ГОСПОДИН КАРАМЗИН
1.
Однажды я был в Париже.
В апреле 1790 года.
До этого я уже бывал в Париже: в конце ХХ века и в начале ХХ1-го. Но тогда было иначе. Первый раз - в автомобиле с двумя супружескими парами русскоязычных мигрантов. Одна из этих пар была на грани развода - что и случилось. Они ссорились, они скандалили, а когда я в одном дворике пытался их помирить, какая-то француженка выглянула из двери и стала кричать, что от иностранцев нет покоя. Другая пара моих попутчиков гордо презирала и эту буйную пару, и меня. Меня - на всякий случай.
Это был чокнутый визит в Париж.
Моя голова трещала от обеих пар.
В тот раз я медленно уходил из своего совкового очарования Парижем. Я уходил в простую мысль, что красивых городов на свете - много. А Париж - всего лишь один из них.
Не более того.
Второй раз я был в Париже - в туристическом автобусе. Тогда Париж утомил меня. Он был слишком роскошным, слишком буйным по ценам, чтобы им восхищаться.
Мой третий раз в Париже - это была весна 1790 года.
Был теплый день.
Деревья были зелеными.
По набережной Сены шел 23-летний господин Карамзин.
Остроносый.
Открытый всем ветрам.
2.
Его белый парик был так безжалостно напудрен парижским цирюльником, что я боялся дышать в его сторону. Боялся, что пудра станет вылетать из парика сумасшедшим способом - как облако, и это облако заполонит весь город и меня. Французские революционеры тогда еще не объявили ношение парика смертным грехом. До париков они еще просто не успели добраться.
Господин Карамзин был щегольски одет.
Тонкий белый шелковый камзол. Кружевное жабо. Светло-коричневый фрак соответствовал последнему крику моды - и по цвету тоже, и был застегнут на одну пуговицу из трех. В этом усматривалась особая щегольская небрежность.
Шелковые штаны господина Карамзина, также светло коричневые, мягко вбирали в себя белые чулки. Завершали этот пейзаж пока еще модные туфли с массивными серебрянными пряжками и уверенно входившая в моду двуугольная шляпа, которая уже вытесняла треуголку.
Рядом с ним, в своих потертых джинсах и выцветшей под прошлогодним солнцем футболке, я сам себе казался дальним родственником мелкого парижского лавочника, который сегодня утром обанкротился.
Сильная картина.
По набережной Сены толпами гуляла публика, ездили кареты и фиакры. Кто-то торговал с лотков пирогами и цветами. Кто-то громко говорил о революции, которая случилась в Париже в прошлом году - 14 июля. Кто-то тайно целовался - так, чтобы толпа делала вид, будто ничего не замечает.
Париж был в своем амплуа.
Господин Карамзин уже без малого год путешествовал по Европе. В Париж он прибыл недавно. Писем в Россию он практически не писал. Свои знаменитые "Письма русского путешественника" он писал уже в Москве. Под усиленным акцентом на то, что писал их московским друзьям якобы в Европе. Тем самым друзьям, которые во время его путешествия скрипели зубами от острого недоумения - почему от него нет вестей. Почему? Маленькая хитрость большого таланта.
- Приветствую вас, Николай Михайлович! - сказал я.
Карамзин поморщился.
Он сразу понял, что я - недотепа.
- Кто таков? - сухо спросил он.
- Граф Бэ.
- Ох, граф, какое вранье! - прищурился Карамзин.
- Вру, - согласился я.- Эмигрант. Из той эпохи, которой тут пока нет. В Париж прибыл из Штутгарта - исключительно благодаря вам. Перечитывал ваши "Письма". Примите мое обалдение.
- Что-что? - не понял он.- Обал ... как дальше? ... дуйство?
- Восторг,- перевел я с русского на русский.
- Но я еще не написал никаких "Писем"! - попробовал открутиться господин Карамзин.
Я не дал ему этот шанс.
- Что было, то было,- твердо сказал я.
И дал своим тоном понять, что откручиваться ему придется позже, когда он будет писать и переделывать свои "Письма" в Москве и с молчаливой осторожностью, которая так и грозила перейти в бешенство, придумывать - как бы незаметней обмануть екатерининских цензоров. В самом деле - как его угораздило! Выехал из России в мае 1789 года - и ровно через два месяца случилась Французская революция. Как описать это так, чтобы в его якобы письмах из Парижа никто не заметил каверзного - и чтобы стала понятной суть?
Но это были заботы господина Карамзина.
Не мои.
Я не любитель никаких революций.
Они мне - надоели.
3.
Мы прогуливались по Парижу.
Когда двое мужчин не знают, с чего начать разговор, они выбирают одну из двух жертв: либо погоду, либо женщин, которых надо раскритиковать в любую погоду - независимо от революций.
Мягко раскритиковать.
Элегантно раскритиковать.
Беспощадно раскритиковать - но так, чтобы не показаться друг другу совсем уже сатрапами.
Погода была такой, что в ее адрес не требовалось никаких слов, достаточно было причмокнуть от самого вида этой весенне-солнечно-зеленой картины. Поэтому оставалось одно: женщины.
От безвыходности ситуации - мы стали беседовать на эту тему. С учетом уклона в сентиментализм - со стороны господина Карамзина. С учетом двух разводов - с моей стороны.
Женщины.
Да, они ветрены - но прелестны. Да, они коварны - но мужчины сами ого-го-го какие свиньи, намного хуже, чем женщины, которых свиньями никак нельзя назвать, но свинопасами - да. Они с таким азартом пасут нас, что можно подумать, будто у них нет других забот! Да, они совершенно ужасны по своей логике - но нежны. Да, они убивают своей очаровательной глупостью - но лучше быть убитым так, чем стать жертвой дубового шкафа, который на тебя обвалился. В первом случае - хоть какая-то романтика. Во втором случае - только нецензурные слова: в том случае, если успеешь их произнести.
После восхищения женщинами разговор перешел на меня.
Господину Карамзину не давало покоя мое самозванство. По молодости и некоторой горячности он произнес каверзную речь:
- Граф, хоть вы и не граф, но природная учтивость не позволяет мне называть вас иначе. Кроме того, ваша фамилия Бэ утешает меня уже одним своим звучанием, поскольку она удачно напоминает мне одно русское слово, тоже на букву бэ, и ваш внешний вид так вписывается в это потрясающе точное слово, что из чувства обал ... как дальше?
- ... дуйства?
- ... дения я готов сделать вид, что вы не только Бэ, как это есть на самом деле, но даже и граф!
В этот момент мы проходили мимо оружейной лавки. В витрине блестели длинные пистоли в обитых бархатом деревянных футлярах. Полная комплиментов каверзная речь господина Карамзина мне понравилась. Поэтому я вспомнил времена и нравы - и на всякий случай спросил:
- Это - дуэль, господин Карамзин?
- Дуэль, граф. Я дворянин. Я гвардии поручик в отставке. Я не позволю самозванцу именовать себя графом! Если вы граф, то кто я? Император Японии?!
- Вынужден признаться: у меня нет пистолета.
- У меня тоже, - сказал господин Карамзин.
- У меня и денег нет на пистолеты. У меня есть сто евро - но нет ни сантимов, ни ливров, ни луидоров.
- Что значит евро? - спросил он.
- Деньги. Но там они уже есть, а тут - еще нет.
- Мы меня вдохновляете! - сказал господин Карамзин.- То есть, я должен еще и оба пистолета покупать?! И если не я застрелю вас, а вы - меня, то это произойдет еще и за мои деньги?!
Он был так сердит, а я был так оскорблен, что мы помирились прямо у витрины оружейной лавки. То время, которое юный господин Карамзин провел в гвардейском полку, позволило ему разлюбить пальбу. Меня пальба тоже не прельщала. В отличие от отставного поручика Карамзина, я никогда не стрелял из пистолей.
И мы пошли дальше.
- А что касается прекрасных дам, - подвел итог господин Карамзин,- то они хороши всем - кроме нескольких миллионов мелких недостатков. Но - стоят ли эти мелочи их жарких объятий?
- Да!- сказал я.
- Что - да, граф? - нахмурился господин Карамзин.
- Нет! - уточнил я.
- В обоих ваших ответах чувствуется большой ум,- сочувственно сказал господин Карамзин. - Я бы добавил к этому еще пару-другую ласковых русских слов, но - к сожалению! - приличные люди не должны их произносить.
На этом наша беседа о женщинах была окончательно завершена.
Мне было странно.
4.
Мне было странно, что разговор с феноменальным человеком, с которого - не с Пушкина! - начался современный язык русской литературы ... что этот разговор идет не о том.
Так бывает.
Моя репортерская биография несколько раз делала шикарные остановки - это были встречи с выдающимися людьми. С теми, которые уже вошли в историю, которые мыслили, а не крутили звездными задницами перед телекамерами. И каждый раз я с изумлением убеждался, что в интервью с ними не смог затронуть что-то особенное, что-то сокровенное.
Моя встреча с Карамзиным получалась такой же.
Ни цвета.
Ни запаха.
Мы болтали.
Похоже, в тот день ему было скучно. Похоже, он в какой-то мере был благодарен мне - как случайному попутчику. Похоже, ему было наплевать, граф я - или раввин из Бердичева. Похоже, в тот день - посреди многолюдного Парижа - он был совершенно одинок.
Одиночество посреди толпы.
Это особенно типично для человека, чей ум и талант вышвырнул его за пределы рядовой мысли. Так происходит в любой стране мира: талант и ум - всегда одиноки, невзирая на круговорот их человеческих контактов.
Париж играл красками.
Пестрыми красками.
Едва мы сворачивали в узкие улочки, как нас одаривало вонью, грязью, видом до отвращения неухоженных домов, лохмотьями бедноты, женскими воплями и мужской руганью.
Мы выбирались назад - и вот уже мы опять на роскошных улицах, и люди в красивой одежде шли променадно, и приходили цитаты из "Писем" господина Карамзина по этим кусочкам Парижа: " ... красивые здания, домы в шесть этажей, богатые лавки. Какое многолюдство! Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою; беспрестанно кричат: "Gare! Gare!", и народ волнуется, как море".
- Gare! Gare! - кричали кучеры.
- Берегись! Берегись!
Парижане ловко отпрыгивали в разные стороны. По умению храбро прыгать туда-сюда их можно было сравнить с горными козлами и - козочками. При этом козлы весело ругались, а козочки - взвизгивали. Никто не считал, сколько людей оказывалось в красивом Париже под копытами лошадей, под колесами карет.
- Ах! - сказал господин Карамзин.- Родиться, чтобы в цвете лет погибнуть под колесами кареты графа Бэ! К счастью, у графа Бэ нет кареты. Не отметить ли нам этот радостный факт в солидныом кофейном доме?
Мы стояли перед Пале-Рояль.
5.
Тут, под аркадами дворца, шли бесчисленные лавки, от винных до ювелирных, которые шумно выставляли свои товары. Тут и театры, тут и разные кафе, тут и закусочные - и взмыленные официанты. Толпы людей. Где революция? Где революционный Париж? В шуме многих людей было что-то истеричное - но эта истеричность не имела ничего общего с революцией. В этой истеричности было одно: горячее желание поглазеть на других - и себя показать.
Банальность.
Челочек теряется, когда оказывается в толпе.
Человек теряется, когда он становится никем среди толпы, и его растерянность волей-неволей переходит в истеричность, которая больно бьет его самого - и взвинчивает, и крутит, и выкручивает, как мокрое белье. На него падает шквал часто недоступной его карману роскоши, и она блестит, эта роскошь, эта стерва, и она манит, и счастлив тот, кто эту стерву однажды вычеркнул из своего обихода - и стал к ней равнодушен.
Я увидел менялу.
- Привет,- сказал я ему.- У меня есть сотня евро.
- Что это? - цепко спросил меняла.
- Через двести двадцать лет эти деньги хорошо сработают, - ответил я.
Меняла хотел быть всегда. Он кивнул. Он отсчитал мне столько-то монет. Этого было достаточно, чтобы сочно отобедать в Пале-Рояль с господином Карамзиным.
Мы обедали в кафе.
Было вкусно.
Но - дорого.
- Сколько лет нас разделяют? - спросил Карамзин.
- Двести двадцать.
- Мир стал другим? - с любопытством поинтересовался он. - Люди стали другими?
- Какими были - такими и остались.
Господин Карамзин погрустнел.
Он не поверил мне.
Он был уверен тогда, что просвещение переменит мир: к лучшему - не наоборот. Но не так, что все - по сути своей - останется прежним. Он старался. Он хотел вложить свою лепту.
В Париже я встретил его юным. Потом, с годами, его стали называть консервативным человеком. Но, Господь, я теряюсь в догадках! Что, если консерватор Карамзин был прав? Что, если он по мудрости своей не хотел повторения диких выходок и откровенного зверства французских революционеров, о чем он с разочарованием узнал уже позже - в России? Что, если эта разочарованность подсказала ему простую мысль, что такая радость России - ни к чему? Что, если он знал русскую безудержность и русское буйство крепче, чем все декабристы, вместе взятые? Что, если он желал России мира - не гильотин, не ужаса, не распоясавшихся в своей безнаказанности идейных революционных идиотов?
В чем правота?
Не в суете - в служении Богу?
- Господин Карамзин, - сказал я.- Извините за интимность вопроса, но: в своих "Письмах" вы ни разу упомянули, что читали Библию. Для вас - просветителя - это правильно? Может, я что-то пропустил?
- Библию? - он пожал плечами.- Читаю. Позавчера читал. Надеюсь, сегодня перед сном буду читать. Но зачем это выставлять на публику? Зачем, граф? Это - свою веру - зачем выставлять?
- Не выставлять, а говорить об этом твердо, - возразил я.- Вы так восторгаетесь этим Пале-Рояль ... это я к примеру. А есть ли тут чем восторгаться? Этот человеческий муравейник, эти завистливые взгляды, это высокомерие богатых выскочек - из тех, которые еще не спешат удирать из революционного Парижа, и это высокомерие красоток, которые ценят свои попы - как самое драгоценное, эти наглые торговцы, это бессмысленное фланирование в толпе ... чем тут восхищаться, одаренный талантом от Бога господин Карамзин?
Он помедлил с ответом.
Впервые он смотрел на меня с любопытством. Но и сочувственно - тоже.
- Граф, вы зануда,- сказал он.- Жизнь - это жизнь. Хотите уйти от мирской суеты - идите в монахи. Но и там вас будут задевать внутримонастырские склоки. Люди есть люди, они и в монастыре - слабые. Один монах - тайно пьянствует. Другой - бегает по ночам к любовнице. И эти оба вам скажут с упреком, что вы не так долго молитесь, как они ... и так далее. На Земле нет ангелов. А я - живу - потому что живу. Я не могу читать только Библию. Я люблю театр. Я люблю оперу. Я люблю балет. Я не виноват, что родился сыном не самого бедного помещика. Я не виноват, что за один день в Париже - без всякой гульбы! - трачу больше, чем простенький крепостной крестьянин способен накопить за год. А что я должен делать? Отдать эти деньги ему? Результат известен: либо спрячет, либо пропьет. Потому как невежественный. Я не виноват, что знаю языки. Я не виноват, что люблю философию - и беседы с философами. Я не виноват, что сижу теперь в парижском кофейном доме, а не в деревенском трактире, где с грохотом пропиваю последние три копейки. Граф, это вам понятно?
Я не ответил.
Я не знал, что ответить.
Ни да.
Ни нет.
- Граф, это не я придумал,- сказал он.- Это Бог придумал. Одним - сидеть в кафе, а другим - пахать землю, обливаться потом и материть свою лошадку, своего помещика, своего монарха - и весь мир. Это Бог так придумал.
- Не Бог,- сказал я.
- А кто?
- Люди,- сказал я.
- Бог, - упрямо повторил Кармзин. - Одним - театры и науки, другим - убирать лошадиный навоз с парижских улиц. Каждый день - сотни бочек навоза! Или - тысячи?
Каждый день! За убогое жалованье! Одним Бог дал право на то, чтобы творить, а другим - право на то, чтобы убирать навоз. Это я к примеру, граф. Кто-то должен творить, а кто-то должен обслуживать творца. Разве не так?
- Это жестоко,- сказал я.
- Я - жесток? - удивленно спросил Карамзин.- Нет! Я сочувствую простому человеку. Я хочу вытащить его из обслуги - чтобы он сам стал творцом. Но это - как кто захочет, я никого неволить на намерен. Я буду издавать журналы. Я буду издавать книги. Я чувствую в себе это - свое будущее. Я хочу просвещать народ - чтобы народ перестал пьянствовать, чтобы народ восхитился тем, чем восхищаюсь я: творческой мудростью человечества. Я верю: однажды простолюдин перестанет быть быдлом. Моя работа - это будет моя лепта. Граф, почему вы молчите? Вы несогласны? Граф, скажите правду: вы зануда - или притворяетесь? Ну, скажите хоть что-нибудь!
- Бог жесток,- сказал я.- И справедлив. И между этим - Его жестокостью и Его справедливостью - барахтается и необразованный человек, и образованный, и грузчик, и профессор: с рождения до смерти.
- Почему до смерти? - усмехнулся Карамзин.- Когда человек живет по Христу, он уже не барахтается. Он - живет. И будет жить вечно: из одной жизни перейдет в другую - там, где-то там. Но по Христу мало кто живет: вот она, загвоздка! Граф, желаете что-нибудь возразить?
- Вы необычный человек, господин Карамзин, - сказал я.
Больше я ничего не сказал.
Я был с ним и несогласен, и согласен одновременно.
6.
Мы вышли в сад при Пале-Рояль.
Цвели каштаны.
Мы молча прохаживались.
К нам подходили проститутки.
Они весело и загадочно предлагали нам гору счастья. Господин Карамзин смеялся и говорил им по-русски:
- Брысь! Брысь!
Вокруг нас буйствовал Париж. Я воспринимал это равнодушно. Господин Карамзин - с жадным любопытством наблюдал этот чокнутый город. Он был - фонтаном жизнелюбия, этот господин Карамзин. Ему было двадцать три года. Трудно было поверить, что придет время - и он станет отчуждать себя от радостей жизни, которыми восхищался в Париже. Он уйдет в архивы - как в берлогу. Он будет каторжно работать. Его труды по истории России станут книгами одного, двух, трех, пяти, десяти, пятнадцати поколений. Этот его каторжный труд историка. Это будет его подарок россиянам - и человечеству.
Карамзин.
Апрель 1790 года.
Встреча в Париже.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------