Начиная двигаться, всегда видишь цель. Ложь. Я вообще не вижу и не чувствую.
Разучился. Память подсказывает, что я, когда-то умел это....
Потерял. Нет смысла жалеть. Ради нашего же блага все эти находки и потери. Так мы устроены.
Порой, ночью, просыпаюсь в холодном поту. Это оттого, что вдруг увидел, что-то из прошлой жизни. Из той жизни, когда я ещё умел чувствовать.
Например, привиделось, что я вернулся в прошлое. В тот день, когда мама подарила мне игрушечный саксофон. Тот самый, на который я заглядывался каждый день, проходя мимо витрины игрушечного магазина. Мама купила его мне просто так, в подарок. Была зима, и я долго болел. Я сидел и кутался в тёплое верблюжье одеяло и мечтал о саксофоне.
Мне казалось, что попади он в мои руки, и я заиграю. Заиграю так, что все будут восхищаться.
И тут открылась дверь и вошла мама. В руках она держала тот самый саксофон. Он переливался при электрическом цвете как нечто волшебное, попавшее в мой мир из сказки. Мама поцеловала меня и вручила мне саксофон. Выздоравливай дорогой. Это были её слова. Я слышу их.
На следующий день я проснулся совершенно здоровым. Зимнее солнце тем утром было особо скупым.
Горло не болело. Я был счастлив. Я был счастлив потому, что я здоров и оттого, что в углу на стуле сверкал саксофон.
Я попросил разрешение у мамы совершить маленькую прогулку. Всего полчасика. Конечно же, она мне разрешила. Она была добрая и красивая. Мы вышли с ней на улицу. Я нёс в руках мой драгоценный саксофон. Мама пошла в магазин, а я остался стоять по середине двора. Мальчишки и девчонки из соседских, подходили и просили подержать саксофон или даже дунуть. Я гордился им, моим саксофоном и даже сыграл им, какую то мелодию и все радовались. Думаю, что у меня получилось. Потому, что кто-то даже захлопал в ладоши.
Потом все решили играть в снежки. Я не мог играть, так как в руках был саксофон. Я положил его за калитку и отправился с другими.
Когда я вернулся, мама была дома. Я был в снегу и был счастлив. Мне хотелось сыграть маме мою любимую мелодию, и кинулся за саксофоном.
За калиткой саксофона не оказалось. Я искал его долго и повсюду. Я искал его до тех пор пока мне не стало ясно, что у меня больше нет саксофона....
Мама не журила меня. Она вообще нечего не сказала.
Я плакал, ночью уткнувшись в подушку.
Мама тихо подошла ко мне и ласково погладила по голове. Всякое бывает. Так она говорила, и я слушал её и успокаивался.
Прошло столько лет, а тот момент является ко мне по ночам. Я просыпаюсь и лежу не дыша. Прислушиваясь к своим мыслям и к своей памяти. У меня давно нет жалости к тому саксофону. Я, понимаю, что это была просто игрушка, и что я не смог бы научиться играть на нём, как играют знаменитые саксофонисты, но я помню его, как какой то период моей жизни. Период, который мне не вернуть.
Я уже давно не тот мальчишка, что любил кататься по весне на плотах или сбегать вниз с холмов. И я давно уже знаю, что жизнь переменчива, словно полоски на пешеходном периоде. Они сменяются. Как солдаты. Нет, как пограничные столбы.
Я сижу у костра. Смотрю на пламя, которое играет с наступающей темнотой. Оно заигрывает с ночью, надвигающейся неумолимо, но не навечно. Где-то шумит далёкий водопад, и река перекатывается через пороги. В деревне, что лежит на другом берегу, заслышав запоздалые голоса, лают собаки.
Моя собака не лаяла. Она не умела лаять. Она не была собакой. Она была волком. А волки, как известно, умеют выть. Волк попал к нам волчонком. Это был маленький клубочек. Шарик. Именно за похожесть с клубком шерсти его и назвали Шариком. Но я не помню того времени, когда это случилось. Возможно, я был мал, а может память, подобно песку разнеслась временем. Такое случается. Я помню Шарика взрослым и красивым псом. Он сидел под яблоней по ночам и тоскливо смотрел в небо. Что он там видел? Чего ждал?
Загадка.
Шарик-волк позволял мне, в то время глупому малышу, многое. Я таскал его за уши, забирал его сладкую косточку из-под его носа....
Когда я подрос, то моим развлечением стало кататься на Шарике, запрягая его в сани и изображая из себя заправского каюра. Восторгу товарищей не было границ.
Шарик умер утром.
Ранним утром он вдруг залаял. Залаял как заправский пёс. Он лаял лёжа, и не поднимая головы.
Вся семья выскочила во двор.
Мы ласкали его, чесали за ухом и говорили ободряющие слова, а он всё пытался лизнуть каждого из нас....
Он умер, и нечто подобное улыбке было на его волчьих губах.
Я и сейчас, спустя многие годы помню его улыбку и грусть в потухающем взгляде.
Его улыбка является ко мне в моих снах, и я просыпаюсь. Я брожу по двору, уже не по тому двору, где прошло моё детство, а по-другому, в других землях.... В руке у меня сигарета. Я прислушиваюсь к шуму моря, всматриваюсь в причудливые строения облаков и вспоминаю Шарика.
Очень часто я засыпаю так быстро, что по утру не могу вспомнить, как я уснул, но отлично помню, то, как я просыпался по середине ночи и лежал без сна.
Я лежу без сна и повод для этого сегодня совсем не тот, что вчера. Повод для прерывания сна меняется. Не меняется горечь....
Это не горечь обид или потерь, хотя и это присутствует, а скорее горечь чего-то невозвратного. Ушедших друзей и подруг, потерянных надежд и сожженных лет.
Я возвращался из леса в деревню, в которой гостил у родственников. Солнце было ярким и небо чистым как ключевая вода. Вокруг колосилась рожь. Я не спеша крутил педали велосипеда. От опушки леса до деревни не далеко. Максимум километра полтора. Я наслаждался пением жаворонков и думал о том, как прекрасна жизнь. Да, я думал об этом, не смотря на свои двенадцать лет. Я каждый день выбирался в лес. Мне нравилось сидеть у ручья и смотреть, как солнечные лучики прыгают по водяной ряби и вода журчит, заигрывая с отражениями листвы. Я останавливался у огромного муравейника и наблюдал за маленькими тружениками...
Я ехал через поле, и ни что не предвещало перемен. Где-то, на отрезке равном середине пути, всё вокруг переменилось. Поднялся ураганный ветер, и пыль взвилась вверх. Тучи налетели, внезапно закрыв всё небо, и громовые удары разорвали небо. Я видел, как молнии режут небо. Казалось, что сейчас обрушится дождь. Не имея желания промокнуть, я нажал на педали, но неведомая сила сорвала велосипедную цепь. Я соскочил с седла и судорожно пытался исправить неполадку. Толи ветер, толи пыль, а может быть непрекращающийся громовой раскат и сверкания молний в непосредственной близости от меня, не давали мне сосредоточиться на работе. Тогда я просто побежал, ведя велосипед рядом с собой.
И вдруг, в этом поле, среди моря ржи, под этим громовым небом и порывами ветра, передо мной возникла древняя старушка. Маленькая, сгорбленная. Голова её была повязана белым платком, из-под которого выбивались абсолютно белые, седые волосы.
Она стояла передо мной, и глаза её были полны спокойствия я доброты.
Что делает эта старушка здесь, среди этой стихии, подумал я.
Не видел ли ты сынок белую лошадь с белой гривой, поинтересовалась старушка, глядя в мои глаза.
Я ответил, что не видел.... И сразу же после этих слов, сквозь вой ветра, и раскаты грома услышал ржание лошади за своей спиной.
Я обернулся. Белоснежная, великолепная, сказочная лошадь, грациозная как королева....
Белоснежная грива развевалась на ветру.
Я заворожено смотрел на неё несколько секунд, а затем повернулся к бабушке, что бы указать ей на лошадь.... Но моей собеседницы не было.... Её не было на дороге, не в поле....
Я оглянулся на лошадь, но к моему ужасу и лошадь исчезла.
Страх накатил на меня. Я быстро нагнулся, что бы исправить цепь и это получилось у меня при первом же прикосновении. Я вскочил в седло. Холодный пот стекал у меня по спине.
Небо очистилось. Ветер стих. И жаворонки в небе пели свои серенады, а во ржи стрекотали кузнечики.
Что это было, так и осталось для меня загадкой. Видимо это был знак. Знак данный свыше.
Они являются ко мне в моих снах. Старушка и белоснежная лошадь. Это случается в тех случаях, когда жизнь моя начинает идти наперекосяк, как, по крайней мере, кажется мне.
Тёплый, ночной ветер скупого северного лета ласкает меня и разгоняет дым тлеющей сигареты. Полночное солнце, храня город, освещает верхушки низких деревьев. Горы величественно взирают на море, по которому идёт рябь от рыбацкой шхуны. Я глотаю горячий кофе и затягиваюсь....
Мысли мои блуждают неподалёку, но не настолько близко, что бы уследить за ними. Мысли строят некие планы, но планы эти рассыпаются в прах. Они похожи на мыльные пузыри, что лопаются при соприкосновении с действительностью. Мысли ворошат память, для того, что бы найти поддержку и память начинает напоминать наполненную водой губку для мытья посуды. Вода льётся из памяти.... Нет, это не вода, а мои воспоминания.
О чём я жалею больше....
О несделанном, а может, наоборот о чём то, сделанном, но постыдном.
Об ушедших людях. Нет. Люди как мгновения. Они просто как этапы развития моего мира. Общение интересно, в случаях пересечения интересов и только.
Мы расстались утром. Он поехал к бабушке, в деревню, не далеко от города. Это был день моего рождения. Он обещал вернуться вечером, к тому моменту, когда у меня должны были собраться друзья. Они сели в машину. Я не помню марки машины. Отец за рулём, а он с сестрёнкой на заднее сидение. Я не помню лиц. Я пытаюсь их вспомнить, но не могу.
Они не вернулись. Они не вернулись в тот вечер и в следующий и ещё через вечер.
Их привезли на кануне похорон. Два маленьких гробика. Он и его сестрёнка. Я не помню их лиц. Мы не были с ним закадычными друзьями. Мы были приятелями.
В день похорон, я услышал, что оставшийся в живых отец, покончил жизнь самоубийством в больничной палате.
Это была счастливая семья. Дружная и весёлая.
И в один миг их не стало. Всё рухнуло.
Я вижу по ночам гробики и седую старуху, ту самую бабушку, к которой они не доехали. Она стоит на коленях перед гробиками и плачет....
Мать ходила вокруг собравшихся людей и громко рассказывала пошлые анекдоты, над которыми сама же и смеялась.
Её увезли через пару дней после похорон.
Это была первая смерть коснувшаяся меня непосредственно.
Слишком много смертей в день моего рождения.
Справлять день рожденья на кладбище, такова была традиция. Традиция, которая держалась довольно долгое время.
Сосед выгуливает собаку. Чайки пытаются разорвать мешок с мусором, что бы поживиться отбросами. Они орут и дерутся. Я не люблю чаек. Они крикливы и наглы. Я не люблю наглости. Смотрю, как сосед отогнал чаек и убрал мешок в сарай. Вывоз мусора, лишь через пару часов.
Чайки недовольные действиями соседа, взлетают на фонарный столб и громко перекрикиваются. Как в армии. На первый, второй расчитайсь!
Облака.
Вот, кто точно не жалеет о прошедшем. Ведь в прошлой жизни, они не могли летать. Сейчас же они парят высоко в утреннем небе, несомые ветром. Они клубятся, кучкуются, темнеют, набираясь значимости. Ради чего это? Для того, что бы потом пролиться в низ?
Что бы опять ждать своего часа?
Они напоминают мне людей. Люди, как облака, сначала приземлены, а потом поднимаются выше и выше, обрастая условностями и самомнением. Люди купаются в собственном тщеславии. Люди начинают считать себя непревзойдёнными и кресла под своими стареющими чреслами становятся в их ожидании непоколебимыми. Несчастные. Наивные подобно облакам. Как тяжело будет падать. Люди не чайки, хотя так же прожорливы и так же крикливы.
Я думаю об этом, глядя в утреннее небо.
Когда-то я тоже был подобен этим облакам. Но видимо падения мои привнесли толику ясности в мои взгляды. Я роюсь в памяти и пытаюсь понять причины моих падений.
Сколько их было....
Сколько взлётов я перенёс....
Причины. Сейчас, оглядываясь назад, все эти взлёты и паденья похожи на сны. Те самые обрывчатые и размытые для полного восприятия сны. Я оглядываюсь назад и пытаюсь анализировать неанализируемое. Глупость. Все мои падения, так или иначе, были связаны с желанием падения. С желанием прервать полёт. Опуститься с небес и взглянуть на жизнь иначе. Прервать полёт, для того, что бы прервать контакт с миром фальши.
Я видел сон, как человек, которого я знал в прошлом плевался при упоминание моего слова. Сквозь дрёму я пытался рассмотреть его лицо, что бы понять, узнать того, кто так со вкусом и наслаждением кидает слова проклятья в моё лицо. Я не мог узнать его. Его лицо было искажено злобой и ненавистью.
Я узнал его по голосу. Я хорошо помнил его заискивающий голос. Этот голос мне нельзя было забыть.... Я не умел его забыть.
Когда-то, владелец этого голоса пришёл ко мне. Он пришёл, что бы петь дифирамбы, что бы унижаться и просить. Он просил денег и должности. Он смотрел мне в рот, как голодный пёс. Он всегда был на моей стороне, во всех спорах. Даже в тех случаях, когда я бывал неправ.
Он получал от меня деньги и готов был целовать мои руки. Я останавливал его. Он громко восхищался мной. Он был моим Санчо. Верным до безумия.
Но однажды я не дал ему денег. Я сказал, что настало время ему самому давать другим, таким же каким он сам был, когда-то. Он смотрел на меня широко распахнутыми глазами. Казалось, он хотел поглотить меня своими зрачками. Растворить.
Но, видя, что это были мои последние слова и ждать от меня больше нечего, в его глазах мелькнула неприязнь.
Я вычеркнул его из своей жизни, пожелав лишь забвения.
Через много лет, во сне, я вдруг увидел его перекошенное до неузнаваемости лицо. Он обвинял меня, брызгая слюнями, в бессердечии и нечестном отношении к нему и к его семье. Как это узнаваемо....
Я проснулся в ту ночь, и слёзы обиды были в глазах моих. Я не мог понять причины такой ненависти.
С той ночи прошло достаточное количество ночей. Ночей, в которых я был лишён сна, но не лишён возможности, помнить. Теперь я знаю причины. Причина его обид, крылись во мне. Это я сделал его подобным псу. Это я научил его служить мне подобно цирковой собачке, за кусок сладости. Я научил его получать за бездействие. Он надеялся сесть в моё кресло, писать моей ручкой и отдавать команды моим голосом. Это я кинул его. Оставил его. Забыл о нём.... Расплатой был этот сон. Расплата его неприязнь, его оборвавшаяся память о всём том, что было сделано хорошего за годы. Один отказ взорвал его мир. Один отказ, на который я даже не обратил внимания.
Об этом сне вспомнил я, глядя на облака и на чаек, всё ещё сидящих по близости.
Интересно устроено восприятие человеком действительности. Как часто поддаёмся мы панике, хотя и не видим явных причин для этого. Дым в доме может вызвать немалый переполох. Давка при эвакуации, сердечные переживания и просто шок. Знакомство и братания. Короткий, стрессовый момент, роднит нас, и сближает, но часто лишь на столько, на сколько коротко совместное переживание.
В ту ночь нас разбудил звонок в дверь. В коридоре явно пахло гарью. Я пошёл, что бы открыть. На мой вопрос о том, кто нас беспокоит, была тишина. Я всё же открыл дверь.
За дверями не кого не оказалось, весь подъезд был окутан дымом. Настолько окутан, что дверь напротив не просматривалась. Я разбудил остальных. Мы оделись и собрали вещи. Я слышал, как подъехали пожарные машины. Я слышал, как хлопали двери и где то плакал разбуженный малыш. Прошёл на кухню, взял полотенце и обильно смочил его водой из под крана. Обернул лицо и прошёл в коридор. Набрал воздуха и ринулся в подъезд. Видимость отсутствовала. Отсутствовало пространство. Среда моего обитания свелась к нулю. Я потерялся. Ужас. Слезы, брызнувшие от въедающегося дыма, мешали мне рассмотреть не только путь наружу, но и путь к отступлению....
Чья то твёрдая рука схватила меня и втолкнула в потерянную мной дверь в квартиру. Я лишь успел увидеть, что это один из пожарников.
В квартире было открыто окно и другой пожарник, стоя на лестнице, помогал нам спускаться вниз.
Внизу уже собралось большинство жителей дома. Многие из них жили в этом доме десятки лет, но не знали друг друга. Были лишены общения друг с другом. Я стоял и смотрел на оживлённых соседей. Я слушал их оживлённые беседы. В два часа ночи.
Лестница всё ещё была приставлена к нашему окну, и я ринулся по ней вверх. Зачем? Я не знал зачем.
В моём кресле сидел пожарник. Он был без шлема, и лицо его было усталым. Увидев меня, он лишь поинтересовался, сколько мне лет. Я соврал. А он кивнул головой, сделав вид, что верит. Я прошёлся по комнатам и вышел в подъезд, всё ещё полный дыма, но уже не настолько, что бы не разглядеть дверей. Страх отсутствовал. Только любопытство.
Я бродил по дому, заходя в кинутые гнёзда незнакомых мне людей. Гнёзда-мирки, были полны всяких благ. Люди отдавали свою жизнь на накоплении этих ненужностей. А теперь всё было оставлено на милость огню. На сжигание брошенных лет в виде телевизоров, посуды и одежды. В одну ночь, всё это потеряло свою ценность, став хламом. Я пил воду в других квартирах и смотря в окна, видел, что люди стоящие внизу общаются. Неужели, надо поджечь мир, для того, что бы мы нашли общий язык друг с другом, думал я.
Вернуться разрешили часа через два.
Наследующее утро жители вновь торопились по своим делам и даже не смотрели в сторону ночных собеседников. Как это похоже на человечество, на натуру людского эгоцентризма.
Дым от сигаретного пепла упавшего на мою куртку ассоциируется у меня с той ночью.
Интересно, что во сне я тоже брожу по чужим квартирам, словно в лабиринте и не могу найти выход. Я знаю, что это оттого, что я разучился видеть и чувствовать. Мои глаза лишь нашаривают предметы обстановки, бесполезные и так почитаемые людьми.
В ту ночь ветер гнул деревья и рвал листву....
Море бросалось через мол и чаек сносило к югу. Ветер был холодным. Я знал это ещё до того, как вышел на крыльцо. Глядя в окно и видя чаек пытающихся лететь на север и неутомимо борющихся с напором ветра, я знал, что это холодный ветер.
Ветер похож на детей. Именно на детей во множественном числе. Их неутомимость, направленность и устремлённость похожи на порывы ветра. Детские порывы такие же, как и у ветра. Они могут быть холодными, злыми, колючими. А могут быть ласковым бризом....
Моя бесчувственная память вырывает куски и преподносит их мне в причудливом толковании бывшего....
Я вспоминаю, как мы с мальчишками дразнили нашего одноклассника. Мы дразнили его за одно неправильно сказанное слово. За маленькую оплошность, которую он допустил при разговоре с нами. Он говорил с неким диалектом неприсущим к той местности, в которой мы проживали. Я не знаю, почему он говорил на другом диалекте. Знаю лишь, что он родился и вырос в нашем городе. Видимо диалект, он перенял от родителей, что вполне естественно в моём нынешнем понимании....
Он сказал одно слово, которое я и не вспомню сейчас. Да и не важно уже. Я вспоминаю ту злость и желание унизить вспыхнувшую во всех нас. Мы начали его дразнить и не слушая вставлять это слово в разговоре с ним. И однажды он не выдержал и кинулся на меня с кулаками. Он был сильнее меня. Он был коренастым и крепким мальчиком, с хорошо сложенным для своего возраста тельцем. Я же представлял из себя, нечто худое и непригодное для драк. Но я увернулся от его натиска, видимо благодаря небольшому весу. Я увернулся легко и свободно, видимо понимая, что мне не устоять под его натиском. У меня не было другого выхода. Он же не смог остановиться вовремя и продолжил движение дальше, за что и был наказан, кем-то вовремя подставленной ногой.... Он упал.
Он лежал, а мы стояли вокруг и называли его увальнем. Он встал и не отряхиваясь побрёл прочь от нас, и слёзы обиды текли по его глазам. А мы кричали ему вслед обидные слова....
Я встретил его через много лет после окончания школы. Он брёл с работы. Всё такой же коренастый и хорошо сложенный. Он был невысокого роста. Я окликнул его. Он увидел меня, и глаза его вспыхнули радостью. Такую радость я не встречал даже у самых лучших друзей. Он тряс мою руку и говорил, говорил, говорил. И я слышал всё тот же диалект, что и много лет назад. Стыд наполнял меня. Я извинился перед ним и попытался, что-то объяснить, но он лишь отмахнулся, сказав, что в детстве мы все творим много глупостей.
Он простил меня. А я себя лишь пытаюсь простить.
Много лет пытаюсь....
Тогда, я был более самонадеянным. Я не имел страха, так же как и не имею чувств сейчас. В те дни страх мой находился в зародыше. В скорлупе. В панцире непробиваемом. Я не боялся боли. Я не ведал страха. Я был молодым....
Молодым солдатом в первую свою ночь на новом месте моего жительства. На месте, рассчитанным вырвать меня на два года из привычной жизни, и вернуть в уже непривычную жизнь, и непривычном человеком.
Меня били. Меня били жёстко и хладнокровно. Меня пинали ногами, не давая встать. Я понимал лишь, что надо сгруппироваться, сжаться, раствориться, не распрямляться, не дышать.... Не дышать.
Они били привычно и холодно, и я начал понимать, что близится завершение моей земной жизни. Было обидно умирать в лужи хлещущей крови и практически в бессознательном состоянии. Умирать с опустошённым мочевым пузырём и уткнувшись лицом в нечто среднее между кровью и блевотиной.
Мне было обидно умирать, так и не успев сделать того, что хотелось, о чём мечталось.
Умирать вдали.
Умирать слабым и молодым.
Весь мой организм сопротивлялся этому.
Они, что-то спрашивали, но я мог только мычать, продолжая посылать их на все матерные направления, и тогда они вновь приступали бить меня. Подобно хорошо обученным кокам.
Я не умер. Я остался жить. Чудом.
Меня таскали на допросы, но я молчал и не называл имён.
Больше меня не били. Я стал равным....
Я умер. Они разбили скорлупу моего страха. Они выбили из меня бесстрашие и воспалили те чувства, что до того были мне неизвестны.
Я видел это. Я помню их имена и лица. Хотя сомневаюсь, что имена соответствуют лицам, а лица именам.
Эти лица и обрывки фраз мешаются в моих снах.
Они вырывают меня из действительности и заставляют избегать конфликтов. Они стёрлись и остались не стираемыми.
Каждая ночь непохожа на другую. Нет похожих ночей. И даже звуки неизменные на первый взгляд, если к ним прислушаться разные. Меняется тембр, частота....
Вроде бы так же привычно гудят морозильные камеры и что-то бормочут холодильники. Где-то журчит вода, а ветер крутит бельевую сушилку.... Во дворе у соседей хлопочет на ветру флаг.
Но, это обманчивое впечатление.
Где-то проехало такси, развозя запоздалых гуляк.
Месяц пытается скрыться за тучами.
Огни грузового судна, входящего в бухту, кажется, висят в воздухе и движутся сами по себе.
Мирно и тихо.
Слышу, как такси возвращается в парк.
Мы однажды гоняли на машине приятеля. Так же. Ночью. Светофоры мигали жёлтым светом. Редкие прохожие. Тёмные глазницы окон. Выколотые темноты парков и скверов.
Мы носились с приятелем по ночному городу. Это была не его машина. Это была машина его отца.
Он просто взял её в день когда родители отсутствовали. Нам было по шестнадцать лет. Нам казалось, что мы самые крутые ребята во всём городе. Мы хотели, что бы все знали об этом. Приятель не знал правил движения. Он не имел прав. Но это не мешало ему выжимать из машины всё.
Мы заехали к знакомым девчонкам и поехали с ними за город. Мы купались в тёплых волжских водах и потом сидели у костра.
Мы так и уснули, прямо на песке.
Когда проснулись, то оказалось, что время уже к обеду и что девчонкам пора в город, а приятелю пора возвращать машину в гараж.
Мы возвращались в город.
Без прав.
Без знаний правил дорожного движения.
С двумя девчонками.
С громкой музыкой.
Приятель вёл машину на грани. Грань лежала между тем, что бы не предстать перед подругами в смешной ситуации и не попасть в происшествие.
Мы ехали в город, ориентируясь на другие автомобили. Но при въезде в город все машины уходили по трассе дальше, а нам надо было свернуть....
Приятель свернул. Мы двигались в нужном нам направлении, но по улице с односторонним движением....
Мы долго петляли от воя сирены.
Мы высадили девчонок у их дома.
Мы долго уходили от инспекторской машины, по каким то пустырям и дворам.
Родители приятеля так и не узнали о наших приключениях. Лишь отец посетовал, что вроде как он заливал бензин...
К чему это приходит ко мне?
Это лишило меня одной из ночей спокойного сна. Судьба моя никак не зависела от этого воспоминания. Эта ночь с гонками не играла в моей жизни, какой либо роли. Но видимо та, юношеская тяга к чему-то значимому, к значимости решила остаться штампом потёртой памяти и являться во снах.
В другой раз проснулся от некоего толчка. Конечно же, я понимаю, что толчка не было на яву. Это был отголосок, какого то сна. Я сидел на кухне и обжигался горячим чаем. Пытался склеить те немногие осколки моей памяти. Это удавалось мне с трудом. Спина болела от некоего эфемерного удара, коего и не было вовсе.
Или всё же был....
Мне надо было ехать в Москву. Мне необходимо было ехать в Москву и я не могу вспомнить для чего мне это было необходимо. Да и имеет ли это значение после стольких лет?
Тот день выдался тяжёлым. Это был скверный день. Всё не клеилось. И мы даже повздорили с компаньоном. Мы повздорили, из-за какой то глупости. В то время у нас это случалось редко. Точнее почти не случалось. Что-то не ладилось у меня. Это был не мой день.
Заказчики задерживали оплату, и я около часа выяснял с ними отношения и грозил прервать все работы.
Вся моя сущность протестовала против этой поездки.
Зачем мне надо было в Москву?
Компаньон выразил желание отвезти меня в аэропорт, но я сослался, на то, что это сделает водитель. Сам же позвонил водителю и дал ему указание за те пару дней, что я собирался отсутствовать, привести машину в идеальное состояние. Проверить технически.
Водитель так же был не против прокатиться со мной до аэропорта и лишь потом заняться машиной.
Я отказался.
Выйдя из дома с лёгким рюкзачком за плечами, я почти сразу поймал машину. Это были Жигули. Не помню, какой модели. По-моему тройка или пятёрка.
Я сел на переднее сидение, рядом с немолодым уже водителем. Он, что-то говорил, а я поддакивал, даже не вникая в его слова. Это был простой работяга, который выехал подзаработать денег после трудового дня.
Я смотрел вперёд.
Глаза мои слипались.
На одном из перекрёстков я выразил желание пересесть на заднее сиденье, чем немало удивил его.
Он притормозил на светофоре, и я быстро пересел.
Мы тронулись. Водитель молчал, а я прикрыл глаза....
Сильный удар сотряс машину, и меня дёрнуло так, что я на мгновение отключился. Всего на мгновенье. Когда я открыл глаза, то увидел, что место, на котором я сидел всего пять минут назад раскурочено. А водитель уронил голову на руль и лицо его было в крови.
Не понимая, что происходит, я вышел из развороченных Жигулей и увидел, что причиной удара была тяжёлая БМВ, стоявшая теперь неподалёку. Из БМВ выскакивали несколько коротко обритых молодых людей, вся внешность которых открыто говорила о роде их деятельности.
Я взял рюкзак и пошёл...
Я пошёл в сторону аэропорта. Как в шоке. Я даже не пытался остановить машину. Я просто шёл.
Я шёл, потому, что мне надо было быть вечером в Москве.
Через пару, а может и больше, километров, понимание произошедшего вернулось ко мне.
Я остановился и закурил, приходя в себя.
Затем я резко развернулся и двинулся обратно к месту происшествия.
Там уже толпились медики, милиция и братва.
Медики грузили водителя Жигулей в карету неотложной помощи.
Я подошёл к милиционерам, что бы выяснить, что же случилось с мужчиной, который всего чуть более получаса назад так дружелюбно болтал со мной.
Узнав о том, что я пассажир, мне задали какие-то вопросы. Я ответил.
Я отвечал, но слабая боль начала шевелиться в моей спине. В позвоночнике. Я чувствовал, что ноги перестают слушаться меня.
Я позвонил своему водителю, но он находился в не зоны приёма. Видимо это оттого, что он уже выполнял моё поручение по ремонту автомобиля.
Тогда я позвонил к своему компаньону. Он всё ещё находился в офисе...
Они приехали и нашли меня лежащим на газоне неподалёку от места происшествия.
Боль была мучительной.
Почти от такой же боли я и проснулся в эту ночь.
Память как фотография. Она выцветает. Трудно восстановить мелочи. Трудно вспомнить черты лица. Трудно рассчитывать на точности.... Но подсознательно она гложет нас и не даёт нам покоя. Помогает потерять сон. Заставляет бояться снов.
Сам процесс сна порой превращается в мучительную пытку. Страх, что в следующую ночь вскроются старые нарывы памяти, заставляют нас оттягивать момент погружения в сон.
Много лет спустя один из снов об этом надолго вывел меня из состояния равновесия. Душевный покой был утерян мной.
Рано или поздно любой человек начинает задумываться о том, чего он достиг в своей жизни. Эдакий критический момент бытия. Кризис среднего возраста, так кажется. Это называется правильно. Я не являюсь исключением.
Падающий за окошком снег или слетающие октябрьские листья способствуют обострению восприятия прожитого отрезка.
Древние говорили, что мужчина должен посадить дерево, построить дом и родить сына. Если взять эти три пункта, то жизнь моя состоялась. Сколько домов я построил.... Множество.
Я родил сына.
А из деревьев посаженных мной мог бы получиться небольшой тенистый садик. И вроде бы все пункты соблюдены. И можно не забивать свою голову никчемными терзаниями.
Однако видимо или я воспринимаю жизнь неправильно или же древние мудрецы мыслили слишком узко.
Чего хотят люди?
Власти? Богатства? Славы?
Нет. Я не хотел богатства. Богатство ради богатства это ограниченность суждений. Я всегда считал, да и считаю, что денег должно быть столько. Сколько необходимо для нормального существования. И у меня была возможность убедиться на своей шкуре, что деньги не решают внутренних проблем, а скорее наоборот.
Слава. А, что есть слава? Момент, когда тебя узнают на улицах, и ты не имеешь возможности спокойно прогуляться до ближайшей булочной.... Сомнительный кайф.
Что может быть противней, когда тысячи фанатов читают в дешёвой газетёнке о цвете твоих трусов.
Или быть вхожим в какие то богемные круги.... Но, и это не то, что хотелось бы мне. Конечно, это приятно, когда в молодости ты можешь запросто разговаривать с корифеями рок-музыки или театра. Но потом оказывается, что, как правило, это несчастные люди, страдающие комплексами. Я испытал долю известности, и мне стало скучно.
Власть. Состояние настолько эфемерное и зыбкое, что при одной мысли об этом становится тошно. Быть окружённым людьми льстивыми и двуликими. Людьми, которые плетут интриги и уж если наступит их время, то готовыми раздавить тебя. Тебя бывшего во власти.... Вспомнить все свои обиды.
Так, что же?
Что заставляет гореть наше самолюбие или эгоизм?
Ответа нет.
Видимо есть во мне какой то изъян. Мне не бывает скучно с самим собой. Я не мучаюсь непонятными терзаниями, о том, чем же себя занять, чем же жить....
Я всю жизнь делаю что-то. Я добиваюсь поставленных задач и .... И потом мне становится скучно. Мне становится тоскливо. И я кидаюсь в новые искания. Ищу новых реализаций. Я рву связи. Я меняю амплуа. Я строю новый мир....
Ради чего? Тешу своё самолюбие?
Нет. Ни в коем случае. Это просто некий тип игры. Игры в жизнь. Игры в новое.
Говорят, что мужчины всю жизнь как дети. Видимо я не являюсь исключением.
Шайба летела на меня. Летела как-то замедленно. Я видел боковым зрением, что игроки на поле продолжают движение в обычном темпе. То есть в игре.... Шайба же приближалась очень медленно, как во сне. Я подумал, что я должен уклониться, но почувствовал, что тело моё мне не повинуется. Я уже видел на шайбе вырезанные инициалы "АМ". В голове мелькнула мысль, что шайба Мирзояна....
Удар пришёлся точно в глаз.
Я пришёл в себя. Попытался встать, но в голове, что-то щёлкнуло. Какого чёрта, я не надел шлем.... То же, сыскался, Бобби Халл.
Глаз не видел, точнее, видел свет, но не различал ничего более. Кровь стекала по лицу. Кто-то протирал мне лицо влажной салфеткой.
Я сделал ещё одну попытку встать, и она увенчалась успехом, не смотря на то, что в голове стучал метроном, и меня тянуло лечь. Надо же было этому случиться в первом периоде. Такая важная игра, а мне в глаз въехали, да ещё и башкой об лёд грохнулся. Да, Сидорчуковский бил отменно.
Тренер подхватил меня и повёл в раздевалку.
Там врач, принялся осматривать мой глаз.... Делал он это молча, привычно. Затем принялся накладывать швы. Ощущение было такое, что зашивают сам глаз. Боли не чувствовалось, единственное что болело, это голова. Меня положили на скамейку. Тренер убежал наблюдать за игрой, а врач принялся накладывать повязку.
Я посмотрелся в зеркало. Видок конечно не ахти какой.
В начале третьего периода, наши проигрывали. Я просился на поле, но тренер был непоколебим.
Но за пять минут до конца периода, всё же сжалился и выпустил меня на лёд. Я носился в игре. Я рвался хотя бы сравнять счёт. Шайба была у меня, и ворота были передо мной. Взмах клюшкой и ...
Головокружение скосило меня, и я упал.
Это было началом конца.
Затем было много игр. Было много травм. И от каждой травмы оставалось всё больше и больше шрамов. И каждая травма выводила меня из таблицы игр, всё на более длинный срок. А удары мои всё реже достигали цели.
Было ли это?
Или это всё же сон?
Я уходил, а тренер ходил за мной следом и рассказывал мне о перспективах.
Я уходил....
Жалел ли я о том, что не остался?
Нет. Я не жалел. Что я оставлял? Больницы и гостиницы, да изнурительные тренировки....
Мирзоян играл в НХЛ, а теперь слоняется по Москве, всеми забытый.