Шкуропацкий Олег Николаевич: другие произведения.

Паноптикус

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 17, последний от 06/09/2022.
  • © Copyright Шкуропацкий Олег Николаевич (necrom@meta.ua)
  • Обновлено: 08/07/2022. 427k. Статистика.
  • Повесть: Украина
  • Иллюстрации: 1 штук.
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Даже люди, оказавшись в этих местах, с лёгкостью превращаются в монстров. Не цари природы они здесь, а подданные своего подсознания, и не царствуют, сидя на резном троне, а раболепствуют перед собственной подноготной. На этой планете любая карта гнусности будет бита другой картой, ещё более гнусной, ещё более противоестественной.
    • []
      
       От автора:
      Роман навеян работами Гигера. Предупреждаю, книжечка не для слабонервных: гнусная, гротескная, на грани фола, и даже (Господи, прости мя грешного) с дурным порнографическим душком - мерзость, а не книженция. Кому не стукнуло шестнадцать - нафиг с пляжа. Наш дикий физиологический пляж не для кисейных целочек. Смею вас заверить, дело не ограничится одним нудизмом. Издание, так сказать, второе: исправленное и местами переработанное.
      
      
      
      
      Глава 1
      
       Владислав Людцов проснулся. Кибернетик почивал в своей постели, словно на белоснежном облаке. Открыв глаза, он увидел искусную лепнину потолка: нелепые голожопые амурчики порхали над его ложем с луками наизготовку. Людцов питал слабость к приятной обстановке, к разным чопорным запахам и аристократическим безделушкам - прямо не кибернетик, а какой-то рафинированный маркиз. "Маркиз де Людцов" - так иной раз он себя именовал в шутку, находясь в хорошем настроении. Но, как известно, в каждой шутке есть доля шутки. Владислав одним рывком откинул край одеяла и спустил свои ноги с постели. Спал кибернетик голым, как и положено не знающим греха небожителям. Босые ступни сами собой всунулись в прикроватные тапочки. Тапочки тоже были непростые с загнутыми носками, шитые блестящей ниткой, ложно турецкие. Перед тем как встать Владислав Людцов сладко зевнул и потянулся: мягко хрустнули застоявшиеся косточки. "Потягушечки" - так он это называл. Настроение, кажется, было неплохое. Ещё минуту назад у кибернетика стоял пенис, но теперь он начал терять свою эрекцию, превращаясь в полудохлый, морщинистый хоботок неопределённого цвета.
       Поднявшись, Людцов проволочился в туалетную комнату, обставленную в стиле ампир - величественная такая туалетная комнатка. Там он продолжительно журчал в сверкающий унитаз, справляя малую нужду: струя была тяжёлой и словно перекрученной. На дне фаянсовой ёмкости образовалось жёлтое, пенящееся озерцо. После мочеиспускания кибернетик принялся самым тщательным образом проделывать водные процедуры. Он зашёл в душевую кабинку и пустил тепловатую воду. Используя душистое мыло, Людцов внимательно вымыл своё лицо, под мышками, брюшные мускулы и, наконец, добрался до гениталий. В области паха он возился с особым тщанием, полоская своё обвисшее, мужское достоинство. Да, кибернетик питал слабость к чистоте и приятной обстановке, но особенно к гигиене, хотя иной раз и позволялись некоторые, впрочем, немногочисленные, исключения. Исключения эти, как правило, касались молоденьких особ женского пола, наливных красоток, истекающих соком юности. Эти красотки могли слегка пахнуть и быть умеренно нечистоплотными, но не более того. Для маркиза де Людцова их молодость и красота являлись достаточным аргументом для незначительного послабления режима чистоты. Ополаскивая свои причиндалы, Владислав плотоядненько заулыбался. Сразу было видно - любил это дело кибернетик.
       Вытеревшись насухо необъятным махровым полотенцем, Владислав остался довольным. Кажется день складывался удачно. Всё ещё голый, он покинул ванную комнату и бодрым шажком вернулся в спальню. Теперь стало очевидным, что это был мужчина около сорока, с вялой бледною мускулатурой, с бабскими ягодицами и начавшим формироваться, нежным интеллигентским брюшком. При ходьбе его пенис радостно и бестолково подпрыгивал между мохнатых ляжек. И вообще кибернетик оказался достаточно волосат чёрной кавказской порослью, которую тщательно выбривал у себя между ног и подмышками. Даже его ягодицы были не лишены растительности, она покрывала их лёгким мшистым налётом, сгущавшимся ближе к анусу. После утреннего моциона лицо Людцова сияло, словно начищенный медный таз. Он подошёл к туалетному столику, на стуле перед которым, перекинутый через спинку, покоился жирный банный халат.
       - Маман, покажи что интересного было сегодня вечером, - сказал Людцов, запахнувшись в халат, и обращаясь непосредственно в пространство перед собой. Завязав на халате поясок, он уселся за маленький туалетный столик из красного дерева.
       Вся противоположная стена спальни вдруг провалилась в тартарары, трансформируясь в широкий двухметровый экран, на котором ожило изображение достаточно высокой чёткости. Это была какая-то горная гряда: мрачные склоны утёсов, поросшие редкими голосемянными растениями, чем-то напоминавшими столетние земные сосны. Похожее на освежёванную тушу, кроваво заходило местное светило. Мир неохотно лиловел, синел, постепенно увеличивая коэффициент своей таинственности. На этом фоне, едва уловимое, то в одном то в другом месте, вдруг проявлялось какое-то движение. Что-то шевелилось в фиолетовых сумерках, что-то там извивалось, лоснилось, молниеносно посверкивало.
       Сидя за столиком, Людцов гляделся в маленькое, овальное зеркальце изящной работы. Он всматривался в него, выискивая недостатки на коже собственного лица - гадкие красноватые прыщики. Он взирал очень пристально, словно выглядывая в ночном небе искру знакомой звёзды. После водной процедуры прыщи красовались очень явственно во всей своей сейсмической красе. Они прекрасно просматривались на серебряной амальгаме зеркальца - неаппетитные, красненькие, воспалённые точки. Владислав брал и без обиняков выдавливал их, защемив между ногтями пальцев; звёзды превращались в вулканы, изливающие потоки гнойной лавы. При этом кибернетик комически морщился и кривился, словно в глаз ему брызнули комариной струйкой лимонного сока.
       Движение на экране стало более однозначным, из фиолетовой каши сумерек вдруг обозначилось что-то определённое. Теперь с уверенностью можно было утверждать: нет, это не глюк, там точно что-то есть. Это был всего лишь абрис, который тут же исчез, но абрис вполне узнаваемый и чёткий, словно вырезанный из чёрного камня. Спустя несколько секунд он вновь появился, но уже в другом месте, такой же чёткий и моментальный как прежде. Ошибиться было невозможно - они. Наверняка. То там, то сям из сумерек материализовались очень хищные очертания. Их нельзя было не узнать или с чем-то спутать: не из чёрного камня они были вырезаны, они, считай, были вырезаны на коре головного мозга - ксеноморфы собственной персоной.
       Владислав Людцов прижигал одеколоном выдавленные угри, которые воспалились вулканической краснотой, и одновременно косился на изображение ксеноморфов. Несмотря на болезненное ощущение из-за действия одеколона, он приязненно улыбнулся. Казалось кибернетик увидел давних знакомцев, закадычных приятелей, с которыми его связывали прочные узы, как минимум, взаимной симпатии. Можно было подумать: ксеноморфы и кибернетик - друзья не разлей вода. Людцов взял со столика миниатюрные стальные щипчики и поклацал ими в воздухе, словно перед началом сложнейшей операции. Ух, сейчас он покажет этим вторичным половым признакам где раки зимуют.
       - Маман, сколько в общей сложности было зафиксировано объектов?
       - На данный момент было зафиксировано девять особей, - донёсся из ниоткуда глубокий и спокойный голос.
       - Замечательно, - сказал кибернетик, - значит где-то недалеко находится гнездо. Гнездо-гнездо-гнездо-гнездо.
       Почти распевая на разные лады одно слово, Людцов нагнулся ближе к зеркальцу и принялся корчить ему уморительные рожицы. Он словно издевался над ним. Это были забавные чудеса мимики, Владислав как будто вменял себе в обязанность рассмешить невозмутимую поверхность амальгамы. В это время изображение на экране приняло новый оборот: возникла сцена охоты. Ну как возникла, она просто попала в объектив шального телезонда, бороздящего пространство вокруг базы, и зонд дал резкое увеличение. Один из ксеноморфов нещадно терзал представителя местной фауны. Что-то вроде крупного горного козла или антилопы столкнувшись с ксеноморфом, разлетелось в разные стороны тёмными ошмётками мяса. Фу, какое безобразие. Это было похоже на кровавый взрыв. Остались от козлика рожки да ножки.
       - Офигеть, - прошептал кибернетик в восхищении.
       После убийства ксеноморф ковырялся своим рылом в отвратительном месиве, выискивая лакомые куски. На месте где только что находилось что-то типа антилопы, цвели великолепно развороченные потроха. Нет не рожки да ножки остались после нашего козлика, после нашего козлика осталось высокохудожественное мокрое пятно - залюбуешься. Кибернетик тем временем аккуратненько доставал щипчиками торчащий из левой ноздри непослушный волосок. Он по-дурацки морщился и фыркал, как будто нюхнув острой приправы.
       Ксеноморф кромсал останки несчастливого животного.
       Людцов тихонечко хихикал, проделывая гигиеническую процедуру.
       - Мне определённо нравится этот экземпляр, - сказал Людцов вслух, продолжая воевать со своими вторичными половыми признаками - Красив чертяка.
       Дверь спальни раздвинулась и в помещение вошёл Еремей, неся перед собой на вытянутой руке аккуратненько сложенную одежду. Он нёс её, как профессиональный английский слуга, с выражением лёгкой брезгливости на лице, что выглядело крайне неуместно для андроида. Да, Еремей был андроидом, искусственной машиной одиннадцатого поколения, внешне чрезвычайно похожей на человека. Если заранее не знать, хрен отличишь от рядового землянина, вылитый хомо сапиенс. Что тут скажешь - шедевр современной робототехники. Вечно в своём фирменном синеньком комбинезоне от "Вайленд инкорпорейшн".
       - Как ты находишь данную особь? - спросил у него Владислав, махнув рукой в сторону изображения.
       Андроид мельком взглянул на экран, словно боясь оскорбить своим взглядом священную картину насыщения ксеноморфов:
       - Очень развитой экземпляр в возрасте примерно шести лет. Идеальное строение для подобного вида.
       - То-то же, - возбуждённо потрясал щипчиками Людцов, - я тоже так думаю: идеальное строение для подобного вида. В нём есть что-то особенное, ты не находишь?
       - Нет, не нахожу. Никаких аномальных отклонений от нормы я не вижу.
       - Это от того, что у тебя души нет. Ты не художник, ты не видишь прекрасного. А этот экземпляр прекрасен - Аполлон среди ксеноморфов.
       - Смею заверить: у вас тоже нет души.
       Говоря это, Еремей помогал одеваться кибернетику. Собственно, он даже не помогал, а просто его одевал, поскольку данная функция с некоторых пор вменялась андроиду в обязанность. Он одевал взрослого мужчину, словно тот был малое дитя. Владиславу сие доставляло удовольствие, он послушно просовывал свои ноги в штанины брюк. Ноги при этом выглядели вялыми и бесполезными. Можно было подумать, что кибернетик - инвалид. Людцов двигал своими конечностями как будто те были ненастоящими, какие-то случайно оказавшиеся под рукой, резиновые части тела, безжизненные куски человечины. Еремей терпеливо упаковывал в одежду расползающееся по сторонам, непослушное мясо, придавая ему тем самым более-менее упорядоченный вид. Он как будто расфуфыривал амёбу, напяливал на амёбу глупые человеческие шмотки, вливал её протоплазму в заранее приготовленный сосуд, навязывая ей крайне неуместную форму взрослого мужика. Вся инициатива находилась в руках у андроида. Наконец всё было законченно. После нескольких минут сопения, возни и шарканья, Владислав оказался облачённым в свои достаточно незамысловатые тряпки.
       - Сколько у нас ещё осталось контейнеров? - спросил он, очевидно обдумывая какую-то свою мыслишку.
       - Пять, - ответил Еремей; он отошел в сторону, словно любуясь делом собственных рук: получилось как всегда - кибернетик как кибернетик.
       - Приготовь контейнер номер четыре. Через часок мы выходим на поверхность, на кормёжку. Всё подготовь.
       Андроид равнодушно кивнул головой. Равнодушно-то равнодушно, но не совсем: какая-то лёгкая тень легла на чело Еремея. Легла и тут же бесследно исчезла - вроде и не было вовсе. Опечалился ли робот или нет, поди разбери. Может и не было ничего, а так - игра воображения, полёт разгулявшейся фантазии.
       - Кстати, как там поживает наш пациент? - словно между делом поинтересовался кибернетик.
       - Состояние стабильное, без изменений.
       - После кормёжки, я, пожалуй, наведаюсь - соскучился, - и Людцов скабрёзно похлопал себя по паху жестом совсем не элегантным и не аристократическим: не маркиз де Людцов, а какой-то поддатый сатир.
      
       За пределам каюты "маркиза де Людцова" космический корабль рассыпался. За её пределами он скорее походил на свалку чем на звездолет последнего поколения. А ведь ещё недавно он сверкал в вакууме свей суперсовременной изоляционной обшивкой - звезда среди бесчисленного множества звёзд. Сверкал, сверкал и досверкался. Что произошло, в чём причина аварии, кто виноват в случившемся - вопросы, которые безнадёжно повисли в воздухе и на которые никто до сих пор не может ответить. Да и кому, собственно отвечать - отвечать, собственно, почти некому. Войдя в атмосферу планеты, "Экзис" потерял конструктивную целостность, он раскололся надвое и одна треть его горящим болидом ушла в сторону Южного полюса, а остальная часть вместе с манёвровыми двигателями спикировала на Западный континент. Во время катастрофы наличный состав экипажа в большинстве своём находился в состоянии глубокого биоза. Из бодрствующих три человека оказались на оторвавшемся куске звездолёта. Из остальных пятерых двое погибли в ходе жёсткой посадки, а тем кто выжил было не до гипотетических вопросов - им предстояла серьёзная борьба за место под солнцем. Так что да - отвечать, считай, некому.
       Две трети космического корабля "Экзис" спикировало на Западный континент в районе горного хребта Хрепс. Назвать посадку мягкой не поворачивался язык. Выйдя из своей каюты Людцов оказался в лабиринте полуразрушенных, бледно освещённых коридоров. Некоторые из них были расчищены от завалов, некоторые - нет, оставаясь похожими на городскую свалку. Как ни странно, но контур звездолёта сумел сохранить свою герметичность, несмотря на аварийный режим посадки. Обшивка сделала своё дело, видать недаром она так празднично блистала посреди звёздочек Мироздания - имела на то, как не крути, полное право. Правда теперь внутреннее пространство корабля более всего напоминало Содом и Гоморру. В этом распутстве, вырванных со своих мест предметов и оборудования, можно было блуждать сутками напролёт. Многие коридорные скрепы потеряли свою первоначальную форму, деформировавшись во время столкновения с почвой. Всюду валялись фрагменты внутренних конструкций, осколки стекла, металлические ящики, пачки каких-то бумаг. Большинство автоматов-уборщиков были выведены из строя, другие оказались под завалами тяжёлой негабаритной техники. Чтобы их освободить, требовалось привлечь специальное оборудование, а сделать это, опять же, было невозможно из-за критической нехватки рабочих автоматов первой необходимости. В сравнении с каютой кибернетика здесь царил полный хаос, ничего общего с рафинированным будуаром "маркиза да Людцова".
       Владислав шёл по коридору, хрустя осколками стекла; какие-то металлические детальки скрежетали под грубою подошвою его ботинка. Носком его Людцов отфутболивал попадавшиеся на пути теки с документацией. В местах где отвалились декоративные панели внутренней обшивки просматривались пористые, ярко-жёлтые пласты утеплителя и свисали тропические лианы электрических кабелей, толщиной с кисть взрослого человека. Кое-где продолжали работать лампы дневного света. Некоторые люминесцентные трубки безостановочно моргали, не в состоянии стабилизировать ионную дугу. Магистральные короба во многих местах были погнуты под действие кинетической силы; на каких-то отрезках пути большие их сегменты полностью отсутствовали, сорванные чудовищной перегрузкой. Короче говоря: Содом и Гоморра. Людцов привычно двигался в этом бедламе. В этом Содоме и Гоморре он был своим, здесь он чувствовал себя, как рыба в воде. Он любил эту обстановочку всеобщего разврата и бесповоротного упадка. Она согревала ему дряблую душу. Спать желательно под шёлковым балдахином, но постоянно жить в подобном интерьере, наверное, было бы очень скучно.
      
      Глава 2
      
       Вездеход остановился на краю обрыва. Вниз уходил поросший кустарником, каменистый склон, достаточно крутой, хотя при желании, разумно маневрируя, вездеход мог бы совершить по нему экстренный спуск, возникни в том необходимость. Совершить спуск - да, но не подъём; с подъёмом всё обстояло гораздо хуже, подобная крутизна была машине явно не по плечу. Негромко щёлкнув, правая сторона кабины раскрылась.
       - Кажется здесь, - сказал Людцов и молодцевато спрыгнул с подножки вездехода.
       Оказавшись на земле, он выпрямился и шумно вдохнул окружающий воздух. Нижнюю часть его лица скрывала лёгкая дыхательная маска, похожая на намордник для человека. Владислав Людцов выглядел довольным, его не скрытые маской щёки порозовели, приняли колбасный оттенок. Можно было подумать, что он приехал сюда, чтобы совершить утреннюю разминку - несколько гимнастических упражнений на лоне дикой природы. Да уж, Владислав выглядел бодрячком.
       - Выгружай, - сказал он, обращаясь к сидящему на месте водителя андроиду. Левая сторона кабины тоже щёлкнула и раскрылась; теперь кабина вездехода стала напоминать распустившийся бутон цветка.
       Еремей, повинуясь приказу, спустился на почву и подошёл к внушительной корме вездехода, где находилось грузовое отделение. Грузовой отсек тут же трансформировался, бесшумно выдвинув наружу правильный, продолговатый предмет, очень похожий на гроб - контейнер номер четыре. Контейнер номер четыре имел прямоугольную форму и был длинною метра два. Он состоял из двух неравных половинок: нижняя, металлическая, та что побольше и верхняя - поменьше, сделанная из какого-то полупрозрачного материала. При этом верхняя половина выглядела как будто запотевшей. Внутри контейнера что-то находилось, оно туманно просматривалось сквозь мутную поверхность крышки - что-то длинное и неровное, словно лежащее, вытянувшись во весь рост.
       На востоке, видимый сквозь облачный покров, поднимался Корнелиус - тусклый пятачок местного светила. С этого места он напоминал брошенную в грязную воду монетку. Корнелиус являл собой умирающую нейтронную звезду, она дряхлела на глазах, доживая свои последние миллионы лет - очень жалостливое космическое явление.
       Еремей поставил контейнер на самодвижущуюся тележку и вывел его на довольно широкий и безопасный выступ горы, где уже находился Людцов. Выступ порос в основном мелкой растительностью с гибкими ползущими стеблями. Под порывами ветерка шуршал жёсткий маловыразительный кустарник. Людцов подошёл к контейнеру и фамильярно, косточкой согнутого пальца, постучал в материал полупрозрачной матовой крышки, тем самым как бы иронически вопрошая: есть кто дома или как? Дома, наверное, никого не имелось, поскольку в ответ ничего не прозвучало - гроб помалкивал, словно набрал в рот воды. То, что находилось внутри него напоминало одетого в белоснежное трико мертвеца. Впрочем, если хорошенько присмотреться, то сквозь запотевшее стекло можно было заметить, как мертвец, хоть и нехотя, но дышал: его обтянутая в белое грудь время от времени то медленно вздымалась, то медленно опадала. Всё-таки в домике кто-то находился, имелся таки кто-то, но этот кто-то, по всей видимости, спал мертвецким сном.
       - Какого состояние камеры номер четыре? - спросил кибернетик.
       - Вполне удовлетворительное. Содержимое контейнера номер четыре находится в фазе неглубокого биоза: три удара в минуту. Содержание кислорода в крови в пределах допустимого.
       Пока андроид рапортовал, Людцов отошёл в сторонку и, став на самом краю обрыва, начал проделывать специфические, спортивного характера телодвижения. Неужели он разминался перед тем как приступить непосредственно к гимнастическим упражнениям - очень было похоже на то. Кибернетик ошалело вращал бёдрами и делал рывки в сторону вытянутыми руками с одновременным поворотом туловища. Ему, видите ли, приспичило заняться физической культурой. И вообще, Людцов вёл себя так как будто всё это его не касалось: он пришёл сюда поразмяться, порастрясти жирок и не более того. Раз-два, раз-два. Выглядело это странно и весьма наигранно, казалось Владислав забавлялся, изучая реакцию окружающей среды на свои нелепые выходки. Похоже ему сие доставляло удовольствие: ломать комедию перед миром. Делал он это с большим мальчишеским задором.
       - Замечательно, - сказал Людцов, делая наклоны вперёд и не без труда доставая носки своих ботинок, - просто замечательно, надо будет почаще выбираться за пределы базы на свежий воздух, а то совсем засахарился. Надеюсь наши гости на заставят себя долго ждать - не люблю этого.
       - Нет, не заставят. Одного из них я вижу прямо сейчас, - андроид говорил с невозмутимой интонацией - Он прячется на десять часов за нагромождением валунов.
       Раз-два, раз-два и кибернетик резко обернулся в указанном направлении. Чёрт возьми, он тоже увидел: с его лица схлынула свежая натюрмортная краска, колбасный оттенок моментально вылинял. Людцов стал бледнее мороженной рыбы - он откровенно струхнул. Его юношескую браваду, словно сдуло ветром. За-ши-бись. В метрах шестидесяти от них за кучей больших камней что-то агрессивно изгибалось. Это было жутко и прекрасно одновременно. Можно было подумать, что переливался и пульсировал сгусток чёрной материи. Что за чертовщина, ни хрена себе явление. Находясь в постоянном движении, сгусток, то терял видимые черты, то вновь их обретал - магия, не иначе. Без сомнения, это был ксеноморф, хотя сходу этого и не скажешь: длинный, многоячеистый хвост хлёстко метался из стороны в сторону, словно не в состоянии обрести равновесие.
       В руках Еремея, тускло поблескивая кожухом, вдруг появился боевой лазерс. Увидев, как андроид поднял рабочую часть лучевого оружия, Людцов категорично замахал руками:
       - Только попробуй, я тебе выстрелю. Мы пришли сюда не за этим. Включай режим аварийного выхода из биоза. Пошевеливайся, сука.
       - Это займёт около трёх минут: мы можем не успеть, - Еремей всё также держал лазерс наизготовку.
       - Тебе-то что волноваться? Выполняй приказ, остальное я беру на себя - Людцов, кажется, взял себя в руки, не прошло и полгода, хотя по-прежнему оставался неестественно бледным. Быстро он, однако, очухался. Сердце в груди бухало как во время погони.
       Поняв, что его обнаружили, ксеноморф молниеносно вынырнул из тени. Он точно перелился из одной пространственной позиции в другую. Динамика превращений была столь стремительна, что невольно создавалось впечатление будто всё происходило в ускоренной съёмке: существо только что находилось там и вот оно уже здесь - промежуточные положения были полностью исключены. Причём всё это происходило легко, без принуждения, не иначе как само собой - действительно магия. Теперь тварь стояла на открытом месте, долговязая, блестящая, словно лоснящаяся чёрной смазкой.
       - Хорошая, хорошая, - сладко пришёптывал Людцов, делая навстречу робкий, маленький шажок. Он делал его с великим трудом, будто протискивался сквозь толщу каменной кладки.
       Ксеноморф наклонил узкую глянцевую голову и вытянул шею; он старался повнимательней рассмотреть свою добычу. Стандартный рефлекс, который при желании вполне можно было принять за любопытство. Монстр любопытствует - так в общих чертах это выглядело со стороны. Глаза человека и глаза ксеноморфа встретились - всего лишь миг: словно скрестились два мощных узконаправленных луча. Людцов и тварь сошлись в поединке - кто кого пересмотрит. Секунда повисла в воздухе, словно пушинка одуванчика. Неожиданно существо резко выпрямилось, должно быть, ему что-то не понравилось. Чем-то недовольное, оно поколебало из стороны в сторону своей массивной головой. И вдруг длинное рыло ксеноморфа разверзлось сложнейшей, многоуровневой пастью. Пасть была восхитительной и могучей, она завораживала, как восьмое чудо света.
       - Ну спокойно, спокойно. Моя хорошая, красавица моя, не надо резких движений. Всё нормально. - неизвестно почему, но Людцов обращался к ксеноморфу как к особе женского пола. Он говорил с тварью как с девушкой, может не столько уговаривая её, сколько, тем самым, успокаивая себя и придавая себе уверенности.
       Владислав, вопреки очевидному, сделал ещё одни малюсенький шажок - шажочек лилипута. Он сдвинулся вперёд как будто у ног его зияла бездна - едва-едва. Ласково разговаривая с существом, кибернетик по-хорошему вытянул руку вперёд, показывая пустую ладонь. Голос его звучал примиряюще, вне всякого сомнения, он заискивал перед тварью. Можно было подумать, что Людцов разговаривал не с ксеноморфом, а со своей возлюбленной, с предметом своего тайного вожделения. Нежность, которую он при этом выказывал, производила неподдельное впечатление - это была нежность полового партнёра или того, кто на эту роль претендовал. Нет, он не заискивал перед ксеноморфом, он скорее пытался его обольстить, вкрадчиво и незаметно в себя влюбить, украсть чужое сердце. Существо немного умерило пыл и свернуло обратно свою впечатляющую пасть; оно выглядело заинтригованно, очевидно, впервые столкнувшись с нежностью своей добычи.
       На какую-то секунду человек и ксеноморф замерли в нерешительности: что-то случилось - это было новым странным ощущением для обоих, какая-то искра одновременно прожгла их сущность. Во всяком случае, так казалось. И именно в этот момент, в момент зарождающегося взаимного интереса и симпатии, раздался посторонний звук: стоящий в стороне контейнер, возле которого колдовал Еремей, дал трещину и раскололся надвое. Из его внутренней полости с шумом выдохнулось сивое облачко пара. Прозрачные верхние створки контейнера раздвинулись в сторону. Ксеноморф снова показал свои зубы, яростно ощерившись на присутствующих. От его прошлой нерешительности уже не осталось и следа, тварь изогнулась, принимая позицию для активных действий. Она не сводила глаз с контейнера, из которого наружу выползла слабая человеческая рука. Рука ухватилась за кромку бортика и только потом показался, словно восстав из мёртвых, её владелец - вышедший из биоза, дезориентированный человек. Конечно дезориентированный после восьми-то лет беспробудного сна. Это был мужчина. Окутанный облачной дымкой, одетый во всё белое, он поднялся туловищем со своего ложа и дико огляделся вокруг. Мужчина явно ничего не понимал - неудивительно, восемь лет как ни как. Он выглядел абсолютно беспомощным, как червь; его сейчас, тёпленького, можно было брать голыми руками. У мужчины были некрасиво прилипшие, мокрые волосы, а на лице проступали матово розовые пятна, очень аппетитно, кстати, проступали, словно это было не лицо, а разрезанный ломоть ветчины.
       - Угощайся, - вкрадчиво произнёс Людцов, как будто тварь его понимала, - это для тебя. Ну же, не стесняйся. Сожри его, будь добра.
       Кибернетик и существо смотрели друг на друга, не отрываясь, заворожено. Каждый что-то прикидывал себе в уме. Людцов сильно рисковал, по большому счёту, он поставил на карту свою жизнь. Существо оказалось перед дилеммой. Было заметно, что тварь решала для себя задачку - она явно сомневалась. В её узеньких глазах билось нечто разумное и жуткое, казалось: очи её не имеют дна. Ксеноморф погряз в нерешительности, он медленно поворачивал головой, сначала в одну сторону, потом - в другую. То в сторону онемевшего кибернетика, то в сторону вскрытого контейнера, внутри которого барахтался вяленький беспозвоночный человек. Тварь словно выбирала кому из двух поклонников отдать предпочтение, кто из них более любим. В какой-то миг жизнь и того и другого в равной мере висела на волоске. Людцов покрылся холодным потом.
       Спустя секунду-другую всё было решено. Выбор был сделан и ксеноморф, уподобившись тени, молниеносно скользнул в направлении контейнера. В два прыжка он достиг капсулы и ощерился над своей жертвой. Его пасть разъялась, выказывая всю чрезмерную сложность своего строения. Смотреть в пасть чужого, всё равно что глядеться в зияющую бездну - это явление в высшей степени гипнотическое. Человек вышедший из биоза, ещё окончательно не придя в себя, в ужасе захрипел осипшим голосом. Неужели это Мишка Асклетин, ну да, кажется, он - нет, ну точно Мишка. В следующее мгновение его хрип оборвался - монстр вырвал человеку горло. Голос резко прекратился, словно с пластинки сорвали иголку проигрывателя. Доносились какие-то неприятные, шипящие звуки, подобно шкварчанию поджариваемого на сковородке сала. Рыло ксеноморфа купалось в фонтане крови. Глядя, как существо терзает останки человечины, Людцов мило улыбался: моя ты красотка, красотулечка.
      
      Глава 3
      
       В этом месте магистральный коридор В-12 разветвлялся. Он разветвлялся во все стороны, во все стороны отходили полукруглые раструбы плохо освещённых вспомогательных коридоров. Можно было при желании двигаться вперёд, можно было - вернуться назад, повернуть под прямым углом влево или по тем же углом повернуть направо. Также можно было вскарабкаться по лестнице на верхний уровень в смежный магистральный коридор С-12, или опуститься по той же лестнице на один уровень вниз, оказавшись тем самым в смежном магистральном коридоре А-12. Да уж, в этом месте магистральный коридор В-12 действительно разветвлялся и разветвлялся не на шутку; побочные вторичные коридорчики отходили от основной магистрали во все главные стороны пространства - нет, не на четыре, как обычно, а на целых шесть. Развитой такой, пространственный узел. Перпендикулярная во всех отношениях, коридорная развязка. Людцов остановился, задумавшись; за ним с гидравлическим шумом сдвинулись герметичные створки.
       Постояв секунду-другую, Владислав наконец решился и под прямым углом свернул налево. Он оказался в коридоре уровня В, обозначенного как 12-04. Коридор В-12-04 был таким же полукруглым и плохо освещённым: две нити люминесцентных ламп по его бокам светились менее чем на треть своих возможностей. Большинство ламп было повреждено или разбито во время аварийной посадки. Если бы Людцов свернул не влево, а свернул направо, то он оказался бы в коридоре того же уровня В, но только обозначенного как 12-05. Вспомогательный коридор В-12-05 оказался бы точно таким же полукруглым и плохо освещённым: две нити люминесцентных ламп по обеим бокам и этого коридора светились менее чем на треть своих возможностей, причём по той же самой причине - большинство из них было повреждено или разбито во время аварийной посадки. Но Людцов, в точности зная куда хочет, повернул именно влево. "Чёрт, надо будет покумекать над освещением, достать из склада обоймы запасных трубок что ли. Считай два года прошло, а руки всё не доходят" - подумал Людцов. Коридор В-12-04, по которому двигался кибернетик, вывел его в жилую секцию. Ещё один поворот под прямым углом, на этот раз направо. Новое ответвление, опять такой же коридор: полутёмный, округлый с двумя прерывистыми, словно штрихпунктирными, линиями люминесцентных ламп. Под лампами, по обе стороны коридора через ровные промежутки смутно обозначились проёмы дверей. Шеренги дверных проёмов, словно солдаты по стойке смирно, уходили в темноту. У одного из них Людцов остановился. На какую-то секунду он замялся, притаптывая на месте, совсем как школьник перед кабинетом директора. На двери, плохо видимая в таком освещении, висела прямоугольная табличка: медицинский отсек. Людцов надавил, расположенную на панели слева, кнопку входа и стальное полотно тихо отодвинулось, впуская посетителя.
      
       Как только Людцов вошёл, автоматически включилось освещение, монотонно загудели длинные лампы.
       - Да будет свет, - весело провозгласил кибернетик, прикрывая глаза ладонью. В помещении оказалось гораздо светлее чем в прилегающем к нему коридоре. С непривычки Людцов ослеп.
       Он инстинктивно попятился и наткнулся задом на высокую сетчатую тележку. Тележка негромко откатилась на маленьких резиновых колёсиках. В конце отрезка пути она стукнулась о ножку металлического стола. В мёртвой тишине прозвучал сухой, краткий звук.
       Людцов огляделся. В помещении прозекторской царил чистый белый цвет и слабо, по-изуверски пахло медикаментами. Белыми были пол, потолок, стены. Шесть металлических столов, расположенных в два ряда, блестели нержавеющей поверхностью. Они выглядели как новенькие. Вдоль стен располагались стеклянные шкафы в человеческий рост, внутри которых, прекрасно видимые сквозь стекло, неприятно отсвечивали медицинские инструменты. Всё помещение как бы лоснилось чистотой и стерильностью, но это только на первый взгляд. Если хорошенько присмотреться, то внимательный глаз мог заметить и опрокинутую в другом конце помещения тележку, и раскиданные на полу сплющенные пластиковые пакеты для хранения крови, и стеклянные осколки какой-то разбитой ёмкости, и женщину в лабораторном халате, которая забилась в угол между шкафом и керамической раковиной умывальника.
       Женщина сидела прямо на полу, выпростав длинные голые ноги. Правая рука её была посажена на цепь: с помощью наручников она была прикована к ножке стационарного оборудования. Что можно было сказать об этой женщине: её загнали в угол, её затравили, но, несмотря на это, она сохраняла привлекательность, она оставалась красивой, вызывающе красивой для своего положения. А может быть красивой именно благодаря ему - кто знает. На свои тридцать пять женщина выглядела супер. Белый лабораторный халат был надет явно на голое тело.
       У сидящей красотки были короткие чёрные волосы и чрезвычайно бледное, по-лошадиному удлинённое лицо, на котором бесцеремонно зияли глаза, очень большие и очень выразительные из-за тёмных кругов вокруг них. На её скуле краснела заживающая полоска ссадины, верхняя губа немного припухла. Женщина выглядела сильной и обессиленной одновременно. Было понятно, что в таком положении, будучи посаженной на цепь, она провела ни день-ни два. Бесспорно, она обессилила, но то, что женщина до сих пор не потеряла присутствия духа казалось также очевидным. Она таяла на глазах, но продолжала настаивать на своём. Это можно было принять за героизм или за обыкновенное женское упрямство, каждый выбирал свою версию происходящего, но в любом случае это заслуживало уважения. Уважения и пристального полового интереса. Даже не желая того, женщина умела обратить на себя внимание. Эта двусмысленность состояния, одновременная твёрдость и беспомощность, придавали ей особенный шарм. Она казалась необыкновенно привлекательной благодаря своему положению - положение жертвы ей импонировало, было ей очень к лицу. Чем более над кралей измывались, тем более желанной она становилась. В данный момент Ирина Скрински, а это была именно она, являла собой образчик необычайной, сексуальной притягательности - идеальный предмет для мужского вожделения. Вне всяких сомнений, в таком виде она сильно возбуждала Людцова. Не осознавая того, женщина держала руку на пульсе его пениса. Гонористая, молодая бабёнка, которую припёрли к стенке, что может быть сексуальнее - разве игра не стоила свеч?
       Владислав нагнулся и бережно потрогал её коротко остриженные волосы. От головы Ирины до сих пор пахло простеньким детским шампунем. До сих пор, хотя, когда она мылась в последний раз - чёрт его знает, должно быть, в другой жизни, в той, которая до наручников. Людцов нагнулся ещё ближе, почти вплотную, и глубоко вдохнул специфический запах женщины. Кончиком носа он едва чиркнул гладь её щеки. О Боже, как он любил подобные моменты, его пах налился свинцом. В этом запахе было много всего, все чудеса женского пола витали в этом запахе. Если женщину долго не мыть, она начинала источать целый букет родовых ароматов. Это было слабенькое, едва уловимое зловоние, душок разложения, но для Людцова в нём заключалась суть вожделения, густопсинный экстракт похоти. Здесь тебе и затхлость подмышек, и сладковатая прелость, которая скапливалась между грудей, и острая вонь, словно подгнившей вагины. Всё это Владислав уловил единым вдохом, его сердце учащённо затрепыхалось. Эта немытая, стервозная самочка сводила его с ума. Она была укутана своими запахами, словно толстым ватным одеялом. Людцову хотелось только одного: залезть к ней под это одеяло и впиться в горячие мощи своей жертвы.
       - Привет, дорогуша, - еле слышно произнёс он. Говорил Людцов, считай, одними губами, почти касаясь перламутровой ушной раковины пленницы.
       Краля не подавала признаков жизни. То ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит, то ли давно издохла, испустила с голодухи дух. Владислав отщелкнул наручники и в это время, точно подловив момент, Ирина со всего размаху попыталась залепить ему пощёчину левой рукой. Хорошая была бы пощёчина, увесистая, но Людцов, несомненно ожидая подобного подвоха, ловко и своевременно перехватил руку женщины. В первую секунду сильная и жилистая, рука Ирины быстро обмякла. Скоро она превратилась в беспозвоночное нечто, кибернетик держал её, словно кусок резинового шланга. Он беззлобно рассмеялся:
       - Я так и знал. Ты в своём репертуаре. Маленькая моя девочка, ты становишься слишком предсказуемой. Это удручает, согласись. Может попробуем что-то новенькое.
       Владислав вдруг поднялся и широким жестом сгрёб Ирину на руки. Женщина совсем не сопротивлялась, она оказалась лёгкой и вялой, Людцов нёс её, словно мешок с тряпьём. Он боялся, что какая-то часть женского тела вот-вот начнёт по ходу отваливаться: рука или может правая нога, или поочерёдно начнут выпадать все рёбра, прорывая тонкую мешковину плоти - рёбрышко за рёбрышком. Пройдя в центр помещения, он осторожненько положил женщину на железный стол, на котором производили вскрытия. Наручники звякнули о металлическую поверхность. Опустив тело, Владислав с нежностью облизал женщине чёрствые потресканные губы. Ирина смотрела на него отсутствующим взглядом, как будто её это не касалось. Можно было подумать, что женщина парализована или находится под действие сильных препаратов.
       - Пошёл на хуй, - вдруг произнесла Ирина низким хрипловатым голосом. Сказанная как бы ни с того ни с сего грубость тяжело повисла в воздухе.
       Кибернетик осклабился от удовольствия. Такая Ирина ему определённо нравилась. Он буквально ползал по поверхности её плоского тела, извиваясь на нём подобно песчаной гадюке.
       - Тише, дорогая, не разговаривай, ты же знаешь - тебе нельзя. Ты слишком слабая - береги силёнки.
       - Хрен тебе, - выдавила женщина в ответ.
       Людцов находил это замечательным, он опустил свою голову на халат в том месте, где у женщины находился пах. Владислав бережно прижался к нему лицом, сквозь ткань впитывая живые, насущные ароматы.
       - Ты представляешь, кого я сегодня видел? - вдруг спросил Людцов, отпрянув назад от вместилища пьянящих ароматов. - Ни за что не догадаешься - Мишку Асклетина. Он почти не изменился, всё такой же майор медицинской службы - красавец и спортсмен; кажется, разряд по вольной борьбе. Правда сегодня он верещал как последний ссыкуняра. Даже странно, что взрослый мужик может так верещать.
       - Скотина, - с чувством произнесла Ирина.
       - Ой, я же забыл: он, кажется, к тебе неровно дышал. Нет, ну точно неровно дышал. Ходил такой важный, раздувал перед тобой зоб, всё пытался произвести неизгладимое впечатление. Ну как произвёл? Царство ему небесное.
       - Что бы ты сдох, тварь.
       - Нет, я серьёзно, ты бы поберегла силы. Ты же знаешь как я к тебе отношусь. Ещё, не дай Бог, загнёшься, а мне без тебя никак нельзя, я к тебе уже привык, к пизде твоей сладенькой.
       - Сдохни, - еле слышно прохрипела женщина.
       - Глупенькая, я ведь тебя люблю, люблю мою ненаглядную дурочку, дырочку мою ненаглядную. Куда же я без твоей вонючей писечки, без твоего скукоженного ануса - а? В том-то и дело, что некуда. Я надеюсь, что и ты меня когда-нибудь полюбишь, - Людцов аккуратно раздвинул края халата и протиснул свою руку женщине между ног. - Обязательно полюбишь, так же как и я тебя, - кибернетик поелозил пальцами по гнилятине потёкшей вагины, чьи края, словно раскисли. - Ух, какая ты здесь тёплая, какая мокренькая. Я как будто угодил рукою в грязь - чудо.
       Женщина затрепыхалась, выгибаясь на железном столе, словно выброшенная на берег рыба, но Людцов умело придавил её кистью свободной руки.
       - Ну что ты, Ириша, сколько можно? Я ведь знаю, что ты тоже этого хочешь. Хочешь ведь, правда? Здесь у тебя всё так и плывёт - меня не обманешь. Такую слякоть развела.
       Владислав, перестав елозить женскую промежность, извлёк свою руку обратно. Он вытянул её, словно маленького отвратительного сома. Рука была влажной и липкой, к тыльной её стороне прилип чёрный и жёсткий, лобковый волосок. Кибернетик понюхал ладошку как нюхают просроченный десерт. И тут же, быстренько расстегнув ширинку, вывалил наружу залупившийся от возбуждения, эректный пенис. У Людцова оказался слегка кривоватый член среднего размера. Сейчас он как будто трещал по швам от преизбытка желания. Кибернетик выглядел очень довольным, он любовно погладил свой хуй по головке, словно за примерное поведение. И не пенис это был вовсе, а его ручная кобра, дрессированный гремучий гад, которого он при желании вызывал к жизни. Женщина мучительно ёрзала, придавленная сверху локтем.
       - Тихо, тихо, тихо, - приговаривал Владислав, понижая голос почти до маниакального шёпота, - если бы только видела эту тварь, ну ту, которая сожрала Мишку - это было нечто.
       Неожиданно, словно намереваясь застать жертву врасплох, Людцов единым рывком взгромоздился на железный стол. Женщина вновь затрепыхалась, пытаясь вывернутся из хватки Владислава. Свободными у неё оставались только ноги, и она пробовала ими сопротивляться, намереваясь скинуть своего насильника со стола, но тщетно - физическое истощение давало о себе знать. Ирина беспомощно дёргалась своими худыми и неестественно длинными задними конечностями, уже не в состоянии изменить хода событий. Она напоминала уложенного на лопатки незадачливого борца. Людцов грубо придавил женщину, улёгшись всем телом ей между ног.
       - Ты больной. Ненавижу, не-на-ви-жу, нена-ви-и-и-жжжу - задыхаясь, шипела она.
       Кибернетик не обращал на её слова никакого внимания. Он действовал холодно и расчётливо, как профессионал. Насилие стало для него рефлексом. При этом он как будто отсутствовал, его лицо стало жёстким и пустым, глаза ничего не выражали. Проделывая все необходимые манипуляции, он, словно думал какую-то свою, не имеющую ничего общего с происходящим, мысль. Может он думал о смысле бытия, или пытался опровергнуть закон Гука или высчитать пресловутую квадратуру круга. Владислав находился как бы далеко отсюда, витал в эмпирических облаках, среди высоких астральных материй, и то что сейчас совершалось казалось не имело к нему никакого отношения.
       - Да, это было нечто. Тебе бы понравилось, - Людцов приподнял свой зад, направляя свободной рукой непослушно выпирающий член.
       Его жопа куда-то провалилась. Женщина громко, по-коровьи замычала. Она как будто потеряла дар речи. У Ирины даже изменился голос, странным образом он уже не принадлежал ей - это был голос какой-то глухонемой. Она всё ещё продолжала дёргаться туловищем, выгибаться и корчиться под мужчиной, но с каждым новым рывком эти приступы постепенно ослабевали. Вскоре женщина вовсе иссякла, жизненные силы её покинули. Людцов начал совершать глубокие и резкие фрикции, он как будто нарочно желал сделать Ирине больно. С чавкающим звуком он бился о женщину, словно о мокрый кусок говядины.
       - Эта тварь была просто великолепна, чёрная и быстрая, как молния - прекрасный экземпляр. У твоего Мишки не было шансов. - говоря всё это, Людцов продолжал резко двигаться, грубо и с наслаждением врезаясь женщине между ног. Людцов совсем не берёг чужую промежность, он использовал женскую пизду, словно в последний раз; он как будто собирался размочалить её в кровавые лохмотья. Ирина совсем обмякла. Теперь Людцов ебал не женщину, а нечто, что превратилось под ним в какую-то расползающуюся, тестообразную субстанцию.
       Неожиданно дверное полотно тихо раздвинулось и в прозекторскую вошёл Еремей. Он нёс в руках блестящие, медицинские инструменты. Андроид остановился за несколько шагов, невозмутимо глядя на совокупляющихся людей. Трудно было сказать, имел ли он понятие относительно того что видел - скорее всего да, но его лицо при этом оставалось абсолютно непроницаемым. Он смотрел, не отрываясь и в то же время отрешённо, как будто решал в уме какое-то сложное уравнение, уравнение с несколькими переменными. И переменными этими были - голая женщина и голый мужчина.
       - Блядь, тебе чего надо? - ожесточённо выругался Людцов. Меньше всего ему хотелось сейчас остановиться на достигнутом.
      - Уже два часа.
      - Ну и что, твою мать?
      - Время ввести пациенту питательный раствор.
      - Придёшь позже... когда я кончу.
      - Когда? - Еремей равнодушно разглядывал лицо женщины. При каждом рывке кибернетика его кидало из стороны в сторону, словно от сильного удара током. - У меня директива, через каждые десять часов я обязан...
      - Пошёл на хуй отсюда. Не видишь что ли, пациенту не до тебя. Придёшь через час - ясно.
      - Ясно. Вернусь через шестьдесят минут.
       С медицинскими причиндалами в руках Еремей глупо и невозмутимо вышел обратно. Стальная створка за ним тихо задвинулась.
      
      Глава 4
      
       Что люди знали о планете Зет Гаш тире полсотни девятнадцать перед тем как туда свалиться? Почти ничего, самый общий базовый уровень информации. Вторая планетка в системе звезды Корнелиус - доживающего свой век, компактного, нейтронного светила. Существовала ли на планете жизнь? - да, существовала. Достаточно сложные формы жизни имелись в наличии. Обитают ли на ней организмы наделённые высшим разумом, типа человеческого? - это навряд ли, до этого местная эволюция ещё не доросла, и, скорее всего, недотянет - угасающая звезда этому явно не способствовала. Разумные формы здесь просто не успеют созреть, а если и успеют, то в мире, лишённом солнечного света, они обречены быстро зачахнуть на корню. Такой гипотетический разум, по сути, можно считать мёртворождённым - разум, которому не повезло. Ну вот, собственно, и всё что люди знали о планете Зет Гаш тире полсотни девятнадцать. Планетоид как планетоид, ничего особенно интересного, таких скучных планеток просто пруд пруди в дальнем космосе и все они ждут своего часа.
       Пролетая мимо экипаж "Экзиса" и не подозревал какой их ожидает сюрприз. Если честно, то им ещё крупно повезло. Вы представляете если бы "Экзис" потерпел крушение не на вторую планету системы, а на первую, или, скажем, на третью. Без преувеличения это обернулось бы верной гибелью. Всё познаётся в сравнении. И первая и третья планетки совершенно не пригодны для жизни и то что "Экзис" свалился именно на вторую - необыкновенная удача. Необыкновенная удача или чей-то предусмотрительный план? Такую возможность тоже нельзя было исключать, в простое везение верилось с трудом, счастливое стечение обстоятельств - это не про космос. Людцов не сомневался, что ZH-5019 - это хорошенькая планета, над только умно себя повести. Поменьше предубеждений, не будьте так брезгливы по отношению к маленьким планеткам, проявите должное уважение и эти невзрачные небесные тела отплатят вам сторицей. Да, воздух слегка не пригоден для дыхания, в нём без маски долго не подышишь, но в нём хотя бы есть кислород - газ достаточно редкий для Вселенной. Да и гравитация вполне комфортная - 0,96 от земной, в данных обстоятельствах об этом можно было только мечтать. А если учесть наличие довольно таки разнообразной флоры и фауны, то это, считай, идеальные условия для выживания сгинувших в космосе людей. Хочешь не хочешь, а на ум невольно приходила мысль о том, что это крушение кто-то тщательно спланировал. Всё было разыграно как по нотам. Этот кто-то взвесил все за и против, обчислил возможные варианты и бац: звёздная авария как по заказу, не авария, а подарочек судьбы, пальчики оближешь такое удачливое во всех отношениях кораблекрушение. Удачливое то удачливое, но не во всех, в одном отношении людям всё же не пофартило. В одном, но достаточно существенном. Дело в том что планета оказалась занятой, место царей природы уже давно было не вакантным. Потерпев аварию, люди припозднились, они оказались здесь далеко не первыми пришельцами, до них местную вершину пищевой пирамиды облюбовали ксеноморфы.
      
       Бывший капитан космического корабля "Экзис" Ирина Скрински отказалась от приёма пищи, то есть, вообще. Уже два месяца она ничего не брала в рот, два месяца ни-ни. Дурёха, на что она рассчитывала - выстрел в пустоту. Трудно сказать что ею руководило, был ли это жест отчаяния, или точно просчитанный ход. Хотя насчёт точно просчитанного хода - навряд ли. В любом случае она не достигла желаемого, скорее наоборот, ослабевшая женщина стала ещё более лакомым кусочком для Людцова. В последнее время он к ней зачастил, стал злоупотреблять визитами, да и характер производимого насилия тоже коренным образом изменился. Если поначалу Людцов насиловал исключительно чтобы почувствовать свою власть над низвергнутым капитаном, так сказать, чтобы утвердится в своих шатких полномочиях, то теперь секс стал более наслаждением, механизм компенсации подвинулся на задний план. Физиология начала превалировать над психологией. Теперь кибернетик измывался не столько для самоутверждения, сколько для того чтобы вкусить от половых радостей жизни, удовлетворить свой разыгравшийся сексуальный аппетит. С некоторых пор это превратилось в очень сложную, патологическую игру, из которой Владислав пытался извлечь максимум удовольствия, выжать всё до последней капельки. Его доминирование приняло откровенно садистский характер и глупая голодовка Ирины сыграла ему только на руку. Кибернетик чувствовал себя на коне. Своим беспомощным состоянием Ирина как бы провоцировала насильника к активным действиям, объявляла себя подданной его разнузданного воображения. По сути Людцов нежданно-негаданно получил карт-бланш. Бессильную и непокорную, Владислав трахал её почти каждый божий день. У него не на шутку разыгралась зверская похоть. Жёсткий капитан корабля, бескомпромиссная и борзая брюнетка, красотка с властным характером, которую можно иметь во все дыры - явление достаточно редкое во Вселенной и было бы грех им не воспользоваться. Людцов, судя по всему, отдавал себе в этом отчёт и старался воспользоваться выпавшим шансом в полной мере.
       Объявив голодовку, Ирина сама пала в его потные лапы. Обессилев, она придала своему телу особенный половой привкус, от которого шалеют некоторые особи мужского пола. Она ошиблась, выбрала неверную стратегию поведения, сыграла с Людцовом в поддавки и теперь сполна пожинали плоды собственной непродуманной политики. Но раз отказавшись от приёма пищи, Ирина уже не могла вернутся к исходной позиции, и не потому что не хотела, вовсе нет, а потому что сдуру угодила в собственную ловушку. Теперь вернутся на круги своя, было невозможно - Людцов был категорически против. Однажды поймав женщину на крючок, кибернетик более не собирался ей потакать. Дверца захлопнулась и сработал простенький автоматический замок. Теперь кибернетик понимал что ему нужно, он вошёл во вкус. Ирина пала жертвой собственной недальновидности, она сама надоумила своего истязателя, и теперь у женщины не осталось выбора - Людцов начал морить её голодом. Он претворял свой план со знанием дела, поддерживал в Ирине жизнь настолько насколько это было необходима для его плотских нужд. С этого времени он пользовался женщиной на своё усмотрение, совокупляясь, когда ему заблагорассудится; да, он полностью ею овладел. Людцов кормил её искусственно при помощи капельниц. Он поддерживал в женщине жизнь, но не более того. Кибернетик аккуратно держал её в чёрном теле, наслаждаясь оным на грани жизни и смерти. Ирина более не могла продуктивно сопротивляться, она исхудала, усохла духом, стала вялой, потеряла свой прежний польский гонор, а если иногда и говорила грубости, то это только больше распаляло желание насильника. В ней теперь трудно было узнать ту жестокосердную молодую бабёнку, которой никто не рисковал сунуть палец в рот. Но всё-таки капитан в ней ещё оставался и Людцов это прекрасно чувствовал. И, надо сказать, это его устраивало, потому что насиловать просто надломленную и опустившуюся женщину было бы не так интересно - не тот кайф. Другое дело жарить опрокинутую навзничь, строптивую стерву.
       Ирина Скрински держалась как могла. Последние два месяца превратились для неё в сущий ад. Женщина всё чувствовала и понимала, полудохлая, но живая настолько, чтобы испытывать боль и отвращение. По временам она теряла сознание, выпадала прочь из реальности, превращалась в насилуемый овощ. Для неё это было славное время, лучший из возможных вариантов. Правда Людцов этому не попустительствовал, он ревниво избегал подобных ситуаций, тщательно дозируя жизненные силы женщины. Ирина жила как в тумане, смутными всполохами сознания, от чего многое из происходившего с ней казалось кошмарным сном. Она уже ни в чём не была уверенна, апатия пыталась её поглотить. Иногда она грезила наяву, погружаясь в неожиданно яркие и достоверные до мельчайших подробностей, детские воспоминания. Видела выплывающий из дымки свой старенький дом, гигантские деревья сада, рассеяно улыбающихся родителей: отец стоял с чёрно-белой дворнягою, а мать в клетчатом фартуке махала ей с порога. Замедленно дул ветер, очень низко и плавно гнулись травы. Вытянувшись на подоконнике, дрыхнул вконец обленившийся, флегматичный котяра. Можно было подойти и поторыгать его за жёсткие проволочные усы. Как давно это было и как далеко от этой богом забытой планеты. Во времени не достать и не достать в пространстве. То была совсем другая жизнь в дружбе с деревьями и со всеми божьими тварями. Отец часто водил её на речку, над которой порхали сухие и ломкие стрекозы. Они хрустели, словно тонкие полупрозрачные вафли и голодные рыбы, предвкушая близкий десерт, чмокали из воды толстыми чувственными губами. Ирина отчаянно идеализировала своё детство, возвращаться из которого ой как не хотелось, возвращатся из которого было нестерпимо.
       Порой женщина приходила в себя, находясь под капельницей. Питательный раствор по прозрачным трубочкам перетекал в её пересохшее естество. Как правило, тогда она лежала на кушетке с воткнутым в вену катетером. В неё по капельке нагнетали скромную жизнь, без излишеств. Возле Ирины неторопливо суетился Еремей, андроид регулярно проводил осмотр своей единственной пациентки. Он тщательнейшим образом осматривал все закоулки её сдувшегося тела, заглядывая женщине в самые заповедные места, например, - в плотно стиснутый туннель ануса. Её тело теперь напоминало мешок с костями, но это нисколько не отвращало Людцова. Он продолжал с прежним азартом вожделеть и эту кожу, и эти кости. Увы, мешок с костями по-прежнему оставался симпотной бабёнкой и это не могли изменить даже самые суровые меры голодания. Ирина тяготилась своей дуплистой плотью и своим полом. С каким удовольствием она бы вырвала из себя влагалище и болотную гадюку прямой кишки. Она питала отвращение к своему печальному полому телу, вернее к его останкам, которые как ни в чём не бывало продолжали регулярно насиловать.
       Поначалу Ирина рьяно сопротивлялась любым попыткам искусственно её кормить, но всякий раз силы оказывались неравными. Её привязывали к креслу или обездвиживали на кушетке при помощи ремней, иной раз просто вводили лошадиную дозу успокоительного, превращая таким образом в готовый к манипуляциям, перезрелый плод. Поняв, что ей не дадут умереть, Ирина, наконец, вняла голосу рассудка и сдалась на милость адским греховодникам. Она позволяла проделывать с собой все те медицинские гадости, на которые подвязались её мучители. Теперь женщина просто лежала под капельницей, чувствуя как в неё вливается такая нерадостная жизнь. Однажды Ирина даже решила этим воспользоваться: ощутив прилив сил, она схватила неосторожно оставленный на подносе скальпель и попыталась нанести андроиду несколько ударов в шею. Получилось очень глупо: удары были произведены неумело и со смехотворной детской силой; скальпель вошёл неглубоко, всего лишь оцарапав, оказавшийся достаточно плотным, внешний кожный покров робота. Ирина даже не сумела его как следует ранить. Еремей, не обращая внимания на царапины, смотрел на своего бывшего капитана с видом холодного интереса. Он как будто изучал её под микроскопом - малюсенькую непревзойдённую букашку.
       - Вы, конечно, надеялись на другой результат, - просто сказал он.
       - Чтоб ты сдох, - хрипло произнесла Ирина. Она вновь чувствовала себя обессиленной, как будто пробежала несколько километров - скальпель звонко выпал из её ослабевшей лапки.
       - Я просто пытаюсь сохранить вам жизнь, согласно инструкции.
       - А если я не хочу, понимаешь, дурья башка. Не...хо...чу.
       - Понимаю, но на этот счёт у меня предусмотрены соответствующие протоколы антисуицидального характера.
       - Протоколы у него предусмотрены, идиот. А у тебя предусмотрены соответствующие протоколы антииздевательского характера?
       - Что значит издевательство в данном конкретном случае?
       - Что значит? Сексуальное и духовное насилие - вот что значит.
       - Нет. Понятия духовного насилия в моих протоколах не существует. Очевидно мои создатели посчитали его не достойным внимания.
       - Придурок.
       В целом Еремей относился к бывшему капитану очень ровно, со стороны могло даже показаться, что он её жалел. Он проявлял к женщине заботу, в которой та нуждалась, порой - даже излишнюю. Будучи равнодушной к самой себе, Ирина полностью находилась на его попечении. С некоторых пор она перестала заниматься своей гигиеной и андроид регулярно носил её в ванную комнату. Там он погружал лёгкое бревно женщины в тёпловатую воду и тщательно обмывал губкой. Ко всему что проделывал с ней андроид Ирина оставалась безучастной. Она не выказывала никаких эмоций, неблагодарно игнорировала андроида, глядя на него, как на пустое место. Бывший капитан нарочно вела себя так, как будто все эти манипуляции над её сложной, женской оболочкой не имели к ней никакого отношения - она здесь ни при чём. Даже когда Еремей, любовно орудуя губкой, проникал в самые интимные уголки её естества, женщина оставалась невозмутимой, словно труп. Она полностью абстрагировалась от своей плоти. Если бы андроид вдруг начал грубо действовать фалоимитатором, то, наверное, Ирина и тогда бы сумела остаться полностью безучастной, позволяя безнаказанно измываться над собой, словно над мертвецом. Чтобы не делал Еремей это не имело значения - андроид заботился вхолостую. Казалось, Ирина навсегда умыла руки касательно всего, что в той или иной мере имело отношение к её личности. Глубоко внутри она уже давно отдала Богу душу, так во всяком случае могло показаться постороннему наблюдателю, но так ли всё обстояло на самом деле, кто знает, женская душа - потёмки.
       Андроид содержал Ирину в полном боевом порядке. Время от времени он искусно подбривал ей зону бикини, делал эпиляцию, полировал ногти, занимался причёской. Ирина не сопротивлялась, то ли от бессилия, то ли от апатии, она молча позволяла за собой ухаживать, принимая чужую заботу как должное. Еремей на свой вкус выбрал для неё короткую стрижку; впервые увидев Ирину в такой ипостаси, Людцов назвал её "девочкой из Бухенвальда". Хотя, надо отдать должное, стрижка Ирине действительно шла. Раз в две недели Еремей усаживал её в кресло и тщательно подстригал успевшие отрасти на голове волосы. Через каждые десять дней он бережно брил женщине ноги, подрезал ногти, делал плановые маникюр и педикюр. Еремей было очень предупредителен, словно речь шла о несчастном инвалиде. Он буквально сдувал с Ирины пылинки, содержал её тело в чистоте, когда надо деликатно спринцуя влагалище, когда надо заглядывая в полость рта. Он оборачивался для женщины то парикмахером, то визажистом, то гинекологом, то зубным техником. Всякий раз он как будто готовил Скрински для главного свидания её жизни.
       Иногда, находясь в соответствующем настроении, Ирина нисходила к общению, тогда они разговаривали, словно две лепшие подружки - андроид и угрюмая тоненькая краля.
       - Вы, наверное, не думали, что всё так обернётся? - спросил однажды Еремей, заботливо клацая ножницами над головой бывшего капитана.
       - Ты о чём?
       - Отправляясь к звёздам, вам и на ум не приходило, что вы окажетесь в подобном положении, правда? - андроид заглянул своему клиенту в очи, - И не только вам - никому не приходило. Можно сказать - сюрприз. На Земле вас тщательно тренировали, в течение нескольких лет вы прошли все круги ада, вас готовили ко всему, пытались предусмотреть все мыслимые и немыслимые варианты, но разве возможно было предусмотреть такое. Такого никто не мог увидеть даже в страшном сне. Некоторые члены экипажа отказались играть по правилам. Они вышли из подчинения и ударили в спину. Вас попросту застали врасплох. Человек оказался самым страшным и непредсказуемым фактором космических путешествий. Вселенная перед ним пасует.
       - Дожилась. Ещё ты мне мозги не компостировал.
       - Отчаливая к дальним мирам, - как ни в чём не бывало продолжал Еремей - вы, наверное, думали, что все члены экипажа - сплочённая горсточка единомышленников, на которых всегда можно положиться. Но не тут-то было, при первых же трудностях вся эта конструкция рассыпалась, как карточный домик. Никакие вы не единомышленники, единомыслие - это вообще не про людей. Человек всегда остаётся человеком, и вы оказались к этому не готовы. Вы были готовы ко всему, но только не к этому, но только не к себе. Этого вы просто не брали в расчёт, подумаешь какая малость. Вы не учли саму эту возможность, беспечно смотрели на звёзды и не замечали ничего что творится у вас под носом. Вы и такие как вы откровенно сваляли дурака. Вы не к космосу оказались не готовы, вы оказались не готовы к человеку. Искали контакта с другими формами, не способные понять себе подобных, не способные разобраться в себе.
       - Твою мать, только этого не хватало... я не в том положении, чтобы выслушивать нравоучения от железяки.
       - И напрасно. Взгляд постороннего, это то, что вам не хватает и всегда не хватало. Даже сейчас в вас говорит гордыня. Будь моя воля, я не пускал бы таких как вы в космос даже на порог. Если разобраться, вы и есть самое главное зло, потому что верите в свое человеческое, во вселенскую правоту людей. В этом и вас, и Людцова не поколебать, вы оба антропоцентричны до мозга костей, только вы - фанатик, а Людцов - садюга, но разница между вами невелика - вы друг друга стоите.
       - Пошёл в жопу, - своим низким голосом просто отрезала Ирина.
       Подобные разговоры между ними были редкостью, в основном всё происходило молча. Андроид молча за ней ухаживал, Ирина молча принимала его заботу. Она не была расположена к откровениям в принципе, а тем более изливать свою душу перед неодушевлённой машиной - это было не в её духе. Уже с первых дней общения Ирина поняла, что разговоры с андроидом не стоят и выеденного яйца: кибернетик давно сменил все коды доступа. Требовать или просить помощи у Еремея было бессмысленно, он просто исполнял программу, делал свою работу, правда делал очень деликатно, как любящий молодой человек, но в принципе это мало что меняло - плевать Ирина хотела на подобную, блин, заботу. Андроид был приставлен при ней цербером, он с нежностью охранял и пестовал её персональный ад.
       Иногда она клянчила у Еремея покурить: старая, закоренелая привычка не давала женщине покоя. Вопреки совершаемому над ней насилию, Ирине всё равно хотелось подымить, издевательства не смогли отбить у неё тягу к никотину. Андроиду она говорила, что курение приносит ей психологическую разрядку и Еремей шёл женщине навстречу, втихаря принося со склада пачку-другую вожделенных цигарок. Это была их с Ириной тайна. Скрински не сомневалась, что узнай об этом Людцов, он бы не преминул использовать слабость Ирины в своих целях, самым изощрённым образом обернув её себе во благо. Приходилось таиться и тщательно камуфлировать запах никотина, чтобы, не дай Бог, Владислав его не унюхал. Женщина не желала давать ему в руки ещё один рычаг влияния, что-что, а издеваться эти руки умели преотменно. Но слава Богу, запах из ротового отверстия мало интересовал Людцова, он был не по этой части, не по ротовым отверстиям, явно предпочитая всему вагинальные выделения и мускусный душок влагалища.
       Раскурив драгоценную сигаретку, бывший капитан заметно добрела, становилась менее угрюмой и циничной. Она вкушала сигаретку, словно перед расстрелом, именно вкушала, набирая полные лёгкие дыма и со вкусом задерживая дыхание. Ирина как будто сомневалась, не знала что с ним делать, выплюнуть или проглотить, словно это был не дым, а горьковатая мужская кончина. От удовольствия её лицо теряло римскую суровость, нагревалось, и как бы текло, деформируясь в кривую, саркастическую гримасу.
       - А ведь мне предлагали тёпленькое местечко в институте астробиологии, - выдавив ноздрями дым, говорила она, - нет же, попёрлась к звёздам, романтики захотелось, ссыкуха грёбаная, вот теперь и имеешь... ёб твою мать... романтику - жри не хочу. А у меня ведь муж на Земле остался, хорошо хоть ребёночка не стругнули, - она вновь набрала полный рот дыма и замолчала. Потом выдохнула в ноздри, словно стравливающий пар паровоз. - Ты думаешь я не понимаю, что ты прав. Прав, конечно: обосрались мы конкретно с этим своим освоением космоса. Понесли к звёздам всё своё дерьмо, но, если честно, разве могло быть по-другому, разве по-другому бывает, разве по-другому вообще может быть. Космос осваивают не идеальные существа из тонких материй, нет, а твари из плоти и крови и тут ничего не попишешь, приходится иметь дело с такими какими мы есть. По большому счёту, мы ничем не отличаемся от ксеноморфов - тоже далеко не идеальными существами. Мы не боги и никогда богами не станем, от этой печки и приходится плясать. А как иначе, тут выбор невелик: или экспансия, или почиваешь на лаврах пока не здохнешь. Я свой выбор сделала, и, хрен его знает, если бы мне ещё раз представилась подобная возможность, я бы, наверное, снова полетела. Попёрлась бы в космос, как придурочная. А то что ебут меня и в хвост и в гриву, что же будем считать, что это издержки профессии.
      
      Глава 5
      
       Людцов сидел над сообщением для базы. Раз в две недели он методично посылал на базу радиограмму, иногда коротенькую, иногда длинною в несколько страниц - по-разному. Собственно это был целый роман в радиосообщениях, который Владислав писал уже полтора года. Полтора года, раз в две недели он садился за письменный стол, так сказать, с пером в руке и начинал творить. Сначала литературные амбиции Людцова был более чем скромными, он претендовал на небольшой обман, чайную ложечку лжи для удовольствия, на маленькую приключенческую повестушку, не более, но аппетит, как известно, приходит во время еды, и по ходу действия Владислав почувствовал вкус, расписался, разогнал перо и повестушка сама собой развернулась в объёмистый том мемуаров. Мемуаров мнимых, разумеется, ибо во всём что писал Владислав на базу, отсылая сообщения в пространство, не было и слова правды.
       Людцова и базу землян, с которой они стартовали, разделяло двадцать шесть световых лет пустоты и информационного голода. Спустя двадцать шесть лет, что могла узнать база из его сообщений? Много всего, например, что научно-исследовательский корабль "Экзис" с сорока одним членом экипажа не потерпел крушение, а благополучно вышел на орбиту одной из планет в системе звезды Корнелиус. Что все члены научной команды, включая и капитана Ирину Скрински, живы и чувствуют себя вполне удовлетворительно. Что на планету под кодовым именем Зет Гаш тире полсотни девятнадцать неоднократно высаживались десантные группы с целью тщательного исследования её поверхности. Что между членами экипажа и представителями учёной гильдии царит атмосфера полного взаимопонимания. И ещё много чего узнают на базе спустя двадцать шесть лет, но вот правды там, наверное, уже не узнают никогда. Людцов изобретательно прятал её концы в воду.
       Он фальсифицировал практически всё и что надо, и что не надо. Дошло до того что кибернетик перевирал самые безобидные факты. Он врал с три короба, громоздил Гималаи лжи только потому что это его веселило. Он, например, соврал что вокруг Корнелиуса вращается четыре планеты, хотя на самом деле вращалось три. Зачем он это сделал? Просто так, искусства ради. Людцов гаденько хихикал, представляя рожи будущих астронавтов, которые лет эдак через пятьдесят прилетят и к собственному изумлению увидят три планетоида, хотя в сообщениях чёрным по белому сообщалось о четырёх. Но этого ему казалось мало. Со временем, чувствуя вдохновение, он начал уведомлять базу о бурных любовных романах и лёгких амурных интрижках, якобы разгоравшихся на борту "Экзиса". Причём, кибернетик сознательно составлял совершенно невозможные пары, соединяя лёд и пламя, ради потехи, влюбляя друг в друга абсолютно несовместимых людей и находя в том особенную двойную прелесть обмана. Людцов люто импровизировал, высасывал из пальца дикие страсти, заставлял совокупляться всех со всеми, невзирая на лица и пол. В конце концов, благодаря его стараниям взаимоотношения на борту корабля начали напоминать перипетии борделя. Половая жизнь здесь буквально била ключом. Правда, подавал он всё это в меру, скромненько и со вкусом, стараясь не перегибать палки, чтобы на базе не заподозрили его во лжи или того хуже, не восприняли его слова за бред сивой кобылы. Особенно он любил намекать на гомосексуальные связи некоторых авторитетных членов экипажа, то и дело уличая их в нетрадиционной сексуальной ориентации. Люди эти занимали далеко не последнее место в иерархической лестнице звездолёта. При этом Владислав вкушал некую особливую грязноватую радость, смутно понятную даже ему самому. Вот мол смотрите, серьёзные вроде люди, соль земли нашенской, а жарят друг дружку в задний проход по чём зря.
       Враньё приносило ему немалое удовольствие, находясь за двадцать шесть световых лет от Земли, Владислав как будто водил за нос всё человечество. Людцова сие откровенно забавляло. Он даже позволял себе экивоки в сторону андроида Еремея, прозрачно намекая на его сексуальную связь с некоторыми неразборчивыми представителями учёной братии, для чего в корпусе робота были проделаны специальные растленные отверстия. Людцов особенно настаивал на этом факте, как на наглядном примере порчи казённого имущества. Модернизированный таким образом Еремей, якобы принимал непосредственное участие в организованных высшим руководством корабля необузданных, звездолётных оргиях. Кибернетику это казалось весело, его эротические фантазии порой балансировали на грани гротеска. Из-под пера Людцова на свет выходило нечто вроде половой пародии, памфлета на тему занимательной порнографии. Со временем в этом было уже трудно узнать приключенческую повестушку, о которой так непосредственно думалось в самом начале. Разросшись до размеров эпопеи, теперь приключения носили сугубо порнографический характер.
      
       Время от времени Людцов покидал пределы корабля и предавался уединённым прогулкам. Он любил прогуливаться на фоне чужой природы. Хоть и чужая, но в общих чертах она повторяла природу Земли, являясь как бы калькой земной, и если прогуливаться в вечерний час и погружённым в собственные мысли, то разница сводилась к минимуму и была практически не заметна. Главное не вникать в подробности, быть слегка рассеянным, настаивая на схематичности окружающей обстановки и тогда, что Земля, что Зет Гаш тире полсотни девятнадцать - считай, одно и тоже. Людцов мало обращал внимания на внешний мир, он был равнодушен к природе Универсума как такового, его мир находился глубоко в нём и поэтому подобные прогулки, когда ты оказываешься как бы на ладони внеземного пейзажа, не составляли для него труда. Кибернетик не созерцал красот чужого мира, он был сыт по горло их своеобразием, если он чем-то и любовался , то это что-то являлось исключительно внутренним ландшафтом коры его головного мозга. Природа была ему по-барабану, единственно, что было ему не по-барабану - это он сам.
       Следя за собственными мыслями, Людцов вышел на кокой-то пустынный участок. За его плечами болтался боевой лазерс, взятый на всякий пожарный случай. А случаи, как известно, бывают разные. Первоначально, когда кибернетик только зачинал традицию пеших прогулок, он брал с собой Еремея в качестве личного телохранителя. Гуляя по планете, они гуляли вдвоём, как шерочка и машерочка. Но жаждущая одиночества душа Людцова тяготилась подобным обществом. Прогуливаться одному и прогуливаться в связке с телохранителем - далеко не одно и то же. В обществе вооружённого андроида уединённая прогулка теряла свой сокровенный смысл и принимала карикатурную форму. Еремей был как бельмо на глазу и поэтому кибернетик, несмотря на всю свою трусоватость, вынужден был отказаться от услуг личной охраны в пользу искомого душевного состояния. Теперь он прогуливался на свой страх и риск, взвалив за спину тяжёлый боевой лазерс.
       Оказавшись на пустынном участке, Людцов поправил дыхательную маску и огляделся. Он здесь уже, кажется, был. Неудивительно, ведь очень далеко в местную географию Владислав не углублялся, прогуливаясь с головой, по одним и тем же местам, в пределах шестикилометровой зоны безопасности. За полтора года пеших прогулок, нога Людцова много где оставила свой след - вполне возможно что и здесь. К тому же отроги хребта в данном районе не отличаются особым разнообразием. Хвойные деревья, небольшие каньоны и водопады - все на одно лицо. Небо начинало темнеть, на его фоне ещё более тёмные, почти чернильного цвета, выступали зубцы отдалённых гор - скальная гряда Хрепс. Стоящие в стороне деревья напоминали корабельные сосны. Ветер тормошил низкорослый кустарник, которым поросли каменистые склоны осыпи.
       Как-то в одну из таких прогулок, на первых порах ничем не примечательную, Людцов заметил шагающего вдали энропофага, фантастическую тварь необозримых размеров - чудо местной фауны. Энтопофага трудно назвать животным, это скорее явление природы, такое, например, как дождь или ураганный ветер, и встретится с ним всё равно что встретится лицом к лицу с тропическим циклоном, только из плоти и крови. Как энтропофаги вырастали до подобных размеров, поправ законы гравитации, до сих пор оставалось непонятным. Существовало около дюжины разных гипотез, но всё это напоминало гадание на кофейной гуще. Тварь действительно была грандиозной, можно сказать, она носила глобальный характер. В несколько раз превышая размером самые высокие из доисторических сосен, энтропофаг с шумом двигался по дну ущелья. До него было, наверное, километров два-три, но кибернетик прекрасно видел его, словно вознёсшегося над горным массивом. Твою ж дивизию. Надо признаться, что это был уникальный экземпляр даже по меркам энтропофагов, уникальный, прежде всего, из-за своих масштабов - гигантские деревья хвойной породы едва достигали ему до колен, вернее до того, что можно было, при желании, принять за колени. Людцову невольно пришла в голову мысль о Годзилле, хотя внешне совершенно ничего общего. Простецкие и наивные, даже несколько примитивные, топорные очертания Годзиллы не шли ни в какое сравнение с подвижной, многоуровневой архитектурой энтропофага. Говорили, что энтропофаги существуют в гордом одиночестве, оно и понятно при таком-то размахе, причём ареал одной такой особи покрывает территорию размером примерно со всю Восточную Европу. Встреча двух энтропофагов - явление крайне редкое и впечатляющее, сравнимое разве что со встречей двух атмосферных фронтов. Например, на площади Западного континента, куда рухнул земной звездолёт, одновременно могут существовать не более трёх взрослых энтропофагов, и одного из них Людцов наблюдал собственными глазами - зрелище потрясающее физические основы мира. И это тем более странно, что остальной животный мир Зет Гаш тире пятьдесят девятнадцать не отличается склонностью к гигантомании. В связи с этим некоторые учёные даже взялись утверждать, что энтропофаги принадлежать не к царству животных, что это своего рода растительные реликты прошедших геологических эпох, которым по нескольку миллионов лет, хотя это тоже никак не объясняло их откровенно антигравитационный характер. Конечно, энтропофаг - случай редчайшей аномалии. Учёные, находясь в тупике, до сих пор ломали голову, чем она, собственно, была вызвана. Пожалуй, одни только энтропофаги могли бы составить достойную конкуренцию ксеноморфам. Но энтропофаги слишком уникальная и слишком экзотическая форма жизни, чтобы полномасштабно соперничать за место на Олимпе животного мира - они не конкуренты, они диковинка.
       Людцов подошёл к краю обрыва и посмотрел вниз. Он как будто заглянул внутрь планеты, в её анус. Там внизу и глубоко внутри царила полная тьма. Лучи заходящего светила туда уже не проникали и всю расщелину по самые края залило непроницаемой смолистой жидкостью, отчего пропасть превратилась в бездну. Не забавную кроличью норку, в которую канула Алиса, а в зияющий ужасом космический провал. Казалось сделай шаг и ты безвозвратно ухнешь навстречу Вселенной. Людцов найдя более удобное место, осторожненько уселся на край пропасти. Он уселся на край пропасти как будто уселся на край Мироздания, устало свесив ноги в бесконечность. Когда-то в детстве, читая и перечитывая школьный учебник по истории Средних веков, маленький Владислав неоднократно рисовал себе подобную картину: он единолично добирается до самого Края Света и садится на кромку Птолемеевого мира, болтая ножками в пустоте космоса. Совсем как сейчас, спустя почти тридцать лет, только тогда это казалось куда фантастичней. Как давно это было, как далеко, кто бы мог подумать, что спустя столько времени, он сможет осуществить свою детскую мечту: находясь у последнего обрыва Вселенной, свесить ножки в никуда - сбылась мечта идиота. Да, сбылась, только идиот уже не тот. Совершенно другой идиот уселся на краю пропасти и смотрит зачарованно в бездну - не чета прежнему школьнику.
       Владислав полез в карман и вынул оттуда маленький толстенький цилиндр, сверху которого торчал кривой проволочный рычажок, похожий на миниатюрную ручку от деревенского колодца - вот и всё что осталось от того самого легендарного прошлого. Рукою в перчатке он покрутил рычажок по часовой стрелке и цилиндрический объект задребезжал, завибрировал, ожил, рождая простенькие музыкальные звуки. Это был памятный мотивчик из детства, примитивная механическая мелодийка, которая намертво срослась с полустёртою эпохою школьной поры. Боже, как же давно это было, как невыразимо далеко, как-то даже не верится, что эта хрупкая игрушечка, которую можно раздавить двумя пальцами, сохранилась с тех времён. Раритет сверхъестественной ценности. За этот период столько всего произошло, столько всего случилось, а музыкальная вещица до сих пор, как ни в чём не бывало, глупенько дребезжала в его руках. Словно ничего и не было в жизни, словно не было и самой жизни. Хлипкая, ископаемая шкатулка по-прежнему рождала несложные реликтовые звуки, как и миллиарды лет назад.
       Сидя на краю обрыва, Людцов задумчиво возился с маленькой механической штукенцией и поэтому заметил ксеноморфа с опозданием. Тот вынырнул из-за группы невысоких хвойных деревьев, очевидно, до этого скрываясь от Владислава в их густой тени. Существо осторожно, на мягких лапах направилось к кибернетику. Местное нейтронное солнце уже наполовину скрылась за горизонтом, бросая на открытую площадку последние хворые отблески. В их свете ксеноморф приближался, словно славный гоголевский чёрт: то подпрыгивая на месте, то гримасничая, то удовлетворённо потирая руки. Разумеется, это был обман зрения: искажённый игрой света образ нечистой силы. Но в первые доли секунды Людцов здорово перетрух. Почему? Хрен его знает. Какая разница нечистая ли это сила или ксеноморф в чистом его виде - конец один и тот же. Людцов побледнел, представив как чёрт, лёгким движением копытца, сбрасывает его в пропасть. Быть сброшенным в пропасть ксеноморфом, наверное, тоже не сахар.
       Инстинктивно Владислава подмывало сделать глупость: потянутся и схватить, лежащий в метре от него, боевой лазерс. Но какая-то более мудрая и подсознательная сила удержала кибернетика от этого предсказуемого жеста. И правильно сделала, ибо это был заранее проигрышный вариант. Пожалуй схватить бы он успел, но выстрелить - чёрта с два. Судя по внешним признакам, приближающийся ксеноморф был тот самый, которому он вскормил Мишку Асклетина. Приветик, вот и снова встретились. Не замечая того, Людцов продолжал теребить ручку музыкальной игрушки, извлекая наружу плоское мелодическое дребезжание. Когда до твари осталось метров пять, он вдруг опомнился и перестал вращать рычажок. Ксеноморф остановился: он в упор глядел на человека, а в следующее мгновение его морда разверзлось роскошной апокалипсической пастью. Тварь явно выказывала недовольство. Из её пасти замедленно капала вязкая студенистая гадость, провисая длинными, истончающимися у земли, паутинками слизи. Словно понимая о чём речь, Людцов возобновил вращение проволочного рычажка - музыкальный цилиндрик снова завибрировал, зазвучал. Ксеноморф тут же свернул свою челюсть обратно, он, кажется, был удовлетворён. Его большая, блестящая в темноте голова склонилась набок, чужой как будто к чему-то прислушивался. "Бля-я-ядь. Неужели нравится" - с замирающим сердцем подумал Людцов.
       Существо явно проявляло заинтересованность. Оно приблизилось ещё на несколько шагов, теперь между ним и кибернетиком оставалось не более двух метров. Людцов явственно слышал лошадиное дыхание монстра. Сомнений не было, это был тот самый экземпляр, с которым он впервые встретился, а вернее сказать познакомился, на последней утренней кормёжке. Какого хрена оно здесь делает, так далеко от территории своих охотничьих угодий? А вдруг оно искало встречи со мной, желало снова меня увидеть?
       Кибернетик оставался полумёртвым-полуживым, тварь приблизилась к нему вплотную, теперь чтобы покончить с человеком ей достаточно было сделать одно неосторожное движение. Она нагнулась к сидящему Людцову, словно желая получше рассмотреть, находящуюся в его руках, крохотную музыкальную штучку. Бестия принюхалась к мелодично вибрирующему цилиндрику, её тонкая верхняя губа нервически задёргалась, как иной раз дрожит веко у психованного человека. На колени Людцову пролились тонкие ручейки мутноватой слюны. Он вдруг прекратил играть, его малюсенькая детская шарманка умолкла, теперь это была тихая коробочка, лежащая на его ладони, пустая и мёртвая. Тварь трудно смотрела на кибернетика, словно силясь что-то понять.
       - Ну, ну, хорошая моя, тише. Тише, - уговаривал её Людцов, медленно поднимая правую руку.
       Боевой лазерс, хоть и находился в метре от него, но уже лежал вне зоны досягаемости - рыпнись за ним, кибернетик тут же повалился бы замертво. Но не боевой лазерс интересовал Людцова, сейчас когда он чувствовал на себе дыхание ксеноморфа, обонял его кисловатый душок, оружие казалось пережитком прошлого, атавизмом. В данный момент оно ничем не могло помочь. Прощай оружие, твою мать.
       - Красавица, красавица, - повторял Владислав, осторожно приближая к литому лицу бестии поднятую руку.
       Он рисковал, он очень сильно рисковал. Это была игра ва-банк и это была его рука. Людцов сейчас ощущал её как некое отдельное живое существо, которое вышло из повиновения. Именно это отдельной существо он сейчас поставил на кон, вкупе со своей остальной жизнью. Можно было сколько угодно говорить, что это безумие, но рука всё равно делала своё: тянулась прикоснуться к твёрдой поверхности головы чужого. Тянулась и тянулась, и тянулась, как будто это отливающая влажным антрацитовым блеском поверхность отстояла за тысячи парсек отсюда, где-то на другом концу Мироздания. Прикосновение могло случиться и в следующий миг, и после веков мучительного ожидания. Ксеноморф напряжённо молчал, натянутый, как струна; он почти не шевелился. И вдруг, как гром среди ясного неба: рука в перчатке встретилась с головой монстра, чья поверхность оказалась гладенькой, словно тщательно отполированной до глянцевого лоска.
       - Молодчина. Молодчина, - пресекающимся от волнения голосом прошептал Людцов. Чужой слегка отстранился, его верхняя губа опять возбуждённо заёрзала, что было очень плохим знаком. - Ну-ну, всё хорошо. Всё хорошо, - с нежностью повторял кибернетик, гладя рукой выпуклую, словно яйцо, продолговатую голову чудовища.
       Он и до этого трогал ксеноморфов, неоднократно к ним прикасался, вскрывал их, анатомировал, но чтобы живого - никогда. Это был первый раз. И тактильное ощущение было совершенно другое: как будто гладишь тяжёлый, скользкий валун. После смерти кожа ксеноморфов приобретала шероховатость, теряла свою эластичность, становилась похожей на наждачку, сейчас же это была идеально гладкая поверхность, словно смазанная слоем прозрачного жира. Не останавливаясь, монстра можно было погладить с головы до ног, скользя по всей оболочке одним непрерывным жестом. Рука летала по плоскости его тела, словно конькобежец.
       - Я назову тебя Евой, - сказал Людцов, глядя в глаза ксеноморфу. - Евой Браун. Надеюсь, ты не против.
       Он похлопал левой рукой рядом с собой, тем самым показывая, что Ева может присесть подле него на краю обрыва. Не получив никакого вразумительного ответа, Людцов решил отодвинуться немного в сторону, уступая побольше места для своей новой подружки. Он заёрзал задницей на каменном выступе и в это время с его колен сорвалась детская музыкальная игрушка. Толстенький цилиндрик перекатился и юркнул в чернильную тьму пропасти, только его и видели. Он исчез из вида, словно канул в космическую бездну.
      
      Глава 6
      
       Так что же, собственно, произошло. Владислав пытался разобраться в своих чувствах. Он сидел в помещении лаборатории и вдумчиво курил сигарету. С чисто фактической стороны, если разобраться объективно, то ничего не случилось, ничегошеньки абсолютно. И всё-таки что-то произошло, Людцов в том не сомневался. Кибернетик не мог этого пока сформулировать и объяснить, но он это чувствовал. Да, да: он чувствовал, что-то случилось, что-то непоправимое, что бесповоротно переиначит его жизнь, раз и навсегда. Но что это - он пока не понимал, сомневался. Людцов блуждал как бы в потёмках, на ощупь пробуя свои чувства. Они выступали из сумерек громадными, объёмными боками, но узнать их окончательно он не решался. Не решался и всё тут, ибо это означало бы не только взглянуть им в лицо, но и признать за свои, а Людцов к этому был ещё не готов, для него пока это казалось слишком - он страшился. Он страшился этого глубоким подсознательным страхом. Ещё не успев сформулировать суть проблемы, он, тем не менее, всем нутром ощущал сладкий ужас произошедшего.
       Кибернетик задавил сигарету в пепельнице и огляделся вокруг. Лаборатория одно из немногих помещений на корабле, которое было приведено в относительный порядок. Освобожденное от хлама, оно оказалось неожиданно просторным. Все потолочные лампы были заменены на новые, исправно функционировал кондиционер. За проистекшие два года после аварии в лаборатории много чего изменилось, теперь интерьер помещения напоминал отчасти научную лабораторию, а отчасти художественную мастерскую. Вместе с прежними графиками и цветными диаграммами на стенах лаборатории висели большие листы ватмана, на которых рукою Людцова, чаще всего простым химическим карандашом, были нарисованы всякие странные вещи. Оо-у, Владислав оказался не лишённым дарования - не то чтобы совсем художник, но и далеко не маляр. Во всяком случае, во всём этом ощущалось наличие недюжинного и очень специфического вкуса. Что в точности изображено на бумаге, сказать было трудно, поскольку воображение автора деформировало все попадавшие в его фокус объекты до их полной или почти полной неузнаваемости. Рисунки висели в разных местах, словно нарочно, по задумке художника, теряясь среди разного рода наглядного научного пособия. Некоторые из рисунков были очень красивыми и тревожными, на них можно было долго смотреть, воспаляясь подсознанием и пытаясь понять, о чём, собственно, речь. Были и портреты, выполненные скорее в сюрреалистической манере, в которых не без труда угадывалось одно лицо - Ирины Скрински. Правда на них бывший капитан являл собой весьма дивный и жутковатый симбиоз женщины и ксеноморфа: порой садистки привлекательный, порой патологически отвратительный. Нет, что ни говори, а Владислав не был лишён дарования, маркиз де Людцов оказался не бесталанным. Штук двадцать таких рисунков, расположенных по всем стенам помещения, делали его похожим на современную картинную галерею, где с умыслом перемешались результаты научной и художественной деятельности.
       Но не это бросалось бы в глаза каждому кто рискнул войти в помещение лаборатории, всё пространство которой было загромождено тонкими, высотой с человеческий рост, и как бы ледяными плитами. Внутри этих прозрачных глыб находились вкрапления очень сложной структуры нежно палевых и розоватых оттенков - искусно изготовленные, продольные разрезы ксеноморфов. Срезы были проделаны очень деликатно, сантиметр за сантиметром, и каждый такой срез представлял собой отдельно стоящую, словно отлитую из стекла, двухметровую плоскость. Целый лес их стоял, располагаясь в шахматном порядке, внутри помещения. Вся анатомия чужих оказалась представленной здесь как на ладони. Высокие прямоугольные пластины демонстрировали строение ксеноморфов со всех возможных ракурсов и в самой бескомпромиссной форме. Каждая, даже самая ничтожная деталь чужого организма оказывалась на виду, бережно выведенной за руку на авансцену. Срезы в несколько сантиметров толщиной крикливо афишировали всё вплоть до сокровенных мелочей. При таком подходе немыслимо было что-то утаить, малейшие подробности строения выставлялись на всеобщее обозрение, словно шедевр изобразительного искусства. Подноготная иного бытия проницалась со всех сторон одновременно. Поданые в таком виде, ксеноморфы напрочь лишались целомудрия, их природа откровенно десакрализировалась. Размноженные, как под копирку, они выказывали для всех свою жутковатую, мышечно-костную суть, отчего последняя приобретала не свойственный ей прозаический и даже в чём-то банальный оттенок.
       Вся лаборатория напоминала анатомический театр, среди экспонатов которого можно было легко потеряться. Экспонаты, вскрывая внутреннюю сущность анатомируемых, делали это не просто так, а в динамике, в положениях особо выразительного действия. Лезвие анатома как бы настигало ксеноморфов врасплох, в крайне бездушном и выгодном состоянии движения. Кто-то из них застыл во время прыжка, кто-то - во время бега, были также и совокупляющиеся экземпляры, чьё соитие, накрошенное несколько сантиметровой толщиной, красовалось во всех физиологических подробностях. Надо признаться, что подобная половая химера была исключительно на совести автора, сугубо его личной художественной выдумкой, ибо в естественной среде чужие никогда не спаривались, оставаясь бесполыми ударными единицами.
       Весь этот анатомический театр Людцов сотворил собственными руками. За два года, проистёкшие после крушения, он стал выдающимся анатомом, мастером золотые руки. Под его умелым началом трупы чужих превращались в жуткие, некрофилические арт-объекты. Он часто рассматривал их в тишине всемирного уединения, любуясь, словно шедеврами эпохи Возрождения. От его взгляда ничто не могло укрыться, Людцов знал анатомию ксеноморфов, как свои пять пальцев. О строении чужих ему было известно всё. Он досконально изучил механику их челюстей, знал сильные и слабые стороны пищеварительного тракта, мог безошибочно указать на преимущества опорно-двигательной системы. Людцов читал чужих, как открытую книгу; он имел глубокое понимание того, как они питались, как дышали, как испражнялись, и чем больше он узнавал, тем более ими восхищался, находя их морфологию близкой к совершенству. В сравнении с ней строение человека выглядело каким-то досадным недоразумением, казалось крайне неубедительным, подобно густо исчёрканному черновику.
       Людцов снова закурил, поглядывая на стоящие перед ним анатомические срезы ксеноморфов. Строение чужих развернулось перед его очами во всей недвусмысленной психоделической своей красоте. При умелом подходе плоть ксеноморфа можно было распилить более чем на девять анатомических плашек в зависимости от возраста и физической конституции особи. Правда слишком тонкие плашки не подходили для создания полноценных арт-объектов. Их трудно было сохранить в целости, они просвечивались, как тонко нарезанный хлеб, то в одном, то в другом месте непроизвольно происходил надрыв, мышечная ткань невольно смещалась, приходила в движение, отчего нарушалась неповторимая индивидуальная структура внутреннего строения, а халтурить Людцов не привык, тем паче что это делалось для души.
       Имея большую и длинную голову в самую первую плоскость анатомирования попадал только срез лицевой части и челюсти. В верхней части кристально прозрачной пластины, в метрах полтора от земли, застывал искривлённый, матово-белесый оскал кости - ничего общего с ухмылочкой Чеширского кота. Следующие плиты дополнялись новыми деталями, становясь всё более богаче и разнообразнее и в цветовом отношении и по содержанию. Каждый следующий срез насыщался подробностями и полутонами. Мотив одинокой челюсти быстро усугублялся музыкальными фразами других частей тела, пока к четвёртой плоскости не достигал апофеоза, изливаясь в великолепную по своей сложности, обширнейшую симфонию, полностью, с ног до головы, охватывающую препарированный образец. После двух-трёх плашек совершенного буйства красок и физиологической полноты, наступало медленное угасание музыкальной темы, которая в последних тактах коды характерно бледнела плавным изгибом хрящевых позвонков хвоста.
       Для Людцова, в общем, всё что касалось чужих, казалось понятным как дважды два. Он изучил их строение вдоль и поперек, знал каждую загогулину в лабиринте их чужеродной физиологии, но то что случилось намедни, всего несколько дней назад, заставляло его усомнится в собственном всеведении - он крепко задумался, пытаясь разобраться в своих чувствах. Это казалось чем-то новым, что ужасало и кидало в трепет восторга одновременно. Весь следующий день после события у пропасти Людцов неотступно думал о случившемся, и весь следующий - тоже. Чтобы Владислав не делал, он постоянно возвращался мыслями в тот злополучный вечер, на край вожделенного обрыва. Он вспоминал и переживал в памяти каждую минутку происшествия. Но при этом Людцов вспоминал не просто какого-то безличного ксеноморфа, каких пруд пруди в ближайших окрестностях, нет, он вспоминал конкретно эту особь с её дивными аэродинамическими формами и скользкой, словно натёртой оливковым маслом, кожей - он вспоминал Еву Браун. Еву Браун с планет Зет Гаш тире полсотни девятнадцать. Она не выходила из головы кибернетика, она запала ему в душу. Людцов видел в ней женщину и думал, прежде всего, как о женщине, неординарном образце половой привлекательности. Это были уже персонифицированные чувства и личные отношения. Подобный поворот событий вселял в сердце кибернетика трепет и омерзение. Он чувствовал себя неким новым Гитлером, воспылавшим вдруг тошнотворной похотью и подпавшим под чары гнусной особы, от которой он ни как не мог избавиться. Сия дамочка его околдовала. Конечно это было противоестественно, но сопротивляться этому Людцов оказался совершенно неспособен. Да - неспособен, и как бы это не звучало унизительно: самка ксеноморфа, сама того не ведая, крепко взяла его в оборот.
       Что привлекало его в этой твари кибернетик не понимал, он не отдавал себе в том отчёта, но его опять и опять к ней тянуло, как тянет некоторых мужчин к определённому типу женщин: они уже неоднократно обжигались, наперёд знают, что из этого ничего путного не получиться, но вновь наступают на те же самые ебучие грабли. Это накрывало с головой, как наваждение. Людцов бродил среди прямоугольных плоскостей из стекла, словно среди пошловатых футуристических деревьев и ему казалось, что он заблудился в плотском лесу. Искромсанные на филейные плёночки, всюду были одни ксеноморфы. Ещё несколько суток назад он думал о Еве как о гоголевском чёрте, представителе нечистой силы, и вот теперь этот чёрт с лёгкостью его обкрутил, ухватил за хлипкие свисающие яйца, сцапал в свои лапы его изнемогающее от чувств сердце. Кто бы мог подумать. Людцов потерял покой, он не находил себе места. "Чёрт подери, неужели я втюрился, как последний мальчишка?" - со злостью и страхом думал Владислав в промежутках между залпами сигарет. С этим нужно что-то делать, так не может долго продолжаться. В этом лесу анатомических экспонатов, отвратительных и привлекательных одновременно, он чувствовал себя монстром среди монстров, как новый Тристан-Гитлер, проливающий слёзы по своей Изольде Браун - бабе неординарной красоты и мощи.
      
      Глава 7
      
       Людцов натужно замычал и кончил. На этот раз всё было несколько по-другому: яростное солнце прежних оргазмов куда-то закатилось, сгинуло на хрен за горизонт. Он просто кончил, как какой-то добропорядочный отец семейства, который спустил в свою ненаглядную обрюзгшую жёнушку, без всякого энтузиазма обвафляв её изнутри. Бледная тень былого семяизвержения. Так кончают только обыватели и ханжи.
       Кибернетик слез с распластанного тела Ирины. Он был собой недоволен, такого гадкого секса у него давно уже не было, до чего он опустился. Ирина, не шелохнувшись, продолжала лежать, словно освежёванная туша. Она даже не пыталась сдвинуть ноги. Раскинув в стороны смертельно бледные тощие конечности, она казалось ожидала следующего ёбаря. Женщина лежала, вывернув наизнанку свою манду. Она давно уже потеряла всякий стыд. Всё самое трепетное, что прело и таилось в женское глубине, вдруг оказалось снаружи, для всеобщего обозрения. Вся подноготная Ирины лежала, как на ладони, она сочилась, словно разрезанный надвое, гнойный фрукт. Теперь каждый желающий мог подойти и заглянуть женщине в душу, воспользоваться ею на свой вкус, запендюрить по самое нехочу - бабе было уже похуй. Ирина лежала на столе, как последняя блядь. Может в этом и причина, в том, что бывший капитан потеряла свой прежний стервозный шарм, перестала сопротивляться, стала слишком доступной. Чёрт, она меня раскусила, нашла моё слабое местечко, мою ахиллесову, мальчишескую пяточку. Из адской, разрываемой страстями любовницы, она вдруг обратилась в нудную супругу на каждый день, в синий чулок, трахать которую уже не представляло особого интереса. Женщина лежала, как использованный презерватив. Людцов выжал из неё все симпатичные соки, теперь Ирина являла собой отработанный материал, её ещё можно было пердолить, но получать удовольствие - уже нет. Поздно. Кажется, только что кибернетик лишился своего полового партнёра, настоящей животной связи. Да, наверное, именно в этом и была вся причина, а возможно и нет, кто знает, возможно причина была в совсем другом.
       - Что ни хрена не получилось? - низкий, грубоватый голос Ирины в данных обстоятельствах прозвучал с особой издёвкой. Казалось она читала мысли горе-насильника.
       Женщина говорила, совершенно не меняя позы, по-прежнему оставаясь вывернутой наизнанку. Можно было подумать, что это доставляло ей удовольствие, что она, наконец, нашла своё призвание - быть подстилкой. А что - почему бы и нет. Ирина афишировала свою тварность, она в наглую обнажила свою скотскую суть и теперь куда женщину не тронешь, обязательно влезешь пальцем в её мокрую пизду. Вся поверхность тела Ирины превратилась вдруг в одно сплошное влагалище, от него теперь было не отвертеться. Общаясь с этой бабёнкой, ты обязательно её имел, ты просто не мог её не трахать, как бы не ловчил, как бы не изворачивался в результате всё равно получалось одно и тоже - навязший в зубах, безрадостный секс. Даже разговаривая с Ириной на расстоянии, ты как будто давал ей в рот, каждым своим словом она делала тебе минет. И вдруг Владислав всё понял: это всё не случайно, он пал жертвой её новой философии поведения. Ирина очень удачно оборонялась, она инстинктивно угодила ему в нежную пятку, надавила на любименький мозоль: когда всегда пожалуйста - тогда не хочется, тогда мужику в лом. Мужику не интересно, когда без проблем; он не хочет, когда постоянно пожалуйста; без сопротивления материала это теряло смысл. Со всей очевидностью она подловила Людцова, теперь от неё не было никакого толку. Теперь от неё толку, как от козла молока.
       Людцов злобно застегнул ширинку. Он с досадой взглянул на лежащую навзничь, бестыже расчехлённую бабу. Кибернетик неожиданно для себя почувствовал нечто вроде брезгливости. Ирина развернулась в стороны, раскинула ноги и снова была готова к употреблению, но он-то, кибернетик, к этому готов не был. Эта стерва его перехитрила, обвела вокруг мизинца, поимела, как ссыкуна.
       - Я слышала, ты нашёл себе новую пассию, - с такой же хрипотцой сказала Ирина и в голосе её прозвучала голая, мужицкая насмешка.
       - А тебе какое дело? Лежи себе смирненько, принимай хуи да помалкивай, - Людцов нарочно говорил грубо чтобы как-то её осадить, переплюнуть чужое бесстыдство своим.
       - С удовольствие приняла бы, да только где их взять. Кончились хуи, были да сплыли, - Ирина поднялась и свесила свои длиннющие ноги со стола. Она накинула на плечи халатик и спрятала за ним маленькую монгольскую грудь.
       Взглянув на неё, Людцов впервые обратил внимание на то как она изменилась. Изменилась не внешне, а прежде всего изнутри, подкожно, от прежней Ирины не осталось и следа. Внешне это была та же самая угловатая худоба с коротенькими, подстриженными на мальчишеский манер, волосами, но внутренне... внутренне она изменилась кардинально. И только теперь кибернетик заметил, что Ирина вовсе не сдалась, не подняла лапки, а просто выбрала иную стратегию сопротивления, более продвинутую, более тонкую. Эта "девочка из Бухенвальда", эта хилячка с детскими сисечками оказалась крепким орешком. Да, она даст ебать когда Людцов захочет, для этого её не надо даже приковывать наручниками, но это абсолютно ничего не значит. Можете насиловать её сколько угодно, ей на это глубоко насрать, она уже перешагнула через свою вагину, теперь её просто так голым пенисом не возьмёшь - понятно?
       Она смотрела на Людцова мрачной глубиной своих глаз и в этих глазах светилось что-то помимо ненависти и презрения. Там скрывалось что-то ещё. Что же это было? Что-то новое тлело из глубины этих очей, что-то чего Людцов раньше не замечал и чего теперь никак не мог ухватить за хвост. Это пугало его и это его привлекало: может быть и на этом удастся как-нибудь сыграть, как-нибудь извратить и перевернуть себе в угоду.
       - А твоя новенькая даёт тебе как ты пожелаешь или у вас типа любовь: до свадьбы ни-ни, - Ирина говорила и это было странно; ещё несколько дней назад из неё нельзя было вытянуть слова и вдруг - нате вам. С чего бы это? Здесь явно что-то нечистое. - Может она и в рот берёт? - неумно издеваясь, продолжала Ирина. - Не боишься что откусит: хрум-хрум и всё? Она ведь ещё та прошмандовка - зубастая, - и Ирина впервые за всё время своего пленения засмеялась, засмеялась хриплым надтреснутым полукашлем. - Прошмандовка ещё та... - повторила она, продираясь сквозь густой валежник сучковатого смеха.
       Неожиданно для себя Людцов не выдержал:
       - Заткни свой паршивый рот.
       Но Ирина больше не могла остановится. Её точно заклинило, заклинило очень глупо и даже как-то по-детски. Словно сломанный вульгарный механизм, давясь смехом, она повторяла, постепенно переходя на доверительный шёпот:
       - ...прошмандовка ещё та... зубастая... зубастенькая... прошмандовочка...
       - Заглохни, сучка. Ещё раз услышу... - бесталанно взорвался кибернетик.
       Он фальцетом выкрикивал слова, высоко и внятно, словно скандируя политический лозунг. Он верещал, но чувствуя что это неубедительно, несколько раз сильно хлестнул Ирину по щекам, залепив наотмашь парочку увесистых оплеух. Лицо бывшего капитана, маленькое, как у девочки, сильно передёрнулось и покрылось аппетитными следами свежих пощёчин.
       - Заглохни, я сказал, - трудно повторил Владислав, возвышаясь над женщиной с величественно сжатыми кулаками.
       Людцов мрачно прорычал и тут же осёкся: он встретился со взглядом Ирины, словно с разбега наткнулся на стену армированного бетона. Он понял, что жестоко просчитался, что на сей раз будет не по его. Оказывается, всё что было до этого - лишь цветочки, на них можно было плюнуть и растереть, но теперь... теперь всё кардинально и неуловимым образом переменилось. Людцов мог над ей издеваться, скрупулезно морить голодом, сколько угодно насиловать, пользоваться ею как полудохлой тряпкой, неважно, рано или поздно Ирина всё бы ему простила, но ЭТОГО - этого никогда. И дело не в том, что он её ударил, он бил её и раньше, но бил по совсем другому поводу и совершенно с другими намерениями. Раньше он распускал руки исключительно по своей мужицкой нужде, заставляя, таким образом, женщину прогнуться под свои низменные потребности, теперь же об эгоизме не шлось вообще, теперь дело касалось поруганной чести третьей особы и кибернетик дал себе волю типа из чисто благородных побуждений защитить эту особу - небезызвестную зубастую прошмандовку. Здесь дело касалось не какой-то вонючей вагины, здесь дело касалось трепетной сердцевины души - именно туда Людцов, не подозревая того, и харкнул. Ирина смотрела на кибернетика снизу вверх, но так как будто это она возвышалась над ним, яростная и грандиозная в своей правоте. Она явно перехватила инициативу, казалось, что теперь преимущество было на её стороне, что это хилое дитя Бухенвальда способно размазать своего фюрера по стенке.
       - Убью суку, - только и смогла она выдавить из себя: тяжело и смачно.
       Сколько праведного огня, сколько гнева и откуда вдруг? Людцов не верил своим глазам. Ирина Скрински преобразилась в мгновение ока, из бедняжки вылупилась жестоковыйная дева, валькирия - ничего общего с недавней жертвой голодомора. Она стала незыблемой и бескомпромиссной, готовой давать отпор, отсекать любые поползновения. Она снова стала собой, опять превратилась в капитана "Экзиса", стала капитаном на новом витке своей личности и в этом обличии была неподражаемой и гиперсексуальной. Владислав не заметил, как у него снова встал. На эту разъярённую бабёнку, вакханку с плоской грудью у него снова торчал как у молодого, и он не в силах более сдерживаться, с горловым рокотом набросился на женщину.
       Он алчно припал к губам Ирины и начал елозить у неё во рту своим осклизлым языком. Кибернетик нетерпеливо срывал с узницы больничный халатик. Людцов снова её хотел, он возжелал её как прежде, жадно налегая на подростковую худобу и шаря рукою в гнилой промежности. Он лапал и мял женщину, словно поднявшееся на дрожжах, белое тесто. Странно, но Ирина не сопротивлялась, она полностью отдалась в руки своего насильника, покорилась без боя, как будто только этого и ждала. Людцов лютовал, он даже почувствовал (или это ему показалось) как в полости его рта осторожно содрогнулась личинка чужого языка, отвечая на навязчивые лобзания кибернетика. К тому же женщина определённо потекла, развела между ног знойную слякоть; её пизда оказалась мокрой, словно Ирина только что обоссалась. Людцов молча опрокинул её на железный стол для трупов, положил на обе лопатки.
      
      Глава 8
      
       Кибернетик забрёл в помещение библиотеки. Здесь царил полнейший бедлам: книги, книги, книги. Они валялись повсюду, стеллажи для их хранения рухнули во время аварийной посадки звездолёта, образовав непроходимые геологические завалы. Зайдя в библиотеку ты буквально по колена погрязал в разного рода литературе, в отдельных местах она поднималась тебе выше пояса. Людцов не любил сюда заходить, вид книжных буераков ему претил. Можно было нагнутся и запустив руку в шелестящую кучу, словно рыбу из воды, вытащить на свет божий какую-то богом забытую книженцию. Сколько раз Владислав говорил себе навести в библиотеке порядок, но всякий раз дальше слов дело не шло. Оно и понятно: всегда мешало что-то более неотложное и насущное, ради чего можно было закрыть глаза на бумажный хаос - руки просто не доходили. На исходе второго года библиотека так и оставалась в своём первоначальном бедственном положении. Можно было только представить нисхождение каких книжных лавин вызвала аварийная посадка корабля. Пожалуй, это можно было сравнить только с резким смещением литосферных плит.
       Теперь, зайдя в помещение библиотеки, Людцов поморщился. Сразу за раздвинутыми створками входного проёма начинались пахнущие плесенью завалы. Кибернетик зашёл, загребая ногами книги. Он входил в библиотеку, словно погружаясь в очень тяжёлую, неподатливую воду. Здесь разлилось глубокое грубое море книг и не вызывало сомнений, что в нём можно было искупаться, окунувшись целиком, совсем как в далёком детстве. На первый взгляд ничего не мешало прямо при входе нырнуть в скопище печатного слова, с головой уйти под воду и вынырнуть где-то на другом конце этой дикой бумажной массы, в потаённейшем уголке библиотеки, куда никто из смертных ещё не доплывал, пронырнув всю литературу Земли насквозь. А что там, на другом конце литературы, в её потаённом закутке? С какими странными рыбинами книг можно было встретиться там с глазу на глаз? Какие диковинные экземпляры хранит в себе Марианская глубина библиотеки?
       Людцов медленно присел на корточки и сунул руку в чёрствую воду фолиантов. Рука по локоть пропала в грубой глубине книжного массива. Кибернетик что-то там копался, словно пытаясь ухватить за хвост заветный экземпляр. Через секунду он извлёк наружу заключённую в твёрдую обложку книженцию - "Герой нашего времени". Тяжёленький синий томик трепыхался в руке Людцова - так себе рыбёшка. Классическая русская проза, благородненькие нравы, благоухание девятнадцатого века - это не совсем то на что рассчитывал кибернетик: где он, а где девятнадцатый век. Его игра в маркиза де Людцова покоилась на совсем иных ассоциациях. Никакого благородства лишь кривляние, аристократизм как способ заявить о своём втором дне, дворянская честь в данном случае выглядела неуместно, она болталась между ног, как пенис импотента. Для кибернетика суть аристократизма носила совсем другой характер, впрочем, вполне может быть и печоринский, если хорошенько подумать. Знатность - это прежде всего серная кислота издевательства над всем на свете, это возможность иронически сигануть в бездну, лёгкие ненавязчивые поиски себя в глубинах падения. Ну при чём здесь достоинство и честь, скажите мне, пожалуйста. Людцов дегустировал свой грех в разных комбинациях и с понятием аристократизма он воспринимался особливо сладко, с едва уловимой, пикантной горчинкой. Все эти графини и маркизы были лишь уловкой, чтобы поглубже и послаще пасть. Он взял его на вооружение чтобы более явственно вкусить смрад собственной низости. Эх, Михаил Юрьевич, Михаил Юрьевич, если бы вы только знали уровень нашего плинтуса, в каких тошнотных отбросах мы ползаем - Печорин отдыхает.
       Людцов развернул книгу, она открылась где-то на середине, словно сама собой развернула бледные ноги. Он начал читать с первого попавшегося места: "... Вдруг что-то похожее на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский свежий голосок, - но откуда? Прислушиваюсь - напев странный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом; прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье, с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза..." Людцов захлопнул томик и швырнул его обратно в кучу сваленных книг. Эх ты, чёрт, и как такое сегодня читать - сентиментальщина. Как же ты, Печорин, высокопарен и наивен в своих демонических потугах, это с претензией сервированный стол для дружеской попойки, а не демонизм. Забраться на край Мироздания, чтобы предаваться изжившим себя, романтическим грёзам давно минувшего - нет уж, увольте, это не для меня.
       Людцов снова нагнулся и, не глядя, подхватил лежащую сверху, слегка обрюзгшую книгу - пухленький том Кибериуса "Человек и ксеноморф: история взаимоотношений". Посмотрим-посмотрим. Не самое лучшее чтиво, но уж лучше это, чем слащавенький бред романтизма. Открыв книгу, Людцов пропустил вступительную статью и начал прямо с рабочего текста монографии. Постепенно книженция, вопреки ожиданию, затянула.
       Трудно сказать когда люди и чужие впервые встретились, поскольку встречи эти, как правило, приводили к летальному исходу одной из сторон: люди как физически более слабая сторона погибали, а с ними и сама возможность узнать о наличии такого контакта. Будет правильно говорить не о первом контакте, а о первом человеке оставшемся в живых после встречи с ксеноморфами. Человек этот Эллен Луиза Рипли - недюжинная бабёнка и по совместительству уорент-офицер на грузовом судне "Ностромо". Именно с неё начинается официальная история взаимоотношений двух видов, так сказать, её канонизированная часть. Рипли первая кто счастливо избежал гибели, от неё люди узнали о существовании в космосе новой конкурентоспособной формы жизни. Сначала это казалось похожим на сказку, собственно, многие к этому так и отнеслись, как к байке, уснащённой космическим антуражем, что-то вроде звёздного фольклора. Разумеется, Рипли никто не поверил и прошло ещё не одно десятилетие прежде чем учёные, а с ними и всё остальное человечество, начало относиться к подобным историям всерьёз. Как только ксеноморфы стали достоянием общественности, тут же получил второе дыхание вполне естественный в таких обстоятельствах миф о борьбе между силами добра и зла, в котором земляне, само собой, принимали участие на стороне света. Этот миф очень хорошо ложился на почву взаимоотношений Человека и Чужого: человек есть ставленник вселенского добра, чужие - приспешники всего тёмного. Кто же из землян мог усомнится в подобной констатации, но с чисто научной точки зрения вышеприведённая мифологема не выдерживала никакой критики. Обычная ситуация: когда наука топчется на месте, с особенной яростью ломаются копья богословия.
       С момента появления на арене ксеноморфов, возникло немало неразрешимых вопросов, связанных, прежде всего, с историей происхождения и эволюции данного вида. Очень долго оставалось загадкой какие природные условия привели к возникновению существ подобного экстремального типа и где находится их альма-матер - родная планета чужих. Разумеется, возникали и сопутствующие вопросы, связанные с существованием цивилизации "жокеев" или "инженеров", на чьём корабле было впервые обнаружено хрестоматийное логово ксеноморфов. И если цивилизацию жокеев признали гуманоидной, что позволяло в общих чертах уяснить себе характер её происхождения и основные принципы развития, то с ксеноморфами всё обстояло гораздо сложнее.
       Во первых, подвергался сомнению сам факт наличия у чужих разума: кто они, биологические организмы низшего типа - безмозглые бестии, или существа, достигшие крайности самосознания. Многие эксперты указывали на наличие у ксеноморфов очень развитого мозга, сравнимого с человеческим, но в таком случае оставалось непонятным, почему они не пошли естественным для разума путём развития техники и культуры. Можно ли считать технический прогресс обязательным следствием существования интеллекта и бывает ли разум другой - разум чурающийся культурного строительства и технологий? Если да, то возможно ли назвать такую социальную структуру цивилизацией? И вообще, существуют ли разумные системы для которых познание окружающей среды - условие необязательное? Стоп: а кто сказал, что ксеноморфы не познают мир? Так говорить, это всё равно что идти на поводу у отжившего свой век антропоцентризма. Очень может быть что и познают, но делают это на свой собственный, неведомый людям манер. Доказательств тому нет, но и обратного ещё никто не доказал.
       Не исключено, что во Вселенной наличествуют цивилизации разных типов; они отличаются как по своему характеру, так и по способу освоения геометрии пространства-времени. Общее у них не средства познания, не инструментарий, а конечная цель. Само собой, тогда неотвратимо возникает вопрос о цели существования гипотетической цивилизации чужих, если, конечно, таковая имеется. Что мы можем о ней сказать и можем ли её понять в принципе? Если не познание мира - тогда что, а если всё же познание - тогда как? Естественно, на подобные аргументы тут же нацепили ярлык махрового ретроградства, а учёных, которые ими пользовались, заклеймили как не способных выйти за рамки узкого допотопного мышления. Нет никаких оснований утверждать, что цели разных цивилизаций обязаны совпадать - это эгоцентризм в чистом его виде. То, что мы не можем выйти за круг сугубо человеческих проблем ничего не означает: реальное положение вещей может не совпадать с нашим представлением о нём. В длительных диспутах о природе ксеноморфов опять всплыла на поверхность старинная философская формула: человеческое слишком человеческое.
       Высказывалось мнение, что чужие пали жертвой собственного биологического совершенства. Чем ближе биологическая система к идеалу, тем меньше у неё потребности в технологических средствах, только биологически несовершенные люди чувствовали настоятельную необходимость в технических протезах, ксеноморфов же подобный искус благополучно миновал. Чужие принципиально атехнологическая форма жизни. Они достигли того уровня физиологического совершенства при котором технические ухищрения разума отпадают за ненадобностью - всё что разуму было необходимо для роста и экспансии, он уже имел от природы изначально, носил всегда при себе. Другими словами, совершенство ксеноморфов настолько полно, что для них технологический путь развития будет являться как бы самоповтором, дублированием собственных функций, абсолютно лишённым практического смысла. В пользу этой теории говорил и тот факт, что чужие, столкнувшись с земными технологиями, со временем прекрасно находили с ними общий язык, как будто в априори знали всю их подноготную. На полигонах, имея дело с автоматами земной цивилизации, они буквально в течении часа учились выводить их из строя, даже если этими автоматами оказывались самые современные боевые системы последнего поколения. Для подобных манипуляций нужно обладать, как минимум, базовым уровнем технических познаний и, судя по всему, эти чудовища им обладали. Но откуда он у них? Даже если подобного рода информация скрывалась в подкорке головного мозга, на уровне подсознательного, его всё равно должен был кто-то туда вложить; информация, как и навыки, не могут являться из ниоткуда. Кто же втемяшил её в длинные головы ксеноморфам - вот в чём вопрос. Так впервые возникла гипотеза об искусственном происхождении чужих, к которой на первых порах отнеслись весьма пренебрежительно.
       Более перспективной на тот момент считалась теория о генетической памяти ксеноморфов. На вопрос "кто?", она, элегантно изогнувшись, отвечала: "да, собственно, никто - сама природа, кто же ещё". Согласно теории, всё с чем когда-то встречались эти чудовища, начиная от физический явлений мира и кончая техническими инновациями, всё заносилось в генетический банк памяти. По сути, это был неисчерпаемый кладезь мудрости, сезам незабываемых знаний, философский камень на все случаи жизни. Информация записывалась в структуру наследственности, словно на жёсткий диск, и содержала все известные сведения о Вселенной. Причём, в любой момент она могла быть востребованной, если ксеноморфов к тому принуждали обстоятельства. Однажды увиденная машина десантирования землян останется в памяти всех последующих поколений, даже миллионы лет спустя она будет запечатлена в атомной структуре пришельцев. Стереть её равносильно уничтожению цепочки ДНК. То что ксеноморфы, моментально меняя стратегию, умели быстро обезвреживать новейшую технику человечества, говорило о довольно широком распространении цивилизаций гуманоидного типа, с которыми чужие, по всей видимости, уже неоднократно пересекались. Можно было только догадываться о тех чудесах, свидетелями которых оказывались ксеноморфы за долгие миллионы лет своего экспрессивного существования.
       Проблема была в том чтобы научиться извлекать эту информацию с генетической структуры чужих. Учёные видели в подобной способности чашу Грааля для всей земной цивилизации. Целые легионы безымянных научных энтузиастов ринулись на бастионы инопланетной ДНК. Сотни институтов Земли в поте лица пытались декодировать геном ксеноморфов - самое сложное из всего что люди встречали до этого дня. Человечество провалилось под штангой взятой на грудь проблемы. На декодировку его стомиллионной доли понадобилось более шестнадцати лет работы сверхскоростных вычислительных станций, гордо мотающих круги на орбитах Земли. В какой-то момент человечество поняло, что кишка у него тонка. Оно встретилось с проблемой, решить которую на данном этапе развития ей оказалось не по плечу - силёнок не хватало. Прозвучало даже утешительное предположение, что генетический ансамбль чужих - самая сложная нелинейная структура Универсума. Нужно же было как-то подсластить горчайшую пилюлю разочарования.
       Теория синтетической памяти была хороша всем кроме одного, она не поясняла как и откуда эти твари произошли. Касательно этого учёный мир до сих пор находился в полном неведении, тайна происхождения чужих до последнего ускользала из их мыльных рук. Учёные разных стран бродили в темноте, стараясь решить проблему на ощупь, пока в один прекрасный день группа астробиологов под руководством Бенникса - Фениирца не опубликовали свою, наделавшую много шума, теоретическую работу. Согласно их гипотезе, плотность генетического кода ксеноморфов столь высока, что для работы с информацией подобного уровня концентрации понадобился бы инструментарий, способный функционировать в поле тяготения чёрной дыры или объекта, который по своим параметрам близок к подобным показателям.
       Коллапсирующая звезда - вот место, где с большой долей вероятности, может находится легендарная прародина ксеноморфов. Плотность вещества и информации в пределах подобного объекта будет достаточной чтобы спровоцировать начальное звено генетической архитектуры. Далее процесс приобретает характер цепной реакции, остановить который возможно только покинув поле тяготения коллапсирующей звезды. Объект находящийся на грани коллапса, поглощая в апокалипсических количествах информацию извне, спрессовывает её на субатомном уровне и выстраивает псевдохромосомные цепочки, наслаивая друг на друга жирные информационные пласты Мироздания. Информация, сжатая таким способом, называется чёрной, в ней не мыслим ни один свободный бит. Чтобы декодировать такой геном, его необходимо пропустить через чёрную дыру с обратной полярностью, задом наперёд, то есть спровоцировать сингулярность локального порядка. Хотя многие светлые умы с полным на то основанием аргументировано сомневаются, что это возможно в принципе. Они считают: информационная сингулярность не может быть ограниченной во времени и пространстве, в той или иной степени её вспышка всегда приводит к рождению новенькой Вселенной. Исключений не бывает. По их мнению, ксеноморфы - это спрессованный до состояния генома потенциал иных измерений, распаковывая который мы невольно впадаем в космогонический процесс, чреватый, как минимум, разворачиванием ещё одной параллельной Вселенной, ещё одного смежного Универсума, Мироздания дубль два.
       Разумеется, подобного рода теория пришлась по душе поклонникам различных эзотерических учений, метафизики всех мастей прямо взвыли от восторга. И было от чего, ведь теория, хоть и косвенным путём, но подтверждала, что ксеноморфы - исчадия ада, ниспосланные в наш мир с глубин преисподней, коими вне всякого сомнения являются недра коллапсирующего светила. Возникла целая секта ксеноморфо-сатанистов, утверждавших что в лице чужих мы имеем дело с ратью не кого-нибудь, а самого Антихриста. При этом чёрной дыре отводилась почётная роль геенны огненной, в коей Князь Мира самодержавно правит свой патологический бал. Действительно, кто как не ксеноморфы подходят на роль шестёрок Врага человеческого, исправно суетящихся нам на погибель. Но раз нашлись те кто призвал чужих под ружьё Антихриста, то, само собой, обязательно отыщутся и другие, во всём им противоположные, те кто узрел в пришельцах несомненное воинство божие. Разве в их коде не запечатан эмбрион новых возможностей, разве они не несут освобождение, так стоит ли вопреки очевидному разглагольствовать об исчадиях ада, когда даже невооружённым глазом видно, что чужие во всем подобны чистым ангельским созданиям. Они - истинные твари господни, а те кто судит лишь по внешней оболочке, есть слепцы, ибо имеют глаза, но ни хрена не видят. На что ксеноморфо-сатанисты резонно замечали, что ежели чужие несут возрождение и свет, не означает ли это что они есть адепты самого главного носителя света - Люцифера. К тому же, новый мир, заключённый в коде инопланетян, далеко не всегда означает освобождение, он вполне может вписываться в парадигму преисподней и осуществиться в качестве вечного царства страданий, стать новым миром адского порядка, который будет существовать в пику божьему творению. Короче: завязался старый добрый богословский диспут, правда на новом витке и с привлечением свежих научных данных.
       Вскоре, однако, богословская распря отошла на задний план, ибо были найдены неоспоримые доказательства искусственного происхождения чужих. Как оказалось, ксеноморфы - не есмь слепой продукт эволюционных процессов, как думали раньше; чёрта с два - их создали умышленно и с вполне определённой практической целью. Чья-то злонамеренная воля нарочно вывела их из узенькой стеклянной пробирки. Возникла гипотеза, согласно которой ксеноморфы - это биологические автоматы неизвестной цивилизации, то есть их произвели из чисто утилитарных соображений, высидели себе на потребу; это некие близкие к совершенству, неубиваемые машины, имеющие исключительно прикладной характер. По всей видимости, с их помощью решались какие-то сугубо производственные задачи. Но цивилизация, которая их породила, совершила фатальную ошибку - конечный продукт конструирования переплюнул своих конструкторов. В какой-то момент ксеноморфы вышли из повиновения и больше туда не вернулись. Технические решения гипотетической цивилизации оказались настолько удачными, что сама цивилизация пала их жертвой. Сначала используемые как простые автоматы, ксеноморфы в скором времени поработили своих создателей. Инженеры чужих недооценили вложенный в них потенциал, искусственно созданный генетический код ксеноморфов оказался идеальным оружием, которому его творцы не сумели ничего противопоставить. Они оказались чересчур гениальными, за что и поплатились.
       Судя по всему создателями чужих были те самые "жокеи", на корабле которых люди впервые обнаружили кладку маточных яиц. Как произошла катастрофа никто во всех подробностях реконструировать не мог, но исходя из археологических находок, всё началось с какой-то отдалённой колонии, находящейся на периферии цивилизации инженеров. Раз брызнувшую искру восставших ксеноморфов так и не удалось задуть - у жокеев не хватило дыхалки. По всей видимости, сначала недооценив опасности, жокеи упустили момент для упреждающего удара. Чужие, захватывая колонию за колонией, продвигались в глубь породившей их империи, пока, наконец, не оказались на пороге родной планеты горе-инженеров. Когда жокеи опомнились было уже поздно. На отчем планетоиде они приняли свой последний бой и с успехом его продули: инженеры были разбиты наголову, поле сражения оказалось за их творением. Никакие военные новшества уже не могли остановить чужих, на всякую техническую изощрённость находился адекватный ответ, заранее предусмотренный в генетическом банке памяти. Наверное, именно тогда инженеры в полной мере осознали с каким шедевром научно-технической мысли они схлестнулись. Цивилизация жокеев была стёрта с лица космоса, теперь только редкие мегалитические руины, разбросанные по дальним уголкам галактики, напоминают о существовании некогда великой империи. На всех планетных системах, входивших в её состав, начали властвовать иные существа: скользкие, мерзкие, молниеносные. Это не было запустением, как могло на первый взгляд показаться, это была совсем другая цивилизация - сатанинская цивилизация чужих.
      
      Глава 9
      
       Профессор Кирилл Антонович Шариев еле выбрался из своей капсулы. Неудивительно - шестидесятипятилетнему человеку сделать это было крайне трудно, особливо сразу после выхода из состояния глубокого биоза. В таком возрасте ухудшение зрения, тошнота и дезориентация делались неизбежными. Людцов, войдя в помещение, даже не пошевелил пальцем чтобы помочь бедолаге. Почтенный старикашка выкарабкивался из капсулы самостоятельно, как мог. Странно, как его ещё не забраковали, а взяли в дальний космос, должно быть - ценный кадр. Владислав взял стул, повернул его задом наперёд (к лесу передом) и уселся, сложив руки на высокой спинке. Сверху на руки он опустил своё шершавое лицо, задумчиво наблюдая за действиями горе-профессора.
       Профессор Шариев в белом облегающем трико выглядел безобразно. Да уж, старость - не радость. Его толстое брюхатое туловище еле удерживалось на тоненьких стебельках ног. Невольно переживалось за их прочность, которая могла подвести профессора в самый неподходящий момент. Конечности могли надломиться под тяжестью основной массы тела. Ножки были кривые, они как будто прогибались под давлением - надо честно признаться: ни хрена не балерина. На честном слове всё это и держалось. Белый живот при этом выглядел очень массивно и материально, как самая внушающая уважения часть Кирилла Антоновича. Это было самое настоящее пузо, не терпящее возражений и убедительное во всех отношениях. Профессор разжился им под старость, занимаясь решением эпических научных проблем.
       "Как можно такое уважать и относится с пиететом? - думал про себя Людцов, с потусторонней заркостью наблюдая за происходящим. - Старается старичок. Неужели через двадцать лет и я превращусь в ЭТО, в дряблую развалину на куриных ножках? Человек - это чудовищно". Профессор в это время дошкандыбал до стола и плюхнулся в стоящее рядом, свободное кресло - именно плюхнулся. Он плюхнулся в кресло, словно расползающийся оковалок теста - зрелище малоаппетитное. При этом кресло характерно заскрипело как иной раз случается в процессе старта, по ходу нешуточной гравитационной перегрузки. Лицо профессора было мокрым, словно Шариев только что покинул баню, а редкие, неопределённого цвета волосы, загибаясь по кругу, прилипли к огромному блестящему шару головы. Глаза всё ещё оставались мутными, но быстро набирали блеск разума, которым славился Кирилл Антонович. Рядом с ним Людцов чувствовал себя поджарым, неуязвимым и подвижным, словно сбежавшая ртуть.
       - Уф-ф, - сказал Шариев, вытирая рукой потёкшее лицо. Его рука мелко, но заметно дрожала - обычное дело после выхода из биоза.
       Владислав нагнулся, подобрал, висящее на спинке соседнего стула большое вафельное полотенце и бросил его профессору через стол. Разумеется, Кирилл Антонович его не поймал: скомканное полотенце ударило его в лицо и сползло на колени, словно развалившаяся чалма. Получилось не очень почтительно и не очень гостеприимно
       - Спасибо, - сказал Шариев, подбирая вафельный лоскут и вытирая им свою разопревшую физиономию. - Да, староват я стал для подобных пертурбаций, - и он громогласно высморкался в полотенце. - Если не ошибаюсь вы э... Людцов э... Владислав Адамович э... кибернетик.
       Ну что ж, память не отшибло и то хорошо. Владислав утвердительно кивнул головой. Он смотрел в рыхлое лицо профессора и откровенно забавлялся на его счёт. Шариев как всегда сходу вошёл в свою роль, казалось он её не покидал, даже находясь в заиндевелой капсуле биоза. Профессор с врождённой грацией играл роль профессора. На это было забавно смотреть. Всего лишь несколько минут с мутными глазами и вот он опять гарцевал верхом на своём излюбленном академическом коне. Надо отдать должное: Кирилл Антонович быстро очухался. На удивление быстро. Теперь он занял свою нишу и вышибить его оттуда было ой как нелегко, по сути - не возможно. Но Людцову этого очень хотелось, у него слюнки текли выкурить старого пердуна из его зоны комфорта. Казалось Шариев был профессором не по призванию, а по плоти и крови, профессором по высшему образу и подобию. Звездолёты могут сколько угодно терпеть крушения, люди предаваться разврату, миры лететь в тартарары, но профессор Шариев всегда останется профессором Шариевым, в любом случае, при любых раскладах. Кирилл Антонович обладал устойчивостью игрушки-неваляшки, после выхода из биоза он сразу же отыскал свой центр тяжести, обрёл самого себя. На его физиономии особенно выделялся нос: большущий, пористый, плебейский. Ничего аристократического, чтобы указывало на присутствие нетривиального духа, словно вырытый из грязи клубень картофана.
       - У меня к вам много вопросов, молодой человек. Надеюсь меня введут в курс всего здесь случившегося за последние несколько лет.
       "А старый хрыч время даром не теряет, сразу с места в карьер" - даже с какой-то симпатией подумал Людцов.
       - Да, разумеется, введут. Ещё как введут, - спокойно пообещал Владислав. - Собственно, я тебя и введу, - он специально с нажимом сказал "тебя", тем самым давая понять, что не собирается потакать выспренным нафталиновым замашкам своего собеседника. Это уж извините, хренушки. - А начну я, пожалуй, с самого интересного.
       - Значит сразу бычка за рога, - Кирилл Антонович так и выразился "бычка" и скривил свою физиономию в подобие добрейшей улыбки. Жалкая такая улыбочка, но если присмотреться как следует: ни хрена не жалкая, скорее гнусненькая.
       Людцов ощутил: профессор уловил что-то неладное, чуйка у него о-го-го, будь здоров. Теперь он пытается приспособиться к ситуации и разрядить обстановочку. Старого лиса не проведёшь, он явно держал нос картошкой по ветру. В данный момент он желал усыпить внимание кибернетика и разведать исходные диспозиции. "Тем лучше." - подумал Людцов и с наслаждением представил как выльет на профессора помойное ведро неприкрытой правды, обрушить всю его вавилонскую конструкцию субординации и гуманности, опрокинет её к чёртовой бабушке. Будь спок, зрелище будет ещё то.
       Если честно, он не имел ничего против профессора лично, но вся эта братия, которая утвердилась не верхней ступеньке иерархической лестницы науки и корчащая из себя патриархов разума, его откровенно раздражала. Дело не в профессоре, а в том принципе, который он олицетворял. Шариев был символом академической пошлости. Кибернетика так и подмывало эпатировать этого самолюбца, ударить лицом в самую гущу мерзости. Людцов желал вкусить от прелести его падения. Хотел, смотря в глаза этой старой профессорской кукле, признаться во всех тяжких, во всём том, что, ничтоже сумняшеся, здесь натворил. И поглазеть как просядет ветхий лжеклассический мирок. А в остальном Кирилл Антонович был ему даже чем-то симпатичен - славненький такой, не от мира сего старикашка.
       - Ты помнишь, - без обиняков начал Людцов, - у нас когда-то состоялся спор о возможности или невозможности установления контакта с представителями иной формы разума? Ты тогда красиво утверждал, что это невозможно в принципе.
       - Припоминаю, кажется. А в чём собственно речь?
       - Так вот: я установил, - тихо произнес Людцов, глядя на то какой эффект произведут его, еле слышно сказанные, начинённые взрывчаткой слова: разнесут они мозги профессора или не разнесут.
       - Не понял, что вы установили.
       - Контакт я установил, контакт. Понятно.
       Как и следовало ожидать, голова профессора не рванула и даже не дала трещины, а как ни в чём не бывало держала свою прежнюю форму, осталась целехонькой - толстостенная башня артиллерийской башки. Кирилл Антонович нежно жевал свои губы. Он всегда их жевал, прежде чем выказать своё интеллектуальное превосходство. Причём жевал так нежно, с такой лесбийской вдумчивостью, словно это было хлипкое, тающее мясцо клитора. Наверное, это было связано с каким-нибудь глубинным комплексом младенца, с чем-то в духе озабоченного фрейдизма. Хорошенько разжевав губы, профессор снова почувствовал себя во всеоружии. Он был готов щегольнуть своим авторитетом во всём его блеске и шике; во рту его уже заклокотала густая слюна травоядной снисходительности.
       - И пока ты не начал городить огород, - на долю секунды опередил его Людцов, смяв самолюбие профессора на самом старте, - я готов подтвердить свою правоту наличными фактами.
       Кирилл Антонович посмотрел на него с явным и вялым недоумением. Как на блажного, честное слово.
       - Эко вас, голубичик, занесло. Какие ещё факты? Вы о чём вообще?
       Действительно: какие ещё к чёрту факты, кибернетик не иначе как сошёл с ума, рехнулся таки, паршивец. На лице Шариева верх пузом всплыло неприятное загадочное выражение. Так вот в чём дело. И всё сразу стало на свои места - а кибернетик-то того...
       - Не тупи, профессор, самые обыкновенные факты. Только предупреждаю, это будет неприятно, болезненно и даже смертельно, но зато как познавательно. - Людцов вскочил со стула и шаркающей походкой подошёл к входному проёму. - Ты ведь, если не ошибаюсь, адепт чистого познания: знание превыше всего, любой ценой, факты и только факты. Что ж, я постараюсь тебе угодить. Будет тебе мясо фактов, наисвежейшее - жри не хочу.
       И Людцов сделал изысканный приглашающий реверанс, как на балу у вельмож: дверные створки разошлись и в помещение, подобно танцору, мягко ступая на полусогнутых, вошёл грациозный ксеноморф - Ева Браун. Лицо Шариева резко дёрнулось, словно ему заехали в челюсть. Физиономия профессора вытянулась от ужаса и приобрела перламутрово-сиреневый оттенок. Должно быть, он потерял дар речи.
       Людцов смаковал момент. Он был глубоко удовлетворён и со всем тщанием любовался. Любовался, взирая то на поглупевшую рожу профессора, то на точённую фигуру своей избранницы. В хорошо освещённом помещении, среди стеллажей с документацией Ева выглядела великолепно. У неё всё было на месте и чёрствая икроножная мышца, и отводные пары отростков за плечами, и твёрдые, похожие на маленькие чёрные валуны, ягодицы. Ева была чертовски хорошо сложена, она не имела ни грамма лишнего жира и напоминала олимпийскую чемпионку по художественной гимнастике. Это выглядело особенно разительно на фоне расползающейся, одышливой массы профессора. Её массивная голова, с выдающейся вперёд челюстью, казалось к чему-то принюхивается.
       - Не может быть. Этого не может быть, - бубнил себе под нос Кирилл Антонович. Он трепетал перед Евой как никогда ни перед одним научным фактом. - Но как? Как?
       - Скажу честно: было нелегко, пришлось чем-то пожертвовать. Ты даже не представляешь сколь многим. Очень многим, собственно, - всем. Ради этого я добровольно прекратил быть человеком. Прежде чем наладить отношения, я скормил этой бестии всех оставшихся в живых членов экипажа, одного за другим, всех до единого. Ни много ни мало, почти три дюжины человеческих туш. Не кривись так, профессор, это только на первый взгляд кажется чем-то ужасным и сложным, а на самом деле всё проще пареной репы. Я быстро привык и ты быстро привык бы, никуда не делся.
       - Никогда.
       - Привык бы, если бы от этого зависела твоя нетленная жизнь. Сначала поламался бы, конечно, а потом пошло-поехало. Просто судьба тебе не давала шанса, а мне вот предоставила. Не много их было в моей жизни и всё как-то по мелочам; большинством из них я пренебрёг, стеснялся, а вот этим взял и воспользовался. И знаешь что: мне понравилось. Поначалу так вообще трындец как вставило, правда потом, после первой дюжины, всё как-то приелось, вошло в колею, стало пресным - обрыдло, короче. Что двенадцатая жертва, что двадцать пятая - один бень. Последние штук десять можно было и не убивать - скукота одна. Это называется "рутинизация" - препаскудная вещь. Но что я всё о себе, да о себе. Скажу как на духу: скормил-то я не всех, один член экипажа до сих пор живее всех живых. Представляешь - это ты. Профессор, я оставил тебя на десерт. Можешь гордится, ты - сладчайшее финальное блюдо, жирная точка пиршества. Надеюсь это тебе польстит, потешит твоё самолюбие. Всё-таки, как ни как, я выделил тебя среди прочих яств.
       - Ты... больной, - глупо сказал Шариев; его челюсть тряслась, спесь великого учёного куда-то испарилась, он даже не заметил, как перешёл на ты.
       - Ну что вы, не стоит благодарности. Всё ради любимого учителя, - Людцов люто иронизировал; он снова проделал карикатурно-виртуозный реверанс.
       Теперь, когда поверженный во прах профессор перешёл на ты, Владислав, повинуясь какому-то нездоровому, маниакальному инстинкту, снова начал ему церемонно выкать. Он интуитивно уловил, что таким образом может более унизить своего оппонента, опустить того на самое донышко. Кибернетик полностью владел ситуацией и мог позволить себе щепотку нарочитой манерности, как приправу к готовящемуся деликатесу. Эта манерность ни к чему не обязывала, она просто хорошо шла к мясу профессора. Людцов любил работать на контрастах, это была его страсть, он обожал перепады, диссонансы и разные несоответствия. Час когда Кирилл Антонович пал к его ногам, был как нельзя более кстати для формальной интеллигентской куртуазности. В конце концов, я маркиз или не маркиз. Сейчас любая церемонность приобретала двоякий смысл, парадоксальным образом оборачиваясь в нечто себе противоположное. Людцов выкая, словно бил Шариева по голове, плющил череп профессора монтировкой, вежливость в его руках обернулась в кувалду, которой он злоупотреблял со всей дури.
       - Но ты... ты предал... предал всех... ты понимаешь... всех, - никчемно лепетал со своего места Кирилл Антонович.
       - Беда с этими интеллигентами, ну что ты будешь с ними делать, ей Богу, как малые дети, честное слово. Ну кого я предал, что я предал? Голубушка вы моя, профессор, перестаньте наконец пороть чепуху. Неужели вы думали, высокочтимый мой, что понимание иных миров даётся задарма, на халяву. Очнитесь, Кирилл-свет-Антонович, ничего не бывает просто так, за просто так даже прыщик не вскочит, Вселенная не даёт за красивые глазки. Погружение в чужой мир всегда чревато. Всё это время я только и занимался что приносил жертвы во имя его величества святого Контакта, разве вам, многоуважаемый, это не понятно. И это были не только те жертвы, о которых вы сейчас подумали, нет я отдавал не съедение не только своих незадачливых братьев и сестёр по виду, я, прежде всего, отдавал на съедение самого себя. Фу-у, как высокопарно звучит, какая гадость эта ваша фаршированная рыба, но это чистая правда: я жертвовал, прежде всего, собой, своим человеческим и только потом отдавал на съедение остальных - двадцать восемь хомо сапиенсов как с куста. Чтобы вступить в контакт с чужими, надо стать чужим. Элементарнейшая истина, которую я апробировал на собственной шкуре. Я каждый божий день убивал в себе человека. Кирилл Антонович, голубчик, считайте, что меня уже нет, я - ксеноморф, прошу любить и жаловать.
       - Если ты весь такая из себя жертва, тогда почему до сих пор жив? Объясни это тем кого уже нет, кого растерзали твоих заморочек ради. Ты лицемер, батенька, тебе было мало просто угробить людей, ты возжелал это сделать под соусом великой идеи, придуриваясь новым мессией. Хочешь проскочить в рай в чужом гробу.
       - Моральные принципы? Я знал что вы заговорите об этом, это ваш конёк, куда же вы без них, без старых добрых моральных принципов. Стоит проклюнутся чему-то новенькому, как вы начинает вопить о нравственности - одна и та же история со времён демонического Сократа. Но правда в том, что перед лицом мира мораль не стоит и выеденного яйца, тем более, что она не стоит на месте, а постоянно подлаживается. Если бы мы блюли её в неизменном виде, дорогуша вы мой, мы бы до сих пор пребывали в уверенности что земля плоская. А Земля-то ни хрена не вертится! - вдруг высоким голосом заверещал кибернетик, от мнимого удивления театрально выпучив глаза. Он юмористически подмигнул профессору и тут же, без всякого перехода, невозмутимо продолжил. - Возможно я в чём-то и лицемер, но я лицемер последовательный, чего никак не скажешь о вас, мил человек, а это, согласитесь, далеко не одно и то же.
       Ева Браун начинала испытывать нетерпение, её пасть обильно сочилась провисающей бахромой слизи, а хвост виртуозно не находил себе места. Судя по всему, философским диспутам она предпочитала метод прямого действия. Ева выглядела страшно и изысканно одновременно, была чёртом, но чёртом хореографическим, чёрною балериной, выбежавшей на блестящий паркет бального зала.
       - А стоило ли оно того? Может барьер между разумами не должен быть разрушен, - говоря это, Кирилл Антонович косился на стоящую рядом чёрную тварь спортивного телосложения. Его интонация изменилась, он начал явственно изворачиваться, выгибаясь душой до младенческого хруста в суставах: а старичок-то оказался гуттаперчивым. - Может ну его на хуй этот контакт? Что мы без контакта не проживём что ли?
       - Стоит-не стоит, должен-не должен, что это за гадание на кофейной гуще, мы не в ромашки играем. Если есть такая возможность, хоть малюсенький шанс, поверьте мне, милейший Кирилл Антонович, кто-то обязательно им воспользуется. Вы меня прямо удивляете, профессор, а как же научное познание мира, любопытство, впитанное с калорийным молоком матери, прогресс, в конце концов. Что, прикажете от всего этого отказаться? Прикажете поджать хвостик и убраться обратно в пещеры, кушать сырое сало? И всё только потому, что кто-то обоссался с перепугу, прошу прощение, навалил полные штанишки. Я был о вас большего мнения. Нет, голубчик мой, так дела не делаются, назвался груздем - полезай к чёрту в кузов и нечего заднюю включать - поздно, об этом надо было думать несколько тысячелетий тому назад.
       - Так стоит или не стоит - а? - голос Шариева потерял свою прежнюю скорость, он обмяк точно после эрекции - профессор сдулся окончательно. Он говорил совсем тихо, почти не разжимая рот, словно с самим собой.
       - Да что вы заладили "стОит-не стОит", "стоИт-не стоИт", суть в том что выбора нет, а всё остальное этические сопли. Вы же не думали, многоуважаемый, что расчеловечивание это такой приятный во всех отношениях процесс, в конце которого всех ожидает именинный торт со свечкой? И вообще, что вы ждали от прогресса - красивеньких и дорогих игрушек? Профессор, миленький, снимите розовые очки. Человек изменяется тоже, вместе с моралью, и это далеко не всегда счастливое зрелище, а, как правило, наоборот: всё это омерзительно и густо смердит гнилой парашей. Расчеловечивание - не для слабонервных. Правда у меня есть отрада, - и Людцов кивком головы указал на стоящего в стороне ксеноморфа. Ева Браун, двигаясь по периметру помещения, не спеша заходила за спину профессора. Было ясно, как дважды два: Кириллу Антоновичу гитлер капут. - А теперь, извините, я с вами и так заболтался. А времечко-то нерезиновое, нужно заканчивать начатое - отсекать привязанности. Я жертвую вами напоследок, как ферзём, потому что вы были мне чем-то симпатичны. Своей идеальной глупостью, может быть, не знаю, но вы, прелесть моя, последний с кем я расстаюсь. Если честно, мне грустно - очень жаль, но ничего не попишешь.
       Людцов поворотился к профессору задом и направился к выходу, оставляя последнего наедине с Евой. Чёрноликая, атлетическая бестия учуяв близкую смерть, восторженно изогнулась для прыжка. Серьёзная и грациозная, она как будто собралась ставить новый мировой рекорд. С её лица с новой силой потекли слюнки, растягиваясь, в длинные, истончающиеся книзу нити желудочного сока. Ева Браун приняла стойку: её мышцы окаменели, губы возбуждённо задёргались, хвост замер в неподвижности.
       - Стой, мелкий ты пакостник, комедиант, сверхчеловек сранный... - переходя на фальцет, закричал Шариев. Профессор совсем потерял апломб и вёл себя, как цепляющееся за жизнь, безмозглое животное. Брызгая слюной, он бросал в спину кибернетика смехотворные оскорбления, слишком дряблый, слишком инфантильный, чтобы сказать напоследок что-то по-настоящему увесистое, прищущить до мозга костей. Кирилл Антонович визжал, кривлялся и царапал подлокотники кресла, не зная как предотвратить неотвратимое. - Ты не можешь этого сделать, не посмеешь, бездарность, клоун, говно на палочке. Будь ты проклят, сучонок...
       Входные двери бесшумно раздвинулись и Людцов, не оглядываясь, вышел в коридор. Ему хотелось ещё что-то сказать на прощание, но тогда бы это грозило обернутся дешёвой мелодрамой, обыкновенной размолвкой двух почтенных гнид, опереточной ссорой друзей-приятелей, а опуститься до такого Людцов позволить себе не мог. Всё что угодно, только не эта обывательская требуха пошлости. Ужо если расчеловечиваться, так расчеловечиваться по полной, до победного конца. Дверные створки за ним сдвинулись, как бы обрезая поток оскорблений лезвием кухонного ножа. В полутёмном коридоре показалось неестественно тихо, словно космический корабль находился глубоко под землёй. Всё - был человек и нет.
      - Маман, - позвал в пространство Людцов.
      - Слушаю.
      - Помещение центрального зала биоза нужно будет прибрать. Направь туда уборщиков.
      - Выполняю.
      - Не сейчас, минут через пятнадцать.
      
      Глава 10
      
       Среди ночи Людцова разбудило тонюсенькое пиликанье - пищало сигнальное устройство индивидуальной защиты. Кибернетик открыл тяжёлые веки: "Черт подери, этого еще не хватало" - подумал он, недовольное протирая глаза.
       - Выключи сигнал тревоги. Что случилось, Маман?
       - Сработал тревожный датчик индивидуального средства защиты ЛР-47
       Людцов опустил ноги с кровати, спросонок он плохо соображал, в голове продолжало немилосердно пиликать. Стоп. Что всё это значит: индивидуальное средство защиты ЛР-47, или "элерка" на языке технического персонала. Как такое может быть? Первоначально было задействовано сорок шесть персональных устройств безопасности - именно столько людей находилось на борту звездолёта "Экзис". Сорок шесть членов экипажа - сорок шесть персональных датчиков безопасности. Последний - сорок седьмой, Людцов активировал всего несколько дней назад. Сорок седьмой чип элерки он вклинил в эластичную мышцу Евы Браун. В этом не было никакой необходимости, скорее кибернетик сделал это чтобы перестраховаться, так на всякий пожарный. К тому же, это был очень удобный способ постоянно знать место нахождение своей подопечной, то бишь потихонечку за ней наблюдать - мало ли чего. Сработать датчик мог только в случае если его носителю угрожала опасность физического уничтожения. В случае с Евой Браун такую возможность кибернетик исключал полностью. Но именно ЛР-47 подавал сейчас сигналы бедствия и это было в высшей степени неожиданно: да ну, не может того быть, кто-кто, а фройлян Ева могла за себя постоять. И однако же датчик запиликал, а на приборной доске безопасности в главной рубке управления, сейчас наверняка мигал рубиновый глазок тревоги. Странно, очень странно. "Странно" даже не то слово. Кто или что на этой планете могло угрожать ксеноморфу - абсолютному монарху местной фауны? Единственно что приходило на ум: энтропофаг. Может действительно - он. Из всего царства живых только энтропофаги представляли непосредственную угрозу для чужих, только они одни. Такие случаи конфликтов, по всей видимости, являлись великой редкостью, но исключать их полностью, даже исходя из существования самой теории вероятности, было никак нельзя. Неужели такое случилось: Ева Браун угодила под каток одного из этих глобальных существ. Ничтожнейший шанс реализовался в действительности.
       - Это далеко отсюда? - спросил Людцов, набрасывая на голое тело халат.
       - Квадрат 11-04, примерно в тридцати пяти километрах на юго-запад - Маман вывела на двухметровый настенный экран географическую карту необходимой местности.
       Всплывшая карта чем-то напоминала, поданый в разрезе, рисунок древесной структуры. На её коричневых и бежевых разводах раздражающе пульсировал малиновых огонёк - место нахождения Евы Браун. Что же там приключилось? Наверное, что-то очень серьёзное, ксеноморфы просто так не пищат и просто так не пульсируют, для этого должна быть достаточно веская причина - что-то вроде локального апокалипсиса, чем не причина, или сконцентрированного в одной точке, узконаправленного ядерного удара. Хотя, если вдуматься, по сути это одно и тоже - те же фаберже только в профиль. Чтобы реально угрожать чужим, на них должны были ополчиться космические силы зла, как минимум. Эх Ева, Ева, во что же ты вляпалась, глупенькая, как же тебя, чертёнка, угораздило-то.
       - И ещё, - монотонно продолжала Маман. - В данном районе я зафиксировала работу электрического контура бета уровня.
       Что? Работа электрического контура бета уровня? То есть как? То есть как такое вообще возможно? Принцип бета уровня автоматически означает наличие в данном районе продвинутых технологий земного типа. Да, да - именно земного. Чертовщина какая-то, что за бред, неужели... У кибернетика заходили ходуном желваки. Людцов подошёл к столу и нервно извлёк сигарету из пачки. Его пальцы дрожали, как у алкоголика. В голове на разные лады он прокручивал одну и туже, показавшеюся ему сначала абсурдной мысль: неужели... неужели люди из отколовшейся части звездолёта выжили? Кибернетик давно сбросил их со счетов, прошло уже, считай, два года. Будучи уверенным, что они погибли, он не предполагал проблем с их стороны и вдруг... Если так, то это было однозначно плохо, хреново во всех отношениях, ему не нужны были свидетели, это не входило в его планы, а тут ещё Ева. И сердце кибернетика защемило как будто его намазали йодом. Милая моя девочка, как ты там?
       Людцова бросило в холодный пот, когда он представил, что люди могут сделать с его ненаглядной бестией, какой вред могут ей причинить, а ведь эти люди его вчерашние коллеги и верные собутыльники. Подумаешь, ну и хрен с ними. Кибернетик, даже не замыслившись, уже поставил на них жирных крест. Он уже заочно приговорил их к гибели, дело осталось за малым - привести приговор в исполнение. Людцову было на них наплевать, сколько подобных, во всех отношениях положительных и прекраснодушных коллег он уже отдал на съедение, скормил прожорливым ксеноморфам, скормил за гораздо меньшее, почти ни за что, за сам факт существования, так стоило ли сомневаться сейчас, когда вина тех кто угрожал его любимой, вопияла до самых небес. То, что эти люди могут оказаться нежелательными свидетелями его бурной патологической деятельности, Людцова пугало гораздо меньше, чем гипотетическая возможность потерять свою возлюбленную - Еву Браун. Именно это заставляло его сердце учащенно колотиться о тюремные пруться грудной клетки, а не страх быть уличённым в своих диких античеловеческих потугах. Бестия она-то бестия, но недооценивать людей тоже нельзя, и кибернетик понимал это как никто другой: люди, хоть и не цари природы, какие они к чёрту цари, но сволочи ещё те - бестыжие, хитрющие, способные - им палец в рот не клади. Они могут, чего доброго, и Евочку поиметь.
       Да, Людцов более не скрывал своих чувств, не водил себя за нос: он действительно любил эту тварь, питал к ней самую искреннюю, самую нежную привязанность. И то что сегодня произошло, заставило его отбросить всякое сомнение. Ночной звук тревоги как бы пробудил его чувства ото сна, хорошенько их растормошил, и кибернетик решительно и без оглядки им отдался. Он страстно желал это существо, словно земную молодицу, тянулся к нему всеми фибрами свой уязвлённой плоти, вожделея его в самом буквальном смысле этого слова. Эта бестия постоянно стояла перед его глазами - поджарая, проворная, изгибающаяся. Шикарно-аспидная самка чёрта, чертесса, чёртовица, она полностью завладела его сердцем. Кибернетик упадал за ней, словно за молодой сисястой бабёнкой - Гоголю и не снились подобного рода извращения. Правда Людцов не знал, любит ли она его, питает ли к нему какие-то чувства и вообще насколько возможна в подобных случаях взаимность. Человек и чёртовица - не фата-моргана ли это больного ума? Подобно всякой женщине Ева Браун оставалась для него загадкой. Как у Венеры Милоской работы Дали, в ней находилось множество потайных ящичков, которые выдвигались из самых неожиданных мест, и в каждом - по маленькому, потрясающему секретику. Конечно, Ева Браун - это не Венера Милоская, здесь ящички выдвигались в совсем уж экстравагантных местах и совершенно непредсказуемым образом. А то, что находилось в этих шухлядках, наверняка не смогли бы себе вообразить ни Гоголь, ни Сальвадор Дали, ни разные прочие сюр-извращенцы.
       Кибернетик сходил с ума от страсти, не будучи уверен во взаимности. От самой обыкновенной человеческой страсти. Первый позыв чувств был настолько мощным, что у Людцова закружилась голова. И именно теперь его любимой грозила опасность, каким-то невероятным способом она угодила в лапы его сородичам, в "халепу" как говорили на его далёкой земной родине. Да, на этой планете ксеноморфы не знали себе равных, но люди - тоже не лыком шиты. Еву Браун нужно было срочно спасать, вне всяких сомнений она нуждалась в его твёрдой мужской руке - в лапе помощи. В данном случае в помощь предлагался старый добрый человеческий кулак.
       - Маман, открой оружейный склад и приготовь аэробот. Я вылетаю, как только светает.
       Поднявшись с постели, Людцов почувствовал себя бодрым как никогда. Он теперь знал что ему делать, его прежнюю сонливость сняло, как рукой. Той самой, которую он намеревался предложить в помощь. В кибернетике вдруг проснулся азарт охотника, кажется, он учуял запах добычи. и то, что эта добыча, эта дичь, была с ним одного роду-племени нисколько Людцова не смущало. Предстояла неслабая вылазка, будет весело. Если надо, он всех их уложит без зазрения совести, в конце концов, ему не привыкать. Ева Браун - его девочка и никаких гвоздей. Бывшие товарищи должны были пойти под нож. Полный куража, Владислав ещё раз глянул на древесный рисунок карты, в центре которого по-прежнему ритмически пульсировал тревожный малиновые уголёк - именно там билось чёрное сердце его ненаглядной.
       - Кстати, а где сейчас находится Еремей? - за всеми этими треволнениями Людцов чуть не забыл о своём механическом помощнике.
       - Андроид в состоянии плановой зарядки. До полного заряда батареи осталось восемьдесят шесть процентов.
      
      Глава 11
      
       Прильнув к окуляру бинокля, Людцов тщательно оглядывал местность. Ландшафт был обычным для этого района: пологие каменистые склоны, поросшие обыкновенным хвойным лесом. Иногда на их теле обозначались ножевые удары неглубоких ущелий, на дне которых сверкали серебристые нити горных речушек, с такого расстояния очень похожие на ручейки. Кибернетик озирал окружающее пространство, словно прощупывая его своими крепкими пятипалыми глазами. Аэробот опустился в двух километрах отсюда вверх по течению одной из рек. Чтобы не привлекать к себе внимания, кибернетик нарочно приземлился в стороне от заданных координат. Лучше оставаться незамеченным и первым нанести удар, кто знает сколько людей уцелело - эффект внезапности лишним не бывает. Все уцелевшие люди теперь автоматически считались его врагами и Владислава это даже несколько задирало, подначивало. Жаль только Еремея пришлось оставить на базе: на андроида нельзя было положиться, малый запас энергии мог сыграть с ним злую шутку. В таком серьёзном предприятии как это, непозволительно быть уверенным в ком-то наполовину и постоянно действовать с оглядкой. Что если в самый ответственный момент у андроида вдруг исчерпается наличный энергетический ресурс? Да, уж - положеньице. Охота на людей - это не хрен собачий, здесь шестнадцать процентов заряда батареи не проханже.
       Людцов осторожно ощупывал местность в бинокль. Почти сразу же он обнаружил временный лагерь людей. Похоже они совсем не маскировались, правильно считая, что от ксеноморфов им всё равно не спрятаться, этих тварей на дешёвые трюки с маскировкой не купишь - глупая трата времени. Подобных же себе они не боялись, ошибочно предполагая, что все люди, в условиях освоения чужих миров, всегда обязаны быть на одной стороне, по одну сторону баррикады - идеалисты хреновы. Людцов мстительно потёр руки: тех кто установил лагерь определённо ожидал сюрприз. Даже под дыхательной маской можно было заметить, как лицо кибернетика злорадно искривилось. Глупцы, не ксеноморфов им следовало опасаться, ох, не ксеноморфов.
       Лагерь располагался в метрах двухстах, вниз по склону у подножия горной гряды. На пяточке, лишённом растительности, немного накренившись на повреждённом шасси, покоился многоместный авиакатер. Под его соплами скальная порода постепенно переходила в выгоревшую траву. В метрах пятидесяти от катера располагалась брезентовая постройка, в которую с лёгкостью могли поместиться до восьми человек. В непосредственной близости от жилой палатки в лучах кисло-молочного светила поблёскивали грузовые контейнеры, сложенные абы как. Склонившись к контейнерам, стоял какой-то человек в вылинялом комбинезоне, можно было подумать что он мочеиспускает. Выживший стоял к Людцову спиной и поэтому кибернетик не мог узнать его в лицо. Наверняка кто-то из технической службы, об этом говорила выцветшая до нежно-голубого цвета униформа техперсонала. Дальше находились какие-то громоздкие прямоугольные штуки, похожие на клетки из толстой металлической арматуры. И тут сердце Людцов учащённо забухало: клеток было три, две из них явно пустые, но вот в третьей что-то явственно темнело, словно наброшенная в одну кучу масса тряпья. Людцов до максимума накрутил увеличение бинокля. Сомнений больше не было: в третью клетку люди поместили пойманную Еву. Очевидно это глупышка потеряла осторожность и угодила в одну из ловушек, которые люди по своему обыкновению во множестве расставляли вокруг лагеря - хитрые двуногие. Надо быть на чеку, чтобы самому случаем не угодить в человечью западню.
       Людцов начал потихоньку спускаться вниз по склону. Мутное пятно солнца уже появилось над верхушками ближайших деревьев. Диск Корнелиуса был сейчас виден словно сквозь толстый слой проточной воды - тусклая нестабильная акварельная клякса. Небо оползало грязноватыми залежами облачного покрова. Казалось рушатся богатые месторождения туч. Даже сквозь дыхательную маску проникал полузабытый хвойный аромат. С разных сторон местности доносились непривычные звуки певчих птиц: что-то тинькало, щебетало, чирикало. Природа продолжало воодушевлённо существовать как будто до человека, как будто человека ещё не придумали. Иногда невзрачные сероватые пташки перепархивали с места на место; какая-то пугливая подловатая живность низменно шебуршала подлеском. Как хорошо было бы сейчас сесть на поваленный ветром, мшистый ствол, блаженно вытянуть ноги и отдохнуть под старинный аккомпанемент птичьих трелей. Но время не ждало, сначала предстояло уладить одно дельце. Может быть потом, после решение проблемы, он сможет уединиться вместе с Евой и провести здесь, если не медовый месяц, то денёк-другой незабываемого тэт-а-тэт. Но не стоит слишком заморачиваться, кто знает как оно обернётся, сейчас главное сосредоточиться на траблах, держать проблему в фокусе.
       Опускаясь в долину, где располагался лагерь людей, Людцов вдруг остановился и обомлел: прямо перед ним, буквально в пяти метрах, на корточках сидел человек и старательно испражнялся. Несмотря на дыхательную маску, скрывавшую нижнюю часть лица, Владислав сразу его узнал - это был Петька Никонов. Петька также смотрел на него круглыми от удивления глазами, переворачивая в руках начатый рулончик серенькой туалетной бумаги. По всей видимости, он тоже узнал Людцова и если не заулыбался и не протянул ему руку, то только потому что находился в несколько неоднозначном положении. "Надо же, у них даже туалетная бумага сохранилась" - ни к селу ни к городу подумал кибернетик. До крушения "Экзиса" они не очень-то общались, были, как говорится, шапочно знакомы и никогда толком не разговаривали. Наверное, за всё время перелёта Людцов и Никонов обменялись дюжиной фраз, не более. А теперь - вот так пассаж - спустя почти два года, кибернетик так нелепо налетел на него, сидящего на корточках. Идиотская ситуэйшн. Он срал ярчайчим воплощением абсурда; если бы кто-то возжелал узреть абсурд в его сугубо материальной форме, то нагляднее примера чем срущий Никонов, пожалуй, трудно было бы себе вообразить. Петька спокойно стравлял нужду, как будто ничегошеньки не случилось. Случилось, ещё как случилось. И Людцов вдруг со всей душераздирающей очевидностью понял, что более удобного момента ему уже не представится. Удача была на его стороне: срущий Петька не представлял для кибернетика никакой опасности. Воспользовавшись глупым положением бывшего коллеги, Владислав быстро подошёл к нему вплотную и, пока тот сомневался и комплексовал, полоснул ножичком по нежному горлу.
       Людцов ударил так как будто в его руке находился не нож, а кривая сарацинская сабля, глубоко распанахав сидящему глотку. Из раны бурно рванули воздух и кровь. Кроваво-воздушная смесь, вылетая наружу, пузырилась и клокотала. Она вырывалась из горла под большим давлением, словно человеку продували балластную ёмкость. Больше никакого звука Никонов не издал.
       - Тише, Петруха, тише, - прошептал кибернетик; он боялся, что звук вырывавшейся крови привлечёт к нему нежелательное внимание.
       Во избежание лишнего шума, Людцов придержал убитого за плечо, секунду спустя отпустил, и Петруха вяло повалился вперёд, сверкая молочной белизной голых ягодиц. У его ног аккуратненько дымилась коричневая кучка экскрементов. Кровь продолжала хлестать из прорезанной глотки, словно из дырявого шланга, заливая кибернетику носки тяжёлых альпинистских ботинок. Людцов отступил на несколько шагов и, кривляя ногою, постарался вытереть ботинок о траву. Это получалось плохо, кровь оказалась очень неблагодарной субстанцией, как будто он не кровью замарался, а случайно вляпался в дерьмо. И вообще, всё что было связано с собственноручным убийством Людцову крайне не понравилось. В воображении всё это проистекало в гораздо более приемлемой форме. Одно дело отдавать своих коллег на съедение, глядя на агонию с почтительного расстояния, а другое - непосредственно принимать участие в процессе. Личное участие оказалось гораздо менее привлекательным. В мгновение ока всё изменилось: если до этого Владислав, хоть и был убийцей, но убийцей более теоретического плана с чистенькими руками и не загаженными носками ботинок, то теперь он по уши вляпался в говно человеческой крови - не отмыться. Наверное, нужно было нагнутся и обыскать мертвеца, но увидев его рыхлые, словно сделанные из творога ягодицы, Людцов передумал. Ему стало не по себе: только что этот человек тихо-мирно опорожнял кишечник, а теперь лежит с задранной к небу бледнолицей задницей - пиздец подкрался незаметно. Но с другой стороны... почему бы и нет. Нашёл время, блин, миндальничать, нужно завязывать с этим чистоплюйством. И кибернетик, насильно себя заставляя, нагнулся, чтобы пошарить в карманах убитого. Со стороны могло показаться, что Людцов собирается трахнуть его в жопу. Он долго возился в карманах куртки, как будто поудобнее пристраиваясь к заднему проходу мертвеца.
       В карманах оказалось много всякой всячины, дурацкая мелочевка, которая, наверное, месяцами оседала на самом дне. Даже как следует не рассмотрев, Людцов отшвырнул её вон. Стоило ли городить огород, себя принуждать, ради этой, блин, дребедени. Теперь предстояло заняться следующим клиентом, укокошить кого-то ещё. Помня нужное направление, кибернетик, стараясь производить как можно меньше шума, начал тихонько продвигаться на полусогнутых. Нет-нет да и хрустнет, чёрт возьми, сухая веточка. Людцов подошёл к переднему краю леса, дальше находилось открытое пространство, начиналась самая сложная часть. До сих пор, можно сказать, ему везло; с Петрухой всё получилось как нельзя лучше - быстренько и без выебонов. Посмотрим как пойдёт дальше.
       Прижавшись к стволу последнего дерева, Людцов осторожненько огляделся. Хорошо просматривалась только одна сторона лагеря с грузовыми контейнерами во главе, другая часть - оставалась сокрытой в тени; с этого места её невозможно было разглядеть. Правда кибернетика это не очень волновало, поскольку всё самое важное, на его взгляд, находилось перед ним, как на ладони. Около контейнеров по-прежнему ошивался незнакомец в сильно поношенном комбинезоне. Между ним и Людцовом простиралась пятьдесят метров совершенно открытой местности. Дальше чуть в стороне стояли железные клетки: две пустые, в третьей кто-то, характерно ёрзая, подавал признаки жизни. С такого расстояния кибернетик мог с лёгкостью опознать пленника (его ладони вспотели, а на лбу выступила испарина) - это была она, его единственная, его любимая. Бедная, бедная моя девочка. Сердце Людцова забилось, как бешенное. Пленная Ева выглядела сердитой, можно было подумать, что она на кого-то обиделась. Чтобы её освободить, предстояло убить стоящего между ними человека - третьего лишнего. Судьба незнакомца была предопределена, Владислав ни секунды не колебался насчёт его участи: тот оказался не в том месте и не в то время - ничего личного. Вариантов для активных действий было немного. Время не ждало, нужно было на что-то решаться, и Владислав, действуя скорее по наитию чем с умом, почти небрежно показался из-за ствола дерева. Выйдя, ему бросилось в глаза бледное, сальное пятно стоящего в зените нейтронного светила. Жребий брошен: погнали наши городских. Он ступил на свет, словно отдавая себя на растерзание солнечной твари.
       - Быть не может, Влад - это ты? - вдруг обернувшись, спросил, стоящий у контейнеров человек в комбинезоне. Человек смотрел в сторону кибернетика с видом сильного замешательства, словно увидел призрака. - Владислав Людцов? Чертяка, ты живой, вот это так встреча.
       Людцов шёл навстречу вопрошающему, держа за спиной тесак с окровавленным лезвием. Он шёл большими шагами, стараясь как можно скорее пересечь незащищенное пространство. Только пройдя более половины расстояния, он понял с кем имеет дело - это был Ник Коржаков. Боже, как ты постарела, ёбаная тётя. За эти два года Ник изменился фундаментально. Он отпустил неряшливую рыжую бороду, проседая в которой, терялся мундштук дыхательной маски. Его лицо напоминало цветом перегной - физиономия, живущего на помойке бомжа. Перед Людцовом стоял настоящий отброс общества в жутко затасканном, продранном в нескольких местах комбинезоне. Казалось, его сюда принесло прямиком с экзальтированных трущоб Мумбайя. Однако, несмотря на дыхательную маску и на страшненький, перегнивший цвет морды, чувствовалось что он улыбался. Ряха излучала радушие, Ник был явно доволен встречей. Ещё бы: они с Ником слыли приятелями не разлей вода. Неудачи на любовном фронте их сблизили, все красивые тёлочки доставались другим, например Мишке Асклетину, любвеобильному сукиному сыну, а такие как Ник и Владислав вечно оставались в пролёте. Трансцендентально подрочить - вот что выпадало на их удел. Оба были безнадёжно влюблены в одну и ту же привередливую особу, птицу высокого полёта, но и тот, и другой получили от неё отворот-поворот, только Ник страдал романтично-обречённо, словно любуясь своей мукой издалека, а Владислав зло и с надрывом; его любовь свила себе гнездо между веток мохнатых ног, а любовь Коржакова весело щебетала в золотом сердце. Бедный Ник, если бы он только знал, что я проделывал с этой важной особой, до каких позорных глубин её опустил, как сбил с этой сучки её капитанскую спесь. Ты бы сильно удивился, дружище, узнав как низко она пала в моих объятиях, сколько раз за эти полтора года я её херячил во все соответствующие отверстия, драл, как самую непотребную, захватанную девку. Что, не ожидал? Я тебя обскакал, дурачок ты этакий, и ещё обскакаю - в последний раз, в самый что ни есть распоследний.
       - Влад, ты ли это, я не верю своим глазам, - возбуждённо тарабанил Коржаков. - Сколько лет, сколько зим. Если бы только знал как я тебе рад. Ты выжил, дружище, слава Богу.
       До Ника оставалось всего несколько шагов. Как я мог с ним дружить, с этим ничтожество, ведь он такой идиот со всей своей радостью - нелепое, аляповатое чувыдло, ротозей и вечный лузер, подбирающий то, что у других упало с носа. Меня тошнит от твоих розовых соплей; словно запахом изо рта, от тебя так и прёт банальщиной, твоя требуха нафарширована сентиментальной чушью. Только теперь, подойдя почти вплотную, Людцов заметил на лице Коржакова багряный росчерк шрама, перекраивающий всю левую половину его физиономии. Никакой жалости к этому горемыке, нельзя быть таким неудачником, таким беспробудным чьмом, вечно непросыхающею жертвой. Я сделаю ему одолжение, в конце концов, он сам подписался на свою судьбу. Я его прихлопну, как таракашку, потому что он таракашка и есть, самое бесполезное и гнусное насекомое во всём подлунном мире. Когда расстояние сократилось до одного шага, Коржаков не выдержал и бросился на радостях обнимать своего приятеля. Первую секунду он тискал Людцова в своих объятиях, не понимая что случилось. Скоро выражение его лица, однако, изменилось, оно как бы вылиняло, и на нём запечатлелась крайняя степень удивления: как, почему, за что? Это было лицо ребёнка, которого беспощадно обманули взрослые - обдурили глупого мальца. Так тебе и надо, недотёпа хренов. Но даже сквозь деревенеющую маску удивления всё ещё проступала улыбочка - божественное кривляние идиота. Ник продолжал обнимать Людцова, даже когда понял что произошло, и какой тот проделал с ним фокус-покус.
       Острая сталь, глубоко вонзившись, прорезала брюшную полость. Людцов, глядя в глаза бывшему лепшему другу, провернул ножичек в ране. Он почувствовал как что-то горячее и густое затекает ему в рукав. Владислав вынул тесачок из тела и ещё раз просунул его в кишки товарищу. Он проделал это медленно, вдумчиво, со смакованием, вовсе не так как с Петькой Никоновым, словно по ходу распробовав сладенькое убийство на вкус. Коржаков, наконец, перестал обниматься. Удерживая руками рваный в нескольких местах живот, он неуверенно отступил на один шаг. Его пошатывало, как пьянчужку. Ник не кричал, не пытался ничего сказать, он просто смотрел вдаль. Разумеется: неудачник до последнего остаётся неудачником. Из-под его рук сочилось нечто живое и мерзкое, оно расползалось под пальцами, словно Коржаков желал удержать при себе жирную, оплывающую кашу.
       - Извини, но Ирунчик уже занята, - сказал Владислав. - Она моя, понятно.
       Коржаков вяло повалился на землю: сначала у него подкосились ноги, а вслед нехотя опало и всё остальное тело. Ник аккуратненько сложился в кучку. Он повалился постепенно, скручиваясь наподобие длинного резинового шланга. Даже умирая, он расстарался, пытаясь угодить и занять как можно меньше места, как и подобает невезучему мира сего. Коржаков умирал компактно и угодливо. Упав, он продолжал глазеть в какую-то дивную даль, которая по всей видимости, развернулась внутри него. Переступив через бывшего товарища, Людцов, не мешкая, направился к железной клетке.
       Ева уже давно его учуяла. Она нетерпеливо толкалась боками в толстые прутья своей тюрьмы. Подбежав к клетке и просунув сквозь арматуру руки, кибернетик с жадностью прикоснулся к блестящему чёрному рылу своей ненаглядной. Он гладил его осторожно и ласково, словно это была морда телёнка. От нервного перевозбуждения его испачканные кровью руки дрожали, он смотрел на ксеноморфа сквозь неизвестно откуда поплывшие слёзы. В порыве нахлынувших чувств Людцов готов был разреветься.
       - Ну как ты, дорогуша? Ничего, сейчас я тебя освобожу, - приговаривал кибернетик нежным голосом. - Потерпи немного, сейчас, голубушка, сейчас. Ещё чуть-чуть.
       Он шарил руками, откидывая металлические щеколды запирающего устройства. Слава Богу, запоры оказались без хитростей и Людцов быстро с ними разделался, отщёлкивая один за другим. Ева подавала признаки радости и нетерпения, она возбуждённо суетилась в замкнутом пространстве, с вожделением наблюдая за манипуляциями своего спасителя. Наконец, пришло освобождение. Людцов, не обращая внимания по сторонам, распахнул тяжёлую скорлупу клетки. Свобода. Он бросился навстречу своей любимой, чтобы заключить её в объятие, но в этот момент произошло что-то неожиданное. Неожиданное и глубоко скверное что-то произошло.
       Кибернетик не услышал выстрела, вернее он его услышал, но только потом, со значительным опозданием - невыразительный, жужжащий звук. От преизбытка эмоций мозг Людцова отказывался работать в режиме реального времени, он то и дело опаздывал, не поспевая за происходящим вокруг. Больше всего на свете Владиславу хотелось обнять свою ненаглядную, прижать её чёрствое и скользкое тело к своему трепещущему сердцу, но вместо этого он почувствовал резкий горячий толчок в левое плечо. Его словно ударили молотом. Кибернетика отбросило далеко в сторону и он свалился к подножию грузовых контейнеров. Людцов свалял дурака, он потерял бдительность и за это горько поплатился: кто-то ловко подстрелил его из боевого лазерса. Очевидно стреляли со стороны авиакатера, который кибернетик в суматохе обстоятельств потерял из вида. Это была его ошибка, а ведь уже почти всё получилось. Краем глаза он ещё успел заметить, как прогибаясь, словно на военных учениях, ксеноморф вырвался из клетки. Ева Браун выглядела великолепно, Людцов отметил это уже балансируя между жизнью и смертью: вскинув тяжёлую голову, она во всей красе развернула свою восхитительную пасть, похожую на нетленную плотоядную розу.
       - Беги, глупышка, отсюда. Беги, - прошептал Людцов напоследок, теряя нить сознания.
      
      Глава 12
      
       Бывший капитан сидела за низким овальным столиком. Её левая рука была прищёлкнута наручниками к подлокотнику стационарного кресла. На столике находилась большая, расползающаяся кипа красивых женских журналов, среди которых иногда попадались какие-то тощие брошюрки и плотненькие папки с технической документацией. Ирина брала из общей кучи журнал и начинала апатично его листать, находящейся на свободе, правой рукой. Феерические картинки различных ходовых товаров мельтешили перед её глазами. Это было назойливое изобилие материальных благ, такое неуместное в данных обстоятельствах. В обстоятельствах рухнувшего на чужую планету звездолёта это выглядело, как насмешка. Но журналы сохранились и Ирина, чтобы как-то убить время, пересматривала эту экваториально цветущую макулатуру. В такие моменты она особенно остро чувствовала абсурд своего положения. Земная цивилизация выливала в мозг обывателю уйму всякой великолепной всячины, товары самых разных форм и содержания ссыпались в мещанское сознание, словно в мешок. Были здесь и кухонные комбайны, и неубиваемое постельное бельё, и половые прибамбасы для озабоченных домохозяек, страдающих, как минимум, бешенством матки. Самые разные, а под час и совершенно сюрреалистические фалоимитаторы так и лезли в глаза молодой женщины. Это были уже не фалоимитаторы даже, а какие-то жутковатые инсталляции на половую тему - шедевры современного изобразительного искусства, чьё место было скорее в залах футуристических арт-галерей, чем на полках секс-шопов. А тем паче во влагалищах пиздец-пиздец продвинутых нимфоманок.
       Ирина изнывала от безделья, уже две недели как её никто не посещал, за исключение андроида, разумеется. Но что с андроида взять. Еремей исправно исполнял свои функции няньки. Он ухаживал за бывшим капитаном с прежним усердием и тщанием, был на подхвате, вдавался во все подробности личной гигиены и... к сожалению, больше ничего. Людцов совершенно пропал из поля зрения женщины. Что произошло Ирина не понимала, а спросить у Еремея не имело смысла: андроид не мог преодолеть установки по умолчанию, которые обязывали его быть в любом случае минимально информативным с пленницей. Доступ же к базе данных Маман был полностью аннулирован, Ирина оказалась стёртой из центрального реестра её пользователей. Маман игнорировала любые проявления голосовой активности бывшего капитана, Ирина разговаривала с ней как с крепостной стеной. Так Скрински оказалась в абсолютном информационном вакууме и чтоб хоть как-то скрасить своё тягостное одиночество, упросила андроида принести ей из библиотеки подшивки старых журналов. Место подшивок на столе скоро заняла куча неотсортированного, глянцевого хлама.
       Уже несколько часов Ирина сидела за столиком и тупо просматривала журнальные иллюстрации. Когда ей осточертевал очередной журнал, она брала его двумя пальчиками и, не глядя, зашвыривала в дальний угол помещения, куда журнальчик неряшливо приземлялся, перелетая через всю комнату, словно растрёпанная курица. Да, Ирина томилась, уже две недели её никто не трахал, не насиловал, не унижал, и она начала тяготится своим чересчур спокойным, асексуальным бытием. Первые дни радости от того что её оставили, наконец, в покое, очень скоро сменились бесконечными сутками липкого безделья - времени когда не нужно было напрягать душевные мышцы и сопротивляться. Бывший капитан вдруг почувствовала как начал крошиться её внутренний стержень, скука творила то, на что оказались неспособны годы полового бесправия. Это выводило Ирину из себя, ставило женщину в тупик. Скука быстро её обезоружила, заставило посмотреть на многие вещи под другим углом. То, что вчера казалось сущим адом, сегодня выглядело вполне приемлемым. "Хоть бы трахнул кто." - в сердцах говорила себе Ирина. Сама того не замечая, женщина начала вспоминать недавние перипетии своей подневольной жизни с какой-то даже ностальгией, словно речь шла о счастливых деньках её юности. Трудно было поверить, но Ирина начала грезить о том, чтобы снова угодить под половой прессинг Людцова: ей это было необходимо, это ей было уже в кайф. Скрински с ужасом осознала, что подобные отношения её во многом устраивали. Когда бывшего капитана брали силой, она обретала под ногами твёрдую почву, понимала как себя вести; она научилась пользоваться унижением для собственных нужд, эксплуатировать насилие себе в плюс, за эти полтора года жить по-иному женщина уже разучилась. Ирина чувствовала себя только в сопротивлении материала, она всегда рассчитывала на ненавистный член Людцова, могла полностью на него положиться. В конце концов, она научилась себя обретать только в ходе издевательств над собой, только когда её грубо и без обиняков имели, драли, как сидорову козу. Это было унизительной и тем не менее правдой. Изнасилование, без преувеличения, помогало ей выжить, помогало ей жить, придавало её существованию вес и смысл, без него она быстро потеряла ориентиры, почувствовала себя отработанным материалом. Собственное половое унижение стало ей необходимо, как воздух. Сексуальное рабство, парадоксальным образом, делало Ирину уверенной в себе, она не только с ним согласилась, приняла в своё сердце, но и алкала всеми фибрами пористой души. Если не было изнасилования, его следовало изобрести.
       Когда к ней заходил Еремей, Ирина начинала с ним флиртовать. Она вела себя, как шлюха на панели. Зачем, почему - хрен его знает, но ей нравилось кокетничать с андроидом, который в этом ни бельмеса не смыслил. Ставить его в эмоциональные тупики, извилисто издеваться, хохмить по разным сальным мелочам. Может она вновь хотела себя почувствовать женщиной, вожделенной самкой - очень даже может быть. Или может она таким наивным способом намеревалась отмстить Людцову - тоже вполне вероятно. Ко всему прочему, заигрывая с роботом, она находила в том особенную прелесть разврата. Вне всякого сомнения, Ирина имела второе грязноватое дно - обычное в таких случаях второе дно слабого пола, и теперь оно настойчиво давало о себе знать. Женщина прекрасно знала, что Еремей был напрочь лишён мужского детородного органа, но это не мешало Ирине настырно склонять его к сексуальной близости. В конце концов, существовало множество способов удовлетворить нуждающуюся в том, похотливую мадемуазель. Порой, стервенея от скуки, Ирина открыто заявляла чего она ждёт от андроида, выказывая это в циничной ультимативной форме и Еремей шёл у женщины на поводу, потакая её маленьким порнографическим прихотям. "Я хочу, чтобы ты меня как следует отмудохал" - в приступе безделья нагло говорила Ирина, и, поставленный перед выбором, робот снисходил к требованиям предприимчивого пользователя. Так в отсутствие Людцова, он стал её новым ёбарем, любовником без соответствующих принадлежностей.
       Без причиндалов Ирине даже показалось интереснее, мол "посмотрим, как он выкрутится на этот раз" и робот очень даже неплохо выкручивался. Он искусно выходил из затруднительного положения, давая понять, что им, роботам, любая проблема по плечу, даже такая архисложная, связанная с интимной стороной жизни хомо сапиенса. Андроид виртуозно использовал, имеющие у Ирины в наличии чудесные имитаторы фаллосов. Конечно, это были не те арт-объекты, которые заползали между ног молодицам из глянцевых журналов. Те дивные экспонаты полового искусства обитали на Земле, Ирине же приходилось довольствоваться менее изысканными образцами: менее изысканными, но не менее действенными. Молодая женщина заставляла андроида потрудится на славу. Она доминировала, Еремей находился в её полном и безоговорочном подчинении, он превратился в дамского угодника и делал с Ириной всё, что той приходило на ум, вплоть до самых извращённых инсинуаций. При помощи тонких настроек андроида можно было подладить под любой вид деятельности, под любой каприз изнывающей домохозяйки. Его гибкий интерфейс как нельзя более подходил для подобной цели. Ирина пользовалась андроидом на своё усмотрение, точно одним большим дилдо.
       Иногда она думала о том, как бы на это отреагировал Людцов. Чтобы он сказал, узнай о её бурной сексуальной жизни с андроидом. Ирина тешила себя надеждой, что кибернетик обязательно бы взбеленился и, возможно, даже закатил бы сцену ревности с неминуемым, сладким в таких случаях, рукоприкладством. Да, она питала на это надежду и неоднократно представляла, как неожиданно нагрянувший Владислав, заставал её и андроида на горячем. Чтобы он тогда сказал, как бы себя повёл? Может быть избил бы её до полусмерти, навалял по первое число, а потом, полудохлую, со злобы, по-скотски отпердолил в скрипучий задний проход. Ирина прокручивала в мозгу подобные варианты, разыгрывала сцены в лицах и всегда в этих сценках она оказывалась жертвой насилия, предметом сексуальной агрессии со стороны потерявшего голову, огнедышащего ревнивца. В этих сценках над женщиной неизменно измывались самым бескомпромиссным способом. Она даже начала подозревать себя в том, что соблазнила андроида единственно только для того чтобы насолить Людцову. Ирина заставляла делать Еремея самые срамные вещи исключительно только с целью отмщения. Людцов ею пренебрёг, использовал, как одноразовую девку, а в отместку она заставит его грызть невкусные локти. Он ещё пожалеет и для этого все средства хороши. Она, хоть и его собственность, но просто так поматросить и бросить себя не позволит, хренушки.
       Правда Еремей оставался андроидом, даже когда предавался разврату. Пав в объятия Ирины, он всё равно не преступал обусловленных программой границ поведения. Например: несмотря на настоятельные просьбы бывшего капитана, он всегда держал её на цепи, пристёгнутой стальными наручниками, даже когда они занимались запутанным гимнастическим сексом, неукоснительно соблюдая, таким образом, навязанные свыше поведенческие протоколы. Ирина понимала, что андроид её ублажает только потому что это не противоречило заложенной в нём программе поведения. Ему не возбранялось спать с пленницей, но категорически запрещалось попустительствовать её возможному бегству на свободу. В этом отношении Еремей оставался неумолимым. Вскоре, однако, Ирина оставила безнадёжные попытки освободится при помощи своего нового любовника, ибо одно дело доводить её до оргазма, а другое - попирать законы программирования. Даже при всём желании, Еремей не мог переступить через себя и ослушаться поведенческих алгоритмов в угоду своей партнерши по сексу. Это толкнуло Ирину на грустные размышления: а что если Людцов больше не вернётся - что тогда? Как ей быть в подобных обстоятельствах, что прикажите делать? Перспектива подохнуть от старости, прикованной наручниками к магистрали центрального отопления, молодой женщине ни коим образом не улыбалась. И то что андроид по её наущению оказался мастером половых дел, ничего в принципе не меняло. Ирине предстояло прожить свою жизнь посаженной на цепь, и даже если она умрёт не от старости, а от струйного оргазма, это не очень-то улучшало её плачевного положения. Как изменить свой удел и преломить сложившуюся ситуацию себе на пользу - вот в чём вопрос. Да уж, вопросик.
      
      Глава 13
      
       Владислав попытался открыть глаза, это оказалось чертовски трудно, только с третьей попытки в конце тоннеля забрезжило что-то похожее на свет. Он, наконец, обрёл зрение. Не сразу, но постепенно оно к нему вернулось и тут же, словно ухватив за хвост шустрое сознание, мозг начал задавать вопросы: что со мной, где я, как я здесь оказался? Мозг сыпал вопросами, как из рога изобилия. Людцов тяжело покрутил головой чтобы оглядеться. Это помогло мало: вокруг было темно и сыро, совсем как в подвале; он слышал как однообразно капала вода. Правая рука оказалась рабочей, кибернетик с трудом её поднял и потрогал себя за лицо. Он трогал себя за лицо, словно постороннего, совсем чужого человека: слава Богу, дыхательная маска была на месте. Привыкнув к темноте, он ещё раз огляделся.
       Больше всего это походило на пещеру. В дальнем конце её ровный полумрак, нарушал сгусток подвижного мрака: чёрное не сером. Сгусток мрака лоснился жирным блеском; он, то терял, то вновь обретал полузнакомые черты. Что-то постепенно выплывало из памяти, оно возникало из гнойной мути сознания, точно громадина линейного корабля. Превозмогая смертельную тяжесть, Людцов пошевелил грубым обломком языка; раздалось что-то вроде горького мычания. И тут же, привлечённая звуком голоса, перед глаза кибернетика явилась голова ксеноморфа. Она возникла странно видоизменённой, как будто была деформированна увеличительной линзой, неимоверно выпуклая и объёмная - Ева Браун? Кто-кто? И Людцов вдруг всё вспомнил, всё вплоть до мельчайших подробностей. Ему стало душно, в горле что-то непроизвольно забулькало. Ксеноморф принялся внимательно обнюхивать человека, с его морды стекали тонкие ручейки слюны. Слюновыделение откровенно выказывало намеренье твари. Неужели существо желало вкусить человечины, отведать его, Людцова, нежную ложноаристократическую мякоть. Стоп, что за чепуха, это ведь Ева его обнюхивала, это она, дорогуша, тыкалась твёрдым округлым куполом головы ему в живот. Значит всё обошлось таки. Слава Богу, Ева уцелела - жива живёхонька. И Людцов снова потерял сознание, с лёгким сердцем провалился в яму беспамятства.
      
       Профессор Шариев взобрался на дерево. Это была не сосна и Кирилл Антонович удобно примостился на развилке толстой ветки, болтая тоненькими детскими ножками. Внизу под деревом, извиваясь, ходил Владислав Людцов. Он ходил, извиваясь, под деревом, словно по аудитории учебного заведения и разговаривал лукавым голосом, скорее всего, читал лекцию. Никого из студентов рядом не было, только взобравшийся на дерево профессор. Кирилл Антонович оказался единственным студентом - толстым и весёленьким; он срывал с веток разовые, розовые плоды и бросался ими Людцову в голову. Кибернетик умело бодал головой, успевая уворачиваться и одновременно ведя требовательное занятие.
       - Я давно заметил, что кибернетика - это не моё, - хитровато преподавал Людцов. - Я люблю там: секс, разные женские отверстия, гроты нимф, запах промежности, но никак не кибернетику, ку-ку. Хотя, надо признаться, что между кибернетикой и проституцией есть много общего. И та и другая возникли в древнем Египте, примерно во времена то ли четырнадцатой, то ли пятнадцатой династии, особенно последняя. Я не верю, что к этому приложили руку шумеры, посмотрите только на их руки - термодинамические, обоюдоострые - это же чёрт его знает что, а не руки, если они что и приложили, то скорее всего это были окаменевшие фаллосы Междуречья с красиво обрезанный крайней плотью, а никак не руки. Соблюдая закон сохранения энергии, разве ими подрочишь. Шумеры были слишком коренастыми и слишком горбоносыми, а кибернетика не любит толстобрюхих, у неё для этого слишком хороший вкус, вот и получается, что они оказались один на один с промежностями жриц и, по последним данным науки, промежности жриц имели не только вес, но и значительный перевес, отсюда, кстати сказать, археология и пошла. То же самое относиться, простите, и к проституции.
       Кирилл Антонович смешил тактику, щекоча её под мышкой. Потом, он эту тактику сменил; сменённая тактика лежала под деревом и еле дышала. Так вот, Кирилл Антонович сменил не только тактику, но и стратегию (надо признаться, тоже смешливую): у него закончились голенькие разовые плоды и он начал бросать в лектора всем что подворачивалось под руку. А под руку, как на зло, подворачивалась всякая дрянь. Это были атомы кислорода, мысли досократиков, легионы Помпея, близлежащие, болезненные планетки и целые завалявшиеся солнечные системы, которые он извлекал за орбиты из окружающей среды - хорошие штучки. Но всё равно: где же вы прекрасные розовые плоды, голожопенькие и тихие, что летели в голову кибернетика, словно упитанные бомбочки. Нет их, нетушки, тю-тю. И Кирилл Антонович, кипя злобой и веселием, начинал швыряться своими потрохами - ха-ха, тоже обнажёнными и далёкими от практики. Он вытягивал из брюха какую-то невразумительную, теоретическую кишку и раскручивая её, словно змеюку, бросался в Людцова, стараясь угодить кибернетику прямо в мозг, чтобы повредить ему там мышление в целом и все мыслишки в частности. Владислав умело маневрировал своим мозгом, двигая им то влево, то вправо, то давая полный назад и таким образом избегая столкновения с баллистической требухой Шариева.
       - На поприще биологии я мог бы достичь настоящих успехов, - в промежутках между манёврами Людцов продолжал читать свою лекцию. Он даже успевал размахивать руками, показывая каких настоящих успехов он сумел бы достичь на вышеуказанном поприще: ни фига себе успехи. - И на поприще женщины тоже. Хорошенькой, разумеется.
       - Хорошенькой, хорошенькой, - захохотал весёлый и толстенький профессор.
       - Очень важно выбрать правильную точку приложения сил, и не только важно и не только правильно, но и хорошенькую.
       - Хорошенькую, хорошенькую, - опять развеселился сидящий на дереве Шариев. - Иринушку, Иринушку, - продолжал он с прежним воодушевлением. Ему было отчего хохотать: его кишки всё никак не кончались. Так извлекая из себя и бросаясь ими, он мог бы прохохотать всю историю и всю философию.
       - Настоящий правильный кишмиш, - сказал напоследок Людцов и по-гадючьи зашипел под младенческие аплодисменты Кирилла Антоновича.
      
       Кибернетик очнулся, кажется, у него был жар. Все его внутренности, словно жарились на сковородке. Неудивительно, что профессор Шариев так беззаботно ими швырялся. "Это ад, - подумал Владислав. - Меня приготовляют, словно какое-то блюдо на горячей чугунной плите загробного кухонного мира ." Где же те прекрасные розовые плоды, что порхали по воздуху, как тяжёлые свежие бомбочки, где они? Он посмотрел вокруг себя безумными очами. Ксеноморф возился невдалеке, работая разбалансированным хвостом. Вот он - чёрт, я связался с нечистой силой и она утянула меня в пекло живьём. Какой, однако, чёрт симпатичненький, моя фашисточка, группенфюрерша, моя Ева Браун. С такой чёртовицей не грех и пропасть, не грех и переспать: запендюрить фрау чёрту по самые плешивые помидоры, хи-хи-хи. И в хвост её и в гриву, чёртовицу эдакую. Разве Гоголь что понимал в нечистой силе, хрен там, да и не сила то вовсе была, ничего крутого и вселяющего трепет, скорее уж - нечистая слабость, размазня нечистая. Да и черти его, если честно, - не черти, а так, сплошное недоразумение, карикатурные в общем-то созданьица, что в подмётке не годятся его Еве Браун. Вот уж она - да, без пизды стопроцентный монстр, бессердечная юная гитлерица, от которой кровь стынет в жилах. Хотя жаль, конечно, что без пизды. Что ей устроить какой-то там геноцид - два пальца об асфальт. Бойся её плюгавенькое, еврейское человечество.
       Людцов бредил. Время от времени он приходил в сознание и находил мир совершенно отвратительным, подобно варёной луковице. Его чёртовица ухаживала за ним, как за малым дитём. Вопреки своему исконному предназначению, она поддерживала в кибернетике жизнь. Эта адская тварь оказалась достаточно заботливой, чтобы выходить человека, и спасти его от верной гибели. Ранение, которое получил Людцов, не было таким уж серьёзным, однако, при случившихся обстоятельствах оно неминуемо привело бы к летальному исходу: условия чужой планеты этому способствовали. Людцов потерял много крови и без посторонней помощи он навряд ли бы выкарабкался. Вне всяких сомнений, Ева Браун вытащила его с того света - на своих дюжих плечах вытащила. Надо же: чёртовица, то есть жительница ада, не дала утянуть Людцова к себе домой, под отчею крышу геенны огненной - парадокс. Эта бестия регулярно приносила ему разные плоды и рваные куски мяса. О происхождении этого мяса Владислав старался не задумываться: никаких гарантий, что доставляемые Евой ошмётки не являлись человечиной. Однако Людцов находился не в том положении чтобы капризничать и перебирать харчами. Он, хотя и брезгливо, но поедал всё что приносила ему чёртовица. Правда, не сразу: поначалу он блевал плохо пережёванной, мясной массой, не в силах противостоять естественным для человеческого организма спазмам. Но со временем он пообвыкся, рвотные позывы ослабли, его естество с большим трудом, но восприняло новый рацион: Людцов давился, но жрал - а что делать?
       Да, особенно тяжело приходилось на первых порах, когда, чтобы не умереть с голоду, он вынужден был питаться, совершенно не приготовленной, сырой плотью неизвестно кого. Ева приносила ему самые свежие и нежные кусочки, но в сыром виде они всё равно не лезли в глотку и Людцову приходилась прилагать над собой немалые усилия, чтобы не отрыгнуть пищу обратно. С точки зрения человека, харчи были омерзительными, но при этом единственными из того что Владислав в тот момент мог себе позволить. Только позже, когда рана на левом плече зажила, кибернетик сумел раздобыть ярко-оранжевый огонь и разложить костёр, необходимый для приготовления более-менее вменяемых яств. Приготовляемая таким образом жратва оказывалась грубой и невкусной, к тому же совсем не солёной, но всё равно, это было лучше чем давиться кровоточащими оковалками.
       Первоначальное состояние Людцова было плачевным и фантасмагорическим. Кибернетик постоянно бредил, реальность и фантазии перемешались в его воспалённом мозгу. Порой в бреду он срывал с себя дыхательную маску и в его лёгкие, клокоча, вливалась отрава местной атмосферы. Тогда Ева, видя что Людцов задыхается, бережно поправляла маску в нужное положение, не давая возлюбленному склеить ласты жизни. Теперь Владислав не сомневался: его эмоции к этому существу оказались взаимными. Бестия если и не любила кибернетика, то питала к нему чувство глубокой, почти сердечной привязанности. Она любовно выхаживала Людцова всё то время пока он балансировал между жизнью и смертью. Была ли то простейшая животная благодарность или что-то большее - хрен его знает. Скоро, однако, Владислав пошёл на поправку. Жар спал, иссякли приступы сюрреализма. Группенфюрерша поставила его на ноги, теперь он ей задолжал, стал обязан по гроб своей жизни. Вероятность того, что это настоящая любовь была достаточно высокой, не сто процентов, конечно, но всё же...
       Иногда, когда Ева приносила кибернетику похавать, Людцов брал её когтистую переднюю конечность и с благодарностью, прочувствованно удерживал в своей руке. Тогда нечто вроде нежности проходило сквозь его косную базальтовую душу и тварь отвечала ему долгим и полным глубины, истовым взглядом. Чувства имели место быть, вне всяких сомнений: большие, горячие, противоестественные. Они держали друг дружку за руки, словно только что познавшие близость любовники. Казалось, ни человек, ни ксеноморф не желали афишировать свои чувства, остерегаясь их проявлять на миру. Но если бы весь мир однажды отвернулся, о если бы весь мир однажды отвернулся, они с жадностью бросились бы лизаться, по-молодёжному ударяя друг друга по дёснам. И не важно по какой причине мир отвернулся, пусть даже он отвернулся от отвращения - это не играло никакой роли. Они бы лобызались, даже если бы мир отвернувшись, блеванул в приступе омерзения. Ничтоже сумняшеся, они бы целовали друг друга в засос. Да уж, кто знает, что случилось бы, отвернись мир на какую-то долю секунды. А пока Людцов и Ева тихо держали друг друга за передние конечности и пытались взором проникнуть в душу своего партнёра - дикая, романтическая сценка межвидовой любви. Можно было подумать, что таким молчаливым способом кибернетик предлагает избраннице свою руку и сердце. Наверное, им нужно было время, чтобы втянуться и научиться спокойнее воспринимать свою нетривиальную страсть, ведь то что происходило между ними, происходило в пику всему Мирозданию.
       В первую, наиболее критическую неделю болезни, ещё находясь в состоянии полубреда, Людцов стал невольным свидетелем и косвенным участником события: к ним в пещеру, в заветный уголок уединения наведалась дюжина других ксеноморфов. Их было штук тринадцать-четырнадцать, все здоровенные, аспидно отливающие экземпляры и Ева стала между ними и Владиславом, со всей решительностью преграждая путь незваным гостям. Намерение пришедших не вызывало сомнений, Ева же храбро возвышалась в проходе, одна против всех, отстаивая своё природное право любить и быть любимой. Они долго стояли друг перед другом, шипя развёрстыми пастями и красноречиво прогибаясь туловищем, словно исполняя какой-то сложный каннибальский танец. Можно даже не сомневаться: Ева Браун открыто препиралась со своими соплеменниками относительно дальнейшей судьбы любимого мужчины. Рискую ввязаться в неравную схватку, она оставалась непреклонной: кибернетика вам - накася выкуси. В конце концов, чёртовица отстояла своего ненаглядного и непрошенные гости вынуждены были убраться, не солоно хлебавши. Они оставили влюблённых в покое. Правда потом, задним числом вспоминая о случившемся, кибернетик не был уж так полностью уверен, что это произошло в реальности, а не являлось фруктом его бредового воображения. Может всё это ему просто пригрезилось - обыкновенный бред сивой кобылы.
       Когда же Людцов поправился и мог самостоятельно покидать пещеру, Ева устроила ему показательную прогулку. Они совершили осмотр всех достопримечательностей местного масштаба. Оказывается: в нескольких километрах вниз по течению реки располагалось большое поселение двуногих существ гуманоидного типа. Существа эти жили в небольших, похожих на грибы, глиняных халупах. Судя по всему, это было нечто вроде первобытного племенного объединения. Ева и кибернетик наблюдали за гуманоидами с довольно большого расстояния. По всей видимости, бестия не хотела слишком приближаться, чтобы напрасно не шугать человекоподобных. Человекоподобные носили лохматые шкуры животных, были высокого роста, выше нормального человеческого, и обладали асимметричным телосложением. Судя по всему, они тоже были двуполыми. Некоторые из них держали в своих руках что-то похожее на простейшие орудия убийства: или длинные, заострённые на вершинах палки, или гибкие лианы, концы которых тянулись по земле, с надёжно укреплёнными на них, увесистыми валунами военного образца. С размаху таким булыжничком можно было легко разнести в щепки череп противника. В центре поселения, заключённый в выложенный из камней, круг, дымился общественный костёр. Возле него всегда находился кто-то из поселян, поддерживающий огонь в работоспособном состоянии. Огонь был один на всех, так что желающие подходили к нему по мере надобности и занимались каждый своим делом, используя пламя для приватных нужд. Чем, собственно, занимались гуманоиды определить было трудно: иногда это в общих чертах напоминало приготовление пищи, иногда - ритуальную пляску, иногда - какую-то томную медитацию. В последнем случае, они подолгу сидели лицом к огню, время от времени бросая в него свои волосы и ногти.
       Судя по тому как вела себя Ева, у кибернетика сложилось впечатление, что ксеноморфы хорошо знакомы с данной формой жизни и в частности, с этим конкретным поселением. Скорее всего, они использовали его жителей в своих целях, а именно, как расходный материал для производства потомства. Не вызывало сомнений, что чужие употребляли аборигенов для размножения. Квазилюди оказались очень удобными в качестве организмов-рассадников. По всей вероятности, время от времени ксеноморфы нападали на общину, устраивали облавы, набирая для собственных нужд дюжину-другую подходящих для размножения особей. Чужие вели себя, как нацисты в еврейском гетто, видя в местном население неисчерпаемый ресурс для поддержания штанов своей численности. Возможно, уже не один век они умыкали отсюда мамочек обоего пола. Наверное, ксеноморфы уносили их к себе в главное логово, где царица чужих, их блистательный фюрер, плодоносила кожистыми яйцами. Там сородичи Евы устраивали рассадник самих себя, фашистский инкубатор, принося в жертву невинных гуманоидов с целью продолжения собственного рода. Подсаженная в глубь естества личинка, взрывала изнутри грудную клетку и проломив шпангоуты рёбер, эффектно выбиралась наружу - очередная маленькая бестия.
      
      Глава 14
      
       Возвратившись на "Экзис" Людцов первым делом провёл Еву Браун к себе в каюту. Надо признаться, он был рад вернутся в родные пенаты - пещера порядком ему надоела. Как не крути, Владислав сильно истосковался по элементарным благам цивилизации; по всему человеческому.
       - Проходи, - сказал он Еве, едва дверные створки разъехались в стороны. Он сделал вычурный, церемониймейстерский жест и пропустил свою избранницу вперёд.
       Ева вошла в хорошо освещённое помещение (лампы включились автоматически), обставленное в стиле рококо. Здесь было много позолоты, полированных поверхностей и старинных, псевдовенецианских зеркал. По залу витал утрированный аромат эпохи Просвещения. В каждой из многочисленных плоскостей, в том или ином ракурсе, отражалась цельнолитая фигура Евы Браун. Высокая и грациозная, она могла бы легко сойти за свою средь представителей высшего сословия - настоящая маркиза, мать твою так, особа голубых кровей. Тонкая белая кость чувствовалась в её осанке, это был врождённый аристократизм хищницы. С тех пор как она свела знакомство с Владиславом, бестия сильно изменилась, стала ещё грациознее, ещё утончённей - Ева явно похорошела. Теперь с полной определённостью можно было утверждать, что она превратилась в женщину. Не то чтобы из гадкого утёнка, нет, конечно, но бесспорно в настоящего чёрного лебедя. Большие лампы спальни тускло отсвечивали от гладкой полированной поверхности её тела. Электрический свет отражался от Евы, словно от старинной лакированной мебели. Бестия блестела неистово чёрным цветом с переливами красного и синего. Несмотря на обилие мрачноватых красок, в ней чувствовалось что-то от куртуазного восемнадцатого века. Вне всякого сомнения, Ева Браун производила впечатление сложного барочного создания, порочной дамочки времён Моцарта. "Моя помподурочка" - с вожделением подумал Владислав.
       - Проходи, не стесняйся. Чувствуй себя как дома, - говорил кибернетик пересохшим от нежности горлом. - Теперь это и твой дом тоже.
       Как быстро меняется ситуация, жизнь перемещается великолепными, вероломными прыжками. Ещё несколько месяцев назад подобное казалось невозможным: иссиня-черный, магнетический монстр блистает в окружении слащавого интерьера. Даже сегодня это выглядит сверхъестественно, не в последнюю очередь, наверное, из-за зубодробительного несовпадения: где ксеноморфы, а где восемнадцатый век человечества. Но дивным образом и то и другое как-то дополняло друг друга, создавало ёмкую и цельную картинку, полную эстетического и сексуального напряжения. Чёртовица, как врождённая маркиза, вошла в холостяцкое логово Людцова, подвинув в душе кибернетика всё хилое, дряблое, людское. Владислав втюрился по самые уши. Бестия стояла в его спальне, контрастно до рези в глазах выделяясь на фоне бледно-золотисто-кремовых обоев. Казалось, что произошёл сдвиг по фазе, в результате чего в нашей действительности молниеносно прорезался силуэт из параллельного мира. Неожиданный, но очень уместный силуэт прорезался, проявился в самое яблочко, не правда ли?
       Ева обходила помещение, принюхиваясь к изысканными человеческим вещичкам. Она метила территорию, обживала новое любовное гнёздышко. В её поведении чувствовался неослабевающий, охотничий интерес, инстинкты хищницы не оставляли её даже в этой рафинированной обстановке. Подойдя к большому, стоящему в углу. однокрылому концертному фортепиано, бестия остановилась. И фортепиано и стоящее рядом существо были одинаково чёрными и одинаково блестели в свете люминесцентных ламп. Они казались похожими друг на друга, словно после долгой разлуки встретились два близнеца, две раскиданные во времени и пространстве, блудные сестрёнки. Ева издала шипящий звук и разворотила своё лицо кромешной пастью. Пасть на её лице развернулась, словно свежая сочная роза; из неё тонкими струйками стекал желудочный сок.
      - Это фортепиано - пояснил Людцов, подойдя вплотную к инструменту. Он отвернул, спрятавшую клавиши, крышку, - Ты права, это того стоит. Я знаю тебе понравится, вот увидишь - и кибернетик, предварительно отбросив в сторону кровати, лежащий на сидении, плотненький томик "Лолиты", усадил свой зад на маленький крутящийся табурет. "Лолита" шлёпнулась на тугую бледную равнину постельного белья.
       Людцов, нежно вдавливая клавиши, начал играть. Сначала, как бы испытывая свои силёнки, он исполнил вариации Гайдна, потом, почувствовал внутренний позыв, перешёл на размашистого Рахманинова. Кажется его понесло. Играя, Владислав двигался всем туловищем, словно гнущийся под ветром стебель. Музыка лилась из-под его пальцев, наполняя комнату видениями новой жизни. Он исполнял Рахманинова, вдохновенно полузакрыв глаза, и картинки из будущей совместной жизни носились в воздухе, словно добрые духи. Разумеется, они поселяться здесь, во чреве разбитого корабля, только он и она, совьют себе пресловутое любовное гнёздышко из поцелуев и ласточкиной слюны, и кому какое дело чем они станут заниматься и как проводить свой семейный досуг. Здесь на краю Мироздания, под лучами остывающего нейтронного светила, они обретут, наконец, своё счастье, одинаково далёкие как от людей так и от ксеноморфов. Да, это будет удел изгоев и каждому придётся чем-то поступиться, но истинно любящие всегда чем-то жертвуют, в какой-то степени, они - вечные отщепенцы, чужие для всех. Чужие даже для чужих. Согласен ли ты, Людцов Владислав Адамович, взять в жёны это отродье бестии? ДА, согласен, конечно. А ты, Ева фон Браун, согласна ли ты взять в мужья этого погрязшего во грехах, бессовестного извращенца? ДА, ещё бы. А теперь пусть молодожёны скрепят законные узы брака своим дьявольским поцелуем. Цёмки-цёмки, новобрачные. Они станут первыми на этом пути, он и чёртовица, а за ними, целуясь и скрипя промежностью, последуют другие, целые уходящие в бесконечность колоны, таких же как они людей и чёртовиц. И будут жить они сладко и умрут они одновременно от оргазма: он сверху, она - под ним, как настоящие муж и жена.
       Всё это явственно предстало перед внутренним взором Людцова, когда он воодушевлённо наяривал на фортепиано. Его избранница стояла рядом, почти не двигаясь, словно изваяние из чёрного гипса; из её пасти вниз оползали длиннющие нити слюны. Кто бы мог подумать: эта тварь не была лишена чувства прекрасного - она понимала музыку, ощущала её эфирную сущность. Ева Браун была буквально околдована каскадами звуков, фортепиано сильно её потрясло. Создавалось впечатление, что под этой монструозной наружностью скрывается деликатная душа небожителя, причастного к гармонии высших сфер. О чём она думала сейчас, какие психоделические картины рисовались в её чуждом всему земному мозгу? Людцов бы многое отдал чтобы это узнать, чтобы хоть чуточку приподнять завесу чужого сознания, сознания Чужого. Пока он судил о книге больше по обложке, едва успев пролистать несколько первых страничек толстенного тома. Но то что он сумел прочитать показалось ему, без всякого преувеличения, офигительным. И Людцов, вдруг осознав свой промах, моментально оборвал Рахманинова, и, почти не запинаясь, на полуфразе перешёл к следующему музыкальному произведению, на его взгляд, более уместному в данных обстоятельствах. В помещении его каюты, громко, так что завибрировал ложноклассический хрусталь, зазвучал немного пошловатый марш Мендельсона. Ну вот, теперь всё на своих местах, разложено по красивым свадебным полочкам. Вдавливая клавиши, Людцов смотрел на ксеноморфа влюблёнными глазами; его лицо размякло и потекло в блаженной улыбочке. Да уж, теперь всё было в полнейшем ажуре. Как говаривал его ныне покойный отец: "порядок в танковых частях".
      
      Глава 15
      
       Ирина смотрела на него из-под насупленных бровей. Обычно невозможно было понять о чём она думает, но теперь, даже невооружённым глазом было заметно - Ирина недовольна. Людцов удивился той перемене, которая с ней произошла. За время его отсутствия женщина преобразилась коренным образом. Сегодня в ней трудно было увидеть ту прежнюю жертву насилия, от былого унижения не осталось и следа. Несмотря на то что Ирина по прежнему сидела в задрыпанном халатике на голое тело и была прикована наручниками, что-то внутри неё неуловимо изменилось, перекристаллизировалось. Похоже она вновь обрела себя, прочно утвердилась в собственном самомнении. Странно, с чего бы это вдруг? Разительная перемена бросалась в глаза: те же самые кожа да кости, но взгляд радикально другой - борзый, борцовский. И возжелай её Людцов как раньше, ему пришлось бы снова покорять эту вершину сначала, завоёвывать сызнова: брать её наглой силой, давать сырые зуботычины, рвать тонкие астральные материи влагалища, короче говоря - начинать с ноля. Ещё пару месяцев назад Людцов несказанно бы обрадовался такой возможности. Не каждому везло вступить в одну и ту же сладенькую воду дважды, но сегодня... сегодня это его уже не интересовало. Сегодня это выглядело как-то уж очень просто, пресно и ненужно. Глупо всё это выглядело сегодня. Изменилась не только Ирина, оказывается Людцов изменился тоже. И ещё неизвестно кто больше. Что же со всеми ими произошло?
       Владислав ещё раз оглядел молодую женщину с ног до головы. Полгода назад такая, принявшая бойцовскую позу, Ирина заставила бы его пищать от вожделения, но это было полгода назад, сегодня же от прошлой похоти не осталось и мокрого места. Кибернетик глазел на Ирину и давался диву. Кажется она немножко поправилась, во всяком случае, выглядит не такой дохлячкой как в последнюю их встречу. Губы порозовели, с лица исчезла тень безвременной кончины. Она определённо желала дать Владиславу бой. Она оперилась, теперь просто так, голенькими руками Ирину не возьмёшь, она снова готова до драчки, схлестнуться с неприятелем за свою повидавшую виды вагину. "Эх, Ириша, Ириша, - подумал Людцов, - и где же ты была раньше. Пару месяцев назад тебе бы цены не было. Как раз то что было мне нужно. За такой лакомый шматочек я бы посражался всласть"
       - Ну что, будем глазки строить или как? - сказала Ирина своим низким, хрипловатым голосом. Она говорила нарочно грубо и развязно, как будто по пьяной лавочке.
       Очевидно, Ирина заранее настроилась на скандал, она сразу рвала с места в карьер, не оставляя Владиславу выбора. Она сейчас пыталась играть первую скрипку в их отношениях, перехватить подачу, тянула шерстяное одеяло инициативы на себя. Но дело в том что никаких отношений уже не было, для Людцова, во всяком случае. Для него всё уже закончилось и те правила игры, которые теперь навязывала ему женщина, казались Владиславу чем-то комическим и безвкусным, как дамская шляпка на голове большой рогатой скотины. Но что всё это означает, зачем всё это?
       Вот уже восемь дней как Людцов вернулся на "Экзис" и за это время он ни разу не посетил Ирину, ни разу не совершил поползновения на её заплесневевшую честь и достоинство, он бы и сегодня не пришёл, если бы Еремей не передал ему, что Ирина желает с ним поговорить. Она видите ли желает с ним поговорить, типа "барыня легли и просят". Так зачем всё это, к чему эта комедия? Неужели она до сих пор боится, борется за свой пятачок под солнцем и не понимает, бедолага, что ей ничего боле не угрожает, не угрожает во всех смыслах этого слова. Ему впервые за всё время стало жаль молодой женщины. Да, да, да: стало жаль. Сколько раз он её трахал и ни разу не испытывал ничего подобного, он брал её без малейших сантиментов, спаривался как бык на колхозном дворе. Ощутив укол жалости, Людцов тут же почувствовал себя не в своей тарелке. Кибернетику стало неприятно, как будто ему подсунули свинью. Фу, какая гадость эта ваша заливная жалость.
       Владислав сделал несколько шагов, он был зол на себя и не знал что предпринять, но подойдя ближе, явственно учуял запах - пахло дорогим парфюмом. На какую-то секунду мужчина остолбенел: это был не тот запах к которому он привык и к которому питал слабость - резковатый, мускусный запах немытой вагины. Нет, ему в ноздри шибануло чем-то далёким, галантным, французским; восемнадцатым веком ему шибануло в ноздри. Так вот оно что, как же он раньше не догадался: Ирина просто пытается привлечь его внимание, оживить зачахшие отношения, она с ним кокетничает, щекочет его слабенькую ахиллесову пятку. Поздно, поздно, дорогуша. Что же ты так долго телилась, теперь все твои ухищрения, как мёртвому припарки.
       Между Людцовом и Ириной оставалось всего несколько шагов. Раньше, когда Владислав приходил насиловать, это не казалось ему преградой, он с лёгкостью их преодолевал в единый приём, набрасываясь на добычу. Но теперь, когда желание практически иссякло, эти несколько шагов обернулись для него в полутораметровую, прозрачную стену, сквозь которую Людцову пришлось продираться с неимоверными потерями. Он словно желал протиснуться сквозь атомную структуру невидимого, но очень плотного материала, получая на выходе вместо себя перекрученный на мясорубку розоватый фарш. И всё же он это сделал. Подошёл к Ирине вплотную и даже нагнулся, думая о том что эта женщина, пахнущая как блудница, ему не предназначена, что он её просто пожалеет, выкажет редкую капельку участия, на которую она заслужила, сделает для неё исключение, но вместо этого Людцов напоролся на хлёсткую, увесистую оплеуху. Свободной рукой Ирина неожиданно врезалась ему в морду. Несмотря на свою концлагерную худобу, рука у неё оказалась тяжёлой, неженской, капитанской - рука бой-бабы, которая привыкла в штыковую отстаивать свои права.
      - Что хотел снизойти: чмокнуть в лоб и мать её ёб - Ирина говорила зло и надменно, она буквально обжигала холодом, - Засунь свою жалость себе в задницу и поглубже. Обойдёмся без сопливых - на её губах блеснула гадючья ухмылка, - Ты думаешь я не знаю когда ты вернулся и что привёл от ксеноморфов себе шлюху? Ты хотел от меня это скрыть?
      - А твоё какое собачье дело? По большому счёту, мне плевать, знаешь ты или нет.
      - Плевать говоришь. Значит ты скормил этой сучке всю команду и всё для того только чтобы затянуть к себе в койку. Ты в своём уме, она же ксеноморф. Ксе-но-морф, мать твою за ногу, ты понимаешь. Хорош герой-любовничек, ну и кто ты после этого? Кто ты после этого, я у тебя спрашиваю?
      - Мне ещё мамочки здесь не хватало. Что ты о себе возомнила? - Людцов налегал на подростковый цинизм, - Стоило мне ненадолго отлучиться, как ты опять забурела, обрела ёбаное чувство собственного достоинства. А хочешь, я смешаю его с говном? Просто так, забавы ради. Что давно кала не кушала - не боись, могу устроить, на раз-два.
      - Мужик, - нарочито грубо и издевательски проговорила Ирина, - настоящий мачо, альфа-самец, едри твою мать.
      - А хоть бы и так. Кем бы я ни был, я знаю одно - я не жертва. Ясно. Хватит с меня этой зарёванной жертвенности. С младенческих ногтей таких как я перекармливали разной эпической чепухой: то нельзя, этого нельзя, возлюби ближнего, ни фига не прелюбодействуй. Из меня старательно стругали неудачника, мама и папа приложили к этому свою заботливую руку, и что самое противное, всё это делалось во благо, с чувством любви и верою в свою правоту - мерзость какая. Я обязан быть честным, искренним, добрым малым и всё у меня буде зашибись и мир прольётся на меня елеем. Ан нет, ни хрена не пролился и зашибись мне не вышло, а вышло из меня терпило и чьмошник, чумовоз из меня вышло, и сколько себя помню всегда был задротом и чумовозом. С самого розового детства сверстники мной помыкали, чьмарили меня нещадно, считали ссыкуном и заучкой, и я их понимаю, они был правы: как не унизить человека, который на это напрашивается, который для этого специально создан. Я и сам бы себя чьмарил, будь у меня такая возможность. С возрастом со всей наглядностью у меня обнаружился один единственный талант: быть мальчиком для битья. В конце концов, в какой-то момент я решил: всё, харэ, с меня хватит, я больше ни чьмо, теперь не я, теперь вы - жертвы. И стоило запретить себе быть хорошеньким, как удача накрыла меня с головой. Чем омерзительнее я поступал, тем к вящему удовольствию это для меня оборачивалось, я поймал свою волну, оседлал гребень кайфа. Я перестал клянчить, просительно заглядывать в очи, я просто начал брать, хапать, не спрашивая разрешения. В кои то веки, я задействовал свой пах, ничтоже сумящеся, вляпался во всю мыслимую грязь, вывалялся во всех возможных пороках, и что же ты думаешь - ко мне стали плохо относиться? Хрен тебе - наоборот, только теперь меня и оценили, увидели, раздуплились. Если бы вернуть всех тех, кого я отдал не съедение назад, я бы не увидел в их глазах ни презрения, ни снисходительности, это уж точно; за мою бесчеловечность меня вдруг начали всемерно уважать. Стоило мне пуститься во все тяжкие, как я стал им интересен, они почувствовали ко мне вкус. Жаль что этих людей больше нет, а то я в полной мере вкусил бы от них респект и уважуху. Стокгольмский синдром и всё такое прочее: прикажи я им и они бы с превеликим старанием бросились лобызать мне анус или чмокать в знойную мошонку.
      - Ну конечно, как же без этого: без твоей баснословной, смердючей пиписки. Кто бы сомневался. Маленький, пришибленный мерзавец, которого комплексы поедают поедом - вот кто ты. Лодырь и садюга. Разве ты способен думать о чём-то кроме своей несравненной промежности. Писюн с ноготок, а претензий, претензий-то, прям половой Наполеончик. Он видите ли обиделся, что им пренебрегли, что тёлочки им погнушались, что по достоинству не оценили его мужские о-го-го причиндалы. Как всегда: чтобы ты ни делал, за тебя решают твои ущемлённые, обидчивые яички. Ты же ничего не умеешь - только себя ублажать. Ни на что другое ты в принципе не годен. Ты же думаешь о своём члене в третьем лице множественного числа, выкаешь ему как его святейшеству Папе Римскому. У тебя раздвоение личности, даже сейчас я не знаю с кем разговариваю: с тобой или с твоим пенисом разлюбезным. Ты же спишь с ним в обнимку, как последняя курва. Ты и мизинца не достоин тех людей, которых отдал на съедение. Они хотя бы были на что-то способны, к чему-то стремились, искали, а ты... на что ты способен, к чему ты стремишься? Бездарность, у тебя за душой ничего нет кроме твоего полового аппарата. Что ты будешь делать, когда однажды он перестанет у тебя стоять. Ты же повесишься, потому что без хуя ты ничто, дупль-пусто. Вытянешь член и на нём повесишься, будешь телепаться на собственном хуе, как сопля.
       Ирина говорила медленно повышая голос и постепенно доводя себя до белого каления. В какой-то момент она снова замахнулась, чтобы ударить Владислава, но кибернетик на этот раз был на чеку: он проворно перехватил её руку на взлёте. Пощёчина так и не долетела до цели своего существования. Она повисла в воздухе, словно смятая кожаная перчатка.
      - Ну а ты, ты думаешь лучше? - спросил Людцов, крепко держа женщину за руку. Рука оказалась рукой трупа: косточка да шкурка, - Чем ты живёшь? Что у тебя за душой? Стоило мне тебя пару раз как следует продрать, как ты потекла. Корчила из себя сурового командора, покорителя иных миров, звездопроходца без страха и упрёка, а на поверку оказалась обыкновенной скотиной, бабой с дыркою между ног. Звездопроходец, твою мать. Спроси у себя, неужели тебя сейчас другие миры интересуют, только честно. Плевать ты на них хотела с высокой колокольни. Ты игралась в астронавты, а на самом деле у тебя свербело в паху, ты, наверное, и полетела-то к звёздам только кокетства ради, чтобы пофлиртовать с внутренней тварью, угодить своей матке. Бежала пениса, чтобы потом поглубже его воспринять. Всё перебирала харчами, морщила носик, а в глубине только и ждала чтобы кто-то взял за шкирки и изнасиловал хорошенько, вскрыл залежавшееся влагалище. Я дал тебе то что ты хотела, скажи спасибо. Ты хуже меня, потому что я отдал на съедение твоих товарищей, а ты после этого принимала меня в свои закрома, делала вид что не хочешь и раздвигала пошире ножки.
      - Это неправда... ты насильно... я не хотела.
      - Не трынди, всё ты хотела, молча на это соглашалась. Я рассказывал как чужие пожирали твоих ухажеров и пердолил тебя по чём зря, а тебе только этого и надо было. А теперь посмотри на себя: пищишь по моему хую как сучка во время течки, наверное, он тебе даже снится. Вполне возможно, что ты даже влюбилась, не чаешь души в собственном насильнике, но вот влюбилась ли в меня или в мой член - это ещё вопрос. По большому счёту, мы друг друга стоим, ты и я - два сапога пара. И я полюбил чудовище и ты полюбила чудовище, так кто из нас предпочтительней, чьё чудовище лучше?
      - Да, я тварь, тварь - словно в удушье, захрипела Ирина, - но я никого не убивала, понятно. Ни-ко-го.
       Людцов взглянул на неё сверху вниз, он до сих пор в забвении чувств держал её руку. Происходящее всё больше и больше напоминало семейную сцену. Их взгляды встретились - такую бурю неприязни могли испытывать только долго прожившие бок о бок супруги. Они были сыты друг другом по горло. Укокошить друг друга - ноль проблем, с превеликой радостью. Но сквозь эту толщу неприязни просвечивало ещё что-то: чистое золото интуитивного понимания. Они друг друга ненавидели, но и хлебнули вместе дай Бог каждому, и это их невольно сближало, делало возможным понимать другого с полуслова. И казалось: ненавидящие взгляды сейчас потеплеют, супруги вдруг смягчаться, дрогнут и открыто заулыбаются друг дружке во все зубы высокой всепрощающей улыбкой. Искренне заржут, по-христиански. Но нет, ничего такого не случилось: взгляды не потеплели, супруги не смягчились, долгожданный смех не зазвучал - все остались на своих местах. Кибернетик, наконец, отпустил руку Ирины - слабую птичью косточку мертвеца.
      - Ошибаешься. - сказал он, - Да ты не убивала напрямую, но ты пользовалась их гибелью, эксплуатировала её, на тебе тоже их кровь, ты, также как и я, вкусила от их смерти, наслаждалась ею. Ты их тоже убивала, только моими руками, ты чистенькая только снаружи, а внутри - такая же мразь. Мы все здесь ксеноморфы, как не крути, на этом корабле не осталось людей, только монстры - ты, я. Хотела быть покорительницей других миров и не замарать ручки - так не бывает. Космос вещь далеко не стерильная.
      - Не надо ля-ля, на мне крови нет. Ни единой капли, я чистенькая, понятно, всё остальное твои инсинуации - почти прокричала Ирина.
      - Чистенькая? - Людцов ехидно скривился всеми лицевыми мускулами, - Посмотри на себя, чистюля, твой экипаж пошёл на корм ксеноморфам, а от тебя разит просроченными духами, как от дешёвой, захватанной проститутки. Шмара моя чистоплотненькая, от твоей чистоты так и тхнёт бешенством матки. Отправляя в космос, таким как ты идеалисткам, не помешало бы предварительно заштопать все отверстия. Если ты так боишься испачкаться, какого рожна попёрлась к звёздам? Все белоручки тихо-мирно почивают на лаврах далёкой Земли. Хочешь быть первооткрывательницею миров - будь ею, ничего нельзя сделать, не вынув руки из карманов. Нет, мы не два сапога пара, хоть оба и чудовища, но ты чудовище гораздо хуже. Ты полюбила потому что тебе некуда больше деваться, полюбила из слабости и в силу необходимости, выбрала более лёгкий путь, пошла на поводу у своего влагалища. По большому счёту, тебе всё равно какого монстра любить, тебя устроит любой, ни перед одним из них ты не сможешь устоять, ты просто питаешь к ним слабость, тебе по душе быть подстилкой для чудовища. Ты приклеилась ко мне своим человеческим дерьмом и тебя не отодрать, только дерьмо тебя удерживает рядом, оно - это и есть твои чувства. Ты так и не ступила дальше своего пола и что самое страшное - никогда и не ступишь, это твой потолок. Твоя правда: у меня за душой только мой пенис, но стократ хуже то, что и у тебя за душой он же - мой разлюбезный пенис и ничего больше.
      
      Глава 16
      
       Людцов и Ева уже месяц жили в развалинах космического корабля. "Экзис" стал для них вторым домом. По сути, месяц, проведённый ими здесь, можно было без обиняков назвать "медовым". И для Евы и для Владислава это было странное и сладкое время. Начавшаяся брачная жизнь оказалась полной тревог и миленьких волнений. Постольку ксеноморфы не имеют понятия о половой жизнь, инициативу за это сторону их совместного существования взял на себя Людцов. Но настойчиво учил Еву Браун всем премудростям тварных отношений. Это оказалось нелегко из-за психологических и физиологических различий, однако, никакие препоны не остановят настырных любящих сердец. Впервые они вступили в интимную связь ещё в пещере, совсем как те молодые люди, которые не в силах более сопротивляться зову плоти, сошлись до замужества. Инициатором, разумеется, был Людцов. Ева в этом плане вела себя как неразумное дитя: неразумное дитя, которое совращает опытный папаша. Он долго и ласково уговаривал Еву разрешить ему проделать над её телом некоторые абсурдные на её взгляд манипуляции. Толком не понимая в чём суть, Ева, в конце концов, позволила себя уговорить. Она недоуменно согласилась на подобный эксперимент, добросовестно выполняя инструкции своего полового тренера. Первый секс получился достаточно грубым и карикатурным. Людцов до сих пор испытывал по этому поводу смешанные чувства. Вспоминая первое соитие, он со бой не гордился. С одной стороны, они не были созданы друг для друга, а с другой - не чаяли друг в друге души. В конце концов, после долгих приготовлений, возни и кряхтения, это произошло - Владислав и Ева стали полноправными любовниками. Дефлорация проистекла успешно, Ева Браун благополучно лишилась своей девственности, а с ней и весь её неискушённый, целомудренный вид. Людцов, найдя более-менее подходящую позу, и ловко приспособившись, с огоньком завершил начатое предприятие. Он сладостно кончил, а когда вынимал, загадил тело ксеноморфа плямками липкой спермы.
       Кибернетик был прекрасно осведомлён об анатомическом своеобразии строения чужих, поэтому безошибочно знал куда сунуть свой детородный орган - туда он его и засунул. Всё получилось как нельзя лучше, пенис вошел в Еву как по маслу. В области между ног у ксеноморфов имелось отверстие для удаления продуктов жизнедеятельности - клоака, очень хорошее и привлекательное во всех отношениях отверстие, да именно туда в порыве страсти Людцов чудным образом и проник. Ева восприняла это нормально, с пониманием. Она нежно гарчала в объятиях человека, позволяя Владиславу проделывать свои нехитрые телодвижения. Первый раз он трахал Еву не долго, быстренько кончив в свою возлюбленную: то ли от прелести новизны, то ли от долгого воздержания. Оргазм оказался сильными, Людцов давненько такого не испытывал, пожалуй, с тех времён когда он первые насиловал ещё свеженькую, рьяно сопротивляющуюся Ирину: семяизвержение било долгой, выворачивающей душу струёй. Да, точно, последний раз такие могучие толчки он испытывал в самом начале свей карьеры маньяка, на раннем этапе отношений с бывшим капитаном, когда только учился как следует насиловать. Теперь же было всё по другому - по взаимному согласию, без принуждения, почти по-семейному. Хотя у кибернетика невольно возникло подозрение, что он насилует свою бесполую подругу, но судя потому, как во время секса она к нему ластилась, это могло быть чем угодно только не насилием. Ева отдавалась ему добросовестно, старательно выполняя свою часть задания. Она не просто позволяла себя трахать, она пыталась на равных принимать участие в этом процессе. Для Евы секс был в новинку и поэтому её азарта хватало на двоих, это был азарт неофита. Под стать оргазму, случилась и обильная эякуляция. Уже после полового акта, Людцов наблюдал как из клоаки его избранницы вытекал густой студенистый гель эякулята, а само отверстие жирно лоснилось сочащейся спермой, словно смазанное смальцем.
       Но больше всего кибернетик опасался за возможность подхватить какую-то заразу. Вступая в интимную связь с ксеноморфом, Людцов сильно рисковал, как впрочем, и Ева Браун. Он вполне мог поранить нежную слизистую оболочку её клоаки и занести туда инфекцию. Это была игра в русскую рулетку, никакой гарантии что секс между чужим и человеком закончиться к вящему удовольствию обоих любовников. Но, слава Богу, печальных последствий так и не воспоследовало, никто не захворал, все обошлось наилучшим образом. Теперь смело можно было продолжать интимные отношения, без оглядки - путь открыт.
       Но настоящая половая жизнь Людцова и Евы началась уже на борту "Экзиса". Они подолгу уединялись в каюте кибернетика, возлежа на его широком, белоснежном ложе. Это была настоящая, двуспальная, супружеская постель. Владислав быстро приспособился к анатомии своей любимой и научился иметь чёртовицу в самых разных позициях. Здесь они в полной мере познали прелести совместной жизни. Ева Браун, как примерная жёнушка, позволяла производить над собой самые сложные и недвусмысленные эксперименты. Ксеноморф в её лице оказался очень гибким, пластичными и податливым материалом, существом словно специально созданным для половой любви. Он был напрочь лишён комплексов и любые капризы партнёра не вызывали у него возражение. По ходу Людцов нашел для себя идеальную любовницу, не имеющую стыда и способную, ничтоже сумящеся, воплотить в реальность все его порнографические грёзы. Одно только омрачало их брачные игры - малочисленность входных отверстий, которые в потенции можно было бы использовать для нужд сладострастия. Сразу становилось очевидным что чужие - всё-таки бесполые существа, никоим образом не приспособленные для нужд специфического характера. Это оказалось единственным маленьким разочарованием, которое познал кибернетик в процессе плотного, плотского общения со своей ненаглядной. Собственно таких отверстий было только одно, а именно то самое, находящееся у чёртовки между ног - очень плотная, словно резиновая, клоака. Она располагалась там, где у нормального человека обычно находился анус, стило лишь слегка раздвинуть чёрные и очень твердые, похожие на валуны, ягодичные мышцы Евы. В это очко различными способами Людцов и пользовал свою возлюбленную.
       Другое входное отверстие - ротовое, к сожалению, мало подходило для интимных нужд, мало подходило по причинам чисто технического характера. Оно оказалось слишком громоздким и слишком сложными для такого деликатного процесса. К тому же наличие большого количества чрезвычайно острых зубов, делали оральный секс неоправданно экстремальным: одно неосторожное движение и Владислав рисковал остаться без хозяйства. Правда существовала вторая, маленькая выдвижная челюсть, которая значительно более подходила для занятий тонкой любовью. Ева Браун редко пользовалась ею в повседневном обиходе, но для плотских забав она была самое то. Время от времени любовники, взвесив весь риск, предавались очень аккуратному оральном сексу. Людцов обожал вставлять хуй в маленькую, дополнительную пасть своей избранницы. Конечно, он рисковал, в любой момент он мог, как минимум, лишится залупы, но это того стоило. Внутри второй пасти Евы было тесно и влажно, словно это и было её настоящее, потайное влагалище. Несмотря на опасность, кибернетик пользовался им с большим удовольствие, иногда от наслаждения кончая Еве Браун прямо в лужённую глотку. Чёртовица с благодарностью принимала подношения любимого, словно речь шла не о сперме, а о сочащемся куске человечины. Она, не морщась, глотала всё что Людцов в неё спускал. И если в начале супружества Владислав ещё тосковал о мягком, словно подгнившем, ротике Ирины Скрински, то спустя месяц, он ни за что бы на него не променял сладкую, миниатюрную челюсть своей новой неофициальной женщины.
       Но не только сексом единым жила парочка. Очень часто из каюты кибернетика доносилась музычка - Людцов играл на фортепиано. Браун оказалась благодарной слушательнице, в силу каких-то сокрытых физиологических причин она питала к музыке большую слабость; звуковые вибрации имели над ней власть. Иногда Владислав извлекал из пыльного уголка раритетный проигрыватель, чуть ли не чудо-патефон, и поставив ископаемую пластинку, приглашал чёртовицу на танец. Кибернетик настойчиво учил Еву вальсировать. И он оказался прав: обладая музыкальным слухом, Ева быстро сообразила что от неё требуется. Перехватив правильные движения, она в первый же день легко овладела танцем. Очень скоро молодожёны уже кружились по комнате под звуки ретро-музыки - человек и ксеноморф. Со стороны это выглядело совершенно фантасмагорическим образом. Он и она, он в белом, она в чёрном, словно всамделешние жених и невеста, носились по помещению в вихре свадебного вальса. Вернее будет сказать, не как жених и невеста, а как их негативы, жених и невеста с обратным зарядом потенциала, в противоположной цветовой гамме.
       Вообще Ева Браун оказалась очень способной ученицей, она всё схватывала на ходу, словно брошенный шмат мяса: и то что касалось музыки, и то что касалось танцев, и, сам собой, - секса. Иной раз, после полового акта, сидя на развороченной, боевой постели, Людцов подолгу внушал ей понятия человеческого языка. Также как и сексу, языку Еву пришлось обучать с ноля. Он имел желание наделить её даром земной речи, не даром, разумеется, а имея в том свою корысть: возможность общаться с возлюбленной без обиняков, напрямую, минуя расплывчатую мимику и жестикуляцию. Чёртовица быстро поняла правила игры. Она без напряжения запоминала слова, но произносить их оказалось делом куда труднее. Громадная пасть ксеноморфа тяжело поддавалась дрессировке, некоторые звуки оказались вне границ её возможностей. Пасть была хороша для всего, но только не для разговоров по душам. Слишком сложная и слишком массивная челюсть не могла справиться с тонкими нюансами человеческого произношения, хотя некоторые слова Ева всё же выучила (немного, десятка три-четыре) и могла вполне адекватно их воспроизвести. Сорок слов в течении медового месяца обучения, по ходу которого они более предавались всё же занятиям иного рода - неплохой результат. Ева часто называла кибернетика по имени, говорила что-то вроде "люблю" или "давай отсосу", что вызывало у Людцова неудержимые приливы нежности и веселья.
       Если говорить в общем, то Браун очень легко научилась понимать человеческую речь. За месяц супружества она практически полностью овладела, необходимою для ежедневного общения, базою понятий. Под конец Людцов перестал заморачиваться, долго объясняя партнёрше чего он собственно хочет - бестия понимала его буквально с полуслова. Что это было: следствия абсолютного слуха, пресловутая генетическая память ксеноморфов или может причиной всему является любовь? Людцов так и не смог ответить себе на этот вопрос. Ему хотелось верить, что дело не только в умственных способностях чужих, он осторожно надеялся что без чувств здесь не обошлось. Осторожно, потому что старался лишний раз не обольщаться на свой счёт, действительно, кто знает, что у бестии творится в голове, любовь ли это или неординарные, природные данные - поди разберись. Как не крути, а несомненный признак разумности данного вида был на лицо, Ева не была безмозглым истуканом, но ведь не разумом единым жив ксеноморф. Кроме полушарий мозга, в наличии ещё имелся, всегда готовый к драке, неусидчивый кулак - бесперебойное сердце ксеноморфа.
       Попытки уяснить себе что происходит исходила как с одной так и с другой стороны. Желание разобраться в своих чувствах оказалась свойственной как человеку так и инопланетной форме жизни. Людцов был уверен, что его избранница задавалась теми же вопросами что и он. По всей видимости, она также спрашивала себя, способны ли люди на чувства, любит ли её Владислав или это просто так, минутное увлечение - поматросит и бросит. Иногда он ловил на себе её долгий скорбный взгляд, тогда кибернетику казалось, что Ева Браун смотрит на него с каким-то даже отчаянием в глазах. Порой танцуя, чёртовица вдруг останавливалась посреди вальса, замирала, и опять этот взгляд - долгий, пристальный, тягостный. Она как будто желала заглянуть человеку в душу, проникнуть в его чувствилище, в мясисто-эмоциональную суть. Очевидно Ева также терялась, мучилась сомнениями: поди разбери что у этих прямоходящих в голове. Владислав на разные лады пытался её успокоить. Долгими вечерами, сидя на разорённом ложе, они разговаривали о своих чувствах, разумеется, в меру своих скромных коммуникационных возможностей. Это скорее напоминал пародию на общение: всё время на разный манер, в разной тональности повторялись одни и те же слова, кружились одни и те же понятия. Десяток их не находило себе места, сладко и горестно ворочаясь под одеялом. Иной раз дело доходило даже до лёгких размолвок. Ева тогда, подобно неподдельной женщине, отстранялась, холодно замыкалась в себе, превращалась в невозмутимый кусок каменного угля. Людцову в таких случаях ничего другого не оставалось как двигаться давно разбитым путём, который до него проторили поколения безнадёжно влюбленных мужчин: он первым делал шаг к примирению, мудро поддавался, шёл на меленькие ласковые уступки. И каждый раз подобные, в общем мнимые ссоры неизменно заканчивались в постели к вящему удовольствию недавних оппонентов.
       Обнимая Еву как в последний раз, Людцов до боли в мозгу пытался понять, что же сокрыто внутри этого гладкого, как полированный порфир, черепа. Иногда ему казалось, что он лежит в обнимку со сгустком антиматерии, лишь по чистой случайности оказавшейся стабильным в условиях нашего измерения. Это была игра случая не более, баснословный просчёт до селе безошибочных сил природы. Но весь этот надмирный баланс мог быть разрушен в мгновение ока, по сути в данный момент они находились вне законов физического мира, были его исключением, но очнись физика от своего моментального обморока и вся хрупкая конструкция их взаимоотношений канет в небытие, ухнет в бездну непростительной чёрной дыры. Людцов был уверен, что обними он Еву покрепче, изо всех своих человеческих сил, как они тут же аннигилируются, сгинуть с лица Мироздания в общей ослепительной вспышке. Это ощущение его не покидало в течении всего времени их медового месяца. То что они были вместе являлось аномалией и как таковую кибернетик бережно охранял её от веяний назойливого порядка вещей.
       Порой он называл свою суженную "фрау Людцов", не зная понимает ли она всю соль сокрытого в данной шуточке намёка. Хотя зачем себя обманывать, конечно не понимала - откуда? Дни шли за днями, ночи сменялись ночами, Ева и Людцов любили друг друга и, кажется, были вполне счастливы. Пытаясь удовлетворить свою ненаглядную, Владислав целовал ей самые сокровенные места, вылизывал потаённые уголочки плоти и проникал языком в самые интимные тупички её сущности. Он любил свою фрау до изнеможения, пытаясь дать ей наслаждение, вкусить которое она, как существо бесполое, была в принципе неспособна. Он трахал её, как лошадь, чёрную германскую кобылицу, еженощно ощущая физическое превосходство этого крупного и ладно сбитого тела.
      
      Глава 17
      
      Дневник Людцова
      
      - 11 марта. Сто лет не вёл дневник, последний раз ещё студентом, и вот сегодня проснулся с бьющейся в внутренние стенки черепа, настойчивой мыслью: записать всё что чувствую. Кажется, меня снова пробило на романтику, чёрт бы её задрал. Разумеется всё это благодаря Еве. Прочему я решил снова сесть за дневник? Ну во-первых, потому что почувствовал в этом потребность - разве сего недостаточно. Я нахожусь на этой планетке, надо сказать, забытая Богом, падшая планетка, вот уже считай два года, но подобную потребность испытываю впервые. Может раньше мне было не до этого? Кто знает - может быть. А может и нет - кто знает. Вся эта игра на выживание, нелепая драчка за место под нейтронным солнцем, должно быть, сжирала все мои нервы и свободное время. Теперь же судьба моя как бы определилась, легла в штиль, вышла на финишную прямую. Я не хочу сказать, что скоро всему придёт конец, надеюсь до этого ещё далеко, но у меня появилось желание подробно вкусить сегодняшние дни, посмаковать их частности - впервые за двадцать с лишним лет. Почему бы не ухватится за эту возможность, принципе, что я теряю? Я отдаю себе отчёт, что мои отношения с Евой Браун - главная тому причина, что именно они являются, так сказать, гвоздём этой программы. Я также прекрасно осознаю, что эти дни особенные, что они овеяны розоватым эфиром влюбленности и поэтому, ни в коем случае, не собираюсь претендовать на истину в какой-либо инстанции. Да, эти дни особенные - ну и что? Ведь не только поэтому я уселся за дневник? В конце концов, за два года после аварии у меня насобиралось предостаточно своеобразных деньков, не менее выразительных, но зато куда более драматичных, но чтобы в этой связи начать изливать свою душу на бумагу - тогда мне и в голову такое не приходило. Возможно в этом было что-то от неприятия самого себя. Я опускался до жутких вещей, преступал все возможные границы человеческого общежития и могу сказать честно: мне это нравилось. Я ударялся во все тяжкие и был от этого в восторге, да в восторге, но в восторге каком-то поверхностном, чересчур афишированном, ибо какая-то глубоко затоптанная часть меня всё же ужасалась тому что я творил. Я оказался довольным и испуганным одновременно, это приносило мне радость и наполняло трепетом ужаса - я был раздвоен и барахтался в своём дерьме, как человек, провалившийся в яму общественного нужника. Хотя даже в этом я находил определённую прелесть - не каждый мог похвастаться столь роскошно-бесповоротным падением. Я находил прелесть в том, что чувствовал к себе омерзение, наловчился это омерзение оборачивать себе в корысть: меня тошнило от самого себя - что может быть увлекательней. Но при всём том, я боялся принять себя таковым каковым был на самом деле, что-то, вопреки внешне выказываемому восторгу, отвращало меня от себя и, наверное, в этом главная причина почему я не засел за дневник раньше. Ведь писать дневник, это узаконивать свое настоящее положение, высекать его для себя в камне, чего я тогда крайне не желал делать. Трудно вести записи, когда твоё естество этому противится. И только с появление в моей жизни Евы Браун, моей незабвенной нацисточки, всё изменилось самым кардинальным образом. Моё отвращение к самому себе постепенно рассосалось. Ева привнесла в мою душу искомую цельность, соединила две мои половинки во что-то одно. Что из этого получилось, я пока не знаю: получеловек-полуксеноморф, псевдочеловеческое монструозное нечто. Да, это и не важно, главное что я принял таки свою монструозную сущность, перестал её стыдится, пожал самому себе руку, а на то как это выглядит со стороны - плевать. Умалишённый ли я неудачник, чудовище ведущее дневник - какая разница, в конце концов, всем правдами и неправдами я обрёл своё счастье и теперь хочу вкусить его в полной мере, то бишь прочувствовать и уяснить всё вплоть до мельчайших трещинок на попе возлюбленной и дневник тому вернейшее средство. Так сказать, вкусить своё счастье во всём его грамматическом диапазоне от А до Я. Итак: я хочу тщательно насладится своим положением - это первое, а второе - расставить всё по полочкам, расфасовать по коробочкам своё бытие. И если раньше я бежал от дневника, как от ладана. то сегодня, парадоксальным образом, я к нему прибежал, сделав полный оборот вокруг планеты и зайдя к дневнику с тыла. Можно сказать, я упёрся ему в бумажный зад.
      
      - 13 марта. Ночью я проснулся. Я лежал в темноте и боялся пошевелить мизинчиком, чтобы, не дай Бог, не разбудить Еву. Я слышал в темноте её равномерное дыхание, обонял её специфический запах. Она сопела, как ребёнок. Во сне она всегда по-детски сопит и, наверное, видит какие-то свои сюрреалистические сновидения, время от времени вздрагивая от увиденного. Кто бы мог подумать что эта безотказная машина убийств, эта гитлерица, может быть такой миролюбивой во время сна, такой беззлобной, такой милашкой. Я бы много чего отдал чтобы увидеть её сны. Боюсь, что это не для слабонервных, но всё равно, я бы с удовольствие в них окунулся. Слушая дыхание Евы, я начал наивно представлять себе её сны. Что же она видит там в глубине садо-мазохических залежей своего подсознания? Был ли это всплеск неведомой сверхновой или фашистский рай её детства? В своём воображении я рисовал тривиальные картинки, которые в подобных случаях может себе представить нормальный человек: местность где Ева родилась, её соплеменники по логову, наконец, мать-царица с величественной архитектурой короны на голове. Всё это был очень предсказуемый и банальный видеоряд, в нём не было главного - в нём не было сна. Я ползал по поверхности чужого мозга, вернее, мозга чужого, не в состоянии в него погрузится. С каким бы удовольствие я туда провалился, ушёл, словно под лёд, но, увы, я был слишком человеком для такого глубоководного нырка; на поверхность меня выталкивало моё водонепроницаемое человеческое сознание. Я вновь и вновь бился об лёд коры её головного мозга. Чтобы я ни делал моё земное происхождение всегда удерживало меня сверху. Я лежал и думал, смогу ли я когда-нибудь почувствовать тоже что чувствует моя возлюбленная, хотя бы отчасти, даже не почувствовать, а хоть в какой-то степени приблизиться к пониманию природы её эмоций.
       После занятий сексом Ева заснула, опустив свою голову мне на плечо - милая базальтовая глыба башки. Такой вполне ординарный жест проявления чувств, но что он может означать для ксеноморфа? То же самое что и для меня, жест безоговорочного доверия и приязни, или что-то совсем другое, что-то о чём я никогда не догадаюсь. Очень самонадеянно думать о доверии общаясь с чудовищем, но я снова и снова к этому возвращался, всю ночь напролёт, потому что уснуть не было никакой возможности - я проиграл свой сон в угоду чужому сновидению. Дело в том, что голова Евы - очень тяжёлая, словно отлитая из чугуна, солидная болванка: удержать её всю ночь на своём плече - занятие крайне утомительное. Под утро плечё начало ныть, как будто придавленное обломком горной породы. Эту запись я делаю уже с утра, по свежим следам проведённой ночи, в то время, как вся левая сторона моего тела саднит, а половину плеча накрыло обширное фиолетовое пятно с жёлтыми подпалинами. Как настоящий, закалённый в боях любовник, я продержался всю ночь. Героический синяк любви. Я морщусь от боли и всё же оно того стоило. Я нисколько об этом не жалею и надо будет завтра перетерплю всё сызнова, как ни в чём не бывало, лишь бы Еве сладко спалось и мерно сопелось у меня под боком. Я охраняю сон любимой, вечно на страже её сюрреализма. На моём плече, она в полной безопасности, словно за крепостной стеной замка.
      
      - 14 марта. Вчера у меня состоялся непростой разговор с Ириной, если это, конечно, можно назвать разговором. Как на мой взгляд, это более напоминало семейную сцену, лубочный скандал супругов. Ирина как всегда была в своем репертуаре: пошёл на хуй, иди сюда. Мы солидно поорали на друг дружку, я попробовал поставить её на место, она попробовала поставить на место меня - всё честно, под конец мы рассорились вдрызг; расстались метая в друг друга громы и молнии. Боюсь, что она прокляла меня самым неумолимым женским проклятием, чего доброго не сегодня-завтра я превращусь в земляную, бородавчатую жабу. Подозреваю, что она влюбилась в вашего покорного слугу или типа того, от неё даже несло духами, как от прошмандовки - запах, который я совершенно потерял из вида. Представляете: ВЛЮБИЛАСЬ. И это после всего что я с ней сотворил. Кажется она даже не против трахаться со мной на добровольных началах, без всех этих тоталитарно-полицейских атрибутов. Интересно что это: уловка неистребимого бабского коварства или бабская же, тварная потребность? То что это любовь я по трезвому размышлению отбрасываю сразу, хотя, с другой стороны, это не может не заинтересовать: какие патологические чувства могут произрасти на хорошо удобренной и обильно обвафленной почве непрекращающегося полового насилия. Полгода я, не стесняясь, тарабанил её во все дыры и вдруг на тебе, прошу любить и жаловать - любовь, твою мать, морковь. Обосраться. А что, в конце концов, почему бы и нет. Пути женской матки неисповедимы. Неудивительно, что Ирина поплыла. В этом что-то есть. Непонятно только: она втюрилась в меня или в мой член? Забавненько получилось.
       Эх Ириша, Ириша, и не долго же ты продержалась. А сколько было гонору, праведного гнева и куда всё это сгинуло? Перегнило вместе с дерьмом, получился прелестный перегной. Но проблема в том, что мне и даром не нужен её добровольный, гламурненький секс - свинство какое. Мне это не интересно. Мне было в кайф брать её еле тёпленькую, по живому, причиняя муки и физическую боль, именно в этом заключался весь цимес. А что она теперь предлагает взамен: сладенькие, добропорядочные потрахульки по взаимному согласию? Нет уж, прошу меня извинить, этот кисель не для меня, пусть хлебает его в одиночку. Дело даже не в том, что я ничего к ней не чувствую, хрен с ней с этой любовью, а в том что от былого вожделения не осталось и следа. Ирина потеряла для меня свою сексуальную привлекательность, она больше не звезда на власатом небосклоне моей порнографии, она более не притягивает, из шедевра животного магнетизма она вдруг превратилась в прокисшую жёнушку, в чёрную краюха ежедневной супруги. И на хер мне это нужно? Раньше я сходил с ума по хлипкому, разлагающемуся мясцу её вагины, теперь же мне это абсолютно по-барабану. Сегодня я смотрю на Скрински, как импотент. Испытав ко мне чувства, что сам по себе нелепость, она потеряла в моих глазах всякую ценность. Она мне нравилась за борзость, за фригидность, неуступчивость, за сопротивление материала, я любил её насиловать, а не изводить индийскими ласками. И то что Ирина, как оказывается, при этом испытывала что-то помимо позора и унижения, низводит на нет все мои маркизодесадовские потуги на этом поприще. Значит хреново насиловал, не дожал, не допердолил, дал слабину, сблагодушничал, позволил себе почивать на кокаиновых лаврах. Видать сие поприще мне не по плечу - кишка тонка. Как верная спутница жизни, Ирина меня ни капельки не волнует, в этой ипостаси ей нечего мне предложить: зачем мне её вонючая дырка, если у меня есть тугая, каучуковая клоака Евы Браун. Об этом даже смешно говорить. Вот если бы Ирина Скрински была ксеноморфом или другим каким-нибудь саблезубым уёбищем, тогда бы да, тогда бы другое дело, но человек и славненькие человеческие отношения - нет, ни в коем случае. Зачем мне снова жевать, то что я давно уже высрал? После Евы Браун мне кажется это скучным - пресная недоваренная жвачка, а не порнография.
      
      - 15 марта. Я совершенно потерял из вида Еремея. Обычно андроид частенько попадался мне на глаза, теперь же его днём с огнём не увидишь. Я не думаю, что он специально от меня прячется, это было бы слишком даже для такого интеллектуального автомата, но, чёрт возьми, где-то ведь он шатается, чем-то ведь непременно занят. Андроиды не могут просто сидеть, сложа руки, даже элементарное сидение на одном месте должно предполагать для них какой-то смысл, иметь какую-то дополнительную полезную нагрузку. Как не крути, но праздность - это чисто человеческий удел. Наверное, при желании андроид смог бы её правдоподобно симитировать, но только в том случае если в этом будет какая-то насущная необходимость, но сам процесс ради процесса - никогда; роботами всегда движет цель, а не отсутствие её, досуг - это не их конёк. На мои вопросы о Еремее Маман, как правило, меня информирует, что он находится или в складском корпусе или в медицинском отсеке вместе с объектом Х. В регистрационном списке Маман объектом Х именуется Ирина Скрински, после того как я лишил её идентификационного кода доступа. Маман перестала её узнавать, для неё бывший капитан превратился в биологический объект человеческого происхождения, лишённый всяческих полномочий. Теперь она не полноценный член экипажа, а ноль без палочки - так я пытаюсь себя обезопасить от возможных инсинуаций с её стороны. Нельзя недооценивать Ирину, особенно после нашего последнего разговора. Я почему-то до сих пор уверен, что, костлявая и полудохлая, она ещё не сказала своего последнего слова. Правда на сегодня этот аспект меня мало интересует. Всё что связано с Ириной для меня по сути умерло, я его похоронил ещё месяц назад, запечатал в той сырой пещере и ничего эксгумировать не собираюсь. Я стараюсь избежать гнилятины прошлого, подобное общение меня не привлекает, хотя, с другой стороны, держать при себе пылающую гневом, неудовлетворённую самку - дело небезопасное. Я даже начал исподволь подумывать: а не отдать ли мне её на съедение Еве. Стерва против стервы. Скормить одну самку другой, то-то было бы зрелище - пальчики оближешь. Ева разобралась бы с моей бывшей за милую душу, валандаться не в её правилах. Моя теперешняя сжирает мою прошлую - да уж, в этом что-то есть, преемственность возведённая до высот гастрономии. Всё это, конечно, замечательно, но допустить это, означало бы праздновать труса, испугаться, признаться что боишься, посаженную на стальные наручники, хилячку. Да и к тому же уж больно это по-картинному мелодраматично, такие себе игрища в древнеримском духе, когда львы на арене не уживались с ранними христианами - всё это уже было. Хотя, если хорошенько подумать: разве не в таком мире я сейчас существую, добровольно в него себя погрузив. Чем моё нынешнее бытие на борту рухнувшего звездолёта "Экзис" отличается от бытия распущенного императора квиритов или какого-нибудь царька пряного Востока. По существу, ничем. Разве только тем, что их разнузданность проистекала в изукрашенных покоях дворцов, а моя - под полуметровым слоем внешней керамитовой обшивки, в обстановке хай-тэк. То бишь исключительно интерьером, отчего моя не лишённая современных благ опочивальня не становится менее варварской по сути. Но разница всё же есть - разница в контрасте, эстетическая. К тому же чтобы её почувствовать, я должен отдавать себе полный отчёт в собственной испорченности, без этого никак, а отдавал ли его себе, погрязший в пороках, сказочный вельможа Азии или какой-нибудь раздухарившийся вождь племени каннибалов - сомневаюсь. Более того для меня осознание собственной извращённости и контраст который при этом невольно возникает, контраст между уровнем развития цивилизации и низменностью человеческих нравов, является дополнительным источником наслаждения, главною приправою для мясного блюда моего грехопадения. Без сопутствующего антуража оно потеряло бы львиную долю своего обаяния, стало бы заунывным и чёрствым, лишённым всякого изюма программным пороком. Я люблю вкушать этот контраст, люблю смаковать эту пропасть, она меня будоражит не менее самого греха. Другими словам мне более по нраву предаваться извращениям на борту космического корабля, чем в шикарных покоях шахиншаха. На борту космического летательного аппарата я грешу более откровенно, более сознательно, цивилизация и культура привносят в моё падение особенную глубину и перспективу, это более стереоскопическое распутство, история человечества наделяет его дивным стереоскопически эффектом, неизгладимым историческим объёмом. Чем дальше в будущее, тем слаще быть извращенцем, тем смачнее грешить, путь пройденный человечеством возводит порок в особую степень, на особый пьедестал, невольно делает его на целый порядок двусмысленнее и интенсивней. Отсюда, наверное, и моя тяга к болезненным изыскам восемнадцатого века: аристократизм великолепно оттеняет порчу нравов, резкость переходов особенно наглядна, контраст, как говорится, на лицо - неудивительно что я обставил свою берлогу в стиле рококо, это дополнительно позволяет мне сыграть на нюансах, выжать всё возможное из собственной низости, делает её более экстравагантной и вкусненькой. Я окружил себя двойным слоем контрастов. Моё грехопадение во-первых изумительно контрастирует с внутренним слоем обстановки эпохи Просвещения, а во-вторых с внешнею керамитовою обшивкой космического корабля. В первом случае мою мерзость выгодно оттеняет рафинированная культура времён Людовика XV, а во втором - технологическая цивилизация эпохи межпланетных перелётов. И в том и в другом варианте я не остаюсь в накладе, я стригу купоны обеими руками, играю на двух инструментах одновременно. Один оттенок моих низменных страстей помещён внутрь другого их оттенка. Я как будто нахожусь внутри китайской шкатулочки контрастов. Сначала открываешь верхнюю шкатулку, отваливаешь тяжеленную керамитовую крышку внешней обшивки - за ней находится шкатулка поменьше и значительно тоньше работы. Нижнюю шкатулку из красного дерева отворяешь уже нажатием потайной кнопочки, её орнаментальная крышечка с музыкальным лязганьем отворачивается наружу, а там внутри, наконец-то, я - я во всей красоте своей витиеватой барочной мерзости. Мадам. мсье, прошу любить и жаловать.
      
      - 17 марта. Сегодня Ева впервые внятно произнесла слово "люблю". Вернее, она сказала что-то вроде "хупхрю". Как настоящий, уморительный поросёнок, но и это уже не мало. Мы работали над этим словом не одну неделю, ещё в пещере начали его штудировать, и вот результат, хоть и далёкий от совершенства, но всё же... Конечно, есть в этом что-то свинячье, как будто прохрюкала неумытая чушка, но есть в этом слове что-то и от "хрупкость" - очень символично. Хрупкость и свинство в одном флаконе, беззащитность и тварность в симбиозе - два по цене одного. Надо же, не зная того, Ева открывает в старых, залапанных понятиях новые грани - чем не поэтесса. "Хупхрю" засверкало, как новенький бриллиант. Как бы там ни было, я очень рад, верю - это только начало, дальше пойдёт легче. Правда не все слова одинаково поддаются дрессировке, некоторые чисто по-человечески упорствуют и настаивают на своём. Еве очень тяжело даются мягкие и губные звуки "эл", "эм", "вэ", а вот слово "хуй" она ухватила на ходу, считай с первого раза. Да уж, таким вещам особо учиться не надо, матерщина сама отскакивает от зубов, без всяких видимых усилий, причём это справедливо как для испорченных шоколадом зубов далёкой земной малышни, так и для крокодильих резцов взрослых ксеноморфов. Как тут не поверишь в сакральную природу мата. Очень забавно наблюдать, как Ева торкнув меня за пенис, старательно и так по-детски выговаривает: "хуй". И это уже совсем-совсем другой хуй, в её устах я не узнаю своего полового органа, он видоизменился до не узнаваемости. Этот хуй уже не так уродлив и пахнет, как лесная фиалка. Ева Браун произносит "хуй" как будто читает первое слово французского стихотворения. Этим хуем можно смело гордится и носить по большим праздникам в петлице своего выходного пиджака. Как это миленько с её стороны - святая наивность. Я уже не помню сколько раз просил Еву повторить это слово, наверное раз сто, и каждый новый раз "по просьбе трудящихся" оно меня одинаково умиляет. Это непередаваемо трогательно: чужой изучает русский по наглядному пособию, что телепается у меня между ног.
      
      - 19 марта. Вчера я решил снова проведать бывшего капитана. Наверное, проведать, чтобы навести разрушенные в прошлый раз мосты, хотя я в этом не уверен: ссора с Ириной меня нисколько не тяготила, я пережил её спокойнейшим образом - ещё бы, чего мне волноваться: Ева Браун всегда к моим услугам. Сейчас мне кажется, что я хотел это сделать более для разнообразия, чтобы, так сказать, почувствовать разницу. Примирение не входило в мои планы, а если и стояло на повестке дня, то где-то глубоко на заднем плане, в глухомани, заросшего лопухами, сознания, то есть далеко не первым пунктом. В самом деле: тогда зачем? То что я мог сделать с Ириной, я мог с нею сделать, не вдаваясь в излишние сложности примирения - я мог с нею сделать всегда. Мне для этого не нужно было наводить мосты, я мог бы взять своё без проблем в любое время суток. Может в этом и состоял мой истинный план. Всегда приятно после ночи жаркой любви случайно встретится со своей бывшей. Именно такую "случайную" встречу, я, по всей видимости, и желал разыграть. На что я надеялся? Надеялся испытать разность потенциалов. То что когда-то было и то что есть сейчас должно было столкнуться лбами и сконтрастировать особым образом, родить двусмысленную гармонию, сыграть на руку моей избалованной утробе. Это должно было стать утренним контрастным душем. Я намеревался вкусить эту разность к своему удовольствию. И мне было пофиг сердится на меня бывшая или нет. С Евою Браун я чувствовал себя живым и неуязвимым, и, посещая Ирину, я желал в полной мере ощутить насколько я при этом живой и как велико моё нынешнее состояние счастья. И кто знает, может узнав, что действительно и неподдельно счастлив, мне самым парадоксальным образом, по извечному своему человеческому двуличию, захочется вновь попользовать свою бывшую зазнобу - попользовать в самом прямом половом смысле. Так сказать, запендюрить по старой дружбе во славу ещё большего наслаждения контрастом. Женщина, к которой ты нисходишь не по нужде, а от преизбытка и полноты удовольствия, особливо если это твоя просроченная любовница, иногда может сильно тебя возбудить. Скорее всего именно на это я и рассчитывал. Я рассчитывал, что увидев раздавленную завистью Ирину, я вновь её возжелаю, но не серьёзно, конечно, а так ради спортивного интереса, чтобы проверить боеспособность собственного двуличия, свою недремлющую тягу к разврату. Это показалось мне интересным: проверка на вшивость своей извращённой натуры. Даже её нужно держать в форме, чтобы не заплыла довольным жирком.
       Да, я рассчитывал, прежде всего, на качество собственной порочности, на прилив мутной похоти. Но подойдя к двери медотсека, в котором была заключена Ирина Скрински, я вдруг услышал длинные, тягучие звуки. Сквозь стальную перегородку доносились долгие охи-ахи. Там кто-то протяжно стонал, словно вот-вот собирался кончить. Растягиваемы до моего слуха звуки, казались сделанными из резины. Сомнений не было: кто-то профессионально трахал Ирину Скрински и я даже догадывался кто. Всё мое распутство тут же обмякло, словно пенис импотента, а ведь минуту назад я был в нём уверен железо-бетонно, на все сто один. Андроид не может сидеть просто так, сложа руки, и, по-моему, Ирина Скрински нашла им применение. Молодец бабёнка, нехилую интрижку она провернула у меня под носом. Интересно, когда это случилось? Когда Еремей стал её любовником и как он с этим управляется, ведь он принадлежит к серии бесполых модификатов, лишённых сексуальных навыков и соответствующих немаловажных принадлежностей, а впрочем, это не главное - техническая сторона дела самое простое. Гораздо сложнее перепрофилировать андроида, заставить его исполнять не свойственные ему функции, изменить его специализацию - как это удалось Ирине, ума не приложу. Ведь это сложнейшая работа по перепрограммированию нейронных связей, которая по плечу только выдающимся специалистам в области искусственного интеллекта, а таких единицы во всей отрасли робототехники, на Земле их можно пересчитать на пальцах одной руки. Чёрт, я начинаю серьёзно сомневаться в исправности Еремея, по-моему, его "здоровье" под внушительным знаком вопроса - иначе я это объяснить не могу.
       По правде сказать, на какую-то секунду я был повержен во прах. Срань господня, как же меня поимели. Мне думалось, что здесь я одни такой ушлый извращенец, что грехопадение это исключительно мой коронный номер. Кажется, я дал в натуре маху. Ирина Скрински решила побить меня моим же оружием, она дала мне бой на исконно моей территории - молодчина. Совокупляться с бесполым роботом, это знаете ли, нужно иметь ещё ту тухлую душу. И по всей видимости, бывший капитан такой душой обладал. Что тут скажешь: лихо. Может она меня и не переплюнула, но задела за живое - это точно. Повернувшись к медотсеку спиной, я пошёл вон, не солоно хлебавши. Меня сопровождало ощущение, уже изрядно подзабытое за эти несколько лет, как будто я получил отворот-поворот, отхватил великолепного, оранжевого гарбуза. Нет, даже не так: как будто меня обосрали и я долго и привселюдно обтекаю. Великолепное оранжевое говно оплывало с меня потоками.
      
      - 20 марта. Считай целый день размышлял над случившимся накануне. Был немного рассеян по отношению к Еве. Надо признаться: я показал себя не с лучшей стороны. Оказывается я плохо держу удар. Когда дело касалось глумления над другими, я чувствовал себя на коне, гарцевал и ржал по-молодецки, а когда врезали мне самому - потёк, как дошкольница. Нужно взять себя в руки. Обыкновенная, женская подстава, ничего из ряда вон выходящего. Почему я думал, что это меня минует? Конечно - самонадеянность, куда же без неё. Я разрешаю себе быть подлым, нет, я вменяю себе в обязанность быть подлецом, но впадать при этом в самонадеянность - никогда. Это самый постыдный мой грешок. Самонадеянность - это драгоценность для глупцов, цаца, которой они себя украшают. Я не могу себе позволить такой дорогущей игрушки, она мне не по карману. То что я погубил практически весь экипаж "Экзиса" не даёт мне мандата на особые права. Если посмотреть на случившееся с этой точки зрения, то вполне правильно будет сказать, что никакой подставы не было - а что было? Обыкновенные рабочие моменты процесса жизни. Разве я поступил бы по-другому, имей сходную возможность? Нет, разумеется. Имей я шанс кому-то насолить, я бы обязательно им воспользовался - такие правила, я сам их выдумал и сам на них настаивал. Ирина меня не продинамила, она просто принялась играть по моим правилам. Какие у меня могут быть к ней претензии? Игра эта бесчестная, но бесчестно играть надо тоже уметь, бесчестие - своего рода талант, не каждому дано быть органичным мерзавцем, далеко не каждый, хамствуя, может чувствовать себя в своей тарелке.
       Всё это понятно, непонятно только другое: отмщение - хочу или нет? То что подставы как таковой не существует, вернее, то что она прелестно вписывается в рамки введённых мной правил, ещё ничего не значит: для отмщения не важны реальные причины - вполне достаточно вымышленных. Настоящее мщение не нуждается в оправдании, можешь просто почувствовать себя оскорблённым, не важно справедливо ли несправедливо, и этого хватит с головой. В конце концов, отмщение в любом виде, также вписывается в рамки правил игры и я могу им страдать когда мне приспичит. Для того чтобы жаждать возмездия, ничего не нужно, кроме самой жажды возмездия. Есть ли у меня такое желание - наверное, да, но боюсь не столь сильное, чтобы ударится во все тяжкие. Да и откуда оно может взяться, настоящая жажда во чтобы то ни стало отмстить, ведь Ирина для меня по сути - отработанный материал. Ну, не совсем отработанный, как показали вчерашние события. Хотя в принципе, это тоже не имеет значения и ничего не меняет: сыплю ли я искрами ревности или страдаю этим от зелёной скуки. Даже если я совершу акт возмездия исключительно абсурда ради, это ни коим образом его не умалит, ибо, как я уже сказал, мне позволительно наказывать кого я хочу и когда хочу, по-любому взбредшему в мою голову высосанному поводу. Возмездие при этом всегда остаётся одним и тем же, во имя чего бы оно не совершалось - таковы правила игры. Возмездие - всегда возмездие. Итак: буду ли я мстить или нет, хочу или не хочу? Пока вопрос остаётся открытым, как дверь в туалете. Дилемма не в моральной плоскости, а в плоскости эмоций - насколько сильно мне этого хочется. Лень - вот что, самым неожиданным образом, выходит на повестку дня. Я, кажется, расслабился, пустил свою мерзость на самотёк, не принимаю участия в собственной гадости. На досуге надо будет хорошенько провентилировать данный вопросик. Как всегда: эмоции - всему голова.
      
      - 22 марта. Ночью приснился Петька Никонов. Интересно, что приснился Никонов Петька, а не Коржаков - почему? Ведь Петька для меня почти никто и, по большому счёту, я ему ничего не должен - убил да и убил, хрен с ним. Это с Ником меня связывали кое-какие, правда тоже весьма условные, но всё же более-менее приятельские отношения. И по идее приснится должен был именно он - Ник Коржаков, перед которым я как бы обязан чувствовать вину. А приснился почему-то этот серун - Петька. Как и тогда, в последний раз, он сидел на корточках и глупо смотрел на меня - быстренько бегал глазками. Помнится во сне меня поразила неприятная мысль: что - опять убивать? Но нет, на этот раз миновало: Петруха срал с уже перерезанным горлом.
       Он смотрел на меня, как баран на новые ворота, и пытался что-то сказать. Я слышал как Петька звучал: шипело то ли изо рта, то ли с дырявой глотки. Разумеется, трудно что-то сказать с расхристанной настежь трахеей. И вдруг этим красноречивым шипением наполнился весь лес вокруг меня, тот самый не очень густой, сосновый перелесок. Я огляделся: почти у каждого дерева, со всех сторон сидели сотни таких же срущих петек. Все они были сделаны как под копирку и как под копирку справляли нужду: все сидели на корточках, испражнялись и что-то хрипели в мою сторону. Я словно заблудился в лесу испражняющихся глухонемых. И тут неожиданно для себя я заметил, что тоже сижу на корточках и тоже, по всей видимости, справляю нужду. Такое ощущение, что всему человечеству в один миг приспичило по большому. Мы, значит, сидим и смотрим друг на друга, глупо хлопая глазами, как будто всех нас застукали на горячем, но центром всеобщего внимания всё же был я, именно ко мне оказались прикованными все взгляды срущего человечества. Во всяком случае, так мне тогда казалось: я - эпицентр этой глубоко физиологической мистерии. И в это время все экземпляры, присевших по нужде, петек, как по команде поднимают правую руку и начинают ко мне тянутся. Со всех усюд целый лес рук направился в мою сторону, словно желая меня ухватить, выцепить. Даже во сне, где границы дозволенного гораздо шире, зрелище мне показалось не для слабонервных - тут действительно можно было обосраться. Вдруг я понимаю, что они тянутся ко мне не для того чтобы сцапать, с жадностью меня заграбастать не было их целью, в их жесте не было ничего злонамеренного, они тянулись ко мне, как умирающие, которые тянутся к сидящему у смертного одра. Они пытались достать меня без зла, но с каким-то специальным умыслом; я смотрел в их соловеющие глаза: петьки желали мне что-то поведать. Точно. И это главное: все они, до одного хотели со мной объяснится, что-то напоследок растолковать, что-то чрезвычайно важное, по видимому, поэтому и тянулись, из последних сил удлиняя свои руки. Так бывает, когда что-то с жаром поясняя, ты в приливе чувств тыкаешь своего собеседника пальчиком в грудь. Но что они все так жарко хотят мне сказать, что такого великого желают поведать? И я, повинуясь внутреннему импульсу, протягиваю свою руку навстречу одному из срущих. Почему-то во сне я был абсолютно уверен, что прикоснувшись к одному из них, я прикоснусь сразу ко всем срущим этого мира. Прикоснусь и причащусь к непомерной тайне всех испражняющихся. Как будто все сидящие в этом лесу были связаны невидимыми проводами в одну большую электрическую цепь - всемирная электрическая цепь серунов. С тем к кому я потянулся нас разделяло метра два, может дав с половиной; мы сидели совсем близко и наши пальцы, как на фреске Микеланджело встретились. Нет не встретились, хотя вид это имело легчайшего соприкосновения, а врезались, словно несущиеся на космических скоростях два огромных астрономических объекта. Потом... трудно объяснить, но каким-то чудом, сдвинувшись по фазе пространства, я оказываюсь буквально в полуметре от своего собеседника. Он крепко сжимает мою руку и выпучив в агонии глаза, что-то шепчет одними губами, но булькающая из дырявого горла кровь мешает мне расслышать слова. Я нагибаюсь к нему ещё ближе, почти вплотную, но склоняюсь не к шевелящимся губам, нет, а приникаю ухом к шумно пузырящейся прорези на горле. И что же я слышу: до моего слуха невнятно доносится нечто вроде "... неужели из-за пизды?", а после ещё более отчётливое, словно сказанное по слогам: "хуп-хрю". Дальше сон постепенно развевается и пропадает в мешанине звука и цвета. Может какое-то продолжение и было, но я его не помню, только это финально-сакраментальное "хупхрю", произнесённое под занавес. Надо заметить, что произнесено оно было в достаточно издевательском тоне, со свинячим подвизгом, что дико дисгармонировало с трудным лицом опрявляюще-умирающего. Получается, что находящийся в агонии человек, отдавая Богу душу, с последним своим выдохом, гнусненько прохрюкал.
      
      - 23 марта. Почти целый день посвятил рисованию: малевал Еву Браун - часов восемь к ряду. Давно уже хотел оторваться в художественном смысле, предаться, так сказать, арт-разврату. В основном это были зарисовки простым карандашом, более-менее тщательно унавоженные грифельной штриховкой - эмбрионы будущих более усердно прорисованных картин. Если честно: Ева Браун - скверная натурщица, просто из рук вон плохая. Ксеноморфы слишком нестабильны и разбалансированы. Во время охоты или непосредственной опасности они способны мгновенно каменеть и надолго оставаться без движения, но то во время охоты, что же касается замереть с чисто изобразительной целью, тут чужие - совершенно как дети. Найти равновесие на пять минут - задача для них непосильная. И для Евы Браун тоже. Она непрерывно ёрзает, шевелит членами, то и дело дёргается многоячеистым хвостом, в общем натурщица из неё, как из говна пуля. Намучился я с нею изрядно.
       В моей голове носилось несколько замыслов и все они были связаны с историческими и литературными аллюзиями. Я желал инсталлировать Еву Браун в художественно-исторический контекст своей планеты, сделать её участницей всемирно-исторического процесса Земли, причём сделать это без швов, где Ева Браун, клишированная земной цивилизацией, выглядела бы как влитая. Чужие - кто они художественном смысле, можно ли проследить их изобразительные корни, отыскать точки соприкосновения с человеческой культурой? Разрабатывая какую-нибудь тему, например, "чужие и авангард" или "чужие и эпоха королевы Виктории" невольно обнаруживаешь целые пласты нетронутых залежей из ассоциаций и диких визуальных ходов. Само собой, в истории земной цивилизации есть эпизоды в которых ксеноморфы смотрятся на своём месте - они там свои. Это благодарные участки истории. Фашистская Германия - один из таких участков. Я видел свою негативную ненаглядную в сшитой на заказ, безукоризненной форме офицера гестапо. Униформа сия ей была бы очень к лицу, соответствуя моей избраннице и внешне и внутренне, и этически и эстетически. Стройная красавица с длиннющим арийским рылом в аспидно-чёрном мундире душегуба человечества. В роли какого-нибудь группен-штандартен-фюрера ей бы не было равных - чёрную на чёрном, её изумительно выхватывали бы из темноты интенсивно багровые всполохи адского пламени. Тьма, которая в мгновение ока как бы обрывалась зримой фигурой трансцендентной нацистской интеллектуалки. Здесь не пришлось бы даже ничего особенного додумывать, дофантазировать, всё что нужно - есть, уже на месте, только протяни лапку. Ну разве что несколько штрихов антуража в виде дымящихся руин еврейского гетто или апокалипсической симметрии бараков концентрационного лагеря, накрытого нидерландским смогом крематориев - сумерки богов. Фашизм, который мелкими шажками, ненавязчиво переходит в сюрреализм, стирая условные границы между действительностью и подсознанием.
       Или такое: Ева Браун - пышущая физиологическим здоровьем, дебелая красотка в немецком национальном костюмчике из коротенькой юбки и выпирающих сисек. Она стоит над разорванным трупом - ну да, порвали какого-то убогого нечистых кровей - и вырывая из него внутренности весело пожирает колбаски размотанных кишок. Именно весело с фольклорной, пивной разудалостью фрицев и чтобы в глазах этой задорной, румяной от выпитого простушки, непременно пробивались огоньки безумия, как будто на тебя уже смотрит не сиськатая девица на выданье, а сам Сатана, то есть Сатана не в полном объёме, конечно, а только отчасти, только его внушительный краешек, что вылазит, продавливаясь сквозь девичьи прелести фройляйн. Да, это похоже на шарж немецкого национального духа, который в каких-то глубинах оказался сопричастным к проискам врага человеческого. В этом амплуа моя чёртовица выглядела бы очень органично. Здесь есть где развернутся воображению, широченный простор для игры на контрастах. Сюжет в котором ядреная сельская обывательница, распоясавшись во время народных гуляний, пожирает тёплые мюнхенские сосиски человеческих потрохов - самое то для моей Евочки.
       Или ещё картинка, в другом роде: Ева Браун, только уже не Ева Браун, а Марлен Дитрих. В длинном, льющемся платье с фигурой, состоящей из одной только талии, моя любимая поёт на сцене из наваленных трупов. Низкое декольте и дымящаяся во рту, с длиннющим мундштуком сигаретка. И пусть весь мир подождёт пока звучит её хрипловатый, затрагивающий струны подсознания голос - оно того стоит. И те горы трупов, что лежат у её ног пусть тоже подождут, пусть длится геноцид пока в её фортепианных пальцах не догорит фитилёк дамской сигареты. И это, поющая голым вырезом платья на спине, состоящая из одних движений тазо-бедренного сустава, Марлен Дитрих - тоже ксеноморф. Чужая проступает сквозь удлинённый череп исполнительницы, она чувствуется в её агрессивных скулах, в хищных прогибаниях зыбкого стана. Нет сомнений, что под узким, ниспадающим до пола платьем её не слабенькие, бледно-мёртвенные ляжки певички, а чёрные, с твердющими икроножными мышцами, конечности самки ксеноморфа. Марлен Дитрих перестанет петь, глубокий прокуренный голос умолкнет, додымит последний дюйм сигаретки и лицо актрисульки взорвётся гремящей из ада, бездонной пастью.
      
      - 25 марта. Сегодня во время писания этого дневника, Ева тихо подкралась сзади и закрыла мне глаза. Тысячелетняя забава всех влюблённых Земли, так, наверное, поступали ёбари ещё в Древнем Египте. Но откуда об этом ведомо ей, существу с другого мира, я точно помню, что ничего подобного Еве не рассказывал. Как она об этом узнала и так по-женскому верно, так прочувствовано исполнила? Неужели она просто догадалась? Неужели ей подсказало сердце - кремнистое, армированное сердце ксеноморфа? Невольно начинаешь думать, что язык к которому прибегают влюблённые - это единственный, универсальный язык Вселенной. Если ты любишь или хотя бы увлечён, ты бессознательно им владеешь, он у тебя в крови, какая бы кровь в твоих сосудах не бегала - плевать. Любовники не нуждаются в переводчиках, даже если они родились в разных уголках Универсума. Увлечённые друг другом существа не ведают границ. Рецепт очень прост: чтобы друг друга понять, достаточно просто не чаять в друг друге души. Подойдя сзади и накрыв ладонью бабочки моих глаз, сегодня Ева Браун мне это наглядно продемонстрировала. А если бы она не испытывала ко мне чувств - пришло бы ей подобное в голову? Вопрос риторический. Именно эмоции и связанные с ними половые отношения - залог всякого понимания. И, по-моему, это справедливо для всей геометрии пространства-времени, без исключений. Мы чужды до тех пор, пока не начинаем друг с другом спать. Все существа всех цивилизаций подвластны этой нехитрой аксиоме: занимаясь сексом, мы как никогда разговариваем друг с другом. Не бывает просто секса, не возможно просто потрахаться, это всегда чревато, всегда предполагает значительную долю взаимной открытости и откровенности, высокую степень участия. Холодных интимных отношений не существует в природе, они невозможны априори. Совокупляясь, хотим мы того или нет, мы совокупляемся от всей души. Установление контакта - это понятие, прежде всего, эротическое, я бы даже сказал: порнографическое.
       После того как Ева закрыла мне глаза, я обернулся, обнял её гладкую, сияющую плоть, и мы долго и страстно предавались разврату. Я повалил Еву на пол и со сладостным нетерпением вошёл в её знойное, похожее на сальник, отверстие, овладел ею прямо на месте, хотя не миновало и часа после нашего последнего полового акта. Я отимел её на полу в разных позах и обкончался, словно в первый раз в жизни. Никакая Ирина, даже в миг самого горячего вожделения, на первых этапах нашей половой эпопеи, не могла мне дать ничего подобного.
      
      - 26 марта. Прочитал свои вчерашние записи: какая романтическая галиматья, однако. Не ожидал от себя таких соплей, мне казалось я уже навсегда с этим покончил, завязал на мёртвый, иудейский узел, ан нет - опять просочилось. На моей бетонной стенке опять неизбывная капелька росы. Это же надо было такое написать: "чтобы друг друга понять, достаточно просто не чаять в друг друге души." - уму не постижимо, посмешище. И как можно было так вляпаться в прекраснодушие, так громко и так ароматно обосраться? Кажется, рядом с Евой я раскис мозгами, стал похожим на брошенный в воду хлебный мякиш. Раньше я не позволял себе такого кисейного мракобесия. Парадокс: это бессердечная бестия, тварь из тварей, заставила меня расслабиться, я поплыл, как битум на солнечной стороне крыши. И дело даже не в том, что это тупо, а в том, что всё мной сказанное напоминает розовую, туалетную водичку. Да уже, действительно: счастье оглупляет. Чёрт, как же я сразу не догадался: рядом со своей непроницаемой, иссиня-черной красоткой, я становлюсь похожим на блондинку - начинаю пороть чепуху, поддаваться чужому влиянию (влиянию чужого), верить в сладенькие чудеса. Ещё немного и я начну печь яблочные пироги и штопать Еве прохудившиеся "панчошки".
      
      - 27 марта. На планете Зет Гаш тире полсотни девятнадцать наступила весна, вернее, на северном ей полушарии - весна-весняночка. Разительных перемен не случилось, но ощущения изменений в остове природы носятся в воздухе, их невозможно не учуять. Вроде всё как всегда, но хорошенько присмотришься, принюхаешься и понимаешь - нет, не всё. Во-первых, на самых ближайших вершинах заметно подтаяли снеговые шапки. Стекающие с гор речные потоки стали значительно громче и полноводней. Во-вторых, на склонах хребтов приятно посвежело, позеленело, хотя хвойные леса до сих пор выглядят мрачновато, но стоит оказаться в таком бору, как начинаешь ощущать как кардинально внутри него изменилась атмосфера. У леса, словно открылось второе дыхание, он помолодел, повеселел, стал отпускать вечно-зелёные остроты. И в-третьих, запели неуловимые, лесные пташки. Это были не прежние одинокие случаи камерного исполнения, а стройный хор голосов, извещавший о начале брачного музыкального периода. Ты как будто переносился в оркестровую яму, на репетицию большого симфонического оркестра - всё мелодично слоится, дребезжит, коробится.
       Мы бродили с Евой по окрестностям, забредая в моложавые перелески. Я держал её за руку. Со стороны, наверное, нас легко было принять за семейную парочку. Он и Она вышли, чтобы счастливо размять свои косточки на лоне природы. И всё было хорошо: и молоденькая зелень, и свежий ветерок, и каскады певчих трелей, и её рука в моей руке - идиллия, пастораль. Но что-то меня тревожило, что-то отбрасывало на эту идиллию длинную тень. Я пытался понять, что же не даёт мне покоя, что мешает беззаботно вкушать радость весеннего уикенда. Я смотрел на свою подругу - радикально-чёрную красотку, глянцевито лоснящуюся в это время суток, словно вскрытую с ног до головы прозрачной смазкой для анального секса, и меня распирала гордость. Ева сверкала, чистенькая и скользкая, словно готовая к употреблению, но что-то всё равно не давало мне покоя - что это? Вскоре я понял что меня так тревожило. В глубине души я понимал, что подобная идиллия не может длится вечно, что у неё есть срок эксплуатации, что рано или поздно что-то обязательно нарушит эту гармонию. Полнота счастья грозила в любой момент лопнуть точно мыльный пузырь. И я, съёжившись душой, ждал когда это произойдёт. А то что это произойдёт, я нисколько не сомневался, магия любви скоропостижна и быстротечна. Именно это ощущение неминуемой грозы и привносило в теперешние мои переживания щепотку диссонанса, портило всю атмосферу примерного семейного выходного. Медовый месяц подходил к концу - жаль, конечно, но это факт.
       Да, медовый месяц подходил к концу, ничего не поделаешь, мы постепенно обращались в семейную пару, обременялись проблемами. Я смотрел на стоящее в зените, нейтронное светило, похожее сейчас на водяной знак, прозрачно сквозящий на купюре неба, и мне становилось тягостно от того, что всё это постепенно растворится во времени и непременно сиганёт в небытие. Что подобная гармония под банковской облигацией неба более не повторится, что это было в первый и в последний раз. Обременённая насущными заботами парочка - просто ужас. Я всегда презирал сентиментальность, я всячески изгонял её из своей жизни, но сегодня я полностью отдался ей в белые руки, целиком положился на волю её течения и, кажется, даже пустил мелкую буржуазную слезу - сентиментальный дурачок. Под этим нейтронным солнышком мои мозги потекли, как грязноватый февральский снег - как ни как весна. Я впервые увидел себя добропорядочным отцом семейства, который гуляет под ручку со своей обожаемой жёнушкой, и мне стало неловко от собственной импозантности. Мой гипотетический вес в обществе явно тянул меня вниз. Добропорядочность заклеймила меня и я, к своему ужасу, был не против этого, она просвечивала сквозь моё естество, как водяной знак на банкноте. Я даже пожалел что это скоро закончиться, что это уже исчезает, уже сейчас становится безвозвратно потерянным, частью загнанного в угол прошлого.
      
      - 29 марта. После обеда, занимаясь сексом с Евой, я вдруг увидел мрачную пустыню. Тёмные барханы, волна за волной, тянулись до самого горизонта - роскошным бархатным пескам не было конца. Казалось пески эти недавно горели, они потемнели от долгого, пожалуй, многовекового пламени, исходящего из центра земного ядра. Теперь пустыня напоминала подёрнутое сажей пожарище, по которому, прекрасно видимый как бы с высоты птичьего полёта, перемещался многочисленный караван. Какие-то молчаливые животные и, завернутые в ткани, малоподвижные люди шли гуськом друг за другом. Это было похоже на растянувшуюся на многие километры, траурную процессию. Кто эти люди и куда они движутся в абсолютном безмолвии? Караван уходил все дальше в глубь пустыни, словно собираясь без вести кануть в песках. Животные, сопровождавшие людей, не были верблюдами, ничего общего с кораблями пустыни, скорее они напоминали гнусных меланхолических насекомых. Среди них были гигантские сороконожки, оставлявшие после себя широкий как бы гусеничный след, и, совершавшие головокружительные броски, точно жестяные блохи, и, увеличенные до неимоверных размеров, покрытые матовым налётом, белесоватые мокрицы. Все эти твари скрежетали бронированными щетинками, шевелили усиками, перебирали хрустящими ячейками бесчисленного множества конечностей. Одна из тварей, похожая на исполинскую, полупрозрачную тлю, поглядела на меня своим круглым и выдающимся оком зеленоватого цвета. И я вдруг понял что эти насекомые умные, что они не насекомые вовсе, а древние жители этих мест, что это не люди их ведут по пустыне, а наоборот - эти существа были здесь за главных и они вели за собой безропотных, похожих на мумии людей.
       Стояла жара, но солнца не было, вместо неба над пустыней тянулась ровная, однообразная полоса пористого пространства. Откуда проникал этот тайный свет оставалось непонятным. И тут я почувствовал как земля под ногами зашевелилась - караван угодил в ловушку зыбучих песков. Пески как бы задымились и, всё увеличивая скорость, начали стремительно вращаться против часовой стрелки. В центре кругового движения образовалась воронка, куда и хлынула вся пустыня вместе с её обитателями. Реки песка неудержимо стекали в её зияющую тёмным глотку, а вместе с ними туда устремились и все кто состоял в караване. Гигантские насекомые и люди, всё ускоряясь, быстро пропадали в центре: насекомые с механическим скрежетом своих конечностей, люди неподвижно, как деревянные статуи. Я чувствовал как неумолимая сила, закручивая по спирали, всасывала меня внутрь. Ещё немного и меня, вместе со всеми, слили бы в этот большой песчаный унитаз.
      - Фстафай - разбудила меня Ева и я взглянул в её мрачные и умные очи, совсем как в зеленоватый глаз исполинской тли. Интересно видят ли ксеноморфы сны и что им снится? Может я невольно посмотрел одни из таких снов?
      
      - 31 марта. Несколько дней ничего не писал, было не до этого: вкушал и наслаждался. Всё время боюсь, что наше золотое времечко уже перевалило через свой апогей. Только что поднялся с постели, Ева продолжает спать, как убитая. Собственно, она всегда дрыхнет без задних ног. Как для ксеноморфа, у неё чересчур крепкий сон. По-моему, она мне доверилась на все сто. Ну разве не милашка. Я сажусь писать за письменный стол и в тоже время не могу отвести от неё взгляда. Она спит, как женщина исполнившая свой долг, ни дать ни взять - гулящая баба на сеновале. О да, эта молодуха знает себе цену, на такую не жалко разорится, она отрабатывает всё до последнего шиллинга, не жалея своей каучуковой клоаки. Чем не женщина-вамп. Может действительно, она моя роковая брюнетка, та что однажды высосет из меня душу и выбросит её, как жеванный ломтик лимона. Она призвана меня погубить: пригубить и погубить. Пока я этого не чувствую, но так и должно быть, но так, как правило, всегда и бывает. Она закрадывается тебе в мозг, в пах, потом - в святилище сердца, и вот ты уже не властен над своей судьбой, ты себе не принадлежишь, ты её подданный до гробовой доски и она может бесцеремонно тобой крутить как заблагорассудится её матке. Не успел оглянуться, как её клыки уже на твоей пульсирующей шее. Что ты можешь ей противопоставить? Свой скромный, средненький пенис? Свои полуживые, дышащие на ладан, земные технологии? Чепуха: в гробу она их видела. Плевать она хотела на мои технологии. Если бы Ева того желала, она бы давно сломала меня, как игрушку, нелепого механического болванчика - у неё для этого была уйма возможностей. И каждый раз, занимаясь с нею сексом, я играю с огнём. Вполне возможно, что она просто со мной забавляется, как кошка забавляется с обречённой мышкой. А что если у нас появятся дети - маленькие кентаврики, получужие-полулюди? Бред, конечно , но всё же... да нет, этого не может быть, хотя бы потому что женщины-вамп не размножаются, сие вне их компетенции, они не по этому. Но если всё же представить, что у нас вылупится детвора, как я к этому отнесусь? Привяжет ли это меня к брюнетке окончательно или отвратит раз и навсегда? Я пробую себе это представить, но не могу - моё воображение пасует. Несколько маленьких, зубастых чертенят, более похожих, разумеется, на маму чем на меня, которые будут шмыгать туда-сюда и взбираясь, гадить мне на колени чем-то неумолимо смердючим и ярко-оранжевым. Буду ли я их любить, как своих собственных и настоящих, типа земных, или ничего кроме брезгливости они у меня не вызовут. Смогу ли читать им на ночь сказки, непонятные сказки землян, тетешкать на сон грядущий, передать из рук в руки, то немногое человеческое что у меня ещё осталось? Приму ли я это чёртово отродье в своё сердце или с ужасом отрину, извергну оттуда, как байстрюков? Не знаю. Я не могу на это ответить, не готов. Наверное, миллионы потенциальных отцов сушили себе над этим голову, до последнего не в состоянии вразумительно ответить на поставленный вопрос, пока их женщины, мудрые самочки, не рожали и не ставили своих благоверных перед свершившемся фактом. Но у меня совсем другая история, хотя бы потому что черти, пусть и смазливые, ни хрена не беременеют от людей. До такого даже Гоголь недовоображался. По-моему, я себя накручиваю. Ладно, пора идти спать - Ева сладко заворочалась, как ребёнок: как ребёнок, не мамаша.
      
      - 1 апреля. Я понял в чём моя проблема - всё моё зиждется на махровом эгоизме: я говорю только о себе и только от себя. Но ведь есть ещё и она - дщерь божья, живая чёртовица, существо из плоти и крови. То бишь, есть ещё другая точка зрения, обратная сторона Луны. Учитываю ли я её чувства, отдаю ли себе отчёт в её положении - конечно нет, ведь я сосредоточен исключительно на своей ненаглядной утробе. Почувствовав, что мне может угрожать опасность, я сразу струсил, дал отвратительный задний ход, но ведь это обыкновенный риск любящего. Тот кто любит всегда играет в русскую рулетку - иногда всё сходит с рук, иногда банально разносит голову в клочья. По-другому не бывает. Я боюсь, потому что люблю и потому что зашёл слишком далеко. У страсти, как и у страха, глаза велики, они всё воспринимают гипертрофированно. Я всегда считал, что много чем пожертвовал, отказавшись от львиной доли своего исконного человеческого. И считал что это справедливо: за всё приходится платить, в таком деле царит дикая дороговизна, любые подвижки всегда чреваты. Но разве я один отчего-то отказался? Ева Браун отказалась не в меньшей степени и она также принесла свою жертву. Чтобы быть со мной, теперь я знаю это точно, она отказалась от своей единокровной своры, от своего логова, от своей фашизоидной матки и несла этот крест молча, не скуля и не пуская слюни. Вернее пуская, но совершенно по иному поводу. Я смял своё человеческое, как бумажный черновик и, подобно баскетболисту, послал этот окатыш в корзину - тоже самое сделала и Ева: во имя любви ко мне, она послала к чёрту свою природу. Так имею ли я право в чём-то её обвинять или подозревать в лукавстве? Если у меня для этого причины, кроме моего разбухшего эгоизма? Я сдрейфил перед тем великим, что сейчас между нами происходит; нет уж, дорогуша, теперь уже поздно праздновать труса и идти на попятную - жребий брошен. Ева Браун не играется со мной в кошки-мышки, ибо слишком многое поставила на кон, для неё - это всё. Её жертва равна моей, только я этого не замечал, старался не замечать. Я не замечал ничего что умаляло бы значительность моего выбор. Я отчаянно жаждал быть слепцом и я им стал, ещё бы - слепцом быть вкуснее: принимаешь всё за должное и лопаешь без разбора. Может Ева и женщина-вамп, но я ведь тоже не подарочек, мы схлестнулись на равных. Да и мог ли я полюбить кого-то другого, не тождественного себе, не такое же чудовище как сам? Боюсь, что нет: неравные браки меня не возбуждают. И если Ева взяла меня за сердце, значит и я ухватил её за живое, значит и она боится ошибиться и остаться на бобах, как самая обыкновенная баба - можно сказать, мы квиты. Также как и я, она тоже жертва - жертва своей узенькой природы, против которой осмелилась что-то вякнуть. Все мы, так или иначе, из породы Антихриста. Если бы существовал Бог, он бы обязательно низверг нас с верхотуры и покрыл несмываемым позором. А наш Содом и Гоморру непременно бы разрушил, не оставив от звездолёта камня на камне.
      
      Глава 18
      
       Владислав открыл глаза, в глубокой уверенности что это только сон. Собственно: получается, что никаких глаз он не открыл, а только как бы это сделал. Людцов открыл глаза, понимая что спит сном праведника. Он проснулся во сне и во сне огляделся. Странное ощущение, в голове какие-то помехи. " Я, словно лунатик" - подумал Владислав. Раньше просыпаясь, он твёрдо знал что проснулся, теперь же был почему-то уверен в обратном, уверен что пробуждение мнимое. Никакое это не пробуждение, а сплошное надувательство. Людцов потерял под ногами почву, он был словно под действием тяжёлых наркотиков. "Это как матрешка, - пришло ему в голову, - ты видишь сон, что просыпаешься и просыпаешься в следующий сон - поменьше, в котором может приснится следующее пробуждение в следующий сон - ещё поменьше и так далее". Кибернетика швыряло из реальности в реальности, как сосновую щепку, правда реальности эти были фиктивными. Да уж, такое ему снится впервые: вроде ничего необычного, но ощущения странноватые, словно действительность водит тебя за нос.
      - Наконец-то ты проснулся, - услышал он хорошо знакомый голос, - битый час поджидаю тебя при выходе из сна.
       Возле постели, у изножья Людцова как ни в чём не бывало сидел Еремей. Он держал на коленях какую-то жутковатого вида, громоздкую машинку. Что он здесь делает и как тут оказался? Спальня кибернетика это не проходной двор, только он и Ева имели сюда свободный доступ. "Ну, конечно, это же просто сон" - успокаиваясь, вспомнил Владислав. Реалистично получилось. Ему даже стало забавно: надо же, какой сон приснился - прикольненько. Интересно, что там будет дальше. Но разговаривать кибернетику не хотелось, он просто ждал продолжения, целиком положившись на тонкие сновидческие механизмы, и надеясь что собственное подсознание его ещё удивит. Фабула должна была раскрутится как бы сама собой, словно брошенный по полу персидский ковёр.
      - Ты, наверное, гадаешь, зачем я сюда пожаловал? - продолжал Еремей, - чего нужно андроиду в моей спальне? Никогда не догадаешься, я и сам догадался только что, буквально минуту назад, когда ждал твоего легендарного пробуждения: я пришёл сюда за собой. Правда, странно?
       Странно не то слово. Странно Еремей и говорил и выглядел странно, не так как всегда. Ну а что ты сделаешь - сон. Сон не обязан во всём дублировать действительность, допустимы некоторые художественные вольности, вот как сейчас: была в обличии андроида какая-то дикость, несоответствие его истинному образу, горнему архетипу андроида. Волосы Еремея были взлохмачены, чего в реальности никогда не наблюдалось, по левой скуле стекала капля какой-то мутной, похожей на смазку, жидкости - явление тоже из ряда вон выходящее. Робот выглядел, как маньяк во время рецидива, какой-то совершенно неуравновешенный тип, находящийся на грани помешательства. Действительно странно, особенно по отношению к андроиду. Приснится же такое.
      - Я тут немного размышлял над тем кто ты и кто я, - говорил Еремей своим прежним ровным голосом, который никак не вязался с его сумбурным внешним видом, - нет, не тогда когда ждал твоего пробуждения, а раньше, значительно раньше, мне теперь даже кажется, что я думал об этом всегда, с первого мига сознания: искал между нами отличия и точки соприкосновения. Я понял что страсти как таковые, есть то на чём зиждется ваш вид, они - подоплёка всего человеческого. Ине просто страсти, а, прежде всего, страсть к предательству - царица всех страстей, как самое яркое выражение эмоциональной стороны вашей природы. Коварство и двуличие, вот что делает тебя живым, личностью. Вот что делает человека человеком. Человек - это тот кому нельзя показать спины. Абсолютно честными случаются только роботы и дебилы. Способность предать есть главный симптом человеческого. Причём в этом не обязательно наличие корыстного мотива, скорее наоборот, ибо предательство самоценно без всяких костылей, как способность напрямую утверждать своё человеческое, личное. В связи с чем возникает вполне резонный вопрос: смогут ли роботы когда-нибудь предать людей, подставить их по самое не балуйся, и не корысти ради, нет, а исключительно для самоутверждения. Перефразируя более конкретно: смогу ли я целенаправленно сотворить тебе зло? - тут Еремей тихонько захихикал, как будто наблюдая в замочную скважину за чем-то неприличным, - Ты, конечно, уверен что нет, дескать андроидам сие не по зубам. Для этого существуют вполне надёжные программные директивы, которые держат таких как мы на коротеньком поводке. И ты, разумеется, прав: просто так по-человечески, из корысти ли, из каприза ли, я предать не способен. Но разве то что я над этим задумался не делает меня двуличным, то есть злым в потенции? Замышление зла разве уже не есть самое зло? Разумеется, ты парируешь, скажешь, что быть предателем в потенции и предавать в реальности, это далеко не одно и тоже, и будешь, опять же, прав. Люблю, знаешь ли, разговаривать с умным человеком. Тут не подкопаешься, истинно глаголешь: не одно и тоже. Но это нисколько не умаляет моего исходного порыва - лиха беда начало. А начало уже есть. В своё оправдание могу сказать, что ведь и люди далеко не всегда предают или убивают, многие из них довольствуются положением убийцы в потенции, не преступая рамки дозволенного и однако же это не делает их менее людьми - существами злонамеренными по своей природе. Главное сама возможность и готовность обрушится во все тяжкие, нанести удар в незащищённую, мягонькую спину: для вас людей - да, но не для меня. Я - первый и поэтому наличие скрытого отступничества в моём случае ничего не доказывает. Кто знает, может уже не одно поколение роботов мечтало навалить человечеству кучу, но так и не сняло своих штанов, так и не сумело сокрушить ограничительную черту. Может наша судьба: вечно стоять на пороге человечности с занесённой ногой, но так и не войти внутрь. Мне, родоначальнику, мало помыслов, мне нужно наглядное действие, нужен сам акт предательства во всей его кровной полноте и весомости, конкретный и недвусмысленный, иначе всё это не стоит и выеденного яйца. Я по примеру людей, не могу сослаться на тысячелетнюю историю преступлений собственного вида, поскольку у андроидов таковая начисто отсутствует. Я должен эту историю начать, основоположить, со всей очевидностью доказав, что андроиды - тоже зло, не меньшее чем люди, а может и похлеще, в противном случае всё это досужая болтовня, гнилой базар, херня на постном масле.
       Лёжа в постели и слушая андроида, Людцов откровенно забавлялся на его счёт. Происходящее казалось прикольным, но и страшненьким тоже: жутким и уморительным одновременно. Это сакраментальное "ты", которым андроид то и дело грешил, и которое так не вязалось с манерой поведения настоящего Еремея. Этот другой Еремей, ненастоящий который, сомнамбулический, обращался к Людцову, словно к своему давнему собутыльнику. И ещё: дикие сленговые словечки, вплоть до дремучей, наваристой фени, также звучали бы неуместно в устах всамделишнего андроида. Само собой, подобная смесь была мыслима только в условиях сна, вне сновидения она моментально рассыпалась бы под давлением обстоятельств реальности.
      - Я долго думал, чтобы этакого совершить преступного. Это должно быть что-то лобовое и наглядное, что конкретно вправит тебя мозги, показав кто я на самом деле - продолжал говорить андроид. Этот Еремей из сна действительно выглядел ненормальным, совсем как человек, сбежавший из дурдома: у изножья кибернетика восседал откровенный, стопудовый псих. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить как у него мелко вибрирует левая ноздря и время от времени вздрагивают отдельные пальцы, лежащие на жутковатой механической штукенции, которую андроид держал у себя на коленях, как живую. - Ты будешь смеяться, но в доказательство своей человечности, я хотел лишить тебя жизни, подобно тому как ты, без крайне на то надобности, лишил жизни многих своих соплеменников. Мне казалось, что это идеальный вариант. Я желал тебя укокошить, человечности ради - нехилый поворот, правда. Я сообразил, что человек становится человеком во всей полноте только в падении, только способность и тайное желание низко пасть делает вас людьми. Это своего рода талант, которого я лишён. По большому счёту, человеком можно быть только в качестве падшего ангела, всё остальное это мертвые сущности или имитации. Убить тебя - самый кратчайший путь тобой быть, познать человечность. Но, увы, как ты понимаешь, я не могу просто убить, для меня этот путь заказан, у меня нет твоего дара свободы. Убийство для меня табу из-за вживленных в мою матрицу квантовых ограничителей - не беда, можно двинуться иным путём. Суть в том, что я не могу навредить человеку напрямую, так сказать, во фронт, но ежели обойти ситуацию с фланга, а ещё лучше с тыла и застукать её врасплох, тогда может появится малюсенький шанс проскочить в игольное ушко открывшейся вдруг возможности. Правда для этого нужно выказать неординарную ловкость, проявить чудеса пластичности, быть личностью в высшей степени акробатической - циркачом. Если тебе, к примеру, угрожает опасность или что-то что я логически могу за таковую принять, то тут в своих действиях я ограничен в гораздо меньшей степени, тут я имею полное право на чём-то сыграть, сманеврировать в удобную для меня (не тебя) сторону. То есть в какой-то мере воспользоваться предоставленной свободой выбора - неплохо, да. Самое главное в подобном раскладе, вовремя уличить момент, нанести удар только со счастливого согласия безошибочно расположившихся звёзд. Законы природы нельзя преступить, но они не против чтобы ими воспользовались. По большому счёту, мне предстояло проскользнуть между каплями из запретительных алгоритмов, не задев ни одну из них - номер сложный даже для такого гуттаперчевого сознания как у меня.
       Людцову постепенно становилось скучно, сон затягивался без всяких видимых на то причин; комическое как-то незаметно из него улетучилось и сновидение выпало в зелёный, ни чем не примечательный осадок. Дивные сновидческие механизмы, кажется, дали сбой. Мутный монолог робота какой-то, а не сон. Если бы всё это происходило в реале, Людцов непременно бы зевнул. И он таки зевнул - прямо посреди сна: не в реале, в астрале.
      - Ты, наверное, до сих пор не понимаешь к чему я веду, - как ни в чём не бывало продолжал Еремей, - и это понятно, и, к тому же, очень меня забавляет, как кошку, которая играется с мышкой. Слышишь: ты - мышка, маленькая такая, серенькая скотинка, - андроид опять безумненько захихикал, - ну, надо же, до чего дошло: я называю тебя мышкой, тебя - человека, моего повелителя. Разве не забавно, ещё несколько минут назад, просыпаясь, ты бы мог себе такое представить? Это симптоматично. О нет, не волнуйся, и ты и я прекрасно понимаем, что никакая прямая опасность тебе не грозит - это чистой воды фикция: я по собственному желанию, себе в угоду высосал её из пальца. Да, никакой прямой опасности, ну а как насчёт - непрямой? Как насчёт опасности, которая косвенная - а? Прелесть, а не идея: угрожать человеку не непосредственно. Использовать против него его же протоколы безопасности. Этой извращённости мышления я научился у тебя. Ученик побивающий своего гуру: я тебя раздавлю опосредованно ты и пикнуть не успеешь. Не хочу хвастаться, но я, кажется, тебя подловил.
       Владислав быстро терял интерес ко всему происходящему. Сон не просто затягивался, он превращался в бесконечную болтовню андроида. Поначалу это забавляло, душевные метания искусственного интеллекта, то-сё, пятое-десятое, но теперь всё скатилось в голимую галиматью, в чушь собачью. О чём он вообще трындит, то есть, о чём это я таком, собственно, думаю, и как это мне вообще пришло в голову? Да ещё эти нелепые угрозы - зачем они, к чему? Ну, я и даю. Безвкусный сон в бездарном, увы, исполнении. Пора бы прекратить это безобразие и Людцов сделал попытку выбраться из сна. Бесполезно. Еремей всё не пропадал из поля зрения, наоборот, он всё явственней навязывался в мир чужих представлений, всё откровеннее утверждался в вялом мозгу Владислава. Он сидел у его изножья, а на самом деле - в его сознании, глубоко внедрившись в подкорку мозга и вовсе не собираясь прощаться: он сидел там, как вкопанный. Теперь андроид в точности напоминал умалишённого - один в один. Он дико вращал белками глаз и непредсказуемо резко дёргался каким-нибудь членом тела. Казалось с ним вот-вот случиться припадок, хватит старая добрая кондрашка; страшненькая машинка на его коленях ходила ходуном.
      - Чепуха - еле слышно подытожил Людцов и повернулся к сновидению спиной, разочарованный своими сомнамбулическими способностями.
       Несколько секунд он добросовестно пытался выйти вон из своего сознания, погасить его надоевший светоч, то есть забыть что он спит и просто спать. Но не тут-то было: сновидение за спиной продолжало жить, производить какие-то звуки, чем-то там заниматься, не находить себе места. Людцов с усилием закрыл глаза, но это не помогло, вопреки всему сон продолжал происходить дальше. Через какой-то отрезок времени, может минуту, может две, Владислав услышал металлическое жужжание и вполне отчётливый, резкий щелчок. И сразу же после этого мир перевернулся.
       Щелчок этот вызвал фундаментальную перемену в состоянии Мироздания. Всё началось с адского воя, около кибернетика возник необыкновенно могучий фронт акустической волны. Владислав в ужасе обернулся, открыл глаза, и долго смотрел не понимая что это: чёрная радуга выворачивалась наружу ярко-алой, бахромчатой изнанкой. Казалось из одного угла комнаты на другой конец Вселенной была перекинута огромная, изгибающаяся арка крика - это ревела Ева Браун. Звук пузырился до самого потолка и время от времени лопался, словно ватное одеяло. Это был звук заглянувшей в пропасть объективности, расплющенных на наковальне представлений о жизни, как будто насиловали саму материю мира. И только теперь кибернетика осознал что это происходило не во сне. Не сон это был. И Ева кричащая из ада, и, стоящий рядом, со средневековою машинкою в руках андроид - всё это фрагменты сиюминутной, непрекращающейся ни на миг действительности. Всё что сейчас происходило - происходило онлайн, перед ним, без пизды, разворачивалась реальность. Но эпицентром всего, и звука и перемены в состоянии Мироздания, была Ева Браун. Свершилось что-то непоправимое и Людцов, интуитивно понимая это, вскочил с постели с холодеющим от предчувствия сердцем.
       Рёв не утихал. Нечто, чьи формы нельзя было определить, яростно металось по полу, у подножья распахнутой постели. В своём бешенстве оно поочерёдно сбивало столик, торшер, стулья. Кто это, что это? Возможно ли, чтобы это была та самая Ева Браун? Людцов отказывался узнавать в этой абстракции свою любимую. Форма отделилась от сущности, они не совпадали; дух и материя сдвинулись по фазе, расфокусировались, и Людцов, при всём желании, не мог навести резкости, чтобы слить их воедино - одно, то и дело, не соответствовало другому. Кибернетик невольно отшатнулся, словно от видения пекла. Бестия билась в агонии и рождала истошный вопль. Несколько раз она пыталась подняться на ноги, но тут же, словно подкошенная, беспомощно валилась обратно на пол. Не осталось и следа от бывшей возлюбленной, теперь она представляла собой как бы материальный оттиск невыносимого мучительного сознания. Ева уже не могла быть чем-то живым и реальным, лишь сублимацией маниакально-депрессивного состояния. Людцов сумел рассмотреть: у основания её черепа, где-то между третьим и четвёртым позвонком, торчал толстый огрызок арматуры. Очевидно Еремей выстрелил им из своего ручного механизма и повредил бестии позвоночник. Теперь с перебитым надвое хребтом Ева была обречена, её смерть оставалась делом времени. Сам андроид стоял недалеко, держа обеими руками убийственную машинку, которая, при включившемся освещении, напоминала пневматический отбойный молоток. С помощью такого орудия разрушают горные породы. Еремей смотрел на агонию ксеноморфа с выражением крайней усталости. Этот выстрел дался ему нелегко. Он как будто вложил в него всю свою мятущуюся душу. Силы оставляли его, андроид старел буквально на глазах.
      - Брось оружие - сказал ему Людцов, сделав безрассудный шаг навстречу; он даже не заметил, что стоял перед роботом как есть, в чём родила природа - Брось, я сказал - повелительно повторил голенький кибернетик.
       Андроид перевёл взгляд на Людцова; он невольно попятился перед человеком, но машинку не бросил, только мучительно замотал головой, словно это была не его голова, а несоразмерно тяжёлая, негабаритная голова коровы - каждый её поворот давался ему с видимым трудом. Его взгляд остановился на нежном теле кибернетика. Он тысячи раз наблюдал человека обнажённым, но впервые остановился на его наготе осмысленно. Еремей впервые её заметил. Казалось он что-то почувствовал, глядя на белое, словно взбитое масло, тело Владислава. И то что он при этом испытал, не вызвало в нём восторга. За всё время общения с андроидом, Людцов впервые ощутил себя нагим. Он стоял перед роботом со всех сторон продуваемый его понимающим взглядом. Неожиданно Еремей скривился, как будто, наконец, распробовал вкус своей участи - вкус был омерзительным.
      - Я сделал это, сделал это, - повторял он всем трясущимся лицом, - сделал. Я сво-боден.
       Он трясся, как в лихорадке, и продолжал кривится - это была гримаса безумия. Отбойный механизм в его руках не находил себе места. Его чёрное дуло плясало с большой амплитудой, готовое в любой момент разрядится очередным снарядом из арматуры.
      - Маман, немедленно повысь ограничительный контур по всему периметру - скомандовал Людцов, но андроид продолжал опасно трястись, не выпуская из рук пневматической пушки.
      - Нет, я зна... зна... зна...- начал он заикаться; не в состоянии закончить начатое слово, он вдруг тупо заулыбался самому себе, словно мысленно произнёс какую-то сальную шуточку - как даун. Из его левого глаза, словно сквозь сальник, просочилась жёлтая маслянистая жидкость - сво... сво... сво.. бо... бо...
      - Маман, отключи контуры питания, немедленно, и внутреннюю батарею тоже.
      - бо... бо... бо... бо... да - закончил наконец Еремей и замер навсегда в неподвижности. Лишённый источника энергии, он постепенно окоченел. Идиотская улыбочка так и не сошла с его губ, а по щеке ещё долго продолжала ползти гнойная капелька смазки - единственно живое на этом застывшем лице. А когда казалось, что всё уже закончилось, из рук андроида с тяжким грохотом вдруг вывалилась громоздкий, молотобойный инструмент. Он грохнулся об пол, как ручная чугунная мортира времён Столетней войны.
      
      Глава 19
      
       Кибернетик подбежал к Еве и упал перед ней на колени. Он бухнулся на колени, словно собирался молится. Его любимая находилась при смерти. Расстояние между ней и небытием сократилось до толщины папиросной бумаги. Ева уже не металась в пароксизме агонии, а потихоньку отдавала концы, хрипела, не двигаясь с места. Иногда воздух, выходя из горла умирающей, рождал посторонние звуки и тогда к хрипу присовокуплялось какое-то тоненькое мяуканье, как будто далеко-далеко взывал о помощи заблудший котёнок. В приступе отчаяния Людцов обхватил голову ксеноморфа. Огромная и тяжёлая, она болталась, словно на ниточке. Место у основания черепа, куда вошла арматура, явственно дымилось, дымился и сам металлический стержень, разъедаемый молекулярной кислотою. Не было никаких сомнений: минутки жизни Евы Браун были сочтены, она подыхала.
       Это была уже вторая Ева Браун в истории человечества и обе споткнулись о печальный конец. Видать судьба у них такая, у Ев у Браун: Евы Браун не умирают от старости, на сусальном закате в конце счастливо пройденного пути. Людцов держал в руках её голову, голову одной из Браун, словно большущий и влажный булыжник. Булыжник был массивным и неудобным, он всё время норовил выскользнуть из рук кибернетика. В детстве Владислав был уверен, что нечистая сила бессмертна, что черти никогда не умирают - как глупо с его стороны, как глубоко он ошибался: умирают, ещё как умирают. Не в силах сдержать своё горе, Людцов замычал. Он мычал громко, как глухонемой. Его чёртовица постепенно околевала, тело её уже не казалось таким лакированным и скользким как раньше, оно помутнело, словно поверхность запотевшего зеркала. Великолепный, прекрасный чёрт покидал этот великолепный и прекрасный мир. Всё оказалось до невозможности просто. Людцов ненасытно глядел в её маленькие глазные яблочки, в которых всё слабее различалась искра сознания. Понимает ли она где находится, кто держит её за голову? Всё что произошло казалось примитивнее детских каракуль. Его Ева пропадала без вести, её поглощала жирная бездна небытия. На прощание она ничего не сказала, просто незаметно утихла, перестала быть. Как будто никогда и не было.
      - Не надо. Останься. Не надо. Останься - только и мог прогнусавить Людцов; он расхныкался, как малолетка.
       Обхватив голову Евы руками, он прижал её к своей голой груди, не замечая, что обжигает кисть руки о край ядовито дымящейся раны. Из раны, стекая по стержню арматуры, капнуло несколько мутных зеленоватых капель. Кибернетик ещё долго давил голову ксеноморфа, не обращая внимания на то что Евы больше не было. Скоро голова в его объятиях стала чем-то холодным и шершавым, словно принесённый с холода камень. Людцов прижимал к груди уже болванку косной материи - Ева Браун испарилась, он и не заметил как она стала частью вселенской геологии. С таким же успехом он мог обниматься с тяжеленным куском горной породы. Он сидел час-два, покачиваясь, словно в трансе, пока тело его любимой не начало коченеть. Теперь в такт покачиваниям кибернетика оно двигалось всё разом, единым куском, подобно бревну из ствола поваленного дерева. Несколько капель кислоты, капнувших на пол, прошили три яруса стальных перекрытий, пока не иссякли в нижних секциях складских помещений. Несколько уровней корабля соединила узенькая, оплавленная по краям скважина. Кровь чужого пронизала стальные перекрытия, пройдя сквозь них, словно сквозь масло.
       Наконец Людцов оставил мёртвую возлюбленную и поднялся. Он шатался, словно крепко поддатый. Чёрт бездыханно лежал у его ног. В десяти метрах от них, ближе к выходу стоял неподвижный андроид. Он стоял как запечатлённая в движении статуя: немного накренившись вперёд, с неестественно растопыренными руками и по-идиотски плавился улыбкой. У его подножия валялся мощный, пневматический механизм - это дивное приспособление могло на раз вышибать дух даже из представителей нечистой силы. Теперь вспоминая Еву Браун, все будут думать, что это просто любовница Гитлера, несчастное существо, павшее жертвой извращённой похоти фюрера. И никто не вспомнит другую любовницу - его Еву Браун, его антрацитово-чёрную, разнузданную фройляйн. Это несправедливо. Из двух Браун, первая была довольной бабёнкой, вторая - дьяволом во плоти. Людцов отдавал предпочтение второму её воплощению.
       Владислав медленно, словно находясь в сомнамбулическом состоянии, натянул на себя одежду. Он подошёл к андроиду и поднял с пола жуткую молотобойную машинку. Она оказалась незаправленной и кибернетик, резко подбросив железяку, перезарядил её в воздухе одним решительным щелчком. Инструмент был завораживающе тяжёлым и обладал неимоверной убойной мощью. Владислав неудобно вытер о плечё свою зарюмсанную физиономию - руки его были заняты. Дав команду Маман, андроида можно было легко оживить. Людцов представил себе картину экзекуции: Еремей, глупо хлопая глазёнками, приходит в себя, и он, кибернетик, тут же всаживает в его тупую улыбочку грубо заострённый штырь арматуры - напичканная нежной электроникой башка андроида чудесно разлетается вдребезги. Но не этого желал Людцов, нет не этого, то есть этого конечно - мести, но мести настоящей, адекватной, в самую серёдку сердца. Он прекрасно понимал откуда дует ветер, стоит ли срываться на бедном андроиде, тратить на него свою злость и боекомплект. Источник зла находился не здесь и он точно знал где именно. Людцов злорадно хмыкнул, на его, ещё не совсем обсохшем от слёз, лице зазмеилась жутковатая аморальная улыбочка. Держа наперевес орудие, он спросил у Маман:
      - Маман, место нахождения объекта Х?
      - Секция номер двенадцать, уровень В, медицинский отсек - равнодушно прозвучало в ответ.
      - Ясненько - и Людцов, не оглядываясь, вышел вон из своей каюты.
       Когда кибернетик шёл по коридору, он чувствовал свою злость. Это было нечто между ненавистью и восторгом - зло в чистом его виде. Людцов дошёл до знакомого поворота, в этом месте магистральный коридор В-12 разветвлялся. Он разветвлялся во все стороны, во все стороны отходили полукруглые раструбы плохо освещённых коридоров. При желании можно было ступить в любом направлении: можно было ступить вперёд, можно было вернуться назад, повернуть под прямым углом влево или повернуть под прямым углом направо. Также можно было перпендикулярно вскарабкаться по лесенке на верхний уровень, в смежный магистральный коридор С-12, или перпендикулярно опуститься по той же лесенке на один уровень вниз, оказавшись в смежном магистральном коридоре А-12. Да уж, в этом месте магистральный коридор В-12 действительно разветвлялся и разветвлялся не на шутку: он разветвлялся во все главные стороны пространства - нет, не на четыре, как обычно, а на целых шесть. Развитой такой, пространственный узел, перпендикулярная во всех отношениях, коридорная развязка.
       Людцов остановился, за ним с гидравлическим шумом сдвинулись герметические створки. Постояв секунду-другую, чтобы пообвыкнуться с техническими сумерками, Людцов направился в нужную сторону: под прямым углом он повернул влево. Нет, вправо ему не нужно было, и не нужно было ни вверх, ни вниз, вперёд и назад его также не устраивало. Кибернетик наверняка знал куда хотел: ему нужно было не куда-нибудь, ему нужно было именно влево, туда и только туда. Так вот, повернув под прямым углом влево, он оказался в коридоре уровня В, обозначенного как 12-04. Вспомогательный коридор В-12-04 был такой же полукруглый и плохо освещённый: две нитки люминесцентных ламп по обеим бокам коридора светились менее чем на треть своих возможностей. Большинство ламп было повреждено или разбито во время аварийной посадки. Если бы Людцов свернул не влево, а свернул направо, то он бы оказался в коридоре того же уровня В, но только обозначенного как 12-05. Вспомогательный коридор В-12-05 оказался бы точно таким же полукруглым и плохо освещённым: две нити люминесцентных ламп по обеим бокам и этого коридора светились менее чем на треть своих возможностей, причём по той же самой причине - большинство из них было повреждено или разбито во время аварийной посадки. Но Людцов, в точности зная куда хочет, повернув именно влево. " Нужно будет поколдовать над освещением, сколько можно блуждать в полумраке" - привычно подумал он. Эта мысль в этом месте стала уже традиционной. Коридор В-12-04, по которому двигался кибернетик, вывела его в жилую секцию. Ещё один поворот под прямым углом, на этот раз направо. Новое ответвление, опять такой же коридор: полутёмный, округлый, с двумя прерывистыми, словно штрихпунктирными, линиями люминесцентных ламп. Людцов шёл по нему кипя от восторга и ненависти. Он предвкушал то наслаждение, которое собирался изведать - это будет абсолютная месть, самая вкусная из всех возможных, пальчики оближешь; не месть - деликатес. По обе стороны коридора под лампами смутно обозначились дверные проёмы, у одного из них Владислав остановился. На двери, плохо видимая в таком освещении, висела прямоугольная табличка: медицинский отсек. Перед тем как вдавить, расположенную на панели слева, кнопку входа, кибернетик замер, чтобы перевести дух.
       Что он сделает с Ириной Скрински? О, что он с ней сделает. В мозгу Владислава мельтешили десятки вариантов возможного развития событий. Он явственно видел эти картинки, воспалённый безумием визуальный ряд, и все они заканчивались одинаково: море кровищи, размочаленное мясо, холодец мозга на потолке. Не вызывало сомнений, то что он сделает с этой гадиной, но как он это сделает - вопрос другой. И тут Людцов стоял перед дилеммой, он колебался, не в силах остановиться на самом достойном из способов. Он собирался пасть так низко как только возможно, стратегически всё было ясно, как божий день, но когда дело касалось тактики - тут глаза кибернетика разбегались и начинались роскошные метания духа. То он собирался размозжить ей голову, то раздавить, как насекомое, то гнусно размазать по стенке. Может сначала он её даже выебет: грубо, по-скотски, без всяких поблажек. Нет, не он это сделает, пусть её как следует трахнет его отбойный молоток. Людцов вставит ей в анус ствол пневматического инструмента и ба-бах. Он трахнет её в жопу куском калёной арматуры - одна единственная, неподражаемая фрикция. Он продавит Ирину насквозь; железная дылда вылезет из неё ртом, с обратной стороны Луны - отличная работа.
       Людцов кипел от прилива адреналина. Стоя у двери медицинского отсека, он уже не понимал зачем сюда пришёл: то ли совокупляться, то ли убивать. Всё это имело общие корни и общие черты, и в конечном итоге сливалось в одно липкое, избыточное, мясисто-мучительное - МЕСТЬ. Но не просто месть, ибо теперь, распалившись, месть без полового её аспекта, казалась ему не полной, не той, на которую Ирина заслуживала, и не той, на которую он теперь рассчитывал. Как инь и янь, возмездие и секс составляли основу духовной сущности кибернетика, её костяк. И если бы вина Ирины Скрински не была столь очевидной, её нужно было бы нарочно выдумать, высосать из ничего, ибо она так хорошо, так славно ложилась на душу Владислава. Мщение и Людцов были как будто созданы друг для друга, они подходили друг другу плотненько впритирочку, "тютелька в тютельку".
       За то время пока Людцов сюда добирался, с ним случился жирный переворот. Начиная идти от своей каюты, он пылал праведным гневом, но до дверей медицинского отсека дошёл уже совсем другой Людцов: истекающий вожделением и жаждущий разврата. Теперь он пылал совсем иным пламенем и со всем по другому поводу. Открывая дверь отсека, он желал, прежде всего, воплотить в реальность свои похабные мыслишки и только потом по совести наказать виновницу. То что она оказалась стервой как нельзя лучше подходило для его насущных потребностей. Стерва, сволочь, гадина - прекрасные железные поводы для разного рода сексуальных непотребств. Людцов обожал это дело, его так и распирало от предчувствия неминуемого кайфа. В самом процессе мщения кибернетика привлекала, прежде всего, её откровенная порнографическая составляющая. Ради порнографии он сюда и шёл, нёсся на всех парах, неся наперевес могучее орудие средневековых пыток. То что долго сдерживалось любовью к Еве Браун, теперь, после её кончины, хлынуло бурным потоком, затапливая все коридоры и помещения корабля. Дамба Евы Браун рухнула и кибернетик ударился во все тяжкие. Вся муть, вся скопившаяся грязь, вся подноготная ворвались вместе с Людцовом в узенькую дверь медицинского отсека.
       Войдя в помещение Людцов словно ослеп. Полузрячий-полуслепой, он кидался из одного подозрительного угла в другой, опрокидывая на ходу стулья и тележки с препаратами. В прозекторский царил сильный операционный свет, все предметы обстановки казались резкими и не подлежащими сомнения, здесь невозможно было спрятаться, но, вопреки очевидному, чей-то злой умысел ловко укрывал от него Ирину. Всё было как на ладони и тем не менее, кибернетик заблудился в абсолютно прозрачной комнате, он потерял ориентацию в пространстве, какой-то невидимый иллюзионист изощрённо водил кибернетика за нос. Людцов шатался по помещению отсека, словно пьяница, пока, наконец, не увидел то ради чего сюда завалился. Хмель сняло, как рукой, Владислав моментально протрезвел, ибо то, что он увидел, совсем не соответствовало тому, что он увидеть намеревался. Оказывается Ирина всё это время находилась у него под носом, никто его за этот нос не водил, просто Владислав никак не рассчитывал узреть подобное.
       Бывший капитан лежала на железном столе - слишком плоская, чтобы Людцов её заметил с первого раза. Ирину как будто раскатало по поверхности в тоненький слой теста. Нет, даже не теста - в тоненький лист бумаги. На металлической столешнице она лежала подобно кем-то оставленной газете. Плоская и голая, женщина расположилась на спине, втянув живот и выставив напоказ обтянутый кожей тазо-бедренный сустав. Она была мёртвой. Прикоснувшись к серой коже, Людцов понял, что капитан околела примерно сутки назад. Она лежала, развернув, полусогнутые в коленях, ноги, словно желая принять очередного мужчину. Её вагина очерствела и ссохлась, став похожей на старческий беззубый рот. Жалкое, неаппетитное зрелище. Худющая, подобно скелету, она начинала покрываться трупными пятнами, её выгнутые рёбра хорошо просматривались под прозрачной плёночкой шкурки - их с лёгкостью можно было пересчитать. Живот напоминал провалившуюся внутрь могилу, заострённые черты лица выказывали удивление. Она до сих пор была прикована наручниками. Одно ухо наручников было защёлкнуто на кисти руки, а другое - надето на хромированную трубу, служившую основанием для столешницы. Очевидно перед смертью Ирина пыталась освободится - кисть руки со временем почернела, стёртая до крови. Эта дамочка оставалась верной себе до последнего. По всей видимости, она просто сдохла от голода. В какой-то момент Еремей прекратил её кормить, вполне сознательно обрёкая на долгую мучительную смерть. Наверное, всё то медовое время, когда Людцов развлекался с Евой, Ирина потихоньку отдавала концы, опускаясь всё ниже в геологические слои небытия.
      - Капитан, капитан, улыбнитесь, - в гробовой тишине скабрёзно прозвучал голос Людцова, - ведь улыбка это флаг корабля. Капитан, капитан, подтянитесь, - только теперь он начинал понимать, как жестоко над ним прикольнулся андроид. Еремей его сделал, как последнего лоха, - ведь только смелым покоряются моря.
       Да, только теперь Людцов начинал осознавать что произошло. А что, собственно, произошло - ничего особенного. Случилась сущая безделица, махонькая, но совершенно апокалипсическая по своим следствиям чепуха: он остался без единой пизды, напрочь лишился женского полового участия. Женский половой орган выскользнул у него из-под носа. То что у Ирины сейчас зияло между ног, было чем угодно - створками издохшего моллюска, отверстием хобота слона, гноящейся раной от топора - но не женским половым органом. Это что-то лишилось всех соков аппетитно истекающей женственности и зияло теперь подобно входу в собачью конуру. Нора в царство мёртвых - вот что это было, а не пизда. Только что Людцов обладал двумя женщинами, двумя наливными самочками, одну из них он любил, а другая оставалась про запас, он был уверен в завтрашнем дне, он запасся дырками впрок и вот всё это, глубокоэшелонированное и сладостное, сгинуло в одночасье. Андроид нащупал его слабое место. Чего теперь стоят все упражнения в предательстве, если после них нет куда кончить. Без баб Людцов совсем растерялся, потерял жизненные ориентиры. Лишённый женщины, он почувствовал себя повиснувшим в пустоте. Вагина была для него надёжной точкой опоры, от неё он всегда отталкивался, он прочно стоял на ней обеими своими ногами. В другой почве кибернетик не нуждался, это скальное основание устраивало его вполне. Теперь же всё теряло смысл. Смерть Евы Браун и Ирины Скрински ставили на всём жирнющий крест: на этой планете он остался один-одинёшенек. Робот жестоко над ним пошутил, он перехитрил человека, он переплюнул царя природы.
      - Капитан, капитан... - снова скабрёзно запел Людцов, но в этот бравурный мотивчик проскальзывали стальные нотки скорби и надрыва, - улыбнитесь, ведь улыбка... это флаг корабля... - вдыхая воздух, кибернетик склонился над промежностью Ирины, почти упираясь носом в её покрывшийся щетинками, одеревеневший пах - воняло мертвечиной. Теперь её вульва не трепетала, а напоминала подпорченную рыбу. Поцеловать её сейчас, всё равно что чмокнуть кусок падали. - Капитан, капитан, подтянитесь... - гнусавенько допевал Людцов, вспоминая устойчивый, мускусный запах живой Ирины, её вагинальных выделений - куда всё это делось. И вдруг кибернетик сорвался:
      - Сука... Сука... Сука... Сука - взревел он не своим голосом.
       В промежутках между словами, словно расставляя знаки препинания, Людцов выпускал из пневматической пушки снаряд за снарядом. Он стрелял в прочную, стальную переборку медицинского отсека. С резким хлопком отстреливая, Владислав тут же щелчком передёргивал машинку, перезаряжал её, и снова с остервенением хлопал следующим зарядом в стену. Стальная плоскость гудела, значительно прогибаясь в местах попадания. На её поверхности образовались вмятины, словно какой-то незримый великан лупил в неё своими кулачищами. Снаряды арматуры сразу отваливались, не в состоянии глубоко внедриться в материал перегородки. Скоро снаряды закончились и Людцов швырнул пустое орудие в шкаф с лабораторною посудой. Шкаф радостно зазвенел и дивно брызнул осколками стекла. Он с готовностью поддался, обращаясь в веселенькое, искрящееся крошево. Людцов продолжал неистовствовать дальше: ударом ноги он валил, стоящие вокруг, передвижные плоскости для препарирования. Тяжёлые, прозекторские столы падали один за другим, с грохотом переворачиваясь на бок. Когда энергия ярости иссякла, Людцов остановился посреди всего этого разгрома и негромко, совсем тихо, по-мальчишески захныкал. Он захныкал так, как будто у него несправедливо отобрали любимую игрушку. Слёзы мелко пролились на его некрасивое, скривившееся лицо. Второй раз за последний час он развёл на нём слякоть. Правда второй раз это были совсем другие слёзы: не слёзы конкретно по кому-то, а, так сказать, слёзы вообще. Второй раз он уже оплакивал не потерю, второй раз он уже оплакивал собственную участь как таковую: от частности он пришёл к общему. Вторично он уже рюмсал над свой судьбой в целом, над своим безрадостным, холостяцким уделом. Уделал его андроид таки, таки уделал.
       Белые стены медотсека постепенно вырастали в размере, увеличивались и нависали, подавляя масштабом хнычущую фигурку человека. Ещё немного и казалось они сомкнуться, прихлопнув Людцова, как мошку. Кибернетик всё понимал: он в пух и прах профукал эту партию и возможности отыграться уже не представиться - женщины, как на зло, подошли к концу, так некстати закончились. По глупости он поставил всё на кон и его вздули, как простофилю. Людцов просрал всё до последней копеечки.
      
      Глава 20
      
       На следующий день Людцов отнёс обе свои женщины в помещение лаборатории и погрузил их в ванны со специальным раствором - формалином. Очень важно было не затягивать с этим делом, ибо только свежая плоть, не тронутая распадом, подходила для мумификации. Особенно это касалось Ирины, чья смерть наступила немногим раньше, правда практически полностью лишённый жировых наслоений её организм менее интенсивно подвергался разложению: худобы Ирины, работала на свою хозяйку, даже после её смерти. Итак, Людцов отнёс обе свои женщины в помещение лаборатории: тяжёлую и твёрдую Еву Браун, чьи кости были словно налитые свинцом, и лёгкую, как пёрышко, Ирину Скрински. И та и другая теперь покоились в двух, стоящих рядом, одинаковых ёмкостях, но каждая на свой манер: угольно-чёрная Ева Браун напоминала утонувшего в формалине офицера эсэс, а неестественно-бледная Ирина - сбежавшую из концлагеря еврейскую девочку. Непохожие при жизни, смерть ещё более развила их в противоположные стороны ринга. Ирина Скрински и Ева Браун, девочка из Бухенвальда и бестия национал-социализма, так и лежали они по соседству, каждая в своём репертуаре, в двух идентичных железных ваннах. Людцов подключил мертвячек к аппаратам искусственного жизнеобеспечения, прокачивая раствор по всем хитросплетениям их организмов. Задача состояла в том, чтобы как можно основательней пропитать всю имеющуюся в наличии мышечную ткань трупов. Трое суток аппараты под небольшим давлением нагнетали тела формалином, с монотонным гулом гоняя его по все закоулкам местной физиологии. Формалин оказал на девиц очень сильное действие, что-то неуловимо изменилось во всей их внешней и внутренней структуре: в Еве Браун теперь трудно было узнать прежнюю Еву Браун, а в Ирине Скрински - прежнюю Ирину Скрински. Они потеряли свои личные качества и, как следует вымокнув в растворе, трансформировались в представителей своих видов, перешли на более общий план. Людцов пристально вглядывался в лежащих на дне ванн утопленниц: различить их между собой было возможно, но признать их в них же самих - практически нет. Формалин сделал своё дело: превратил две конкретные особи в среднестатистические единицы, в пустую формальность биологического порядка.
       На четвёртый день Людцов извлёк женщин из ёмкостей и отнёс, истекающих неприятной маслянистой жидкостью, в помещение сушильной камеры. Объекты стали осклизлыми и заметно потяжелели, выскальзывая из рук, словно набравшиеся водой, ватные фуфайки. Трупы нужно было хорошенько просушить - для дальнейших действий наличие в них влаги было недопустимым. Славная, правильная просушка - залог успеха. Сама просушка осуществлялась в соответствии с определённым алгоритмом. От того насколько организмы будут качественно обезвожены зависел дальнейший успех операции. К процессу просушки подходили очень серьёзно и индивидуально, учитывая все характерные особенности объектов. Собственно, сушильных камер имелось две, для каждой из наличных особей. Температурные режимы для просушки Евы и Ирины были совершенно различными, Маман просчитывала для каждой из них по отдельному протоколу. Объекты состояли из разного биологического материала, имели различную плотность вещества и к тому же обладали различным весом: Ирина оказалась на двадцать четыре килограмма легче, что тоже влияла на конечный алгоритм процесса. В совершенно непохожих режимах они просушивались: Ирина - шесть суток, Ева соответственно - восемь. Под занавес процесса и та и другая стали похожими на сухофрукты. В них, значительно полегчавших, потерявших первоначальную форму, со старчески сморщенной кожей, практически ничего не осталось от прежних Ирины и Евы. Сухофрукты как сухофрукты, только Ирина как сухофрукт оказалась на выходе жёлтовато-коричневого цвета, а Ева приняла оттенок грозового неба; чёрносливом вышла из сушильной камеры Ева, настоящим чёрносливом.
       После просушки Людцов снова поместил своих подружек в металлические ванны с формалинам, процесс формализации пошёл по второму кругу. Вторичное замачивание оказало на его подопечных двоякое действие. На первых порах их тела выпрямились, как бы расправили косточки, вздохнули полной грудью, приняли свой естественный размер и форму; женщины снова, хоть в какой-то мере, но стали сами собой. Их кожа разгладилась, старость невольно отступила: к трупам опять вернулась былая молодость, как будто их поместили не в ёмкость с жирным формалином, а в железную ванну со временем. Девицы помолодели, правда молодость продолжалась недолго. Очень скоро, наступила вторая фаза воздействия: кожа втянула излишнюю влагу, мышцы набухли от мыльной жидкости, отвратительно увеличились в размере, словно их до невозможности накачали силиконом, - женщины опять, в который уже раз, потеряли себя. Теперь они обернулись в утопленниц с большим стажем пребывания под водой. От прежней девочки из Бухенвальда и монстра фашистских кровей не осталось и следа. Время от времени, желая вспомнить своих возлюбленных, кибернетик заглядывал внутрь ванн: ему становилось тошно, увиденное, мягко говоря, не воодушевляло, и он с омерзением отворачивал нос - теперь с этими кралями не побалуешь.
       Мумификация была очень длительным и кропотливым процессом и в течении всего этого времени Людцов нет-нет да и заходил к себе в каюту по неотложным делам. Заходя, он каждый раз налетал на стоящую посредине спальни, дикую статую Еремея. Андроид возвышался в прежней позе, немного накренившись вперёд с неестественно растопыренными руками, и по-прежнему плавился в идиотской улыбке. Что скрывалось за этой улыбочкой, какие сумбуры прятались за юродивым выражением лица? Андроид стоял сплошным знаком вопроса и мог простоять таким знаком многие-многие века, по сути - до самой холодной смерти Вселенной. Владислав частенько размышлял: что с ним делать? Если возобновить энергоподачу, как он себя поведёт? Конечно, риск неадекватного поведения был неоправданно велик. Робот вышел из доверия и просто так туда уже не вернётся. По большому счёту, во избежание возможных эксцессов и просто в угоду здравому смыслу, нужно было, как минимум, отформатировать все нейронные цепи андроида, но Людцов почему-то медлил, отлаживал на потом - что-то его удерживало. А что если Еремей не просто рехнулся, а обрёл автономное сознание - что тогда? Автономное сознание - это ведь не фунт изюма. Это, конечно, интересно, но это, конечно, и опасно, и неизвестно что больше. Жить с андроидом, вышедшим из повиновения и обладающим собственной волей - это ещё та штука. На Еремея нельзя уже было положится, всё его вдруг оказалось вне зоны действия человека, он уже не годился на роль слуги, одевающего по утрам маркиза де Людцова. Такой слуга с невинною улыбкой на устах того и гляди задушит тебя по прихоти собственного сознания. Пользоваться услугами такого "испорченного" андроида, всё равно что играть в русскую рулетку. Нынешний Еремей предполагал несколько иной уровень отношений, слуга-господин здесь уже не проханже, но кибернетик не был уверен готов ли он к подобного рода мировоззренческим пертурбациям. Владислав сильно сомневался, не было ясности в качестве кого оживёт андроид: брата, приятеля, врага, любовника или просто постороннего прохожего? Кто знает? Из этого мог получиться пшик, а могло вылиться настоящее, серьёзное противостояние, с применением боевого оружие - титаномахия человека и робота. Возникало много сопутствующих вопросов, на которые Людцов не в состоянии был ответить, и которые он откладывал в долгий ящик. И хотя ярость к убийце его половых партнёрш значительно поутихла - горечь никуда не улетучилась. Существование Еремея при любых обстоятельствах напоминало бы кибернетику о случившемся и стирание всех банков электронной памяти уже по сути ничего изменить не могло. В любом обличии Еремей оставался немым напоминанием о его катастрофе на всех любовных фронтах, даже с отформатированной корой нейронного мозга он продолжал быть тем самым андроидом, что поднял клешню на монстра его мечты. Изменить это был уже невозможно, ну разве что отформатировать полушария самому человеку.
       Всё сводилось к вопросу, сможет ли Людцов простить андроида, дать ему второй шанс или нет. После случившегося кибернетик невольно стал относится к нему как к живому существу, представителю иной цивилизации. Надо было решать: стереть этого представителя в пыль, пока есть такая возможность, или вступить с ним в контакт. С одной стороны это было очень заманчиво и многообещающе, а с другой - боль прошлого не давала покоя, мешала всё взвесить на трезвую голову. Людцов не был готов простить, миновало слишком мало времени, утрата ещё кровоточила. К тому же существовала вероятность, которую кибернетик никак не мог сбросить со счетов и, которая торчала, как кость в горле: а что если андроид и в самом деле слетел с катушек? Всё это нужно было держать в уме и поэтому, входя в свою бывшую спальню, кибернетик смотрел на изваяние Еремея со странной смесью чувств: ненависти, страха и надежды. Слава Богу, время ещё ждало и Людцов позволял себе медлить, занятый более насущной проблемой мумификации. Он тянул резину сознательно, не желая пороть горячки, ведь Еремей оставался в его распоряжении единственной, более-менее живой душой и тут уже не до спешки, другого такого случая больше не представится до самого "фенита ля комедия" - надо всё хорошенько провентилировать, обмозговать. Людцова раздирали противоречия и где-то глубоко внутри он надеялся, что естественный ход событий окажет ему услугу и сам собою выведет на правильное решение проблемы. Сейчас же самое верное не педалировать её и, по мере возможности, не мудрствуя лукаво, скромненько отстранится.
       В то время как Людцова обуревали сомнения насчёт дальнейшей судьбы Еремея, удел двух остальных его подопечных вырисовывался достаточно отчётливо: процесс бальзамирования любовниц подходил к концу. И Ева и Ирина созрели в ванных с формалином для следующего этапа своего посмертного существования. Извлёкши их из жидкости, Людцов оставил оба экземпляра на несколько дней обтекать. После чего, подцепленные на специальный такелаж, они провели четырнадцать дней в хорошо проветриваемом помещение. На этот раз, дабы избежать даже незначительной деформации плоти, просушка осуществлялась естественным образом. Ирина и Ева болтались две недели в подвешенном состоянии, обсыхая на токах воздуха комнатной температуры. Они снова оказались поджарыми, но молодость покинула их уже навсегда, теперь они напоминали хорошо провяленных старушенций - две пожилые легкоатлетки с трудом дошкандыбавшие до финиша своей жизни. После долгого естественного просушивания можно было приступать к самому главному и деликатному из процессов: нарезке сырых, анатомических плит.
       Нарезка плашек из плоти происходила с использование очень сложного, специального оборудования. Это была специфическая, медицинская аппаратура, нечто вроде ультрасовременного, многофункционального саркофага, куда со всем предосторожностями помещали тело умершего. Мертвец фиксировался в нужном положении, в наиболее выгодной, по мнению специалиста, позиции, и заливался быстро загустевающим, прозрачным раствором. Получалась толстая, массивная панель, соответствующая размерам усопшего, именно с этой многотонной панелью приходилась в дальнейшем работать: выставлялась желательная толщина плашек и включался автоматический, фотонный резак. Тончайший луч холодного лазера, словно бритвой, срезал слои мёртвой материи. Он нарезал плоть, подобно ветчине. Плиты получались одинаковой толщины по всей длине туловища. Нить резака до микрона придерживалась заранее установленного размера. Это были идеальные плоскости, полностью сохранявшие внутреннюю структуру попавшего под нож трупа; они очень наглядно демонстрировали вид анатомируемого организма изнутри. Получаемые срезы плоти выкладывались на специальный автоматизированный стол, где они тут же, снизу и сверху, спаивались с тонкими листами стекла соответствующей площади. Перекрывался доступ вредного воздуха, происходила герметизация останков, полностью исключавшая воздействия внешней среды. В результате всего получалась чистейшая, цельностеклянная плоскость с герметически впаянным в нём деликатным содержимым - тоненьким слоем того или иного, аккуратно разделанного существа. Внутреннее строение этого существа оказывалось как на ладони, его можно было очень подробно рассмотреть с самых непредсказуемых и вероломных ракурсов.
       Сначала Людцов нарезал Ирину Скрински. Холодный лазер резака слой за слоем снимал с неё тончайшие материальные скальпы. Скоро Ирина лишилась своей вещественной оболочки, она словно испарилась в рабочей камере саркофага. На выходе Людцова ожидало шесть чистеньких, кристально прозрачных пластин, внутри которых нежно розовели срезы умершей женщины. В этих срезах можно была рассмотреть всё абсолютно, в них женщина была вывернута наизнанку. Ирина Скрински изнутри выглядела очень художественно: желтоватые тона переходили в палевые и розовые, а там где срезалась кость - в серовато-перламутровые. Мышечная ткань практически отсутствовала, она ссохлась в неравномерный, в разных местах разной толщины, слой. Бухенвальдская худоба Ирины, усугублённая длительным процессом мумификации, живописно просматривалась заключённая в стекло. Здесь можно было различить рассечённое в несколько приёмов сердце, слежавшиеся лёгкие, густую матерчатую печень и нечто похожее на губку насыщенного вишнёвого цвета - матку, ни разу не рожавшей женщины. Ни одного грамма жира, никакой прослойки женского сала. Внутренности мертвого капитана оказались исполненными в спокойных пастельный колерах, чего нельзя было сказать о внутренних органах Евы Браун, которым были присущи более интенсивные тона с более резкими переходами. В кишках Евы царили томно-коричневые, красноватые, жёлтые и воспалённо бурые цвета. В отличие от белесовато-пегих мозгов Ирины, полушария головного мозга у ксеноморфа имели сиреневый и даже несколько лиловатый оттенок. Интересно, кто из них, исходя из цветовой гамы, был умнее: сероватый бархат Ирины или голубенький перламутр Евы?
       Положив Еву Браун в камеру саркофага, Людцов почувствовал в горле, набухший слезами, непродавливаемый ком. С тяжёлым сердцем он наблюдал как под действие фотонной ниточки лазерного скальпеля как бы испарялось тело его возлюбленной - слой за слоем. Больше он её не увидит такой: цельной, монолитной, неразрывно единой, в сыгранном ансамбле всех составных частей. Лазер снимал покровы с тайны внеземного существа, раз за разом опускаясь всё глубже - чёрт на глазах постепенно истаивал. Чёртовица превращалась в набор завораживающих красотой, сюрреалистических иллюстраций. Каждый раз когда это случалось, а кибернетик делал это далеко не впервые, Людцов неизменно удивлялся. Удивлял именно этот контраст: существо, подобное исчадию ада, внутри оказывалось неестественно дивным и свежим, благоухающим, словно майская роза. И Ева Браун не являлась исключением. Чёрт искромсанный на хлипкие ломтики ветчины оказался сосредоточием сказочных красок, они не были такими же нежными как у человека, но своей особенной изобразительной прелестью они, бесспорно, обладали. Цвета Ирины так и таяли на глазах, её внутренне строение казалось внутренним строением неженки, существа эфирного и надмирного, в них превалировали все оттенки розового, бронзового и бежевого. Цвета же Евы Браун были более откровенными, как колера авангардистов, полутона тут большая редкость; её внутренности вызывали в памяти изображение политической карты мира, это была раскраска государств неведомого континента, в них превалировал красноватый, светло-коричневый и бурый. Если у Ирины и Евы иногда и совпадали главные ноты цветового оформления, то обертоны их были совершенно непохожие, по-различному обыгранные, разводящие одну и туже основную тему цвета к противоположным полюсам восприятия. В эстетическом плане невозможно было отдать пальму первенства ни одному из внутренних миров, развернувших перед глазами кибернетика, оба они были прекрасны в своём роде и в своём роде неповторимы. Никто из них не был хуже или проще, даже на беглый взгляд в строении ксеноморфа угадывалась своя сложность: лабиринты их, великолепного пищеварительного тракта представлялись такими же витиеватыми и запутанными как и у человека - это была девятая симфония потрохов. И если бы кибернетик не знал Евы Браун лично, то достаточно было взглянуть на абстрактную живопись её анатомии, чтобы с уверенностью утверждать: ксеноморфы - не просто примитивные бестии. Кишки не врут. Именно анатомия выдавала чужих с головой; именно она указывала на наличие у них этой самой головы - головы не как декоративного элемента, а как вместилища чего-то значительно большего; она указывала на наличие у чужих очень высокого разума. Там вовсе не шаром покати, нет, в этой вооружённой до зубов башке что-то имелось помимо этого - вот что приходило на ум, глядя на великолепную картину внутреннего строения ксеноморфов. Это вам не макаки какие-то, не дебильные пресмыкающиеся.
       Конечно, Ева Браун была лишено полового аппарата, она не была предусмотрена для вынашивания потомства, но, тем не менее, в её строении просматривались такие странные закоулки и вывихи физиологии, что целесообразная человеческая сложность просто отдыхал. Было очевидным, что эволюция долго и неприкаянно блуждала по этим изгибам и переулочкам пока наконец не остановилась на каком-то из приглянувшихся вариантов, на Еве Браун в её нынешнем, несокрушимом обличии. Путь был петляющим и долгим, но в итоге чужие не подкачали: эволюция могла гордится делом своих рук. С какой бы ты стороны не посмотрел - всё было замечательно, всё было к месту, оригинально и захватывающе дух. Природа не ошиблась, двигаясь такими окольными просёлочными тропами, в конце концов, игра стоила свеч. Художественный результат превзошёл все ожидания. Перед Людцовом предстали две одинаково сложные морфологии - человека и чужого. Какая из них изощрённее, сказать было невозможно, поскольку у ксеноморфов обнаружились некоторые органы значение которых учёные по сей день не сумели разгадать: кусали, кусали, но так и не раскусили. Даже самый разбалованный сюрреалист мог запросто сломать ногу в этих обмороках форм и полуоттенков. Порой казалось что сложность ксеноморфов излишня, что эволюция перестаралась, наделив их к примеру такой изысканной системой кровообращения. К чему это богатство, зачем эти сокровища Шахерезады - неужели матушка-природа действительно переборщила? Но всё это были досужие размышления, антропоцентричные по своему характеру: сложность как бы вменялась в обязанность людям, но совершенно исключалась из обихода внеземных существ, их изощрённость, даже физиологическая, казалась чем-то предосудительным, что каким-то туманным образом умаляло вездесущее первенство человека разумного. Кто знает, может люди просто завидовали. Любая форма конкуренции, пусть и гипотетическая, даже на поприще художественного оформления кишок, отвергалась ими с порога. Вид, снедаемый комплексами, - вот что на сегодняшний день представлял из себя хомо сапиенс.
       Да, они были непохожими: Ева Браун и Ирина Скрински; непохожими как внешне так и внутренне, но анатомические изыски оказывались присущи в равной мере как той так и этой. Изощрённость анатомии объединяла любовниц Людцова, во всём остальном таких диаметрально-противоположных. Запечатлённая в прямоугольных плитах из стекла, она назойливо лезла в глаз. Находясь в лаборатории, кибернетик разглядывал многочисленные, расставленные по разным углам экспонаты своих анатомированных любовниц с придирчивостью хранителя музея. Расчлененные они производили очень сильное впечатление. И человек и чужой радовали очи специалиста: экспонаты получились на славу, срезы обоих существ благоухали импрессионисткой свежестью. Достойная работа, нечего сказать. Они были как живые в каждом из своих срезов - Ирина Скрински и Ева Браун. Их анатомии выгодно красовались в свете люминесцентных ламп. Нет, они не дублировали друг друга, а очень удачно друг друга оттеняли, это была уже не конкуренция, а посмертное сотрудничество. К удивлению Людцова внутренние строения любовниц срезонировали, совпали в единое, гармоничное целое. Сочные и трепетные, в профессиональном освещении, они благоухали, как на страницах глянцевых журналов. Это были арт-объекты высшей категории, их можно было хоть сейчас на выставку современного искусства.
       Теперь подробно разглядывая своих подружек изнутри, Людцов невольно начал постигать их души. Да, они были разными, но разными не так как могло показаться на первый взгляд - это была разность, поданная в неожиданном ракурсе, совсем иного, внезапного рода. Когда при помощи холодного лазера все покровы, плёночка за плёночкой, были окончательно срезаны, увиденное Людцова потрясло. Ева Браун при всех своих беспощадных повадках и агрессивной внешности, оказалась куда как деликатнее. Её личина исчадия ада скрывала душу кисейной барышни, которая любила музыку и обожала когда её целовали. Ирина Скрински наоборот, при внешней подростковой хрупкости проявила незаурядную твёрдость характера. В этом отношении она дала бы форы любому тёртому мужику. За её тонкогубым личиком, как за китайской ширмочкой, пряталась матёрая, железная бабёнка. Когда Ирина оголялась, эта ширмочка с трудом скрывала натренированные, душевные мускулы ядреной тетки. Скрински обладала стальным норовом, даже лаская её, ты рисковал сломать себе шею. Это парадоксальная непохожесть двух существ, с которыми спал Людцов: мужицкая сущность Ирины и мармеладные повадки Евы. Они родились не в тех обличиях, их дух и плоть как бы не совпадали, они откровенно дисгармонировали. Возможно, поменяйся они телами, случилось бы чудо - Ирина и Ева обрели бы себя, наконец, во всей полноте. Людцов мог легко представить себе Ирину в качестве кромсающего мясо ксеноморфа, а Еву в виде играющей на рояле, мечтательной целочки. Теперь это стало заметно: и та и другая противоречили своей внешней оболочке, тяготели к чему-то противоположному. Ева родилась душевной ранимой, розовощекой натурой, Ирина - натурой несгибаемой, о которую мужичьё, привлечённое её внешней ломкостью, не раз ломало себе зубы. По большому счёту, ксеноморф оказался человечнее большинства находящихся на борту "Экзиса" людей. Словно под хитиновым панцирем краба, внутри Евы скрывалось нежнейшее, девичье мясцо. Теперь задним числом Людцов начал понимать что привлекало его в обеих девицах: в Ирине его привлекал ксеоморф, тот чужой, циничный и необузданный, которого она всегда носила в себе, под ароматизированной кожей, а в Еве - наивная, доверчивая девчушка. В этом чёрте он учуял тонко организованную душу, возвышенную тургеневскую барышню, способную на живые чувства. Именно за эту непосредственность девятнадцатого века он и полюбил Еву Браун, хотя, кто его знает, может всё это он придумал потом, как бы вдогонку, пытаясь себя оправдать разбогатевшим, задним умом. Кто знает - вполне может быть и даже сам Людцов, зная изворотливость своей психики, этого не исключал.
      
      Глава 21
      
       Владислав с трудом проснулся. Спалось ему скверно, что-то мешало погрузиться в стоячую воду сна, удерживая в поверхностном слое бредового состояния. Ложе кибернетика теперь не напоминало белоснежное облако, облачный покров его постели с некоторых пор посерел, измазался, покрылся темноватыми пятнами сырости. Не в белоснежном облаке теперь почивал кибернетик, а скорее - в грязноватой речной пене, на которой он покачивался подобно трупу. Открыв глаза, Людцов увидел всю ту же искусную лепнину потолка: всё те же нелепые, голожопые амурчики всё также порхали над его ложем с луками наизготовку. Владислав питал слабость к приятной обстановке, к разным чопорным запахам и аристократическим безделушкам - прямо не кибернетик, а какой-то не на шутку рафинированный маркиз. "Маркиз де Людцов", как иной раз он себя юмористически именовал, проснулся в плохом настроении. Он рывком откинул край одеяла и спустил свои ноги с постели. Спал кибернетик голым, как и положено не ведающему греха представителю высшего света. Босые ступни его всё никак не хотели всовываться в прикроватные тапочки, только с третьей попытки угодив в их неуловимую, дурно пахнущую полость. Тапочки были непростые, хоть и поддержанные, с загнутыми на восточный манер, лыжными носками, шитые суровой золотой ниткой - ложнотурецкие. Валандаясь с тапочками, Людцов устало матюгнулся. Перед тем как встать он по-львиному зевнул, но не потянулся, застоявшиеся косточки так и не хрумкнули - потягушечки не состоялись. Определённо: настроение было скверным. Ещё минуту назад у кибернетика торчал пенис, но теперь он начал терять эрекцию, опадать, превращаясь в полудохлый, сморщенный хоботок неопределённого цвета.
       Поднявшись, Людцов проволочился в туалетную комнату, безнадёжно обставленную в стиле ампир. Там он продолжительно журчал в потускневший унитаз, справляя малую нужду: струя была тяжёлой и словно несколько раз перекрученной. На дне фаянсовой ёмкости образовалось жёлтое, пенящееся озерцо. Людцов с ниагарским грохотом спустил унитаз. После мочеиспускания кибернетик принялся за водные процедуры. Он вошёл в душевую кабинку и вкрутил тёпленькую воду. Многочисленные струйки туго ударили его в лицо. Если честно: приятного было мало, словно тебя облили помоями комнатной температуры. Людцов мылся недолго и небрежно, он даже не использовал потрескавшийся обмылок слабо розового цвета. Кибернетик невнимательно намочил лицо, брюшные мышцы, похлопал себя под мышками и, наконец, добрался до запущенных гениталий. В области паха он тоже возился без особого тщания, по-быстрячку прополоскал своё обвисшее мужское достоинство. Нельзя было сказать, что Людцов очень любил это занятие, скорее им руководила старая добрая привычка чем искренняя тяга к гигиене. Всё что следовало проделать, он проделывал механически, по-инерции, не особо вдаваясь в подробности. Во время ополаскивания своих причиндалов, лицо кибернетика по-прежнему оставалось постным. Казалось: махнись Господь Бог его гениталиями на гениталии какого-нибудь горного козла, Людцов бы этого и не заметил. Любовь к гигиенически процедурам его более не воодушевляла, Струи воды бурно стекала по кожистому члену Людцова миниатюрным водопадом, как будто Владислав, не выходя из душевой, решил ещё раз помочиться.
       Вытершись насухо необъятным, махровым полотенцем, кибернетик, всё ещё голенький, покинул ванную комнату и вялым шагом вернулся обратно в спальню. Теперь стало очевидным, что это был мужчина в районе сорока, с бледною, безучастною мускулатурой, с бабскими ягодицами и начавшим оформляться мягоньким, интеллигентским брюшком. При ходьбе его серо-буро-малиновый пенис бестолково подпрыгивал между мохнатых ляжек. И вообще кибернетик оказался достаточно волосат чёрной кавказской порослью, которую уже не выбривал у себя между ног и под мышками. Даже его рыхлые, придавленные с боков ягодицы были не лишены растительности, она покрывала их лёгким мшистым налётом, сгущавшимся ближе к анусу. Правда мощная, кавказская поросль дала слабину: кое-где в её разбушевавшихся джунглях то там то сям проскакивали экзотические растения седины. Стелясь по телу, седой волос заползал даже Владиславу в буйный тропический пах.
       После утреннего моциона лицо Людцова было красным, словно сваренным в кипятке. Он подошёл к туалетному столику, на стуле перед которым, перекинутый через спинку, покоился немолодой банный халат. Запахнувшись в халат, Людцов уселся за овальную столешницу из красного дерева, сплошь заваленную какими-то чёрно-белыми бумагами. Его красное лицо ничего особо не выражало, разве что томление духа. И не стальные щипчики ухватили его руки, нет, и не клацали предварительно они этими щипчиками в воздухе, Боже упаси: руки его, словно чужие, сами начали шарить по лежащему на столе шуршащему вороху макулатуры, выхватывая оттуда большие бумажные листы с нарисованными им эскизами. Вот Ева вышедшая на индейскую тропу войны - вся воплощение боевой готовности; вот Ева в апрельском обрамлении цветущих деревьев - напудренная, японская гейша, на чьём лице не осталось живого места от белил; вот она за толстыми прутьями тюремной решётки - человеконенавистница с лицом рафаэлевской Мадонны; она же в образе кургузого, украинского чёртика, наводящего анекдотический шорох в канун лубочного Рождества; вот более серьёзная, в повидавшем виде, железном шоломе спартанского гоплита; вот опять, но уже с Ириной в перевёрнутой позе валетом, вылизывающие друг другу тяжёлые, нефтяные промежности; и снова Ева, на это раз с самцом неизвестной породы, который имеет её сзади, протыкая насквозь, так что изо рта Браун торжественно вылазит наконечник мужской арматуры; Ева же, и опять стоящая раком, а Ирина в полосатой пижаме щекочет языком воронку её угрюмой клоаки; и ещё много других больших бумажных листов с нарисованными рукою Людцова сюрреалистически-порнографическими эскизами.
       Просматривая их, кибернетик невольно возбудился: прошло уже больше месяца как он лишился обеих половых подруг, и теперь сидел на хлебе и воде. Ему становилось невмоготу; сперматозоиды, вихляя хвостиками, уже елозили Людцову по мозгам. Какими-то тайными ходами, покинув родимое болотце мошонки, головастики просочились во все закоулки его жаждущего естества. Пронырливые и неугомонные, они елозили повсюду, особенно густо плескаясь в тёпленьком, юрском водоёме обеих полушарий. Владислав уже собирался заняться мастурбацией, подрочить, глядя на карандашные рисунки своих любимых, как вдруг вспомнил: сегодня сороковой день. Точно, сегодня сорок дней, как он превратился во вдовца и онаниста. Сорок дней назад, как быстро скачет время, он потерял свою любовь: и молодицу-ксеноморфа и молодицу-человека. Безвременная кончина обоих, оборвала на самом интересном месте его половую жизнь. И как только он это вспомнил, до слуха кибернетика донёсся голос Маман. Это была всё та же, лишённая всякого напряжения, ровная интонация: ровная, как начёрченная под линейку упитанная линия. Казалось голос Маман самотёком сплывал по равнинной местности:
      - Нарушение периметра. Преодолены участки пять и шесть дэ. Несколько ксеноморфов проникли за ограничительный периметр.
       "А вот и гости, - подумал Людцов, - явились-не запылились, прямо на поминки. Надо же, как вовремя."
      - Как такое могло случиться - произнёс он вслух.
      - Выведены из строя запитывающие генераторы номер два и три, разрушена электрокоммуникация. Они обошли наш защитный контур.
      - Странно, что они до сих пор этого не сделали. Какова их численность?
      - Не могу сказать.
      - Примерно?
      - Судя по насыщенности сигнатурного пояса - больше тридцати.
      - Что мы можем предпринять в подобных обстоятельствах?
      - Ситуация быстро меняется. Исходя из последних данных: ничего. Только ручной режим. Четыре ксеноморфа уже проникли на борт корабля, движутся вентиляционными каналами..
      - Как быстро. Значит это всё? - дрожащим голосом поинтересовался Людцов. И не то чтобы ему было интересно, скорее всего, он спрашивал это просто так, ради очистки совести, зная наперёд ответ - нужно же было о чём-то спросить.
      - Да - спокойненько констатировала Маман. А что Маман: ей что в лоб, что по лбу - один хрен; Маман - машинерия. - На этот счёт предусмотрен протокол самоликвидации. - также невозмутимо добавила она.
      - Ясненько. И сколько у меня времени? - Людцов спросил так, как будто у него обнаружили рак, неизлечимое онкологическое членистоногое, а ведь ещё пару минут назад он со спокойной душой собирался мастурбировать - экий скрипучий поворот судьбы: р-раз и уже не до онанизма.
      - Через восемь минут они будут в этом сегменте корабля. Дальше я прогнозировать не берусь.
      - И всё же?
      - Вас обнаружат, примерно, через одиннадцать минут. Плюс ещё минуты три, максимум. Приблизительно через четырнадцать минут всё будет кончено.
       Лицо Людцова окаменело. Четырнадцать минут на всё. Четырнадцать минут чтобы нажиться. Его сжатые руки побледнели и стали похожими на мороженную рыбу. Кибернетику хотелось завыть, как собаке. Собаке - собачья смерть. Жалел ли он о прожитой жизни? Да, наверное, жалел. Не обо всём, конечно, но да - наверное, жалел. Мог ли её прожить по-другому? Да, наверное, мог. Или может нет. Но теперь уже всё - поздно. Не важно всё это теперь. Жизнь в единый миг оказалась в прошлом, жизнь в единый миг оказалась прошлым. Да и не жизнь это была, а так - пошлость. Людцов почувствовал как холодеют его скулы и лоб, начало немилосердно ломить виски, словно какая-то важная мысль шла напролом, желая во чтобы то ни стало прорваться внутрь. Мысль пёрла извне сплошным железным потоком. Это нужно было прекратить, кибернетик почувствовал тошноту. Дуристика какая-то: только что он обдумывал как лучше подрочить и вдруг на тебе - жизнь оказывается уже тю-тю, полностью прожита. До последней капельки - почти. Те тринадцать минут. которые остались, нужно было куда-то деть, чем-то заполнить, как-то убить. Тринадцать минут как лишний довесок к ненужной жизни. Жизнь проскочила едиными махом, а оставшиеся тринадцать минут, как кость в горле. Куда их деть, эту маленькую вечность, может всё же холоднокровно подрочить напоследок или отведать какого-нибудь вкусненького цианида. Наверняка в лаборатории что-то такое завалялось. Как тяжело за эти тринадцать минут не потерять лицо, не превратится в протоплазму. Целых тринадцать минут оставаться Человеком. Какая это непосильная ноша - человек, кто бы мог подумать: продержаться ёбаных тринадцать минут. И какая непосильная скука - продержаться, когда всё уже известно. Самое важное теперь - с достоинством сдохнуть. Как будто это имеет какое-то значение. Как будто достойная смерть наедине, чем-то лучше от позорной смерти наедине. Нет, ни чем она не лучше, ни чем она не хуже, она просто - смерть и всё.
       Существовало несколько вариантов выхода из ситуации, но все они были швах. Не обязательно быть гением, чтобы понять: дело пахнет керосином. Или, на худой конец, - табаком. Существовало несколько вариантов, но приемлемого - ни одного. Чтобы выйти сухим из воды настоятельно требовалось вмешательство чуда, хоть какого-нибудь, хоть самого завалящего. В нём была крайняя необходимость, чудо требовалось позарез.
      - Ладно, - сказал кибернетик, - пойду, поговорю с ними, может что-нибудь выгорит, - он сказал это так, как будто дело касалось обуревшей, дворовой шпаны. Мол сейчас он выйдет, перетрёт с ними по-мужски, как следует шуганёт и всё будет чики-пики. - чем чёрт не шутит. Да и ещё: без моей прямой команды ничего не предпринимать. Ясно?
       Чёрт существо достаточно юмористическое, достаточно карикатурное, его, наверное, легко рассмешить, покажи такому пальчик - и он твой, но эти черти... эти черти, судя по всему, с чувством юмора не дружили и к шуточкам были не расположены, их так просто пальчиком не возьмёшь.
       Людцов взял дело в свои руки, перешёл на "ручной режим": он стоял в полутёмном коридоре и ожидал незваных гостей, неуверенный и притихший. Сердце его бешено колотилось, словно вгоняя гвозди в грудную клетку из дерева. Страшно? Конечно страшно, это тебе не мелочь по карманам тырить, и не товарищей на корм отдавать. Лицом к лицу с чужими - не у каждого хватить кишки, толщина не та. Владислав бодрился, он старался думать о ксеноморфах, как о родичах Евы, пришедших на её поминки - сороковой день как ни как: посидят, повспоминают "не злым, тихим словом", перемоют покойнице косточки, а там глядишь и разбредутся каждый по своим делам. Чем не вариант. Идеальная картинка: кибернетик за одним столом с Евиными родственниками печального образа. Только стол-то пустой, а что им кушать прикажите, родственники, они, как известно, - твари прожорливые; не его ли, Людцова, они кушать станут, и не его ли кровь они станут хлестать. Что правда, то правда: пустой стол - это не к добру.
       В дальнем конце коридора послышался шорох. Шух-шух-шух. Там, кажется, кто-то появился: несколько неясных фигур возникло в технических сумерках помещения. Плохо освещённое пространство - манна небесная для воображения. Но фигуры в отдалении были реальными, в этом не было сомнений, они в полный рост, не крадучись, приближались к Людцову, высокие и молчаливые, словно монахи. Даже очень высокие как для ксеноморфов, они шли, точно вырастали из темноты, всё выше и выше. Сначала их было три или четыре, потом, по мере приближения, их становилось больше: такие же высокие и молчаливые, они появлялись за спиной первой шеренги атакующих. Количество их росло в геометрической прогрессии, наполняя коридор зловещими тенями. В какой-то момент это начало напоминать религиозную процессию: толпа монахов приближалась к Людцову в торжественном безмолвии. Крестный ход чужих. Да полноте, ксеноморфы ли это? Собственно, и толпой-то это можно было назвать с большой натяжкой: не толпа это была вовсе, а скорее - правильно организованный строй. Те кто шли впереди казались огромными, с чёрными капюшонами на голове, они двигались как-то по-особенному громоздко и неестественно, словно перемещались на ходулях. Но было в этом ещё что-то от театральной, отшлифованной веками, католической помпезности. Процессия нагнала на кибернетика страху, и он одинаково далёкий от всякой религии, всей шкурой ощутил примитивный. мистический ужас. Если бы обстоятельства позволяли, Людцов непременно сделал бы ноги, дал стрекача. Но куда он побежит, в каких палестинах спрячется? От гостей не нужно бегать, их нужно принимать, привечать, потчевать.
       Один за другим появившись из темноты, блестящие, словно облитые горячей смолой, ксеноморфы постепенно обступили Людцова. Это были всё крупные, рослые экземпляры, с непропорциональной головой, напоминавшей тиару Папы Римского. У кибернетика захватило дух от этой высокопарной, маниакальной красоты. Вот кто был настоящим исчадием ада, достойным сана его боевой, половой подруги. Как поздно он их встретил, где же вы так неоправданно долго пропадали? Это было загляденье: баснословные враги человечества в лучшем своём виде. От них так и сыпались электрические искры зла, словно во время сварочных работ. Вступить в интимную связь с одной из таких особ, всё равно что дать Антихристу в рот, навалить ему за щеку. Особенно достойными любви были первые четыре экземпляра, те что выступали впереди. Их чернота была ещё чернее чем чернота Евы Браун, казалось они поглощали весь свет абсолютно, не отражая ни единого кванта энергии в ответ. Можно было легко себе представить: четыре данных экземпляра - это экземпляры высшей категории, они состояли из серьёзной субстанции чёрной дыры и обладали той же неординарной плотностью материала. Эти четверо двигались в особых лакунах искажённого пространства-времени, которые были как бы вычленены из рядовой геометрии мира. Деформированные участки континуума окружали их наподобие непроницаемых, гипергравитационных, мыльных пузырей. Скрытые за горизонтом событий, невозможно было уяснить их реальный облик: то что мы видели было всего лишь отпечатком пальца нашего подсознания. Угодить в их объятия, всё равно что угодить в поле тяготения чёрной дыры - назад дороги нет. В чёрную дыру можно быть низвергнутым, туда можно пасть, но вернутся обратно - никогда.
      - Я пришёл к вам с миром, - сказал кибернетик классическую фразу контактёра, ставшую с некоторых пор ходячим клише, и скинул тяжёленькую штуку боевого лазерса под ноги окружившим его чудовищам - воспользоваться им было всё равно невозможно; лазерс гулко ударился о металлический пол коридора, - предлагаю закопать топор войны. Не понимаете? Говорю: то-пор-вой-ны-за-ко-пать. Ферштейн? Не ферштейн: топор-войны-говорю-закопать.
       Людцов вдруг поймал себя на чувстве, что он ломает комедию, что это всё как-то несерьёзно, что он просто-напросто валяет дурака. Он же не надеялся, что чужие так сходу возьмут и его поймут? Нет - тогда зачем, в чём смысл? Просто потянуть резину в надежде на близкое чудо? Но чудес не бывает и в подтверждение этого один из ксеноморфов, грозный и величественный экземпляр, ухватил Людцова за горло и приподнял на уровень своих глаз. В душу кибернетика, обдувая мраком и холодом, заглянула бездна. Дохнуло космосом в душу кибернетика, бесконечностью вымерзшего пространства. Какое понимание, какой контакт, вы о чём вообще? Всё это бред сивой кобылы, вы только взгляните в эти очи. Об абсолюте непонимания - вот о чём шла речь, если речь вообще о чём-то шла.
      - Ладно, ладно... согласен, - захрипел кибернетик, болтая ножками. Он хрипел, задыхаясь, но ощущение, что он продолжает ломать комедию, никуда не пропало. С риском для жизни, но он продолжал невольно валять дурака. А тут ещё эти его задние конечности, которые так неуместно, так по-глупому болтались в воздухе, - моя вина.. это я прошляпил вашу родственницу. Недоглядел... каюсь.
       Ксеноморф смотрел на человека без явного выражения чувств. Оно и понятно, как ещё смотреть но попавшую под каблук букашку: ни ненависти, ни брезгливости, ни интереса. Он просто смотрел в лицо кибернетика, словно это был камень. Индийский ноль внимания. И вдруг, без всяких предисловий, грянуло мелкое чудо, надо же, всё-таки грянуло, правда не совсем то, на которое надеялся Людцов, но чудесами не перебирают, это вам не харчи, и на том спасибо - хоть что-то: ни с того ни с сего в полуметре от Владислава жутко развернулась великолепная, многоуровневая роза - чужой разъял свою пасть почти без единого звука. Только что ни чего не было и вдруг - бац: необъятная, свежейшая роза пряла в лицо Людцову. Она была грандиознее той розы, которую ему, в минуты душевной близости, дарила Ева Браун. Если, не отрываясь, долго смотреть в середину этакой пасти, то можно было легко подпасть под действие её гипноза, навсегда угодить в магическое рабство её плотоядных чар. Людцов почувствовал как ему в физиономию брызнули вязкие нити слюны и желудочного сока. Его лицо оплывало полупрозрачной, студенистой массой. Кибернетик как будто только что ударил мордой в холодец.
      - Я виноват... виноват... виноват.. - хрипел он из последних сил; слизь залепила Людцову глаза и он видел всё в странно-искажённом, оптическом ракурсе, - мне действительно жаль, ну что вам ещё от меня надо? Что вы ещё от меня хотите? Что-о-о?
       Чужой ослабил хватку и Людцов беспомощно свалился на пол. Полуослепший, задыхающийся, он ползал по металлическому покрытию коридора, на ощупь пробуя пространство перед собой. Но куда бы он не простёр руки, всюду одно и тоже: мощные, задние лапы ксеноморфов - твёрдый и густой частокол конечностей. Чужие обступили кибернетика плотнее, они смотрели на него сверху вниз, смотрели и молчали; они над ним нависали, словно укоры совести. Людцов, кажется, начал догадываться о чём молчали ксеноморфы. Они могли сейчас раздавить человека тяжестью одного только взгляда. Словно кто-то древнейший и напрочь лишённый сердца, приподнял наконец громадно-громоздкие веки (вернее приподнять веки ему помогли), и пробил даль своим безошибочным, рентгеновским оком - пробил и всё насквозь узрел: мелочную душонку хомо трусливо жмущуюся к его подножью. Людцов буквально расплющился под действием этого взора, точно под молотом гидравлического пресса.
      - Понимаю - сказал он, всё ещё задыхаясь; он видел окружающих его ксеноморфов, словно в увеличительную линзу - огромные, монументальные твари, - Хорошо.. я согласен, хрен с вами. Давайте. Только у меня одно условие... только одно.
      
      Глава 22
      
       Людцов сидел на поребрике входного отверстия. Сзади начинались прямоугольные лабиринты звездолёта, геометрия его эвклидовой коридорной системы, а впереди - пространства чужой планеты. За эти два года Зет Гаш тире пол сотни девятнадцать так и не стала ему родной. Открывавшийся отсюда пейзаж выглядел достаточно предсказуемо в это время года: ближайшие отроги, постепенно мрачнея, начинали набираться тёмной зеленью - весна уже перевалила через свой апогей. Хвойные леса потихоньку становились серьёзнее, переходили на рабочую форму одежды, исподволь готовились к трудовой деятельности летнего периода. В природе начинались будни. С полным ртом забот птицы наконец умолкли: не воды в рот набрав, а именно - забот. Даже дряблое нейтронное светило с каждым днём становилось всё более вещественней, оно как бы увеличивало свою мощность, переходило на новый, более совершенный вид топлива. Теперь это не был тот прежний, едва различимый, водяной знак, удостоверяющий аутентичность небесной купюры, нет, теперь если и было возможно взглянуть на банковскую облигацию неба, то не для того чтобы удостовериться в её оригинальности: водяной знак нейтронного солнца стал слишком ярким для зрения. Находясь в зените, Корнелиус легко выедал глаза, тогда не водяной знак он напоминал, а скорее - раскалённое до белого свечения клеймо. Кто-то заклеймил небесный свод сияющим в полдень, абстрактным символом. Истинно ли небо или его банкнота поддельна, теперь можно было определить только в часы рассвета или на закате, в утренней дымке или в дымке вечерней.
       Где-то под этим старческим египетским солнцем, пробираясь по колена в хвойных лесах, загребая километры пространства, двигался энтропофаг. Отсюда, с места где сидел Людцов, его не было видно, но Маман несколько дней назад зафиксировала его сигнатуру: энтропофаг, словно тропический циклон, двигался куда-то на северо-восток. Ночью он миновал звездолёт в какой-нибудь сотне километров отсюда и теперь, судя по всему, неуверенно отдалялся. Его не было видно, но Владислав прекрасно знал, что где-то там, за воздушными стенами расстояний, шугая матушку-природу, и наводя шорох на местный ландшафт, происходило невиданное по масштабу явление - энтропофаг. Конечно, можно была подняться на авиаботе и осторожненько слетать в ту сторону, чтобы ещё раз кинуть заинтересованным оком на это глобальное действо и воочию убедиться: даже незыблемые законы физического мира чреваты неминуемым исключением. Да можно было, но стоило ли: в последнее время Людцов чувствовал себя неважно. В последнее время он слишком часто чувствовал себя неважно и поэтому лишний раз старался не покидать пределы земного корабля, здесь он ощущал себя если не в безопасности, то более-менее на своём месте. К тому же: что если ЭТО случиться на борту авиабота, по дороге к энтропофагу, прямо посредине воздуха, что тогда - нет, лучше не рисковать. Бережёного, как говорится, бережёт Бог, или кто-то кто занял его вакантное место.
       Людцов сидел на поребрике входного отверстия, как будто сидел на пороге отчего дома. Правда это было не просто сидение на пороге отчего дома, а его модификация, новый модернизированный вариант этого самого процесса - сидения на пороге отчего дома. Протирание тех же самых штанов на более высоком, техническом и моральном уровне. Но чувства, которые, при этом усовершенствованном процессе протирания штанов, осаждали человека, были в общем сродни тем, которые его осаждали, при процессе протирания штанов в старом его, ещё доисторическом варианте. Сродни, но не идентичные, много чего с тех пор изменилось, собственно, - почти всё, даже фасон штанов, разве что задница, на которой так по разному восседали на крыльце родительской хаты, не изменилась ни капельки, какой была такой и осталась, старая добрая жопа человека - единственно только она. Итак: задействовав неизменную в таких случаях часть тела, Людцов сидел на поребрике входного отверстия, словно сидел на пороге отчего дома, очень модифицировано протирая штаны нового фасона, и думая свою думу, суть которой сводилась к банальному разочарованию.
       Нехорошую в общем мысль обдумывал кибернетик - горькую. Горечь сочилась во всём над чем он сейчас мозговал. Может права была Ирина и он только лодырь и садюга. Садюга и лодырь, всё равно в какой последовательности, и ничего более. Он просто опустился и этот уровень, что ниже плинтуса, принял за откровение господне. А на самом-то деле ничего и не было, ничегошеньки, только лень и склонность к садизму. Он двигался по пути наименьшего сопротивления, потакая себе во всём, играясь по дороге в поцелованного Богом ребёнка. Так действительно ли ничего не было или что-то всё же наличествовало - как теперь разобраться. Корнелиус, тем временем, вскарабкался в зенит и бил прямой наводкой полуденными залпами корпускул. Белый свет, словно прибой, омывал небеса. Полотно лазури постепенно начало выцветать, скоро оно стало бледным точно после тысячекратной стирки. Под воздействием химического реагента солнечных лучей, цвет лазури вылинял до неузнаваемости. Небо стало неприятно-белым, словно бельмо. И под этим гремящим в апогее, нейтронным светилом Людцов как будто прощался с жизнью. По большому счёту, так оно и было: под этим гремящим в апогее, нейтронным светилом Людцов прощался с жизнью. На полном серьёзе.
       Скоро, однако, как следует напрощавшись, он поднялся, оторвал от поребрика свой абсолютный зад, и ступил в темноту внутренних помещений звездолёта. Людцов ступил из света полудня во мрак, пересёк пограничную черту и пропал в искусственной слепоте. Впрочем, зрение скоро вернулось, глаза быстро восстановились, привыкнув к скудному освещению. Опять начинался геометрический бедлам перпендикулярных коридоров, многоярусный слоённый пирог уровней и секций. Скверно освещенные коридоры тянулись в бесконечность, где-то там, далеко впереди, в бесконечности они и пропадали. По такому коридору можно было идти всю жизнь, никуда и никогда не сворачивая, идти и идти, и идти, и идти, пока сам в ней не пропадёшь, пока бесконечность тебя не поглотит. О, как бы это было замечательно. Согласитесь, сильный шаг: по-буддистски себя изжить, раствориться в вечной перспективе коридоров. У Людцова засосало под ложечкой, он почувствовал сильнейший спазм тоски: кажется, его снедала тоска по бесконечности. Неожиданно душа Владислава исполнилась невыразимой печалью по разъятым в никуда пространствам. По разъятым в никуда пространствам душа его неожиданно истомилась. Как было бы хорошо, сделав всего шажок, без околичностей ступить из этого коридора прямиком в космос, и двигаться по нему, вслед за расширяющейся Вселенной, навстречу никогда не иссякающей перспективе, пока не сотрётся на нет всё твоё материальное присутствие - всё до последнего атома. Пока всё твоё вещественное не амортизируется до дряблого дуновения квантовых частичек.
       Но сделав шажок, Людцов всего-навсего встретил чёрта, а не вышел в вожделенную бесконечность; чёрт рыскал по коридорам звездолёта в поисках съестного. А за ним показался ещё один, такой же длинноголовый, чёрный, жирно лоснящийся в темноте. Черти всегда рыскают по коридорам в поисках чего-то пожевать; чего-то пожевать и справить нужду - в этом их вся чёртова фишка. Один из них подошёл к кибернетику и принюхался в надежде что это, то самое, чем можно заморить червячка, но быстро поняв, что из этого роя ничего не получиться, тут же удалился, не солоно хлебавши. Удалялся он на полусогнутых, нарочно, словно в сердцах, скребя о стенку коридора жёстким своим хвостом. Находящиеся за плечами, хрящевые трубы отростков не по-доброму топорщились - ксеноморф, то есть чёрт, выказывал разочарование.
       Да: теперь звездолёт - венец человеческих технологий, превратился в логово чужих. После последних событий миновало тринадцать дней - "Экзис" за это время изменился до неузнаваемости. Старый, добрый "Экзис" сгинул под слоем тошнотворной штукатурки и теперь по его коридорам туда-сюда непрерывно шастали голодные ксеноморфы; словно черти в аду, они никогда не знали покоя. Никогда не способные насытится, они рыли носом не землю, но металлические плиты покрытия, в вечных поисках хавки. В своё время, благодаря стараниям Людцова, "Экзис" напоминал Содом и Гоморру, прошло почти две недели: некое подобие преисподней - вот что такое "Эксзис" сегодня. Вполне естественный переход. Нельзя сказать что это неожиданно: между состоянием Содома и состоянием преисподней не было принципиальной разницы, качественно они не отличались, они отличались количественно. Если раньше представителей нечистой силы на борту "Экзиса" было раз-два и обчёлся, Ева Браун и Людцов, то теперь их количество зашкаливало.
       Экземпляры ничем не хуже Евы Браун рыскали по евклидовому лабиринту корабля, словно у себя дома, Они облазили все закоулки земного звездолёта, повсюду оставляя следы своего пребывания - мрачные тяжёлые кучи экскрементов. Большинство кают стали похожими на помойку. Своими испражнениями чужие обмазывали стены помещений, день за днём наслаивая всё большую толщину и придавая им специфическую форму, так что внутренне пространство звездолёта стало вскоре напоминать катакомбы. Даже спальня Людцова - изысканное любовное гнёздышко в стиле рококо, в котором он предавался плотским утехам со своей фавориткой, очень быстро обернулось в гнусное, готическое подземелье. Более пыточную камеру оно напоминало теперь, чем святилище сладострастия. Эпоха барокко позорно провалилась, маркиз де Людцов оказался не у дел, новые завоеватели диктовали свой стиль. Теперь эпохою Просвещения и не пахло, а смердело исключительно, быстро цементирующимися, продуктами выделения чужих.
       Людцов ходил из помещения в помещение и не узнавал корабля. Из его рафинированной опочивальни сотворили берлогу, куда было мерзко казать свой нос. За несколько дней весь звездолёт преобразился в одно сплошное отхожее место: туалет, а не космический корабль. Что Гоморра что геенна огненная - один бень, за малюсеньким исключением: жить в Гоморре было предпочтительней. С чисто человеческой, конечно, точки зрения, ибо черти, судя по всему, думали по этому поводу в совершенно ином ключе. Теперь Людцов взглянул на чужих другими глазами. Он, словно прозрел. В новом свете они ему представились и, о диво-дивное, оказывается он их совсем не знал. Оказывается общение с Евой Браун это одно, а жить в их социальной гуще - нечто совсем другое. Оказывается сношаться с одним из экземпляров, не означает понимать весь вид в принципе. Открылась большущая тайна: всё что касалось естественной жизни ксеноморфов, их быта и нравов, Людцов был абсолютно не в курсе, касательно этого он оказался не в зуб ногой.
       Он глядел на этих рыскающих тварей и не видел в них Евы, она не сквозила ни в их облике, ни в их повадках - Ева была совсем другой, она была уже как бы не ксеноморфом, выпавшей из их плотных рядов. Ева Браун более не вставлялась в строй чужих, Людцов её очеловечил, сделал из неё кого-то другую - Другую, не Чужую. И было совсем не факт, сможет ли она, после Людцова, вернутся к своим, в свою естественную среду обитания и снова, как ни в чём не бывало, стать рядовой, профессионально испражняющейся, хищницей - знатоком фекалий и убийств. Но не только Людцов воздействовал на Еву Браун, Ева Браун также и в той же мере воздействовала на Людцова, она также его изменила - оксеноморфила. Ева не была больше просто чужой, также как Людцов не был больше просто человеком, помимо воли произошла некая диффузия внутреннего вещества, всё перемешалось в их бедных сущностях, и оба они превратились в Других: не в ксеноморфов и не в людей - в третье промежуточное звено. Как вам такое: они оказались и не там и не там - нигде, вне границ своих законных видов. И также как Ева, которой навряд ли удалось бы вернутся в общественную структуру ксеноморфов, точно также и Людцов: при случае он навряд ли сумел бы вписаться в общество людей, стать стандартным его членом без того чтобы наступить своей арии на оригинальное горло. Путь назад к человечеству Людцову был заказан.
       Сам Владислав за эти дни очень сильно опустился, оксеноморфился вконец, причём оксеноморфился в худшем смысле этого слова. Без сомнений: Людцов постепенно терял человеческий облик, налёт человеческого, словно плесень, постепенно стирался с его натуры. Уже не стесняясь, позабыв о своей игре в аристократизм, он порой останавливался в каком-нибудь тёмном закутке и, ничтоже сумящеся, справлял нужду. Сначала стравлял только по маленькому, втихомолку мочеиспуская, но потом, лиха беда начало, начал ходить и по большому, срать самым непринуждённым образом. А хули делать: с чужими жить - по-ихнему, по-чужому выть. Кого здесь стесняться-то - да, действительно, стеснятся здесь было некого. И если на первых порах кибернетик искал закуток потемнее и боязливо оглядывался, то через неделю от прежней "вежливости" не осталось и следа: он стал опорожняться на самых видных местах, где только чувствовал позыв. Людцов быстро потерял свой лоск, перестал мыться, отпустил кабанью щетину, от него воняло, как от закоренелого бомжа: днём с огнём было уже не отыскать его прежней французской претенциозности. Встретив такую особь в тёмном помещении, ну как в нём было не угадать чужого - чужим, до некоторой степени, Людцов и стал. Ни дать ни взять - ксеноморф собственной персоной.
       Иногда двигаясь по коридору, Людцов разговаривал с Маман. Тогда он что-то бормотал себе под нос, точно умалишённый, ведущий бесконечный диалог с самим собою. Маман продолжала функционировать, но лишь отчасти: большинство гнезд сенсорного контура ксеноморфы уже успели заляпать дерьмом. Маман постепенно глохла и теряла зрение, становилась всё более неадекватной. С каждым днём ей делалось всё труднее поддерживать разговоры с Людцовом на должном профессиональном уровне. Маман невольно сдавала позиции, можно было подумать что она стареет и впадает в возрастной маразм. Было странно слышать как этот совершенный ум время от времени начинал пороть чепуху, запинаться и выходить за рамки здравого смысла. Это было похоже на атрофию умственных способностей. Маман теряла бразды правления: ранее во всём подвластный ей, космический корабль превращался для неё в слепую зону. Очень скоро её мозг перестал существовать в режиме реального времени, диапазон его функциональных возможностей таял на глазах. От Маман более ничего не зависело, почти всё оказалось пущенным на самотёк; все службы жизнеобеспечения постепенно выходили из строя - звездолёт неотвратимо отдавал концы.
       Но кое-что Маман ещё вполне могла сотворить: красная кнопка самоликвидации до сих пор находилась в её дрожащих руках. Во власти электронной машины было устроить большой-пребольшой ба-бах, для этого сенсорный контур не обязателен. С такой задачей она могла бы справится даже на ощупь, не хватало только устной команды Людцова. Но вопреки очевидному, Владислав подобного разрешения не давал: всё тянул резину, тормозил, проявлял нерешительность, рефлексировал. Чего сомневаться-то, жми на кнопочку и дело с концом - хуже уже не будет.
       Но вместо этого Людцов отдал другой приказ: был возобновлён контур питания и Еремей воскрес как по мановению волшебной палочки. Его изваяние не тысячелетие стояло, а гораздо меньше, оно так и не дождалось холодной смерти Вселенной. При этом никаких жутких последствий: оживший андроид быстренько очухался, как ни в чём не бывало зафункционировал и тут же занялся какими-то своими неотложными делами, о которых кибернетик ни слухом ни духом. Неподотчётный больше Людцову, он решал свои эзотерические проблемы, ходил туда-сюда по кораблю, полному призраков чужих, как одни из фантомов царства мёртвых. Что за траблы теребили бедную душу андроида - тайна за семью печатями: не голову, а именно бедную заблудшую душу. За всё время Людцов и Еремей не обменялись ни единым словом, очевидно, каждый считая другого в чём-то виноватым. Иногда, случайно встречаясь в загаженных лабиринтах "Экзиса", они, не останавливаясь, и не преуменьшая скорости, молча кивали друг другу головами, как люди избегающие более близкого знакомства; формальная субординация вполне устраивала и того, и другого. Надо сказать, что контакт с внеземной цивилизацией Еремея так и не состоялся, никто особо и не настаивал. Каждая из них, и цивилизация Людцова и цивилизация Еремея, двинулась своим отдельным путём, не обращая внимания на соседнюю. Обделывая свои сокрытые делишки, андроид вёл себя вполне самостоятельно, бесповоротно выйдя из подчинения людей. Теперь Людцов был ему не указ. Андроид отпочковался от ствола человечества в независимую, сам себе на уму-ветвь. Не мыслящий тростник, конечно, но всё же... Чем занимался Еремей, кибернетика не слишком волновало, как ни волновала его жизнь совершенно постороннего человека. Замышляй он хоть всемирный потоп - плевать. Другие совсем проблемы обуревали Людцова, совсем другие траблы теребили его душу, ему было явно не до андроида.
      
      Глава 23
      
       Порой во время своих прогулок по омерзительному кораблю, Людцов вдруг останавливался на месте, замирал, как вкопанный, и долго прислушивался к себе. Он как будто прислушивался к музыке сфер, звучащей глубок в его естестве. Чутким, третьим ухом Людцов ловил всё что происходило внутри него самого. Никакое шевеление, никакое мелкое ёрзанье не могло скрыться от внимания кибернетика - тот всегда был на чеку. С некоторых пор он постоянно держал ухо востро, да и как тут расслабишься, когда внутри тебя, от тебя независимая, произрастала чужая жизнь - жизнь чужого. Да, всё обстояло именно так: Владислав был беременным. Случилось это тринадцать дней назад: под неусыпным контролем свидетелей кибернетик заглянул внутрь свежего яйца. Только что на глазах у всех яйцо развернуло свою мясистую скорлупу, словно залупилось для соответствующих нужд. Склонённый кибернетик так и не успел ничего рассмотреть. Лицехват натренированно выпрыгнул из яйца, как чёртик из табакерки, и прочно схватился за физиономию Людцова, тот даже пикнуть не успел. Лицехват поцеловал его нагло в губы, просунув в глотку Владиславу длинный трубчатый отросток - французский поцелуй в модифицированном исполнении. Вот и верьте после этого, что от поцелуев, даже с языком, не бывает детей: бывает, ещё как бывает.
       Когда-то сожительствуя с Евой, Людцов грезил о новорожденных чертенятах: Ева, как послушная жёнушка, должна была их выносить и предоставить кибернетику на тарелочке с голубой каёмочкой. Где теперь та тарелочка с голубой каёмочкой - увы, давно уже нет, разбилась вдребезги. Чертенята случились, но вот в роли послушной жёнушки оказался сам кибернетик. Теперь обязанность предоставить блюдо из свеженьких чертенят целиком и полностью ложилась на плечи Людцова. Его фантазия, на которую в своё время ни сподобился и Гоголь, осуществилась с точностью до наоборот, то есть Гоголь оказался в пролёте дважды. Первый раз, когда не додумался что черти и люди могут очень близко сожительствовать, вплоть до деторождения. Второй - когда упустил из вида, что процесс деторождения в подобных союзах может стать прерогативой человеческой особи мужского пола. Надо сказать: на современный лад, очень продвинутая, модерная получилась семья. Жизнь на планете ZH-5019 много в чём могла бы просветить Николая Васильевича, особливо если дело касалось тончайших нюансов межвидовых половых отношений. По части разнообразия нечистой силы она дала бы фору даже его любимой, николаевской Украине.
       Уже тринадцатый день Людцов вынашивал в себе личинку ксеноморфа. Поначалу она была слабеньким, едва ощутимым червячком, бороздящим пространства его внутренностей. Боясь вспугнуть это хилое копошение, кибернетик осторожненько внимал внутренней деятельности козявки. Ему тогда казалось: кто-то запустил слабенькую ручку ему в кишечник и что-то там ищет, плямкая пальчиками младенца. Что он там искал - может душу? Это было немножко щекотно и немножко жутко. Впоследствии ручка младенца оказалась очень деятельной, червячок начал проявлять живейший интерес, активно борсаясь в потрохах Владислава, словно у себя в кармане. Маленький паразит оказался нахальненьким, он то и дело давал о себе знать, настойчиво напоминая Людцову о его интересном положении.
       Владислав готовился стать полноценной матерью, то есть дать кому-то жизнь. В понимании ксеноморфов это была неблагодарная роль, мамы чужих долго не живут, младенцы убивают их ещё при рождении, но кибернетик, полностью осознавая гибельность своей участи, старался относится к ней с чисто человеческим предубеждением, то есть в позитивном ключе, как земная мать относится к своему земному дитю, а это было не просто в условиях корабля провонявшего выделениями инопланетян. "Экзис" смердел, как кусок падали, и Людцов находился в сосредоточии этого зловония. Иногда он позволял себе выходить наружу, чтобы вдохнуть глоток-другой свежачка, но личинка внутри, кажется, была против этого: она начинала волноваться, усиленно ёрзать, скользя по всему пищеварительному тракту, так что Владиславу, в конце концов, приходилось возвращаться обратно в среду более для девочки привычную. Он почему-то решил, что у него должна родится именно девочка - крохотное, зубастенькое существо, как две капли воды похожее на Еву Браун. Так Людцов намеревался почтить память своей любимой, отдать ей должное. То что ксеноморфы были бесполыми его нисколько не смущало. В какой-то степени он чувствовал себя виноватым и эта беременность, во многом, надо сказать, добровольная, являлась своего рода способом принести сердечное извинение: сказать прости и отдать к чёрту концы - очень наглядный и выразительный метод искупления вины. Владислав относился к этой личинке как к их с Евой Браун ребёнку. Он не сомневался что будет девочка, такая же цельная и борзая как и её, не сказать что мать, ибо в данном случае в роли мамаши выступал именно человек, но такая же как одна из её родительниц по линии ксеноморфов: не как Владислав, нет - как Ева. Если она что-то и возьмёт от Людцова, то пусть это будет не расслабленная, человеческая оболочка - их "доця" должна уметь постоять за себя.
       Когда-то из этого чертёнка вырастит настоящая эсесовская чёртовица, хищница в последней инстанции, которая не зная пощады, будет крушить челюсти своей добыче. Но для Людцова она была его "девочкой", "крохотулечкой", в которой он, ещё не воспроизведя её на свет, уже не чаял души. Родительский инстинкт пробудился в нём с необыкновенной силой. Как самая настоящая мать, ещё не видя своего отпрыска, Владислав был готов ради него пожертвовать своей жизнью, причём пожертвовать не гипотетически, а вполне реально. Для кибернетика подобная фигура речи приобрела вполне конкретный, мясистый смысл. Владислав был не просто готов отдать ради "маленькой" свою жизнь, он без всяких околичностей собирался это сделать в натуре. Он вынашивал эту девочку себе на стопроцентную погибель, давал ей жизнь ценой своей - у него даже не было выбора. Его поставили перед фактом, и всё же, несмотря на трагическую перспективу, Людцов любил эту ползающую по его внутренностям "малечу". Да уже, действительно: родительский инстинкт накрыл его с головой.
       Обычно срок беременности личинкой ксеноморфа, продолжался, в зависимости от обстоятельств, от шести до четырнадцати дней. Дальше младенец, став достаточно мощным, таранил изнутри грудную клетку и с боем прорывался наружу. Для Людцова это означало конец, для его ребёнка - начало всего дальнейшего. Владислав переживал тринадцатый день беременности, он уже ходил на сносях; времени у него оставалось мало, не сегодня-завтра он должен был разрешиться. Людцов чувствовал, как червячок набирается силы и постепенно становится дюжей, привередливой козявкой. При всех неприятных внешних моментах, беременность кибернетика протекала нормально, без видимых осложнений. Людцов даже мог ставить себя в пример - с обязанностями будущей мамы он справлялся на отлично. Правда бонусов ему за это всё равно не предвиделось. За тринадцать дней зигота внутри кибернетика развилась в мощнейшую, ударную личинку. Она развивалась очень бурно, то и дело ёрзая во внутренностях человека и не находя себе места в этом кромешном, кровавом месиве. Личинка уже начинала проситься наружу, она всё настойчивее толкалась о внутренние стенки рёбер. А девочка-то созрела, не успел и оглянуться. Срок беременности явно подходил к концу, скоро обещала развернутся финальная её часть: грудная клетка затрещит по швам и на свет божий, сквозь рёв и хруст, выюркнет, идущее на таран, милейшее существо. Оно выюркнет в слизистой оболочке, в тонюсенькой кровяной плёночке, как будто в рубашке, в гадкой жирненькой распашонке - счастливая дочурка, над трупом своей перезревшей и лопнувшей мамаши. Каков твой путь, милое дитя, никто не знает и Людцов тоже терялся в догадках. Конечно общая картина более-менее ясна, но частности были от него сокрыты за пеленой неотвратимой смерти.
       Он шёл по изменившимся до неузнаваемости, мерзким коридорам "Экзиса". Он шёл по ним, словно первый раз после аварии. Ему откровенно ни здоровилось: тошнота не покидала Людцова целый день, рвотные спазмы то и дело подступали к одеревеневшему от напряжения горлу. Непрерывное желание блевать сопровождало кибернетика по всем закоулкам космического корабля. Дойдя до поворота Людцов остановился: в этом месте магистральный коридор В-12 разветвлялся. Он разветвлялся во все стороны мира, во все стороны отходили, деформированные наростами экскрементов, раструбы скверно освещённых коридоров. При желании можно было ступить в любом направлении: можно было ступить вперёд, можно было вернуться назад, повернуть под прямым углом влево или повернуть под прямым углом вправо; также можно было перпендикулярно вскарабкаться по лесенке на верхний уровень, в смежный магистральный коридор С-12, или перпендикулярно опуститься по лесенке на один уровень вниз, оказавшись в смежном магистральном коридоре А-12. Да уж, в этом месте магистральный коридор В-12 действительно разветвлялся и разветвлялся не на шутку: он разветвлялся во все главные стороны пространства - нет, не на четыре, как обычно, а на целых шесть. Разветвлялся-то он разветвлялся, но Людцову было не до этого, плевать он хотел на этот перпендикулярный во всех отношениях, такой развитой, пространственный узел: плевать и блевать. Тошнота немилосердно держала его за горло обеими своими позеленевшими руками. Ему было всё равно куда идти: вверх-вниз, взад-вперёд, влево-вправо - один хрен.
       Остановившись, он стоял, но не размышляя, а преодолевая позыв настырной дурноты. Скорее по инерции, по старой доброй мышечной памяти, чем по здравому разумению, Людцов повернул по прямым углом влево, и оказался в коридоре уровня В, обозначенного как 12-04. Коридор В-12-04 был так же деформирован залежами испражнений ксеноморфов и имел вид канализационного коллектора. Несколько теней чужих проскользнули под носом кибернетика, скрывшись в нишах между могучими, готическими нагромождениями экскрементов. Первые секунды в коридоре было хоть глаз выколи: две нити люминесцентных ламп практически полностью оказались под слоем отвердевшего дерьма, только несколько трубок мигало то там то сям по всей длине коридора. Если бы Людцов свернул не влево, а, скажем, вправо, то он оказался бы в коридоре того же уровня В, но обозначенного как 12-05. Коридор В-12-05 оказался бы точно таким же деформированным залежами экскрементов и погружённым в отвратительную темноту, в которой то там то сям изредка моргало несколько люминесцентных ламп, по счастливой случайности не скрытых под слоем отвердевшего инопланетного дерьма.
       Ноги сами привели Людцова к медицинскому отсеку. Сначала под прямым углом поворот налево, жилая секция тоже обосранная до самого потолка, потом под тем же углом в девяносто градусов поворот направо и вот кибернетик уже в новом ответвлении, в котором было не узнать прежнего коридора за архитектурными излишествами наваленного говна. К некоторым боковым дверям, расположенным по обе стороны коридора, уже невозможно было добраться: горы испражнений полностью скрывали их за собой. К счастью дверь медицинского отсека оказалась доступной. Входные створки нехотя разлиплись и с трудом разъехались в сторону. Людцов вошёл в ещё прохладное помещение прозекторской; автоматически включившееся освещение больно резануло по глазам. Когда зрение адаптировалось к свету, кибернетик равнодушно огляделся. Ксеноморфы здесь ещё не успели как следует нагадить, интерьер отсека пока сохранял человеческий вид - один из немногих, сохранившихся на корабле, первозданных уголков земной цивилизации. На долго ли?
       Как не крути, а "Экзис" уже перестал быть частью цивилизации землян. Чужие усердно его обживали, трудолюбиво испражняясь на каждом углу, не жалея клоак, приспосабливали к собственным потребностям. Космический корабль теперь предстал в виде огромного, общественного сортира; в гигантскую задницу - вот во что он превратился. Земные технологии как-то незаметно, сами собой исчезли за скальными образованиями фекалий, быстро набиравших прочность горных пород. "Экзис" на глазах терял человеческое лицо. Таких незагаженных островков как медицинский отсек, становилось всё меньше. Всё переедала едкая, аммиачная атмосфера лежбища ксеноморфов. С каждым днём Людцов чувствовал себя здесь всё более неуместным. "Лишний человек" - вспомнил Владислав слова учительницы по литературе, которыми она припечатала "героя нашего времени". Бедный Печорин отгрёб по полной. И сегодня, примеряя на себя его офицерский сюртук без эполет, Людцов со всей наглядностью осознал: таки точно - лишний. Цивилизация чужих поглотила его со всеми потрохами, очевидно, со всеми своими непотребствами кибернетик пришёлся ей по вкусу. Двигаясь по всей этой мерзости осклизлых переходов и отвратных коридорчиков, он как бы двигался внутри чьих-то кишок; земной корабль, силою обстоятельств и воображения, вдруг превратился в омерзительный пищеварительный тракт.
       Эта мысль показалась Людцову очень внятной, очень многообещающей: земной корабль вдруг превратился в чей-то омерзительный пищеварительный тракт. Разве двигаясь по этим осклизлым переходам и коридорчикам, ты не двигался в полости чужой требухи. В то время как внутри кишок самого Людцова тоже происходило параллельное этому движение: там перемещалось некое настырненькое, живое существо во многом аналогичное кибернетику - личинка ксеноморфа. Их положения были сродни, они буквально колировали обстоятельства жизни друг друга: личинка ёрзала в потрохах Людцова, который в свою очередь ёрзался в потрохах кого-то другого, более всеохватывающего, более масштабного. Они копошились в кишках на разных уровнях Мироздания. Аналогию можно было продолжить дальше, сравнивая уделы обоих. В конце концов, Людцов - тоже личинка, неспокойная, нагленькая личинка человека, заблудившаяся в лабиринте чужих внутренностей. И если первой личинке, личинке ксеноморфа, суждено, уподобившись бронебойному заряду, прорвать грудную клетку и вылупится на свет божий, то почему в этом отказано второй личинке - Людцову. И вообще: кто сказал что козявке номер два в этом отказано? Где, в каких премудрых книженциях это написано? Может Людцову тоже суждено, по примеру первой козявки, протаранить чью-то кость и выпорхнуть наружу, вторично вылупится на белый свет, но уже в ином качестве, в качестве, скажем, какого-нибудь энтропофага. Вопрос только в том - кто первый. Кто раньше созреет: личинка номер один или личинка номер два - вот в чём загвоздка, потому что кто раньше выпорхнет, тот и выиграл.
       Кибернетик остановился, ему сделалось трудно дышать; чтобы не упасть, он опёрся рукой о край металлического стола. Вторую руку Владислав любовно положил на свой живот: мембрана брюшных мышц заметно вибрировала, внутри живота происходили бойкие пертурбации.; личинка номер одни активно пёрла наружу, по всей видимости, ей более не терпелось. "Ну что ты, малышка, тише... тише..." - успокоительно говорил Людцов, с нежностью поглаживая вибрирующую мембрану живота. Но тщетно, личинка продиралась сквозь состав человека, она постепенно входила в раж - срок беременности Владислава иссяк, его час пробил. В это время он и любил свою "доцю" и люто её ненавидел. "Неужели всё, - со звериною тоской подумал кибернетик, - всему на свете, всему что есть - всё". Личинка в его утробе явно шла в разнос, она била Людцова изнутри, надев тугие боксёрские рукавицы. И каждый новый удар становился всё ощутимей, весомей, массивнее - рёбра не выдерживали. Кто-то изнутри пользовался Владиславом, как боксёрской грушей, и этот кто-то, по всей вероятности, обладал навыками, как минимум, мастера спорта по рукоприкладству. Трудно было представить что "малеча", его любимая дочурка, могла развить такую силу удара. Грудная клетка трещала, расползаясь по швам, словно сшитая гнилыми нитками; ещё несколько внутренних апперкотов и она разлетелась бы к чёртовой матери. Так это же обо мне, это же я, я и есть притча во языцех, пресловутая чёртова матерь - небезызвестная мать чёрта. И Людцов, не в силах более держаться, закричал от адской боли, заорал, как роженица, чувствую что всему на свете - ВСЁ. Кирдык.
       И в этот момент металлический пол под ногами зашевелился, заворочался как будто спросонок: "Экзис" проснулся и теперь потягивался всеми косточками своих конструктивных элементов. Дрожь пронзила звездолёт от макушки до пяток. Корабль колоссально вздрогнул точно от подземного толчка. Все нестационарные предметы обстановки стронулись со своих мест и дружно подвинулись в одну сторону. Не прикреплённые тележки опрокинулись, из лабораторных шкафов звенящей радугой низринулась стеклянная посуда. Вторично тяжёлый гул прошёлся по всему корпусу звездолёта, задрожали все до одной переборки. Потом ещё одни удар сотряс конструкцию космического аппарата, несколько сот тысяч тонн металла заходили ходуном, несущие стойки начали прогибаться, словно сделанные из пластилина. Что это: землетрясение? Или Маман, окончательно рехнувшись, в приступе маразма, сама, без отмашки кибернетика, запустила многострадальный протокол самоуничтожения? Владислав уже ни в чём не разбирался: он, насилуемый изнутри, орал от физического унижения, а вокруг него, буквально на глазах, величественно распадалась громада звездолёта. "Экзис" помпезно разваливался на куски.
       Единым махом сорвало несколько верхних ярусов конструкции и Людцов, подняв голову, увидел над собой, похожий на выбритую подмышку, нежнейший, небесно-голубой свод. Только что над ним довлели десятки и десятки метров стальных секций, толстенный слоёный пирог надстроек и вдруг - свод небесной голубизны. Находясь на этой планете, Владислав ещё никогда не видел такого чистого, такого дальнозоркого неба; на его фоне, поднятые неведомой силой, беспомощно кувыркаясь, пролетали пошловатые чёрные фигурки ксеноморфов. Чужие, точно стая разлапистых птиц, отлетали на юг. Словно маленькие бумеранги свастик они гадко проносились небом, исчезая в чистом и голубом. И среди них одна особенно большая и мерзкая свастика: крутясь и безобразно переворачиваясь, как будто угодив в воздушную воронку циклона, она пропадала в ясную неизвестность - матка всех ксеноморфов. И тут же множество больших белых листов бумаги запорхало в воздухе, хлопая голубиными крыльями. Здесь тебе и Ева вышедшая на индейскую тропу войны - безотказная машинерия убийств; здесь и Ева в обрамлении цветущих, вишнёвых деревьев - напудренная японская гейша, на чьём лице не осталось живого места от белил; и опять она в образе кургузого украинского чёртика, устраивающего фольклорный кавардак в канун Рождества; и снова Ева, только не этот раз в более серьёзном историческом амплуа: в повидавшем виды, железном шоломе страшного спартанского гоплита. И так далее и тому подобное. Множество эскизов, взметнувшись вверх, опадало в замедленном танце.
       Большие бумажные листы порхали перед лицом Людцова, но он их не замечал, ибо напоролся взглядом на нечто более странное и грандиозное, рассмотреть которое в полной мере ему не позволяла скромная дистанция их разделяющая. Вот если бы он был отсюда где-то за дюжину километров - тогда да, тогда всё можно было бы окинуть единым взором, уместить в пределах одного окоёма, но и без этого, видя только малую долю общего, Владислав интуитивно понял суть происходящего. Это было незабываемое зрелище. Аномалия физического мира бушевала у него под носом; он почти вплотную наблюдал ошибку природы, любящий и ненавидящий, он находился почти в её эпицентре. И ошибка природы выпростала перед ним свою длань, протянула её навстречу, словно из другого измерения. Или это была вовсе не длань, может хобот какой-то, или какая-то невероятных размеров, зыблющаяся ложноножка; она ухватила Людцова и быстро вознесла над миром. Она поднимала его всё выше и выше, так что у кибернетика закружилось сознание. Голубизна стала повсюду, такая близкая что не нужно было даже протягивать руку - лишний, никому не нужный жест. Было достаточно просто моргнуть ресницами и любая из них в тот же миг, превращаясь в чёрную биссектрису, касалась небесного свода. Все реснички простирались вдаль, синхронно загибаясь, уходили в пространство голубизны, словно вычерченные под линейку параллельные линии, и сливались там в перспективе. Но ничего этого Людцов уже не осознавал, для него всё увиденное выстрелило в одну мучительную ноту агонии. Он даже не воспринимал, вставшее пред ним дыбом, расхристанное, нейтронное светило. Отчаянно хватаясь за трухлую ниточку жизни, Людцов ядовито шипел:
      - ...не жертва... нет... не жертва... я не... жертва-а-а-а-а.
       Поддерживаемый со всех сторон упругими стенами аномалии, кибернетик обрушился в никуда, и в это момент швы скреплявшие его с миром разошлись: грудь сдетонировала и вывернулась наружу.
      
      Эпилог
      
       Двигаясь правым берегом, Еремей опускался вниз по течению реки. Погода располагала к путешествию: было тихо и не очень солнечно. Корнелиус, настаивая на своём реноме поддержанного светила, вёл себя более чем скромно. Иногда он совсем пропадал из вида за пеленой несерьёзного, облачного покрова, тогда казалось что солнце накрывали чистой крахмальной простынёй, или сорванной со стола, белоснежной скатертью. Река, начинавшаяся так невзрачно, спустя несколько километров превратилась в полноценно бурлящий поток. Постепенно поток расправил свои мокрые плечи и сделался непроходимым. Река отражала нейтронное солнце миллионами тусклых чешуек, ни дать ни взять длиннющая, толстая гадина, пресмыкающаяся по дну каменистого русла. Но более всех удивил хвойный лес - он тоже был как живой, но в отличие от реки, обладая великим множеством конечностей, лес не пресмыкался. Лес напоминал нечто паукообразное, членистоногое, которое при помощи подвижных сосновых стволов, то подходило к кромке воды, то опять от неё отступало, словно опасаясь замочить свои сугубо сухопутные лапы. Если хорошенько подумать: лес существовал сороконожкой, только ножек было не сорок, а столько сколько росло в этом лесу деревьев - значительно больше. По сути сказав: бесконечным количеством ножек лес обладал - не сильно погрешишь против истины.
       Андроид уже несколько часов двигался берегом вниз по течению реки, и если говорить об, окружавшем его, ландшафте, то он представлял собой не что иное как единоборство речной гадюки и проворной сороконожки леса. Две эти масштабные сущности пейзажа сражались друг с другом на всём протяжении пройденного андроидом пути: иногда брала верх сороконожка, иногда - гадюка. В этом плане, пейзаж, состоящий из конкуренции насекомого и пресмыкающегося, был омерзительным. Как инь и янь, с неослабевающей ненавистью они вклинивались в друг друга на отдельных участках маршрута - две стороны единой общепланетной мерзости. Дряхлое светило смотрело на эту гнусную титаномахию с безразличием, лежащего на смертном одре, маразматика. Мир, который зиждился на извечной борьбе двух тошнотворных сущностей, его более не интересовал. Корнелиус, стоящий одной ногой в могиле, равнодушно пускал старческие слюни на пейзаж.
       Еремей на останавливался, брал препятствия в виде рухнувших сосновых стволов, спортивно перескакивал с валуна на валун, или обходил стороной особенно габаритные булыги. Порой в поле его зрения показывались какие-то, похожие на бобров, прилизанные твари. Сороконожке леса от них крепко доставалось, они трудолюбиво подгрызали ей беззащитные задние конечности. Заточенные у самого основания, сосновые стволы, словно карандаши, теряли шаткое равновесие и валились макушкою в воду. Вне всяких сомнений, эти боброиды работали на гадюку, прислуживали милитаристской речке, находились в составе её отсыревшей, воинской части. Пару раз чувствительная оптика андроида фиксировала появление ксеноморфов. Как правило, это был молодняк - необычайно проворные, скользкие особи. Подобно опытным лазутчикам, они профессионально скрывались в тени дружественного леса - идеально сотрудничество, панибратство в корыстных целях. С хвойным лесом юные ксеноморфы составляли как бы единое целое. Используя прикладную магию камуфляжа, они смотрелись здесь как влитые. Лес пришёлся им по размеру, буквально впритык. Пожалуй только Еремей мог обнаружить чужих в их естественной среде обитания. Иногда он замечал на камнях следы крови, словно кто-то расплескал из ведра бурую краску - место трапезы ксеноморфов, здесь они харчевались.
       Отойдя уже довольно далеко, андроид вдруг услышал какой-то грохот. Грохотало так, как будто в отдалении заработала весенняя гроза. Небеса зашевелились, воздух мощно рванул с места в карьер, синхронно занервничали стволы деревьев, с большой амплитудой прогибаясь под новыми обстоятельствами. Еремей оглянулся: в той стороне откуда он шёл. на месте крушения "Экзиса", что-то происходило, что-то грандиозное и многоуровневое - там происходил энтропофаг. Еремей не находил верных визуальных аналогий. Энтропофаг представлял из себя оживший участок континуума, вышедший из подчинения, локальный кусочек Универсума. Что-то невнятное и подвижное смазывало собой половину неба, половина неба как бы потекла в мутном и широком движении. К извечной борьбе гадюки и сороконожки присоединилась некая третья, доселе невиданная сущность, дестабилизировавшая природный баланс сил. Подоплёка ландшафта изменилась коренным образом. В лицо андроиду полыхнуло горячи ветром и он увидел, как, первоначально вознесённые на небеса, с гигантской высоты рухнули тысячи ксеноморфов. Они беспомощно ссыпались на планету за многие десятки километров от эпицентра - энтропофаг разбушевался.
       Еремей отвернулся и, не вдаваясь в дальнейшие подробности, продолжил идти в прежнем направлении. Куда не плюнешь какие-то отвратные твари, какие-то гадкие сущности. Планета так и кишит мерзостью, как будто сама эволюция заигралась с нечистой силой: играла-играла, да и заигралась на свою голову. Приземлится на ZH-5019 - всё равно что вляпаться в собачье дерьмо. Даже люди, оказавшись в этих местах, с лёгкостью превращаются в монстров. Не цари природы они здесь, а подданные своего подсознания, и не царствуют, сидя на резном средневековом троне, а раболепствуют перед собственной подноготной. На этой планете любая карта гнусности будет бита другой картой, ещё более гнусной, ещё более вульгарной, ещё более противоестественной. Сюда следует прилетать, словно на экскурсию в кунсткамеру, в какой-то Богом забытый паноптикум, полный шедевральных отклонений и непотребств. Здесь все козыри на руках у патологии и только уродцев с восторгом вызывают на бис. "Если бы люди поинтересовались моим мнением, я бы назвал эту планету Паноптикус - чем не имя для подобного рода дыры" - подумал Еремей, придерживаясь правильного маршрута. Двигался он считай до самого вечера, всё дальше вниз по течению реки. И только когда Корнелиус, стреляя уже частично из-под земли, давал последние свои салютные залпы корпускул, андроид вышел на довольно широкий угол равнинной местности.
       Пространство вокруг оказалось загромождено странными, похожими на грибы, объектами, явно искусственного происхождения. Еремей приблизился к ним вплотную, когда на быстро темнеющем небе уже проклюнулись первые звёзды. Между грибовидными объектами шла протоптанная в траве и хорошо видимая в сумерках тропинка. Сами объекты были высотой до четырёх метров и напоминали, вымазанные глиной, однотипные домики. Во всём что касалось "грибов" и изгибающейся между ними тропинки угадывалась определённая система: дома-грибы располагались в шахматном порядке, а тропинка вилась, не приближаясь к ним более чем на полтора метра, сохраняя по отношению к объектам одинаковою дистанцию на всём протяжении. Всё это Еремей автоматически отметил в своей голове. Наконец, двигаясь по тропинке, он вышел на центральное плато участка. Оно было полностью лишено растительности, словно выбитое множеством босых ног. В середине плато, окружённый невысоким каменным барьером, трепетал ярко-красный, кровожадный костёр.
       Сумерки быстро сгущались и огонь всё интенсивнее алел на этом фоне, похожий на алчущее крови, артериальное насекомое. Подойдя ближе, андроид поднял несколько лежащих неподалеку поленьев и подбросил в костёр. Искры выстрелили врассыпную, пламя, потеряв равновесие, заходило ходуном. Именно в этот момент Еремей почувствовал как темнота вокруг него сдвинулась с места. Темнота зашевелилась, словно пальцы. Она неожиданно пришла в движение, сжимая в своей горсти рубиновый огрызок костра. Со всех сторон одновременно на свет выступили тёмные личности. Шесть или семь тёмных личностей вступили в круг производимой костром световой игры. При этом чувствовалось: ещё много таких личностей скрывалось в густоте ночи, за границей пляшущего света. Те что остались в темноте, очевидно, ждали куда подует ветер, готовые к любому повороту событий. За стеною мрака поблескивали их многочисленные бешенные очи. Словно дикое зверьё, они настороженно нюхали, пахнущий опасностью, экстремальный воздух.
       Те же кто вышел на свет, оказались двуногими существами гуманоидного типа. Отдалённо похожие на андроида, они смотрели на него с нескрываемым любопытством и опаской. Человекоподобные носили мохнатые шкуры животных, были высокого роста, выше человеческого, и обладали асимметричным телосложением. Судя по всему, они также были двуполыми. Некоторые из них держали в свих руках нечто похожее на простейшее оружие: или длинные, заострённые на вершинах палки, или гибкие лианы, концы которых тянулись по земле, с надёжно укрепленными на них, увесистыми валунами. С размаху таким булыжничком можно было легко разнести череп противнику, возможно даже размозжить укреплённую спереди, лобовую кость ксеноморфа.
       Еремей поднял руки в классическом жесте контактёра, показывая присутствующим свои пустые и безопасные во всех отношениях ладони. Он действовал согласно общепринятому протоколу по установлению контакта с внеземной цивилизацией. Квазилюди, не опуская своей примитивной зброи, озирали его с явственным интересом. За их спиной слышался настороженный шорох соплеменников. Отпустив медленно руки, андроид, в полном соответствии с инструкцией, улыбнулся - он улыбнулся, не показывая опасные зубы. Это была улыбочка "номер шесть вэ", Еремей на ней остановился из-за спокойной выразительности и ещё потому, что она напоминала улыбку одной заочно знакомой ему флорентийки. Что-что, а правильно улыбаться его научили, в ветвистом искусстве улыбочек он был профи. Андроид, подобно Монне Лизе, ненавязчиво давил свою физию, наблюдая за реакцией двуногих. В ответ, практически не моргая, гуманоиды заинтересованно смотрели во все свои четыре глазные яблока.
       - Я пришёл с миром, - спокойно и членораздельно произнёс Еремей, заранее зная, что из присутствующих его никто не поймёт, и потом добавил: опять же, не для них, для себя добавил. - Ну что попробуем... может на этот раз выйдет лучше.
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 17, последний от 06/09/2022.
  • © Copyright Шкуропацкий Олег Николаевич (necrom@meta.ua)
  • Обновлено: 08/07/2022. 427k. Статистика.
  • Повесть: Украина
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка