Израиль Аронович, довольно высокий, худой, начавший седеть мужчина шёл в середине строя, низко опустив голову и как бы втянув её в плечи. Больше всего ему хотелось ничем не выделяться из серой толпы одетых в потёртое армейское обмундирование замёрзших людей. Проходя по улицам родного города, он опасался, что кто-нибудь узнает его, и в то же время он надеялся узнать хоть что-нибудь о судьбе своей семьи, жены и сына. Как-то во время последнего боя, после которого его часть попала в окружение, он случайно встретился с младшим братом. Его назначили старшим и с двумя солдатами направили в штаб с сообщением о потери связи и невозможности держать оборону на их участке. Штаб находился недалеко в степи, при въезде в небольшое село. Поблизости располагался небольшой промежуточный аэродром, с него поднимались самолёты, которые снабжали войска, защищавшие подступы к портовому городу уже более двух месяцев. Кольцо вокруг города сжималось всё туже, практически связь с основными силами со стороны суши была утеряна. Этого не знали точно, но чувствовали и говорили об этом не только командиры, но и солдаты, оборонявшие город на дальних подступах к нему.
На аэродроме, куда они добрались без особых приключений, было почти пусто. Возле нескольких замаскированных самолётов хлопотали люди, спешно грузившие ящики и коробки с имуществом. Постовые, проверив документы, рассказала солдатам, что село, куда они направляются, уже занято то ли немцами, то ли румынами, так что штаба никакого они не найдут, и им надо скорее возвращаться назад, если успеют.
Вдруг один из проверявших документы спросил Израиля Ароновича :
- Ты , случаем, не одессит?. Есть тут у нас фотограф авиационный, одессит, фамилия у него точно такая же, нерусская. Хороший он человек, пока в охране аэродрома поспокойней сидели, он нас на фото снимал. Хоть и не разрешалось, но он никому не отказывал, правда, только по одному разу. Говорил, неизвестно, сколько жить будем, родным хоть на память фотокарточка останется. Теперь не до фото.
Израиль Аронович очень разволновался, сразу поняв, что речь идёт о его младшем брате. Приглядевшись, он сразу узнал его в одном из суетящихся у самолётов людей и побежал к нему.
Встреча с братом была короткой. Самолёты взлетали один за другим. Аэродром покидали в спешке. Брат рассказал, что оставшееся имущество подлежит уничтожению, а его задача улететь последним самолётом и заснять с воздуха общий вид аэродрома после ликвидации. Обстановка здесь очень тяжёлая, немцы с румынами в этом месте стягивают большие силы, вот-вот начнут наступать и от себя добавил, что вряд ли город сможет дальше обороняться с суши.
Брату удалось несколько раз побывать в осаждённом городе, он добился эвакуации своей семьи, жены, сына и тёщи, ещё в начале обороны города. Встретился он и с женой Израиля Ароновича. Она оставалась и продолжала работать в заводском медпункте. Завод тоже должен был эвакуироваться. Пятилетний сын был при ней, в детсад она его отпускать боялась, а мать её с сестрой, живущие недалеко в райцентре, до города добраться не смогли, она волновалась за них. Так что тревога за судьбу семьи у Израиля Ароновича от услышанного только усилилась.
Едва самолёт, на котором улетал брат, взлетел, как Израиль Аронович заметил солдат, которые, пригнувшись, быстро двигались в сторону аэродрома. Они подумали, что это, может быть свои, отбившиеся от части, потому что не было с ними никакой техники, что обычно сопровождало атаку немцев. Но вскоре увидели, что это румыны, которые слыли слабыми вояками, и у Израиля Ароновича появилась надежда, что им удастся выбраться с аэродрома без боя и потерь. Короткими перебежками, прячась в посадках, они скрылись в степи. О сопротивлении не могло быть и речи. Израиль Аронович, сержант, старший не только по званию, но и по возрасту, взял на себя командование их небольшим отрядом. Но солдаты из охраны аэродрома идти с ними отказались. У них был свой план и приказ. Спорить с ними не стали. Не хотят идти вместе, не надо, даже так опасности меньше. Их вновь осталось трое. Молчаливый обрусевший серб, его все звали по фамилии Петрович, не намного моложе Израиля Ароновича, тоже далеко за тридцать, и совсем молоденький паренёк из Казахстана, по имени Вадик, который приехав в их город накануне войны, чтобы стать моряком, ушёл на фронт добровольно в первые дни.
Израиль Аронович, по профессии бухгалтер, в армию был призван уже во время обороны города. В тридцать девятом году он прошёл военные сборы в войсках противовоздушной обороны, где получил звание сержанта, научился стрелять- маршировать, отчего, попав после призыва почему-то в пехоту, числился опытным бойцом среди молоденьких пехотинцев, составлявших большинство.
Начальник штаба части, где он служил, был тоже местным. Он часто вызывал Израиля Ароновича в штаб, где загружал бумажной работой или использовал как порученца, доверял. Оставить же его при штабе постоянно он, тоже еврей, не хотел, опасался, видимо, кривотолков. Так и остался он во взводе, не став штабистом, теперь ему предстояло правильно выбрать направление, чтобы быстрее попасть к своим.
Заночевали в степи, спрятавшись в высокой траве. Но спать им не пришлось. Где-то поблизости завязался бой. Может быть, обнаружили солдат из охраны аэродрома, а может, это была ночная атака с целью прорыва к городу. Оттуда доносился грохот артиллерии, что было привычным, город постоянно обстреливался ночью со стороны залива, и звуки от огня тяжёлых орудий разносились далеко.
Небо то и дело освещалось сигнальными ракетами, и они решили потихоньку продвигаться в темноте, ведь неизвестно, что начнётся с утра. Вначале им везло. Кругом не было ни души, только раз в траве послышался шорох, Вадик вскинул винтовку, но Израиль Аронович схватил его за руку и прижал к земле. Мелькнули заячьи ушки, за ними ещё и ещё. Видимо, встревоженное гулом боя заячье семейство решило найти себе новое местечко для сна.
Прошли уже немало, но к части своей не вышли, всё же заблудились в темноте. Остановились передохнуть и подумать, что делать дальше. И тут Петрович сказал:
-А куда это мы торопимся? Немцы не сегодня-завтра возьмут город, под ними вся Европа. А что Сталин лучше? Мать у меня полька, как заняли Западную Украину, всех её родичей в Сибирь загнали и её в НКВД таскали, хорошо друг отца, что там работал, её вызволил. Отец коммунист был, в Белграде за советскую пропаганду отсидел. От болезней, что там в тюрьме заработал, прямо здесь в санатории и умер. Мы с ним вместе были, тут и остались, мать могилу его оставлять не хотела. Отец вовремя умер, а то бы и его в тридцать седьмом, как других, посадили. Так что мне с Советами не по пути, хвастали, что "к походу готовы", а где они теперь? Я ухожу.
Израиль Аронович слушал Петровича с ужасом, хотя в самой глубине души понимал его, тридцать седьмой год ударил и по его семье, забрали тестя. Но сдаваться врагу, изменить присяге! Лучше гибель, чем такой позор! Сказать он ничего не успел.
-Ах ты, контра недорезанная, - закричал Вадик, забыв о том, что их могли обнаружить, - советским прикидывался, в партию собрался поступать, заявление со мной вместе подавал, мне отказали по комсомольскому возрасту, а у тебя заявление приняли! А теперь, сука, в плен сдаваться хочешь!
И не успел Израиль Аронович среагировать, как грянул выстрел. Петрович упал на землю, а Вадик, испугавшись содеянного, побежал, куда глаза глядят. Израиль Аронович бросился было за ним, но не догнал и вернулся к Петровичу. Тот был мёртв.
Он достал документы Петровича, взял солдатский медальон, из кармана вытащил письмо и фотокарточку молодой женщины, наборной перочинный ножик, явно иностранного происхождения, и маленький золотой крестик на тонкой цепочке, который тот на шее не носил, прятал, наверное, от посторонних глаз.
Израиль Аронович выругал про себя Вадика:
-Вот дурень и поговорить не дал, убил человека. А что будет с мальчишкой?
Он чувствовал ответственность за Вадика, но где его искать? Уже рассвело, и опасность нарваться на немцев или румын возрастала. Надо было подумать о себе. Думать не пришлось. Огромный детина, подкравшись, навалился на него, позвал товарищей, и они, скрутив ему руки, велели подняться. Он увидел, что пленили его румыны. Это было вдвойне обидно, но легче было решиться на обман. Впрочем, выхода всё равно не было. Отныне он будет сербом, Петровичем.
Показав документы, Израиль Аронович на ломанном немецком стал объяснять, что он серб, сам шёл к ним навстречу, чтобы сдаться, а тут один хотел ему помешать, он его и прикончил. Румыны по-немецки понимали плохо, сказали только, что отведут к офицеру, тот разберётся, а сами первым делом тщательно обследовали карманы и были весьма довольны добычей, рассматривая крестик и перочинный ножик.
Израиль Аронович решил, что надо обезопасить себя, пока не обнаружился обман, ведь еврея они прямо на месте и прикончат. Свои документы он, отыскав глазами ямку, затоптал и присыпал землёй. Внезапно его осенило, что он не знает даже имени Петровича. Он заметил, что письмо из кармана убитого румыны, увлёкшись добычей, не извлекли и понадеялся, что в письме или на конверте имя есть. Но как его прочитать?
Израиль Аронович схватился за живот и, изображая сильную боль, стал просить, чтобы его отвели подальше по большой нужде. Один из солдат проводил его и уселся рядом. Изловчившись, Израиль Аронович извлёк письмо из кармана и прямо на конверте прочитал имя и отчество Петровича, Станислав Ромоданович. На четыре года это стало его именем. Впрочем, его, как и погибшего, все называли по фамилии.
Вновь показался знакомый аэродром, правда, от сооружений на нём мало что осталось. В одном из уцелевших зданий, куда его привели, находилось не менее десятка военных. Все с интересом уставились на пленного, слушая доклад конвоира. Один из офицеров, отделившись от остальных, на ломанном русском языке начал допрос.
Первым вопросом было, кто он по званию, не еврей ли? Получив отрицательный ответ на второй вопрос, офицер посмотрел на него недоверчиво, но ничего не сказал. Румыны разбирались в местных национальностях лучше немцев, но на первых порах этот вопрос интересовал их намного меньше. Однако скоро под влиянием немцев и из меркантильных соображений румыны стали ревностно участвовать на оккупированных ими территориях в "окончательном решении еврейского вопроса".
Здесь надо рассказать поподробней об Израиле Ароновиче. Он был интересным мужчиной, выше среднего роста, с голубыми глазами, каштановыми волосами, некрупным носом и густыми тёмными ресницами. В своей среде слыл красавчиком, нравился женщинам, но сам был с ними скован, женился не рано на скромной девушке, не отличавшейся ни красотой, ни талантами. В его семье брак этот считался неудачным, тем более, что детей не было целых десять лет, и свекровь не раз намекала, что сын её достоин лучшей жены. Но Израиль Аронович любил свою тихую Сонечку и хранил ей верность. После рождения внука мать его с невесткой примирилась и даже полюбила её.
В молодости национальные черты в его внешности не проявлялись явно, хотя в более позднем возрасте не узнать в нём еврея было бы затруднительно. Его рано стали величать по имени-отчеству, может, потому, что он совсем молодым занял на заводе, где работал, должность главного бухгалтера взамен арестованного человека, да и вёл себя солидно.
Румыны его за еврея не приняли, отвели в близлежащее село, куда они с товарищами так и не дошли, и где в местной школе расположился госпиталь. Госпиталь только разворачивался, раненых становилось всё больше, и, выяснив, что Петрович простой солдат, к тому же перебежчик, его направили туда под ответственность начальника. Тот вызвал молодую русскую женщину-врача, тоже из военнопленных. Ей было поручено следить, чтобы новичок не отлынивал от работы. Иначе, пригрозил начальник, они оба немедленно отправятся в лагерь, где им и положено быть. При них всегда находился немолодой румын, то ли санитар, то ли охранник, который следил за ними обоими.
Лида, так звали женщину-врача, всего года три как окончила медицинский институт в Киеве и работала врачом после его окончания по назначению в сельской глубинке, где ей, по специализации отоларингологу, приходилось заниматься всеми болезнями. Так что с хирургическими операциями, с которыми она столкнулась с начала войны, оперируя раненых красноармейцев как военврач, она вполне справлялась.
Лида попала в окружение под Киевом, где в плену оказались тысячи военнослужащих. Их госпиталь был взят вместе с больными и ранеными, они с медсестрой не смогли бросить своих подопечных, чтобы скрыться среди местных жителей или беженцев. Раненых немцы перестреляли, а персонал вместе с другими военнопленными отправили в лагерь, откуда ей, с помощью крестьянки, которой она помогла в лечении ребёнка, удалось бежать.
На одной из станций Лида попыталась спрятаться среди груза на открытой платформе и податься подальше от этих мест, но здесь её поймали, опознали по солдатским ботинкам и нижнему солдатскому белью и хотели тут же расстрелять. Спас её румынский офицер, которому она на ломанном французском, которым владели неплохо многие румыны, рассказала, кто она и откуда. Оказалось, что в поезде направляются на фронт под присмотром союзников румынские части, в том числе и два госпиталя. И если мадемаузель согласится с ними сотрудничать, то он замолвит за неё слово перед начальством. Лиде ничего не оставалось, как согласиться, хотя её комсомольская совесть противилась этому. Свою борьбу с врагом она отложила на позже.
Об этом, Лида, узнав поближе нового санитара, поведала ему. В заключении она сказала:
-Я знаю, Вы не серб, вообще не тот, за кого себя выдаёте. Не бойтесь, я Вас не продам, может быть, мы сможем вместе бежать. Мне так трудно здесь, пристают все, особенно этот противный начальник, но он хоть от остальных защищает. А вчера, когда я хотела спрятаться от него, начал уговаривать, обещал в город свозить, там после взрыва штаба, что, говорят, евреи устроили, "чистка" идёт, от евреев и коммунистов город очищают. Но скоро всё закончится, город почти не разрушен, его обороняли долго, а без боя оставили, он станет прекрасной столицей Транснистрии, и они поедут туда в театр и ресторан.
Так Израиль Аронович узнал о судьбе родного города. Что с его родными, родственниками, друзьями? Как узнать об этом? Может быть, через Лиду? Он ей не очень доверял. Разве в чужую душу влезешь? Однажды во время ночного дежурства он слышал как из коморки, где жила Лида и ещё одна девушка, доносились музыка и смех, девушки тихо напевали украинские песни. Вторая девушка, круглолицая деревенская толстушка, домой ночевать не уходила, жила в открытую с одним немолодым румынским фельдшером., а до того - с выздоравливающим солдатом. Начальник на это закрывал глаза, сам не был безгрешен. Лида такой, как та девушка, не была, но вот почти призналась в связи с румыном-начальником госпиталя, хоть и не по доброй воле.
Возникла мысль написать письмо соседке, которая, он знал, уезжать никуда не собиралась. Может, почта работает? Но это значит почти наверняка выдать себя. Оставалось одно - бежать в город, дома и стены помогают. Там, он всё узнает, может быть, найдёт подпольщиков, наверняка они в городе есть.
Румыны ему почти доверяют, но как уйти незаметно и попасть в город? На дорогах, конечно, выставлены посты. Документы на имя Петровича у него отобрали, за пределы госпиталя он не выходил. - Да, - решил он, - без Лиды не обойтись, будь что будет.
Они виделись редко, она работала в операционной и палатах, а он больше во дворе. Грузил и разгружал подводы и машины с ранеными, пилил и колол дрова, рыл могилы и хоронил умерших. Кладбище всё же находилось за пределами госпиталя.
Иногда Израиля Ароновича оставляли помогать в ночном уходе за ранеными.В одну из таких ночей, увидев, что толстушка ушла куда-то со своим фельдшером, он тихо постучал в каморку к Лиде. Лида, проснувшись, крикнула что-то сердито по-французски. И тогда он, постучал ещё раз и громким шёпотом по- русски назвал себя.
Она впустила его к себе, зажгла свечу. Он увидел милое молодое лицо, почувствовал пьянящий запах молодого чистого тела, и против воли, забыв зачем пришёл, наклонился и начал целовать её. Лида оттолкнула его, но крика не подняла, а взглянула только с какой-то грустью и сказала:
-Считаете, что со мной так можно, что я пропащая, что война всё спишет. Не ожидала я от Вас, думала интеллигентный человек, а Вы как все. Убирайтесь!
Но Израиль Аронович, откуда только смелость взялась, ведь, кроме жены, он женщин не знал, не послушал Лиду, прижал к себе, и она поддалась его мужской власти. Он не стал просить ни о чём, боясь задеть её женское самолюбие.
На следующий день было много раненых, Лида вместе с начальником и пожилым хирургом целый день провели в операционной, лишь поздним вечером она, выйдя подышать свежим воздухом, заглянула в конюшню, где в отгороженной каморке, обитали охранник и Израиль Аронович. Охранник спал, громко храпя во сне, Израиль Аронович бросал в буржуйку собранный по всему двору мусор, щепки, угольную пыль, сухие кизяки - всё, что удалось собрать за день, ночи были холодные. В комнате было дымно, но тепло, выходить на холод не хотелось, и, рискуя разбудить охранника, они, прижавшись друг к другу, с трудом уместились на узком топчане, как школьники, лежали в обнимку и шептались, рассказывая друг другу свою довоенную жизнь. Впрочем, Израиль Аронович - Петрович, жизнь эту сочинял, убедив девушку, что это правда.
Среди ночи охранник поднялся и, ничего не заметив, поёживаясь, вышел во двор. Израиль Аронович, очнувшись, разбудил задремавшую Лиду поцелуем, после чего выложил ей просьбу убедить начальника, чтобы тот выдал ему документы. Она обещала подумать, как это сделать. Израиль Аронович открылся Лиде, что намерен бежать. Они договорились, что как только он найдёт партизан, с их помощью устроит побег и ей. Весь этот план ему выполнить не удалось.
Но всё же первая часть плана осуществилась. Заранее спрятав снятую с умершего солдата форму, Израиль Аронович взял свои документы, куда была вложена справка на румынском языке, из которой следовало, что он работник госпиталя. Во время похорон очередного умершего, улучшив момент, он ушёл в близлежащий лесок и начал свой путь в сторону города.
Путь его длился два дня и две ночи. Иногда он выходил на дорогу, даже рисковал идти по шоссе, хотя по нему двигались подводы и машины. Раза два его останавливали военные, но видя по документам, что он работник госпиталя, иностранец, отпускали без долгих расспросов.
Как-то в сумерках он наткнулся на большую группу измождённых людей в лохмотьях. Их под конвоем вели куда-то вооружённые парни в полушубках и тёплых шапках. На руках у них белели повязки, некоторые вели на поводке больших собак. Толпа состояла, в основном, из женщин, стариков и детей. Люди шли с трудом, парни кричали на них, а некоторых толкали прикладами, угрожая спустить собак, если не пойдут быстрее. Сзади на подводе сидели и весело гоготали над чем-то несколько солдат в немецкой форме.
Кто были эти пленники, Израиль Аронович понял по жёлтым звёздам, пришитым к лохмотьям. Сопровождавшие евреев полицаи говорили по-русски и по-украински. Люди, обессилено и обречёно шли молча, даже младенцы на руках не кричали. Это было чудовищное зрелище. Он медленно проходил мимо, издалека вглядывался в лица, но никого не узнал, и его никто не окликнул. Куда их вели, сам беглец, он спрашивать не мог.
-Эй, руманешти, иды до нас - крикнул кто-то из полицаев, но он лишь махнул им рукой, А немцы на подводе, занятые своим весёлым разговором, на него внимания не обратили, приняв, за одного из охранников. Он отошёл в сторону, пропуская колонну, и боль, пронизавшая его от макушки до пят, не дала ему в тот вечер продолжить путь.
Утром он встретил ещё одну колонну евреев, которых вели в том же направлении. Они вели себя более шумно, выглядели не такими измождёнными, были лучше одеты.Увидев солдата в румынской форме, они оживились и заговорили с ним по-румынски. Израиль Аронович уже мог различать отдельные слова и понял, что это евреи из Бессарабии. Они взволнованно наперебой пытались сказать ему, что они прямо с поезда. Им сказали, что их привезли для какой-то работы, не знает ли он, куда именно их ведут. Израиль Аронович им ничего ответить не мог, а лишь пожал плечами и постарался быстрее уйти в сторону.
Прибавив шаг, он вскоре оказался на окраине города, недалеко от завода, где работал до войны. Здесь в частных домиках жили многие работники завода. У некоторых из них ему приходилось побывать по разным поводам. Но где кто живёт, он точно не помнил. Ходить просто по улочкам рабочего посёлка он боялся. Иди знай, кому можно довериться. Выдавать себя за румына или даже серба в городе было намного опаснее, - это не село и не румынский госпиталь вдали от начальства.
Когда он остановился в нерешительности у одной как будто знакомой калитки, его тихо позвал кто-то из-за неё. Калитка открылась, и Израиль Аронович вошёл во двор. Это был дом старого рабочего, которому он помог в оформлении документов на стройматериалы, когда этот дом строился. Потом он его с женой и сыном в гости пригласил, обед устроил, домой полную корзину яблок и винограда уложил.
- А я думаю, что это за "господарь" у моего дома топчется, - пошутил старик, критически осмотрев одежду Израиля Ароновича. Подумал, надо прятать, что можно, а то всё отберёт. Сковородка, лампа, мясорубка, одеяло - всё ему надо. А уж за взятку, что хочешь, сделает. Воровитый народ, совсем бедный, видать, хотя по начальству их не скажешь, в городе шикуют, барышень шоколадками да духами приманивают, кавалеры, тьфу, - выругался старик. Да ну их. Вы то как в их шкуре оказались? Или задание какое имеете ?- Если бы! - подумал Израиль Аронович. Всю правду о себе он рассказывать старику не стал, а попросил только, чтобы тот подробнее сообщил об обстановке в городе, а потом сходил, когда сможет, к нему на квартиру, чтобы узнать о судьбе его семьи. Попросил также помочь с ночлегом. Старик его оставил у себя, велев жене никому о том не говорить, а невестке представил как давнего друга семьи.
-Станислав Петрович, - представился Израиль Аронович. Старик понимающе подмигнул ему. Попросить старика об одежде он постеснялся, семья явно нуждалась, так и остался в румынской форме, даже подумал, что так безопаснее.
От старика услышал он о судьбе оставшихся в городе евреев, которых сначала согнали в гетто на Слободке и в других местах, а теперь угоняют куда-то, говорят, на работу. Везде развешаны приказы о том, что неявка евреев на регистрацию, а также их сокрытие, карается смертью. Рассказал старик о том, что ходят слухи о партизанах в катакомбах, и Израиль Аронович спросил, не знает ли тот кого-нибудь, кто смог бы его с ними связать.
Ехать на квартиру к Израилю Ароновичу старик не торопился, а вот с парнем одним обещал познакомить, уточнил:
-Комсомольским секретарём был, сын мой дружил с ним, хоть тот и моложе, думаю, он помочь сможет.
Парень передал, что к нему под вечер можно прийти. Жил он на соседней улице. Открыв калитку дома, который ему указал старик, Израиль Аронович попал в маленький заваленный всяким хламом дворик и направился к дому. Не успел он подняться на крыльцо, как кто-то ударил его по голове чем-то тяжёлым. Мелькнула мысль, что это партизаны приняли его за провокатора, ведь был он в румынской форме. Попытался сказать, что он свой, но в голове помутилось, его вырвало, всё поплыло куда-то и исчезло в провале сознания. Когда, Израиль Аронович пришёл в себя, то увидел двух мужчин в полушубках с белыми повязками.Слышались ещё голоса, он различил местную русско-украинскую речь и понял, что это такие же полицаи, как те, что гнали колонны евреев по дорогам.
- Вот и конец, - подумал Израиль Аронович, - предал меня старик.
Так никогда он и не узнал, что побудило старика послать его прямо в руки врагам. То ли страх за укрытие еврея и желание избавиться от опасного гостя, то ли произошла ошибка, старик просто не знал о провале партизанской явки. Когда много лет спустя он пришёл, чтобы узнать правду, ни старика, ни дома его на этом месте не было, там прошла новая трамвайная линия.
Сознание полностью вернулось к Израилю Ароновичу, хотя голова кружилась и время от времени возвращалась дурнота. Но он заставил себя прислушаться.
Один из полицаев, вертя в руках его документы, не грубым, а ласковым голосом зачастил:
- Якщо ты свий, чого ж до цього дому прыйшов, у нас тут засада, партизан чекаемо, а може и ты з ных, га? Документыки ци зроблены у катакомбах? У ных, мовлять, и станок такый е, навыть газету друкують.
Израиль Аронович молчал, не вступая в разговор, ему было плохо. Разговор продолжил другой полицай:
- Ты Васыль, не пытай його, нехай сигуранца сама свою роботу робыть. Мы пиймалы, доставимо туды, нам премия буде. Иды до конторы, нехай за ным приидуть, а мы тут сховаемось, може, ще хтось приде.
Когда Израиль Аронович, спустя четверть века, вспоминал, что произошло с ним в ту холодную осень 41-го года, он и сам не верил, что всё это он сумел пережить, остаться в живых и так вот почти спокойно рассказывать о тех годах молодой сотруднице Вере, черноволосой и черноглазой одесситке, которая так напоминала и лицом, и фигурой, и ростом его главную в жизни любовь, встреченную в самое неподходящее для любви время совсем в другом краю. Из-за этой похожести и ещё потому, что это она, инспектор отдела кадров в проектном институте, где он работал бухгалтером, первая принесла ему весточку, всколыхнувшую всё то, что он так тщательно пытался забыть и чем не делился ни с кем. Но всё это было позднее...
А тогда за ним приехала машина, и его в сопровождении румынского офицера и двух солдат доставили в контрразведку - сигуранцу. Его уже ожидал следователь и переводчик. Он первым начал разговор с жалобы на полицаев, попросил разрешение сесть, сославшись на плохое самочувствие, рассказал про добровольную сдачу в плен, про мать и отца, про работу в госпитале, объяснил, что был отпущен в город, чтобы узнать что-либо о матери.
Израиль Аронович запомнил, что то письмо мать Петровича писала ему из Москвы. Он, конечно, рисковал очень, следователь мог найти людей, знавших Петровичей, но что ему оставалось делать? Насчёт посещения дома, где его чуть не убили полицаи, объяснил, что зашёл случайно в поисках жилья, ведь дело шло к вечеру, наступал комендантский час, и он хотел переночевать, а утром отправиться в другой конец города. Мальчишка какой-то указал, что там сдают комнату, обманул, наверное.
От пережитого волнения вновь подступила дурнота, следователь, сказав через переводчика, что будет разбираться, велел отправить пленного в тюремный лазарет, а потом в камеру.
В лазарете он пробыл недолго, кости были целы, отделался сотрясением мозга, но последствия травмы остались на всю жизнь.
В камере, куда его посадили, было человек десять заключённых, знакомых среди них не было. Просидел он в этой камере почти месяц, следователь явно не торопился, на допросы его не вызывали, и он не мог даже предположить, что его ждёт впереди. Люди в камере менялись часто. Были среди них воры и спекулянты, мальчишки, воображавшие себе, что они народные мстители, которые досаждали румынам бросанием камней, воровством оружия, порчей военного имущества. Одного из них, весёлого, красивого подростка с традиционным одесским именем Жора, Израиль Аронович запомнил и узнал, когда он, много лет спустя, мелькнул на экранах телевизора яркой звёздочкой космической эры, став Героем Советского Союза, а при повторном полёте, он, командир космического корабля, погиб ещё с двумя членами экипажа, чуть не долетев до земли. А тогда парнишку, выпоров и напугав расстрелом, как и других мальчишек, отпустили за взятку, которые давали родственники. За Жору заплатил его дядя, сохранив для истории имя космонавта Георгия Тимофеевича Добровольского. Выкупали иногда и взрослых, но не партизан из катакомб. Израиль Аронович не был уже в тюрьме, когда по доносу предателя, провалившего явку, были схвачены командир партизанского отряда Молодцов-Бодаев и его спутник, юный разведчик Яша Гордиенко. Обитателей катакомб ловили и без предателей, узнавая их по бледному цвету лица и специфическому "могильному" запаху. Их пытали, расстреливали, вешали, как и евреев, которые пытались избежать гетто и концлагеря.
Об этом рассказывал Израилю Ароновичу однокамерник - художник, который просидел с ним весь срок и оставался, когда его из тюрьмы перевели в лагерь для военнопленных. Он рисовал на стене и на бумаге многих, кто в этой камере побывал, в том числе и Жору Добровольского, и Яшу Гордиенко. Израиль Аронович от рисунка отказался. Уже из лагеря ему удалось передать на волю записку от художника семье.
Израиля Ароновича вызывали на допрос лишь однажды, расспрашивали о родных. Там же он узнал, к своему облегчению, что санаторий, где они, по словам Петровича, жили с матерью, полностью разрушен при бомбёжке, но старуха-костелянша всё подтвердила, ещё ожидали ответа из госпиталя. Ответ вскоре пришёл, следователь был очень груб с ним, так как из ответа выходило, что он обманул доверие и бежал , значит, как дезертир должен быть расстрелян, но так как он иностранец, его не расстреляют, а отправят в концентрационный лагерь для военнопленных.
Израиль Аронович обрадовался: никто не усомнился, что он Петрович. Значит, есть шанс выжить и, может быть, ещё повоевать. Ненависть к врагам от близкого общения с ними значительно усилилась.
За время скитаний и заключения он очень изменился. Несмотря на то, что ему не было и сорока, выглядел он на все пятьдесят, похудел, помрачнел, волосы тронула седина.
В лагерь военнопленных из тюрьмы их направили колонной. И вот Израиль Аронович на улицах родного города. Исподлобья всматривается в лица прохожих. И никого не узнаёт, ни одного знакомого лица, странно это. А вот и его улица, его дом, квартира на третьем этаже. Он смотрит на своё окно и видит стоящего на подоконнике ребёнка. Его сын! Он здесь и жив! Сердце готово выпрыгнуть из груди! Он замедлил шаг, посмотрел ещё раз. Мелькнуло в окне крохотное девичье личико в косыночке, короткое платьице и всё исчезло, снятое с подоконника чьими-то руками. Колонна шла дальше.
А Израиль Аронович, механически переставляя ноги, не мог прийти в себя. Что это было? Видение или реальность? Что это за ребёнок? Ясно, что не его. У него сын, и ему уже шестой год. А это маленькая девочка. Где же его ребёнок, где Соня? Он представил, что они в лохмотьях бредут разбитой дорогой под лай собак и понукания полицаев в неизвестность, как те, кого он встречал при побеге, и опять начались головокружение и дурнота, как тогда от сотрясения мозга. Но тут же появилось успокоение: нет, всего вероятнее, они успели эвакуироваться, ведь брат сказал, что завод уже готов был к переброске на Восток.
-Только бы они были живы, только бы они были живы! - молил неизвестно кого неверующий Израиль Аронович.
-А может, Бог всё же есть? Он подал мне знак, что они не остались в городе, - под эти мысли он пришёл в себя, успокоился и приободрился.
Лагерь, где ему предстояло провести последующие два года, находился в промышленном районе в другом конце города от того района, где был его завод. Здесь располагались самые "грязные" производства. Многие заводы были разрушены при обстрелах и бомбёжке, другие - эвакуированы, уцелевшее оборудование румыны грузили на железнодорожные платформы и отправляли в Румынию, но кое-что оставляли на месте.
Военнопленных использовали на всех работах, спали они в бараках, питались скудно, болели, кто был послабее, не выдерживал. Выручал мягкий климат, подачки от сердобольных местных жителей - работяг, что работали рядом, хоть и без охраны, кормить семью надо было. Им потом это в вину ставилось, как клеймо, вроде они сами себя в оккупации оставили. Впрочем, не все безгрешными были, а у кого и кровь, особенно еврейская, на совести осталась.
Однажды на работе Израиль Аронович напоролся на ржавое железо. Рука распухла, разрешили ему в лазарет отправиться. К вечеру температура поднялась, он услышал, что руку придётся отнимать, началась гангрена.
-Без руки жить не хочу, -сказал Израиль Аронович по-немецки, - хирург немцем был. Тот внимательно посмотрел на него и ответил : Вешайся!
-Нет, гад, не дождёшься,- разозлился Израиль Аронович,- это я дождусь, когда вас всех перевешают.
Операцию назначали через день. А в это время началась сильнейшая бомбёжка, слышалась артиллерийская стрельба , румыны в панике хватали чемоданы, мешки с награбленным добром, искали любой транспорт и бежали в сторону вокзала и морского порта. Военнопленные стали собираться группами и договариваться о побеге, об оружии и прорыве навстречу к своим. Но они поторопились. Бегство румын было остановлено, город заняли немецкие войска. Румын, обвинённых в дезертирстве, немцы расстреливали на месте. Притихли и военнопленные. Больные и раненые вернулись в лазарет. Немец-хирург, зайдя в палату, осмотрел руку Израиля Ароновича, удивлённо причмокнул, и отправил его немедленно вон из лазарета, краснота прошла, он был здоров.
Однако на душе было неспокойно, немцы пересматривали дела военнопленных. Они не румыны, у них порядок, мало ли что раскопают. Но копаться у немцев времени уже не было, на дворе стояла зима, начало 44-го, немцы потерпели поражение на Курской дуге, сдали Киев и Харьков, но до полной победы над ними было ещё далеко. Лагерь начали сворачивать. Немцы явно что-то затевали. По лагерю прошёл шёпот: всех перестреляют. Отделив здоровых военнопленных, немцы повели их в порт, загнали в трюмы и на нижнюю палубу корабля, выставили усиленную охрану.
Плыли в шторм двое суток, многие, в том числе и Израиль Аронович, очень мучались от морской болезни, думал - не перенесёт. Наконец, скрежет звон, голоса, команда - выходи! Оказавшись на свежем воздухе, на твёрдой земле, многие упали в обморок, а другие просто не могли сразу размяться. Им дали передохнуть, раздали хлеб и воду, и устроив перекличку, повели, как объявили, на железнодорожный вокзал. Военнопленные смотрели и не понимали, в какие райские кущи завезли их после стольких мучений. Светило нежаркое солнце, позади сверкало море, зеленели стройные кипарисы и разлапистые пальмы, цвели неизвестные им крупные цветы - это зимой-то! На улице стройные чернявые девушки, дородные матери семейства со смуглыми весёлыми ребятишками, а вдали - прекрасные сказочные здания, мосты над каналами. Кино да и только! И никакой войны. Это была Италия.
Дальше их путь лежал на север страны. Видны уже были следы бомбёжек. Природа попроще, селения победнее, холмы и земля, покрытая сухой травой, люди на осликах, но девушки, даже бедно одетые, такие стройные и прекрасные. Как давно они не видели своих жён и невест, пусть не таких красивых, но таких желанных! А вдали темнели горы, сверкали снежные вершины, спокойно и красиво.
Всё хорошее проходит быстро. Выгрузившись из вагонов, они вновь оказались за колючей проволокой. Ночью с гор тянуло холодом, наспех сколоченные бараки не отапливались, каждое утро перекличка на плацу, что-то выкрикивали по-немецки, переводили только на английский. Лагерь был интернациональным, в бараках старались селиться по национальностям. В каждой группе был свой переводчик. Своё знание немецкого Израиль Аронович скрыл. Он вообще старался держаться в тени, был молчалив и замкнут, ему было что скрывать и чего опасаться. Больше всего он боялся, что встретит серба или знакомого земляка.
Немцы собрали в этом лагере для работы на руднике и подземном заводе заключённых из тюрем и концлагерей из Австрии, Франции, Польши и Украины. Место это было скрыто в долине между горами и до поры до времени американцы и англичане его не бомбили, видимо, разведка их ещё не засекла. Оборудование было перевезено из Австрии, где авиация союзников бомбила старый завод регулярно, продукция его была необходима вермахту для готовящегося наступления.
Работали очень много, питание было скудным. Американцы, англичане, французы были всё же в лучшем положении, под кое-какой защитой Международного Красного Креста. Хуже всех приходилось русским и польским военнопленным, их немцы особенно ненавидели и издевались, как могли. Узнав, что они находятся невдалеке от швейцарской границы, некоторые из прибывших вместе с Израилем Ароновичем стали поговаривать о возможном побеге через горы, а то не доживёшь тут до конца войны.
Израиль Аронович много думал, стараясь понять, что происходит вокруг и нельзя ли сбежать из лагеря. Он понимал, что сделать это без поддержки кого-либо из местных жителей, не зная языка и местности, они не смогут. Из разговоров немцев он понял и не поверил, что понял правильно: Италия - уже не союзница Гитлера и вышла из войны.
Как-то ему удалось затеять разговор с австрийцем, работавшим с ним в паре. Тот нашёл и прочитал обрывок газеты, обронённой охранником - земляком, а затем и переговорил с ним. То, что услышал, Израиль Аронович пересказал потом кое-кому из прибывших с ним вместе без ссылки на австрийца.
Положение в Италии в начале 1944 года было очень сложным. Она оказалась в центре военных действий. Ещё летом 1943 г. английские и американские войска высадились на о.Сицилия, заняв его полностью, и начали наступление на юге Италии. Муссолини был смещён королём Эммануилом и арестован, но в результате операции немецкого десанта был освобождён из тюрьмы.
Вскоре в лагерь была доставлена большая группа итальянцев, немцы захватили их по подозрению в помощи партизанам, которые после капитуляции Италии усилили борьбу на севере страны. Партизаны называли себя гарибальдийцами.
С их приходом обстановка в лагере изменилась Они принесли с воли свежие новости и ощущение скорой победы. На самом деле до неё всё ещё было не близко. Земляк австрийца передавал ему то, что слышал по радио и о чём говорили немцы.
Хотя американцам удалось соединиться с англичанами и занять Неаполь, бои шли с поражениями и победами. Гитлер не собирался капитулировать, понимая, что ему и его окружению пощады не будет.
И лилось ещё много человеческой крови, и поступали в топки крематориев новые человеческие жертвы из Греции, Италии, Венгрии прямо "с колёс", дополняя приносимые в жертву человеческие жизни с ранее оккупированных стран , и продолжался подневольный труд и мучения рабов со всей Европы в лагерях, на заводах, в каменоломнях и рудниках для смертельно раненого, терпящего крах, но всё ещё одержимого безумными идеями фашизма.
В лагере произошли изменения. Всех молодых и здоровых немецких солдат отп-равили на фронт. Из офицерского состава, как объяснил австриец, остались те, кого Израиль Аронович в переводе назвал "блатными".Взамен молодым прибыли более пожилые или израненные солдаты. Вермахт собирал остатки своего былого могущества. Настроение солдат было написано у них на лицах: в Германии, измотанной бомбардировками союзной авиации, было голодно и тревожно.
Военнопленные решили, что настало время для побега, а может быть, и общего восстания. Израиль Аронович решил попытаться поговорить со знакомым австрийцем. Его знание немецкого языка за время плена значительно улучшилось, он понимал теперь всё, хотя говорил с трудом, боясь к тому же, что немцы примут его немецкий за похожий идиш, который он помнил с детских лет, хотя давно не говорил на нём.
С австрийцем он встречался часто. Им, ровесникам, поручали похожие операции, постепенно они сблизились настолько, что Израиль Аронович решился с ним на откровенный разговор. Он рассказал ему историю Петровича как свою, подчеркнув, что вырос в России и знает только русский и вот учил немецкий, попросил рассказать о себе. Насколько была правдива история, рассказанная австрийцем, он так и не узнал никогда, да это и не имело значения.
Вилли хорошо знал итальянский, дом его был недалеко от итальянской границы, по другую сторону хребта. В школьные годы не раз ездил на экскурсию в Италию через эти места, а потом вместе с итальянскими альпинистами поднимался вон на ту вершину, что из окна видна. Говорил он по-немецки с акцентом, но смысл его речи Израиль Аронович улавливал свободно.
-Чёрт дёрнул моего земляка Гитлера в единомышленники к этому клоуну Муссолини податься, - говорил он, - Наполеоном себя вообразить, мир ему весь нужен. Сидел бы дома в Австрии, картины рисовал, не погубил бы столько людей. От зависти всё это: кто-то богаче, кто-то умнее, кто-то женщинам больше нравится - вот человек и кипит злобой. О народе думал? Ерунда! Только, чтобы выше всех взобраться.
Вилли, как и его отец, ненавидел фашистов, был раньше коммунистом, взглядов своих не скрывал, с юности в тюрьмах сидел. Когда Гитлер Австрию с Германией объединил, его в концлагерь упекли, сначала в Австрии, а потом в Польшу увезли. В коммунистах он разочаровался, когда они с Гитлером пакт подписали. Вилли продолжал:
-Теперь я сам по себе. Только бы домой попасть, дело себе найду. В Польше я в страшных лагерях сидел, там людей, видел, живьём в печах сжигали, особенно много евреев. Чего это Гитлер к ним пристал? Всё зависть. Умеют люди жить, живи и ты лучше их. Так нет, убить за это надо! Да, видно уже, что Гитлеру капут скоро, даже многие немцы это понимают.
Израиль Аронович насторожился, не провокатор ли этот Вилли, но больше дове-риться было некому, рассказать же всю правду о себе он и ему не собирался.
Вилли признался, что давно подумывал о побеге, ещё в Польше, но там это было невозможно, а вот теперь дом близко. Жаль австрийца - охранника услали. С ним можно было бы договориться. Теперь попытается связаться с итальянцами.
Через несколько дней Вилли тайно пробрался к ним в барак, вызвал Израиля Ароновича. Он сообщил, что у итальянцев уже налажены связи с гарибальдийцами, назначена дата побега, надо только получить согласие партизан на участие в побеге русских и австрийцев. Те дали знать, что весь лагерь они принять не смогут, пока лишь небольшую группу, пусть готовятся.
Новое начальство назначило Вилли ответственным за работу бригады на стройке.0н сам отобрал, как доложил немцам, опытных строителей. Бригада сплошь состояла из нужных ему людей. За верность людей отвечали Израиль Аронович и один итальянец, австрийцев Вилли подбирал сам. Некоторые из тех, что знали о побеге, рисковать отказались, сославшись на недомогания, но молчать обещали. Им пригрозили, что, в случае чего, найдут и расправятся на месте. Риск, конечно, был.
Во время работы подкравшиеся партизаны сняли охрану и, плотно усадив беглецов на грузовик, умчались вверх по горной дороге, где наткнулись на немецких мотоциклистов. Завязался бой, те и другие послали за подкреплением, а беглецов тем временем везли, рискуя свалиться вниз, по узкой едва заметной дороге вверх по склону.
Привезли их к красивому каменному зданию, расположенному среди соснового леса. Слева и справа беглецы увидели ещё два здания без окон и дверей с прова-ленными крышами. Как они узнали впоследствии, здесь когда-то находилось имение графа, который был противником режима Муссолини. Графа давно арестовали, увезли куда-то, говорят, расстреляли, имение разграбили местные фашисты.
Дочь графа в это время училась в университете в Риме, вместе с молодым мужем активно участвовала в молодёжном движении, восхищалась Муссолини, из-за чего поссорилась с отцом. Приехав после длительного отсутствия в родные места, увидела разорённое родовое гнездо, узнала она о судьбе отца и стала добиваться встречи с любимым "дуче". Муссолини было уже не до встреч, он втянул Италию в войну на стороне Гитлера, но письмо прочитал, не отделался короткой отпиской, а ответил большим письмом, в котором главным для неё было, что он ценит молодых образованных соратников и сделает всё, чтобы обеспечить их жизнь,пообещал разобраться с имением. Об её отце он не написал ничего.
По его приказу имение вернули, но мужа графини отправили на фронт, она сама организовала в своём имении госпиталь-санаторий для выздоравливающих после ранений итальянских солдат. По специальности юрист, она окончила курсы сестёр милосердия и помогала за ними ухаживать.
Муж - офицер, сначала воевал с англичанами в Африке, быстро продвигался по службе, писал часто, несколько раз приезжал на побывку. Но с началом войны с Россией настроения в армии начали меняться, союз с немцами приносил одни неприятности, те вели себя нагло, мало считались со своими союзниками. Муж, став полковником, был отправлен на Восточный фронт. Как-то передал он жене весточку со знакомым. Написал, что часто болеет, в России очень холодно, русские - народ непонятный, живут плохо, сопротивляются отчаянно, дороги плохие, досаждают партизаны. Он вообще не понимает, что делают они в этой проклятой стране, просил постараться, чтобы его перевели на Запад.
Сделать что-нибудь для мужа она не успела, его часть попала под Сталинград, где все они погибли, замёрзли или попали в плен. Что с каждым из них, никто не знает. В Италии был объявлен траур, их всех считали умершими.
Элеонора, так звали молодую графиню, говорила неплохо по-русски. Оказалось, что её бабушку когда-то выдали замуж за итальянского аристократа, служившего в армии у русского царя. Бабушка мужа не любила, всю жизнь тосковала по дому и соседу по имению, который остался в России. Он приезжал к бабушке, уговаривал бежать с ним, но она не могла оставить детей и обидеть мужа, который её искренне любил и заботился о ней. Дети мало интересовались её прошлым. А вот старшая внучка, Элеонора, часто оставалась в имении у бабушки. Ей она рассказывала русские сказки, учила русскому языку и православным молитвам, хотя приняла католичество.
Всё это Элеонора рассказывала, глядя на Израиля Ароновича , выбрав его среди других русских беглецов. Может быть, она увидела в нём более солидного и интеллигентного человека, чем другие, а может, почувствовала в нём присущее ему мужское обаяние, которое часто привлекало к нему людей. Она продолжала свой рассказ, с трудом подбирая русские слова.
От налётов американской авиации, пострадало имение, остался только вот этот дом. Политикой она всегда интересовалась, в кабинете мужа был спрятан от посторонних глаз радиоприёмник , так что она знала , что происходит в стране и мире. В Муссолини со временем Элеонора разочаровалась, даже обрадовалась его аресту.
Однажды ночью, ещё когда "дуче" был у власти, в имение пробрались вооружённые люди и сказали, что она, жена фашиста - полковника должна быть расстреляна, они объявили войну "дуче" и всем фашистам.. Но, с другой стороны, её отец сам был расстрелян фашистами. Так что пусть выбирает, с кем она.
Графиня объявила, что давно уже поняла, сколько горя принёс "дуче" Италии, да и её саму оставил одинокой, без мужа, без отца. Она дала согласие помогать партизанам. Так ещё до прихода немцев её дом превратился в базу для переброски военнопленных и противников режима в горы, к партизанам. Среди них были и русские, так что бабушкин язык она вспомнила, общаясь с ними.
Услышав по радио, что Италия вышла из войны, она думала, что уже наступил мир, но оказалось, что военные действия на территории Италии только начались, на этот раз против немцев и своих фашистов.
Израиль Аронович смотрел на молодую женщину, не отрывая глаз. Он никогда не видел близко таких красивых изысканных женщин, разве что в кино. Одета она была по домашнему в теплый пушистый лимонного цвета халат. На чёрных блестящих волосах, уложенных аккуратными локонами вокруг бледного лица, как в зеркале, отсвечивались языки огня от камина, большие чёрные глаза, точёный носик и красиво очерченные губы то появлялись при приближении к огню, то исчезали в темноте, электричества не было, не зажигали и свечей - опасались бомбардировок. Немцы в горы не совались, особенно ночью, это потом они захватили имение в результате специальной операции, но никого там уже не застали.
Израилю Ароновичу казалось, что с этой женщиной он наедине, хотя рассказ графини слушали все, кто понимал по-русски. В тот вечер почудилось им, что прекрасная фея из сказок спустилась с небес к измученным войной мужчинам, чтобы вселить в их души радость и надежду. Никто не посмел признаться, что фея вызывала у них и всякие греховные мысли и желания, только все долго не могли уснуть.
Утром за ними пришли и повели их на базу к гарибальдийцам. Шли долго запутанными тропами, а когда пришли, увидели военный лагерь с аккуратно выстроенными бараками-казармами, солдат, одетых в военную форму, артиллерийские орудия, машины. Видимо, всё это осталось от расформированной воинской части итальянской армии. Лагерь прятался в небольшой долине среди лесистых склонов.
Израиль Аронович получил форму, винтовку, патроны и был назначен для начала в охрану лагеря. После длительного перерыва он вновь стал солдатом и воевал с немецкими фашистами, хоть и на чужой земле.
Постепенно командир отряда стал доверять русским, отправлял их в составе боевых групп на задания. Как понимал обстановку Израиль Аронович, гарибальдийцы действовали по приказу из какого-то центра. Было известно, что бои идут с переменным успехом, но всё же немцы всё больше сдавали позиции в центре, на востоке и западе страны и лишь на севере они ещё отчаянно сопротивлялись.
В июне 1944г. союзники вошли в Рим. В лагере был настоящий праздник, достали вино, с американского самолёта сбросили ящики с продуктами, сигаретами, медикаментами. Это было кстати, гарибальдийцы часто просто голодали. Теперь еды хватало.
Отношение в лагере складывались непросто, нервы были напряжены, но Израиль Аронович со всеми ладил, ему не хватало его австрийца. Вилли, единственный, с кем он сблизился в плену, исчез сразу после их прихода в лагерь.Лишь после освобождения стало известно, что он работал по заданию в тылу у немцев. Больше они не встретились.
Внешне спокойный, Израиль Аронович, очень переживал, ночами часто просыпался, думал о том, что ждёт его дома, как справляется Сонечка с сыном, ведь она не очень здоровая и умелая. Удалось ли ей забрать с собой в эвакуацию мать и сестру? Вместе было бы им всем легче. Сын, наверное, уже во втором или третьем классе, интересно, узнает ли его, ведь он очень изменился, при встрече может сказать: "Что это за дед такой"? Они вообще-то были немолодыми родителями.
А что с братом, где воюет, жив ли? Подумал он о своём любимом племяннике, такой музыкальный мальчишка, хотели его в знаменитую музыкальную школу отдать, уже его там прослушивали, да вот война помешала. Вспоминают ли они все его, ждут ли или смирились с тем, что его нет в живых?
Иногда во время ночного бдения рядом с мыслями о родных, из самой глубины души, как притухший костерок, поднималось ещё что-то, чего не должно было быть, но без чего он быть уже не мог. Это была ещё одна его тайна, и имя ей было Элеонора.
Он увидел её нескоро и издали, она приехала вместе с ранеными гарибальдийцами после боя, в котором отряд потерял многих бойцов. В лагере организовали госпиталь, оборудование было доставлено из имения. Они тогда не встретились, её тут же отправили назад, чтобы соседи не заметили отсутствия хозяйки.
Через короткое время было получено задание доставить в лагерь беженцев из окрестностей, нашедших в имении убежище. На задание Израиль Аронович напросился сам, очень хотелось ещё раз увидеть Элеонору, может быть, поговорить. Он ругал себя за то, что "на старости лет", кажется, влюбился как мальчишка. И когда, где, в кого! Во время войны, в чужой стране, в жену врага-фашиста! А как же Сонечка? Лицо жены, ночи и дни, проведенные с ней, не ушли из памяти, но всплывали в его сознании как бы издалека, в тени последних, прожитых в плену, лет.
Вспомнилась ему Лида, первая его супружеская измена, не оставившая в душе глубокого следа, кроме чувства вины не перед женой, а перед ней, этой невинной жертвой войны. А теперь Элеонора! Не было ничего, чего он мог стыдиться! Имеет же он право смотреть на женщину как на красивую картину в музее! Но Израиль Аронович знал, что это не так, он никогда не испытывал такого волнения, как теперь, приближаясь к её дому, даже в далёкой юности. Об опасности и самом задании он, рядовой солдат, не думал - выполнит, что прикажут, он ждал лишь встречи с ней.
Она появилась в открытом летнем платье , в соломенной шляпке, из-под которой выбивались чёрные локоны, стройная и лёгкая, и он испытал такой прилив нежности, что не мог ступить и шагу навстречу, хотя так ждал этой минуты. Элеонора сама подошла к нему, поздоровалась, спросила о здоровье и ушла быстрой походкой в глубину дома, откуда вскоре появилась во главе небольшой группы итальянцев. Это были прилично одетые, правда, слишком тепло для летнего дня, люди, в руках у каждого был небольшой чемодан или свёрток. Чем-то неуловимым они отличались от итальянцев, что пришли за ними, и напомнили Израилю Ароновичу каких-то людей, которых он видел или знал, но не мог вспомнить кого. - Кто это? - спросил он.
-Евреи, немцы их убивают, отправляют на смерть, им надо помочь бежать.
В памяти возникла степная дорога, мимолётная встреча с бессарабскими евреями, которых он увидел бредущими с такими же чемоданами и свёртками в неизвестность, да и его дорога эта привела не к дому, куда он шёл, а в плен, остался жив тогда, а дорога его всё ещё не кончается и не знает он, куда она его приведёт.
Израиль Аронович подумал о лагерях в Польше, о которых ему рассказывал Вилли. В их отряде тоже говорили об этом. Среди гарибальдийцев было немало итальянских, а также немецких евреев, бежавших в Италию от Гитлера в тридцатые годы. Они почти не отличались от других итальянцев, но всё же чувствовалось, что относятся к этим людям не совсем так, как к остальным бойцам.
В основном, это были молодые мужчины, которые пытались, но не сумели перейти швейцарскую границу или, после выхода Италии из войны, захотели сражаться с фашистами здесь, на родной им земле. Муссолини с конца тридцатых годов, по требованию Гитлера, ограничил права евреев, грабил их имущество, но наотрез отказался расстреливать или направлять их в лагеря смерти. Многие евреи успели уехать заграницу, но затем этот путь был закрыт.
А теперь евреи вынуждены спасаться от немцев целыми семьями. После освобождения Рима стало известно, что из тысячи тех, кто был согнан в гетто, в живых осталось лишь пятнадцать. И так по всей оккупированной немцами Италии, составы со смертниками отправлялись из разных мест в Освенцим почти ежедневно.
Куда же вести измученных беглецов? В лагере их оставлять нельзя, он должен быть мобильным. Решено было провести их партизанскими дорогами до швейцарской границы. На юг через линию фронта они не пройдут. Надо торопиться, швейцарцы тоже всё жёстче перекрывают границу, чтобы оградить себя от потока беженцев и дезертиров.
С Элеонорой Израиль Аронович попрощался очень коротко, свидание, о котором он мечтал, не состоялось, но он хотя бы увидел её.
Время текло быстро и медленно одновременно. Лето сменилось осенью и зимой. Не оправдались ожидания западных союзников о полном разгроме немцев в 44-ом году, не получилось с сепаратным миром между ними и немецкими генералами в обход русских союзников с одной стороны и Гитлера - с другой. Война продолжалась.
В начале 45-го Израиль Аронович был ранен. Ранило его во время минирования дороги, по которой должны были проехать немецкие части, отозванные для пополнения войск, отступавших на Востоке и Западе. Война неотвратимо приближалась к самому логову, откуда отдавались приказы об уничтожении миллионов людей. Фашизм был близок к краху, но ещё очень опасен. Союзники, как и немцы, собирали все силы для окончательного удара по врагу. У тех и других не было возможности для наступления в Италии, они изматывали друг друга там в позиционной войне.
Израиля Ароновича ранили в плечо и в шею. Пулю из шеи извлекли сразу, рану обработали, а вот с плечом он настрадался. Ранение, неопасное для жизни, было очень болезненным, и он стонал и корчился от боли, особенно по ночам. Вскоре в госпитале появилась Элеонора.
Партизанам стало известно, что немцы намерены провести в горах акцию по ликвидации партизан, готовились аресты тех, кто им помогал из местного населения. Верные люди добыли списки предполагаемых арестантов, среди них Элеонора значилась первой, видимо, кто-то донёс на неё немцам. Лагерь был переведен на осадное положение, раненых перевезли в монастырь, спрятанный высоко в горах.
Везли их на санях, кто мог, сам передвигался на лыжах. Элеонора возглавила перемещение госпиталя. На лыжах она ходила хорошо, несколько раз прикатывала к саням, на которых корчился от боли Израиль Аронович, успокаивала его, давала попить тёплого чая, вытащила из рюкзака тёплый платок и обмотала им плечо. Само присутствие любимой женщины , её прикосновение помогало больше всяких пилюль и порошков. Ему так хотелось поцеловать её, но он не посмел, а лишь прикоснулся губами к её тёплой ладошке. Она лукаво посмотрела на него и провела рукой по больному плечу, от чего ему сразу стало легче.
В монастыре они виделись ежедневно. Лекарств и перевязочных материалов не хватало, но монахи делились запасом своих настоев из трав. Свежий горный воздух -тоже лекарство, раны заживали быстро, только плечо ныло и болело по-прежнему, но Израиль Аронович не мог пропустить ни вечерней, ни утренней прогулки, во время которой Элеонора сопровождала раненых. Шли гуськом, Элеонора шла чаще всего рядом с ним, и они говорили обо всём, как будто находились не на войне, а в довоенном санатории, где он побывал однажды. Не было между ними ни разговоров о любви, ни флирта, только невидимая ниточка приязни и взаимного интереса соединяла их души.
Зима сменилась весной, началась весенняя распутица, она задержала выздо-равливающих в монастыре, но как только подсохло, за ними пришёл сам командир отряда с несколькими бойцами. Их военный лагерь немецкая авиация разбомбила, но захватить его немцам так и не удалось. Да и не до гарибальдийцев им было, на швейцарской границе их скопилось множество, каждый хотел спасти себя. Постреливали ещё только остатки фанатиков. Все уже знали, что война немцами проиграна, вот-вот падёт Берлин, и Гитлеру придёт конец.
Теперь союзники беспрепятственно продвигались на север. Гарибальдийцы продолжали боевые действия, отлавливая сопротивляющихся немцев и бегущих от возмездия своих фашистов. Через несколько дней после возвращения Израиля Ароновича в отряд, разнеслась весть, что неподалёку на дороге был пойман переодетый в форму немецкого солдата Муссолини, ехавший на автомобиле со своей любовницей Кларретой Полетти. Опознавший его партизанский командир, известный как "полковник Валерио", с помощником, опасаясь, что тот вновь ускользнёт, расстрелял Муссолини и его спутницу на месте, а затем повесил их на дереве вниз головой. Зрелище было неприятным, но вызывало у очевидцев чувство свершившейся справедливости. Это произошло 25 апреля 1945 года.
Израиль Аронович очевидцем не был, хотя потом с гарибальдийцами присутствовал при повторном повешении многолетнего диктатора Италии в Милане на площади Лорето под улюлюканье толпы, некогда восторженно приветствовавшей там же своего любимого "дуче".
26 апреля генерал Александер принял от немецкого командующего в Италии фон Фитингоф- Шееле безоговорочную капитуляцию. Война в Италии была окончена.
А для Израиля Ароновича начался долгий путь домой. Гарибальдийцы сразу же начали расходиться по домам. Они тепло прощались с русскими товарищами по оружию, обменивались адресами, приглашали домой, обещали писать, хотя было неясно на каком языке, приглашали к себе в гости, предлагали навсегда остаться в Италии. Всем выдали справки с печатями за подписью командира отряда с благодарностью за участие в борьбе с фашизмом. В справке отмечались боевые заслуги и ранения каждого. Им оставили оружие и форму.
Русские держались вместе. Правда, несколько человек куда-то исчезли сразу и больше не появились. Один молодой украинец заявил, что он, старший лейтенант Красной Армии, берёт командование на себя. Никто не возражал, все немного растерялись и не знали, что им делать дальше, а парень этот, хоть ничем особенным до сих пор не выделялся, но неплохо освоил итальянский язык. Он объявил, что наши войска ещё воюют в Берлине, а значит, их никто не демобилизовал, они всё ещё военнослужащие, должны оставаться при оружии и добиваться, чтобы союзники переправили их как можно скорее к своим.
В английской комендатуре, куда их проводили несколько итальянцев из отряда, встретили русских не слишком радушно, оружие отобрали, велели сдать документы. Правда, узнав, что им негде спать и они голодны, накормили - напоили и определили на ночлег, сказав, чтобы никуда не отлучались. Держали их не то, чтобы под стражей, но взаперти, объяснив, что должны доложить о них начальству.
А через два дня рано утром их разбудили крики и стрельба за окном. Все испуганно соскочили с постелей. Не немецкий ли десант вновь прорвался в город? Но это был День Победы, 8 мая 1945 года. Распахнулись двери их убежища, начались поздравления и объятия. Не было русских, англичан, американцев, итальянцев - все были победителями, союзниками, просто людьми, выжившими в этой страшной войне.
Израиль Аронович находился в смятении. Раскрыть ли им свою тайну или продолжать оставаться Петровичем? Решил, что посмотрит по обстоятельствам. Когда очередь для беседы дошла до него, он увидел, что рядом с подтянутым английским офицером развалился в кресле маленький полноватый средних лет лысый мужчина в какой-то другой форме. Он изучающе посмотрел на него весёлыми карими глазами. На ломанном русском языке представился:
- Капитан Майкл Гойхман. Я тоже союзник, но американский. И тут же перешёл на идиш: -Что занесло русского еврея к итальянским партизанам?
Израиль Аронович обомлел: почти четыре года он был сербом Петровичем, в чём не усомнились румынские, немецкие, итальянские службы , а этот весёлый лысый еврей в одно мгновение распознал в нём то, что он так удачно скрывал от всех. Может быть, он сам, освободившись от страха, расслабился и выдал себя чем-то? А впрочем, он и не собирался дальше скрываться и врать, он собирался домой, назвав своё настоящее имя, и удивился, что прозвучало оно для него как чужое.
Американец оказался родом из тех же мест, что и Израиль Аронович, только увезли его родители после погромов в 1905-ом году, когда ему был всего один год. Он много расспрашивал о жизни в России, интересовался, не знает ли кого из людей с такой фамилией, как у него, хвалил Сталина за то, что тот спас тысячи евреев от уничтожения Гитлером, выразил своё восхищение достижениями социализма в Советском Союзе. И Израилю Ароновичу ничего не оставалось, как поддакивать американцу. Это было не в новинку: Советским Союзом, Сталиным, русским солдатом восхищались все. Американец записал его данные, но посоветовал пока оставаться Петровичем. Обещал передать приличную одежду, ткнув пальцем в потрёпанную форму, в которую был облачён Израиль Аронович.
Старший лейтенант объявил, что через день приедут русские представители, которые и будут заниматься ими в дальнейшем.
Американец не обманул, им передали несколько чемоданов с вещами, новыми и ношеными, но вполне приличными, так что, приведя себя в порядок и приодевшись, они перестали выглядеть как бродяги, а превратились в молодых мужчин, даже с лёгким налётом заграничного шарма. Глядя на своих товарищей, Израиль Аронович подумал, что, наверное, тоже выглядит неплохо, жаль, что Элеонора не видит его.
Они даже не попрощались. После казни Муссолини и капитуляции немцев Элеонора, говорили, уехала в Рим, где у неё при дворе короля находились влиятельные родственники. Родовое имение её было уничтожено, и она оказалась бездомной, надо было узнать о судьбе пленных в России, может быть, что-нибудь известно о муже. Для Израиля Ароновича она оставила записку, которую передал ему их партизанский командир, но записка была на итальянском языке. Он носил её всегда при себе, никак не мог решить, кто сможет ему прочитать её и перевести, ведь этим он открыл бы тайну их отношений. В них не было ничего постыдного, но люди так охочи до сплетен.
Пока он сомневался, записка исчезла. То ли он оставил её в кармане старой одежды, то ли выронил где-то, но он её так и не прочитал, чего не мог простить себе никогда. Было, правда, у него одно подозрение. На допросе, которое проводили уже в лагере перемещённых лиц на территории Австрии, куда их доставили из Италии, следователь задал вопрос об Элеоноре и об их отношениях. Значит, кто-то сообщил о ней, а может, выкрал записку как вещественное доказательство. Но судя по тому, что это не сказалось на его судьбе, записка не содержала, видимо, ничего крамольного.
Обо всём, что случилось с ним в плену, Израиль Аронович и рассказал Вере, когда она передала ему сообщение о том, что он должен прийти завтра в определённый час в известное в городе здание со всеми документами, касающимися военных лет. Ему очень надо было поделиться с кем-то, кто мог бы выслушать, не принимая его рассказ близко к сердцу, и запомнить на случай, если он не вернётся после завтрашнего визита.
А в 45-ом, пройдя долгий путь проверок, Израиль Аронович сумел убедить сле-дователей в своей невиновности перед родиной. Он почти ничего не скрывал от них, кроме обстоятельств гибели Петровича, документами которого воспользовался, и, конечно, того, что касалось Элеоноры. О ней они узнали и без него.
Из лагеря для перемещённых лиц его отпустили домой. Он добирался туда через границы вместе с бедолагами, прошедшими концлагеря и неволю и возвращающимися домой пешком. Однажды его обокрали, оставив без верхней одежды, но он был рад, что документы его, выписанные на настоящую фамилию, не приглянулись ворам, как и справка на итальянском языке, написанная командиром гарибальдийцев, в которой было сказано, что Петрович храбрый воин и получил ранение в бою. Документы ему подбросили, и это спасло его от советского лагеря.
Но гордиться этой частью жизни было нельзя. Его строго предупредили, чтобы нигде, никогда, никому он не рассказывал о том, что был в Италии, что воевал вместе с гарибальдийцами, что встречался с другими иностранцами, с англичанами и американцами и не дай Бог ему пытаться связаться с кем-то из них.
Домой он пришёл измученный и простуженный, Соню он не узнал, маленькая худенькая старая женщина, она вернулась из эвакуации одна, сын их умер в первый же год от дизентерии, мать и сестра погибли в гетто. Она тяжело работала на заводе, на станке, не хватало рабочих рук, сын ходил в детский сад, питание было ограничено, в саду детей накормили чем-то, от чего они заболели и умерли сразу шесть человек, в том числе и их единственный сын. Жить ей не хотелось, но как-то надо было. Вернулась с заводом в город вскоре после его освобождения. Комнату ей не вернули, муж числился пропавшим без вести, а таким ничего не полагалось. Она долго ждала его, но уже не верила, что он вернётся живым.
Соня горько плакала, прижимаясь к нему, а он ничего не чувствовал, кроме горечи от потери сына. Вернулся из школы племянник, не узнал дядю, а когда вспомнил, очень обрадовался - в доме появился мужчина, солдат вернувшийся с войны, скоро и его папа приедет. Очень обрадовалась ему золовка:
-Надо же, два брата, оба живы, - большая редкость! Аркаша в Австрии.
-Я мог его там встретить, - подумал Израиль Аронович, но вслух не сказал ничего.
Золовка говорила, говорила, словно хотела наговориться за все четыре года войны:
-Аркашу демобилизуют, он вернётся скоро, и вы встретитесь. Вот радость будет! Напишем ему пока письмо.
Израиль Аронович чувствовал, что ему становится плохо, дурнота подступила к горлу, то ли последствие сотрясения мозга, то ли от пережитого волнения из-за известия о самой тяжёлой утрате. Такого удара судьбы он не ожидал.
-Лучше бы я погиб, ведь столько раз смерть была близка, так нет - ребёнок, такой долгожданный, единственный, ни в чём неповинный, не встретил меня, - сокрушался Израиль Аронович.
Силой воли он заставил себя преодолеть дурноту, попросил горячего чая, лёг на диван и забылся в тяжёлом сне.
Израиль Аронович болел долго, на жену не смотрел, хотя умом понимал, что невиновна она в смерти сына. Но в душе затаилось нехорошее чувство:
- Одного ребёнка не уберегла, а другие и семерых сохранили. Соня понимала его состояние, тихо уходила на работу, работала в поликлинике в регистратуре, возвра-щалась с покупками, готовила на всех, тихо ставила на стол и убирала после обеда. Золовка была воспитательницей в школе-интернате, приходила поздно, уставала. В выходные дни они все вместе убирали, стирали, золовка ещё умела шить. В общем, все были при деле.
Израиль Аронович постепенно приходил в себя. Надо было найти жильё, прописаться, устроиться на работу. Пошёл он было в военкомат, но там его на учёт не поставили, в исполкоме записали в самый конец длинной очереди на жильё. На заводе, где он до войны был уважаемым главным бухгалтером, ему отказали в приёме на работу, бывших пленных туда не принимали даже чёрнорабочими. Завод солидный, военные заказы выполняет.
Начались поиски среди немногочисленных старых знакомых. Почти все, узнав, что он вернулся из плена, опускали глаза и отказывались даже говорить о нём, другие обещали, но ничего не сделали.
-Вот до чего довела сталинская пропаганда, - обижался Израиль Аронович- люди людьми быть перестали. Но тут же останавливал себя, - а до войны во время "чисток" разве не так было?
Он вспомнил, что когда арестовали тестя, он не помог семье жены, не забрал тёщу с девочкой-школьницей к ним в город, как Соня просила, побоялся приютить семью "врага народа". Что же других осуждать? Ведь, может быть, они остались бы живы и его сын тоже. Вдруг его пронзила мысль: - То, что произошло с ним, и особенно смерть сына, - это есть возмездие за ту его трусость. И он вновь подумал о Боге, как тогда, когда брёл в колонне военнопленных по своей улице и, увидев чужого ребёнка в своём окне, понял, что семье его удалось уехать.
Израиль Аронович разыскал художника, с которым сидел в румынской тюрьме. Он работал в художественном фонде, где копировал портреты Сталина и всех членов Политбюро, они нужны были в большом количестве каждому учреждению. Записка, которую передал Израиль Аронович из лагеря, помогла семье художника связаться с подпольем, они вызволили его из тюрьмы, он продолжал участвовать в сопротивлении, награждён партизанской медалью. Теперь в почёте, часто выступает перед школьниками и рабочими, рассказывает о Яше Гордиенко и других героях-партизанах, которых знал лично.
-Но до этого, - нехорошо выругался художник, - сколько кишек вымотали в НКВД, проверяли каждое слово, каждую встречу. Спрашивали и о нём, Петровиче.
Что-то не понравилось в его рассказе, промелькнули слова о жидах, что отсиживались в Ташкенте. Израиль Аронович засомневался, открыть ли своё настоящее имя. А потом решил, что стыдиться имени своего, скрывать его на своей земле не будет. Рассказать об Италии он права не имел и не хотел, а вот имя своё и фамилию назвал, после чего интерес их друг к другу как-то погас сам собой. Да, годы оккупации оставили след в душах людей, у каждого свой.
Наконец, один знакомый обещал помочь.Он рассказал, что товары для народа, всякие иголки-нитки, ложки-вилки, кастрюли, сумки, чулки-носки теперь разрешено производить на маленьких предприятиях - артелях, как при НЭПе, с привлечением частной инициативы и денег. Многие евреи, вернувшиеся из эвакуации и с фронта, особенно инвалиды войны, взялись за это дело. Такой бухгалтер, как он, может быть им полезен. Зарплата там небольшая, но люди есть деловые, себя не обижают и других не забывают.
-Я тебя рекомендую, - сказал знакомый,- если ты не стукач, но ты меня не подведи. Израиль Аронович на всё был согласен. Спросил только, не сможет ли этот знакомый квартирку или комнату, хотя бы на время, но с пропиской, рекомендовать.
Когда вернулся брат, жить в одной комнате стало совсем невозможно, соседка по коммунальной квартире согласилась впустить Сонечку с мужем на месяц к себе, если муж не будет пить и скандалить, но, конечно, без прописки.
Брат вернулся с войны с тремя боевыми наградами и гвардейским значком на гимнастёрке. Отдохнув с неделю, устроился на работу. Его, члена партии и фрон-товика, инженера по образованию, сразу назначили главным инженером в проектный институт, который ещё надо было организовать.
Под институт выделили первый этаж в четырёхэтажном здании в центре города. Одно крыло здания пострадало при обстреле, его не заселяли, начали ремонтировать. Работа закипела, брат так увлекался ею, что пропадал там целый день.Новое дело начинать всегда сложно, но интересно.
Во дворе дома, где расположился институт, брат приметил пустующую полу-разрушенную пристройку, думали её под кладовку для института приспособить, но мороки много, решили сносить. Посоветовавшись со строителями, предложил он Израилю Ароновичу взяться отремонтировать её под квартирку. Не бог весть что, удобства во дворе, но зато отдельная, можно сделать хорошую комнату и кухоньку. Сказано - сделано. Началась беготня по исполкомам и ЖЭКам. В результате Израиль Аронович стал обладателем самостоятельной жилплощади, с удобствами во дворе и одним отливом. Так вопрос с жильём решился быстрее, чем можно было ожидать.
К работе он приступил ещё до вселения в пристройку, работа, вопреки ожиданию, оказалась интересной, хотя и достаточно нервной, приходилось много спорить с начальством, умерять их жажду к личному обогащению, обеспечивая при этом обязательное выполнение плана, выплату зарплат и премий работникам.
С женой отношения постепенно налаживались. Что случилось, не вернёшь, разводиться он не собирался, детей у них больше не будет. Съездили они на могилу сына, перевезли и перезахоронили его в своём городе, поставили хороший памятник. Посещение могилы сына стало существенной частью их жизни.
Страна оправлялась от военных ран, появились новые предприятия, артели выполнили свою роль и вместе с предприимчивыми хозяевами стали не нужны. Начались проверки и придирки, аресты и статьи в прессе. Израилю Ароновичу ещё до этого перестала нравиться работа в артели, хоть и выручила она его, он искал другую.
В стране поднял голову государственный антисемитизм, прикрытый лживыми лозунгами о дружбе народов. Смерть Михоэлса, которую многие евреи в городе сразу определили как убийство, борьба с "космополитизмом", наконец, "дело врачей". Всё это выразилось в преследованиях, увольнениях, арестах тысяч евреев, виновных в чём-то и не виновных ни в чём.
С Соней случился инфаркт, прямо на рабочем месте в поликлинике, они были одни, и он искал и не находил работу, которая позволила бы ему за ней ухаживать. После больницы она оставалась дома одна на целый день. Он стал просить брата, чтобы тот устроил его на работу в бухгалтерию института, рядовым бухгалтером. Брат не хотел, но понимал, что выхода нет. Еврея с такой биографией, как Израиль Аронович, никто никуда не возьмёт, тем более не найти ему работы близко к дому, а тут прямо во дворе.
Главный бухгалтер института, молодая женщина, жена инструктора райкома партии, несмотря на совет мужа не делать этого, согласилась принять брата главного инженера в бухгалтерию на появившуюся вакансию, пожалела одиноких людей. Так Израиль Аронович оказался в институте.
Но уже через год, когда на партийном собрании решался вопрос о недостатках в подборе кадров, она сослалась на давление со стороны главного инженера. Ему объявили выговор за семейственность и превышение власти. По существу в институте оказалось слишком много людей "некоренной" национальности. Хотели уволить Израиля Ароновича, но брат сам подал заявление об уходе. Его давно уже звал к себе на завод в конструкторское бюро бывший сокурсник, ставший там директором. Он сумел отстоять свой выбор во всех инстанциях.
А Израиль Аронович остался в институте на много лет. Он замещал главную и во время экзаменов, которые ей, заочнице, приходилось сдавать два раза в году, и во время декретных отпусков, когда она рожала двоих детей, так что ей он был нужен, и она, не извинившись, вынуждена была наладить с ним нормальные отношения, сделав даже своим заместителем. Мало ли кто что говорил на собраниях в то время...
После смерти Сталина наступили времена хрущёвской оттепели, люди вздохнули свободнее, осмелели. Стали возвращаться из лагерей и многие осуждённые советские военнопленные. Из небытия возвращались те, кого уже перестали ждать. Неожиданно Израиль Аронович получил вызов из Дома, где давно не был, его вызывали на беседу в КГБ. Он надеялся, что о нём забыли, оставили в покое.
Ему опять стало плохо, и жена уложила его в постель, вызвала врача, тот прописал ему полный покой, о чём Израиль Аронович попросил отдел кадров сообщить в КГБ.
На следующий день к нему в дверь постучали, и немолодой человек в длинном сером плаще - макентоше, назвавшись по имени-отчеству, завёл разговор о его участии в отряде гарибальдийцев. Оказалось, что в Италии организовали союз бывших партизан, и они просят отозваться всех ветеранов движения из разных стран. Из Москвы пришёл запрос на Петровича и ещё трёх человек, призванных на фронт в 1941-ом году из их города. В архивах вышла путаница, распутать которую поручили ему.
Израиль Аронович сказал, что в его деле есть всё о нём, добавить ему нечего. Об этой части его жизни им всё известно, он ни с кем не встречался и не говорил на эту тему. Они с женой больные люди, им не до встреч, переписываться, а тем более ехать на встречи он не намерен, пусть их ведомство само решает, что и как отвечать на запросы. Следователь был удовлетворён таким ответом, посоветовал даже Израилю Ароновичу заявиться в военкомат, встать там на учёт, добиваться улучшения жилищных условий. Израиль Аронович был счастлив, что отделался испугом и приступом, он никуда не ходил и ничего не просил.
Шли годы, Соня уже не работала, брат преуспевал в работе, защитил канди-датскую диссертацию, племянник окончил институт, женился, уехал в северный город Норильск, чтобы ни от кого не зависеть, окрепнуть материально, а потом вернуться в родной город обеспеченным человеком
В городе, как и во всей стране, началось большое строительство жилья в новых микрорайонах, брат с женой получили в одном из них двухкомнатную квартиру. Зная настроение Израиля Ароновича, брат решил заняться и его квартирными делами.
-Ну, что это,- возмущался он инертностью Израиля Ароновича. В век технического прогресса, уже и в космос полетели, жить с "удобствами во дворе" и мыться в коммунальной бане!
Брат сам пошёл в военкомат и потребовал, чтобы Израиля Ароновича признали равноправным со всеми участником войны и поставили на льготный квартирный учёт. Это было одно из первых обращений бывшего военнопленного в борьбе за свои права.
Опять изменилась власть в стране. Новый руководитель, сам участник войны, уделял ветеранам большое внимание. Словно этого только и ждали, росли объединения, союзы, форумы ветеранов. К 20-летию Победы прошли пышные празднования. Всем ветеранам обещали со временем отдельные квартиры.
Израиль Аронович, как и прежде, в ветеранских сборах не участвовал, считал себя не вправе. Люди прошли всю войну, имеют столько правительственных наград, а он кто? Воевал менее года, был в плену, какие его заслуги? А гарибальдийцы не в счёт...
Сколько ни уговаривал его брат, что он такой же герой, как все, - участвовал в обороне города, в сопротивлении фашистам в Италии, о чём справка имеется,- лучше другой награды, он слышать ничего не хотел. На собрания, где участников войны чествовали, просто не ходил.
И вот теперь его вновь разыскивают, и Верочка передала, что там стоит женское имя. Элеонора! Кто же ещё! Он немедленно пойдёт в эти "органы", пусть отдают письмо. Она, единственная большая любовь в жизни, помнит его, может быть, приедет к нему, ведь гарибальдийцы в Италии в почёте. Она к тому же светская дама, графиня, хоть короля после войны итальянцы и выгнали, но титулы, он помнит, уважают, а Элеонора и антифашистка. Она может приехать, ведь через их город едут и едут делегации из разных стран. Он видел в порту и итальянский пароход с какими-то людьми, говорят, они будут строить город и завод на Волге. Они увидятся! Израиль Аронович ходил два дня, как именинник, в предвкушении приятного известия.
Но как сказать об этом Соне? Она больна, тает буквально на глазах, об Элеоноре ничего не знает. А его ужасная квартира, нельзя её иностранке демонстрировать.
Ожидание его не обмануло, он угадал почти всё.
В КГБ сменилось поколение сотрудников. Молодые элегантные люди говорили грамотно, вежливо, смотрели прямо в глаза, но от их взгляда мокла спина. Один из них дал ему перевод письма, спросил о семье, работе и квартире и рекомендовал не отвечать на письмо этой графини и не пытаться тайно встретиться с ней. Она, вероятней всего, агент какой-нибудь разведки, а он старый уже человек и ему такие игры не к чему.
Почти не слыша от волнения, что ему говорят, Израиль Аронович читал перевод письма. Элеонора удивлялась, что он куда-то пропал, они несколько раз искали его, но никто о нём ничего не мог сообщить, она боится, что его уже нет в живых, но надеется, что это не так.
Муж её вернулся из плена совсем больной, они прожили вместе недолго, родилась дочь, вскоре муж умер. Вышла она замуж вторично, за командира их отряда. Они часто вспоминают военные годы, русских товарищей, а она - его. Ей кажется, что между ними тогда что-то было.
Пусть напишет, как сложилась его жизнь. Она живёт в Риме, имение, вернее, землю, продала, там теперь красивый санаторий. Муж её политический деятель, а она занялась адвокатской практикой, хотя после войны выступала в судах, где судили бывших фашистов за их преступления. Они с мужем, возможно, приедут скоро в Москву, и она очень хочет его увидеть. Ни письма, ни копии его ему не дали.
Израиль Аронович всю неделю ходил в радостном настроении, даже помолодел, о чём ему говорили женщины на работе, он только отшучивался. Соне он ничего не сказал, - ещё переживать будет.
Через неделю Израиля Ароновича уведомили о выделении ему однокомнатной квартиры в противоположном от брата микрорайоне города, далеко и от центра. Ехать туда он отказался.
А через несколько дней его не стало. Гроб выставили в институте, Верочка организовала поминки, куда пришли и соседи со двора. Соня слегла и не смогла даже поехать на кладбище. Семью представляли брат и золовка, а больше родственников у них не было.
Неожиданно на кладбище выступил неизвестный никому молодой человек. Он рассказал, каким героем был во время войны покойный Израиль Аронович, как достойно вёл себя в плену, каким уважением пользовался у итальянских товарищей. Члены делегации, которую он встречал, узнав о его смерти, просили передать семье орден "За храбрость".
- О своём боевом прошлом, - добавил выступающий, -Израиль Аронович, скромный человек, никогда не говорил.
Орден передали брату. Через десять дней умерла и Соня.