Аннотация: Ближе к краю деревни, ближе к краю души, ближе к раю. Я иду по тропинке через хлебное поле. Взлетают синие
мотыльки и становятся небом.
Прощай, моя белочка, наша коза. Сколько раз я доил тебя. Ты и в первую зиму, когда я не успел заготовить сена, и мы кормили тебя только картофельными очистками (а мама чистила картошку - очистки не толще папиросной бумаги) - ты и в эту зиму давала нам молока. Как мы переживали, даже плакали, когда ты пропала. Думали, может тебя разорвали волки или голодные собаки, или увел какой-нибудь бродяга. Я искал тебя в степи возле Шарыпово, где моя сестра Лиля работала в колхозе. На третий день я нашел тебя, умницу. Ты загуляла с козлом. Необходимое дело.
Прощай, дорога до Кушнаренкова, сколько раз я прошел туда-обратно, сколько раз искал тебя, спрятавшуюся под снегом. В степи почти всегда дул ветер, а сани проезжали редко, иной раз за все 22 км ни одни на встретишь, машины еще реже, и неглубокую колею быстро заносило.
Прощай, дорога до Уфы, 40 с чем-то километров. Мы с мамой ходили туда к маминой сестре, моей любимой тете Нине. Туда 9 часов хода, а на следующий день, а иногда в этот же, если нельзя было переночевать, обратно. Я наизусть знал все твои повороты, кусты, деревья, дома на обочине.
Прощай, Кушнаренково, я ухожу от тебя. Вот мы с мамой стоим уже у последнего твоего дома на окраине, и мама отламывает мне горбушку хлеба. Нет у меня, к сожалению, ни одного светлого о тебе воспоминания. Но и хулить тебя - упаси Бог. Эта земля приютила нас в самые тяжелые годы, когда всем было не сладко. Даже девочку на гамаке не помню как звали. Даже красивой и большой рекой Белой, что рядом протекала, не полюбовался - не было настроения. Вот на лыжах с гор покатался. Последний раз решился съехать почти с вертикального склона. Носки моих лыж, мало загнутые, в самом уже низу, воткнулись в снег, и я так грохнулся, что гора дрогнула. Но ничего, отдышался, а лыжи - вдребезги, как стекло.
Исэн булыгыз, прощайте, Шарыпово и Кушнаренково!
- Татарча блясыма?
- Юк.
Слепое время натыкается
на новорожденное пространство,
и дятел в трещине коры разлом вселенной наблюдает.
На втором курсе художественного отделения Московского Полиграфического института я рисовал, где только мог - в электричке, на улице, в разных студиях. Домой частенько возвращался заполночь. Если на первом курсе я уделял внимание и другим предметам, особенно истории (какое удовольствие было сидеть в большом зале исторической библиотеки, украшенном лепниной, колоннами и листать, и читать фолианты о древней Греции и Риме), то с середины 2-го курса я все забросил, кроме рисования. Мне было жалко людей, которые лишены этой сути, для меня жизни. Иногда на улице, в потоке людей, меня мучила совесть: почему я такой счастливый, а они лишены этой возможности.
В 1954 году, во время отпуска, я жил на восточном берегу Байкала, в поселке Рыбачий. Я сидел на берегу и писал акварелью. В то время на Байкале не было туристов, охотников и рыбаков можно было встретить очень редко. Единственно, кого я боялся, это медведей - шатунов, старых зверей, не нагулявших жира и не залегших на зиму. Меня предупредили, что час встречи с шатуном, если у тебя нет ружья, может быть последним. Поэтому я вздрогнул, услышав тяжелые шаги.
Ничего на свете не видел я более сурового, страшного, даже пугающего, красивого, даже чуть неземного, чем озеро Байкал. Я чувствовал: рисовать так, как учили в институте, - здесь бесполезно. Эта огромная, почти на тысячу км в длину и почти на километр в глубину впадина образовалась миллионы лет назад в результате дикой пляски земли в этом месте, когда праздновало какое-то "в тартарары". И то ли энергетические волны не успокоились до сих пор в этом месте, то ли еще что, но как передать это?
В институте, когда я учился (1947-1952 г), ориентиром были старые мастера, еще больше передвижники, но главной альфой и обязательной омегой - соцреализм. Когда кто-то принес, помню, на занятие репродукцию с картины Ренуара, его чуть не исключили из института. Независимость считалась преступлением. У нас в группе на 2-ом курсе учился необычайно одаренный Леня Тукачев. Он знал себе цену и был гордым человеком, не в пример всем остальным, в том числе и мне. А ведь две трети были взрослые люди, прошедшие войну. Тукачева очень не любила преподавательница главного предмета, марксизма-ленинизма, Лариса Васильевна Ружейникова. Как-то она вызвала его отвечать, он говорил, говорил и замолчал. "Что, Тукачев, отвечать не хотите?" Она точно рассчитала. "Да, не хочу". На следующий день партком института вынес постановление об исключении Тукачева из института. Нужно было еще решение нашей группы. На собрании один из фронтовиков сказал: "Я бы с Тукачевым не стал лежать в одном окопе". За исключение Л.Тукачева из института (искренне или из страха) проголосовали 23 из 25 человек. Одна девушка, влюбленная в Тукачева, проголосовала против. Один - я - воздержался (страх!). Но хоть не "за".
Мы совершенно не знали современного мирового искусства, даже импрессионистов, русского авангарда. В музеях Москвы его начисто не было, книги по нему не выдавались. Нельзя обвинять мое поколение в приспособленчестве. Если бы на каком-нибудь обособленном острове жили только горбатые, они были бы уверены, что они самые совершенные люди на земле. Я ходил в Пушкинский музей изобразительного искусства, как в Храм. Я ходил туда часто, рисовал, рассматривал картины и скульптуры и просто дышал воздухом музея, в котором находились картины Рембрандта и оживала древняя Греция.
Во время одного посещения резко заголосил звонок. По залам забегали мужчины в штатском, выгоняя посетителей. Через несколько дней Музей изобразительного искусства стал музеем подарков И.В.Сталину. Вместо картин Рембрандта и других старых мастеров, вместо парфенонских слепков, искусства Древнего Египта появились самовары, ружья, ковры, рисовые зерна с нацарапанными на них изречениями вождя трудящихся всего мира. Я думаю, как интересно! - сейчас бы это была потрясающая выставка поп-искусства, инсталляции.
Итак, я сидел на берегу Байкала и писал акварелью мыс, заваленный гранитными глыбами, постепенно опускавшимися в воду. Между камней росли березки. Когда волна с моря (местные жители называют Байкал только морем) набрасывалась на мыс, березки тряслись и сыпали в воду последние желтые листочки. Я вздрогнул, услышав тяжелые шаги. Передо мной появились четверо парней, очевидно, рыбаков. Они постояли минуту. - "Что, вид сымашь?" - "Да, вот рисую". - "Ну и сколь же тебе заплатят?" Я смутился. - "Ничего, я для себя". Они посмотрели на меня с презрением и жалостью одновременно, как на никчемного полуидиота. Эти четверо мужичков, таких крепких, так уверенно шагающих по своей земле, делающих такую нужную для людей работу, навсегда отучили меня от жалости к нехудожникам. Хотя предложи мне: откажись от своего художества и будешь самым богатым, самым счастливым и самым знаменитым человеком на земле, я бы ни тогда, ни тем более теперь, ни мгновения не раздумывая, не согласился бы.
Падают капли дождя с неба.
Что значат их письмена?
Что даже скорбь жизни - это
радость? Вы оживляете засохшую
траву. Поднимите нас из могил,
дайте встать на ноги!
В 1952-55г.г. я часто ходил на спектакли в Улан-Удэнский русский драмтеатр. Театр не отапливался. Зрители сидели в шубах и шапках, артисты играли, как будто в зале было 20 градусов тепла. Сидя в первых рядах (только на эти ряды и хватало зрителей), я видел пупырышки на обнаженных руках артисточек. От дыхания зрителей шел пар. И густо пахло неисправным туалетом. Для привлечения зрителей в буфете продавалось дефицитное тогда в городе пиво, а перед спектаклем и во время антракта играл духовой оркестр - зрители могли танцевать. Девушки, в основном под и за тридцать, стояли вдоль стен и ждали приглашения редких кавалеров. Сколько стояло их по всей России, молоденьких и постарше, с припудренными морщинками и первыми блестками в волосах. Почти двадцать миллионов война отправила в небытие, а их девушки вот стоят. Уже в 1970 году я прочитал в справочнике о Москве: в трети семей нет отцов.
Разговор в очереди. Женщина жалуется на сына: и пьет, и не помогает ей. Старушка - еврейка, маленькая, сгорбленная: "Если бы я так могла сказать о своем сыне. Он погиб зимой 44 года. И у меня никого, кроме меня самой, не осталось. Очередь сочувственно помолчала, потом женщины заговорили о своих делах. Старушка, не обращая на них внимания, заговорила тихо, наверное, часто говорила сама с собой. "И знаете, ночью снился сон: зимнее поле, наши солдаты бегут по полю с автоматами на немцев. Мой сын останавливается, автомат падает, он наклоняется - сейчас рухнет, и я бегу к нему по снегу, кричу, не умирай, сынок! Но не добегаю. Через неделю получаю похоронку. Этот сон мне с тех пор все чаще снится. Может, я сошла с ума, но мне кажется, что я еще живу, потому что надеюсь, когда-нибудь добегу до моего мальчика и не дам ему умереть".
"Жизнь - это сон, который снится Богу"
(французский писатель-экзистенциалист,
не помню точно кто).
В конце лета 1944 года мы уехали из Башкирии. Ехать в Воронеж, разбитый до последнего кирпича (город переходил от нас к немцам и обратно дважды), маме с тремя иждивенцами не стоило. Мы оказались в сорока километрах от Москвы, в поселке Отдых, на даче знакомой тети Нины. Она разрешила нам жить в 12-ти метровой комнате. Так мы и жили вчетвером, а когда родился мой племянник Гришенька, впятером. Часть комнаты занимала печка. У мамы не было одеяла, она укрывалась пальто. Я укрывался одеяльцем, но спал на коротеньком деревянном топчане (его пришлось поднимать, чтобы влез между стеной и печкой). Матраса не было, простыню стелил прямо на доски. Дом стоял на участке, поросшем соснами.
Той осенью я еще не догадался рубить на щепку пни (а сначала и топора не было), печку топили опавшей сосновой хвоей, и запах ее дыма стал для меня символом новой жизни. И голода на было, по карточкам давали хлеб, картошка была, о чем еще мечтать? Около хозяйской террасы росли кусты белой сирени. Когда выпадал первый снег, листья сирени были еще зелены, и лежащие на ветках комья сырого снега напоминали белые гроздья. Осенью уезжали дачники, приезжала тишина, тихое треньканье синиц, черно-белое соло сорок. Улицы с желтыми галунами опавших листьев убегали вместе с заборами вдаль. Даль казалась интересной.
Ближе к краю деревни,
ближе к краю души,
ближе к раю. Я иду по тропинке через
хлебное поле. Взлетают синие
мотыльки и становятся небом.
Отец тяжело болел год. Он умер, я, девятилетний, не ощутил сильного горя. Только месяца через два, когда я увидел двух своих приятелей-близняшек на плечах их отца, я понял, что нет у меня отца и никогда не будет. Я проплакал весь день. И еще часто боль била меня. У моих приятелей-близняшек вскоре арестовали отца, директора Ветеринарного института. Его расстреляли как врага народа, отравителя колхозных животных. Мне было стыдно, что я позавидовал им, увидев их на плечах отца. Мне было жалко их, как себя.
Уже в году 50-м случайно в чуланчике, где дедушка хранил всякий хлам (кроме хлама, у нас ничего не было, очевидно, это был захламный хлам) я нашел старую расползшуюся тужурку отца. Среди нескольких вещей, взятых в эвакуацию, мама не могла не взять эту тужурку. Я взял эту ветошь в руки, погрузил в нее лицо - она пахла отцом. Как непонятно, папа умер уже одиннадцать лет назад, целая вечность прошла, а запах остался, как будто вновь я обнимаю папу за шею или сижу у него на коленях.
Какое странное понятие - "время". Как-то я очутился зимним вечером на маленькой станции, километров 120 от Москвы. Посмотрел расписание: электричка через полтора часа. Темновато, платформа пустая, холодно. Я очень долго ходил из конца в конец платформы, посмотрел на часы: прошло всего 10 минут. Время шло, как когда-то наблюдаемый ослик: он остановился перед мостками через большой арык. Хозяин-туркмен дубасил его палкой - он не сдвинулся. Тогда он стал толкать его сзади, ослик прошел полтора шажка. Тогда он стал спереди, приподнял передние ноги ослика и, пятясь, еле-еле-еле двинулся вместе с осликом к другому берегу. Я сел на промерзшую скамью, запахнулся в пальто, задремал. Слышу шум: подходит электричка. Наконец-то! Обрадованный вскакиваю и не верю глазам - двери закрываются, электричка уходит. Следующая, последняя, через три часа.
В тот Новый год (как и во все последующие) я подумал: как же быстро прошел год, ведь совсем недавно, прямо вчера, отмечали предыдущий Новый год. Да, но ведь в этом году я прождал однажды четыре с половиной часа электричку, и это время мне кажется гораздо длиннее незаметно промелькнувшего года. Но ведь оно, это время, только часть малая года. И целая прожитая жизнь, кажется, промелькнула, не успел вперед посмотреть, а отдельный период вспоминаешь - какой долгий. Я читал статью знаменитого ученого-физика, где он доказывал, что вечность и мгновение переходят друг в друга. Не миллион или миллиард лет (что они по сравнению с вечностью), а именно мгновенье равноценно вечности. Я думаю, может быть, в мгновенье между жизнью и смертью человеческая душа и живет вечно?
Мама умерла летом 1981 года. Она, как и отец, тяжело и долго, больше года, болела. Была жара. Мы с Гришей наняли легковую машину (других не могли достать), сели на заднее сидение, маму посадили между собой, поехали в морг. Мамина голова склонялась то на мое плечо, то на гришино. Мамочка, может ты не умерла? В морге все столы были заняты. Пришлось положить ее на пол. Моя бедная мама. Какая тяжелая у тебя была жизнь, и даже в морге для тебя не нашлось места.