказал он.- Музыка. Опера. Балет.
       - Кто ты в этих ремеслах?
       - Это не ремесла, Мадам.
       - А что это?
       - Искусство.
       - Ремесла,- повторила она. - Зачем себе голову забивать словами, которые звучат в твоих устах излишне торжественно? Каменщик, портной, герцог, художник, князь, столяр, танцовщица, король, слесарь, мясник, певец, министр, пастух, император, парикмахер, поэт, ювелир, писарь, повар? Какая разница? Это ремесла. Обыкновенные ремесла. И если человек - это талантливый ремесленник, значит, он хорошо работает. Иногда мне симпатично, как работает нелюбимый тобою прусский ремесленник Фридрих Второй по прозвищу Великий. Хотя и у него в разные времена хватало глупостей - более чем. Что-то симпатичное было и есть у тебя - вюртембергского ремесленника. Несмотря на ужасающие солдафонские порядки, мне все-таки приятна твоя Высшая Карловская школа. Там дают отличное образование.
       - О! - иронично сказал герцог.- Оказывается, даже я - не совсем идиот?
       - Ты ремесленник. Ты обыкновенный ремесленник. Ты обязан это понимать. Ты обязан гордиться этим званием. Ка-а-рл, если ты владетельный герцог, то почему я вынуждена учить тебя этим элементарным истинам?
       Герцог промолчал.
       Только слегка качнул головой. Вроде бы согласен. Вроде бы несогласен. Вроде бы извиняется за оплошность ... за какую оплошность?!
       Осторожность завлекала его к себе - неудержимо, как обольстительная женщина легкого поведения, которой невозможно отказать.
       - Театр, музыка, опера, балет,- повторила Дама Белый Страх.- Ты заставляешь меня повторяться: кто ты в этих ремеслах?
       - Ценитель.
       - Это и есть твой талант?
       - Не есть - был.
       - Почему - был?
       - Денег не хватило на всю грандиозность, о которой я мечтал. Мадам, это было давно. Деньги. Я все-таки скромный герцог, а не король Франции, не русская царица, не персидский шах. У меня не было столько денег. Наступил момент, когда я понял, что - устал. От беспрерывной мелочной грызни между артистами. От беспрерывных поисков денег на это неслыханно дорогое для Вюртембергского герцогства великолепие. Я вынужден был остановиться. Однажды надо остановиться - и сойти с большого тракта на тропинку, чтобы не быть похороненным в безвестной могиле на обочине тракта.
       - Ценитель,- повторила она.- Странное ремесло. Что это?
       - Разновидность таланта, - ответил герцог.
       - А что производит ценитель?
       - Если у ценителя много денег - он способен многое произвести. Пригласить лучших творцов - художников, музыкантов, артистов. Вывалить на публику такую яркость красок, звуков и движений, что публика ошалеет - и навсегда, навсегда, Мадам, навсегда запомнит эти магические мгновения.
       Она улыбнулась.
       Ей нравился азарт герцога - азарт, который проявлялся в нем неожиданно, то по его желанию, то помимо его воли. Женщинам, даже если они с трижды того света, неизменно симпатичны азартные респектабельные мужчины.
       Не была ли вынуждена Дама Белый Страх, беспощадная в своей абсолютности, скрывать эту свою симпатию?
       Как знать.
       Абсолютность женщины - это загадка, ни одной женщиной до сих пор не разгаданная. Мужчинами - тем более.
       - Деньги, - задумчиво повторила Дама Белый Страх.- Нехватка денег. Ка-а-рл, нехватка денег у ценителя - это нехватка таланта у того же ценителя?
       - Понятия не имею,- честно признал герцог.- Но что-то правильное в вашей мысли есть, Мадам.
       - Ты потерял этот талант?
       - Да. Я не мог бесконечно грабить себя и государство. Я устал еще и от собственного чрезмерного великолепия. Как ни странно, от этого тоже можно устать.
       - Разумно. Теперь - ты человек без таланта?
       - Нет, Мадам, я человек с талантом.
       - Назови свой новый талант! - потребовала она.
       - Франциска,- ответил он.
       - А,- сказала Дама Белый Страх.- Я не очарована Франциской. Она давно уже могла бы стать образованным человеком. Уж по крайней мере - хоть научиться грамотно писать по-немецки! Но талант по имени Франциска - это все-таки серьезнее, чем ценитель без денег.
       Герцог не стал возражать.
       Хоть что-то тебе во мне симпатично, садистская стерва, не без злорадства подумал он.
       И - мгновенно получил опять удар в живот.
       Удар, который согнул герцога напополам и заставил тяжело захрипеть - с судорожно раскрытым ртом и выпученными глазами.
       - Ка-а-рл, я не садистка, и тем более - не стерва,- одновременно и назидательным, и сочувственным тоном произнесла Дама Белый Страх.- Держи свои мысли в строгом порядке. Не позволяй своим мыслям пачкать репутацию скромной, корректной, порядочной женщины.
       - Й-ыыыыыы-ююююю! - прохрипел-пропел-простонал в ответ герцог.- Скромная ... порядочная ... особенно мне понравилось, Мадам, что вы еще и корректная!
       - Разве не так?
       - Та-а-к, Мадам, та-а-к.
       Надо честно признать: осторожность в его странных беседах с Дамой Белый Страх иногда переходила все рамки понятий герцога о собственном достоинстве - и совершенно нахальным образом все активнее завлекала бунтующего герцога в свои стыдливые объятия.
       Несмотря на дикую боль, герцог успел подумать: еще один-два таких корректных удара от этой скромной женщины - и можно добровольно писать прошение Богу о срочном принятии моей души в непоколебимые ряды фиолетовых людей!
       Дама Белый Страх звонко засмеялась.
       Она предельно внимательно вслушивалась в его затаенные мысли, которые - герцог опять и опять понимал это - не могли от нее ускользнуть.
       Она по достоинству оценила подневольный юмор согнутого напополам герцога. Нет, все-таки он был ей чем-то симпатичен! Дурак - но респектабельный. Идиот - но с чувством юмора даже в этой согнутой ситуации.
       Какая прелесть!
       Правда?
       Как мало в мире мужчин, которые способны довести своих мучительниц до вполне очаровательного смеха!
       Сочувствие тем женщинам, которые всю жизнь ищут таких мужчин - и не находят. К счастью для самих мужчин.
       После некоторой согнутой паузы, после невольных в таких случаях вздохов и охов - герцог постепенно, с зубовным скрежетом, выровнял свою фигуру. Это был опять боец.
       Боец!
       Упрямый - как деликатес, который настойчиво лезет в рот, несмотря на переполненность желудка.
       Азартный - как актер, у которого вчера в трактире украли последние пять гульденов.
       Неукротимый - как мексиканский таракан!
       Боец!
       Таких мужчин надо возить по городам и деревням. С гарантированным коммерческим успехом. Чтобы юные барышни за большие деньги могли не только впервые увидеть, но и потрогать олицетворение своей мечты, которой так трудно сбыться.
       Боец!
       Истинный боец!
       Дама Белый Страх едва заметно улыбалась. Несмотря на строгость служебной задачи, она все-таки находила моменты, чтобы полюбоваться этим уникальным произведением брюссельско-штутгартской природы. Все вюртембергские швабы упрямы. Но не все из них были зачаты храбрым папой-генералом в землях южных славян - и не всем из них удалось родиться в Брюсселе.
       Не в этом ли загадка экстравагантного герцога?
       Не потому ли герцог никогда не боялся дальних расстояний - ни в прямом, ни в переносном смысле?
       - Ка-а-рл, думай ровно,- сочувственно сказала Дама Белый Страх.- Честное слово, я не понимаю: что у тебя за голова? Что в этой голове? Как мне с тобой работать, мой вечный оппонент? Меня обескураживает твоя вздорность! Неужели так трудно запомнить то, что тебе известно со вчерашнего дня: я читаю любую твою мысль! Но каждый раз ты об этом забываешь. Каждый раз ты уходишь в сладострастие своих мстительных мыслей. Каждый раз ты расплачиваешься за это трудноисполнимыми й-ы-юююю-песнями. Так не пора ли привести свои мысли в порядок?
       - Пора,- самокритично согласился герцог.
       - Ты так больше не будешь, Ка-а-рл? - с надеждой, как у ребенка, спросила Дама Белый Страх.
       - Если не забуду - значит, не буду,- туманно пообещал герцог.
       - Что ты за необычная персона? - то ли спросила, то ли уже прочно ответила Дама Белый Страх.- Ты заставляешь меня страдать!
       Это заявление герцог не понял.
       - Я - вас? - переспросил он.- Не наоборот?
       - Что твои страдания в сравнении с моими! - сказала она.- Твои страдания - минутны. Мои страдания - вечны. Ка-а-рл, я не оспариваю твой талант по имени Франциска. Это талант не выдающийся, но надо признать - выше среднего. Но у тебя есть еще один дар: ты невероятно талантливый идиот - и даю тебе слово, Бог тут не при чем. Как тебя ни уговаривай, как тебе ни намекай, как тебя ни заставляй принять богоугодные решения, ты ни за что не соглашаешься. Таких сверхталантливых идиотов в мире - единицы! Ты уникален. Я не могла пройти мимо. Я приняла тебя в штат своих сотрудников. Я тебе об этом уже говорила. Ты что, забыл?
       - Дай Бог, Мадам, чтобы об этом забыли вы,- чистосердечно высказал свою самую свежую мечту герцог.
       - Не надейся,- пообещала она.- Не забуду. Когда-нибудь однажды мне придется с тобой работать. Но - как именно работать, если ты регулярно невменяем?
       - Нет, вменяем.
       - Глупости!
       - А я говорю: вменяем! Мадам, прекратите оскорблять меня! Я ни за что не хочу быть вашим сотрудником - но в данном случае вынужден отстоять свою чистую репутацию. Мадам! Я логичен. Я последователен в своих мыслях и действиях. Я аккуратен в своих решениях. Я не нападаю на людей ни словесно, ни тем более физически - в отличие от вас!
       Дама Белый Страх застенчиво улыбнулась.
       - А багатур? - спросила она.
       - Что - багатур?
       - Кто откусил ему кусок задницы?
       - А-а-а,- сказал герцог.- Багатур. Но разве можно считать командира оккупантов с того света - нормальным человеком? Его укушенная задница - это символ свободы Вюртемберга. К сожалению, это не подняло остатки штутгартцев на востание. Что, в свою очередь, еще раз подтверждает факт: на площади были сплошные представители непатриотической шантрапы. Но я уверен: мой героический подвиг войдет в историю! Нет свидетелей? Всех свидетелй увезли фиолетовые люди в неизвестном направлении? Ничего страшного, Мадам! Я сам напишу мемуары! Пройдут века - но каждый-каждый-каждый вюртембергский шваб будет знать, как и в каких бесчеловечных условиях я откусил у багатура кусок задницы. И мое имя будут славить, славить, вечно славить!
       Дама Белый Страх молчала и с недоумением смотрела на герцога.
       Вздохнула.
       Чисто по-женски вздохнула.
       Не по-небесному.
       - О, Господи,- сказала она совсем уже не по-небесному.- Ка-а-рл, сколько лет тебе потребуется, чтобы хотя бы постепенно научиться соглашаться со мной?
       - Этого никогда не будет.
       - Тебе придется туго.
       - Вычеркните меня из списка своих сотрудников,- охотно посоветовал герцог.
       - Не вычеркну.
       - Почему?
       - Потому что очень трудно найти еще одного такого сверхталантливого.
       - Идиота, Мадам?
       - Идиота, Ка-а-рл. Думай. Умней. Тебе в этом помогут.
       - Каким образом?
       - Разнообразно, Ка-а-рл. В разных жизнях. Тебя и по тюрьмам пошвыряет, и нищету ты, такой упитанный, узнаешь. И голод. И собственную глупость. А однажды ты даже умрешь от страха.
       - Вам это уже теперь известно? - не слишком уверенно спросил герцог.
       - Ты сам выбрал такую дорогу,- ответила Дама Белый Страх.- Хочешь вечного ада - будешь в вечном аду.
       Это смутило герцога. Карл, сказал он себе, уйми свое чрезмерное упрямство бунтовщика. Карл, пойми: тут затевается что-то скверное. Карл, изо всех сил прильни к осторожности!
       Он давал себе эти мысленные приказы - и не был уверен, что выполнит их. Даже невзирая на то, что тучи над ним сгущались. Над ним, над его неизвестно какими и неизвестно откуда прорвавшимися будущими жизнями.
       - Я никак не могу понять, Мадам, - сказал герцог. - В чем моя задача, как вашего сотрудника?
       - Под моим руководством ты должен стать истинным христианином.
       - А кто я теперь? - потрясенно спросил герцог.- Истинный иудей?!
       - Никто,- коротко сказала Дама Белый Страх.
       - Мадам, а кто вы? Неужели христианка? Ну, поднатужьтесь - и подтвердите это! Дайте мне шанс долго-долго хохотать!
       - Это так. Можешь хохотать.
       - Вы - христианка?! И это - при ваших зверских методах?!
       - Это может стать еще хуже.
       - Ах, вот как!
       - Так. Именно так. Милый Ка-а-рл, за тебя просил Иисус Христос. Он сказал мне: "Если он уже и под воздействием Франциски не стал христианином, то он действительно невменяем. Мне жаль его - но нужны суровые меры". И Бог тоже рекомендовал мне включить тебя в штат моих драгоценных сотрудников - обладателей сверталантливого идиотизма.
       Герцог смотрел на нее широко раскрытыми глазами.
       Она не шутит?
       Нет.
       Не шутит.
       Более чем странное христианство у Дамы Белый Страх - но что делать, если никаких других признаний с ее стороны нет! Не с чем сравнивать. Она не шутит - это так. Врет? Нет, вряд ли. Странное христианство. Жестокое христианство. Совсем не то христинаство, которое так ласково дарит Иисус. Полная противоположность давно уже привычным приятным размышлениям.
       Что это?
       Как быть?
       Дама Белый Страх - это карательница в белых одеждах? Небесная карательница? Карательница, посланная Богом с неизвестной людям целью?
       Или мошенница, которая никак не связана с Богом?
       Карательница - от дьявола?
       Реально.
       Но она действительно может представлять Бога.
       Или - дьявола?
       Она врет? Не врет? Как в этом разобраться - в этой беспредельно скользкой ситуации, в которой не за что уцепиться, чтобы понять суть?
       Так кто она, эта Дама Белый Страх?
       Быть ее сотрудником?
    О, Господи, спаси и помилуй, но - только не это!
       Она нормально жить - не даст. Она наказывает за малейший проступок. Она наказывает жестоко. Со зверской жестокостью.
       Герцог был в растерянности.
       Признавать себя сверхталантливым идиотом - это не самое радостное событие в человеческой жизни. Надо искренно отметить: герцог не собирался этого делать. Он любил себя. Он ценил себя. Он был полон симпатиями к себе - любимому.
       Но была единственная мысль, которая самым грубым, самым коварным образом нарушала эту любовную самоидилию: КАК избавиться от Дамы Белый Страх?
       Эта мысль угнетала герцога.
       Герцог не знал ответа.
       И в этот момент его навестила ненавистная фамилия: Шубарт. Этот унылый узник крепости Асперг. Этот поэт, который пишет печальные стихи и жалостливые письма своим родственникам.
       Он сидит в Асперге. Сидит. Сидит.
       Может и дальше сидеть.
       До бесконечности.
       Чтобы другим было неповадно.
       Но!
       Дама Белый Страх неоднократно давала понять, что Шубарта пора бы и на волю выпустить. Так почему не сделать честный обмен? Чтобы отцепиться от нее раз и навсегда?
       Зачем упрямиться?
       Зачем опять разбивать лоб об стенку?
       - Мадам,- ласково сказал герцог.- Не знаю, что вы на сей раз прочитали в моих мыслях, это ваша забота. А я - готов совершить честный обмен.
       - Шубарта выпустишь на волю?! - Дама Белый Страх всплеснула руками.- Ах! Как я счастлива!
       Она вспорхнула под потолок.
       Она элегантно танцевала в воздушном пространстве кабинета. Она с восторгом смотрела на герцога. Она любовалась его душевной щедростью.
       Так надо делать дела, с любовью к своему дипломатическому уму подумал герцог. Он был доволен. Придурковатого Шубарта - вон из крепости Асперг. Взамен - герцогу никогда не быть сотрудником Дамы Белый Страх.
       - А тебе не тяжело отпускать Шубарта? - восхищенно спросила она.
       - Тяжело, - признал герцог.
       - А почему - тяжело? Ну, расскажи, мой ненаглядный!
       - Мадам, я не уверен, что Шубарт полностью прочувствовал процесс своего перевоспитания. Скажу вам откровенно: я уже так привык, что он сидит в крепости Асперг, что мое решение освободить его - это все равно, что очень больно укусить самого себя. Я вынужден был отвечать-не-отвечать на просьбы его сердобольных поклонников об освобождении узника, о послаблении строгостей для него. Как христианин, я регулярно интересовался все эти годы, правильно ли идет его перевоспитание. Почти девять лет я ограждал его от любых вредных влияний, которые могли бы плохо подействовать на его некрепкую христианскую натуру. Я допускал к нему только тех визитеров отовсюду, которых можно назвать солидными людьми - не шантрапой какой-нибудь, не смутьянами! И вот теперь, когда воспитательный процесс еще далеко не окончен и есть еще немало спорных вопросов, я вынужден расстаться с Шубартом.
       - Тебе больно - и все-таки ты принимаешь это труднейшее решение? - голос Дамы Белый Страх был заполнен таким огромным восхищением, что герцогу даже стало чуть-чуть неловко.
       А заслужил ли я это, стыдливо подумал он.
       - Да, Мадам,- ответил герцог.- Я принял это решение.
       - Ты горд собою? - ласково спросила она.
       - Каждому христианину присуща христианская доброта,- скромно улыбнулся герцог.
       Дама Белый Страх плавно приблизилась к нему.
       Лицом к лицу.
       Ее глаза сияли.
       Нет сомнений: она была восхищена христианской добротой герцога.
       - Ка-а-рл, я горжусь тобою! - ее голос разливался по кабинету звоном многих серебрянных колокольчиков.
       Спасибо, Мадам, хотел улыбчиво ответить герцог.
       Но - не ответил.
       Не успел.
       Страшный удар отшвырнул его к стенке - к проему между окнами. Герцог упал - но был тут же подхвачен неведомой силой, словно ураганным ветром, и его понесло на противоположную стену.
       Головой.
       Каким образом его голова не прошибла толстую стену древнего Старого замка - этого не знает никто, в том числе и голова самого герцога. Но в стене осталась глубокая вмятина.
       Герцог лежал на полу.
       Он был то ли жив, то ли мертв.
       - Сю, - произнесла мягким голосом Дама Белый Страх.- Сю-сю-сю, мой добрый Ка-а-рл. Дать тебе водички?
       - Й-й-ы-ыыыыы-й-й-ююююююю! - с достоинством ответил герцог.
       И с потолка - как из бочки - на него шквально полилась ледяная вода. Это помогло герцогу сначала сесть, а потом и встать, и прижаться спиной к стене. Он был совершенно мокрым.
       Ледяная вода продолжала литься на него. От этой воды не было спасения.
       Герцога трясло от холода.
       - Как дела, мой прелестный? - задушевно спросила Дама Белый Страх.- Почему ты такой мокрый? Ой, как это я, глупая женщина, сразу не догадалась! Ка-а-рл, ты написал в штанишки?!
       - Нет, - буркнул герцог. - Не волнуйтесь, Мадам, я не обмочился со страху! Но неплохо, если бы эта ледяная вода перестала на меня лить!
       - Мне всегда приятно сделать для тебя что-нибудь радостное,- заверила его Дама Белый Страх.
       Герцог был уверен, что после этих слов на него вывалится с потолка бочка кипятка. Но - он оказался неправ. Ледяная вода действительно перестала литься на него. И на потолке - словно что-то захлопнулось.
       Стало тихо.
       - Какая подлость, Мадам,- пробормотал герцог.- Я с таким моральным трудом решился выпустить Шубарта на волю - а что сделали вы? Это - не садизм с вашей стороны? После этого вы еще и осмеливаетесь называть себя христианкой?!
       Он тяжело вздохнул.
       Он был оскорблен.
       Он был оплеван.
       В ответ - он получил звонкий смех Дамы Белый Страх.
       - Это бесжалостно,- буркнул он.
       - Ка-а-рл, ты с кем решил торговаться? - спросила Дама Белый Страх.- Со мной?! Ты выпускаешь Шубарта - а я освобождаю тебя навеки от службы в качестве моего идиотского сотрудника? С кем ты торгуешься, муха? Ты что, с ума сошел? Ты забыл мои слова о том, что моим сотрудником тебя решил назначить сначала Христос, а потом и Бог? А ты - хитрость решил проявить? Не просто так выпустить Шубарта, а еще и поторговаться со мной?!
       Всегда ровная, на сей раз Дама Белый Страх не скрывала - или с огромным трудом все-таки пыталась скрыть? - своего потрясения.
       - Ты пытался меня обмануть? - сказала она уже более ровным, более спокойным голосом.- Ты хотел подсунуть мне свой вонючий гуманизм, которому наплевать на истинный гуманизм? Ты тут представлялся передо мной христианином, который годами был озабочен перевоспитанием несчастного узника Шубарта? Ты перед кем подпрыгиваешь, муха? Почему ты не упал за все эти годы на колени - и не покаялся перед Господом за свою воняющую логику? Почему ты сейчас не упал на колени, чтобы обратиться к Господу с молитвой о прощении твоих грехов? Почему ты не покаялся хотя бы теперь перед Господом за один из твоих тяжких грехов - по имени Шубарт? Почему ты не подарил Шубарту свободу просто так - как твое извинение перед Господом? Почему ты это сейчас не делаешь?
       Она замолчала.
       Пауза была долгой.
       - Шубарт останется в крепости Асперг,- достаточно твердым голосом произнес герцог.- Я выпущу его на волю тогда, когда посчитаю нужным. А перед Господом мне каяться не в чем. Таких одичавших смутьянов, как Шубарт, надо уничтожать - а я его всего лишь в крепости держу, в крепости, по которой он целыми днями прогуливается, он там и вином понемногу балуется у коменданта, и на фортепьяно играет, и стихи пишет, и его не так уж плохо кормят, хоть он и уверяет, будто эта грубая солдатская еда портит его желудок.
       - Ты - его благодетель? - ровным голосом спросила Дама Белый Страх.
       - Да! - закричал герцог.- Да!!! Если бы не я - он бы уже давно спился на воле, а его тело сожрали бы венерические заразы, которых он раньше каким-то чудом сумел избежать - он, этот болван, который тайком совал свой пенис в самые грязные влагалища уличных потаскух, только потому, что в те моменты эти дешевые потаскухи были ему доступны! А чужие жены из порядочных семей? Он и в этом разврате себя продемонстрировал! Он никого не стеснялся! Этому борцу против феодализма было наплевать, что и с какой брезгливостью говорят о нем некоторые прекрасно воспитанные люди! Ему было наплевать, как они брезгливо морщились от его поведения! А зачем он еще и мою Франциску оскорблял? Зачем? Какое право он имел на это?! Сидение в Асперге - это его счастье! Я отобрал у него газетную работу - если эту смутьянскую мерзость, которая грубо возбуждала умы, можно было назвать работой. А взамен - он получил возможность много размышлять, сочинять, спокойно погружаться в собственное творчество, философствовать, печатать свои стихи ... я сделал ему так много хорошего, что он уже давно должен меня бесконечно благодарить, благодарить!
       - И как давно он должен тебя благодарить?
       - С тех пор, как он очутился в теплой, хорошо обжитой крепости Асперг!
       - И как долго еще он должен будет тебя благодарить, сидя в этой теплой крепости?
       - Пока не помрет,- ответил герцог.
       - А немного раньше - нельзя ему дать свободу?
       - Нет, Мадам. Пусть все знают, что с ними произойдет, если они станут политическими смутьянами.
       - Значит, не отпустишь?
       - Нет!
       Она задумалась.
       Она пристально смотрела на герцога. Он говорил ей то, что думал. Он говорил правду - и это была его правда.
       У нее - была своя правда. И эти две правды не имели между собой ничего общего. Хотя отрицать правоту герцога по всем нюансам Дама Белый Страх - не могла. И герцог не мог полностью отрицать ее правду.
       - Ка-а-рл, а ты зайчиком хотел бы стать?- с улыбкой спросила она.
       - Не понял, Мадам. Каким зайчиком?
       - Нахальным. Зайчиком-смутьяном.
       - Мадам, вы что-то путаете. Разве бывают такие зайцы?
       - Бывают.
       - Я не хочу стать зайцем,- сказал герцог.
       - Ты не хочешь, а я - хочу,- сказала Дама Белый Страх.- Я так хочу, потому что так хочу. Мне наплевать, что ты этого не хочешь.
       - Проводите паралели? - усмехнулся герцог.- С Шубартом? Не те паралели, Мадам. Я - человек. А Шубарт - смутьян.
       - А теперь ты станешь зайчиком-смутьяном, Ка-а-рл. Без всяких теоретических паралелей - исключительно с практической целью. Ты станешь зайчиком - и мы будем торговаться: до самой смерти Шубарту сидеть в крепости - или ты выпустишь его раньше? Ты знаешь, когда он умрет в земном смысле?
       - Нет.
       - А я знаю. Ка-а-рл, зайчик мой, поторгуемся? Тебе со мной торговаться я не разрешила - а сама готова с тобой поторговаться: ради Шубарта, ради тебя, ради Франциски - ей так тяжело, что этот поэт сидит в крепости якобы из-за нее. Или - из-за всего вместе, в том числе - из-за Франциски тоже. Да, Ка-а-рл?
       Герцог не ответил.
       Он лихорадочно пытался понять: что это значит в действительности - стать зайцем, да еще и нахальным зайцем, зайцем-смутьяном?
       А что это значит: заяц-смутьян?!
       Герцог был заядлым охотником. Уже много лет. Он занимался этим страстно - везде, где была возможность. Он ценил запах свежей крови. Азартно наблюдал, как пресмертные конвульсии успокаивают подстреленное им животное.
       Но зайцев-смутьянов герцог еще никогда не встречал.
       Нигде.
       Ни в родном герцогстве Вюртемберг.
       Ни в других государствах, где бывал за эти годы.
       Дама Белый Страх не дала ему слишком долго терзаться в поисках догадки. Она чуть шевельнула мизинцем - и герцог стал весьма упитанным зайцем.
       От обычного зайца его отличало только то, что вместо заячьей мордашки была приспособлена голова самого герцога. Не без труда. А все остальное было таким, что от толстого зайца - не отличить.
       Перед герцогом опустилось - с потолка? с того света? - зеркало.
       - Ой, какой ты симпатичный! - сказала Дама Белый Страх.- Сю! Сю-сю-сю! Сейчас мы с тобой поторгуемся - сколько еще сидеть Шубарту, да? Поторгуемся, Ка-а-рл?
       Герцог смотрел на себя в зеркало.
       Ему стоило больших трудов, чтобы не обмочиться - от нахлынувших чувств он уже почти готов был это сделать. Но вовремя взял себя в руки.
       - Мадам, вас не заждались на том свете? - спросил герцог.- Насколько я слышал, вы приказали обоим своим эскадронам собираться в обратную дорогу? Не опоздаете?
       - Нет, зайчик,- успокоила его Дама Белый Страх.- Сначала решим, когда ты отпустишь Шубарта. Сколько ему еще сидеть в крепости?
       - Пока не помрет, Мадам. Или - пока я не помру, и если мой преемник окажется жалостливым на свою голову, в чем я сомневаюсь, то выпустит Шубарта. Или не выпустит.
       - Ка-а-рл, а как долго тебе предстоит быть толстым зайчиком?
       - Пока вы не уберетесь отсюда, Мадам.
       - Как храбро ты отвечаешь! - восхитилась Дама Белый Страх.- У тебя совсем нет страха! Ты настолько владетельно-владетельный герцог, что ты уже и Бога не боишься! Не боишься? Зайчик Ка-а-рл, ляг на спинку и подрыгай лапками!
       - Отказываюсь.
       - Почему?
       - Я герцог, а не заяц.
       - Да-а-а? Могу тебя успокоить: мне разрешено оставить тебя тут зайцем. Бессрочно. До тех пор, пока ты на чью-то жаровню не попадешь. Каким зайцем ты хотел бы стать?
       Полностью зайцем - или зайцем с головой герцога, как сейчас?
       Эта новость смутила герцога.
       Это.
       Ему.
       Сильно.
       Не.
       Понравилось.
       Он мгновенно принял решение. Он знал это с детства, в Берлине так учил его король Фридрих Второй: в безвыходных ситуациях надо уметь идти на уступки - особо дипломатично, с особой тактикой, без потери лица.
       - Мадам, как вы ... сказали ... э-э, предложили? - спросил герцог.- На спинку лечь?
       Дама Белый Страх молчала. Она смотрела на герцога с нескрываемым любопытством - весело и одновременно чуть брезгливо. Собственно, она всегда так смотрела на него. Герцог и раньше ощущал легкий привкус ее брезгливости, который то становился незаметным, то проявлялся временами слабо или сильно.
       Герцог старался не придавать этому значения.
       Но в глубине души - эта разнообразная брезгливость Дамы Белый Страх корежила его.
       Он и теперь делал все возможное, чтобы не заметить некоторые нюансы ее тона. Оставаться до конца жизни зайцем в лесах герцогства Вюртемберг - этого герцог не хотел.
       Ни за что.
       Он засмеялся.
       Он как бы подражал ей: она умеет смеяться весело и равнодушно - и он так умеет, и не хуже умеет, чем она. И в роли герцога, и в роли толстого зайца.
       Он лег на спинку.
       - А что теперь, Мадам? - со смехом спросил он.- Подрыгать лапками ?
       Она кивнула.
       Он весело подрыгал лапками. Он пытался - изо всех сил пытался! - превратить эту унизительную процедуру в шутку, в некое подобие веселого фарса, в забавную игру. И все хорошо получалось, и все получалось правильно, и это было похоже действительно на веселую игру.
       Все получалось!
       Все было прекрасно!
       Мешало одно: чуть брезгливая улыбка Дамы Белый Страх.
       - Муха,- тихо сказала она.
       - Что? - машинально спросил герцог.
       - Муха, ты не останешься тут зайцем до ближайшей жаровни,- милостиво сказала Дама Белый Страх.- Муха, ты заработала этот милостивый пустяк. Муха, ты необычайно весело дрыгала лапками. И верно: зачем мелкой мухе становиться солидным зайцем? Правда, Ка-а-рл?
       Герцог неохотно кивнул.
       Он к ней привык за эти сутки. Теперь герцог ненавидел уже не столько Даму Белый Страх, сколько ее жестокие методы.
       Она хлопнула в ладоши.
       Дверь кабинета распахнулась. Вошел Шубарт. Он мельком взглянул на толстого зайца со знакомым лицом герцога. Не проявил к этому факту никакого интереса. Он был собран, подтянут. Его круглое бледное лицо казалось бесстрастным. В руках у Шубарта было ружье.
       - Добрый вечер, Шубарт,- сказал герцог.
       - Добрый вечер, герцог,- сказал Шубарт.
       Без ВАША СВЕТЛОСТЬ.
       - Поэт, у тебя необычное ружье,- сказала Дама Белый Страх.- Его не нужно перезаряжать, оно стреляет столько раз, сколько это требуется. Поэт, ты метко стреляешь?
       - Нет.
       - Но если сто-двести раз стрелять тут, в кабинете, этого достаточно, чтобы хоть один раз попасть в нахального жирного зайца-смутьяна?
       - Разумеется, - кивнул Шубарт.
       Герцог не узнавал его.
       За те годы, что Шубарт провел в крепости, на его лице сложилось и затвердело выражение мученичества. Не слишком сильное, но достаточно заметное, чтобы обратить на это внимание.
       Лицо явного неудачника.
       Герцогу это неизменно нравилось. Ему нравились плаксивые нотки в письмах, которые Шубарт писал своим родственникам и знакомым. В имперском городе Ульме, где он писал и публиковал свои бунтарские статьи, он был абсолютно другим: уверенным, дерзким, нередко - бесшабашным. В крепости он постепенно стал переходить в образ замученного мученика. Его дерзость перешла в нытье, в чувство безысходности. Герцог с удовольствием замечал эти нотки. Ты проиграл, Шубарт, думал герцог. Ты проиграл, потому что ты не смог остаться мужчиной, бойцом, неукротимым и ни в чем не изменяющим своей вольной природе. Но и раньше, Шубарт, мысленно отмечал герцог, ты бывал дерзким лишь потому, что это тебе какое-то время сходило с рук. Перевоспитывайся, Шубарт, перевоспитывайся! Увереннее, Шубарт, увереннее превращайся в морально измученное ничтожество! Это и есть правильный процесс именно твоего перевоспитания. В политике, во всем. Но и о Франциске, Шубарт, не забывай! Франциска - это не придурковато-надменная донна Шмергалина, как ты имел нахальство отзываться о ней раньше. Понял, Шубарт?
       Это было недавно.
       Вчера утром?
       Вчера днем?
       Позавчера?
       Год назад?
       Когда?
       Неужели это было?
       Теперь герцог видел другого Шубарта: спокойного, сосредоточенного, уверенного в себе до такой степени, что эта уверенность своими грубоватыми краями переходила даже в надменность по отношению к герцогу. Хотя герцог знал: ни о какой надменности со стороны Шубарта нет и не может быть речи. Этому поэту такие чувства были чужды. При любых обстоятельствах - он был неизменно демократичным человеком.
       Всегда.
       Даже при самых грязненьких обстоятельствах, которые не раз портили Шубарту уже и без того подмоченную репутацию.
       Будет стрелять, понял герцог.
       Ох, каким старательным он сейчас будет в стрельбе.
       Это игра?
       Или жизнь?
       - Мадам,- сказал герцог,- а если Шубарт в меня попадет - и убьет?
       - Значит, тебя похоронят,- ответила Дама Белый Страх.
       Ее голос звучал так равнодушно, что герцогу стало холодно.
       - Навсегда похоронят? - спросил он.
       - Навсегда,- успокоила она его.- Убитого жирного зайца с физиономией герцога положат в большой гроб - и похоронят с почестями. Твои подданные будут спрашивать: " А почему он превратился в зайца?"
       - Мадам, вы им подскажете ответ?
       - Нет, Ка-а-рл. Пусть это станет легендой. Герцог-заяц. Итак, милый Ка-а-рл, тебе все понятно?
       - Да,- буркнул герцог.
       - Ты согласен сегодня же вечером отправить в крепость Асперг гонца с твоим письменным повелением о немедленном освобождении Шубарта?
       - Нет.
       - Шубарт еще недостаточно перевоспитался?
       - Вы правы, Мадам. У меня такое ощущение, что ему было бы полезно сидеть в крепости пожизненно. Он теперь еще больший бунтарь, чем до сих пор.
       Она кивнула.
       Она превратилось в маленькое, ослепительно белое пятнышко на потолке. Это пятнышко было окружено ярким фиолетовым свечением.
       - Поэт, можешь начинать,- прозвучал ее голос.
       Шубарт был несколько растерян. Как можно стрелять в герцога-зайца, который неподвижно стоит в двух шагах от него?
       Шубарт отошел к двери.
       Неуверенно прицелился.
       Выстрелил.
       Пуля свистнула рядом с ухом герцога.
       Это не понравилось герцогу.
       - Эй, Шубарт! - закричал герцог.- Не балуйся! Неужели ты позволишь себе убить зайца, который в действительности - человек?!
       Шубарт неторопливо выругался.
       По-солдатски.
       Так ругались солдаты из крепостного гарнизона: негромко, лаконично и предельно просто.
       - Меня уже давно удивляет странная позиция, которую в проигранной для себя ситуации выбирают подонки,- сказал он.- Подонки всегда уверены, что порядочный человек не станет совершать по отношению к ним непорядочные действия. Несмотря на то, что в отношении порядочных людей сами подонки делали это регулярно, цинично и с наслаждением. И если порядочный человек пожалеет подонка, то подонок сначала активно выберется из неприятной ситуации - а потом уничтожит человека. В благодарность за порядочность.
       - Это я - подонок? - усмехнулся герцог.- Ты на себя посмотри. На то семейное счастье, которое ты дал своей несчастной жене. Хотя бы на это посмотри, Шубарт.
       - А ты - посмотри на свою бывшую жену по имени Фридерика,- сказал Шубарт.- Герцог, где она сейчас, эта твоя счастливица? Уже лет пять, как на том свете? Много ты ей счастья дал? Так много, что она сбежала от тебя? Герцог, кто тебя просит меня учить? Кто дал тебе эти полномочия? Я? Я человек. Только я мог это разрешить или не разрешить. Герцог, я не разрешал тебе меня воспитывать!
       - Владетель ни у кого не спрашивает разрешений на то, чтобы воспитывать смутьяна! - возразил герцог.- Это получается само собой. Не лез бы ты в политику, не оскорблял бы ты Франциску, не кусался бы налево-направо своим остреньким языком - не пришлось бы мне тебя перевоспитывать.
       - Герцог, я тебя сейчас убью,- сказал Шубарт.- С удовольствием.
       И выстрелил.
       Опять не попал.
       Герцог в прыжке бросился к укрытию - своему письменному столу. Но Шубарт подбежал туда же. Выстрелил. Герцог был вынужден покинуть ненадежное укрытие - и метнулся к стене.
       Шубарт сосредоточенно стрелял.
       Пули то вгрызались в стены, то рикошетили.
       Герцог, будучи зайцем, на сумасшедшей скорости метался по комнате. Внезапно до него дошло, что он и по стенам может бегать - и даже по потолку! И он это стал делать. Его стремительные броски то вверх, то вниз были совершенно великолепны.
       Маленькое ослепительное пятнышко Дамы Белый Страх то и дело перемещалось по потолку.
       В кабинете было дымно.
       Герцог-заяц решил спастись любой ценой. Он пробил головой оконное стекло - и прыгнул с подоконника куда-то резко влево, на стену с внешней стороны, и на сумасшедшей скорости стал карабкаться по стене на крышу Старого Замка. Ни одному зайцу в мире это не удалось бы. Но этот заяц по-прежнему ощущал себя владетельным герцогам. Что помогает карабкаться по стене на крышу? Страх - как не потерять абсолютистскую власть? Уверенность в справедливости собственного абсолютизма? И то, и другое?
       У самой крыши герцог-заяц оглянулся.
       Вслед за ним по стене замка быстро карабкался разъяренный Шубарт с ружьем. А это как понять? Ярость помогает?
       Герцог заметался по крыше. Шубарт бежал за ним и стрелял. Некоторые пули взвизгивали перед носом герцога.
       Дымоходы - не помогали: чем быстрее пытался спрятаться герцог-заяц, тем быстрее настигал его поэт.
       Нет, я не хочу погибнуть на крыше, всклоченно успевал думать герцог. Заяц, который погиб на крыше! Неужели есть еще более невменяемый вариант?! Быть такого не может!
       Его инстинктивно потянуло опять в кабинет. Как ни странно, он вдруг стал надеяться, что там, в кабинете, Дама Белый Страх сжалится над ним, пощадит - и прекратит эту вызывающе дикую охоту! Все-таки надо учесть: нет уже ни Штутгарта, ни штутгартцев, есть только он - владетельный герцог в своей столице, один-единственный, разве это не смягчающий фактор? Это был парадокс: он, который чаще предпочитал быть безжалостным, чем наоборот, сейчас перепуганно надеялся на женскую жалостливость своей мучительницы, у которой никакая жалостливость ни разу не проявлялась!
       -Бах-х-х! - гремели на крыше выстрелы неумелого стрелка Шубарта.
       - Бах!
       - Бах-ба-бах-х-х-х!
       Герцог соскочил с крыши опять на стенуи - и с ловкостью, которая самого его несказанно удивляла, вернулся через разбитое им же окно в свой кабинет.
       Вслед за ним туда ворвался Шубарт.
       Стрельба продолжалась. Герцог-заяц проявлял чудеса ловкости.
       Шубарт стрелял темпераментно, часто, и чем больше звучало выстрелов, тем сильнее наполнялась комната запахом употребленного пороха.
       Невиданная винтовка. Винтовка, которую не было необходимости перезаряжать. В этом было нечто ирреальное.
       Но пули были настоящими.
       Крупное лицо герцога-зайца было мокрым.
       С его лба обильно тек пот - и заливал глаза. Герцог выбирал направления, куда лучше удрать - так, чтобы Шубарт не сразу успел повернуться и не сразу успел выстрелить. Это кое-как удавалось, но не всегда. Несколько раз герцог ошибался в этой гонке по стенам, полу и потолку - и едва не нарывался на пулю.
       При этом в лихорадочно напряженном мозгу герцога мелькали совершенно нелепые мысли, которые в другое время могли бы показаться ему признаком собственного идиотизма. Так сильно они не подходили к этой ситуации.
       Например, на пол-дороги между стеной и потолком запыхавшийся герцог с мокрым лицом уловил такую свою молниеносную мысль: " Любит ли Шубарт творог? Это полезно!" Разве это - не восхитительно?! В такой смертельной ситуации - такая полная заботы о здоровье своего поданного мысль!
       В другие моменты мозг герцога дарил такие молчаливые - и тоже молниеносные - мысли, длинна жизни которых была не более мелкой доли секунды:
       - Мой конюх не любит вино.
       - Шубарт - уже импотент?
       - А я - стал бы в крепости импотентом?
       - Мадам - это редчайшая стерва!
       - Обои с розовыми фавнами - это красиво.
       - А Шубарт все-таки идиот!
       Эта фраза прозвучала, пожалуй, не менее убежденно и темпераметно, чем та, другая, значительно более ранняя и в миллиарды раз более знаменитая: "А все-таки Земля вертится!"
       Нет сомнений: герцог тоже был крупным ученым. Он так тонко разбирался в характерах людей, с такой изящной утонченностью их оценивал, что теперь ему ничего не оставалось, как метаться по прямоугольной коробке кабинета - и тонко уважать себя за собственную тонкость мышления.
       Да!
       Будь у герцога грубое мышление - разве удалось бы ему так изящно ускользать от выстрелов Шубарта?!
       Герцог задыхался.
       Его заячьи лапы еще активно молотили по полу, потолку и стенам. У них еще был запас прочности.
       Но - лицо герцога!
       Лицо герцога явно не выдерживало напряжения.
       Оно было не багровым, не красным - не те слова. Лицо герцога было даже не густо-бордовым, а - кровавым: как сплошной тяжелый сгусток крови. Хотя в действительности ни о какой его окровавленности не было и речи.
       Только ощущение было таким.
       Кровавым.
       Наглухо окровавленным.
       Герцогу везло: Шубарт стрелял так плохо, чтоб не сказать - бездарно, что уходить из-под его неумелых выстрелов все-таки удавалось. И удавалось бы, вероятно, еще долго - до тех пор, пока Даме Белый Страх не наскучило бы это однообразное зрелище, или пока Шубарт его действительно не застрелил бы.
       Но собственное лицо с ощущением крайней окровавленности доконало герцога.
       Его лицо было уже таким неимоверно горячим, уже таким раскаленным, что человеку невозможно было это перетерпеть.
       Чересчур.
       Раскаленное.
       Лицо.
       Сколько можно было выдерживать эту нестерпимость?
       И герцог обессиленно свалился рядом с инкрустированным столиком на круглых ножках.
       Лапки герцога дернулись - и затихли.
       - Ка-а-рл, ты решил поспать? - услышал он насмешливый, ненавистный своей звонкостью голос Дамы Белый Страх.- Ты чуть-чуть устал?
       В голове герцога - гудело.
       Он был полуживым.
       Он молчал.
       Он набирался сил, чтобы ответить. Чтобы она не решила, будто бы он - проигравший, такой же проигравший, каким ему самому представлялся Шубарт.
       Он устал?
       Он зверски устал?
       Он измучен, он уверен, что еще немного - и он даже не умрет, а подохнет, потому что сил уже нет?
       Нет, он не хотел признаться в этом открытым текстом. Он - владетельный герцог, а не бутылка из-под уксуса, не шантрапа, не муха! Он и не собирается оправдываться - ни перед кем!
       - Мне ... уже ... не шестнадцать,- едва слышно пробормотал-простонал-вымучил герцог.
       Но чтобы Дама Белый Страх не решила, будто он оправдывается, герцог решил добавить еще одну фразу:
       - Мне уже ... шестнадцать ... с половиной.
       - Лет? - с любопытством спросила Дама Белый Страх.- Столетий? Часов? Месяцев? Недель? Тысячелетий?
       - Мгновений,- прохрипел герцог.
       Дама Белый Страх опять была невероятно красивой женщиной - не пятнышком на потолке.
       Шубарт присел на пол у стены. Он тоже был весь мокрый. Его взгляд казался безучастным.
       Казалось, Шубарт не прислушивается к разговору.
       - Ка-а-рл, отпустишь поэта на волю - сегодня же? - голос Дамы Белый Страх был ровным, таким ровным, словно бы речь шла о заведомом пустяке.
       - Не-е-т,- прохрипел герцог.
       - А сколько ему еще гнить в крепости?
       - Еще ... десять лет,- неожиданно для себя ответил герцог.
       Да!
       Это не было с его стороны дипломатической уступкой, поиском разумного компромисса в безвыходной ситуации. "Еще десять лет" - он произнес это неожиданно для себя, словно что-то изнутри его подтолкнуло, что-то неведомое, загадочное, то, что оказалось сильнее его самого.
       - О! - сказала Дама Белый Страх.- Заяц Ка-а-рл, ты делаешь успехи. До этого ты уверял меня, что Шубарт обязан гнить в крепости пожизненно.
       - Не гнить ... перевоспитываться, Мадам.
       Она засмеялась.
       - А теперь, Ка-а-рл, ты решил, что Шубарт должен гнить в крепости еще ВСЕГО ЛИШЬ десять лет? Смелое решение. Заяц, ты еще не передумал?
       - Если я сказал ... это так.
       - А если он умрет раньше, чем через десять лет? - спросила Дама Белый Страх.
       - Это его забота, Мадам.
       - Не проживет он десять лет,- сказала она.- Помрет. Через шесть лет помрет.
       В кабинете раздался жалобный всхлип.
       Это, сидя у стены, с винтовкой в руке, заплакал Шубарт. Ему было сорок шесть лет. У него был одинокий вид.
       - Эй, Ка-а-рл, дохлый заяц! - неожиданно резко сказала Дама Белый Страх.- Продемонстрируй, чему тебя пятнадцать лет подряд учит Франциска - и учит ли она тебя чему-нибудь путному?
       Герцог напряженно помолчал.
       Франциска - это подействовало. Он больше всего боялся впутать Франциску в жестокий контакт с Дамой Белый Страх.
       - Через пять лет - отпущу Шубарта,- сказал он.
       - Недаром у меня нет восторгов относительно твоей Франциски,- задумчиво произнесла Дама Белый Страх.- За пятнадцать лет истинная христианка должна была сделать из тебя шедевр - пример для всей Европы, как минимум. А что она сделала? Кто она? Истинная христианка? Бессловесная корова? Пустое место герцогства Вюртемберг?
       - Без оскорблений, Мадам! - сказал герцог.
       - Заткнись, муха! Если она так будет продолжать, эта твоя сказочная Франциска, то рая ей не видать, это я уже сейчас могу предположить. Только ад. Для рая она слишком уж туповата!
       Это было сказано резким тоном.
       Женщины не любят друг друга, вяло подумал герцог. Как должна воспитывать его Франциска - его, такого самостоятельного, с юности привыкшего к власти? Каким образом она должна его воспитывать - она, с ее тихим, мягким, невероятно добрым характером?
       - А ты сам? - к месту, как раз к его мыслям, спросила Дама Белый Страх.- Хотел бы ты, чтобы она оказалась в раю?
       - Да.
       - Так почему ты ей не помогаешь воспитывать тебя?
       - Это мысль, - одобрительно сказал герцог.
       - Эта мысль может тебе уже никогда не понадобиться, заяц! Думай! Еще пять лет крепости для поэта - это чересчур много.
       - Хорошо,- пробормотал герцог.- Четыре.
       - Много, заяц! Много!
       - Три?! - с ненавистью к своей невероятной уступчивости потрясенно прошептал герцог.
       Дама Белый Страх не ответила.
       Она смотрела на Шубарта. Тот по-прежнему тихо всхлипывал, прижавшись лицом к винтовке.
       - Поэт! - сурово сказала ему Дама Белый Страх.- Мне нет смысла терять на тебя время - на разговоры с тобой: поэт, тебе не дано запомнить это, ты никогда не вспомнишь о моих словах, о встрече со мной, о твоей сегодняшней охоте на жирного зайца-герцога. Жаль. Но даже если все бесполезно - я хочу тебе хотя бы коротко сказать: ты не виноват в своей демократичности - нет, это твой огромный плюс, но ты ужасающе виноват в том, что испортил жизнь своей жене ... да и обоим детям - тоже.
       - Виноват,- как-то неловко и поспешно согласился Шубарт.
       Встал.
       Прислонил винтовку к стене.
       Вытянул руки вдоль туловища.
       - Я много раз об этом думал,- сказал Шубарт.- В крепости. Я раньше годами относился к жене - не по-христиански.
       - Странно,- неохотно заметил герцог.- Почему именно в тюрьме человек начинает думать о христианстве? Почему раньше это нельзя сделать - в свободной, совершенно ничем не одураченной жизни?
       - Заяц, посади себя в тюрьму,- посоветовала герцогу Дама Белый Страх.- Ты, со своей привычкой к модной одежде, красивой мебели и изящно приготовленным блюдам с участием деликатесов ... ох, заяц, в тюрьме тебе хватило бы трех дней, чтобы раскаяться во всех своих грехах.
       Герцог неопределенно хмыкнул.
       Три дня в тюрьме?
       Нет.
       Ему в тюрьме делать нечего! Лидеры не в тюрьме сидят, а во главе стола. Что тут непонятного?!
       Герцог уже отдышался - и кое-как пришел в себя.
       - Заяц Ка-а-рл, так сколько еще гнить Шубарту в крепости?- сказала Дама Белый Страх.- Три года? Все-таки три?
       - Да.
       - А меньше?
       - Нет! - твердо сказал герцог.- Меньше - это он может не понять. Это вздорный, взбалмошный человек. Истеричный человек. Не мужчина. Он способен слышать только свою истеричность. Это баба, которая играет на фортепьяно и пишет рифмами.
       - Тупица,- ответил ем у Шубарт.- Что ты знаешь о творчестве, о мучительных, совершенно необъяснимых трудностях творческого процесса, о муках душевных, которые при этом испытывает человек?! Герцог, ты быдло, окруженное ублюдочными чиновниками!
       - Вот, Мадам, полюбуйтесь! - воскликнул герцог.- Я ему с пожизненного срока - сократил до мизерных трех лет, а что он в ответ заявляет? Я - тупица? Я - быдло? Мои превосходно вышколенные чиновники - это ублюдки?
       - А кто, а кто они? - темпераментно сказал Шубарт.- А ты - кто? По тебе тюрьма давно плачет!
       - Шубарт, я не к тебе обращаюсь, а к Мадам! Твое мнение меня не только на этом, но даже и на том свете не способно заинтересовать. Сначала стань мужчиной - а потом я уже буду решать: достоин ли ты разговора со мной или нет!
       - Недостоин,- согласилась с герцогом Дама Белый Страх.- Поэтому, заяц Ка-а-рл, недостойный Шубарт тебя сейчас прикончит.
       - Но, Мадам, я уже снизил ему срок до невероятно ароматных трех лет!
       - Мне надоело,- сказала Дама Белый Страх.- Заяц Ка-а-рл, мне надоело слушать, как ты, наглый преуспевающий болван и отъявленный грешник, грубейший нарушитель законов и порядочности, учишь тут несчастного поэта, как надо быть моральным и нравственным! Шубарт! Бери винтовку - и пристрели этого жирного самоуверенного зайца, у которого уже вряд ли есть силы удирать от твоих выстрелов!
       Шубарт нерешительно взял винтовку.
       - Заяц Ка-а-рл, хочешь еще побегать от пуль?- спросила Дама Белый Страх.
       - Не убегу,- буркнул герцог.- В мои шестнадцать с половиной лет это уже нереально. Шубарт, стреляй в меня.
       Шубарт держал винтовку.
       Дулом к стене - совершенно неопределенно.
       - Ну, стреляй, стреляй! - приказал герцог.- Ты меня ненавидишь, да? Убьешь. Меня похоронят в большом гробу. И гроб не будут открывать - чтобы не испугать народ. Все-таки хоронить будут убитого зайца - хоть и с головой герцога, но не герцога же в привычном смысле слова, не герцога! Ну, Шубарт! Что ты медлишь, дешевка, истеричный поэтик! Не знаешь, как на войне пристреливают раненных лошадей? Дуло суют в ухо лошади - и нажимают на курок. Сделай то же самое со мной! Это совсем не трудно. Покажи, что ты - мужчина, а не бутылка из-под уксуса!
       Шубарт молчал.
       Смотрел в сторону.
       Дама Белый Страх наблюдала происходящую сцену с безучастным видом. Было понятно, что она категорически не хочет в это вмешиваться - даже намеком, даже мизерным намеком на намек.
       - Сю! - в сердцах сказал герцог.- Сю-сю-сю, Шубарт! Дурачок, чего не стреляешь? Что молчишь? Не знаешь ответа? Таким как ты, Шубарт, надо запрещать жениться - потому что такие как ты способны только портить женщинам жизнь. Таким как ты, Шубарт, надо запрещать жить среди людей - в таких случаях гарантированно, что в твоих стихах будет больше не только чувств, но и смысла, и мыслей!
       - Я не буду стрелять, - сказал Шубарт.
       - Почему? - спросила Дама Белый Страх.
       - Мне жаль его.
       - Поэт, а почему ты до этого стрелял?
       - Ненавидел.
       - А теперь - жалеешь?
       - Да. Это уже давно немолодой, очень усталый заяц. Я не хочу брать на себя убийство - ни герцога, ни зайца. Убийство - это такой тяжкий грех, что лучше уж я посижу в крепости еще три года, чем испачкаюсь в чужой крови. Я его ... прощаю.
       - Заяц Ка-а-рл, ты слышал эти слова?
       - Да,- ответил герцог.
       - Ты согласен сегодня же выпустить Шубарта из крепости?
       - Нет.
       - Почему, Ка-а-рл?!
       - Я не просил его ни о милосердии, ни о прощении, Мадам. Я ему ничего не должен. Мое мнение о Шубарте - не изменилось.
       - В этой комнате есть не двое мужчин, а только один,- сказала Дама Белый Страх.
       - Кто, Мадам? - охотно спросил герцог.
       - Не ты! - резко ответила она.
       Герцог нахмурился.
       Он всегда считал себя единственным настоящим мужчиной в своем герцогстве. Не говорил об этом вслух, чтобы не настроить против себя многих других мужчин. Но его уверенность в своей абсолютной мужской исключительности была так заметна, что никто при нем на эту тему говорить не решался.
       - Заяц Ка-а-рл, ты отпустишь Шубарта весной будущего - 1786 года? - спросила Дама Белый Страх.
       - Нет. Рано.
       - Твой компромисс?
       - Весной 1787 года он будет на воле,- сказал герцог, и ему тут же стало приятно, что Дама Белый Страх так и не добилась немедленного освобождения Шубарта, а он, герцог, великолепно себя показал - и выиграл этот жестокий поединок.
       - Выиграл? - мгновенно ответила вслух Дама Белый Страх.- Ты выиграл, ничтожество?
       - Жизнь - это бесконечные поединки,- заметил герцог.
       - А что такое христианство? - спросила она.- Тоже - бесконечные поединки с людьми? Тоже - огорчение от поражения в поединке, радость - от победы в поединке? Да? Нет? Да? Нет?
       - Нет,- смущенно сказал герцог.- Христианство человека - это его бесконечные поединки с самим собой.
       - Как точно сказано,- негромко и с большим удивлением произнес Шубарт.
       Помолчали.
       Пять, десять мгновений.
       - Теперь у меня есть уверенность, что Франциска попадет в рай,- сказала Дама Белый Страх.- Даже если она никогда не произносила ту фразу, которую ты, Ка-а-рл, только что озвучил. Даже если она к этой фразе не имеет никакого отношения.
       Она взглянула на Шубарта.
       - Иди, поэт,- сказала она с легкой улыбкой.- Иди в свою крепость Асперг. Тебе осталось там гнить еще полтора года.
       Она чуть приподняла брови вверх - и Шубарт исчез из кабинета, словно мгновенно испарился. Его ружье, прислоненное к стене, превратилось в воздух. Можно было заведомо быть уверенным, что в крепости не заметили отсутствия Шубарта - да и отсутствовал ли он?
       Разумеется, нет.
       Разумеется, да.
       Разумеется, круглых арбузов не бывает, потому что все арбузы - квадратные.
       Сю.
       Так.
       Герцог теперь был уже не жирным зайцем, а опять - полновато-кругловатым герцогом. В своей привычной одежде.
       - Ка-а-рл, ты дерьмо,- сказала Дама Белый Страх.- Ты отвратительное дерьмо. Именно поэтому ты отныне - мой сотрудник. Ничего радостного на этом новом поприще тебя не ждет - гарантирую! Ты единственный, кто будет помнить штутгартские события этих суток. Когда-нибудь, в других жизнях, ты опять вспомнишь это - в самых мелких подробностях. Тебя много-много раз будет трясти от этих воспоминаний. Но однажды ты все-таки станешь христианином. Либо - ты уже никогда не выберешься из ада.
       - Мадам, когда я умру? - спросил герцог.
       - Это человеку знать не положено.
       - Но Шубарту - вы сказали: еще шесть лет.
       - Сказала. Потому что Шубарту не дано это запомнить. А тебе - дано. Потому и не говорю. Человек не должен заглядывать туда, где он заведомо не умеет вести себя достойно. Но даже если бы захотел заглянуть - это невозможно: Бог не позволит.
       - Как странно, что вы, похоже, действительно христианка,- медленно произнес герцог.- Это совсем не то, что я раньше думал об Иисусе. Вы неприятны. Вы отвратительны. Ваша жестокость вызывает у меня брезгливость. Да, я иногда бывал жесток - но не до такой степени! Или вы считаете, что даже один только случай Шубарта - это такое зверство с моей стороны, что и прощению не подлежит? Но объясните мне: кто, когда и где будет воспитывать Шубарта, если не я? Это добродетель моя? Или вы думаете , это все-таки крайняя жестокость? Но вы ошибаетесь! Я не жестокий! Я справедливый! Хотя ... да, моя биография, моя моральная разнузданность, мои бастарды ... многое, да. Но я уже давно стал другим - разве не так?
       Она промолчала.
       Она брезгливо пожала плечами.
       Герцог ожидал, что она ответит на его слова, возразит или захочет что-то объяснить. Нет, этого не произошло.
       - Пойдем,- сказала она.
       И они оба мгновенно очутились за городом.
       Стояла вечерняя мгла. День окончился, вечер еще не совсем пришел. По дороге, которая вела в сторону холма, еще темнеющего осенними виноградниками, двигались оба кавалерийских эскадрона: крестоносцев и монголов. Они двигались молча и сосредоточенно. В строгом боевом порядке. Так, словно не было у них никакой истерики на песке - лицами в песок. Уплывшие в море лошади уже вернулись к ним. И верблюды вернулись.
       За их спинами - был Штутгарт, возвращенный из тартараров.
       Моря - уже не было.
       Репетиция?
       Репетиция - чего?
       Герцог стоял на дороге. Кроме воинов, не было ни одного прохожего.
       - Ка-а-рл, до встречи,- сказала Дама Белый Страх.
       - Когда это будет, Мадам?
       - Однажды.
       - Мадам, я привык за эти сутки к вам.
       - Я к тебе тоже - но не надо соплей, Ка-а-рл.
       Она взлетела над эскадронами. На герцога больше не смотрела. Он видел ее ослепительное белое сияние - на фоне быстро темнеющего неба.
       Он видел, как оба эскадрона приблизились к холму - и вдруг исчезли. Было ощущение, что всех их то ли принял в себя холм, то ли они просто улетели - вместе со своими верблюдами, лошадьми, телегами и надеждами, которым неизвестно когда положено было сбыться.
       Герцог стоял посреди дороги.
       Молчал.
       Что-то теплое, невидимое подхватило его - и он очутился в любимом им и Франциской имении Гогенгейм, неподалеку от Штутгарта. В Гогенгейме никто не знал, что герцог целые сутки отсутствовал и был неизвестно где.
       - Где я был? - осторожно спросил он у лакея.- Вчера вечером? Сегодня?
       И тот, не без удивления, но с привычкой не задавать вопросов, а выполнять, рассказал герцогу, где тот был и что делал со вчерашнего вечера до сегодняшнего вечера. Ничего особенного. Вчера вечером герцог был в Гогенгейме - и ночевал тут? - разумеется, ночевал, как обычно. Вчера, например, он проводил министра Юкскюлля и тайного советника Бюлера до Шарнгаузена, потом ужинал в восемь вечера, а сегодня он был несколько часов на охоте в районе Тифенбаха, а вечером - только что, ваша светлость, только что! - вернулся вместе с Франциской, которая днем гостила у своей матери, и охотничьи трофеи славные - четверых оленей герцог лично убил.
       - Благодарю,- сказал он лакею.
       Тот наклонил голову.
       С некоторым недоумением все-таки.
       Больше нельзя ни о чем таком спрашивать, подумал герцог. Иначе расползутся сплетни, дикие сплетни.
       Он посмотрел в теплые глаза Франциски. В них не было тревоги. Это его убедило: Франциска действительно ничего не знала. Вот и прекрасно. Пусть она понимает все так, как понимала раньше. А когда-нибудь придет момент - и она будет понимать то же самое, но и не то же самое, и пусть это произойдет спокойно, чтобы Франциска не волновалась.
       - Я мечтаю, чтобы мы всегда были вместе - во всех жизнях,- сказал он ей.
       - В каких жизнях? - не поняла она.
       - В любых, в любых! - заверил он.
       Ночью он ушел в другую комнату.
       Долго думал.
       И понял, что от Дамы Белый Страх спасения нет - и быть не может. Да и зачем оно, это спасение от нее? Зачем, думал он, зачем спасаться от вечности: мало того, что это бесполезно, так еще и много раз придется делать попытки обманывать самого себя - а это не имеет и не может иметь никакого смысла.
       - Будь что будет,- тихо сказал герцог.
       Задул свечу.
       И лег спать.
       Утром, четвертого октября, он проснулся рано. После завтрака - было 7 утра - он отправился в сторону Канштатта: наблюдать, как мимо проходят подразделения императорских войск. Потом у него было много других дел, и все было обычно, все было спокойно, и все ладилось, но когда он вечером смотрел на свечи, ему казалось, что это миниатюрный отблеск ослепительно белого платья Дамы Белый Страх.
       Он был единственный, кто это помнил.
       Это его пугало.
       Но и радовало.
       А чему было радоваться после всех пережитых им 2-3 октября ужасов? Но странная радость охватывала его мысли, и это были чаще теплые мысли, чем холодные.
       Ему было тревожно.
       Ему было радостно.
       Ему было странно.
       Ему было интересно - как никогда раньше.
      
      
       19.
      
      
       КОНСПЕКТ ДИЛЕТАНТА, НОЯБРЬ 2008 ГОДА
      
      
       ЧТО-ТО ВРОДЕ ЭПИЛОГА?
      
      
       Много времени ушло на размышления.
       С лета - работаю автомехаником: официально, с неплохой зарплатой. У того самого немца. Ему тоже было неловко, что я, пусть и короткое время, работал у него "по-черному". Тогда он был вынужден это сделать - но и я не слишком был против.
       Все это время я практически ничего не писал.
       Только думал.
       С осени - начался финансовый кризис, который называют мировым. В нашем крошечном автосервисе это пока не чувствуется. Если есть автомобили - значит, кто-то должен их ремонтировать.
       С подругой - контактирую. Мне симпатичен ее простой, совершенно незатейливый характер. Если бы она вела себя с претензией на престижность - я был бы вынужден расстаться с ней. Меня тошнит от престижности. Это дерьмо прет отовсюду - с обложки любого журнала, с любого телеэкрана.
       Мерзость.
       Герцог был прав: погоня за претижностью убивает человека в человеке.
       Рукопись?
       Роман?
       Рукопись.
       Новый абзац.
       Рукопись... роман? Вроде бы да - роман.
       Новый абзац.
       Что я написал в этой рукописи?
       То, что вначале казалось мне бредовым, постепенно перестало быть таковым. Я привык к герцогу, привык к персонажам. Вероятно, в конце рукописи надо кое-что написать о людях, которые тут были задействованы?
       Да, это корректно по отношению к ним.
       Утром 4 октября, когда герцог отправился смотреть императорские подразделения на марше, там же находился и его флигель-адъютант: 37-летний подполковник Густав Генрих фон Мюлиус. Герцог взглянул на него с некоторым недоумением. Герцог еще не совсем успел привыкнуть к мысли, что штутгартские гастроли обоих эскадронов Дамы Белый Страх уже завершились. Он прекрасно помнил, что накануне Мюлиус вместе с магистром Эльбеном погиб под обломками внутри разрушенной Канцелярии. Но подполковник был жив, прекрасно выглядел - и явно ничего не помнил.
       Собственно, никто ничего не помнил о событиях 2-3 октября, кроме герцога.
       Что-то мелькнуло в его мыслях. Кажется, он в пылу тех событий обещал Мюлиусу звание полковника?
       Обещал?
       Или не обещал?
       Или на ходу, весь оглушенный, просил Мюлиуса напомнить ему об этом?
       Но поскольку флигель-адъютант ни о чем напоминать явно не собирался, герцог пришел к выводу, что слова, произнесенные - или непроизнесенные? - в той ситуации, можно считать недействительными.
       Полковником Мюлиус стал - но позже. Герцог не разбрасывался воинскими званиями.
       Мюлиус показал себя талантливым дипломатом. Папа римский ни за что не хотел признавать брак католика герцога с разведенной и скандально сбежавшей от мужа протестанткой Франциской. Мюлиус наезжал в Рим, вел переговоры, возвращался, опять уезжал находить контакты с Ватиканом.
       Нашел.
       Он умел договариваться: неторопливо, но настойчиво.
       Через несколько лет, в 1791 году, Ватикан признал брак герцога с Франциской. Сказались дипломатические способности Мюлиуса.
       Но генерал-майором Мюлиус стал уже после смерти герцога. А заодно - шефом мушкетерского батальона. В конце жизни, уже в начале Х1Х века, он был вюртембергским послом в Дрездене и Берлине. Хитрый человек. Изворотливый человек. Умный человек. Умер в Берлине весной 1806 года, в 58 лет. Он всегда был патриотом Вюртемберга. Не в этом ли причина, что герцог - несмотря на колоссальные тончайшие услуги со стороны Мюлиуса - так и не сделал его генерал-майором? Герцог охотно призывал подданных к патриотизму - но инстинктивно побаивался патриотов своей маленькой страны, как и любой другой. Сам он всю жизнь был патриотом - но только патриотом самого себя.
       Потому и побаивался искренних чувств в этом вопросе со стороны других людей. Да и самих этих людей - побаивался.
       Инстинктивно.
       На всякий случай.
       Магистр Христиан Готтфрид Эльбен был в числе таких людей.
       3 октября 1785 года - это был понедельник. Тогда Эльбен отдал в продажу первый номер своей газеты "Швабский Меркурий". Как назло. Надо же было выбрать такой неудачный день! Весь тираж - вместе с большей частью Штутгарта - провалился тогда в тартарары. Неизвестно, что происходило тогда в тартарарах - но сомнительно, что штутгартцы покупали там новую газету.
       А может - покупали?
       Неизвестно.
       О тартарарах - никаких сведений, никаких мемуаров.
       Однако в следующие несколько дней, когда Штутгарт опять был Штутгартом, газету покупали - и не только штутгартцы.
       А в пятницу, 7 октября 1785 года, вышел второй номер "Швабского Меркурия". К газете появился пружинистый интерес. В следующем году - как и предполагал Эльбен - в соседнем вольном городе Эсслингене стала без всякой цензуры выходить его давно задуманная " Швабская хроника". Позже она стала постоянным приложением к "Меркурию".
       Популярность.
       Профессионализм, который с каждым номером проявлялся все четче.
       Эльбен был рад.
       Герцог помнил его. Герцог помнил то, чего не помнил газетчик Эльбен: события 2-3 октября 1785 года. Эльбен показал себя тогда порядочным человеком. Хотя герцог был уверен, что магистр отнюдь не восхищается им - и был полностью прав в своей уверенности.
       В корректной гибкости Эльбена - если внимательно приглядеться - было что-то бунтарское.
       Герцог это чувствовал.
       Нюх на малейшую мятежность был развит у него - сильнее, чем охотничий нюх его самой талантливой собаки.
       Впрочем, это не помешало герцогу в январе 1787 года продлить Эльбену издательскую привилегию сразу на 20 лет. С условием, что газета будет печататься в типографии родной герцогу Высшей Карловской школы. Даже свобода от цензуры - не заставила себя слишком долго ждать. Герцог пришел к выводу, что Эльбен хоть и пахнет некоторым бунтарством, но человек он - умный, поэтому никаких диких выходок от него ожидать не приходится.
       В августе 1788 года герцог пошел еще дальше: назначил Эльбена профессором Высшей Карловской школы.
       Этот газетчик явно был ему симпатичен. Даже несмотря на то, что иногда Эльбен печатал кое-что не совсем благонадежное политически.
       Вечером 2 октября 1785 года взбудораженный Эльбен разглядывал свежий - завтрашний - первый номер своей газеты. И мечтал. Неудачливый до изумления в юности, насильно рекрутированный солдатом в прусскую армию, досыта наевшийся бедностью и унижениями, он стал удачливым в 31 год.
       И с тех пор - уже навсегда.
       Собственный дом?
       Будет у него собственный дом. И собственная типография, которая получала множество заказов и процветала.
       Счастливая семья?
       Будет у него счастливая семья. Его женой ровно через 4 года, в октябре 1789-го, станет одна из его учениц - 17-летняя Каролина Аугуста Магдалена, дочь правительственного советника Фейерлейна. Девочка с открытым, мягким, кругловатым лицом и пытливыми, сказочно добрыми глазами. Она родит Эльбену девятерых детей - 2 дочерей и 7 сыновей.
       Его старший сын - Альбрехт Карл Виллибальд Эльбен - будет редактировать "Швабский Меркурий".
       Уже в Х1Х веке.
       Много лет.
       Это редакторское дело продолжит внук - доктор юриспруденции Герман Отто Карл Эльбен. Он был депутатом Рейхстага в 1871-1876 годах, депутатом вюртембергского парламента. Навечно стал почетным гражданином соседнего со Штутгартом города Бёблингена.
       Газета "Швабский Меркурий" будет завидными для конкурентов тиражами издаваться еще 156 лет. Популярная газета!
       Ее закроют в 1941 году.
       Тогда властям что-то в ней не понравилось. Она была не настолько ретивой и услужливой, как многие другие.
       Эльбен умер в 1829 году, когда ему было 75 лет. По тем временам - очень солидный возраст, многие умирали значительно раньше.
       Во втором номере своей газеты - первой новостью, на первой странице - Эльбен поместил информацию об удачном полете 32-летнего французского астронавта Жан- Пьера Бланшара во Франкфурте. Все-таки успел он туда из Штутгарта! Не потерял свою выручку и не разочаровал публику, чего боялся больше всего.
       В Энциклопедии Брокгауза 2006 года издания (на немецком), в 4 томе сообщается, что первый полет Бланшара в Германии состоялся в 1788 году. Это ошибка - или случайная опечатка? Первый полет Бланшара состоялся именно 3 октября 1785 года во Франкфурте-на-Майне. Об этом сообщалось в тогдашней прессе, штутгартская газета "Швабский Меркурий" не была исключением.
       Этот маленький дерзкий француз с ужасным характером считается первым ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ воздухоплавателем в мире. Профессиональным - потому что это была его единственная работа, она его кормила.
       Он гастролировал - как воздухоплаватель.
       Он умело рекламировал себя и свою работу.
       Он переезжал из города в город, из страны в страну.
       Его 45-й полет состоялся уже в Америке - в Филадельфии, в январе 1793 года. Бланшар поднялся на своем воздушном шаре со двора местной тюрьмы. Можно с 99-процентной гарантией предположить - почему именно оттуда. Потому что так невозможно было бесплатно подглядывать за приготовлениями к полету и самим моментом взлета - ни с деревьев, ни с крыш. Тюремный забор хорошо защищал Бланшара от любителей халявы.
       На голове Бланшара была треуголка с тремя перьями.
       Сам он был - в голубом костюме.
       Билет для публики во двор тюрьмы стоил от 2 до 5 долларов: очень дорого по тем временам!
       Почетным гостем Бланшара в тот день был президент Джордж Вашингтон.
       Маленький храбрый француз умер в Париже в марте 1809 года, ему было тогда 56 лет.
       Богачом, несмотря на все старания, он так и не стал. Нахально-бесплатная публика оказалась хитрее, чем его храбрость, мужество и предприимчивость, вместе взятые. Ну, не любят люди платить, если есть возможность - не платить.
       Бланшар страдал по этой причине.
       Переезды из города в город - вместе с воздушными шарами и всем необходимым оборудованием - давались ему тяжело и стоили дорого.
       Его жена - Мадлен-Софи Бланшар - была героическим человеком. Знатоки до сих пор говорят о ней с восторгом. Эта хрупкая женщина маленького роста летала на воздушных шарах и восхищала всю Европу своей смелостью.
       Она погибла во время полета в Париже.
       Воздушный шар загорелся - и рухнул вместе с Мадлен-Софи на крышу дома в несколько этажей.
       Публика поначалу думала, что горящий баллон - это очередной трюк невероятно храброй женщины. Она горела. Она погибала. Ей апплодировали. Когда поняли, что это был не трюк - плакали.
       О ее гибели тогда сообщалось везде, это была трагическая сенсация для прессы. Теперь так сообщают о гибели космонавтов.
       Мадлен-Софи Бланшар.
       В честь памяти о ней - минута молчания.
       А что Христиан Фридрих Даниэль Шубарт?
       11 мая 1787 года Франциска отметила в своем дненике, что в этот день герцог доставил ей удовольствие: отпустил Шубарта на волю. Считалось, что это сделано под нажимом со стороны Пруссии. Никто, кроме герцога, не знал о его обещании отпустить Шубарта весной 1787 года. Весна - понятие растяжимое. Весна календарно начинается в марте. Весна продолжается в апреле. И только в мае - герцог выполнил свое обещание.
       Сквозь зубы?
       Нет.
       Он предложил Шубарту должность придворного театрального и музыкального директора.
       В Штутгарте герцог продолжил выпуск своей газеты. Она приносила неплохие доходы.
       В своих разгневанных словах о Шубарте герцог что-то перепутал: о Боге Шубарт никогда плохо не отзывался. Он не любил дворянство и духовенство - но при чем тут Бог?
       Но относительно пьянства - нет, герцог н ичего не перепутал.
       Выйдя на волю, Шубарт - пил. Сильно пил.
       Он и в крепости ухитрялся выпить. Чтобы получить вино, он просил его у начальства - в лечебных целях. Но теперь, на воле, он смог выпивать столько вина, сколько хотел. Он угощал случайных людей - например, только за то, что они высказали комплимент о его творчестве. Были постоянные собутыльники: обычно веселая компания собиралась в трактире гостиницы "Адлер". Остроумные люди, любители интеллектуальности, у которых был крупный недостаток - они перебирали с выпивкой. Шубарту, с его подорванным за десять крепостных лет здоровьем, это окончательно уничтожало здоровье. Вино его быстро доконало. Он умер в октябре 1791 года. Ему было 52 года.
       Герцог умер осенью 1793 года.
       В 65-летнем возрасте.
       В последние годы жизни герцог был значительно мягче и спокойнее, чем в прежние времена. У него терпения в общении с народом стало больше, а саморекламности в этих контактах - существенно поубавилось.
       В этот период своей жизни он любил лошадей больше, чем людей. Лошадям не нужны звания, должности, льготы.
       Когда он умирал, Франциска днем и ночью сидела у его постели, держала герцога за руку. Она была измучена. Под глазами - синие круги, которые цветом своим все больше становились черными.
       Люди их круга удивлялись.
       Им было ясно, что герцог неизлечимо болен, что он действительно умирает. Они шептались: "Неужели ей это непонятно?!"
       Оказалось - да, непонятно.
       Ей.
       Единственной из всех ближних людей герцога.
       Она - была его любимым ребенком. Он - был ее единственным ребенком. Сказать ЛЮБИМЫМ ребенком - можно, только непонятно - зачем? Разве и так не ясно?
       Она держала его руку - и молилась. Неустанно молилась. Она верила, что молитва поможет - и Бог услышит ее, и герцог выздоровеет. Но у Бога было другое мнение. Земной путь герцога в этот раз был окончен.
       В очередной раз.
       Сразу - в буквальном смысле сразу - после смерти герцога Франциска переехала в штутгартский Старый замок, там ей была подготовлена квартира. Оставаться в Гогенгейме ей было мучительно. Те места она помнила только так: рука об руку с герцогом. Через несколько месяцев она переехала в хорошо знакомый ей Зиндлинген. Ждала там, пока подготовят вдовью резиденцию в местечке Кирхгейм Тек.
       Симпатичное место.
       Симпатичный дворец с небольшим придворным штатом - для Франциски.
       Герцог, который был старше на 20 лет, заранее позаботился о том, чтобы после его смерти она жила удобно и обеспеченно. Франциска умерла там 1 января 1811 года, не дотянув 9 дней до своего 63-го дня рождения.
       После смерти герцога его родственники относились к ней скверно. Она была им - чужой. Не только по крови, но и по духу. Впрочем, она и не рвалась к их любви. Жила тихо, уединенно. Молилась. Читала по-прежнему много - от Виланда до Шекспира. Любила теологическую литературу. Когда в гости к ней приезжали люди философского склада - она с удовольствием их слушала.
       Она была тверда в своих привычках.
       В своем постоянном интересе к талантливым людям.
       В своей любви.
       В нюансах.
       Кофе - никогда не пила. Считала его вредным напитком.
       Швабы помнят и любят ее. За что? Она не оставила ни собственных книг, ни своего вклада в искусство, ни поступков, которые можно было бы назвать историческими, эпохальными, невероятными для своей эпохи. Что она написала? Свой дневник 1780-1795 годов на полуграмотном немецком?
       Это?
       За что швабы до сих пор любят ее?
       За доброту?
       Да.
       За доброту. За те негромкие легенды, которые оставались во многих семьях. За то, что она помогала бедным. За то, что успокоила буйного герцога, который к моменту их знакомства уже изрядно поднадоел швабам своей буйной неугомонностью, а нередко - просто вздорностью и глупостью.
       Его никто не мог угомонить, уговорить стать хоть приблизительно похожим на солидного владетеля, а не на чокнутого бабника.
       Франциска - сумела.
       Любила.
       Потому и сумела.
       Я бываю в гостях у нее и герцога, в их не шикарном двухэтажном доме в зеленом пригороде Штутгарта. Там уютно. Там в каждом нюансе чувствуется женственность хозяйки. Иногда они приглашают меня в полеты над Штутгартом. И это - полеты - у Франциски, как и все в ее жизни, получается женственно.
       Я не избалован женственностью.
       Говорят, сейчас это немодно.
       Женственность заменена понятием сексопильности.
       Миру людей никогда не надоест быть идиотским.
       Я не стал ни страстным христианином, ни бесстрастным. Что-то где-то посредине. Один-два раза в неделю читаю книги по теологии: по часу, максимум полтора. Молюсь два раза в день: утром и вечером. Молитва - это разговор с Господом. Произношу при этом обычные слова - как при разговоре с приятелями.
       Никакого экстаза.
       Никакой фанатичности.
       Господь этого не требует.
       Собственно, я с Господом беседую в любое время - если мне это необходимо. Это короткие разговоры.
       Иногда бывают беседы с Господом подольше. Например, недавно я спросил у Него: "Что делать с этой рукописью? Публиковать? А где публиковать?" Я ждал Его поддержки. Я не получил никакого совета - и с большой обидой высказал Господу свое недовольство бессмысленно потраченным на этот роман временем.
       Это был очень эмоциональный разговор с Ним.
       Господь так и не ответил.
       Дама Белый Страх обошла меня презрительным молчанием.
       Но герцог сказал мне:
       - Что ты буйствуешь? На что ты зря время потратил? На эту рукопись? На эти беседы, которые дали тебе шанс поумнеть? Не подпрыгивай, мальчик Варга, небеса могут оскорбиться. Как они оскорбляются - ты уже не раз наблюдал. Так наблюдал, что шею вжимал в плечи от страха. А относительно того, где напечатать роман, ты сам это поймешь. Дорабатывай рукопись - и без паники. Господь панику - не понимает. Господь панику - ненавидит.
       Окэй.
       Без паники.
       Так и делаю.
       Я не стал знатоком истории Штутгарта. Но теперь знаю об этом городе чуть больше, чем раньше.
       Кроме встреч с герцогом и Франциской, у меня нет приятелей из местных немцев. Меня к ним - не тянет. Если я - чужой среди них, если я им не нужен, то зачем они нужны мне?
       Я не садист, но и мазохистом быть - не собираюсь.
       Я не влюбился в немцев.
       Я не влюбился в Штутгарт.
       Но немцы - перестали быть для меня беспредельно чужими.
       А Штутгарт - стал чуть роднее, чем в августе 2007 года.
       Германия?
       Тоже.
       --------------------------------------------------------------
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
    0x01 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       16.04.2009
      
      
      
      
       1
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 16/04/2009. 1199k. Статистика.
  • Повесть: Германия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка