Был уже конец чудесной весны 1952 года, когда нам, выпускникам эксплуатационного отделения Одесского мореходного училища стали известны места назначения на работу после окончания.
В пятом послевоенном выпуске училища нас было 74, и 5 из них заканчивало по высшему разряду, т.е. с дипломами с отличием и занесением на Доску почёта. Среди этих пяти был и я, единственный еврей среди выпуска. В соответствии с существовавшим тогда положением я имел право не идти работать, а поступать в высшее учебное заведение без вступительных экзаменов.
А время тогда было напряжённое, уже существовало секретное дискриминационное постановление цека партии о недопущении евреев в руководящие партийные и советские органы, уже был зверски умерщвлен Михоэлс, уже ликвидировали Еврейский антифашистский комитет, а большинство его членов пытали на Лубянке, уже ограничивали евреев в поступлении в институты под разными смехотворными предлогами, но до искусственных "завалов" на вступительных экзаменах ещё не дошло. Это началось в следующем году.
Имея пятёрки по всем изученным предметам, я не задумывался о том, что могу не получить официального направления в институт. Мой начальник отделения Лев Абрамович Гринберг, человек умный и прагматичный, настоял, чтобы я, на всякий случай выбрал, себе место назначения на работу. Я удивился. Лев Абрамович, которому я безгранично доверял, умудрённый своим жизненным опытом, по-видимому, лучше понимал, что творится в стране, победившей фашизм.
Выбор места работы и, следовательно, проживания, как принято стало говорить намного лет позже, судьбоносное решение для каждого выпускника учебного заведения, но вряд ли требовало, чтобы из Москвы, из министерства морского флота для распределения приезжала представительная комиссия во главе с начальником главного управления кадров Хаюровым. Но, по-видимому, была такая установка
Распределение происходило в просторном кабинете начальника училища Владимира Кузьмича Захарова, всеми уважаемого капитана дальнего плавания, никогда, в отличие от многих других в нашем училище, не повышавшего голоса, что не мешало ему отлично руководить. Мне это запомнилось на всю жизнь, и я всегда старался подражать: не повышать голоса на подчинённых даже в самых экстремальных обстоятельствах.
По вызову я в остро отглаженных чёрных брюках и белой форменке твёрдым заученным шагом прошёл в кабинет и доложил, что прибыл за назначением. Кабинет был заполнен чиновниками высокого ранга, сверкавшими нарукавными нашивками различной толщины на своих форменных кителях.
В то время почти все ведомства имели форменное обмундирование и персональные звания. Особенно мне запомнилось одно забавное звание на железной дороге- "генерал-директор тяги". На морском флоте тоже были своеобразные перлы. Вся страна была как единый военный лагерь, готовый к борьбе за мир во всём мире.
Я вытянулся и замер. Пока зачитывали мои данные я с удовольствием смотрел в широко распахнутое окно за спиной начальника. Оно выходило на Канатную улицу. Я видел белые с рыжинками свечи каштанов, с любопытством заглядывавших в окно и освещенные ярким ласковым весенним солнцем длинные балконы трёхэтажного дома напротив. Когда четыре года назад я пришёл в училище, этот дом, разрушенный во время войны, чернел закопчены ми глазницами окон, через которые просматривалось голубое или серое небо. А вот теперь его восстановили со всеми довоенными архитектурными деталями. Интересно было рассматривать лепнину и загадочные монограммы на фронтоне.
Хаюров медленно оглядел меня и лениво спросил, куда бы я хотел получить назначение.
-В Одесский институт инженеров морского флота -чётко ответил я.
-А на Сахалин? - с лёгким металлом в голосе снова спросил Хаюров.
Я и сегодня не всегда знаю, как лучше ответить в некоторых ситуациях, но тогда что-то подсказало мне ответ:
-Если надо, я поеду, но мне очень хотелось продолжить своё образование в институте.
Хаюров, будто не слыша ответа, в упор глядя на меня, дождавшись конца моей фразы, повторил вопрос:
-А на Сахалин?
Мне стало не по себе. В голове мгновенно пронеслось, что придется расстаться с родной моему сердцу Одессой, с родителями, друзьями, с учёбой на стационаре. Всё мгновенно рушилось. Впереди, как видение, вставал из-за полоски хмурого моря скалистый берег и имя ему Са-ха-лин. Тут вспомнился анекдот, я любил рассказывать анекдоты и знал их великое множество, что один еврей женился на якутке, чтобы выводить морозоустойчивых евреев.
Я повторил ответ, а Хаюров снова повторил вопрос. Не могу вспомнить, сколько раз повторялся этот диалог в присутствии молчавших, как статисты, членов комиссии, пока не услышал примирительную реплику Захарова:
-Давайте направим его в институт.
-Ладно-ответил Хаюров.
Не знаю уж каким по счёту чувством я уловил, что если бы я повёл себя иначе, не миновать мне Сахалина и морозоустойчивых евреев. Если бы я отказался от Сахалина, то Хаюров мог бы настоять на своём. Но я не отказывался, я просил и это позволило ему согласиться с предложением Захарова.
Я с облегчением вздохнул, подписал назначение и снова, чеканя шаг, вышел из кабинета Захарова. Моя судьба на ближайшие пять лет была определена, я отделался лёгким испугом.
Дальше распределение продолжалось без заминок, как по заранее заданной программе, пока в кабинет не промаршировал мой однокашник, одессит Жора Мулярчук, "подпольный" хохмач-юморист по присвоенной ему в нашем взводе кличке "Малюрчик". Жора прекрасно рисовал, рисовал с удовольствием, а не по принуждению, а, кроме того, умел выбивать чечётку.
Коммунистическая партия постоянно с кем-то или с чем-то боролась. Так, например, в те времена с "безродным космополитизмом", с группой театральных критиков, с "засильем" иностранных слов в русском языке. Поэтому чечётка официально называлась ритмическим танцем в противовес широко пропагандируемым тогда бальным.
После зачтения анкетных данных Жоре предложили подписать назначение в Петропавловск на Камчатке.
-А это где?- с инсценированной наивностью спросил он.
Кто-то из членов комиссии, ничего не подозревая, не поленился, встал с мягкого дивана, подошёл к развешенной почти на всю стену большой карте Советского Союза и пальцем небрежно ткнул в точку на южной оконечности Камчатки. Жора тоже подошёл к карте, сощурил маленькие глазки, как это делают близорукие, внимательно посмотрел, качнул птичьей головой и неожиданно проговорил:
-Так там же льды кругом, а у меня насморк.
Высокая комиссия опешила от подобной наглости, не понимая, кого им представили, идиота или издевающегося над ними. Хаюров покраснел, взбычился и рявкнул во всю мощь:
-Ты что издеваешься? Вон отсюда!
Жора, как ни в чём не бывало, вышел из кабинета. Ему терять было нечего, дальше Камчатки был только Сахалин, а там теплее. Комиссия после этого происшествия ещё некоторое время сидела в недоумении, не вызывая следующего. Гринберг пояснил, что Мулярчук ещё недостаточно серьёзный парень, любит "похохмиться", не задумываясь о последствиях.
Жора поехал в Петропавловск по назначению, но вскоре заболел там свинкой. Это заболевание не в детском возрасте, говорят, очень опасно для мальчиков и Жору отпустили на "материк", к родителям в Одессу. В дальнейшем он ушёл плавать и дослужился, кажется, до капитана судна, Наверное, любимые им моря и океаны вылечили его насморк.
Государственные экзамены заканчивались в конце июля, надо было спешить с подачей документов в институт, чтобы не дать повод для формального отказа в приёме. Я был зачислен бех экзаменов на факультет "Оборудование и механизация портов" Одесского института инженеров морского флота и закончил его в 1957 году.
Но не так просто сложилась дальнейшая судьба многих хороших людей в училище. Во-первых, вскоре после моего зачисления в институт, из Москвы в училище поступил запрос, почему и на каком основании я был направлен в институт, а не на работу, как будто Хаюров не присутствовал на распределении и не было соответствующего постановления комиссии.
А, во-вторых, через несколько месяцев в училище была направлена комиссия то ли горкома, то ли обкома партии для проверки состояния учебной и воспитательной работы. Комиссия, что называется "копала" с усердием, достойного лучшего применения, выискивая факты и фактики. По завершению работы партийной комиссии в училище был устроен настоящий погром руководящих и педагогических кадров.
Это старейшее в Одессе морское учебное заведение выпускало высокопрофессиональных специалистов, что подтвердила сама жизнь. Многие выпускники тех лет заняли впоследствии и хорошо себя проявили на ответственных должностях. Но кого это могло интересовать, раз была соответствующая установка. За неправильный подбор кадров были уволены начальник училища, его заместитель по учебной работе, начальник моего отделения и целый ряд высококвалифицированных преподавателей-евреев. Но, чтобы это не так бросалось в глаза, уволены были и два преподавателя, национальность которых официально называлась коренной, в отличие от евреев. Евреи за многие столетия жизни на Украине на взгляд наших партийных идеологов, не имели корней и поэтому не могли считаться коренной национальностью.
В марте 1953 года умер Сталин, но уволенные преподаватели не возвратились. Некоторые из них за время хрущёвской оттепели успели защитить диссертации и перейти работать в институты.
Прошло много лет, я,после многолетней работы порту,преподавал в мореходке. Случилось так, что я временно подменял начальника отделения, и в его кабинете вдруг появился Лев Абрамович Гринберг. В этот год в училище поступал его внук, и в этот день он сдавал первый вступительный экзамен. Лев Абрамович уже был на пенсии и пришёл "поболеть" за мальчишку. А пока шёл экзамен мы беседовали. Он вспомнил, что я послужил как бы камнем, который, обвалившись в горах, вызывает последующий камнепад. Но это была шутка. Дело было, конечно, не во мне. Партия в то время, этот по Ленину "ум, честь и совесть нашей эпохи", готовилась исподволь к проведению широчайшей акции против так называемых лиц еврейской национальности.
После окончания мною мореходки прошло пять лет и снова в мае выпускников нашего факультета ознакомили с местами назначений. В Одессу не было ни одного места. Были Выборг, Астрахань, Клайпеда, Калининград, Сахалин, Херсон, Николаев, Красноводск и другие морские порты Советского Союза.
К этому времени я уже почти полтора года был женат. Моя жена после окончания университета по назначению уже около года трудилась в городе Бориславе на установке, которая являлась филиалом московского предприятия. Узнав, что на установке ищут инженера на должность главного механика установки, она рассказала своей начальнице, что её муж заканчивает институт, будет инженером механиком со знанием электрооборудования и не может ли она помочь в моём трудоустройстве. Я встретился с начальницей, мы побеседовали, она очертила круг моих будущих обязанностей. Мы договорились, что установка пошлёт запрос в институт, чтобы меня направили в Борислав.
Я знал, что если в семье один из молодых специалистов имеет высшее образование и работает по назначению, то в соответствии с действовавшим законодательством меня при наличии запроса должны были распределить в Борислав.
В день, когда было назначено распределение, я не торопился, знал, что на моё место никто из моих сокурсников претендовать не будет. Я проснулся несколько попозже, позавтракал и, не торопясь, отправился в институт. Я пришёл, когда комиссия уже заседала и меня искали. Дело заключалось в том, что Одесский порт затребовал четырёх инженеров-механиков с условием, что они имеют жильё в городе и не будут его требовать от порта. Министерство указало, что о заявку Одесского порта надо удовлетворить в первую очередь. Нашли троих одесситов, а четвёртого нет. Тут вспомнили обо мне.
"А подать сюда Ляпкина-Тяпкина", как написал бессмертный Николай Васильевич Гоголь в не менее бессмертном "Ревизоре". Где он, четвёртый? И как раз в этот момент в институте появляюсь я. Меня срочно зовут на заседание факультетской комиссии.
-Вам предлагается подписать назначение в Одесский порт сменным механиком -сказал мне председательствующий.
-Вообще то у меня жена (мне было приятно, что у меня уже есть жена) работает младшим научным сотрудником в Бориславе и оттуда есть, как мне известно, письмо, в котором просят институт меня туда послать -скромно ответил я.
И тут председательствующий стал меня убеждать. Пять лет назад меня убеждали, что я должен поехать работать на Сахалин, а теперь я дожил до того, что меня убеждают остаться в Одессе.
-Как? -начал председательствующий -государство 4 года учило вас в мореходном училище, потом 5 лет в институте, а вы собрались уходить в министерство химической промышленности. Это непорядочно!
-А что министерство химической промышленности это не наше государство?- парировал я.
Члены комиссии стали о чём-то совещаться. Кабинет был длинный, комиссия сидела в глубине у большого окна, а я стоял у двери. Сбоку от меня на стуле, как обычно закинув ногу на ногу, сидел Федя Чаплыгин, член факультетского партбюро.
-Володя! -сказал он мне тихо- чего ты в бутылку лезешь, чем для тебя Одесса не хороша?
Я на минуту задумался над его словами, он был прав. И действительно, чего мне уезжать из большого и родного мне города? Чем Одесса для меня не подходит?
Спасибо Феде, он вовремя осадил меня. Фёдор Чаплыгин, будущий учёный, был серьёзным, спокойным по характеру, рассудительным парнем. Я тоже был рассудительным, но иногда "залезал в бутылку", а потом жалел, что своевременно не одёрнул самого себя.
-Ладно, я согласен -примирительно сказал я, готовый ещё минуту назад вступить в бой за своё право работать в Бориславе.
Это распределение оказалось предварительным. На следующий день в кабинете ректора института Коробцова состоялась официальная церемония. Каждый из нас по очереди заходил в кабинет, представлялся, говорил, куда он хочет получить назначение, и расписывался в соответствующей ведомости. После этого Коробцов от имени комиссии желал успеха, а подписавший назначение благодарил за доброе пожелание и тихо уходил. Его место занимал следующий выпускник. Механизм распределения назначений работал быстро и без задержек.
Таким образом судьба моя была решена, я был доволен, что остался работать в Одессе, я любил и продолжаю любить этот замечательный город.
О том, что меня распределили в Одессу я незамедлительно сообщил родителям и жене в Борислав. Она ответила, что тоже довольна перспективой возвратиться домой. Жена привыкла жить в большом городе с театрами, друзьями, с морем. В Бориславе, когда новизна восприятия исчезла, ей стало грустно и нудновато.
После защиты дипломного проекта и публичного объявления меня инженером-механиком, я отправился в Борислав за женой. После года семейной жизни врозь, мы снова были вместе. На следующий день мы выехали из Львова в Одессу. Места в плацкартном вагоне нам достались боковые, нижнее и верхнее. Спать на них было менее удобно, чем на обычных, но зато днём, опустив верхнюю полку и подняв среднюю часть нижней, мы до самой Одессы уютно сидели за общим столиком друг напротив друга.
Для жены заканчивалась её бориславская эпопея, впереди вырисовывалось много новых проблем, среди которых необходимо было снова приписаться в нашей коммуналке,-
устроиться на достойную работу, ведь у неё уже был годичный опыт работы младшим научным сотрудником в исследовательской лаборатории.
Разрешение на прописку необходимо было получить у председателя Сталинского районного исполнительного комитета депутатов трудящихся, так именовался по так называемой сталинской конституции этот орган как-будто бы народного представительства и управления. Потом Сталинский район Одессы в борьбе Хрущёва с культом личности переименовали в Жовтневый. Председатель принимал в этот день вечером в небольшом помещении со стороны Греческой улицы в здании кинотеатра "Украина". Кинотеатр ещё недавно назывался имени "Двадцатилетие РККА"..
Очереди, на удивление, к председателю не было, и я прошёл в кабинет. Поздоровавшись, я выложил на стол соответствующие бумаги и стал рассказывать, что получил после окончания института назначение в Одесский порт и поэтому прошу разрешения приписать жену, которая возвратилась в Одессу из Борислава.
Рассказывая, я смотрел на председателя и увидел, что он медленно отрицательно водит головой из стороны в сторону. Он отказывал в прописке. Вопрос прописки в Советском Союзе был одним из важнейших. Нельзя было приписаться, не работая, и нельзя было поступить на работу, не будучи прописанным в городе.
Тогда я недоумённо спросил его: "Так что мне теперь разводиться с женой?" Он вдруг остановил движение своей головы, взял заявление и подписал. Прошло уже более полста лет, но я до сих пор помню этот случай и не могу объяснить его себе. Может быть, если бы председатель, также ни слова не говоря, сразу подписал заявление, я бы забыл этот эпизод, а так помню.
Совершенно безрезультатными оказались многочисленные попытки жены найти работу по специальности. Она ежедневно ходила по различным предприятиям и учреждениям, имеющим отношение к модной тогда химии, но нигде не смогла устроиться. Это были настоящие "хождения по мукам", унизительные по форме и издевательские по содержанию. Только через пять долгих месяцев, благодаря каким-то знакомым моей мамы, был найден начальник небольшой лаборатории химического завода местной промышленности. Он посодействовал устройству жены на работу лаборанткой с минимальной ставкой. Но первый месяц надо было отработать даром, а зарплату отдать ему. После пяти месяцев сплошных разочарований это казалось колоссальным достижением.