Борису Гребенщикову
Миледи, мы знакомы давно - вы были значительно тоньше.
Культурный слой Петербурга заносят морские пески.
Вам к лицу это жёлтое аморальное солнце,
вуаль Гончаровой и телесного цвета чулки.
Миледи, вы помните: мы смотрели на зимнее море,
петербуржцы фрегат извлекали из невского льда.
Мы расстались, над нами довлеет огромное горе
и ностальгия по грузной, негабаритной фигуре Петра.
Миледи, восемнадцатый век - афигенное время:
мы ходили в болото за клюквой и целовались взасос.
Мы азартно любили друг друга, шумели прямые деревья,
расчехлённые пушки стреляли по небу салютами звёзд.
Миледи, скажите, вы помните вспышку сверхновой,
озарившую так неестественно наш исторический секс.
Вы на праздник Бориса и Глеба ходили по берегу голой
и матросы крестились украдкой, целуя нательный свой крест.
Иногда я вас вижу, Миледи, в лабиринте своих сновидений -
возле ног ваших трётся худой геральдический зверь.
Прикрывая барочную грудь, вы являетесь молча из тени,
вам к лицу этот маленький веер и английский тугой револьвер.
Так будьте добры, пистолет опустите; не бойтесь, Миледи -
мы знакомы и вы были тоньше, но это не повод стрелять.
Петербург из уральского камня и пушечной меди,
Катерина к себе вознесла на колени, как добрая мать.
Всё исчахло, пропало, Миледи. Вращается музыки сфера,
с неба Пётр, наблюдая Россию, в капитанскую смотрит трубу.
Лучше бросьте машинку свою увесистого револьвера,
не кривите веснушчатый носик и не морщьте сухую губу.
Миледи, у меня боле нет к вам насущных вопросов.
Наше общее прошлое нас накрывает, как жадная тень,
и отчаливший флот покидает наш парусный космос,
ибо праздник сегодня, Миледи - святой авиации день.