Шойхет Александр Сергеевич: другие произведения.

Agasfer

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 11/07/2019.
  • © Copyright Шойхет Александр Сергеевич (alexandr370@013.net)
  • Обновлено: 17/02/2009. 522k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
    •  Ваша оценка:

       ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ
       ВОИНА АГАСФЕРА
       Роман. А. ШОЙХЕТ.
       Пролог.
       Рукопись эта, принадлежащая умершему землянину по имени Виктор Берг, руководителю и воспитателю группы молодых жителей горного района под кодовым номером: <5-Ди>, регион - Западная Азия, 3-я планета в системе звезды типа <HG-6247> <Ейч-Джи> (Земля), передана командиру межгалактического звездолета <Тет-Кью>, Эль-Ллиру, лидером популяции землян Анджеем Вадковски для изучения и дальнейшего сохранения в Библиотеке Центра Межгалактической информации, в отделе истории Примитивных гуманоидных цивилизаций. Рукопись представляет собой большое количество бумажных листов, скрепленных металлическими скобами, обернутых сверху плотной, грубо выделанной кожей. Записи, судя по составу и качеству пишущего вещества, сделаны в разное время.
       Рукопись представляет определенный научно-познавательный интерес для специалистов, изучающих историю примитивных гуманоидов Провинциальной Галактики. Судя по его записям, умерший вождь популяции скорее всего принадлежал к довольно редкому в данной системе планет типу <культурных героев>. Группа спасенных после Катастрофы, постигшей планету, и воспитанных им особей <человека земного>, устойчива к природным условиям, достаточно информирована об окружающем мире и неагрессивна, что положительно характеризует личность умершего вождя. Межгалактический Совет направил одного из своих ведущих сотрудников, Адад Водана, для поддержания постоянного контакта с группой, а так же для оказания поддержки в сложных ситуациях. С данной группой землян связаны определенные перспективы в восстановлении и развитии новой, более прогрессивной цивилизации в этом регионе.
       Представитель Межгалактического Совета
       Мит-Ра-Дьяус
      
      
       Глава 1-я
       <-Мне надо вернуться...>
       <Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть.>. Изречение из книги <Начальные основы воинских искусств>. Написал некий японский самурай Дайдодзи Удзана.
       Это одна из основных заповедей воинского сословия феодальной Японии. Примерно похожие мысли мы встречаем и у воинственного народа северной Индии - раджпутов, у индейских племен Америки, у древне-персидских магов-зороастрийцев и у греческих философов-стоиков. Но, что самое интересное, точно такую же идею содержит Тора. Книга <Коэлет>: - <Время жить и время умирать>. Фразы Торы лаконичны и содержат ту же мысль о мужестве человека перед лицом физической смерти. Очевидно, древние евреи были очень воинственным народом, не менее стойким перед лицом опасности, чем воинские кланы самураев, спартанские гоплиты царя Леонида или суровые воины готских и норманнских дружин. Почему же, начиная с эпохи диаспоры, после жестокой партизанской войны Бар-Кохбы, отчаянного сопротивления защитников Масады и героической гибели рабби Акивы, за евреями закрепилась слава народа трусливого, теряющего присутствие духа перед врагами, неспособного к сопротивлению?
       Я, пишущий эти строки в одинокой келье полуразрушенного древнего храма, я, ныне старый отшельник, а в прошлом - воин еврейской повстанческой армии, я проживший на Земле, благодаря Господу, не одну сотню лет, все это время задаю себе один мучительный для меня вопрос: - Как это могло произойти с моим гордым, смелым и воинственным народом? Когда и где случилось удивительное и убийственное превращение народа воинов и пророков в стадо пугливых овец, уныло бредущих из страны в страну под водительством таких же трусливых пастырей? Ведь это они, уважаемые мудрецы, изобрели в незапамятные времена целый свод законов, унылых правил, занудных и скучных запретов, закабаливших целый народ почти на две тысячи лет.
       Кто-то из них возразил тогда на мои гневные упреки по-поводу трусливого поведения еврейских мужчин... Это были времена страшных погромов Колиивщины, когда своры бандитов, гордо называвших себя казаками, выволакивали из домов еврейских женщин и совсем молоденьких девушек, и скопом насиловали прямо на улицах. И вот тогда, среди всеобщих слез и тяжких стонов, один из этих мудрецов убеждал меня: - <Не надо поднимать оружия против этих гоев, не понимающих слова Божия. Все наши страдания с Его ведома. Они лишь результат безмерных грехов наших, нашего неверия, и потому мы должны терпеливо сносить все, что эти нечестивые обрушивают на нас>.
       Он говорил со мной внутри старой деревянной избы, которая называлась синагогой, в жалком грязном местечке, затерянном среди галицийских лесистых холмов. Он держал мои руки, рвавшиеся к оружию, к кривой турецкой сабле, а по углам темной конуры жались и тряслись от страха евреи, бородатые и плешивые, молодые и старые, одетые в бесформенные черные одежды. Мужчин было много, по крайней мере достаточно для того, чтобы я мог вооружить их кольями, мясницкими ножами и топорами, и выбить шайку гайдамаков вон! Но они жались, тряслись и молились Адонаи. Но Адонаи почему-то не слышал их, а за окнами пригнувшейся к земле синагоги рвал душу визг насилуемых женщин, отчаянный плач детей, треск горящих в веселом пламени лачуг и громкий торжествующий гогот победителей. - <Что случилось с этим народом, старик? - заорал я, - Ты, мудрый рав, ты, пастырь и толкователь Закона, отвечай мне! Что произошло с этими юношами и мужчинами?! Почему они дрожат здесь, вместо того, чтобы...> - <Тише, тише, пришелец, - шептал он, - Ради Господа, иначе эти нечестивцы услышат твои слова и ворвутся сюда. И сожгут свитки Торы. Мы охраняем здесь наши свитки. Это самое ценное, что есть у нас...> - <Не ценнее, чем честь и жизни ваших женщин и детей!> - орал я, вырываясь из его цепких старческих рук. - <Ты слишком долго отсутствовал среди нас. Мир с тех пор изменился, - тихо сказал он и зорко взглянул на меня, очень внимательно взглянул, и я понял, что не зря он считается великим мудрецом среди этих дрожащих. - <Будь проклят такой мир!> - закричал я и бросился вон из затхлой избы. Кривая острая сабля была в моих руках. Я сейчас не вспомню, как она попала ко мне. Помню только ощущение нового оружия, ведь в прежней жизни я знал только прямой обоюдоострый меч. Рядом с синагогой был двор, и там во всю веселились погромщики. Глаза мои увидели картину:- несколько обнаженных женских тел, растерзанных, с широко разбросанными ногами, валялось тут и там. А у плетня стояла на коленях совсем молодая девушка. Ее руки были прикручены к плетню кожаной уздой и летнее солнце растекалось по бесстыдно обнаженной плоти: Вокруг толпились пьяные казаки и с диким гоготом, один за другим, меняя друг друга, входили в нее сзади.
       В ее диких черных глазах уже играло безумие, рот был оскален в крике, которого никто не слышал. Очередной казак оторвался от ее зада, уступая место другому. По ее бедрам струилась кровь. Я бросился с крыльца в самую гущу бандитов. Они были пьяны, у многих спущены шаровары и это облегчало мне задачу. Не помню, как очутилась в левой руке вторая сабля, наверное, выдернул у кого-то, и я пошел рубить влево-вправо, крутясь с клинками в бешенном танце, как учил меня когда-то мой незабвенный Учитель.
       Они не сразу поняли, что произошло. Иных настигла смерть, когда они пьяно озирались вокруг. Здоровенного негодяя с жирной задницей, что с силой вбивал свой член в девушку, я развалил до пояса.
       Около плетня я заметил несколько лошадей. Надо было уходить - на вопли избиваемых сбегались их товарищи, меня стали теснить к плетню. <Трымай його, трымай, Грыцю!> - кричали со всех сторон, и я заметил детину саженного роста, подбегавшего сзади с громадной цепью. Увернувшись от страшно свистевшей цепи, я из последних сил всадил клинок в мощное брюхо козака. Что-то хряснуло, я отшвырнул обломок сабли и прыгнул в седло ближайшего коня. Он вздернулся на дыбы, но я заставил его повиноваться и, отчаянно крутя саблей, отбивая удары, вылетел со двора и помчался по пыльному шляху, оставляя позади этот страшный миг, страшный день, один из тысяч дней в жизни моего народа. Я стремился поскорее покинуть проклятое место и не обратил внимание на странные хлопки за спиной. Над головой внезапно засвистели невидимые птицы, и одна из них вдруг с силой ударила в мою спину. И онемело плечо, и рука с саблей рухнула вниз, теряя силу, и что-то теплое потекло по спине, и закружилось далекое небо. А конь нес меня на себе под сень густого темного леса, все дальше и дальше от гневных криков, хлопков, выстрелов и дыма пожарищ. И в галицийских селах и грязных корчмах еще долго жило темное предание о каком-то <скаженном жиде, шо рубывся як сатана, тай богато козаков вбыв...>
       ... Потом,через несколько столетий, уже будучи отшельником, я долго и безуспешно пытался вспомнить, кто же тогда спас мне жизнь? Была ли это сердобольная женщина, дряхлый лесной колдун, один из многих, живших в Карпатских горах, или проезжий по делам еврей-торговец? Не знаю. Очнулся я в корчме, в низкой, темной комнатке. Подо мной было огромное твердое ложе, надо мной грязный бревенчатый потолок, и бородатый носатый еврей склонялся, шептал что-то, протягивал деревянную чашу с горьким питьем. Я не хотел пить эту дрянь, отталкивал его, злясь на то, что правое плечо мое жгло огнм и руки не слушались. А потом откуда-то появилась та странная женщина, легким взмахом руки удалила старого еврея, дала мне душистого отвара из незнакомых трав, и от ее летящих движений, густой травы медных волос и зелени диких глаз мне стало легко, и даже каленое железо в плече угомонилось. Она три раза в день поила меня тем отваром и что-то шептала на непонятном языке. И уходила боль, и тело вновь становилось моим, готовым к сражениям, бегу и скачке по дорогам Времени. А потом, когда пуля вышла из тела и раны стали затягиваться, она приходила под покровом темноты, молча раздевалась догола и бросалась на огромную постель, оседлывала меня, впивалась губами в мой пересохший рот. Ее тело было сильным и божественно красивым, она поражала своим бесстыдством.
       В короткие мгновения отдыха я хотел спросить ее, кто же она и откуда взялась здесь, в этом затхлом краю еврейских нищих гетто, среди суровых хасидов.
       Она прижимала палец к губам, на мои расспросы лишь улыбалась загадочно, и снова тащила меня в омут своей страсти. А я вспоминал другую мою жизнь, уже давно погасшую, как слабый огонек в ночной степи, и семнадцатилетнюю девчонку-гетеру в приморском кабачке Аскалона, с которой я провел несколько ночей, прячась от римского военного патруля. Тогда я был совсем юн, силен, как леопард, и ничего еще не знал о своем будущем. Из той, первой моей жизни почти все стерлось, кроме трех сумасшедших дней с юной греческой шлюхой, безудержной, красивой и развратной, как сама Афродита, и еще, пожалуй, побега из окруженной римлянами Масады. Но об этом я расскажу позже.
       Рыжая еврейка из грязной галицийской корчмы, она жила в другом времени, в темном времени позорного рабства. Вокруг тихо, как мыши, шептались и шмыгали сутулые евреи, в углах корчмы притаился ужас шляхетской порки, убийства, насилия. А она была как сон, как мечта о прошлой, вольной жизни, на берегах далекого теплого моря. Такие женщины с танцующими бедрами встречались когда-то в моей Иудее. В последнюю нашу ночь она шептала мне, улыбаясь в темноту горящими глазами: <Я рожу мальчика. И он будет сильным, неукротимым разбойником: Да-да, разбойником. И будет пускать кровь всем гоям. Он будет мстить...> Я невольно содрогнулся от ее ненависти и сказал ей: - <Пусть он будет воином и защитником слабых. А пускать кровь просто так - великий грех перед Господом>. - <Грех? Ты сказал грех? А сколько крови пролито ими здесь, в этой проклятой Богом земле!? Крови наших братьев! Чья это пуля, что я извлекла из твоего тела ворожбой?> - Я молчал. Возразить было нечего. Я и сам думал также, злоба и горечь сдавливали мне грудь все время, что я пребывал в этом мрачном краю, среди лесов и гор, куда попал мой народ по прихоти Бога. <Эти жалкие мужчины, - продолжала она, - эти наши бородатые евреи. Борода - единственное, что осталось у них от мужчин, не считая вялых членов, которыми они ковыряют своих жен в строго отведенное Талмудом время>. <Что такое Талмуд?> - спросил я. Она мрачно усмехнулась. <Откуда ты явился, чужеземец, и являешься ли ты евреем, если спрашиваешь, что такое Талмуд?> Я пытался что-то сказать, но она остановила меня жестом: - <Не говори ничего. Мне все равно, кто ты и откуда пришел в наш мир. Ты красив, смел, и не раздумывая, вступил в бой с гайдамаками, с этими убийцами, когда наши праведники позорно отсиживались в синагоге, слушая вопли насилуемых жен и дочерей! Я рожу сына, и он будет так же резать козаков и шляхту, как ты. А ты уходи отсюда. В этом мире тебе не будет жизни. Наши евреи не примут тебя. Я знаю, слышала в корчме, местный <кагал> ищет тебя, чтобы выдать. А к козакам и шляхте ты сам не пойдешь, они тебе враги>. - <Как же я выйду , - спросил я, - Если за мной охотятся и те и другие?> - <Сегодня ночью, - ответила она шепотом. - Ты вылезешь через окно. У забора будет ждать оседланный конь. Ты тихо отъедешь в лес позади корчмы. В лесу - поляна, увидишь посреди поляны - голая сухая береза. Встанешь рядом и выпьешь вот это.> - И она протянула маленький медный сосуд, плотно закрытый крышкой. - <Ну и что? - спросил я недоуменно, - разве это питье способно увести...> - <Не кажись глупее, чем ты есть, чужестранец. Оно унесет тебя туда, откуда ты явился. А сейчас иди ко мне!> - <А откуда же я в самом деле явился?> - вдруг подумал я и холодная волна внезапной догадки нака-тила на меня...
       Но женщина не дала опомниться и впилась яростными губами в мое лицо... Я исполнил тогда все, как она сказала. Странный черный конь бесшумно вынес меня к поляне и замер возле сухой одинокой березы. Полная луна недобро усмехалась с небес. Конь нетерпеливо заржал и мотнул головой, как бы говоря - <ну что ж, давай!>. Я поднес медный флакон ко рту и тут внезапно вспомнил! Черт возьми! Я же попал сюда, в это мрачное время, прямо из двадцатого столетия. А там было... Там было государство Израиль, город Тель-Авив и мы спорили с приятелями о давнем историческом факте, сидя на крыше довольно дряхлого строения. Водка в бутылках явно подходила к концу, и нахальные комары садились на изрядно измочаленную закусь. А спор, если не ошибаюсь, возник из-за Масады. Точнее, из-за одной неясности, связанной с тем давним делом. И Мишка Гутман, наезжая пьяным глазом на Сашку Иванова, рычал: - <Н-не м-м-может того бы-бы-быть! Ч-чтоб-б та-ам у них...в этой М-М-М-а-ссаде... Н-нико-го н-не ос-талос-сь... Н-ну пр-р-росто не м-может... и все!>
       На что не менее <хороший> Сашка, философски взирая на Луну, гундел: - <Мож-жет! Они, древние евреи, пон-н-нял ты... он-ни ни за что н-не х-хотели сда-ава-ать..ся! Н-на при-н-цип, ты пон-нял, да?> - <На хуй та-а-кой пр-ринцип! - орал Гутман, совсем забыв, что на дворе <шабатняя> ночь и надо соблюдать покой граждан, - Если бы я, к пр-ример-ру, ок-казалс-ся т-там...> - <И х-хорошо, ч-что не ок-казался>, - мрачно ответил Иванов.
      
       Их разговор принял еще более увлекательное направление, а я, глядя сквозь голубую муть на заваленный объедками, стаканами и бутылками стол, совсем некстати вспомнил Масаду, парящую в прозрачной высоте над чашей Мертвого моря. Лица моих давних товарищей, обтянутые голодом. Дерзкий прищур орлиных глаз Бар-Кохбы и далеко внизу, сверкающие на нестерпимом солнце штандарты римских легионов. Я мог бы разрешить их спор, ведь я и был одним из тех воинов, спасшихся из обложенной намертво Масады, и запомнил все, что произошло тогда.Но кто бы из нынешних, даже пусть и мертвецки пьяных, людишек мне поверил? Смех! Да, и я сам, живший последнюю свою жизнь в конце двадцатого столетия христианской эры, порой думал, что мне все это просто приснилось, и вовсе не я был тем остервенелым от трех лет партизанской войны шестнадцатилетним волчонком, спускавшимся по голой отвесной скале, шептавшим проклятья римлянам в последнюю ночь перед штурмом Масады... Реальные пьяные рожи моих приятелей, заваленный объедками стол, залитая гудроном крыша амидаровского дома, втиснутого в грязный переулок южного Тель-Авива, и желтая луна над городом, - все это подтверждало, что я не сплю и не сошел с ума.
       И все же я помнил, что мне надо вернуться. Куда вернуться? Зачем? Но выйти из этого времени было необходимо, и я, вспомнив, о чем говорил когда-то мой Учитель, слил остатки спиртного в более или менее чистый стакан, вздохнул, опрокинул содержимое в глотку и сказал Слово. Картина с двумя пьяными приятелями, столом и плоской крышей поплыла куда-то вбок, засвистел ветер в ушах, и... Я снова очутился на той темной поляне, подо мной волновался конь и руке моей застыл медный сосуд с таинственным напитком. - <Куда же ты теперь?!> - прозвучал в ушах Голос...
       ********
       Глава 2-я
       <Воин Бар-Кохбы.>
       ...<Куда? Ку-у-уда-а? Ку-уда-а-а?> - Это кричит таинственный голос или звенит в голове? Я медленно открываю глаза. Надо мной далекое, голубое... В нем парят орлы. Рот мой в огне. Горло - сухая корка. И боль. Спина... Плечи... Бока... Все саднит и ломит. Я пытаюсь встать. Пытаюсь вспомнить...
       Мы, <два-по-десять> воинов. Старшему из нас едва стукнуло девятнадцать. С нами старый, изрубленный в боях воин Гиора. Мы стоим шеренгой, сжимая рукоятки мечей и топоров, а на открытой всем ветрам площадке перед строем - Бар-Косиба*. Мы не понимаем, что он сейчас говорит. Мы не хотим понимать тебя, наш признанный и любимый вождь. Но ты повторяешь, упрямо потряхивая головой в римском шлеме:- - Вы се-годня ночью покинете Масаду, это приказ, а приказы не обсуждаются, особенно мои приказы, поняли вы, сала-ги? Кто там хнычет на левом фланге? Мои воины не хнычут. Вот он, Гиора, поведет вас! Он знает все тропы, даже те, по которым не ступала лапа шакала. Вы будете жить, ибо кто-то должен выжить в этой убитой для жизни стране! Вы будете жить дальше, когда нас не станет. Ибо кто-то должен рассказать правду миру о нашей неравной борьбе.-
       Он еще долго говорил с нами. О долге перед Всевышним. Перед потомками. О какой-то неиссякаемой памяти народа. Он, никогда не тративший на нас речей, кроме воинских команд и суровых приказов. Я не запомнил многого. Я вообще был тогда неграмотным. И полуголодным. Осатанелым от постоянно присуствующей рядом смерти. Я, разумеется, верил в Бога. Но Бог Израиля был далеко и его невозможно было любить. А Бар-Косиба стоял рядом, возвышаясь над нами, как скала.. И огромные мышцы его переливались на солнце. Он походил на древних богатырей наших легенд, и бросить его сейчас, здесь, с горстью воинов, женщин и детей, представлялось мне диким кощунством и последним предательством. Но приказ следовало выполнять. Ночью, обвязавшись веревками, мы тихо покинули крепость, изчезая один за другим в черных провалах неприступной скалы...
       ...Жар сдавливал мою голову, и солнце, этот немилосердный хозяин небес, жгло глаза, а вокруг, насколько я мог видеть, были раскаленные камни. Жесткие стебли колючих растений... мухи, мириады зеленых жужжащих мух. Они садились на мое разбитое о камни тело, впивались в раны, и не было сил их отогнать. Ночью я сорвался со скалы, когда мы скользили по камням вниз, к свободе. К нежданно дарованной нам жизни. Бар-Косиба... Бар-Косиба приказал мне жить, а я валяюсь тут, как падаль. Корм для мух. Для их языческого идола, финикийской мерзости. Бааль-Зебуб... Бааль-Ззвув... Гос-подин мух. З-з-з-Ву-у-ув! Мухи впиваются в тело. Надо подняться, встать... Я не хочу быть жертвой Бааль-Звуву... Боль пронзает меня сотней стрел. Я поднимаю голову. Отрываю плечи от камней. Пытаюсь встать: Боль грызет мои ребра стаей шакалов. Ба-аль-З-з-з-е-е-в-у-у-в... Яростно жужжат мухи. Молот с размаху бьет в затылок. И чернота расплывается перед глазами...
      
       Меня спас отшельник. Один из тех таинственных и непонятных большинству жителей моего сурового края людей, которых в народе зовут ессеями. Когда-то, я слышал от одного уличного торговца в Цезарее, этих ессеев было много и они проповедовали открыто на улицах еврейских городов и даже в самом Йерушалаиме. Их длин-новолосыепророки громили в своих речах и <цадоким> и <прушим>**, и те, и другие их побаивались. Но потом что-то произошло во времена Великой иудейской войны.
      
       Старый воин Гиора презрительно сплевывал сквозь зубы, когда речь заходила о ессеях, обзывал их трусами, предавшими народ во-время осады Йерушалаима. Я пытался расспрашивать его, но он упрямо отмалчивался и посылал меня в ночной дозор, чтобы не привязывался. Но однажды, на коротком, как вздох, привале, в перерывах между боями, сказал мне: - <Слушай ты, вечно любопытный мамзер***, ты задаешь много вопросов, а я всего лишь воин, а не мудрый рав из Явнии, но я скажу тебе - твои ессеи были когда-то весьма уважаемы в Иудее. Они слыли праведниками, ходили в простых льяных одеждах, мало ели и пили, плевали вслед блудницам и проклинали торгующих возле Йерушалаимского Храма. Люди боялись их, но ходили на их проповеди и приводили больных, потому что их пророки умели врачевать болезни получше самых дорогих врачей. Правда, сам я этого никогда не видел, меня тогда и на свете не было. Но старики в моем селении рассказывали: И был среди них один: Его называли Учитель Правды или просто Цадок. Да, это было очень давно, еще когда стоял наш Храм. Один старик рассказывал мне, что как-то, еще совсем мальчишкой, слушал Учителя Правды, и это было подобно миражу среди пустыни. Он запомнил мало из сказанного тогда. Но одно запало в его голову намертво: - <Грядет война между Сынами Света и Сынами Тьмы, это будет великая и последняя из войн на Земле. И тот, кто присоединится к ним, ессеям то-есть, бросит свой дом, семью, лавочку, где он торгует, перестанет ходить к блудницам и станет блюсти Заповеди, то как бы станет сыном Света. А все прочие, погрязшие в грехах и разврате, это, значит, сыны Тьмы. И, в этой войне никто из них не спасется. Ну, а когда все закончится, останется только малое число сынов Света.> - <Ну, а потом?> - спросил я Гиору. Он сидел на камне, прижавшись худой щекой к древку пилума**** и смотрел в пространство, как-будто видел там что-то свое. - <А что потом?> - Гиора мрачно сплюнул. - <А потом, о любопытный мамзер, эти римские собаки кинулись на нашу Иудею, но сначала разбили в Галилее армию Иосефа бен Матитьягу и осадили Йерушалаим. И Шимон бар-Гиора призвал весь народ, кто только способен носить оружие, сопротивляться во имя Господа нашего. Так эти правденики, это семя шакала, ессеи, покинули во множестве Йерушалаим, заявив, что это не их война! Они ушли к Мертвому морю и дальше, в Иудейскую пустыню, где у них издревле были поселения. Свора предателей, ослиный помет, скопище скорпионов!> - <А что стало с их Учителем Правды?> - <Говорили, что его казнили римляне на кресте, но это случилось давно, задолго до первой войны с Римом. С тех пор ессеи толковали о том, что Учитель Правды должен вернуться, как Машиах****. Но я думаю, что все это сказки>. - <Что сказки?> - <А то, что Машиах не придет! Понял ты, любопытный мамзер? Потому как мы все погрязли в грехах и Господь отвернулся от нашего народа! Иначе разве допустил бы Он, чтобы нечестивые римские свиньи разрушили Его Храм и разметали избранный Им народ по чужим странам, как сухие листья по ветру?> - <Тогда зачем же мы сражаемся, Гиора?>- спросил я. - <А зачем сражается ястреб со змеей, задушивший его птенцов? Зачем огрызается смертельно раненный леопард, окруженный охотниками? Не задавай глупых вопросов, мамзер, а ступай-ка лучше в дозор.>
       Итак, спас меня отшельник ессей, старик из презираемой всеми секты <детей Бога> или <сынов Света>. Я провалялся в той долине до темноты, израненный и избитый о камни при падении, и наверняка стал бы добычей шакалов, но этот жилистый, сильный не по возрасту старец выволок меня на себе из долины смерти, и я очнулся в глубокой пещере на весьма удобной, покрытой козьими шкурами лежанке, закутанный в теплое одеяло. Старик сидел напротив за грубым деревянным столом на треногом греческом стуле и читал, шевеля губами, пергаментный свиток. Я видел такие у нашего толкователя Закона в еврейском квартале Цезареи. Глиняный светильник в форме ладьи освещал тяжелое, заросшее бородой лицо старика, свитки пергамента на столе, большой кувшин и кружку на каменной полке, связки и пучки каких-то трав и шкуры животных, беспорядочно брошенные на пол пещеры. Мне было тепло и раны мои почти не давали о себе знать. Я внезапно почувствовал снизошедший на меня покой и странную в этой моей жизни воина-сикария уверенность, что все будет хорошо, и не ворвется сюда внезапно римский патруль, не окрасятся стены кровью, и, вероятно,я даже останусь жив. Три дня и три ночи я спал в пещере отшельника, с трудом просыпаясь, только когда старик поил меня каким-то отваром и мазал мои раны липкой, пахучей мазью. А потом я окончательно проснулся и захотел выйти на свет, и тогда он заговорил со мной...
       Сейчас поздний вечер, за стенами поет ветер, поет дикую древнюю песню о времени, когда человечество было молодым и рождало героев, верящих в удачу. Иногда мне кажется - я записываю сны, бесконечные сны о прошлом, а на самом деле ничего этого не было. А был, есть и буду только я, сошедший с ума от одиночества старый отшельник, ютящийся в полуразрушенном древнем храме, затерянном в дебрях горной страны, посреди Земли, обезлюдевшей в результате последней войны Запада и Востока. Давно обещанной человечеству войны, которой можно было бы и избежать. И ведь были мудрецы, предостерегали, пророчествовали на перекрестках, и одного из них даже распяли за проповедь вселенской любви. Но Апокалипсис, о котором предупреждал апостол Иоанн, все же грянул, и никто ничего не смог поделать. Об этом времени всеобщего ужаса я стараюсь не вспоминать, да и зачем? Что это изменит в общем ходе вселенской истории? Глупое жалкое человечество на одном из бесчисленных островков Вселенной За окном моей кельи свистит ночной ветер и в этом свисте чудятся голоса давно ушедших, дорогих моему сердцу людей. Иногда я так явственно вижу их, они заполняют комнату и я протягиваю руку, чтобы коснуться, но... нет, это всего лишь мираж. Дни мои полны одиночества, и иногда я спрашиваю себя - зачем ты еще живешь, жалкий суслик пустыни, что тебе в этой, давно чужой жизни? Что держит тебя в этих развалинах, бывших когда-то известным храмом? Я с благодарностью вспоминаю своего Учителя и то благословенное время, что я провел в этом месте в давние годы, когда на месте полуразрушенных стен стоял небольшой храм, и вся местность вокруг была, как цветущий сад. И Учитель, произносящий слова, смысл которых я стал понимать лишь долгое время спустя, в других воплощениях. Я живу на Земле уже шестую жизнь, много прошло передо мной и многое стерлось из памяти. Но, стоит прикрыть глаза, и высокая фигура Учителя возникает передо мной, его жесткое в шрамах лицо воина, пронзительно золотисто-зеленые глаза под сумрачным лбом, длинные седые волосы, плавная походка тигра, и голос, сильный, проникающий в сознание, даже когда я засыпал.
       Я обязан ему почти всем, что имею, больше чем отцу и матери, породившим меня, больше, чем старому воину Гиоре, спасшему меня в бою от смерти и обучавшему воинскому делу, больше, чем Симону Бар-Косибе, моему вождю, тому, кого великий рабби Акива*****, называл Машиахом. И даже более, чем самому рабби Акиве, которого я слушал однажды на тайном сборище его бывших учеников, ставших повстанцами Бар-Косибы. Все эти люди, с коими мне повезло, да-да, безумно повезло жить в одно время и воевать вместе против ненавистного Рима, естественно, повлияли на меня, на мои будущие жизни, но Учителю я благодарен безмерно именно за то, что он, подобно мастеру-гранильщику, подобрав кусок дикого грязного камня на проезжей дороге, постиг его внутреннюю сущность, очистил от грязи и придал камню его истинную форму и огранку, благодаря чему тот может сверкать, радуя глаз Всевышнего и отражать солнечный свет...
      
      
       ***
       ...У отшельника-ессея, который почему-то упорно называл себя христианином, я пробыл недели две. Раны мои тогда затягивались быстро, на третьи сутки я встал и стал проделывать воинские упражнения, которым научился у Гиоры, чтобы восстановить силы. Старик одобрительно хмыкал, глядя на мои неверные, слабые движения, и даже пару раз поправил меня, показав как надо правильно дышать (о чем я как-то не задумывался), но я, памятуя слова Гиоры, с отшельником был суров, о чем очень сожалел впоследствии. Мы почти не общались, старик молча давал мне еду: лепешки, козий сыр и финики, так же молча убирал с деревянного стола остатки нашей с ним трапезы. И садился на свой неудобный стул разбирать какие-то пергаментные свитки на греческом и арамейском, а я валялся на шкурах, глядя в каменный потолок пещеры, и вспоминал минувшие дни своей, тогда еще короткой, жизни. И странные мысли стали бередить мою неокрепшую душу. Кто я в этом мире, зачем я здесь, каков смысл моего существования? Почему мы, евреи, верим в Единого, а остальные народы поклоняются многим богам? В этом ли причина ненависти этих народов и, прежде всего, Рима к нам или еще есть что-то? Почему нам нельзя есть свинину, крольчатину, конину и рыб без чешуи, ибо это великий грех перед Господом, а греки и римляне жрут все подряд и смеются над нами? И Господь не наказывает их мором и прочими бедами, наоборот, дарует им над нами победу. Для чего Господь избрал нас, евреев? Для того, чтобы мы были лучшим и уважаемым народом среди прочих? Но почему же тогда Он обрушивает на нас всевозможные бедствия и нечестивые римляне-свиноеды более ста лет топчут нашу землю, грабят селения, жгут города, убивают и насилуют? Почему великий Храм Господа, его обиталище, разрушен и на месте священного Йерушалаима стоит римский военный лагерь? Почему мы, воины Господа, шедшие в бой с Именем Его на устах, ползаем в темноте и скрываемся в пещерах, как змеи, а гнусные убийцы и разрушители свободно и нагло разгуливают по дорогам и весело орут свои песни посреди сожженных селений? Какой смысл в соблюдении суровых предписаний нашего Закона, если наши враги плюют на все законы, в том числе и на свои собственные, когда имеют дело с нами? Много вопросов теснилось в голове моей, они рвали мне нутро, не давали дышать, они кричали мне в уши в темноте пещеры, не давая заснуть. И вот, когда я почувствовал, что мышцы моих рук готовы к бою, а ноги - без устали мерять пространство земли... - <Мне пора идти, старик, - сказал я отшельнику, - где мои вещи?> - И тогда он улыбнулся и заговорил со мной. - <Твой тюк уже готов, воин Бар-Кохбы, - И упреждая мое удивление, добавил: - не удивляйся, мы, смиренные дети Бога, отшельники, живущие в этих горах, знаем многое. Твои товарищи скрываются здесь, среди наших братьев, от римского меча>. - <Мои товарищи?> - <Да, сикарии, разбойники. И один из них, наверное, старший, высокий, седой, со шрамом через все лицо>. - <Гиора?! Он жив!> - <Жив. И сегодня ночью вы уходите от нас. Так решено>. - <А где они? Я должен идти!> - <Сначала утоли голод>.
       Во время нашей последней трапезы старик долго говорил со мной. Но я тогда, наверное, слишком был захвачен едой, радостью предстоящей встречи с моими товарищами и предчувствием долгой дороги, и потому слушал в <четверть-уха>. Да и кто в молодости слушает стариков? Молодость глупа и поспешна в решениях. Но что-то все же запомнилось. Учитель Правды умер на кресте, сказано было мне. Но он вернется, как Машиах, которого с нетерпением ждут люди. Когда он был человеком, он носил имя Йехошуа. Но Дух Божий вселился в него и, когда он претерпел крестную муку за свои убеждения и за веру в Единого, то был вознесен в высшие миры, как пророк Элиягу******, но дух его явился к ученикам и заповедовал возвестить новое учение не только иудеям и галилеянам, но и язычникам. И мы, верные его ученики, называем себя христианами, ибо после смерти мы стали называть Его - Христос, что означает на греческом - Светоносец, потому что он принес в мир свет новой веры. - <Но Учитель Правды, которого вы называете этим странным именем, был иудеем и призывал исполнять наш Закон и десять заповедей Моисея>, - возразил я, вспомнив рассказ Гиоры, - <Зачем наши заповеди язычникам-свиноедам? Они потешаются над нами, они убивают нас!> - <Запомни, мальчик, нет ни эллина, ни иудея для Всевышнего, ибо все мы дети одного Отца>. - <Но разных матерей! - жестко ответил я тогдашний, долизывая остатки вкусной похлебки, приготовленной отшельником. - Что толку мне в моих братьях, если они преследуют меня, словно дикого зверя?> - Я мысленно уже был готов к дороге, к жестоким сражениям, к новым ранам, к дыханию близкой смерти. <Если ты воин, - о смерти помни всегда>, - говорил мне Гиора и был прав. А этот блаженный отшельник, спрятав-шийся от жизни в темной пещере, он говорил странные слова о человечестве. О дружбе. О братстве всех людей...
       Я вскинул свой небольшой тюк на плечо, прицепил к поясу меч и спросил старика: - <Скажи, а если бы вместо меня в той долине лежал раненый римлянин, ты бы его спас?> - <Конечно. Мы христиане, и наш долг помогать страждущим. Перед лицом Всевышнего мы все одинаковы. Пойдем! Там твои друзья уже ждут>.
       Они ждали меня в огромной пещере, где под каменными сводами текла подземная река. - <Ну, вот и, ты, мамзер, - радостно сказал Гиора, - ты жив, слава Всевышнему, нас осталось полтора десятка, четверо разбились при падении, а Яира укусила гюрза, мы похоронили его третьего дня. Сейчас мы выступаем, попрощаемся с добрыми отшельниками и поблагодарим их за приют и за хлеб, что они разделили с нами>.
       Меня несколько удивила речь Гиоры, я помнил, как он совсем недавно бранил ессеев, но все же эти странные люди спасли нас от римских патрулей, рыскавших в округе, лечили и кормили нас.
       Мы ушли из пещеры с наступлением темноты, нагруженные тюками с провизией и свежей водой. Мы шли ночами на восток, а днем отсыпались в глубоких темных расселинах, заросшим густым кустарником.
       Я спрашивал Гиору, куда он ведет нас, но он отмалчивался или ругал меня по старой привычке, но теперь что-то изменилось в его ругани. То ли он подобрел, то ли во мне что-то произошло, но я его совсем не боялся. Однажды уже под вечер, мы все же напоролись на римский разъезд, всего четверо воинов, но бой был неожиданно жестоким. Очевидно, это были ветераны, мы искромсали их в куски, но и сами потеряли двоих и когда все закончилось, и мы, переведя дух и похоронив двоих наших ребят под грудой камней, чтобы не растащили шакалы, принялись перевязывать раны, тут я заметил Гиору. Он привалился спиной к дереву и бинтовал левую руку. Меня поразило его лицо.
      
       Вместо привычного жесткого, в складках, в шрамах, смуглого лица вечного воина, на меня смотрела обвисшая, дряблая маска с бесконечно усталыми от жизни глазами. Глаза эти смотрели куда-то, в невозможную даль. И мне стало по-настоящему страшно. Потом он заметил меня и маска исчезла за привычным выражением, но взгляд остался тот же и он хрипло произнес: - <Не бойся, мамзер, рана - пустяк. Собери оставшихся в живых. Мы должны идти дальше. На восход солнца. У нас мало времени. Это была последняя схватка с римлянами. Здесь граница их проклятой империи. Там, вон за теми холмами - Парфия>.
       И по тому, как он обратился ко мне, я вдруг понял - именно я становлюсь сейчас его правой рукой, его помощником, ибо он готовится к уходу. Гиора говорил нам как-то о том, что у избравшего путь воина век не такой длинный, как у землепашца, торговца овощами или же ученого рабби. Каждому человеку Адонай отмерил свое время, и человек должен уйти достойно. Но уход воина может произойти в любое время, и потому надо быть к нему готовым всегда.
       - <Идем, мамзер, мы должны пересечь семь потоков, - говорил Гиора, - потом пройти пустыней, где давно никто не живет, кроме шакалов, сов и демонов ночи>.
       Мы шли быстрым шагом по незнакомой местности. Сзади неслышно шагал отряд, мимо нас медленно плыли холмы странных очертаний, поросшие чахлой растительностью. Из темноты сверкали на нас чьи-то глаза, слышался вой и хохот. То ли шакалы, то ли действительно демоны?
       - <Демонов не стоит бояться, мамзер, - наставлял Гиора, - Поверь моему опыту, этим существам, праматерью которых была первая жена Адама, Лилита.> - <Лилита?> - <Да, сотворенная, как и наш праотец, из первоосновы всего сущего. Так вот, им, демонам-шеду, до нас дела нет. У них своя жизнь, нам неведомая. Как и у <малахим>, ангелов Господних. И если к ним не приставать со всякими глупостями, то они безвредны.
       Потому Моше-Рабейну******** и запрещал евреям заниматься ворожбой, колдовством и прочими подобными штучками, чтобы не приманивать демонов к людскому существова-нию. Вот, смотри, как в природе: - леопард живет на дереве, волк охотиться в степи, а хермонский медведь - в горном лесу. Ласточки радуются дневному свету, а совы ухают при луне. И никто не мешает друг другу. Все живут по закону Всевышнего. И лишь человек, это беспокойное ненасытное создание, лезет, куда ему не положено: Отсюда все войны и смуты на земле.> Я слушал ворчание Гиоры, и думал, что очень мало знал этого человека. Для меня он был только воином, начальником, жестоким в бою и грубым в обращении с нами, но идя с ним ночью по незнакомой, неведомой стране, во главе остатков нашего отряда, я, в ту пору полуграмотный, не понимавший глубин жизни юнец, иначе ощутил тайную сущность ста-рого воина, поняв, что мир сложнее, чем казалось до сих пор, и, что, очень скоро, мне придется жить и сражаться в этом мире без опоры на кого-то. И что именно мне придется принимать командование нашим отрядом. Это открытие поразило меня, как молния в горах, это было непривычно и пугало , и я невольно, совсем как ребенок за материн подол, ухватился в темноте за узловатую, мощную, как корень маслины, руку Гиоры. И услыхал его грубый, ворчливый голос: - <Не бойся, любопытный до всего мамзер. Никогда ничего не бойся. Запомни - еврей должен бояться только гнева своего Бога>.
       ************
       Примечания: *-Бар-Косиба -настоящее имя вождя антиримского
       восстания -Бар-Кохбы(арам.-Сын Звезды).
       **- цадоким и прушим(ивр.)-саддукеи и фарисеи - рели-
       гиозно-политические партии в др. Иудее. Ессеи-первона-
       чально также религиозно-политическое движение низов
       иудейского общества. После 1-й Иудейской войны (66-
       70-й г.г. до н. э.)уходят от политики,создают замкну-
       тые общины "детей Б-га" (напр. Кумранская община),от-
       ходят от официального иудаизма,развивают учение о ко-
       нце Света, загробном воздаянии для праведников и воск
       ресении казненного римлянами Учителя Правды,которого
       впоследствии назовут Иисусом Христом.
      
       ***- мамзер,-т.е. незаконнорожденый ребенок(рожденный в грехе)
       ****-пилум -римский дротик
       *****-Машиах (ивр)-Мессия
       ******-рабби Акива- праведник,каббалист,духовный вождь 2-й Иудейской войны(132-135г.г. н.э.).
       *******-пророк Элиягу,в христианской традиции -Илья-пророк.
       ********- Моше-Рабейну(ивр.)- пророк Моисей.
      
       ***
       За окнами моей кельи воет ветер. Плачет и жалуется на одиночество окрестным горам, швыряет в окна снежную россыпь и мчится дальше, в осиротелые дальние простран-ства. Ищет людей, населявших когда-то богатые зеленые страны, летит по разрушенным улицам некогда шумных, веселых городов, заглядывает в провалы выбитых окон, хлопает сорванными с петель дверьми и воет: - <Э-э-э, Вы-ы-ы! Где-е-е вы-ы-ы-ы!?>
       Иногда мне кажется: я единственный человек, уцелев-ший на Земле. И инопланетные звездолетчики, пролетая на своей <тарелке> над выжженными пространствами, будут немало удивлены, увидев вдруг огонек в развалинах древнего монастыря. А спустившись вниз и обнаружив в келье меня, старого отшельника, наверное, спросят на своем галактическом наречии: - как это удалось уцелеть одному человеку в этих пустынных и бесплодных горах?
       На самом деле планета Земля все еще живет и дышит, и, как-то, в один из таких одиноких вечеров, вдруг, к великому счастью, мой приемник сквозь хрип и свист донес до меня речь! Неведомая дикторша таким милым, немного хрипловатым голоском сообщала по-английски, что погода на всем побережье Западной Австралии будет без изменений, сила ветра, температура воздуха... уровень радиации без изменений... Возможны небольшие радиоактивные дожди... И я стал яростно крутить пуговичку на-стройки. Есть еще люди на земле, и ты не один, жалкий, затерявшийся в горах отшельник. Сквозь треск и вой ожившего эфира доносились до меня обрывки разноязыкой речи и даже кусочки музыки. Мир был жив вопреки всему, и я радовался, что на Земле жизнь все-таки не убита. Правда, мой приемничек, очевидно, был слабоват, аккумуляторы подсели от времени, и потому такие праздники души случались редко.
       Вообще мне трудно судить о времени, так как в этих развалинах, куда я попал волей провидения, давно не было хозяев, и, соответственно, таких благ цивилизации, как настенный календарь или часы. Только этот радиоприемник, бог знает, когда и кем оставленный здесь. Я ориентируюсь, как и много жизней тому назад, когда я шел по этим местам с отрядом голодных оборванцев, - по смене дня и ночи, по луне и звездам, и по вечному светилу, что встает каждое утро над горами и сваливается к концу дня за холмистой равниной на западе.
       Конечно, радио было для меня не только источником маленькой радости, возвещая временами о жизни мира, но, как и всякая вещь, изобретенная человеком, причиной горьких воспоминаний. Попав в этот отдаленный дикий край по невероятному стечению обстоятельств, я поклялся забыть прошлое. Забыть все, связанное с моей последней жизнью. Я запретил себе думать о том, что случилось со мной до Великой Катастрофы и потом, в смутные времена, когда уцелевшие пытались выжить любой ценой, даже ценой жизни близких. Музыка, прорывавшая временами глухое пространство, музыка, уцелевшая вопреки всем людским безумствам, возвещала о моем последнем пребывании на Земле. И становилось стыдно, горько, противно.
       Я все время спрашивал себя - почему же всплески памяти из прежних воплощений не мучают меня так, не терзают мою совесть, не заставляют порой в ярости кидаться на стены моего жилища и выть от презрения к себе и к миру? Я описываю происходившее со мной в прежних жизнях спокойно, почти бесстрастно, как сторонний наблюдатель, как хронист. Может быть, душа моя, скитавшаяся в иных мирах, забыла кое-какие подробности? И сохранила в памяти лишь красивое, достойное, героическое? И только последняя жизнь сохранилась во всем ее унылом безобразии. Не потому ли память все время возвращает меня туда, к истокам моей жизни? К тому моменту, когда погиб наш командир Гиора, и я возглавил отряд...
      
       ***
       Гиора погиб глупо. Он часто говорил, что воин должен умереть с оружием в руках, как и подобает воину, а не какому-нибудь торговцу овощами, сборщику податей или купцу. Я очень четко помню тот вечер. Мы остановились в какой-то мрачной местности на ночлег. Сухая, израненная оврагами равнина внезапно перетекала в холмы, покрытые сухим колючим кустарником, а дальше змеились хребты горной страны. Гиора отправился за дровами для костра. Это показалось странным. Обычно он, как начальник, посылал в таких случаях кого-то из нас. Я, помню, возразил ему тогда впервые, что для костра хватит и сухого хвороста, но он заворчал - не учи старших, мамзер! - и, захватив топор, исчез в кустах. Вскоре мы услыхали рев хищника (пантеры или барса), хотя до этого в окрестностях стояла глухая тишина. Я еще с одним парнем, Элазаром, (он лучше других метал копье) бросились вверх по склону холма, поняв, что случилась беда. Продравшись сквозь заросли, мы обнару-жили окровавленного Гиору и увидели гибкую пятнистую спину убегающего в заросли зверя, Элазар в ярости метнул дротик, но зверь исчез в кустах, как растворился.
       Мы притащили Гиору в лагерь, наскоро обмыли и перевязали страшные раны, но чем мы могли ему помочь? Он стонал от боли, а мы, десяток мальчишек, стояли над ним, сжимая кулаки в бессильной ярости. У нас были мази и снадобья, подаренные отшельником ессейской общины, но мы не знали, как ими пользоваться. Знал лишь Гиора, но он был беспомощен. А лекаря в отряде не было. Мы с ребятами, как умели, сварили из трав обезболивающий отвар и напоили Гиору, чтобы немного облегчить его страдания. Придя в себя, он жестом позвал меня и приказал остальным отойти. - <Ну, вот, свершилось, - сказал он мне, - Отхожу по воле Господа... Теперь слушай, Давид, сын Давида...> И по тому, что он впервые за все время назвал меня настоящим именем, а не своим обычным <мамзер>, я понял, что сейчас он действительно уйдет, а я останусь за старшего. В отличие от остальных, Гиора знал мое настоящее имя. И ему одному я прощал оскорбительную кличку <мамзер>. Никто другой не смел даже в шутку назвать меня так. Но ведь это была правда. Когда римляне ворвались в наше селение для очередного сбора непосильного налога, местный кузнец, который должен был быть моим отцом, оказал сопротивление, убил троих легионеров и покалечил добрый десяток. Мать потом говорила мне, что он был силен, как Самсон. За неповиновение его пронзили стрелами, а мать и старшую сестру долго и зверски насиловали во дворе. Сестра так и погибла под римлянами, а мать выжила, но после всего слегка повредилась в уме. Она бросила дом, ушла в Цезарею и стала блудницей в одном веселом греческом заведении. Там я и родился, как признавалась потом мать, ровно через девять месяцев после изнасилования. - <Твой отец - римский центурион - шептала она, горячечно блестя дикими глазами, - Он был очень сильный, да-да, и долго не отпускал меня, всю измучил. И с тех пор я все жду его... Может быть, он придет сюда и все повторится снова?> - Я не сердился на нее за эти слова, она была не в себе, и все искала в каждом госте греческого борделя силача-центуриона, римскую собаку, насильника, который по непонятному, неисповедимому желанию Бога стал моим отцом. Поэтому, по еврейскому Закону, я считался мамзером, и еврейские мальчишки на улице дразнили и били меня, а их родители плевались в мою сторону. Греческие ребята на это не обращали внимания, для греков такая история была в порядке вещей, поэтому в детстве я общался в основном с греческими и сирийскими пацанами, которым было наплевать, кто мой отец. Да и занятие моей мамы было вполне достойным по их мнению, ничуть не хуже профессии мытаря или торговца. Я рос драчуном и непоседой, купался в море, бегал смотреть на гладиаторские бои в цирке и лишь позднее, уже подростком, узнав историю гибели нашего селения и пообщавшись с добрым рабби Шломо, запрещавшим дразнить меня, я вернулся к своему народу и встал в ряды его защитников, когда великий Бар-Кохба поднял восстание.
       Когда я попал в отряд Гиоры, он первым делом спросил мое имя. Мать назвала меня Давидом, говорила, что был когда-то у Израиля великий царь, красивый и смелый, победивший в поединке вражеского воина, великана Гольята. - <Ну, а как имя твоего отца?> Что я мог ответить суровому воину, я же был мамзер. Я боялся, что меня не возьмут в отряд. Но врать тоже не мог. - <Если начнешь жизнь с вранья - говорил мне рабби Шломо, - то так и будешь врать до самой смерти. Но после того, как душа твоя дойдет до переправы, ты встретишься с двумя Ангелами, и они станут судить тебя за твои дела, вранье тебе не поможет. Так что лучше не врать при жизни.> И я сказал правду. Тогда он, грубовато, глядя в упор, хмыкнул: - <Ну, давай, мамзер, получи оружие: меч, щит, пару дротиков. И место в палатке. Завтра подъем на заре, а сейчас иди спать>. И я не вскипел, не взорвался обидой, не бросился на Гиору. Он стал моим командиром и учителем в жизни. И вот теперь он лежал на изодраном плаще и умирал от рваных ран. И мы ничего не могли сделать.
       Внезапно он открыл глаза и захрипел. Я наклонился к нему. Он с трудом шевелил губами, и я напрягся, я должен был расслышать его. Ведь отныне мне предстояло вести отряд. - <Иди... иди на восход солнца... еще две ночи... Там в скалах древний храм... от него повернете на юг...До большой реки... Когда-то туда ушли наши единоверцы... при Искандере Двурогом*... Приведи отряд к ним> - Хрипы вырывались из его нутра, лицо резко побелело, я понял, он сейчас уйдет, и я не узнаю чего-то самого важного. <Слышишь, Давид, сын Давида, похорони меня... с моим мечом... ибо я был воин... воин Господа нашего.>
      
       ***
       Мы похоронили Гиору, вырыв яму клинками мечей, и я завалил могилу тяжелыми камнями, чтобы гиены не добрались до трупа. Тяжелый македонский меч Гиоры я положил ему на грудь, хотя втайне и надеялся получить его. Меч был очень хорош, но мы решили, что последнее желание умирающего должно быть исполнено, хотя бы и в нарушение Закона.**
       Я повел отряд на восход, и два дня мы шли почти без передышки, пока не оказались в горной стране. Глаза наши, привыкшие уже к равнинам, упирались теперь в ска-листые стены, заступавшие дорогу. Узкие темные ущелья пугали своей мрачной неизвестностью, и ветер пел зловещие песни о смерти. И тут к нашему маленькому отряду пристал некий дервиш. Он возник внезапно, тихо вышел из-за поворота дороги, закутанный до глаз в бесформенное одеяние. Он заунывно распевал непонятные песни и попросил нас, на весьма недурном арамейском, взять его в компанию, ибо он вот уже три дня скитается один в этих горах, оголодал и боится разбойников. Потом я много раз клял себя за доверчивость, но наша религия предписывает нам, евреям, относиться с жалостью к беднякам и скитальцам, ибо ведь и сами мы были когда-то чужаками и скитальцами в пустыне. Я разрешил ему остаться, и он сидел у нашего костра, ел и пил вместе с нами и весело рассказывал всякие байки об иных землях, о коих мы, партизаны и изгнанники из собственной земли и не слыхивали. Я спросил, откуда он знает наш язык, и он ответил, что бывал в Йерушалаиме у своих братьев по вере, последователей пророка Заратуштры. Я слышал об огнепоклонниках в свое время от Гиоры, он отзывался об этих нищенствующих "проповедниках истины" неодобрительно. Мне сладкоречивый тип, кутающий лицо, тоже не нравился, но ребята были в восторге от его россказней и, особенно, от фокусов, которые он показывал на привалах.
       На третьи сутки мы должны были повернуть к югу. Мы заночевали на склоне горы, в небольшой пещере. - <Я выведу вас к большой реке - сказал дервиш, - я бывал в тех краях. Это благословенные места, верьте мне, там всего в изобилии - и чистой воды и разных плодов, а тамошние люди кротки и добры, как ягнята. Я выведу вас туда, о храбрые юноши, наследники истинного Бога>.
       Никогда не надо верить красивым сладким речам, за ними всегда чувствуется холодное лезвие предательского удара. Красивые слова правды и истины... Кто произносит их? Лживые негодяи...
       Под утро на нас было совершенно нападение. Я проснулся раньше, чем разбойники, которых привел дервиш, напали на нас. Какой-то шорох разбудил меня и я вы-брался из пещеры с мечом в руках, как раз, когда разбойники-горцы шли к нашему укрытию. Я громко закричал и принял бой, пронзив первого нападавшего. Дальнейшее было как в тумане. Мои парни выскакивали один за другим, но я кричал: - <Уходите! Убегайте в горы! Я их задержу!> - И только одна мысль колотилась в моем отключенном сознании: - <Пусть уходят на юг... Пусть скорее уходят... Я один задержу этих...>
       Я свалил еще двоих, я получал раны, но не обращал на это внимания. Я искал предателя-дервиша. Вдруг небо раскололось перед моим взором, гром оглушил меня, в глазах разлилась тьма, и я рухнул в пустоту.
       Я летел долго. Это было ощущение длинного темного коридора с отвесными стенами, а впереди, далеко-далеко, виднелся свет, и меня манило к этому пятну, но потом полет закончился, как-будто невидимая рука с силой отбросила меня назад. Мне очень не хотелось возвращаться... Но движение назад было неотвратимо, вокруг гудело, свистело, рычало что-то мерзкое. Потом меня затошнило и... я открыл глаза. Надо мной высоко, куполом, раскинулось ярко-синее горбатое небо. В небо вонзались острые верхушки громадных, мохнатых, невиданных деревьев. А сбоку, заслоняя все, наплывало лицо человека. У человека были длинные черные волосы. У человека были странные глаза, вернее разрез глаз. Один глаз у человека был зеленый, а другой - цвета горбатого неба. ***
       Теперь, спустя много столетий, когда я вспоминаю свою первую встречу с Учителем, я понимаю, что Бог или Высший разум Вселенной ничего не делает зря, и та встреча была предначертана в Высших мирах.
       Но тогда я, разумеется, ни о чем подобном не знал. Я лежал, беспомощный, под деревянным навесом, куда меня перетащил Учитель, голова моя раскалывалась от боли, любая попытка подняться заканчивалась тошнотой и круженьем мира перед глазами.
       Я не мог ни есть, ни пить, и только одно пробивалось временами в мое сознание: - я не выполнил приказа Гиоры, его последней просьбы. Я не увел мой отряд на берега большой южной реки, в благословенный край, где цветут невиданные растения, где круглый год полно всякой дичи и плодов, а люди кротки и миролюбивы. Куда я гожусь после этого? Я пытался говорить с этим, странного вида человеком с разноцветными глазами, но он мягким жестом пресекал мои попытки. Он терпеливо поил меня каким-то сильнопахнущим отваром, водил над моим распростертым телом руками и бормотал неведомые заклинания. И, наконец, настал день, когда я поднялся и пошел, преодолевая противную дрожь в ногах... Мир вокруг был зыбок и расплывчат, подобно миражу пустыни. Но я шел по узкой тропе вверх, к каменистой площадке, окруженной странными деревьями, похожими на зеленых мохнатых великанов. Туда, где мой будущий Учитель проделывал упражнения с длинным, незнакомой формы, блестящим мечом. Заметив меня, Учитель кивком пригласил присоединится к его занятиям, и я, несмотря на слабость в теле, стал повторять за ним сложные, непонятные движения. Я не заметил, как в руках моих очутилась легкая палка и я постепенно подчинился колдовскому ритму движений, ощущая, как уходит постыдная слабость из тела, как чистый горный воздух наполняет легкие, спокойствие и величие мира входят в душу.
       *****
       Примечания: *- Искандер Двурогий(Зулькарнайн)(перс.)-так на Во-
       стоке называли Александра Македонского.
       **- по религиозным верованиям др. евреев нельзя было
       хоронить человека вместе с предметами материа-
       льной культуры,т.е. как язычника.
       *******
       Глава 3-я
       <Первый Учитель.>
       ... В других своих жизнях, я часто вспоминал Учителя. Конечно, у него было имя, он как-то называл его. Странное имя, непривычное для моего уха. И язык его родины был сложен, я так и не сумел его освоить. Я никогда не называл его по имени, а только - Учитель. Я до сих пор не знаю - был ли он действительно человеком? Или же он принадлежал к тем неведомым, таинственным существам, изредка посещающим наш суровый, непригодный для милосердия мир. Ибо он учил меня странным, на мой взгляд, противоречивым вещам. - <Нельзя проливать человеческую кровь, сын мой, - сурово внушал он мне, выслушивая мои рассказы о жестоких схватках с римлянами, - И, тем более, с радостью говорить об этом. Жизнь дается человеку Им, Великим, Непознаваемым и Бесконечным. Началом Вселенной и ее Концом. Вы, иудеи, называете Его <Яхве> или <Элохим>, желтолицые жители по ту сторону больших гор - Великим Небом, огнепоклонники, напавшие на твой отряд - Ахура Маздой, а смуглые жители за большой южной рекой, куда ты так и не дошел, поклоняются Ему под именем Брахмы, а также под многими другими именами. Поэтому человек не имеет никакого права отнимать жизнь у другого человека и даже у животных, ибо они тоже сотворены Единым для гармонии мира>.
       Я не соглашался с Ним. Десятки возражений вспыхивали во мне, кололи иглами душу, я вскакивал, размахивал руками, мне не хватало терпения, и вся моя предшест-вующая маленькая жизнь восставала против этого необычного Учения. Что было главным в моей жизни? С чем я сталкивался в прошлом? Калиги римских захват-чиков, грохотавшие по улицам наших городов. Страх. Насилие. Смерть. Распятые на крестах должники, разбойники, повстанцы - партизаны. Грязный греческий квартал, лупанарий, где продавала свое тело мать-блудница. Презрение сверстников, обиды, кличка <мамзер>. Зверские драки и голод. Постоянный голод, терзавший мой желудок. А потом бегство лунной ночью по темным улицам, отряд Гиоры, три года партизанской войны. Жизнь ночных хищников, воинская муштра, раны, смерть товарищей.
       И снова страх, ярость, голод, жажда... Разве этот мир гармоничен? Разве в нем есть место любви, состраданию, справедливости? Разве тот, кто силен и многочислен, озирается на Всевышнего, когда забирает чью-то жизнь, дом или имущество? - <Горе побежденным!> - вот что говорят римские собаки, когда уничтожают непокорные племена. Это значит, что ты сам виноват в своей слабости. И приносят благодарственные жертвы своим идолам, коих называют богами. Так происходит во всех уголках этого мира. Прав тот, кто силен и нагл. Наши мудрецы, наши учителя и праведники взывали к Нему, Великому и Единому. Но ОН почему-то остался глух и даровал победу грязным язычникам.
       Так я кричал моему Учителю, но он не давал ответа, только улыбался, вел меня на площадку и учил невероятным, невиданным приемам рукопашного боя голыми руками, палкой, и разным оружием. И это тоже было непонятно: - если мир гармоничен, создан из дыхания Бога и нельзя проливать кровь живого существа, то зачем и для кого существует эта система быстрого и беспощадного убийства?
       Мой Учитель тогда мало говорил со мной. Он только учил молча, показывая жестами - делай как я. Дыши глубоко, двигайся быстро, как змея, порхай, как бабочка, прыгай, как тигр, будь хитер и неотразим, как дракон, и застывай на месте, подобно камню. Ответы на вопросы придут потом...
      
       ***
       Он учил меня много дней подряд. Его руки беспощадно хлестали меня по лицу. Его жесткие пятки вонзались в мое слабое тело. Его меч свистел, срезая волосы с макушки, а длинная палка из неведомого гибкого дерева обрушивалась на мою спину и бока. Каменистая земля бросалась мне навстречу, неся с собой боль и насмешку. Но всякий раз я упрямо вставал, задыхаясь от бессилия и нехватки воздуха, и Учитель продолжал свои уроки. Я не мог сдаться. Я должен был постичь истину. Ту самую истину, о которой шептал мне синими вечерами рабби Шломо в еврейском квартале Цезареи. Старый воин Гиора на ночных привалах в горах Галилеи. Великий вождь Бар-Кохба на раскаленной площадке крепости, когда прощался с нами навсегда. И подонок-дервиш, заманивший нас в засаду. Я знал, я чувствовал - этот неведомый мой спаситель, этот разноглазый искусный боец, пришедший из какого-то другого мира, должен знать Истину.
      
       ***
       - <Иди только своим путем - говорил Учитель, когда мы сидели с ним в тени густых деревьев с узкими, колючими, как иголки, листьями. - Иди, но при этом пребывай в покое. Ты должен постичь пять стихий - Дерево, Огонь, Землю, Металл и Воду, погрузиться в них. Постичь и перестать бояться.
       - Как все это понимать? - спрашивал я.
       - Всевышний, создавая Вселенную, породил Пять стихий и Два начала, Инь - женское, Янь - мужское. И всепроникающую энергию - Ци. Инь - покой, женское начало, луна. Янь - движение, мужское начало, солнце. Жесткий - мягкий, легкий - тяжелый, светлое - темное, Небо - Земля, - говорил Он, закрыв глаза и медленно раскачиваясь. И я вспоминал наших мудрецов, что вот также сидели и молились, полузакрыв глаза, о погибшем Храме. Но тогда я был слишком мал и не мог понять их молитв. Может быть и они говорили что-то подобное?
       ...- Всевышний, которого в нашей земле называют Великим Небом, дал человеку частицу Ци, энергии космоса, - продолжал Учитель, - а так как темное, злое начало, Земля, тянет человека к себе, то для сохранения гармонии Вселенной, человек обязан идти к Всевышнему, то есть следовать Пути. Ты понял меня?-
       Я не понимал тогда и трети сказанного Учителем, но вспоминались слова моего первого командира, Гиоры, его хриплый шепот о борьбе сынов Света с сынами Тьмы.
      
       - <Всякое явление, - говорил мне Учитель, - достигнув предела, переходит в иное начало. Одно переходит в другое и так совершается круговорот явлений. Человек - часть этого круговорота и, поскольку несет в себе оба Начала, темное и светлое, не имеет права нарушать гармонию в себе. Ибо, если нарушить гармонию темного и светлого в себе, значит нарушить ее во всем остальном мире. Этот мир, Земля, постоянно питает человека темным началом, потому человек все время должен совер-шенствовать себя, следуя Пути, стремясь к Великому Дао.
       - Что это такое, Великое Дао? - спрашивал я.
       Но Учитель не отвечал на этот вопрос, а лишь молча протягивал открытые ладони вверх, туда, где над снежными вершинами гор раскинулся синий шатер небес.
       - Слушай и постигай, - говорил Он, - Постигай и запоминай. Если на своем пути, пути воина, ты встретишь человека, поведение и деяние которого служат Темному началу и разрушают гармонию Мира, ты обязан остановить его. Лучше всего, если ты сумеешь убедить его словом.-
       - Разве можно убедить словом врага, который пришел разрушить твой дом, убить твоих родных, сделать тебя рабом, а твою жену шлюхой? - гнев подступил к моим вискам при воспоминании о днях борьбы с римскими легионами в Иудее.
       - Помни, - отвечал Учитель, - Во всех положениях лучше всего не проливать крови. Оружие - опасный инструмент. Используй его только тогда, когда нет иного выбора - вот Путь Неба. Так говорили древние мудрецы.Но если кто-то пользуется своим умением или удачей и творит зло, то ты обязан убить его. И это тоже Путь Неба. Иногда из-за злодеяний одного страдают тысячи. И поэтому ты обязан убить его, чтобы дать жизнь тысячам людей.
       Бери меч и пошли учиться.-
      
       ***
       ...Но самым главным было для меня не искусство меча, а умение уходить из тела. Учитель называл это странным словом - "нир-ва-на".* - <Это тоже Путь - говорил он. - Есть путь меча, путь активного вмешательства в мир. Но этот путь опасен, ибо вмешивающийся не всегда может предвидеть последствия своего вмешательства. Есть другой путь - путь отрешенности от мира и постижения Дао через созерцание. Если ты когда-нибудь почувствуешь усталость от борьбы и тщету усилий, ты можешь уйти. Но для этого необходимо уединение>.
       Он учил меня искусству уединения долго. Много дольше, чем искусству рукопашного боя. И когда я постиг и понял, что это такое - уход из мира, и как сладко, как заманчиво для бедного смертного человека бывает уйти и не возвратиться назад, в этот грешный и жестокий мир, тогда он сказал мне: - <По настоящему имеет право уйти только тот, кто полностью исчерпал Земной Круг, сделав все достойные и добрые дела в этом мире. Только тогда он может достичь просветления. Царевич Сиддхартха Гаутама до тридцати трех лет жил бурной людской жизнью, занимался воинскими искусствами, охотился, наслаждался в объятиях наложниц, но потрясенный видом умирающего нищего старика, отверг сытую жизнь, ушел в горы и пол-века лечил страждущие тела и души. Поэтому он достиг просветления и стал Буддой. Только так можно уйти и соединиться с Великим Небом. - <Ну, а те, кто просто хотят уйти и владеют искусством ухода, что бывает с ними?> - спросил я. - <По разному, - ответил Учитель, - если ты не разрушил гармонии Мира, проливая невинную кровь, предавая, нечестно торгуя, или как-то иначе, то душа твоя, может заблудится среди миров, не достигнув Высшего предела. И ее вернут назад, на грешную землю, довершить то, что начертано. Но если человек нарушил заповеди Всевышнего, то душа его уходит в Темные миры и будет скитаться там, содрогаясь от ужаса и позора собственных деяний. Пока не вернется назад, исправлять содеянное. Но при этом она забывает почти все, что было с ней ранее на Земле. И приходится человеку начинать все сначала, как несмышленому младенцу - учиться ходить, говорить, мыслить...
       - А если человек был праведник?
       - То, что есть праведность в глазах людских, не обязательно таково в глазах Бога. -
       Да, здесь он был прав, мой Учитель. Я вспомнил историю про нашего праведника и каббалиста ,рабби Акиву. Эту историю рассказывали шепотом в лупанариях моей Цезареи, на ночных привалах партизан в горной Галилее, в бедных кварталах Йерушалаима. <Было четыре праведника и знатока Каббалы в Израиле: - Бен-Зома, Бен-Аззай, Бен-Авуя и рабби Акива. И вот все четверо решили совершить путешествие в Высшие миры. Они заперлись в уединенном месте и покинули наш мир. По дороге случилось вот что: они вышли в прекрасный сад, в ПАРДЕС. И Бен-Аззаи не пожелал ни идти вперед, ни возвратиться. Оставшиеся трое прошли ПЕРЕПРАВУ, чего не делал до них ни один смертный, и, вместо Единого, увидели двух Богов - Светлого и Темного. И тогда двое повернули назад. Они вернулись на Землю. Но Бен-Зома сошел с ума, а Бен-Авуя стал язычником. И только рабби Акива пошел дальше,увидел престол Всевышнего и вернулся назад таким же, каким ушел к Единому. Он не остался в прекрасном Саду, как это сделал Аззаи. Вернувшись на Землю, возглавил вместе с Бар-Кохбой восстание против римлян и принял мученическую смерть - с него содрали кожу>.
       Значит, в глазах Бога все, что делал до этого великий каббалист и ученый рабби Акива, было недостаточным. И только мученическая смерть за свой народ дала ему возможность уйти навсегда к престолу Всевышнего.
       Вот эту историю я вспомнил, слушая тогда Учителя, и ужаснулся трудности дороги. Если уж такой праведник, как рабби Акива, удостоился вечности только после тяжелых испытаний, на что тогда могут надеяться обычные смертные? - Но Учитель испытующее поглядев на меня, сказал: - <Смертные изобрели свои способы ухода от этой жизни. Иногда временные. Чаще - навсегда. Путь сосредоточения и медитаций - долгий путь и не все могут осилить этот подъем. На дальнем Юге существую жестокие секты, члены которых перерезают себе горло под ритуальные пляски. Так они уходят к своему кровавому божеству Кали. Отшельники, последователи Будды, живущие в большой горной стране на Востоке, поедают особые грибы или вдыхают дым от трав. Таким образом они уходят в иные миры. Кто-то из них возвращается, чтобы жить в тоске и печали, кто-то остается там. Иногда эти люди видят свои прежние воплощения и потом тоскуют о прошлом. Но для воина этот способ не годится. Ты скоро покинешь меня. Ты пойдешь в мир, чтобы искать нирвану среди сансары*. Бывает так, что воину становится невмоготу. Всевышний запрещает самоубийство. Но обстоятельства могут заставить тебя временно покинуть то место, где тебя может застигнуть смерть, плен или рабство. Вот тогда ты можешь воспользоваться этим волшебным средством>.
       С этими словами он протянул мне небольшой металлический сосуд, похожий на римскую походную флягу. Из горлышка фляги потянуло запахом горных трав и еще чего-то. Голова моя слегка закружилась от этого запаха.
       - Этот настой из трав на горном меду. И еще кое-что. Но это секрет. Употреблять только в случае крайней нужды.
       - Что значит - крайняя нужда? -
       - Если смерть берет тебя за горло, но ты еще не выполнил предназначенное. Ты читаешь заклинание, - он произнес короткую фразу на незнакомом языке, - запомни, как следует, без него тебя может унести в Нижние миры и ты будешь скитаться без памяти сотни лет... После сразу выпиваешь глоток зелья. Только глоток! -
       - А если случиться, что в своих странствиях я потеряю эту флягу? -
       - Я дам тебе еще сухого порошка. Его нужно сжигать небольшими порциями и вдыхать дым.
       Главное - не забудь прочитать заклинание. Если забудешь или напутаешь, можешь попасть в такой мир, где твой разум развалится на части.
       Самое страшное для человека - потеря разума. -
      
       ***
       Пять раз расцветали белые цветы на странном плодовом дереве, росшем во дворе храма. Пять раз осыпались желто-багряные листья под порывами холодного ветра, дувшего с северных гор. Пять раз замерзал водопад на отвесной скале и горы одевались неведомым мне раньше серебристым покровом. И когда веселые ручьи в шестой раз зашумели в окрестных горах, и зазеленели деревья в храмовом саду, и птицы запели так весело, что мне захотелось смеяться, Учитель вывел меня на ту самую площадку, где я когда-то начинал свои упражнения с мечом и сказал: - <Посмотри на окрестные горы, сын мой. Посмотри на высокие деревья, на орлов, парящих в высоте, на синий шатер небес. Посмотри и запомни. Сегодня мы должны расстаться>. И предупреждая резким жестом мое возражение, продолжал: - <Когда пять зим назад я притащил тебя сюда, я знал, что это судьба послала мне ученика. Ты был хорошим учеником, Давид, сын Давида. Тебе предстоит долгая дорога. Помни то, чему я учил тебя>.
      
       Что тут скажешь? Печаль охватила меня подобно осеннему ветру, но я знал, что рано или поздно расставание с Учителем неизбежно. Я молча разделил с ним трапезу. Потом я занимался медитацией, а Учитель ушел куда-то, наверное, хотел подготовить меня к будущему одиночеству в мире. Он часто говорил мне: - <Тот, кто выбрал путь воина или монаха-ученого, тот должен был готов к одиночеству в земной жизни. Любой из смертных одинок, ибо человек рождается один, живет один и умирает один. Таков порядок, определенный Великим Небом. Но обычный человек, - торговец в лавке, ремесленник, делающий горшки, царский чиновник или же крестьянин, пашущий свой клочок земли, все они заводят семью, связывают себя узами с женщиной, часто совершенно чужой по духу, обзаводятся детьми, чтобы было кому передать свой дом и имущество. Так возникает у смертного человека иллюзия привязанности. Он думает, что не одинок в мире. Но у нас другие задачи перед Всевышним. Запомни: - истинный воин- это не тот, кто по приказу царя или жестокого полководца идет разорять чужие земли, убивать мирных крестьян, разрушать города и насиловать чужих жен. Истинный воин тот, кто вступается за слабых и обиженных, кто карает злодеев, разрушающих Мировую Гармонию. Истинный брамин или даос тот, кто уходит от людской суеты и жажды наживы, и все помыслы свои устремляет к познанию путей Великого Неба>.
       Он говорил тогда со мной об устройстве Вселенной. И о других мирах, которых великое множество. И о том, что Земля наша вовсе не плоский остров, стоящий на спине Левиафана**, как уверял меня рав Шломо. Он рассказывал мне о прошлом человечества, его великом и страшном будущем. Но я был тогда слишком юн и голова моя не смогла запомнить всех премудростей.
       И настал миг прощания с Учителем. Он вывел из пещеры небольшого, но крепкого мохнатого конька, навьюченного кожаными сумками с едой и питьем. Он надел на меня доспех из черной грубой кожи незнакомого зверя и шлем с железными накладками. И вручил мне меч из зеленоватой переливчатой стали, в простых черных ножнах. <Береги оружие, - сказал Он мне на прощанье, - Этому мечу уже много лет и он служил только благородному делу. Иди по этой тропе, она выведет тебя в большой мир. Никого не страшись, кроме Всевышнего. Не обижай слабого. Не гни шею перед сильным. Лучше умереть, чем быть рабом ничтожного. Лучше голодать, чем питаться объедками. Лучше одиночество, чем совместная жизнь с чужой женщиной, обуреваемой жадностью и похотью. Лучше сражаться одному, чем в союзе с трусливыми и неверными друзьями. И никогда не предавай своего Учителя.
       Прощай, мой Ученик>.
       - <Мы больше не встретимся?>
       - <Никогда, Давид, сын Давида. Не думай об этом. Такова воля Неба и не нам оспаривать ее. Думай о дороге, по которой ты пойдешь отныне сам. У тебя впереди много жизней, ибо душа человека бессмертна. Не забывай о том, чему я учил тебя - уход позволителен только в крайнем случае. Иди!>
       Я обо многом хотел тогда спросить Учителя. Кто он сам? Откуда пришел в этот горный храм? Сколько лет живет на Земле, и наконец, кто были его Учителя? И самый страшный для меня вопрос: был ли Учитель человеком или он был одним из горних духов, тех, что старенький рав Шломо называл малахим***?
       Но я ничего не спросил, а молча прыгнул в седло, тронул конька и... поехал по тропе вперед. Сердце мое сжималось от незнакомой прежде боли, слезы катились по щекам моим. Незнаемые мной ранее, партизаном Бар-Кохбы, слезы разлуки с дорогим человеком. В конце тропы я не выдержал и оглянулся. Учитель стоял на том же месте и длинные волосы его развевались от порывов холодного ветра осени. Крыша странного храма виднелась за высокими мохнатыми деревьями. Деревья качались от ветра и махали мохнатыми зелеными лапами, как-будто тоже прощались.
       <Запомни это место и это мгновение> - шепнул кто-то мне на ухо. Или это свистел ветер?
      
       ***
       Степь вновь раскинула передо мной свои выгоревшие на солнце пространства, я повернул к северу, потом на закат, чтобы обойти стороной мертвую пустыню и выйти через три дня конного пути к морскому берегу. Там, по словам Учителя, должен был находиться храм, где меня, его ученика, всегда примут с радостью. На второй день пути слева потянулись горы. Невысокие но, судя по всему бесплодные хребты, внушили мне чувство тревоги. К ночи я завернул в ущелье, чтобы устроиться на ночлег, но внезапно, какая-то тень метнулась наперерез моему коню. Я выхватил меч, но аркан сдавил горло, сильные руки сдернули меня с седла, дикий страшный рев ворвался в уши. Я отчаянно рвался, катаясь по земле, колючки вонзались в тело, рука моя, выхватив кинжал, перерезала ремень, давивший горло, я вскочил, но что-то обрушилось на меня сверху и страшный удар выбил землю из-под ног...
       С той кошмарной ночи прошло много времени, в других жизнях случались вещи и похуже, но то подлое нападение, позорный плен и испытанный тогда непомерный страх, не дают душе покоя и по сей день. Сегодня я, усталый от длинного путешествия во времени одинокий отшельник, спрашиваю себя: - как ты мог усомниться в предначертанности человеческой судьбы? Чем же, как не волей Всевышнего, можно объяснить то, что закаленный в партизанской войне и прошедший школу такого мастера, как Учитель, молодой сильный воин попался в засаду шайки разбойников, как немощная старуха?
       Я очнулся в их логове глубокой ночью. Тело мое ломило от нанесенных ударов, голова была охвачена раскаленным обручем боли, меня тошнило и окружающий мир расплывался. Я обнаружил, что подвешен в сетке к потолку пещеры, как кролик. До меня доносились взрывы нечеловеческого хохота, прерываемые отчаянным визгом. Я чувствовал, что на этот раз меня сильно покалечили, и вряд ли я выберусь из пещеры живым. В отупелой от боли голове моей билась единственная мысль - меч! Клинок из зеленоватой стали, сработанный неизвестным мастером. Подарок Учителя. Ни разу не служивший злу. Теперь он был в руках у разбойников.
       Сознание мое прояснилось и я увидел...
       Посреди пещеры на деревянных столбах медленно вращался над большим костром металлический вертел, с насаженным на него освежеванным человеческим телом. Жир и кровь капали в костер. Толпа мускулистых волосатых дикарей сгрудились возле двух распростертых на полу обнаженных женщин, прикрученных за руки к большому деревянному брусу. Они поочередно валились на женщин и удовлетворяли похоть. Женщины вскрикивали и стонали, но их слезы и мольбы только распаля-ли этих варваров. Глаза мои увидели два, подвешенных к поперечной балке мужских тела, исполосованных так, что их торсы представляли собой куски кровавого мяса.
       - <Господи, - взмолился я, - Неужели пройдя три года войны с римлянами и познав в горной обители воинское искусство, я должен буду позорно умереть под кнутом, а потом стать пищей этих людоедов?> - Тело мое ломило от веревок, голова разламывалась от боли, но я упорно старался вспомнить... Старался вспомнить... То, что говорил мне очень давно рабби Шломо-молитву Богу воинств... Шма Исраэль!...
       Получилось! Веревки мои внезапно ослабли. Я заворочался всем телом, пытаясь освободить хотя бы одну руку. Пальцы наткнулись на холодную рукоять ножа. За голенищем моего правого сапога. Плохо обыскали меня эти животные.
       Я осторожно потянул вверх. Острое лезвие ножа резало веревку, как масло. Если б они закрутили мне руки за спину, я бы пропал. Но они просто спеленали меня веревкой по телу. Вот освободились ноги... Кровь застучала в омертвелых конечностях. Так... Теперь руки... Я шевельнул плечами и остатки веревки сползли с меня. Я огляделся. Никто ничего не заметил. Я был подвешен в большой, плетеной из ремней сети к крюку, вбитому в потолок. Теперь, по совету Учителя следовало максимально расслабиться.
       Я слегка помассировал конечности, сделал несколько глубоких вдохов и резанул по плетеной стенке. Сталь у ножа была превосходная. Дубленую кожу рассекло как гнилое вервие. Я окинул взглядом копошащихся в пещере людей. Меня никто не караулил, они были уверены, что я не в силах шевелиться. Вход в их логово был не так далеко от меня и занавешен шкурами.
       Внезапно снаружи донесся пронзительный свист и отчаянный рев. Людоеды-горцы всполошились, кто-то бросился к выходу, остальные хватали оружие, короткие копья, палицы и топоры. Тревога? Тем лучше. Воспользовавшись всеобщей суматохой, я, разодрав прорезь в сетке, прыгнул вниз и почти на четвереньках побежал к выходу. Тело мое не слушалось меня, левый бок страшно болел, правую ногу пронзало, как иглами. Я на ходу полоснул одного из <поваров> ножом по лодыжкам, перерезая сухожилия. Он заорал и рухнул в костер. Шкура, закрывающая вход, упала, я увидел свет вечернего неба и бледную россыпь звезд. Я бы, наверное, ушел тогда свободно, незамеченным, и продолжил бы свои странствия, но в свете, ворвавшимся в пещеру, я вдруг увидел свой клинок, подарок Учителя. Им размахивал один из этих омерзительных человекообразных, вероятно, их предводитель. Я не мог стерпеть, чтобы благородное оружие осталось в гнусных лапах. Увернувшись от удара, я прыгнул вперед и воткнул тесак в брюхо вожака. Тот осел, изумленно уставясь на рукоятку, торчащую из живота. Я вырвал меч из его лапы и клинок запел песню смерти, упоительную песню войны. Эти твари, увидев меня с мечом в руках, взвыли, но я уже двигался в знакомом ритме, руки и головы людоедов разлетались, обдавая меня и стены пещеры кровью. Я пробился к выходу, наружу, к свободе... Три воина с натянутыми луками возникли напротив входа. Я упал, перекатился через голову, стрелы ударили в выскочивших из пещеры уродов. Воины подлетали к пещере на конях, соскакивали, рубили людоедов и гнали их внутрь. Надо мной возник всадник, это была девушка в сверкающих доспехах. Я запомнил огромные гневные ее глаза и волну золотистых волос из-под шлема.
       - <Этого на коня! - крикнула она одному из спутников, - Его надо доставить повелителю!>
       Ее голос, нежный и одновременно жесткий. Я вскочил в седло, но в это мгновение дротик, пущенный одним из разбойников, ударил меня в правый бок.
       Мир стремительно темнел в моих глазах, я понял, что на этот раз ухожу надолго. Мой великий Учитель сказал мне как-то: - <Когда в бою с твоим телом происходит то, что обычно люди называют смертью, покорись неизбежному и уходи достойно, как подобает воину. Честная смерть в бою возвышает душу сразу на несколько уровней. И достойный уход сохранится в ее памяти, когда ты снова придешь в мир, чтобы выполнять долг перед Всевышним>.
       Конь нес меня к свободе, но я уже уплывал в иной мир. И чей-то странно мягкий голос успокаивал: < - Сейчас... еще немного... потерпи... мы доскачем...> - <Конечно, доскачем, - отвечал я, - В конце концов, все мы обязательно доскачем, долетим, доползём к Всевышнему...>
       И последнее, что моя душа сохранила в памяти - прекрасное женское лицо, склонившееся надо мной: - <Подожди... не уходи так быстро. Мы только встретились. Мне было видение в храме... суженый из чужой земли>.
       Золотой поток волос из под железного шлема, глубокий синий взор из-под сурово сведенных бровей амазонки. Я уходил счастливый, потому как не нарушил основных заповедей воина.
       ***
       Примечания: *- нирвана(санскр.)-состояние полной отрешенности
       от материального мира,переход в Высший,духовный мир.
       **-сансара(санскр.)-земной, грубый,материальный мир.
       ***- Левиафан (др. евр.)- гигантское морское чудовище,созданное Всевышним. Упоминается в Торе и Талмуде. По описанию сходен с морским змеем древнеегипетской и древнешумерской мифологии.
       ***- малахим (ивр.) - ангелы. В Каббале описаны как
       существа, принимающие облик человека,но нечело-
       веческой природы,т.е.созданные из космического ог-
       ня.
      
       *********
       Глава 4-я
      
       <Воин Кагана.>
      
      
       Наверное,душа моя долго скиталась в иных мирах после смерти тела.
       Я вернулся в мир Земли через несколько столетий. Разумеется, в моей второй жизни у меня были родители, которых я также почти не помню...
      
      
       ...Белый глинянный домик на берегу великой реки, берега которой утопали в садах. У этой моей матери были слегка раскосые глаза и длинные темно-русые волосы. Еще она пела какую-то очень красивую песню.
       А мой отец был воином. Воином хазарского Кагана. Черная курчавая борода, черные сверкающие глаза из-под железного шлема с золоченой стрелкой, кожаные ножны длинной тяжелой сабли и сафьяновые сапоги - таким запомнился мне отец, когда прыгнул в седло. Он уходил тогда в очередной поход, куда-то на север. Из похода он не вернулся.
       Я ждал того дня, когда стану воином и, отягченный доспехами, тоже прыгну в седло, чтобы служить Кагану, как служил мой погибший отец. То, чего сильно жаждешь, всегда случается. Так устроил Всевышний. Наконец, день настал. Я оседлал вороного коня, которого подвела мне мать. На ней в тот день было длинное зеленое платье и ожерелье из крупных золотистых и красноватых кам- ней, что находят на берегах далекого холодного моря, если долго скакать на запад. Черный конь и меч - все, что осталось мне от отца, погибшего в схватке с воинами се-верного варварского племени. - <Ну, иди, - сказала мать, - Служи Кагану верно. И, помни, ты должен отомстить за отца. В нашем роду, ведущем происхождение от Ашинов, потомков Великой волчицы, юноши всегда мстят за погибших.>
       Вот и все, что она сказала при прощании. Когда я, вместе с другими воинами нашего поселка, выехал на дорогу, то обернулся посмотреть на белый домик, где оставалось детство. Мать стояла на пригорке, ее зеленое платье и волосы, что она распустила в знак прощания, трепал ветер. Она смотрела мне вслед из-под руки. Я ударил плетью коня и он перешел на рысь.
       Я скоро забыл о матери - тяжелый воинский труд заслонил прошлое. Каган, управлявший из Итиля* громадными пространствами и множеством разных народов, бросал войска в разные концы своего царства. В бешенной скачке по степи, пригибаясь к шее коня под свистом печенежских, персидских или славянских стрел, отчаянно рубясь с мордвой, вятичами, буртасами в непролазных чащах, я все время силился вспомнить: - <ведь это все уже было со мной? Когда? Где?> И эти мысли вели меня в какую-то непонятную, страшную глубину... Я отмахивался от них, да и некогда воину задумываться. Пенье стрел... Блеск топора... Удар меча по бляхе щита... Смерть улыбается в лицо, дышит в затылок, ухает филином на ночных привалах. Старые опытные воины молились в перерывах между сражениями. В нашем войске поклонялись разным богам. Я помню, как отец молился Единому, но называл его разными именами. Адонай... Эль Шаддай... Элохейну... Я не успел его спросить - почему так? А мать тайно приносила жертвы истуканам, что стояли в углу отдельной комнаты. Главного бога она называла Тенгри и говорила мне, что он обитает на вершинах высоких снежных гор. Но о Тенгри она говорила редко, а каждый день поминала Эрлика, страшного бога подземного мира. И в день моего отъезда приказала заколоть в честь Эрлика годовалого жеребенка, чтобы грозный бог смерти пощадил ее сына. А кому молится молодежь на привалах, между боями?..
       У меня появился товарищ. Хотя и странно считать товарищем тысячника, да еще князя, но, несмотря на косые взгляды сотников и заслуженных воинов, мы стали товарищами. В одной из отчаянных ночных схваток с дикой мордвой этот юный, но уже закаленный в боях воин спас мне жизнь. Отбивая рогатину звероподобного мордовского ратника, я поскользнулся на мокрой траве и упал на колено. Сзади ко мне кинулся другой, поднимая над головой секиру. - Все, конец! - Но тот, с секирой, внезапно переломился в спине и рухнул, а у мужика с рогатиной вместо головы разлетелись кровавые брызги. И высокий, тонкий в поясе воин в кольчуге и персидском шлеме крикнул мне: - Спишь на ходу! Крутись! Крутись!- И захохотал, отбивая удары неуклюжих лесных воинов.
       Так я познакомился с Едигеем. Он спас мне жизнь, но никогда более не вспоминал об этом. В воинском общем строю он был недоступен, как и положено тысячнику княжеского рода и делал мне едкие замечания, если мои доспехи и оружие были не в порядке. Но иногда между боями, на дальних переходах, среди временного затишья, он мог внезапно подозвать меня и мы ехали стремя в стремя. Этот двадцатилетний сын степного народа, кочевавшего в пределах нашего Каганата, не был похож на других своих сородичей.
       Мать презрительно отозвалась о них: - <кипчаки, кумысники, дикое, звероподобное племя>. Сама она вела свой род от древнего тюрского рода - Ашинов, пришедших когда-то в степи Итиля и основавших Великий Каганат. - <Своим отцом ты можешь гордиться, - говорила она. - Он из тех иудеев, что пришли когда-то с их князем Сабриэлем, великим воителем, с дальних гор. Тогда эти два рода объединились, чтобы дать отпор арабам, покорившим всю Азию. Тогда же было основано наше царство. Все остальные народы - всего лишь наши слуги и данники.>
       Но этот кипчак... Он чем-то привлекал меня. Может быть, умным пронзительным взглядом раскосых глаз? Или веселым нравом, который не могли убить ни тяжелые переходы по безводным степям, ни смертельные схватки в лесных чащобах?
       Мне особенно запомнился один наш разговор. Перед этим мы три дня не слезали с седел. Приводили к покорности племя диких угров, обитавших у отрогов поросших лесом восточных гор. Эти угры, прекрасные наездники и стрелки, сопротивлялись отчаянно, и мы, ожесточенные их непокорством, перебили всех мужчин. Но это мало помогло, так как их женщины воевали не хуже своих мужей. В конце концов мы сломили их, загнав в котловину меж гор, и всю ночь праздновали победу, насилуя взятых в плен женщин и совсем юных девчонок. Я впервые участвовал в этом, и душа моя сопротивлялась принятому у наших воинов обычаю. Пленница, которую я взял в жестоком поединке (она отлично владела саблей и хорошо полоснула меня по ноге), медноволосая и зеленоглазая, как дикая кошка лесистых гор, ждала. Она сидела, связанная, у моей палатки.
       И ждала. Но я был еще мальчишка безо всякого опыта по части женщин. Вокруг мои товарищи творили невообразимое. Вопли насилуемых, мольбы, дикий хохот победителей. - <Эй, воин Кагана! - кричали мне. - Что ты стоишь, как каменное идолище? Она ждет тебя!>. Тут я увидел, что Едигей пристально смотрит на меня. И я понял, что я должен это сделать. Иначе он отдаст пленницу кому-то другому, а надо мной будут потешаться, обзывая неоперившимся цыпленком, холощенным мерином или еще чем-то, похлеще. Все это было обычным делом - победитель получает женщин, скот, имущество. Так было всегда на этой Земле, так установили боги и самый главный среди них, грозный бог ,Адонай Цваот**. Так внушали нам шаманы, муллы и раввины, сопровождавшие войско.
       Едигей жестко щурил и без того узкие глаза. Потом губы его что-то произнесли. Я схватил пленницу за руку и поволок в палатку. Она изгибалась, кричала что-то непонятное. Я втащил ее в палатку и швырнул на шкуру медведя. Бросился на нее, рвал ткань льяной рубахи... раздвинул белые сильные бедра и... Увидел то, тайное, розово-алое... Сердце мое дробно стукнуло. Горло сдавило. Я отпустил ее. Она, раскрыв свои изумруды-глаза, смотрела на меня...
       Все изменилось в один миг. Только что я был победитель, подминавший под себя полонянку, но под ее взглядом превратился в юнца, жаждущего и неопытного. Ее глаза вдруг заискрились смехом и пониманием. А за тонкими стенками шатра слышались вопли, стенания и грубый хохот. И тогда она медленно раздела меня и сама сбросила остатки одежды. Потом сильным, властным движением уложила на шкуры. И ее руки, те самые руки воительницы, что хотели убить, - нежно прикоснулись ко мне...
       Всю ночь мы скакали на бешенном коне.
       Она была женщиной, эта юная воительница. Где училась она тайной науке любви? Среди этих лесистых гор и степей? Кто обучал ее этому? Или это дается женщине от горных и лесных пери, порожденных в незапамятные времена первой женой Адама Лилитой от союза с Сатаной?
       Я очнулся, выжатый бешеной скачкой, среди глухой ночи. Ночные демоны завладели миром и лишь серебристое светило озаряло притихшую землю и стрекотали цикады. А может быть, то были маленькие существа, живущие в подземных горных пещерах?
       Моя полонянка, моя рыжая королева, забыв обо всем, что было между нами во время сечи, забыв о ранах и плене, прижималась ко мне, гладила мои встрепанные волосы и шептала что-то на своем непонятном языке.
       Что она говорила мне тогда? Ах, как хотел бы я знать! Меня потрясла ее внезапная нежность. <-Ведь мы враги, - думал я, поглаживая ее упругие, сильные округлости, - Она запросто могла убить меня сегодня в бою, а вот теперь...>
       Я приложил губы к ее запекшейся ране на плече. - <Как странно устроена жизнь. Что заставило нас идти войной на это далекое, дикое племя? Зачем великому Кагану понадобилась скудная суровая земля и жизни этих людей? Разве что конские табуны? Но у Кагана и так табунов хватает>. На этом мысли мои разленились, я был тогда не умудренный жизнью старый отшельник, а всего лишь юный воин. И шевелящееся рядом упругое тело полонянки вновь пробудило мои желания, и я снова и снова набрасывался на нее, уже как победитель, как мужчина.
       Потом мы задремали, обнявшись, завернувшись в медвежью шкуру.
       И привиделся мне сон. Иду я или плыву среди тумана? Ни дороги под собой не чувствую, ни, что впереди, не вижу, только в тумане том сизом какие-то тени проплывают. То ли деревья уродливые, то ли зверье неведомое. И вдруг впереди сверкнуло что-то, высветило тропу. А над тропой, высоко, окруженный белыми облаками и сиянием смотрит на меня огромный Глаз. Переливается Глаз всеми цветами радуги и лучи от него во все стороны. И хочется мне уйти от этого неведомого и страшного Глаза, а ноги приросли к земле, и тянет глаза закрыть, чтобы не смотреть, да не могу! А из-за облаков, из-за сияния нестерпимого, загремел голос: - <Возвращайся к себе, несчастный! Беги! Спасай свою любовь! Или будет поздно!>
       - <Какую любовь? - отвечаю, - Нет у меня никакой любви!>
       Но голос гремел, и слова стали непонятными, и страх вошел в душу. И бросился я бежать прочь от этого Глаза, и что-то кричало в душе - <скорей, скорей!>...
       Я вскочил, отбросив шкуру и огляделся. В шатре было тихо. Моя пленница спала, свернувшись, как степная лиса и казалась во сне совсем юной. Снаружи не доносилось ни звука, но тревога не покидала меня. Я осторожно выглянул из шатра. Колесница Ночной Богини ушла к западу, небо над лесистыми склонами начало светлеть. Где-то близко заржали кони, стража из ночного дозора сонно перекликалась. Серый туман выползал из окрестных лесистых ущелий, обволакивая тонкие стволы елей, кусты, верхушки кожаных шатров, догорающие кострища.
       И тут вся картина вчерашнего побоища и пьяного торжества победителей, - мешки с отрубленными головами павших угорских вождей, мольбы насилуемых пленниц, хохот победителей, - встала перед глазами. И прищуренные глаза Едигея, его взгляд на мою пленницу.
       Я быстро разбудил ее, растолкав довольно грубо. Я не знал ее языка, а она моего, но поняла сразу. Я дал ей кожаные штаны и льняную рубаху, ведь ее одежда была порвана. Она так и не сняла своих мягких сапожек во время нашей сумасшедшей ночи. Я дал ей кожаный нагрудный доспех, он был немного великоват, но другого у меня не было. Из оружия она взяла длинный касогский кинжал, чекан и лук с колчаном. Я протянул ей саблю. Это была ее сабля, та самая, что рубанула меня по бедру. Она отказалась взять ее. Что-то сказала по-своему. Улыбнулась. Я понял - она дарит саблю на память. Мы выскользнули из шатра и, пригибаясь, как лазутчики во вражьем стане, тихо крались в тумане, скользя меж шатров, осторожно огибая затухшие костры, возле которых дремала охрана.
      
       Я поймал для нее конька, такого же рыжего, как она сама, быстро заседлал его и она прыгнула в седло. Копыта коня были обмотаны тряпками и я тихо провел его под уздцы, меж шатров в ту сторону, где спускались к нашему стану пологие склоны лесистых гор.
       Она наклонилась ко мне и губы ее, странно родные и теплые, нежно прижались к моей щеке. Это было неожиданно, ведь меня никто не целовал так, даже мать. Она еще что-то сказала мне на своем языке, потом выпрямилась в седле, поправила пояс с кинжалом и тронула коня. Обернулась и, стукнув себя по кожаному нагруднику, крикнула - <Ильдико! Ильдико!>. Я понял, она назвала свое имя и, забыв о том, что нас могут услышать, крикнул в ответ: - <Давид! Меня зовут Давид!> -
       Но конь уже растаял в тумане, унеся ее в прошлое. Только почему-то запомнилось-- ее рыжие теплые волосы, отнесенные ветром на спину и плохо залеченная рана на округлом плече...
       Я тихо вернулся в наш стан, забрался в шатер и рухнул на шкуру, провалившись в тяжелый сон.
      
       ***
       Мы медленно тянулись по степи, возвращаясь в наши кочевья и вежи, к родному Итилю. Позади полка медленно тянулся обоз с награбленным добром маленького племени, и ехали на телегах пленницы и дети, которых продадут на рынке в Итиле. На моей душе было спокойно - я спас свою рыжую Ильдико от надругательства. Она ускакала в туманные горы и теперь только Всевышний распорядится ее судьбой. Какие-то смутные, непривычные мысли теснились в голове. Я думал о своей неспокойной жизни, о погибшем где-то на севере отце, о матери, оставленной на пригорке, возле саманного домика, и о рыжей непокорной пленнице Ильдико. Она была моей всего одну ночь и, наверное, скачет где-то в лесистых увалах, охотится на дичь, сидит у костра. Что ждет ее одну в этой жестокой жизни? Ведь племя ее уничтожено, а человек так устроен, что в одиночку, даже если очень силен и ловок, прожить не в состоянии. Может быть, я должен был бежать вместе с ней, отречься от своей родины, и воинского долга перед Великим Каганом?
       За этими мыслями я не заметил, как ко мне подскакал гонец передового полка: - Ты Давид бар Ханания? Тебя требует к себе наш князь, батыр Едигей!
       Едигей ехал далеко впереди растянувшейся по шляху конской массы в сопровождении трех нукеров, на мое приветствие лениво взмахнул рукой в латной рукавице. Я поехал рядом, придерживая коня на пол-корпуса сзади гнедого едигеева жеребца. Полуденное солнце жарило вовсю, и в степи стояла мертвая сонная тишина. Едигей оглянулся на нукеров, и те сразу отстали, придержав коней.
       - <Хороший день, - Нарушив молчание степи, Едигей искоса посмотрел на меня. - Удачный день. Не правда ли, воин Кагана?>
       - <Да>, - ответил я. Мне стало не по себе. Этот человек спас мне жизнь в бою. Но его взгляд в ту ночь надругательства над пленными женщинами не сулил ничего хорошего. А если он узнал, что я отпустил Ильдико? Вместо того, чтобы, по неписанному закону воинского братства, отдать ее на общее пользование? Что полагается воину, нарушившему неписанный закон?
       - <Ну, как прошла ночь? - раскосые глаза Едигея хитро сощурились, превратившись в узкие щели. - Она, эта рыжая угорская лисица была хороша, не так ли?>
       - <Юная женщина - всегда награда для мужчины>, - ответил я бодро словами старинной хазарской песни.
       -<Х-х-ха! А ты не так прост, как хочешь казаться, Давид бар Ханания! - Едигей оскалился в улыбке и сдвинул черный кожаный шлем на затылок, - Ты показал себя хорошим воином, как и твой покойный отец, что теперь не так часто случается среди вас, евреев>.
       - <Я хазарин! - ответил я резко, - И мой отец был славный воин! А мать происходит из рода Ашинов.>
       - <Знаю, знаю, Давид бар Ханания! - Едигей сверкнул зубами, усмехаясь, - твой отец был героем, подобно батырам древних легенд. Он происходил из рода князя Бу-лана, которого твои сородичи звали Сабриэлем. Весьма древний, уважаемый нами род. Славные воинские традиции. Не то, что твои нынешние соплеменники. Они пред-почитают сидеть в богатых дворцах Итиля, торговать с арабами или византийцами, и наслаждаться танцами красивых невольниц с голыми животами. А воевать посылают нас, тюрок, булгар и аланов. Скажи, много ли ты видел сородичей-евреев в нашем темене?* В моей тысяче всего трое - ты, Кривой Хазан и Симха-удалец. Где другие?"-
       Я молчал, не зная что ответить. До сих пор я не задумывался над тем, сколько евреев воевало под знаменем Великого Кагана. В моем роду все были воинами. Я слышал, что другие мои сверстники учили Закон в специальной школе, чтобы стать учителями. Были и такие, что смолоду ездили торговать в Ургенч, Самарканд, далекий Китай и в Херсонес, что на Черном море. Но так устроен мир. Кто-то учит Закон, кто-то должен торговать. Каждый занимается, чем может.
       - <Наверно, так угодно Богу>, - ответил я, придерживая коня, чтобы не вырвался вперед.
       - <Да-да,вашему великому Богу, - закивал Едигей, - Великий Бог Яхве. Он действительно велик, ведь наш Каганат создан Его волей. Но у нас, кипчаков, есть свои боги. Они не столь велики, как Яхве. Яхве огромен, как небо. Яхве далек, как небо. Наши боги живут близко от кипчакских становищ, они обитают в курганах, где похоронены наши батыры и вожди. Скажи, Давид бар Ханания, к кому ты обратишься, если тебе нужна срочная помощь ? В схватке с врагом? Если тебя сразил внезапный недуг? Или, если ты хочешь спасти свою женщину от надругательства неприятеля?>
       При последних словах сердце мое дрогнуло. А Едигей пристально взглянул на меня, из его раскосых глаз-щелей брызнул зеленый огонь. Откуда он узнал? Мы убегали в такую рань, когда лагерь спал и туман заволок окрестности. И конь ступал неслышно обмотанными копытами. Неужели кто-то видел и донес? Тогда меня ждет позор, всеобщее презрение, а, может быть, и смерть.
       И я ответил с достоинством, как и подобает потомку древнего воинского клана, ведущему род свой от князя Сабриэля: <В любом случае мы, евреи, должны молиться нашему БОГУ, КОТОРОГО МЫ НАЗЫВАЕМ АДОНАЙ>.
       Едигей весело рассмеялся. Хлопнул меня плетью по сапогу: - <Ты мне нравишься, Давид! Ты смел и упрям. Это хорошо. И хорошо, что ты веришь в своего Бога. Ты можешь не бояться меня. Вот тебе моя рука.> - Я пожал протянутую мне руку в латной рукавице.
       - <И все же я скажу тебе - оглянись вокруг!> - Он обвел рукой окружающее пространство. Мы ехали стремя в стремя по степи. Серебристый ковыль стлался под копытами наших коней. Степь убегала далеко за горизонт. Вспугнутые птицы вылетали из густой травы, разноцветная живность подпрыгивала, щелкала, стрекотала на разные лады, переливалась красками на солнце. И над всем этим великолепием раскинулось далекое небо, как синий шатер кочевника.
       - <Ваш Яхве - великий бог, - сказал Едигей, - Я готов поверить, что именно Он создал весь мир. Но создав этот, весьма неуютный, хотя и прекрасный мир, он бросил в него человека, как камень в горный поток. И потому, я думаю, Он послал человеку помощников в его трудном и опасном земном пути. Других богов. Поменьше. Чтобы они не дали человеку пропасть. Вот эти боги и живут поблизости от нас. Они наши помощники, наша защита. Чтобы мы не докучали Великому Яхве в наших мелких земных делах. А как ты думаешь?>
       Я не знал, что ответить. Я был ошеломлен. Если бы мой рабби услышал такое, то проклял бы меня за то, что я слушал язычника. Но рабби сидел себе в Итиле, в просторном доме молитв, окруженный учениками и раболепными женщинами, сладко ел и пил, и ни в чем не нуждался. А мы с Едигеем ночевали на голой земле, положив седла под голову. Над нами свистели стрелы и сабли врагов, мы жевали вяленую конину и пили скверную воду. А женская забота и ласка осталась воспоминанием детства.
       - <Учись слушать полночный ветер, - говорил Едигей, - Крик ночной птицы, волчий вой, шелест степных трав и таинственный шум северных лесов. Учись видеть сквозь утренний туман и чувствовать болотных демонов, что своим бульканьем пугают неосторожных путников. И тогда ты поймешь, Давид бар Ханания, что вокруг тебя мир населен богами и духами, ангелами и демонами, от которых и зависит наша земная жизнь>.
       - <Но... А как же Адонай? Ведь это Он создал весь мир и все, что в нем...>
       - <Никто с этим не спорит. Но, чтобы тебе, воину, выжить и победить врага, чтобы насладиться победой и прожить остаток своей короткой земной жизни в покое и довольстве, а не сдохнуть, подобно собаке или ишаку, посреди пыльной дороги, ты должен помнить об этих, малых богах. Их надо просить об удаче в бою, об исцеле-нии от ран и болезней, об успешном побеге из плена. Им надо приносить в жертву коней, овец и черного петуха, молиться и благодарить за помощь. Яхве слишком далек, чтобы всякий раз просить его о наших мелких делах. Ты же не просил Великого Кагана, чтобы он послал рыжую красавицу тебе в постель,а? Ты молился своему мечу, чтобы он дал тебе победу! Ха-ха-ха!>
       Едигей хлопнул меня по плечу и поскакал по степи, весело смеясь и крутя в воздухе плетью.
       Мне нечего было возразить. Простая и ясная логика темника Едигея победила в моей неискушенной душе сложные доводы рабби, к которому я ходил ребенком по настоянию моего отца. Едигей догадался, что я спас рыжую пленницу Ильдико от участи других полонянок. Но он ничего не сказал на военном совете, и это нас сблизило. Я еще долго воевал под его началом, и через год стал командиром сотни. Мы спускались на ладьях в Каспий и нападали на берега Персии, ходили к снежным горам Кавказа и переправлялись через Тамань в Крым. Там он и погиб - под стенами Херсонеса, получив в горло ромейскую стрелу. Мы погребли его в кургане вместе с конем, любимой охотничьей собакой и наложницей-гречанкой. А ночью его сородичи-кипчаки жгли костры и выли, подобно волкам, раздирая щеки, оплакивая своего командира. Я не выл, как эти язычники, я читал погребальную молитву над своим другом-побратимом: < - Барух Ата, Адонай, Элохейну, Мелех-а-олам...>** Я просил всесильного Бога смилостивиться над грешником Едигеем. Правда, он ел запретную пищу и приносил в жертву богу Эрлику коней, он, конечно, мазал жиром и кровью губы каменного болвана, стоящего на Большом кургане возле Таматархи***, но чтил также и тебя, великий и недостижимый Адонай. Он был хорошим воином и был верен нашему братству. Хотя он проливал кровь, а Ты запрещал это, но воин не может не проливать крови, так что прости его бессмертную душу, Великий Элохим...> Так я молился в ту ночь, стоя на кургане, а вокруг выли волками косоглазые кипчаки, рослые рыжеволосые аланы и смуглые, в пестрых халатах, булгары, выли и стучали саблями в щиты и подражая, кричали вслед за мной: - <А-адонай! Элохейну-у-у!...>
      
       ***
       А наутро они подняли меня, по своему варварскому обычаю, на верблюжьей кошме и провозгласили тысячником, вместо погибшего Едигея.
       Я стал их вождем, начальником тысячи и кровавая круговерть того дикого времени завертела меня. По велению Великого Кагана мы прошли Крым огнем и мечом, разрушая города и селения. И там, в жарком степном краю, где сходятся вместе пыльная равнина и синее море, мы столкнулись с отрядом рослых, жилистых водянистоглазых воинов, одетых в странные, подобные рыбьей чешуе доспехи и круглые клепанные шлемы. Мы пытались сходу атаковать их, но они перестроились тупым клином, закрылись длинными красными щитами и медленно двинулись на нас. < - Вот они, русы! - крикнул проскакав мимо, Симха-удалец, - У них длинные прямые мечи!>
       Вот они, русы... Мой отец погиб где-то в северных лесах от удара мечом одного из этих, водянистоглазых.
       Я крикнул Симхе, чтобы он взял десятка три всадников и покружился перед их строем. Этот тупой клин надо было заставить рассыпаться. Их мужественное сопротивление раздражало меня. Отряд не более двух сотен воинов. Пешие. Что они могли сделать против тысячи моих конников? - Симха со своими ребятами крутился вокруг <головы> клина, они пускали стрелы, потом обратились в притворное бегство. И русы не удержались, бросились преследовать. Бегали они, несмотря на доспехи, резво, наших всадников сшибали с коней секирами и яростно добивали на земле. Я отметил про себя эту звериную ярость. Так дерется барс, загнанный охотниками в пещеру, или медведь, поднятый из берлоги. Это было хорошо, ибо воин, теряющий голову в бою, делается уязвимым. Симха выполнил задачу - русы, потеряв строй, забросив щиты на спины, увлеклись преследованием. Полтора десятка наших лежало разрубленными в пыли, остальные уходили в степь. И тогда я скомандовал отряду, укрытому в лощине, ударить на русов слева, и сам, с другой сотней, напал справа, сжимая врага в клещи.
       Они сопротивлялись отчаянно, их упорство разъярило моих воинов. Кипчаки, аланы и булгары, эти прирожденные головорезы, никогда еще не встречали подобного сопро-тивления. Рассеянные по степи маленькими группами, русы отчаянно огрызались, прикрываясь своими красными щитами. В конце концов, от двухсот воинов остался маленький отряд. Они укрепились на пригорке (десяток воинов), воткнув длинные щиты в землю, отмахивались мечами и топорами. И тут я увидел его. Рослый, широ-когрудый, в стальной кольчуге и восточном шлеме. Судя по тому, как остальные прикрывали его, это был их вождь. Рядом с ним я заметил совсем юного воина. Длинные светлые волосы выбивались из под круглого шишака, в тонких руках натянутый лук... Кипчаки спешились и ударили из луков по отряду, аланы бросились вперед, наставив длинные пики и вскоре все было кончено. Я приказал взять их вождя живым. Не знаю, почему. За время тяжелых походов с Едигеем душа моя закалилась на своей и чужой крови, покрылась коркой равнодушия. Я срубал головы с вражеских тел, я поджигал чужие шатры и хижины, я врывался в города и селения вместе с другими воинами, убивая сопротивлявшихся жителей. И, не дрогнув сердцем, выволакивал из разоренных домов моливших о пощаде девиц, вязал им руки, срывал одежды и безжалостно насиловал, тут же, на пороге дома, на шкурах, возле разоренного очага. Я был воин. Воин Кагана. А история моей скоротечной, в одну ночь, любви к Ильдико и ее спасения, казалась теперь сказочным сном из детства.
       Он стоял передо мной в разорванной кольчуге, кровавые раны запеклись на его руках. Рядом с ним, связанная, стояла его жена или наложница. Льяные волосы рассыпались по плечам. Тот самый юный воин, целившийся в меня из лука на холме. - <Как прикажешь поступить с ними, начальник? - крикнул мне Симха-удалец, поигрывая камчой, - Этот вождь русов силен, но раб из него никудышный. К тому же он ранен. А девка хороша, правда, очень тощая!>
       Мои воины захохотали. А раненый князь русов и его юная наложница молча стояли и смотрели поверх наших голов, куда-то вдаль. И не было в них раболепного страха перед врагом. Я проследил за взглядом его прозрачно-голубых глаз. Увидел серебрящуюся гладь дальнего морского залива и каких-то белых птиц, парящих над водой. Эти пленные, израненные русы в свой страшный час думали о свободе.
       А я... Я вспомнил слова матери о том, что мой отец погиб от удара одного из таких воинов с водянистыми глазами. Может быть, даже этого широкогрудого, смотрящего вдаль, на сверкающие воды залива. И я спросил, медленно подбирая трудные слова чужого языка - <Эта женщина - твоя жена?> Он взглянул мне прямо в глаза своим туманным, ничего не боящимся взглядом и молча кивнул.
       - <Ты должен отомстить, - слышался мне голос матери. - Мужчины в роду Ашина всегда мстили за погибших.>
       Мои воины, окружившие пленных, молча ждали. И тут... будто чей-то далекий вздох пронесся в вышине. Странный звук... Может быть, он шел со стороны моря? Или с небес? Мне показалось - прохладный ветер внезапно подул из жаркой степи. И я сказал: - <Симха-удалец! Возьми пятерых воинов. Запасных лошадей. Всякой еды, сколько надо. И этих двух пленных. Отвезешь их в Корчев****. Дашь им с собой припасов и денег, чтобы заплатить купцам, идущим с караваном на их дикую Русь. Пусть уходят с миром>.
       Мои воины разом зашумели. - <Ты отпускаешь их, господин? - Симха от удивления снял шлем, - Ты даешь свободу нашим врагам?>
       - <Я не повторяю свои приказы дважды! - мой голос возвысился, повторяя интонации погибшего Едигея, - ты все понял, Симха-удалец?>
       Я чувствовал спиной взгляды моих воинов, когда съезжал с холма, но знал, - мой приказ они выполнят. Я подозвал Симху и сказал: - <Ты, ведь, иудей. И потому ты должен помнить: когда встречаешь на пути своем врага, у которого пал осел - помоги. Поступок твой послужит ему укором>. - Симха-удалец в сердцах сплюнул и помчался выполнять мой приказ.
       Почему я тогда так сделал? Господь ли встал тогда на моем пути? Не знаю. Но что-то помешало поступить с этим вождем русов и его женщиной, так как всегда поступали воины Великого Кагана в таких случаях. Когда я спустился с холма, то увидел, - голубоглазый воин и его подруга смотрели мне вслед... Я хлестнул коня и крикнул своим воинам, чтоб не отставали.
       Мы шли к кавказским предгорьям усмирять касогов. Гонец из ставки Великого Кагана принес известие - христианские монахи мутят народ в касогских селениях. Я забыл об этом русе и его тощей девице, едва не подстрелившей меня. Так, мелкий эпизод нескончаемой войны. После трехдневного перехода наши кони осторожно пробовали копытами зеленую воду пролива, что возле Корчева. По ту сторону пролива виднелись круглые башни Таматархи. Потом была суетливая бестолочь переправы на ромейских кораблях, горячий ветер из восточной степи, мерная скачка к предгорьям Кавказа, дымящиеся касогские аулы и... мутные, прохладные воды большой реки. Зелень лугов, манившая моих кочевников на отдых. Я дал команду раскинуть шатры, воинам и лошадям нужна была передышка.
       И тут я заметил троих конных на том берегу. Они что-то кричали нам, и один, в красном кафтане с серебряным позументом, сверкая зубами из-под черной мохнатой шапки, замахал значком, надетым на пику. Я обернулся к одному из своих воинов: - <Что он говорит?>
       Этот высокий рыжий воин был аланом, но понимал касогскую речь. - <Он просит великого вождя хазар переправиться на тот берег для переговоров. Они не хотят войны, хотят мира с великим Каганом>.
       - <Ха, нашли <великого вождя>, - подумал я, - Льстецы. Ладно. Пойду>.
       - <Где у них тут брод?> - спросил я рыжего.
       - <Ты пойдешь один, батыр Давид?> - выдвинулся вперед кривой Хазан.
       - <Их всего трое. Ты будешь переводить мне>, - ткнул я в сторону высокого алана.
       - <Касоги коварны, как туманы их гор, - сказал кривой Хазан, - прикажи мне взять десяток воинов, господин>.
       - <Возьмешь и останешься с ними на этом берегу. Пошли! - скомандовал я алану, - Если они не хотят брани, нам же легче. Отдохнем здесь семь дней и вернемся в Итиль>.
       Кривой Хазан все же увязался за нами. Как-будто предвидел. Кони наши плескали копытами по намытой отмели. Мы молча ехали бродом и, непонятно почему, стала вспоминаться вся моя короткая жизнь с того момента, когда отец отвел меня в домашнюю школу к рабби Нахуму. Я не хотел учиться и бубнить молитвы на языке, которого никто не понимал в Хазарии, кроме ученых раввинов... Вот мать, совсем молодая, склонилась над корытом с яркими, разноцветными одеждами, стирает. К празднику одежды должны быть чистыми... Вот они с отцом танцуют на каком-то торжестве... Монотонная мелодия свирели... Мать в траурных одеждах перед ка-менным идолом, молиться о погибшем отце... Слуги режут черного ягненка, кровь брызжет к подножью идола... Вот она провожает меня в войско Великого Кагана, смотрит, приложив ладонь козырьком ко лбу, вслед, и ее зеленое платье развевается на ветру... Яростный бой в чаще, сверканье секиры над головой... Оскаленный рот Едигея, его кривая сабля срубает головы и брызжет на листья кровь... Рыжая Ильдико и наша с ней сумасшедшая ночь в кожаном шатре. Ее побег в молочном утреннем тумане... Разговор с Едигеем и бесконечные переходы под жарким степным солнцем, свист вражеских стрел. Зеленая вода Абескунского моря*****, желтые берега Персии, синие горы Дагестана, кровавые ночные схватки с горцами. Дым горящих селений, визг и мольбы насилуемых девушек. Неведомая раньше, звериная радость победы и обладания прекрасной беззащитной плотью. И тут легкий, как порыв ветра, голос произнес рядом:
       - <Ты нарушил священные заповеди, Давид... И ответишь за это перед Всевышним.>
       А может быть, мне показалось?
       Но в следующее мгновенье Кривой Хазан вскрикнул, а рыжий аланский воин, имени которого я так и не узнал, хлестнул коня и рванулся вперед, заслоняя меня от летящих стрел.
       Судьба моя, наверно, уже была решена на небесах. Касожская стрела пробила кольчугу чуть ниже сердца. Конь мой пал на колени. Вероломные касоги наверняка бы сделали чашу из моего черепа, если бы не безымянный рыжий алан, бросившийся наперерез трем всадникам, и кривой Хазан, вынесший меня на своем коне из боя.
       Мои воины положили меня под огромное раскидистое дерево. Я слышал шум сражения, развернувшегося на берегах мутной, быстрой реки, и небо с парящими в нем птицами стало удаляться от меня и резко темнеть. Проклятая касожская стрела давила в сердце, мешая вздохнуть... Я сделал знак Кривому Хазану и когда он нагнулся, указал на булаву, отличительный знак тысячника: - <Возьми... Дальше отряд поведешь ты. Меня оставьте здесь... Не везите в Каганат... Матери отдайте это.>
       Я показал рукой на амулет из зеленого камня, что она надела на меня когда-то. Почти... четыре года назад. Как быстро утекло время... Но, ведь, жизнь не могла показаться? Я же зачем-то появился на этот свет?
       -<Давид бар Ханания, мы разбили этих язычников!> ... А-а, это Кривой Хазан, новый начальник моих хазар. Кто ответит на вопрос, зачем мы живем? Чтобы скакать по зеленой степи и радоваться жизни! Это ты, хан Едигей, твой голос. Значит, мы скоро увидимся? Хорошо ли тебе в твоем кипчакском раю? Но я не попаду в твой рай. Мой рабби говорил когда-то, что нельзя проливать невинную кровь. Поэтому мы не встретимся, темник Едигей. А жаль, ты был храбрый и надежный товарищ. Давит сердце поганая стрела... Нельзя доверять врагу... Где ты, Адонай, милосердный Бог воинств? Кривой Хазан выдернул стрелу из моей груди. И сразу стало легко. Небо стремительно понеслось навстречу, резко сузилось в воронку и я, лишившись земной тяжести, полетел в пропасть...
       ******
       Примечания:- *-Итиль- столица Хазарского каганата. Сожжена русским
       князем Святославом в 965 г.н.э.
       **-Адонай Цваот(ивр.)-Бог воинств,одно
       из имен единого Бога евреев.
       ***-" Барух Ата Адонай..."-основная молитва в
       в иудейской религии,обращение к Б-гу.
       ****-Таматарха-Хазарская крепость на берегу Кер-
       ченского пролива,впосл. -Тьмуторокань.
       *****-Корчев- старое название г. Керчь.
       ******-Абескунское море- так в 10-м веке называл-
       ся Каспий.
      
       **********
       Глава 5-я
       <Перекресток миров. Чёрный Ангел.>
       На этот раз я запомнил полет в воронкообразную пропасть - финал моей второй жизни на Земле. Какие-то темные провалы, сумрак, мерцание звезд... Долгое блуждание среди неясных нагромождений материи. Медленный полет над тусклыми серыми равнинами, где передо мной проплывали некие картины, вспыхивали яркие зарницы, кружились холодные вихри, клубились странные тучи, и происходило много такого, чему нельзя подобрать названия на человеческом языке.
       А потом была вспышка, и... я вернулся в мир. Но я забыл все, что было со мной ранее... Более того, я никак не мог вспомнить, что же происходило со мной на Земле до того момента, как я очутился в грязной галицийской синагоге с кривой турецкой саблей в руке, рвущийся к отмщению, и старый рав, оказавшийся каббалистом, говорил со мной о свитках Торы, сохранность которых важнее чести еврейских женщин.
       Да, я не помнил своей третьей жизни до того дня, пока не схватился с гайдамаками на улице местечка и, изрубив пяток-другой бандитов, не ускакал на чужой лошади, унося в плече свинцовую пулю.
       Где я родился? Кто были мои родители? Что я делал в юности своей? И, наконец, как я, судя по всему, сын еврейских родителей, оказался в этом дремучем галиций-ском углу, одетый в турецкое платье, и вооруженный саблей? Никто не мог мне ответить на эти вопросы... Как-будто я появился на свет во взрослом мускулистом теле, в куртке, шароварах и сапогах, с кривым кинжалом на боку и саблей в руке. Но, что сохранилось в памяти моей, так это твердое ощущение, что я уже жил на Земле когда-то, и то, что происходит со мной, случалось уже и в прошлом. И я мучительно пытался вспомнить людей, лица, события... Рыжая еврейка из корчмы, колдунья, поившая меня таинственным отваром в перерывах между охватившей нас обоих любовной горячкой, лишь она сумела воскресить во мне воспоминания о прошлых жизнях. Та корчма была не обычным домом, а перекрестком миров. Все там было пронизано тайной: - старик, склонившийся надо мной, когда я лежал раненый, рыжая красавица-колдунья, - кем были они на самом деле? Напиток в медной фляге, что она дала мне с собой... Напиток, раскрывающий тайную сущность вещей, соединяющий прошлое и будущее в едином потоке времени! Черный конь, перенесший меня через века... волшебный клинок, выручавший из беды... Все это уже было. Все это повторится. И лишь в тот миг, на ночной поляне, отведав напиток из фляги, я мгновенно вспомнил свое прошлое... Мальчишка-партизан в охваченной антиримским восстанием Иудее. Трепетный ученик Великого мастера меча. Воин хазарского кагана, дравшийся с русами и пощадивший их вождя. Маленький еврейский мальчик из сожженного местечка, проданный запорожцами в рабство туркам. Янычар, служивший султану верой-правдой (вот откуда странный наряд и оружие!).
       Ловкий подмастерье ювелира, бежавший из гетто в большой европейский город, авантюрист и любитель женского пола... А дальше опять какие-то странные видения: - громоздкие серые дома, грязные улицы, булыжные мостовые, высокие здания с острыми шпилями...
       Вереница людей в черных и серых пальто, с узелками и чемоданами. Они бредут, наклонив головы, под охраной других людей, в блестящих касках и серых шинелях. Люди в касках ведут на поводке собак волчьей породы, что-то гортанно кричат. Жестокий бой на этих улицах с людьми в касках, вспышки выстрелов из подвалов, короткие перебежки под огнем... грохот стальных гусениц по пустым улицам мертвого города... И снова лес, густая крона зеленой хвои и режущий легкие чистый воздух, костер до неба, веселые лица ребят. Алые галстуки на белых рубашках. Красивая женщина, отбрасывая прядь волос со лба, поет какую-то веселую песенку...
       Где это было? Или будет?
       < - Ну? Куда же теперь?> - произнес таинственный Голос.
       < - Глотнем напитка, - ответил я Голосу>.
       < - Ты хочешь все знать?> - насмешливо спросил Голос.
       < - Хочу! - упрямо ответил я>.
       < - Но разве твой Учитель не говорил тебе в давние времена, что человеку не дано Божественное разумение?>
       < - Божественное - нет! - дерзко ответил я, - Но на человеческое - имею право!>
       < - Ха-ха! Человеческое! Кто ты - человек? Жалкая букашка, козявка, червяк земляной. Жук навозный. Сосуд мелких страстишек! Набор костей, жил и требухи с какашками! Какое ты имеешь право просить, требовать, знать? Или забыл, как сказано в древних книгах? Что есть человек? Сосуд мерзостей! Ты создан из праха и в прах возвратишься!>
       <А Первый человек? Разве не был он рядом с Создателем?>
       < - Первый человек! - загремел Голос, - Что ты знаешь о Первом человеке?! Первый человек не был им в в а ш е м понимании! Ибо он не имел физического тела! Он был Дух и потому мог лицезреть Вселенную и самого Создателя!>
       < - Но ты позавидовал ему, Черный Ангел! И сделал так, чтобы он низринулся в этот мир, где ты стал полновластным хозяином. А мы, потомки Адама, твоими рабами. Но мы исправим его ошибку...>
       < - Ха-ха-ха! Еще один герой! Не слишком ли ты долго живешь на свете?>
       < - Я еще не все узнал, Черный Ангел>.
       < - А-га-а! Любознательный! Смерти не страшишься? Так иди! Ты будешь бродить по свету. Перетекать из жизни в жизнь. Умирать в мучениях и возрождаться. Ты проклянешь тот день, когда появился на свет. Иди, воюй за попранную справедливость, Агасфер!>...
       И всё провалилось в тартарары, понеслось, завихрилось, сквозь мглу я услыхал конское ржанье, чьи-то страшные крики. < - Вперед! - стучало мое сердце, - Вперед, воин Агасфер...>
      
       ***
       Все это случилось очень давно. Что такое время? <И восходит солнце, и заходит солнце... И нет ничего нового под ним...>*. В развалинах древнего храма, ставшего моим убежищем, свищет ветер, проплывают над ним облака, закат сменяет восход. Я стараюсь не думать о прошлом. Днем я занимаю себя различными делами, ухаживаю за одичавшими плодовыми деревьями, перекапываю грядки, ухожу на охоту в горный лес, подступающий со всех сторон к развалинам храма. Человек, имеющий бренное физическое тело, вынужден время от времени чем-то питать его. Я благодарен Всевышнему за то, что он не дал мне умереть от голода и жажды в этом пустынном краю. Я стараюсь не думать о прошлом. Не вспоминать. Чтобы не рвать напрасно душу. Когда-то один мудрец-каббалист говорил мне, что Всевышний посылает человеку только те испытания, которые он в состоянии вынести. Но сегодня я не могу согласиться с этим. На своем долгом пути я встречал несчастных, воняющих мочой, заросших щетиной мужчин, сошедших с ума от зверских пыток или при виде гибели своих родных. Я видел безумных женщин, чудом выживших после групповых солдатских потех. Они скитались по дорогам, озирая жестокий мир бессмысленным взглядом мертвых глаз.
       Разве каждый человек в состоянии вынести рухнувшие на него беды? Что-то напутал каббалист. И есть у человека свой предел терпения. Разумеется, я - не вполне человек. Я это осознал не сразу. Переходя из жизни в жизнь, всякий раз я забывал о том, что было со мной прежде. Но после прямого столкновения с Черным Ангелом на перекрестке миров... Я провел две жизни в боях, и смерть была для меня чем-то вроде полета в пропасть без конца и края. И тогда, на таинственном перекрестке, спасенный чудом от казацкой пули и клинка, сидя на гарцующем черном коне, я был уверен, что так и пронесусь по Земному Кругу, снося головы врагам моего народа, тратя легкие шальные деньги по кабакам, корчмам, трактирам, принимая ласки случайных подруг... Как мало я знал тогда об окружающем мире! И разве может смертный тягаться с бессмертной субстанцией? Мой вызов Черному Ангелу был безумной затеей дерзкого, самонадеянного невежды. Разумеется, я знал, кто такой Сатана, из священных книг, но рав Шломо, обучавший меня Торе в первой жизни, ничего не говорил о его особой роли в делах человеческих. И только через много веков, узнав о тайном учении богомилов** от одного болгарского монаха я понял, что этот мир, удивлявший меня своей несправедливостью, на самом деле сильно удален от своего Творца, закрыт оболочками. А поскольку у Всевышнего много миров, то для сохранения мировой гармонии в каждой системе есть свой хозяин. Позже христианские богословы, конечно, наворотили вокруг этого много фантазий. Но как бы его не называли - Князь тьмы, Солнечный ангел, Гор или Один, именно он поставлен править грешной Землей и всеми ее обитателями. Черный Ангел. Но самое интересное, поставлен он... Всевышним! <-Нет, мальчик, - говорил когда-то старенький рав Шломо, - Пойми, Сатан вовсе не противник Бога, как утверждают ессеи, эти отступники. Кто может противится Адонаи?> - Рав говорил шепотом, но слова его, отлетая от низких темных стен Дома молитв, многократно усиливались, гремели в моих, прижатых страхом, ушах. < - Не-е-ет, Сатан лишь слуга Адонаи, исполнитель Его воли. Он поставлен над человеком, чтобы испытать его веру во Всевышнего. Исполняет ли человек заповеди Господа, и если исполняет, то как? Сатан проверяет меру чистоты человека, его твердость перед сладкими земными искушениями... Да-да, сладкими земными искушениями.> - повторил старенький рав, прижмурив глазки и чему-то улыбаясь. А я, тринадцатилетний мальчишка, слушая рава, живо представил себе гетеру Дафну из веселого заведения, что находилось в соседнем греческом квартале. Я любил поглядывать за ней, когда она с подружками, такими же шлюхами, ходила в баню перед приемом клиентов. Дафна каким-то образом догадалась, а может и заметила, что я подглядываю за ней, и специально крутилась возле льняной занавески, за которой я замирал с колотившимся сердцем. Она сбрасывала столу*** и хитон, и медленно втирала масло в свое сверкающее тело. Изящно поднимала ножку, ставила на треногий табурет и нагибалась, любовно оглаживая сильные, красивые икры. А я не мог оторвать глаз от ее неожиданно мощной для такого стройного тела задницы, упругих загорелых бедер и того, что открывалось мне между бедер...Оно напоминало перламутровую раковину. Одну из тех, что в изобилии выбрасывают лазурные волны нашего неспокойного моря. Я подумал тогда, что рав Шломо, тоже, наверное, представил себе нечто подобное, иначе зачем бы он так сладко улыбался? Так или иначе, но старый рав был первым, кто связал в моем сознании Сатана со сладкими земными искушениями, а также с ощущением того, что за сладкие грехи рано или поздно наступит расплата.
       Через год семнадцатилетняя Дафна спасла мне жизнь, спрятав от римского патруля, и три дня не отпускала, превратив дни в ночи. Мы нежились среди пуховых подушек и шелковых персидских одеял, и солнечный луч, пробивавшийся сквозь узкое окно, рассыпался на ее неистовом теле золотыми брызгами... Сколько веков миновало с той поры? А я до сих пор храню в памяти моей души вкус ее кожи, и аромат пергамского масла, и весеннюю зелень ее глаз... И наше прощание. Я стоял на нижней ступени каменной лестницы, она обнимала мою голову и горько рыдала, как будто уже знала, что больше мы с ней никогда не увидимся.
       Встретились мы с ней через две тысячи лет в другом времени, в другой стране, которую родичи Дафны, эллины, называли Скифией и Гипербореей. И был берег другого моря, палатки археологов, и Дафну звали... Впрочем, неважно. Я был начальником отряда в той экспедиции, где она работала, но она так и не узнала меня. Что в общем-то, естественно. Тогда я жил на Земле уже шестую жизнь и ничему не удивлялся. Это было на исходе двадцатого века, на юге России...
       А до второй нашей встречи произошло многое, о чем я предпочел бы не вспоминать...В ту сумасшедшую ночь на перекрестке миров, после дерзкого разговора с Черным Ангелом я сомневался, куда направить своего коня. По-правде говоря, это был совсем даже не конь... Но какое это имеет значение? Я не хотел отправляться туда, где мне еще предстояло хлебнуть позора и унижения, но я также знал - это необходимо. В своей последней жизни я часто задавал себе вопрос - за что? Вопрос, надо сказать, глупый. - <Как это,- <за что?> - отвечал я сам себе, - Будто не знаешь?> - Тем не менее, все со мной произошедшее требовало осмысления.
       Когда Всевышний, сжалившийся над моими метаниями, дал мне свободу перехода и вернул память о прошлом, я прежде всего восстановил истоки своего бытия на Земле и не нашел там ни трусости, ни подлости, ни палачества. Да, я был воином не из последних, проливал чужую кровь, но это была кровь врага. Но в одной из жизней я все же сошел с пути, предначертанного мне Богом. Это началось в одном из грязных городков Западного края огромной Империи, раскинувшейся от Балтики до Аляски...
       *******
       Примечания:- *-"...И восходит солнце..."-изречение из священной
       Книги евреев -Коэлет(Екклезиаст).
       **-богомилы-христианская еретическая секта,осново-
       положники и проповедники
       учения,по которому истинным хозяином материаль-
       ного мира,т.е. Земли является Сатана( Сатанаил),
       а Всевышний слишком далек и недоступен для чело-
       века.
       ***-стола -верхняя одежда(накидка)женщин в древней
       Греции и в Средиземноморье.
       ************
      
       Глава 6-я
       < - Бог нас не слышит...>
       Серые тяжелые дома, серые запутанные улочки. Жалобно блеет привязанная к покосившемуся забору грязно- серая коза. Суетливые люди деловито пробегают по улочкам, перебрасываясь на ходу тягуче-гортанными фразами. Суетливые люди в черных, лоснящихся лапсердаках и картузах, нахлобученных на уши, трясут пейсами и нечистыми бородами, торгуясь друг с другом. Чинно проплывают женщины в длинных, бесформенных, темных платьях, скрывающих фигуру, в уродливых косынках на головах. Толстые женщины с кошелками. И все это в сером мареве грязных улиц, под сенью моросящего балтийского дождя. Я - один из этих людей, кишащих на окраинах западного города со смешанным польско-литовско-хохлацким населением. Назвать это население смешанным, конечно, нельзя. Друг друга они не любят, хотя и живут в этих краях вместе испокон века. Но есть у них одно общее - все они дружно сходятся в ненависти к нам. Мы - жиды. Они - христиане. Хотя и молятся своему христианскому богу по-разному. Одни в костеле, другие в православном храме, третьи в молитвенном доме с черным крестом. Но все они утверждают, что этого Бога когда-то, давно, распяли мы - окаянные жиды. Время от времени их ненависть выплескивается на нас, жителей предместья, в виде диких погромов. Один такой погром произошел, когда я был совсем маленьким. Я мало что помнил об этом. Мне рассказывал потом старший брат Эли. Моего отца, фактора помещика Збиславского, убили в одном из переулков. Подмастерье кузнеца Иван Наливайко вырвал ему горло. И еще у меня была сестра. < - Она была очень красивой, наша Сареле> - рассказывал брат Эли, - А эти гои* ее замучили до смерти>. Я тогда был мал и не понимал, что значит <замучили до смерти>. А спросить у брата постеснялся. Я ходил учиться в ешиву, - так мать выполняла волю покойного отца, а он сказал, что я способный и он хочет, чтобы я выучился и стал раввином, уважаемым человеком, а не лудил всю жизнь жестяные ведра или торговал вразнос. Итак. Я ходил в ешиву, бубнил молитвы целыми днями, слушал рассказы нашего ребе Алтера о святых цадиках Волыни, учил <Мишну>** и <Гемару>**, и считался одним из лучших талмидов***. Ребе Алтер, встречая мать, неизменно хвалил меня, а добрая моя мама в таких случаях промокала платком глаза (она вообще была слезлива) и вздыхала: - <О, вейз мир! Покойный Иоселе был бы счастлив, если б слышал это.> <Покойный Иоселе> - это мой отец - фактор. Почему-то слово <фактор> раздражало меня. Как раздражали меня похвалы моей многочисленной родни, зависть моих братьев, Эли и Мойшеле, (вот счастливчик, будешь ученым ребе, денег навалом, и работать не надо!) и восторженное отношение младших сестренок. Как раздражало тусклое существование на окраине большого мира, среди грязных коз, кудахчущих тощих кур, запаха чолнта**** и плохо отстиранных пеленок. Может быть, со временем, я привык бы к этому, раз и навсегда суженому таким, как я, мирку вечной оседлости. Наверное, успешно окончил бы учение в ешиве, и, если бы повезло, продолжил учебу в знаменитых ешивах Гродно или Вильно. И в конце концов стал бы уважаемым ребе, женился на пышной дочке одного из арендаторов, наплодил с ней детей <мал-мала-меньше>, и до конца дней своих получал деньгами и натурой от набожных евреев. Но, однажды я забрел после занятий в центр города. Наш ребе не советовал ходить туда, ибо еврей не должен появляться в местах, где шумит, веселится и горланит на все лады гойский мир. Мир разбойников, насильников, погромщиков. Мир нечестивых христиан... Стояла весна, в палисадниках домов цвела черемуха и лица встречных гойских барышень были так прелестны. Я забыл о строгих наказах ребе, о страхах моей матушки, боявшейся гоев со времен погрома, унесшего жизни отца и сестры. Я шел, подставляя лицо свежему ветру, и жадно смотрел на жизнь, кипевшую вокруг меня, незнакомую жизнь большого христианского мира. Здоровенные возчики, краснолицые полицейские со свистками и шашками, гимназисты в белых кителях и красивых фуражках с золотым кантом, конные экипажи на мощенных булыжником мостовых, большие дома в центре, украшенные скульптурами голых женщин, нарядные дамы в светлых платьях под руку с мужчинами в красивых мундирах. Как все было непохоже на жизнь моего предместья. Но самое неприятное ждало меня за углом. Там был особняк какого-то важного господина, обнесенный кованными решетками. И вот к этому особняку подкатил огромный экипаж. Из экипажа вышел большой толстый господин в черной высокой шляпе, совсем не похожей на шляпы наших евреев, затем полная красивая дама, и еще один, совсем молодой парень в черном костюме и блестящих сапогах, а за ним следом выпорхнула совсем молоденькая девушка в пышном белом наряде. Я замер, пораженный ее сверкающей, как молния, красотой, и в это время кто-то почтительно проговорил над самым моим ухом: - <Надо жа, сам господин Бродский пожаловали с семейством>. Я оглянулся на говорившего. Судя по водянистому взгляду и длинным белым волосам, вылезавшим из-под картуза, расшитому вороху рубахи и смазным сапогам, да и по говору, это был белорус, наверное из прислуги панского особняка. - <А кто этот Бродский?> спросил я. Белобрысый посмотрел меня с высоты своего роста и ухмыльнулся: <-Тю! Не зна-ашь!? Та он же из ваших, из жидов! Хрестился и в люди вышел. Бо-ха-а-тый стал дюже! Вон, наш пан Малаховский його принимаэ, як родного. Хрестись, жиденок, может и тэбе повэзэт, га-га-га!> - загоготал он, как гусь. В этот момент девушка оглянулась и пронзила меня взглядом темных глаз. Мне показалось, взгляд ее источал жалось ко мне и одновременно насмешку. Я не выдержал и побежал прочь, задыхаясь, а в ушах гремел этот смех <га-га-га> и, казалось, все в мире гогочет надо мной, - прохожие в чистых одеждах, лошади, дома хихикают окнами, мостовая скалится булыжниками: <Га-га-га-ж-жид-е-нок! Хрес-тись!... Естись!.. Ись..!>
       Я бежал прочь от этих насмешливо-жалостливых глаз и во мне билась мысль: < - Не хочу! Не хочу больше такой жизни... Уйду! Уйду...>
       Я ушел. Ни слезы матушки, ни уговоры ребе Алтера, ни причитания родни не изменили моего решения. Я не хотел больше быть <талмид хахам>. Для чего? Жить в избе с тараканами, талдычить день изо дня молитвы на языке, которого почти никто не понимал? Драть за уши строптивых учеников в хедере? Елозить потными летними ночами по толстому животу и ляжкам законной ребецен***, выполняя заповедь <пру-у-рву>***? И потчевать грубых балагул, чахоточных портных, жирных торгашей притчами о чудесном спасении евреев из Египта, сказками о Бааль Шем Тове****, рабби Иаков-Йосефе и мудрых каббалистах иных времен? Сам я не очень-то верил в эти сказки. Где же были они, эти мудрецы, когда гои издевались над еврейской голотой, когда громили, убивали и насиловали? Что они могли поделать со всей своей премудростью? Если они были такие великие праведники, почему их молитвы не достигали ушей Всевышнего? А если достигали, то почему Всевышний не спасал свой народ? Кощунственные мысли догоняли друг друга, одолевая пошатнувшуюся веру в милость Адонаи и праведность наших мудрецов. И я ушел в большой мир. В мир, простиравшийся за пределами моего нищего гетто. Я нанялся в ученики к ювелиру Гольдштейну. Я должен был выкарабкаться из этой постылой нищеты, и профессия ювелира показалась мне заманчивой. Этот Гольдштейн был скряга и порядочный мерзавец, но дело свое знал туго. Я снимал у него тесную каморку-пенал, питался дважды в день чаем с баранками в трактире Шолома Кишкеса и откладывал заработанные гривенники на учебу. Да, я нашел репетитора, гимназиста выпускного класса, Пашу Сиротенко. В городках нашего Западного края тогда встречались порядочные гои, юноши в косоворотках, с честными и чистыми глазами подвижников. Сиротенко за гроши взялся учить нескольких таких, как я, ушедших из <штетлов>, ребят. Первым делом, овладев русской грамматикой, я бросился читать книги! Какой новый, невиданно прекрасный мир распахнулся передо мной! Я поглощал все, что рекомендовал мне Сиротенко. И просиживая ночи за чтением, я всем своим существом хотел оказаться в том неведомом мире, где, оказывается, можно плыть на белом паруснике за горизонт, открывать новые земли, сражаться за свободу, любить красивых, душистых женщин, дышать воздухом морских пространств! Старик Гольдштейн, обучавший меня многотрудному, но сытному ювелирному делу, насмешливо ворчал: <-Книжки! От этих книжек толку нет и не будет...>
       У старика Гольдштейна была своя правота. Он слыл богачом в этом сыром, грязном углу великой Империи, да-да, богачом, хотя ходил в одном и том же засаленном халате и питался, как и я, чаем с баранками. Но он цепко стоял на земле своими толстыми, кривыми лапами в стоптанных туфлях. Спасибо ему, старому скряге Гольд-штейну, он научил меня надежному ремеслу.
       И он совершенно не верил в Бога, этот старый комод! Чтобы еврей не верил в Бога? Уже потом, в больших городах Империи, таких как Санкт-Петербург, Рига, Варшава, я встречал еврейских безбожников. Насмешливых, циничных, жестких хозяев жизни, всеми силами старавшихся убежать от своего еврейства. А тогда? В нашем местечковом углу?
       < - Вус вер авейн?***** - насмешливо вопрошал Гольдштейн, тщательно полируя поверхность драгоценного камня, - Где вы видели присутствие Бога в этом мире? Поглядите вокруг себя, юноша. Что вы видите? Червь поедает листья, курица ест червя, курицу хватает лиса, лису в свою очередь грызет собака. Вы можете возразить, что это бессмысленные животные. Но вот вам человек, у человека, если верить Писанию, бессмертная душа, данная ему Богом>.
       При этих словах Гольдштейн как-то особенно хитро подмигнул мне. - <Я, молодой человек, тоже когда-то посещал хедер******, где наш ребе вдалбливал премудрости Торы и Талмуда железной линейкой. И знаете, в итоге я пришел к выводу, что этот Бог, которого евреи ежедневно просят о милосердии, довольно-таки холодный и черствый господин>.
       Холод пробрал меня при этих словах, в ту пору я еще оставался глубоко верующим в милость Господа. Я невольно оглянулся вокруг, но, услышав ехидный смешок моего хозяина, смутился и сделал вид, что занят работой по обтачиванию серебряного кольца. < - Вы боитесь, что Он услышит меня? И накажет за богохульство? Эх, юноша! Если Он не услыхал, когда я, малый ребенок, кричал и звал Его, когда стены нашего домика в Колобжеге трещали от ударов, когда гои, воняющие потом и самогонкой, вытащили мою мать во двор, на глазах ее мужа и детей сорвали с нее платье и зверски надругались, когда лопнул под их грязными сапогами череп моего отца и мозги его смешались с уличной грязью, когда моих старших братьев запрягали в телегу и кнутами погнали, свистя и улюлюкая, по улице, вот тогда наш милосердный Бог почему-то молчал, и ангелы, и праведники на небесах тоже!>
       < - Ведь и я так думаю, это мои мысли, - подумал я про себя, - Мою сестру замучили когда-то громилы, и убили отца, которого я даже не помню. Действительно, почему Бог не защитил их? Разве были они такими страшными грешниками? А остальные евреи, ютящиеся в местечках, презираемые, нищие, полуголодные? Чем они провинились перед Богом?>
       < - Да, бессмертная душа, - продолжал между тем Гольдштейн, - Но она дана не одним только евреям, но и гоям тоже. Почему же тогда наши мудрецы учат, что еврейские души - что-то особенное? Я за свою долгую жизнь, юноша, что-то этого не замечал. Посмотрите вокруг. Все эти наши грубияны - балагулы, торгаши, готовые удавиться за пол-копейки, сапожники и бондари, пьющие по шабесам******* водку не хуже гоев! Кузнец Хаймович, что лупит свою жену и отпрысков кожаным ремнем, наш ребе, что дерет уши ученикам в хедере, синагогальный служка и шойхет******* Нахамкес, который тайком жрет сало и балуется с чужими женами, и вообще весь это наш кагал!? Что, у них какие-то там особенные души?>
      
       Я молчал, пораженный. Чтобы старик Гольдштейн, который представлялся мне местечковым скрягой, оказался способен на подобные речи?
       < - С другой стороны, все эти гоим, что окружают нас вот уже много столетий. Если, как говорят наши мудрецы, их души - низкие, то почему они торжествую над нами? Почему им дана власть унижать нас, господствовать, издеваться, убивать? Они верят в какого-то своего Христа и поносят нашего Бога. Они когда-то разрушили наш Храм и оскверняют синагоги. Почему же всесильный Бог не карает их за такое святотатство? Почему Он ни разу за все века нашего страдания не пришел на помощь своему избранному народу, а?>
       Его <а> явно относилось ко мне, но мне нечего было сказать. Я не знал ответа. Как не знал его и наш ребе Алтер, когда я спросил его. - <Ты слишком любознателен для своих лет> - ответил мне ребе Алтер, - <Учи Тору. Там все сказано>.
       Но Тора не открыла мне ответа... Старик Гольдштейн внимательно смотрел на драгоценный камень при свете керосиновой лампы. Зеленый камень переливался, вспыхивал искорками, дразнил мое воображение манящим светом. < - Дорогой камень... Любимый камень мудрого царя израильского... - бормотал старик, - Да, юноша, хотите я скажу вам, в чем тут дело? - И, не дожидаясь моего ответа, продолжил, - Все очень, на самом деле, просто. Бог, которому мы, евреи, каждодневно возносим свои молитвы, п р о с т о н е с л ы ш и т и х !>.
       Это было свыше моих сил. < - Как не слышит?! Этого не может быть!> - закричал я.
       < - Хе-хе-хе! - мелко рассмеялся Гольдштейн и зрачки его при свете лампы засветились красноватым светом, - Поймите, вы, Бог - это Творец Вселенной. Разве это не так?> < - Так, так! Но, как же Он...>
       < - Юноша, может быть, ваш ребе вам этого не рассказывал, но во Вселенной тысячи, десятки тысяч миров! И каждый мир населяют живые существа, о которых ни вы, ни я, ни ваш жалкий ребе не имеют ни малейшего представления! И Он, Бог, одновременно присутствует во всех этих мирах! Вы представляете, что это такое?>
       У меня кружилась голова от речей старика Гольдштейна и запаха керосиновой лампы. - <Так неужели же вы думаете, что у Создателя и Хозяина всех этих миров есть проблеск времени, чтобы обращать внимание на горстку жалких двуногих, затерявшихся на одной из бесчисленных планет? И вникать в их мелкие жалобы? Вот мы с вами живем в маленьком городке, на западной окраине огромной империи. В этой империи, кроме нас с вами, проживает еще свыше ста миллионов людей, евреев и гоев. Неужели, вы полагаете, юноша, что царь, управляющий империей, обязан вникать в мелкие, каждодневные дела своих подданных? Нет, для этого у него есть градоначальник, у градоначальника - чиновник, а у чиновника - исправник, а у исправника - полицейский и так далее>.
       < - Так вы хотите сказать, что Всевышний...>
       < - Да, о наивный молодой человек. Всевышний так непостижимо далек от нас, что Он нас просто не слышит! Лишь отдельные голоса великих праведников могут изредка достигать его ушей,если таковые имеются, и то, я полагаю, лишь посредством ангелов, хе-хе-хе!>
       И снова зрачки его полыхнули красным. А может быть, мне показалось?... Я не остался у Гольдштейна в помощниках, хотя старик очень мне благоволил, и не женился на его великовозрастной дочке (у старика не было наследников). Я ушел в большой мир. Все вышло очень просто и само собой. У моего учителя Паши Сиротенко была сестра, от которой мы все, юные выходцы из штетла, учившие русскую грамоту, теряли голову. Еще бы! Она была так непохожа на наших хилых робких девушек. Милое, круглое лицо, смелые серые глаза, русая коса, свободно стекающая на высокую грудь и... Да, что там говорить! Она замечала мои взгляды и благосклонно отвечала на робкие ухаживания. Однажды мы были с ней в саду одни. Наш разговор, вспыхнувший от ее мимолетного взгляда, был короток, как телеграмма.
       < - Я вам нравлюсь, Давид?>
       < - Да! Нет... Но, я бы хотел объяснить...>
       < - Ничего не надо объяснять. Я уже не девочка, Давид. Я вижу>.
       < - Вы... Я понимаю вас, Натали... ваша жизнь...>
       < - Что вы, Давидик, зачем так высокопарно? Как в шекспировской драме. Мы с вами взрослые люди. Давайте без драм. Я хочу вам кое-что предложить>.
       < - Да, Натали, я готов... Я хотел бы...>
       < - Быть моим другом? Да, конечно. Близким другом. И не волнуйтесь так, милый мальчик! Я подарю вам свою постель, но вы обещайте мне, что поможете в одном весьма щепетильном деле...>
       Щепетильное дело заключалось в том, что Натали непременно надо было нелегально перейти границу. А мой двоюродный брат, Йоси,контрабандист, хорошо умел обходить казачьи разъезды. Я готов был тут же заключить ее в объятья, но она нежно улыбнулась мне, заглянув снизу в глаза и подала ручку для поцелуя. Я, как последний идиот, прильнул к этой божественной теплой ладошке и всем своим фанатичным еврейским сердцем поклялся служить своему кумиру. Я начисто забыл основную заповедь, данную когда-то Моисеем. Все, что я изо дня в день зубрил в ешиве, провалилось в тартарары!
       Она оказалась революционеркой, эта двадцатилетняя красавица, и какой она оказалась женщиной, какой искушенной женщиной! Все ночи принадлежали ей, моей русской богине. Ее серебристо-лунное тело держало меня, оно извивалось подо мной, оно всасывало мое естество и извергалось горячими всплесками, подобно вулкану. Разве какая-либо из местечковых девушек могла бы подарить мне нечто подобное?
       От старшего брата Эли я знал, как должен любить свою жену правоверный еврей. Через дырку в длинной, до пят, рубахе, в одной-единственной позе сверху, в полной темноте, не более недели в месяц. И это семейное счастье? Не-е-т, с моей Натали все было по- сумасшедшему. Наша совместная жизнь проходила на колесах, в бесконечных переездах из гостиницы в гостиницу.
       Грохот колес экипажа по мостовым европейских городов сменялся плеском воды за бортом и перестуком колес железнодорожных вагонов. Мы носились по всей Европе, моя любовь встречалась с руководителями революционных ячеек, участвовала в каких-то тайных переговорах, совещаниях, встречах. Я тогда не очень вникал в сущность ее бурной деятельности, но дал клятву, что буду во всем помогать, буду верен ей...
       Нам не хватало денег и я быстро выучился играть в карты. Мне везло, и во время игры я иногда вспоминал Бога, от которого уже успел отвернуться. Однажды мы вынуждены были бежать из одной венской гостиницы от шпиков и полиции, и тут меня впервые поразила жестокость моей богини. Она на ходу опустошила барабан револьвера почти в упор в нападавших, загородившеих нам дорогу к бегству. Мы прыгнули в катер. Катер, шелестя по дунайской воде, побежал прочь от черной пристани, где остались лежать трупы преследователей. Меня колотила дрожь.
       < - На, выпей! - Натали протянула фляжку с ромом,- Выпей и не трясись! - в ее голосе слышалось презрение, - Неужели я ошиблась и ты такой же трус, как и все ва ш и?>
       Меня поразило ее презрение и, особенно, вот это слово - <ваши>. Наверное, лицо мое изменилось, ибо она заметила обиду и порывисто обняла меня, а потом - шуршание сбрасываемых юбок, отскочившие от корсета крючки, полоса черных чулок на белой коже бедер и снова пол-часа, час, два полного сумасшествия, стоны, прерывистое дыхание, и вот ее горячая щека прижимается к моей груди и тягучий шепот, расслабляющий волю... < -Пойми, Давидик, грядущая революция - это как горный поток. Она сметает все, вся... Старые отношения, классы, сословия, привычки, культура, все будет уничтожено... И это хорошо, хорошо...Но другие нации и народы уже готовы к такому перевороту. А вы, евреи, все еще живете своим укладом в ваших грязных местечках. Весь мир стоит на пороге нового века, который будет победой науки, техники и беспощадной силы. Вы, евреи, должны быстро измениться, забыть ваши бесконечные поклоны замшелым заповедям и телячьим свиткам. Ваш бог - это химера, придуманная пастухами в бронзовом веке. Ваши знаменитые цадики******* - просто шарлатаны, напускающие важный вид. Я же их видела, мой папа приглашал одного в наше имение Да-да, мой милый, вы должны оставить весь этот ветхозаветный хлам в прошлом. И самое главное - изменить себя, свою хитрую, жадную, трусливую, торгашескую натуру. Не обижайся, я твоя любовница и твой друг. Смелость, дерзость, напор, сила - вот что должно появиться у вашей молодежи. Иначе ваша нация будет уничтожена в новом веке, как и прочие древние народы>.
       Она еще долго говорила мне что-то той ночью, дунайская волна шелестела за бортом катера, успокаивая наши сердца после погони...
       Я устыдился своего малодушия и еще активнее стал помогать моей неукротимой Натали в беспокойном деле грядущего освобождения человечества. Мы переправляли динамит из Франции повстанцам в Македонию, бомбы и браунинги из Англии в Одессу и Николаев, тайных курьеров из России в Германию и дальше за океан. В гостиницах и частных квартирах, где мы с ней временно проживали, все чаще появлялись какие-то темные, небритые личности. В основном это были кавказцы и азиаты с явно бандитскими ухватками. Один из них, со сверкающими зубами из-под черных тараканьих усов, приволокнулся за моей Натали, приняв ее вольное обращение с мужчинами и веселый тон за доступность. Когда я сделал ему замечание, он, дико завращав белками глаз, двинулся на меня. Рука его ринулась к поясу, где всегда помещался кинжал. Этот <горный орел> забыл, что переоделся в сюртук. Я к тому времени изучал у одного безмолвного азиата приемы какой-то невиданной в Европе борьбы, и, выкрутив усатому дикарю руку, уткнул его носом в пыльный гостиничный ковер. На его вопли прибежала моя королева и еще двое господ-революционеров из Парижа. Общими усилиями порядок был восстановлен. Натали, с удивлением глядя на меня, разряжала обстановку: < - Давид, товарищ из Баку просто горячий, он не знал, что ты мой муж!>
       < - Нэ знал, клянусь здоровьем отца, нэ знал!> - выкрикнул товарищ из Баку, дергая вывихнутой рукой. Французы, вытаращив глаза, что-то одобрительно лопо-тали. - <Ты просто собственник! - кричала Натали, - Прекращай эти патриархально-еврейские замашки! Ты же интеллигент!>
       < - Я просто становлюсь сильным и смелым, дорогая!> - ответил я. Больше у нас с ней не было размолвок на <еврейские темы>. Через месяц я, по ее заданию, уехал на встречу с курьером из Штатов, привезшим партию каких-то новых револьверов <Кольт>.
       Моя Наталья отправилась в Варшаву на очередную подпольную сходку партии социалистов-революционеров. Мы договорились, что пересечемся в Вене. Больше мы с ней не встретились. Переправив партию револьверов в Добруджу и заработав на сделке приличную сумму, я ждал мою королеву в Вене, но некий подозрительный субъект, пришедший на встречу, поведал, что при нелегальном переходе российской границы Наталья Сиротенко, она же Оксана Гржибовская, она же Элен Монтрезор, она же <Барракуда>, была схвачена жандармами, опознана ими, как опасная террористка, и брошена в варшавскую тюрьму. < - Для ее вызволения нужны деньги, много денег, - говорил этот субчик, сидевший передо мной на обшарпанном диване венской гостиницы, - Комитет нашей партии, зная ваши личные отношения, просит вас помочь.>
       Я отдал ему под расписку всю заработанную мной на <кольтах> сумму и спросил: <Она просила что-нибудь передать для меня?>
       < - Нет, ничего>, - пожал плечами субъект и быстро откланялся.
       Сидя в венской гостинице и наблюдая, как капли осеннего дождя молотят по стеклу и ветвям старых деревьев, я спрашивал себя: кем был я для своей русской богини, для русоволосой Натали все это время? Я покинул ради нее отчий дом, забыл мать, братьев и сестер, отрекся от веры в Бога. Но я в то время уже сильно изменился и, поскольку ответы не принесли бы облегчения, я просто отодвинул от себя душившие меня невеселые мысли и, спустившись в дешевый ресторанчик, хорошо выпил и заказал в номер девицу.
       Некоторое время я еще жил делами грядущей мировой революции. Появлялись вокруг какие-то люди, я переправлял их на частные явки в Париж, в Берлин, а также револьверы, винтовки и бомбы в Россию, где закипала Первая русская революция. Я научился доставать и легко зарабатывать деньги, став профессиональным игроком и участвуя в разного рода сделках, но эта рискованная жизнь уже перестала мне нравиться. Довольно хорошо узнав к тому времени замашки господ -революционеров, я решил выйти из игры. Натали исчезла из моей жизни и клятва, данная ей, меня уже не связывала. На моем счету имелась солидная сумма, и я решил вспомнить о ремесле, коему научил меня старик Гольдштейн. Я сбрил усы и бороду, при помощи грима, как умел, изменил внешность и приобрел паспорт на имя гражданина Швейцарии. После серии переездов и метаний по Европе, я осел в маленьком голландском городке, где открыл ювелирную мастерскую. В далекой России отгремела кровавая революция, на Балканах грызлись Сербия с Болгарией, Италия воевала в Африке, в газетах появлялись, то тут, то там, сведения о революционных сходках и конгрессах, а я тихо и хорошо жил в уютном голландском городе, где никто не интересовался ни моим прошлым, ни моим вероисповеданием. Меня называли - мингер Леон, а жены и дочки местных буржуа заказывали у меня украшения. Только один раз, когда я посватался к прелестной пухлой блондинке, дочери одного сыровара, мне пришлось сказать правду ее отцу. Но мингер Ван Рюск оказался человеком вполне здравомыслящим. Он ничего не имел против такого солидного молодого человека, имеющего довольно прибыльное дело. < - Но, чтобы получить руку моей Моны, вам, Леон, надо перейти в протестантскую веру. В нашем городе еще ни одна девушка не выходила замуж за человека иной веры>.
       <Что ж, - подумал я, - какая мне разница? Я и так уже давно не соблюдаю всех этих еврейских запретов>. Я с легким сердцем принял крещение, и мы с моей Моной поженились, к вящей радости ее почтенных родителей. И в положенный срок Мона разрешилась двойней, роды прошли нормально, как и полагается в уравновешенной бюргерской фамилии. Мои дети - близняшки росли быстро, не огорчая родителей тяжкими хворобами. Оба мальчика походили на Мону белой кожей, золотыми кудряш-ками и голубыми глазками, что очень меня радовало. Хорошо, что в них не проступили семитские черты моего братца, сестер или многоуважаемой тети Берты, с ее крючковатым профилем и вороньим цветом волос.
       О, йа-йа, все было зеер гуд в нашем маленьком семействе и во всем городке. На юге, западе и востоке Европы уже грохотали залпы Первой мировой войны. К счастью, воюющие армии обтекали наш городок стороной, поэтому о перипетиях европейской бойни мы узнавали из газет. Где-то далеко на востоке остались мои родные, о которых я теперь вспоминал все реже, где-то рушились империи под напором революционных масс, в России победила та самая долгожданная революция, ради которой я когда-то носился по Европе вместе с русоволосой Натали. Но мои прошлые приключения казались мне сном. У нас с Моной дела шли хорошо, моя ювелирная мастерская и ее фабрика приносили немалый доход, дети наши подрастали и все было, как в счастливой сказке, рассказанной рождественским Дедом в сочельник.
       Но, однажды... Над нашим тихим городком пронеслось: < - Война закончилась! Закончилась война!> Гудели солдатские эшелоны с Западного фронта, забитые людьми, от которых шел пугающий запах карболки, пота, ружейного масла и кровавых бинтов. Запах войны и смерти. Они горланили веселые солдатские песни (еще бы, ведь наступил долгожданный мир!), но в этом лихом веселье таилась некая угроза. Несколько дней наш уютный городок сотрясал грохот стальных вагоных колес, грохот сапог и ружейных прикладов и пронзительные мелодии губных гармоник. Я невзлюбил эти гармошки. Это было странно. Я ведь очень любил музыку. Это у меня с детства. Я любил всякую музыку. Протяжные русские песни, что пели у нас в шинке забредшие как-то москали-коробейники. Веселые хохлацкие, свадебные, с притопом и визгами. Очень мелодичные и задорные польские, в сопровождении скрипок. И еврейские напевы, грустные, с извечной слезой и внезапным переходом в буйную радость...
       А вот эти губные гармошки... У нас на постое жили трое немецких солдат. Всего неделю. Они отстали от эшелона, засиделись в пивной у кузена моей Моны, Вилли, а у Вилли уже ночевали четверо господ офицеров и он попросил нас приютить на время троих нижних чинов. Эти трое оказались вежливыми людьми, аккуратно платившими за постой и пансион. Двое, пожилой фельдфебель и тощий рыжий сержант, кушали, спали и играли на губных гармошках. А третий, неопределенного возраста, бледнолицый, темноволосый ефрейтор, все свободное время прохаживался вокруг нашего двора и смотрел куда-то вдаль. Железный крест на его мундире одиноко поблескивал в лучах скупого голландского солнца. Иногда он доставал из своего солдатского мешка складной мольберт и краски, и садился рисовать.
       < - Надо же, - говорил я Моне, - война не ожесточила этого человека. Он тянется к прекрасному, рисует закаты, домики, всякую живность. Как знать, может он станет известным художником>.
       И Мона сочувственно вздыхала и подкармливала этого бледного усталого солдата домашним печеньем.
       Потом они неожиданно собрались уезжать, очень мило и трогательно попрощались с нами, и толстый фельдфебель Густав сыграл на прощанье эту сентиментальную народную песенку: <Ах, майн либер Августин, аллес ист хинхен...>******* На губной гармонике, что так меня раздражала. А бледнолицый ефрейтор подарил моей Моне на память две свои акварели и вдруг попросил у меня взаймы денег:-
       <Мне далеко ехать, до самой Вены, боюсь, не хватит. А последнее жалованье было мизерным - война и все эти беспорядки в тылу нашей армии, сами понимаете...>
       Мы с Моной одолжили ему двести гульденов, сумму порядочную по тем временам. Он совсем развеселился, что бывало редко, хлопал меня по плечу и повторял: < - Данке, фатер, я чувствовал, что вы не откажете! Вы же настоящий христианин, не так ли? У вас прелестные белокурые детки, - говорил он, прощаясь с нами. - Мне и моим камрадам было очень хорошо здесь>.
       < - О,йа-йа>, - кивали его товарищи, уходя по дороге от нашего дома. А усатый бледнолицый ефрейтор все жал мне руку, а после медленно отступал задом к воротам и махал нам рукой.
       И вдруг резко повернулся и побежал по дороге, догоняя товарищей. - Туп-туп-туп! - стучали его сапоги в сгустившихся сумерках, потом вскрикнула пару раз губная гармошка, разорвав тишину нотами солдатского марша, и все стихло.
       В тот вечер мы с Моной долго сидели после вечернего кофе у камина и молчали.
       Потекла череда медленных, одинаковых дней, заслонившая своей монотонной обыденностью бледного ефрейтора и его товарищей. Бунты и революции, пронесшиеся вихрем над Европой и изменившие ее карту, не задели нашего благословенного городка. Почтенные родители моей Моны отошли в иной мир, наши мальчики взрослели, мы постепенно старились, и я был совершенно счастлив, предвкушая сытую спокойную старость в кругу своей благопристойной христианской семьи.
       Этот странный, диковатого вида еврей, возник передо мной, как сказочный черт. Хотя, почему я говорю, <странный>? Я просто забыл, какие были евреи в нашем местечке. Йа, йа, я просто забыл. Я сидел в своем любимом кресле и гладил нашего кота Авенариуса, как вдруг вошла Мона, бледная и испуганная. Моя женушка отличалась уравновешенным, вполне фламандским характером и напугать ее было нелегко. < - Леон, милый, там... к тебе... Какой-то очень странно одетый господин.>
       Я поспешил выйти во двор. Пейсатый дряхлый еврей в черной шляпе с большими полями стоял посреди двора, опираясь на узловатую палку. В его облике я почувствовал некую странность, но не мог сразу определить... Длинные седые волосы свисали по обе стороны его жесткого худого лица. Глаза... Очень маленькие, неопределенного цвета, но какие-то пронзительные. Он посмотрел на меня, как воткнул две иголки в мою душу. Он сделал пару шагов в мою сторону и я заметил, что он довольно высок, несмотря на сутулость. < - Что вам угодно? - спросил я, стараясь придать своему голосу уверенное хладнокровие. < - Да-да, вот я увидел тебя, наконец-то увидел, - прокаркал он старой вороной, - Да, ты, конечно, изменился, Давид, очень изменился...> - укоризненно покачал он полями черной шляпы. < - Я не имею честь вас знать>, - ответил я вежливо, но холодно. Я не хотел, чтобы давнее прошлое снова вторглось в мою жизнь. Я оглянулся. Мальчиков, слава богу, не было дома, служанка наша возилась в комнате наверху. < - Может быть, вы зайдете в дом? - спросил я, - Хотите кофе или чего-нибудь по-есть?> Все же он был старик и, судя по замызганной обуви и плащу, проделал неблизкий путь. < - Спасибо, Давид. Но я не могу есть <трефное>********. Или ты совсем забыл законы наших предков?> < - Может быть, воды?> < - Да, воды я бы выпил>.
       Я хотел позвать Мону, но он снова остро взглянул на меня и я поспешно ушел в дом, налил воды в пивную кружку и вынес старику. < - Ты хорошо живешь, Давид сын Давидов?> - спросил он, опорожнив кружку. < - Грех жаловаться>, - ответил я и тут только заметил, что мы говорим на идиш. Я хотел спросить, откуда он знает мое имя и почему это я <сын Давидов>, когда моего отца звали иначе. < - Твоя мать умерла от тифа, твой брат Эли с женой и детьми уехал в Америку, твои младшие братья ушли воевать за гойское дело и сгинули под пулями, твоих сестер изнасиловали и зарезали бандиты во время погрома. Ты знал об их судьбе, Давид?>
       Хриплый голос старого ворона врезался в уши, давил на перепонки, сверлил мой мозг. < - Хоть бы ты ушел уже и никогда не появлялся! - подумал я, - Я ничего не знал о них и не хотел знать. Я отрезал их судьбы от своей много лет назад, еще в другой жизни. Зачем мне что-то знать о них?
       В конце концов каждый висит за свою ногу.>
       "- Я сейчас уйду, - прокаркал этот неприятный старик, - Прощай, Давид, сын Давидов. Ты покинул свой народ в трудный час. Но скоро ты соединишься со своим народом>.
       < - Надеюсь, что мне не придется возвращаться в этот, забытый Богом, угол...> - подумал я, принимая от него пустую кружку. Я услышал шаги Моны и повернулся к двери, а когда оглянулся, чтобы попрощаться с этим нежданным гостем, то никого во дворе не было. <Мистика какая-то, чертовщина, не мог же этот библейский патриарх одним махом перелететь через забор?> Вспомнились слова старого циника Гольдштейна: < - В этом реальном, нашем с вами мире, нет ничего мистического, того, чтобы напоминало об ангелах, о Боге или Сатане. Разве смог бы человек, увидевший паровоз или аэроплан, сочинить Псалмы царя Давида?>
       Я увидел в дверях лицо Моны, успокоился и мы с ней пошли встречать наших мальчиков, возвращавшихся к обеду из гимназии.
       Через месяц, на торжестве по случаю открытия филиала сыроваренного завода в соседнем городке, мне стало плохо. Доктора не могли сказать ничего определенного, прописывали мне порошки и капли, Мона сбилась с ног, приглашая разных докторов, но ничего не помогало. Я, который никогда не жаловался на здоровье, с каждым днем терял силы, желание жить покинуло меня. Я не хотел ничего есть, даже свои любимые картофельные оладьи, только пил чистую холодную воду. Кот Авенариус приходил, ложился в ногах, смотрел пристальным зеленым взглядом. В каком-то легком сиреневом тумане проплывали передо мной лица Моны и моих сыновей-близнецов, Клауса и Рихарда. Да, они конечно, любили меня. Но мне внезапно захотелось увидеть рядом моих братьев, Эли и Мойшеле, услышать смех моих младших сестренок и мягкий, густой голос матери.
       Я понял, что ухожу совсем. Что значит - совсем? Разве люди могут уходить и возвращаться? Как странно сказал старик. <Ты присоединишься к своему народу>. Да, я, ведь, ушел из еврейства. Я стал христианином. Великий грех перед Господом. Как я мог решиться? Но, разве человек не рождается свободным? <Что есть свобода? - Свобода есть долг!> Чей это голос звучит за спиной? Перед глазами понеслась какая-то выжженная степь. Я летел на коне, свободный, как небесная птаха, на мне была странная одежда и в руке своей я ощутил клинок. Пели стрелы... Или пули? Сзади нагонял кто-то и кричал, ругался на незнакомом наречии...
       Неожиданно блеснула впереди полоса сверкающей на солнце синевы... и шум моря ударил в уши. Шум и запахи морской воды. Чайки отчаянно закричали над моей головой. А потом все пропало. Черный конь понес меня по гулкому темному тоннелю и впереди, далеко-далеко виднелся свет. Яркий белый свет... Но я все не мог доскакать... не мог доскакать... И как-будто чья-то мощная нечеловеческая рука швырнула меня прочь и закружились перед глазами темные пространства.
      
       ***
       Примечания:- *гои,гоим-(арамейск.)-первоначальный смысл- вообще
       народ,народы. У средневековых европейских евреев
       слово приобрело презрительный оттенок по отношению
       к окружающим христианским народам из-за преследований
       иудейской веры и зверских погромов (хмельничина,коли-
       ивщина,гуситские войны в Чехии,Крестьянская война в Ге
       рмании(16-й век) и т.д.)
      
      
       **-Мишна и Гемара- две части священной книги -Талмуда,
       написаны в 3-5 в.н.э. в Вавилоне и Палестине евр.
       Праведниками.
       ***-талмид-ученик религиозной школы-хедера,талмид-ха-
       хам-лучший ученик.
      
       ****-чолнт,-субботнее кушанье ашкеназских евреев,
       подавалось чуть подогретым,довольно тяжелая еда.
       *****-ребецен,-жена ребе,раввина.
       ******-"пру-у-рву"(ивр.)-основная заповедь Всевышнего
       человеку--"Плодитесь и размножайтесь".
       ******- Бааль Шем-Тов -евр. Праведник,основатель движ-
       ения хасидизма ( жил на Зап. Украине сер.18-
       го века)учил,что главное для верующего еврея
       это не заучивание молитв и строгое соблюдение
       612-и заповедей,а добрые дела и чистота помы
       слов.
       *******-шабес(идиш)-суббота.
       ********-шойхет (ивр.)-лицо,отвечающее за правильный,
       ритуальный забой скотины и
       птицы для праздников.
       *********-цадики(ивр.)- святые праведники в хасидском
       направлении иудаизма(Галиция). В
       первоначальном хасидизме было действительно
       много достойных цадиков-каббалистов,но к концу
       19-го века звание цадика стало наследственным и
       многие из них превратились в шарлатанов-эксплуата-
       торов своей паствы.
       ***********-" Ах,майн либер Августин..."-немецкая на-
       родная песня.
       ************- трефное,-т.е. некошерная пища,запрещен-
       ная для еды правоверному еврею.
      
       ***********************
       Что бы там ни писалось в священных книгах, что бы ни говорилось в преданиях, но смертному человеку не надо помнить, кем он был в прежних реинкарнациях, как он умирал каждый раз, и где скиталась его душа. Мне, воину времени Агасферу, легче, хотя я помню все. Но память пришла не сразу. Мне пришлось пройти через многое. Тяжкие раны, голод, жажда, предательство, насмешки судьбы. И смерть, как момент перехода...Но куда? Каждый раз, когда я ощущал отрыв души от смертного тела, этот вопрос вспыхивал во мне падающей звездой на черном небе. Куда я лечу? Страшно ли мне было? Нет. Страх оставался на Земле, вместе с телом-выползнем, телом-темницей. И был миг, когда накатывало в полете это восхитительное, ни с чем не сравнимое чувство свободы. Свободная душа моя рвалась по невидимым путям туда, ввысь, к сияющему престолу Всевышнего. Но внезапно полет вверх прекращался, как, если бы невидимая, страшная сила хватала меня и швыряла прочь.
       И каждый раз я падал все ниже и ниже, ибо душа моя в каждом новом теле все более удалялась от исполнения законов Творца...
       Если бы встретился на моем пути тогда человек, посвященный в тайны Вселенной, мудрец-каббалист или святой отшельник... Такой, как мой первый Учитель. Скольких бед я мог бы избежать! Но... Очевидно, такова моя карма на Земле. И каждому живому существу и каждой вещи на свете положен предел. *****
       После того, как я умер в своей постели, в уютном домике тихого голландского городка, окруженный заботами любящей жены и двух благовоспитанных сыновей, я попал в темный и страшный мир. Всякий раз после смерти я скитался в непонятных, туманных пространствах. Иногда на пути мне попадались странные образы, но никогда ранее я не испытывал такого реального ощущения ужаса, постоянно витавшего рядом.
       Если рассуждать логически - чего бояться душе, лишенной материальной оболочки?
       Этот мир, в котором я обитал, был наполнен звуками. Шум морских валов, вой ветра, крик птиц (или демонов?), детский плач, чей-то дьявольских хохот... А потом тишина и наплывающие клочья сизого тумана. Душа моя долго скиталась в некоем мутном молоке, выискивая клочок подобия земной тверди. Моей душе, наверное, хотелось зацепиться за что-то постоянное, мертвая тишина пугала больше, чем свист, рев и дикий хохот - такие знакомые, земные звуки. И Всевышний очевидно сжалился над моей беспокойной душой, вернув ее на Землю, искупать и свои, и чужие грехи...
       *****
      
       Глава 7-я
       <Связной из гетто>.
      
       ....Я лежу на спине и смотрю, как медленно кружатся надо мной снежинки, плавно и красиво порхают, ложатся на мохнатые ветви деревьев, на смерзшиеся пожухлые листья, на мое лицо. В этом мертвом лесу не слышно выстрелов, хриплого лая мерзких собак, гортанных выкриков людей в черных кожаных пальто и блестящих касках, так жаждущих нашей крови...
       Сколько времени я пролежал здесь, под этими мохнатыми елками? И как я сюда попал? Голова раскалывается от боли. В горле - сухая корка. Не могу глотать. Хочется пить... Пи-и-ть... Открываю рот, ловлю снежинки, падающие с серого неба. Они ложатся на язык, приятно холодят пересохшее горло. Как сельтерская вода, которой угощала когда-то бабушка Хана.
       Тогда была весна, май, и бабушка возила меня кататься на лошадках... как называлось это место? Кажется, Аллеи Уяздовски... Цвели каштаны. На бабушке Хане было очень красивое платье. А потом она отвела меня в нашу кондитерскую. Да, ведь тогда бабушка была там хозяйкой. Она была владелицей нескольких таких кафе-кондитерских... Нам подавали горячий шоколад и такие маленькие пирожные с нежным названием... Бизе... Бизе. Как смешно. Смешное слово. И очень неуместное в этом мертвом лесу. Мне холодно. Надо встать. Я должен встать и идти дальше. Куда? И тут до меня доходит: - Я же должен найти партизан. Там, в гетто остались еще наши. Они дерутся с этими, в черных кожанах. С наци. С гоями, которые почему-то хотят нашей смерти. Ребята остались там. Ицик... Бронька... Янек... Мордехай приказал обязательно найти партизан. Нет, он не приказывал, хотя, как командир штаба Восстания, имел на это право. Он просто попросил:- <Парень, у нас почти не осталось патронов и гранат, ты сам знаешь, воевать нечем. Много ребят погибло. Ты худой, маленький, ты не похож на еврея. Можешь проскочить мимо этих... Найди там, в лесу партизан из <Гвардии Людовой>. Только не перепутай! Там есть и другие, называют себя - <Армия Крайова>. К ним не ходи. Они, как немцы, убивают идн.*
       А эти, гвардейцы <Людовы>, они, вроде, коммунисты. Может быть, они помогут вывести в лес остатки наших бойцов...>
       Нет, я не хотел уходить из этого серого подвала, где скрывался Штаб Восстания, я чувствовал, они знают, что это конец, что они не продержатся и недели, что никто им уже не поможет. Просто Мордехай решил спасти, как он выразился, молодую поросль <Бейтара>**.
       < - Я не пойду! - сказал я, - У нас есть ребята и помоложе. Мне уже тринадцать.>
       Но они не стали меня слушать. Ицик. Хана. Янек. Веселая красавица Бронька. Они просто посмеялись. Смех звучал дико в гулком пространстве подвала, их последнего прибежища. И Мордехай жестко отчеканил: < - Пойдешь ты, Давид. Ты знаешь, где выйти к Висле. И, потом, ты светлый, похож на поляка. Мы теперь не можем рисковать. С тобой пойдут еще трое ребят. Кто-то из вас должен добраться до партизан. Все!...>
       Мы. Четверо избранных. Четверо счастливцев. Брели по подземным трубам варшавской канализации. Нам дали теплые куртки. Нам дали еды. Откуда только они ее взяли, эту еду? Сухари... Консервы... <На три дня должно хватить> - говорил заботливый Янек, прощаясь. А у Броньки были мокрые глаза, у Броньки, которая за сутки до этого подорвала немецкий танк. Мордехай был прав в одном - я знал, как пробраться к Висле. В том районе у бабушки жила близкая подруга, владелица кондитерской. Мы часто бывали у нее еще до войны... Я запомнил. Там, дальше начинался большой парк, постепенно переходящий в лесной массив... Надо было добраться до этого леса, а дальше... У нас был один пистолет на четверых и три обоймы к нему. Конечно, по сравнению со <шмайсерами> и карабинами это пустяк, но другого оружия они не могли нам дать. Все стволы были на учете. Правда, у меня была еще немецкая граната, я утаил ее от ребят. Как хочется пить... К постоянному, сосущему нутро, голоду я уже привык. Надо встать и идти. Сколько времени прошло с того момента, как мы выбрались на поверхность из дымящихся развалин, под которыми находился Штаб, чтобы снова нырнуть в канализационный люк окруженного со всех сторон гетто? Неделя? Больше... Мордехай просил, - как можно быстрее. Я пытаюсь подняться. Тело застыло на морозе. В левой ноге резко просыпается боль. Боль стучит молотком по всей ноге. Да... Это же пуля. Как я мог забыть? Вчера утром. Память возвращается. Вчера утром мы напоролись на полицейский патруль. Трое в зеленых шинелях. Поляки. Сначала все шло хорошо. Они не обратили на нас внимания. А потом их старший гаркнул: < - Стой, пся крев!>. Незлобно так, скорее весело. Подумаешь, трое пацанов в рванине бредут куда-то. И можно же было остановиться, подойти, поканючить. У нас в мешке было немного старой одежды. Идем в деревню, обменять на еду. Но... долгожданный лес, наше убежище, был уже близок, парк почти кончился, осталось перебежать шоссе и... Трое поляков приближались. Мы, не сговариваясь, рванули к лесу. Это я виноват. Не надо было бежать. Нас бы не тронули. Мы не похожи на евреев. Только Шмулик был похож. Но Шмулик погиб в среду. Да, вспомнил... Во вторник мы покинули Штаб, а Шмулика убили на следующий день. К вечеру мы вылезли из люка и прокрались к Висле. Дым от пожарищ и туман защищали нас. Вокруг было безлюдно. В сумерках мы вышли к самому берегу и стали искать лодку, я помнил по довоенному времени, здесь должны быть лодки. Наконец мы обнаружили небольшой ялик, отвязали конец и поплыли на другой берег. Весла были тяжелые... а может, это мы ослабели от голода? Шмулик, как самый старший, сидел на руле. Он был самый старший и са- мый высокий. Мы выгребли уже далеко. На середину реки. И тогда с берега ударил пулемет. Как они нас заметили? Ненавистные гои в рогатых касках. Белокурая ходячая смерть. Течение отнесло нас к спасительному берегу. А Шмулик остался в лодке. Пуля попала в голову и темная кровь натекла на дно. Мы не могли его даже похоронить. А потом плутали два дня, среди серых домов окраины, хоронясь от людей. Поляки и немцы были одинаково опасны. Потом начался зеленый массив древнего парка и это была уже почти свобода. Пока не напоролись на полицейских. Я крикнул: < - Мошка, Яцек, бегите!>. И сам бросился через дорогу. Лес был так близко. И тогда сзади застучали выстрелы... Я все же встаю на четвереньки и медленно поднимаюсь, держась за ствол дерева. Дерево большое, пахнет смолой. < - Надо идти, Давид>, - говорю я себе. - Надо идти>. Мордехай, Янек, Бронька и все, кто еще жив, ждут и надеются. Молоток в простреленной ноге бьет изо всех сил. Тошнит: Кружится голова... Или это лес кружится? Хочется есть. Последние консервы мы разделили позавчера. В гетто, на соседней улице жил один юродивый, Берл, вечно подмигивал кому-то, ходил вприпрыжку, как воробей, так он шутил: < - Если очень хотите кушать, ложитесь спать, голод пройдет>. Но здесь в лесу нельзя спать, здесь холодно. Можно заболеть. А мне нельзя болеть. Мне надо искать партизан. Этих поляков из какой-то <Гвардии Людовой>***. Почему Мордехай верит им? Этим полякам? Они такие же,как немцы. Я запомнил... Когда нацисты заняли Варшаву, они не сразу стали уничтожать нас. А эти поляки... Они гонялись за нами, врывались в дома, убивали. Они бы убили и меня с Яной, но бабушка спасла нас тогда. Среди этих, кто пришел убивать, был один по фамилии Големба. Здоровенный такой мужик. Бабушка Хана заслонила нас и резким, высоким, совсем незнакомым голосом прокричала: < - Как вам не стыдно, пан Големба! Вы же офицер польской армии, интеллигентный человек! Неужели ваш бог требует смерти этих детей?> И пан Големба, побледнев, выдохнул: < - Хана? Ты здесь? Прости, я не узнал...> И, как-то странно сникнув, увел своих погромщиков. Я потом до-пытывался у бабушки Ханы, кто он такой и откуда знает бабушку. И что связывало их в той жизни, где меня еще не было. Но бабушка так и не рассказала, отделалась фразой: < - Ты еще маленький, не поймешь многого...> Наверное, она была права. Но это знакомство спасло нас тогда, хотя и ненадолго. Сначала нам нашили желтые звезды на одежду. Янка, моя кузина, радовалась, такая дурочка: < - Ой, красивая золотая звездочка!> - Я до сих пор слышу ее голосок. А потом нас стали выгонять из домов в гетто... Надо идти искать... Когда-то, в другой, мирной и сытой жизни мы с Янкой играли в прятки.
       Раз-два-три-четыре-пять-я иду искать... Никогда больше не будет той жизни. Они загнали нас в грязные стены гетто. У бабушки Ханы отобрали ее кондитерскую. По новому закону евреи не имели право иметь свое дело. Так сказала бабушка. Она стала продавать вещи, мебель. Потом пришли полицейские и выгнали нас на улицу. Мы шли в гетто по Маршалковской, я катил тележку с вещами. Янка несла куклу и плюшевого медведя, а бабушка Хана, задыхаясь, шла позади и что-то шептала. Я не расслышал. Я был тогда совсем ребенком. Сколько мне было лет? Всего десять. Да, десять...Три года назад. Много это или мало? Мне кажется - я живу вечность. Я многих пережил. Кто шел с нами тогда, по той улице, в гетто. Лес кружится перед глазами. Я все же иду. ИДУ... от дерева к дереву. Цепляясь за кусты. Когда бабушка продала все, что было в ее большой квартире... У нас были еще деньги и можно было доставать еду. Но в гетто деньги почему-то быстро кончились. А потом бабушка Хана, которая никогда не болела, слегла, и доктор Юхим, что лечил бес-платно, сказал, что у нее сердце отказывает. А Янка все время хныкала и просила есть. Моя золотоволосая кузиночка. И я понял, что настал мой черед добывать еду. И лекарства. И я пошел на улицы гетто. На тесные улицы гетто. Где евреи суетливо бегали в разных направлениях, и никому ни до кого не было дела. Юродивый Берл, пожалев меня, комнатного еврейского мальчика, свел с Хаимом. Вся улица знала Хаима. Он был вор-карманник и сидел в тюрьме при Пилсудском. У Хаима были свои люди в еврейской полиции и <юденрате>****, и он знал все ходы и выходы из гетто... Сколько времени я иду в этом лесу?... Никого. Этот лес вымер. Ни зверей, ни птиц. Нет тут никаких партизан. Это заколдованный, замороженный лес. И бродить мне здесь целую вечность... Этот Хаим показал мне ход к Висле и научил пользоваться канализационными трубами. Я узнал, как можно вылезать из люков в любом месте Варшавы, я перестал бояться крыс, вони экскрементов и даже людских трупов. Я научился делать тайники и запоминать их расположение. И все это очень пригодилось. Когда в гетто началось Восстание... Но сначала умерла бабушка Хана. В день смерти она почему-то была оживленной и рассказывала мне о том, что, может быть, мои родители все-таки объявятся и приедут за мной из Америки. Я понимал, что это неправда, но кивал, чтобы не огорчить бабушку. Я был совсем маленьким, когда мой отец уехал в Америку к своему старшему брату. У брата, дяди Мозеса, там было какое-то "дело". Я помню, как отец шептался с бабушкой. < -Шмулик, неужели ты оставишь семью здесь? А дети? А Ядвига?>- < - Мама, поймите, я должен встать на ноги. Мозес не будет со мной няньчится, это Америка!> < - Мозес - твой брат>, < - Ах, мама, оставьте, там совсем другие отношения. Я еду один, устраиваюсь и забираю Ядзю и детей. Европа - сумасшедший дом, здесь становится опасно>. Я, конечно, тогда ничего не понял, кроме того, что папа уезжает в Америку. А мама Ядзя, моя сестренка Лили и я - остаемся. Свою младшую сестру я почти не помню. Перед войной она была совсем кроха... Какой дремучий этот лес. Старые толстые стволы... Я не чую своих ног. Левая, где пуля, совсем мертвая. Правую постоянно ломит от усталости. Когда же я, наконец, дойду? Где-то вверху трещит сорока. Я бреду от дерева к дереву. Хватаю пересохшим ртом снег... На кустах замерзшие сосульки. Есть уже не хочется. Хорошо, что голод прошел. Темнеет в лесу. Сколько времени я иду? Когда это все было? Побег из гетто, вонючая канализация, туманный берег Вислы, стук пулемета, поляки-полицаи, выстрелы в спину... Мошка, падающий плашмя, как подбитый стриж... Мама Ядзя уехала к отцу вместе с Лили за месяц до того, как немцы вошли в Варшаву. Почему она не взяла меня с собой, я так и не знаю. Был какой-то ночной шепот, споры с бабушкой. Наверное, бабушка Хана не захотела меня отдавать. Она была до войны очень богатой, моя бабушка, и считала, что ее любимому внуку будет лучше с ней, чем в какой-то неизвестной далекой Америке... Совсем темно в этом поганом лесу. Почему Мордехай решил, что здесь прячутся эти <гойские> партизаны? Да, и можно ли рассчитывать на помощь каких-то поляков? Наивный он все же, этот Мордехай. Хотя и славный парень. И он очень просил. Значит, я должен их найти. Как найдешь в такой кромешной тьме человека? Даже волков здесь, наверное, нет. Кружится, кружится темнота. Не могу больше идти. Надо передохнуть. Вот сюда. К корням поваленного дерева. Снегу намело... Здесь, наверное, тепло. Хорошо... Нога совсем не болит. Надо поспать перед дорогой. Так всегда говорила бабушка Хана. Она умерла во сне, после визита доктора Юхима. Он дал ей лекарство. Я слышал, как она сказала: <дайте мне лекарство, доктор, что бы я не мучилась больше>. Она часто повторяла, что виновата передо мной. А доктора Юхима отправили в Освенцим. И всех с нашей улицы. Кто еще был жив к осени сорок второго года. И мою кузиночку Янку. Если бы я знал тогда! Полицай Авром предупредил уголовника Хаима, что немцы будут вывозить людей <на работы>. И Хаим отправил меня за пределы гетто - <по делу>. Я выменял разное тряпье и немного золота на продукты и вернулся, радуясь удаче... Квартира, где мы ютились в последнее время, была разгромлена и на полу валялся плюшевый мишка. Все, что осталось от моей золотоволосой кузины. Улицы были пусты и только юродивый Берл, которого почему-то забыли схватить, кривляясь и плача, рассказывал мне. Как выволакивали людей из домов, а кто не хотел, тех стреляли на месте. Я ушел и жил в канализационном люке. Я воровал еду у <гоев>. Мне теперь нечего было стыдиться. Ведь <гои> не стыдились, когда убивали нас. А потом началось Восстание и я стал нужным человеком. Мордехай и другие давали мне серьезные поручения. Мордехай... Он всегда доверял мне, а я... Мне надо было найти этих польских партизан. Я уже не могу встать. Как темно вокруг. Это ночь. Это сон. Я сплю. Мне тепло. Мне хорошо. Сейчас я спрячусь под одеяло и буду слушать сказку. Никого из моих родных давно нет...Но,что это? Жара... Жестокое солнце жарит беспощадно затылок, плечи, грудь. Я стою на открытой со всех сторон площадке, незнакомые люди окружают меня. Они в сверкающих бронзой доспехах. Площадку окружают странные стены. Над нами парят в небе орлы, а далеко внизу раскинулось голубой чашей какое-то озеро. Или море? И высокий человек в шлеме кричит мне: <Солдаты должны выполнять приказ! Вы должны прорваться через заслоны проклятых язычников! Чтобы донести до наших братьев в остальном мире! Правду о нашей великой борьбе!>
       Что это? Что это за люди? И внезапно, озарением, дошло... Это Израиль. Крепость Масада. И это я сам. Я - воин великого Бар-Кохбы. И сейчас я уйду отсюда вместе с другими воинами, чтобы прорваться и уцелеть. И жить дальше, и бороться с врагами через много лет. В других временах. В других странах... А как же меня зовут? Какое у тебя имя, человек? Как тебя зовут?... <Эй, откликнись! Ты жив, парень?>
       Темнота. Провал. Холод сжимает мое тело, леденит конечности... Надо мной наклонились двое. Я плохо их различаю. Вокруг меня шумит лес, большие ели машут мохнатыми зелеными лапами. С неба сыплет мокрый снег.
       < - Парень, ты живой?>- Двое наклоняются надо мной. У мужчины в руках вороненый ствол. Второй... Это девушка. Белые волосы выбиваются из-под странной квадратной фуражки... серебристый орел на кокарде... Это они- поляки. Партизаны. Я все же дошел до них. Я хочу им сказать,но язык почему-то не слушается. < - Я солдат Бар Кохбы... мы вырвались из крепости>. Нет, не то... Они что-то говорят мне. Но я не понимаю. < - Слушайте, там, в гетто... погибают наши товарищи. Пусть они - евреи. Но мы же сражаемся вместе с вами. Помогите им. У нас нет патронов... У немцев танки. Меня послал наш командир. Мордехай Анилевич. А-ни-ле-вич... Только надо быстро. Еще пару дней и все кончится...>
       Снег ложится на лицо. Они что-то еще говорят мне. Но я не слышу их. Потому что приближается конский топот. Вон там... в конце просеки... Вот он. Черный конь с серебряной звездой во лбу. Он глядит на меня добрым человечьим глазом. Я поднимаюсь с окаменевшей земли и сажусь в седло. Когда-то бабушка Хана рассказывала мне о волшебном коне... Конь заржал и понес меня прочь от этих двоих. Они так ничего и не поняли. Или не захотели. Когда конь взлетел над кронами елей я услышал, как девушка сказала: < - Сташек, он, кажется, умер. А что он хотел передать? Я не поняла...> - И мрачный парень со <шмайсером> в руках пробурчал: < - Мальчишка, наверное, жиденок. Это их связной, из Варшавского гетто. Судя по всему, он в лесу не меньше десяти дней. Видишь, рана на ноге уже давно гноиться>. <-Его надо похоронить, Сташек. Надо же, совсем мальчишка>.- <-Земля сейчас мерзлая, а у нас нет лопаты. Сойдет и так. А этих повстанцев фрицы уничтожили еще неделю назад. Наш человек в Варшаве передал по рации. Они нашли их штаб и уничтожили всех...>.
       Но я уже летел на коне вперед и ввысь, мне было хорошо, я освободился от бремени жизни. Идите вы все к чертям! И ляхи, подлые предатели! И черные немцы в стальных касках - убийцы и мародеры! Я снова свободен от страха и голода, и раны не мучают меня! Может быть, там, впереди, не будет горластых фашистов, любителей человечины, не будет страха смерти и вечно сосущего голода, и люди будут добрее... Лети, душа моя, к Господнему престолу!
       *******
       Примечания:--*-идн- т.е.евреи,самоназвание ашкеназских
       (европейских) евреев.
       **-"Бейтар"- молодежная сионистская организация.
       Ее члены составляли костяк Варшавского восс-
       тания в гетто(февраль-апрель1943г.).
       ***- "Гвардия Людова"-партизанские группы,под-
       чиненные компартии Польши,в отличие от "Ар
       мии Крайовой"- партизан,подчинявшихся польс-
       кому "правительству в изгнании".
       ****- "юденраты" и "еврейская полиция"- на окку-
       пированных нацистами землях еврейское руково-
       дство и надзиратели в еврейских гетто,сотрудни-
       чавшие с СС и гестапо,фактически способствовали
       массовому уничтожению евреев Европы.
       *************
      
       Глава 8-я
       < - Зачем ставить Сатана
       Князем Мира? - >
      
       ...Я сегодня встал рано и увидел - на окрестных деревьях распустились белые, розовые, фиолетовые цветы. Как красиво! Несмотря ни на что, природа здесь оживает весной и даже, как когда-то встарь, поют птицы. Мне хочется верить, что и в других местах этой несчастной, пострадавшей от людей планеты Земля сегодня наступила весна. И так же распускаются цветы и поют иавабоц как уцелевшие птахи: Вот в такие веселые утра хочется жить дальше, хочется забыть навсегда свое горькое прошлое. Почему Всевышний не дал человеку искусствл забвения? Ладно, допустим я, воин Агасфер, не в счет. Я наказан уже тем, что помню все свои превращения. А простой смертный человек, живущий всего лишь одну жизнь? Праведнику легче, праведник отмаялся лет семьдесят - восемьдесят, сурово ограничивая себя во всем, соблюдал все 613 заповедей, не смотрел ни на одну женщину (кроме своей жены), оставил после себя кучу учеников, мало что понявших из его наставлений, и, с облегчением вздохнув, отлетел в Высшие миры, чтобы никогда более не возвратиться в этот скорбный сосуд земной юдоли. А если же человек не праведник? Не могут, ведь, все быть праведниками? Как заповедовал Всевышний человеку? < - В поте лица будешь добывать хлеб свой>. Это мужчине. <В муках будешь производить детей своих на свет>. Это женщине. И опустил их на Землю, полную диких зверей, природных катаклизмов, тяжелых болезней... Что делать такому обычному человеку посреди обрушившейся на него жизни? У него было время на праздное сидение под деревом и размышления о тайной сущности Мира? Первородный грех! В чем он? А как же заповедь Всевышнего - <Плодитесь и размножайтесь>? Я все время возвращаюсь к этим мыслям, и до сих пор у меня нет однозначного ответа. И никто, никто в целом мире не нашел ответа! Ни мудрецы-каббалисты, ни йоги, ни даосы, ни христианские святые отшельники.
       Зачем понадобилось Творцу создавать человека, разделив его на мужчину и женщину, подвергнуть испытанию при помощи Древа познания, дав в советчики Сатана? Чтобы изгнать на неприютную, суровую планету и поставить хозяином на ней опять же главного виновника грехопадения? Неисповедимы пути Господа, да к тому же темны и невнятны. Ведь, если Господь всемогущ и всеведущ, значит все Он предвидел заранее!?
       Коитус Адама и Хавы, убийство Каином Эвеля и скитания Каина и его потомков по бесприютной Земле. Хорошо, допустим, Всевышний дал своему творению свободу воли. Для чего? Для испытания его веры. Так говорили раввины. Эти ученые мудрецы. Но ведь человек, оторванный от Всевышнего и брошенный Им на Землю для прохождения испытаний, был уже достаточно этим наказан. Зачем же было ставить Сатана князем этого мира? Сатан - возражающий. Темная энергия Вселенной. Толща материи, заслонившая человеку Высшие миры.Кем был тогда человек? Жалкий полутора-двухметровый кузнечик, кое-как прикрывший наготу звериными шкурами или грубой тканью. Разверзнувшиеся бездны морей, огонь, вырывавшийся внезапно из недр гор, камни, летящие с небес, страшные звери, беспощадно терзающие плоть, уничтожавший целые племена мор! Разве этого всего было недостаточно? Так, нет же, вот тебе, человек, Темная завеса - Сатан!
       Как мог жалкий гоминид сражаться с Черным Ангелом, пробивать Темную Завесу, чтобы вновь приблизиться к Творцу? Но в мире время от времени появляются герои-праведники, стремившиеся исправить положение. И что же? Что изменилось на Земле? Пришел праведник Ноах, но он не передал праведности своим потомкам. Творец, уничтожив людскую расу, сделал праведника хозяином нового мира, а тот стал выращивать виноград вместе с Сатаном, и вместо исправления мира дал животной силе победить себя. Кто виноват, Сатан или сам Ноах*? Как же мог праведник так низко упасть? И почему Всевышний не оградил Ноаха от этого падения? Ведь целью Его после потопа было создание новой расы людей! А гордые потомки Шема**, Яфета и Хама поклонялись идолам и строили вавилонские башни до неба. Это ли было целью Творца?
       **********
       Примечания:--* -Ноах-(ивр), библейский Ной,праведник,един-
       ственный уцелевший со своей семьей после
       всемирного потопа.
       **-Шем(ивр)-библейский Сим,старший сын Ноя,праро-
       дитель всех семитов.
       *****
      
       Глава 9-я
      
       <Последняя жизнь.>
       ...В своей последней жизни мне повезло встретить одного знатока Торы и Талмуда. Что само по себе было странным для коммунистической Москвы конца прошлого столетия. Я помню сырую полуподвальную комнату, где мы с ним сидели вдвоем. Его комната была заставлена книжными полками и завалена редкими книгами, и сам он, худой, с бледно-сиреневым, утопающим в бороде лицом, казался мне призраком из какого-то толедского средневековья. За решетками подвальных окон шелестел шинами и грохотал трамваями огромный город. Мы пили чай из прозаических советских чашек с синей каемкой и голос его, тихий голос <подвального цадика>, шелестел древним папирусом: <И сказал Всесильный:- < - Вот знак Союза, который Я даю между Мною и вами, и между всякой душою живою. Радугу Мою я дал в облаке и будет она знаком Союза между Мною и Землею...>. Как ты думаешь, почему понадобилась Всевышнему радуга? После потопа мир изменился, ибо целью потопа было отдаление человека от мира. Радуга - символ связи Человека с Творцом. Ноах должен был жить в новом мире, где не было явного присутствия Творца или Шехины. Да-а-а... Много поколений разделяло Ноаха и Авраама, но ни с кем из людей до Авраама не говорил Творец. Почему? Потому что Авраам
       первый среди <поколения Вавилонской башни> почувствовал Божественное Присутствие, Шехину, на Земле. Почему Авраам стал отцом еврейского народа? Потому, что он сам, без посторонней помощи, пробил <клипот>- завесы материального мира, и узрел Всевышнего. Потому и было дано ему перейти реку, ему и его людям, и они стали иврим.* Что это значит? Это значит, что они оставили на том берегу мир язычества, мир варваров-идолопоклонников. Всевышний заключил через Авраама союз с иврим.>
       < - А зачем нужен был Всевышнему этот варварский обряд обрезания?>
       < - Ты не понимаешь? Вот она, беда вашего поколения. Вы забыли и саму Тору, и ее тайный смысл. В книге "Зоар"** сказано: <Пока Авраам не сделал обрезание, он был как закрытый сосуд, но когда он совершил его, он весь раскрылся и легло на него Присутствие Творца. И тогда Творец поднял Авраама выше небес. < - И сказал Пресвятой, благословен Он, Аврааму - выйди за пределы созвездий, потому что евреи выше созвездий...>
       <-Все это очень красиво, - возразил я тогда <подвальному цадику> - и благословение потомкам, и отдача Святой Земли в вечное владение. Вот только, почему-то Всевышний не выполнил свои обещания. Сколько мук претерпели евреи после Авраама, сколько раз их изгоняли с дарованной земли, дважды разрушали Храм и, в итоге, где мы все находимся? Где же эта наша избранность? В чем она?> - голос мой срывался от злости, в те минуты я почти ненавидел его тихую елейную речь, его добродушные серые глаза, снисходительно оглядывавшие меня и весь окружавший его полуподвальный мир.
       Я ведь пришел к нему тогда за истиной, которую не обнаружил в окружающей жизни.
       Ибо этот советский мир, в котором я рос, был реален и груб. Он не оставлял места для мистики, фантазий и легенд.
       С какого возраста я помнил себя в последней жизни? Пожалуй, лет с четырех. Что было первым воспоминанием? Ведь до того вечера, когда я в первый раз попал в сырую подвальную комнату, к странному бородатому еврею без возраста, которого, все знавшие его, называли <цадиком>***, я прожил изрядный кусок жизни...
       Итак, первое воспоминание. Грязный задний двор продуктового магазина. Жирные колеи от только что проехавшего грузовика. Багровое закатное солнце над крышами каменных сараев. Закат отражается в молочной луже - кто-то опрокинул бидон в грязь. Передо мной скачут, кривляясь и вихляя руками, двое мальчишек. Их почему-то очень смешит мой вид. <Аб-гам! Абгам!> - кричат они. <Я не Абгам. Я Витя, - отвечаю я обиженно, и это приводит их в еще больший восторг. < - Абгам! Вон сто рублей валяется!- худой, длинный, белобрысый пацан показывает куда-то пальцем. < - Абгам, вон птица красивая полетела!> - надрывается его приятель, толстенький, жутковатый, кепочка козырьком назад. Я невольно смотрю вслед его руке, но вижу лишь малиновые перистые облака, плывущие в вечереющем небе. <А-ага-га!> - радостно гогочут пацаны, - Аб-гашка!> . Но тут появляется бабушка и мальчишки мигом исчезают куда-то. Мы идем вниз по переулку со странным названием - <Доброслободский>. Бабушка несет большую сетчатую сумку с продуктами. Сумка называется <авоська>. Бабушка тяжело дышит и иногда останавливается передохнуть. <А почему эти мальчишки называли меня Аб-гамом?> - спрашиваю я. Бабушкино лицо бледнеет еще больше, она плотно сжимает посинелые губы. Потом глухо отвечает: <Не обра-щай внимания. Они просто очень глупые маленькие мальчишки>...
       Воспоминание второе.... Первое мая. Повсюду на улицах флаги и длинные полотнища. Много красного цвета. Все люди в нашем дворе нарядно одеты, и взрослые и дети. Особенно дети. Меня тоже нарядили в белую рубашку и черные штаны из вельвета. Странная такая ткань в рубчик, мягкая и красивая. И я вышел во двор, посмотреть на праздничных веселых людей.
       Безногий инвалид Степан громко играл на гармони, широко разводя руки, и пел:
       <-Бы-ы-ва-али дни-и вя-я-с-селые-е, гу-уля-ял я мо-о-олоде-ец !>. Какие-то женщины плясали, сильно притоптывая ногами по асфальту. Даже воробьи чирикали гораздо громче, чем обычно. Из открытых окон доносилась песня: <Кипучая мо-огучая-я, нике-ем не победи-и-мая! Страна моя-я, Москва моя-я, ты са-амая лю-юбимая-я!>. Мне стало весело и я пошел прямо к большой песочнице посреди двора, где бегали и толкались мои сверстники. Мне тоже хотелось поиграть. Но один из них, Андрюша Петухов, увидев меня, закричал: - <А ты чего сюда?! А ну, вали!> Я остановился, не понимая, почему это я должен <валить> и он, заметив мое недоумение, захохотал и закричал: <-Ты че, не понял? Вали в свой Биробиджан****!> Я тогда еще не знал, что означает <Биробиджан>, и, упрямо нагнув голову, двинулся вперед со словами: <-Я тоже хочу играть с вами>. Кто-то сильно толкнул меня сзади. Я упал прямо в песочницу. Попытался вскочить, но на меня налетел Андрюшка, сбил с ног, насел сверху, и на голову мою обрушились удары. Я вцепился в его нарядную красную курточку, пытаясь освободиться, но он был крупнее меня и, наверное, сильнее. <-Так его! Бей жиденка! Дави!>. Я задыхался, песок летел мне в глаза и в рот, а в ушах громыхало: <-Бей его! Бей!> Я все же вырвался из-под здоровяка Андрюшки, и, стоя на коленках в песочнице, кашлял, отплевывал песок. Потемневшее небо кружилось перед глазами. Праздника не было. Взрослые дяди и тети, окружавшие площадку, пересмеивались, глядя на меня...
       Я не помню, как добрался до нашей квартиры. Наверное, я был здорово окровавлен, ибо соседка по коммуналке, рослая, величественная старуха, Анна Дмитриевна Нитовщикова, ахнула и всплеснула руками: <Батюшки! И где же тебя так угораздило?> - Она шустро налила воды в тазик и быстро, крепкими сухими ладонями промыла мне глаза, рот и ссадины на голове, приговаривая: < - От хулиганье чертово! Ужо будет им от Бога-то! Ужо будет! Дите бить...> На шум вышел мой дед, посмотрел, крякнул: < - Ну что, воин? Кто тебя бил?> < - Андрюшка Петухов>.
       < - Анна Дмитриевна, вы только Фиме ничего не говорите>, - сказал дед. < - Да уж, конечно, Ефим Ароныч, - замахала руками соседка, - Она, сердешная, переживать будет...> Дед махнул рукой и пошел во двор разбираться. Двор наш был небольшой. Все друг друга знали. Пока дед разбирался, я сидел в комнатке у Анны Дмитриевны. Пил чай с вареньем и смотрел в угол, где на иконе темного серебра находился Бог, который должен был наказать Андрюшку и тех, кто ему помогал. Я тогда, наверное, впервые задумался о роли неведомого и грозного Бога в нашей обычной жизни. < - А разве Бог видел, как мы с Андрюшкой дрались? - спрашивал я Анну Дмитриевну шепотом, глядя в угол. < - А как же, батюшка! Бог все видит. И все грехи, и подлости, и воров и разбойников, всему счет ведет.>
       < - А где он живет? На небе?>
       < - Да, нет, батюшка. Бог везде. И на небе, и на земле>.
       Я хотел еще расспросить про Бога, но вернулся дед и мы пошли в нашу комнату, а потом пришла бабушка и квартира наполнилась <охами> и причитаниями. Бабушка моя была очень ранимая и всегда переживала за единственного внука. Дед, Хаим Аронович, или Ефим, как его называли во дворе, был сухим и крепким, внешне очень выдержанным. В гневе бывал страшен. Характером и физической силой походил на своего отца, одесского биндюжника. Бабушка же происходила из довольно зажиточной семьи. Ее родители владели маслобойней, арендовали крупный участок земли еще до революции. Сама она окончила гимназию с золотой медалью и поступила на Бестужевские курсы в Петербурге, но грянула революция, учебу пришлось оставить. Она вернулась в Одессу, где и познакомилась с моим дедом, когда тот приехал на побывку после жестоких боев на Правобережье. Тогда дед служил у Махно. В юности он примкнул к анархистам, но после страшного еврейского погрома в Александрове порвал с махновцами и ушел к большевикам. В Одессе он познакомился с бабушкой и они поженились, несмотря на протесты ее родителей.
       Как он очутился у Махно и чем занимался в одесском подполье при деникинцах, дед мне никогда не рассказывал. Да, и вообще его историю я узнал уже потом, четырнадцатилетним подростком. А тогда он извлек меня от Анны Дмитриевны, и пока мы шли по коридору в нашу комнату, тихо предупредил: <-Бабушке не говори, кто тебя обидел>. Но Бабушка Фима все равно уже все знала. Она сразу заохала, прижимая меня к груди: <Витенька, солнышко мое, кто тебя избил? Ах, они мерзавцы. Я им сейчас пока-жу...> Ну, и так далее. Дед схватил пузырек с валерианкой: <-Фима, я прошу тебя, успокойся! Вус вэр авейн? Я уже был там и все уладил>. <-Вус вэр авейн? Гурнышт!**** - закричала бабушка. - Гурнышт, Хаим!> тут они перешли на идиш, которого я не понимал, стали кричать друг на друга, а я ушел в угол, потому что очень не любил, когда мои старики ссорились.
      
       Родителей своих я тогда не знал. <-Твой отец умер сразу после войны, - сказала мне как-то бабушка, - от тяжелого ранения>. < - А мама?> < - А мама уехала на остров Шпицберген. Это далеко на севере. Она там работает. Врачом>.
       Я не понимал, почему моя мама очутилась где-то на далеком севере. Разве она не могла работать, как другие мамы, рядом с домом? Но на этот вопрос никто мне не мог ответить.
       Следующим моим воспоминанием было появление в нашей хизни Александра Петровича. Как-то вечером раздался в коридоре сильный звонок, затем какой-то шум, что-то большое появилось там. Потом густой мужской голос заговорил, дверь в комнату распахнулась и вошел большой и шумный человек в большой мохнатой куртке с капюшоном и втащил за собой два больших чемодана. И с его появлением наша комната как-то вся съежилась и стала совсем маленькой. Он положил чемоданы на стол и стал вынимать подарки. Для бабушка, для деда и для меня. < - Витя, знакомься, это Александр Петрович, - голос бабушки был каким-то неестественно радостным, - Он привез подарки от нашей мамы, со Шпицбергена>.
       Мама же появилась в моей жизни неожиданно. Однажды утром в прихожей зазвучал веселый голос, принадлежащий молодой женщине. Я услышал его сквозь сон... Женщина подошла к дермантиновому диванчику, на котором я лежал, и я почувствовал какой-то морозный запах, смесь талого снега и духов <Красная Москва>. И веселый резковатый голос произнес надо мной: < - Дубок еще спит? Непорядок! Пора подниматься! Вы его тут совсем разбаловали!>
       Так началось мое знакомство с собственной матерью, женщиной энергичной, самостоятельной, и бескомпромиссной. Через тридцать лет ее назвали бы феминист- кой, но тогда, в начале 50-х, такого слова Россия еще не знала.
       Мать резко взялась за мое воспитание, посчитав, что дед с бабушкой распустили внука. Бабушкина шумливая доброта и надежная дедова уверенность в жизни, все это медленно отходило назад, в прошлое. Я должен был подниматься затемно и ездить с мамой на какую-то Пироговку, где она работала врачом, а я целые дни проводил в <специальном> детсаде. Меня заставляли делать прививки и петь хором. Меня кормили макаронами <по- флотски> и винегретами, а когда я не хотел, насильно запихивали в рот: < - Ишь ты! Привередливый какой! - злобно скалилась воспитательница, - Жри, што дают, ирод!>
       < - Пой вместе со всеми! Почему не поешь?> - спрашивали меня. Я не хотел петь эту дурацкую песню. - <Рус-ский с китайцем братья навек! - выводила тоненько воспитательница, Марина Ивановна, - Москва-Пекин! Москва-Пекин!...>
       - ...Идут, идут вперед на-а-а-ро-оды!> - подхватывали дети медработников. Я не хотел петь это вместе со всеми. Я не хотел ходить со всей группой к Новодевичьему кладбищу. Почему надо ходить парами, держась при этом за руки? Я хотел домой, где дед с бабушкой выясняют между собой какие-то непонятные отношения на непонят-ном языке идиш, где по вечерам маленький приемник <ВЭФ>, подмигивая зеленым глазом, выдает из себя красивую музыку, которую бабушка Фима зовет классической, где дед читает большую книгу, под названием <Всемирная история>, где меня кормят вкусными картофельными оладьями, а вовсе не холодным противным винегретом.
       Но мама каждое утро поднимала меня с уютного дермантинового диванчика и ее резкое: < - Вставай! Надо подниматься! Я опаздываю на работу!> - обдавало мо-розным ветром из открытой настежь форточки...
       Иногда я бунтовал против утренних подъемов, кричал и плакал. Я не хотел бежать, подгоняемый маминой жесткой рукой, на трамвай, не хотел ехать в гремящем вагоне метро, нестись по Пироговке, боясь опоздать в ненавистный детсад. Мать подавляла мои бунты коротко - двумя-тремя звонкими пощечинами и резко встряхивала: < - Одевайся! Быстро!>
       Я чувствовал, - доброта моих стариков почему-то бессильна против огромного и чужого внешнего мира. В этом мире жили дворовые мальчишки, дразнившие меня <Аб-гашкой> и <евгейским хавлом>, детсадовские воспитательницы, заставлявшие есть всякую дрянь и петь хором. Что касается моей матери, то она, конечно, не казалась мне чужой.
       По воскресеньям она играла со мной или мы гуляли с ней в парке, недалеко от нашего дома. А еще вечерами, обычно это было по субботам, она усаживала меня рядом на диван и говорила: <А сейчас мы будем петь с тобой революционные песни>. Я как-то возразил ей, что не люблю петь, что и в детсаде заставляют петь какие-то глупости, но мама серьезно посмотрела, твердо взяла мою руку и сказала: < - С этими песнями самые лучшие люди на земле шли в бой и погибали за то, чтоб у нас была хорошая, светлая жизнь. Чтобы все люди были сыты, чтобы никто никого не угнетал, чтобы дети ходили в детсады и школы, а взрослые имели работу и не голодали>.
       Мама открывала песенник, глянцевую книжку, где на белой обложке нарисованы красная звезда, серп и молот, и запевала: <Вставай, проклятьем заклейме-е-ный
       Весь мир голодных и ра-а-бо-ов!>
       И я, вздохнув, подхватывал: <Ки-ипит наш ра-азум возмуще-енный и в смертный бой вести го-отов!>
       Я, конечно, не понимал, что это за <мир голодных и рабов>, и на какой <смертный бой> зовет эта песня. Но мелодия мне нравилась. Красивая была мелодия, хорошо от нее становилось на душе. И казалось, уходят куда-то стены нашей маленькой комнаты, где мы жили вчетвером, и улицы уже не враждебны, и нет грязных тротуаров в мокрой снежной каше, и злых мальчишек из барака номер 22, дразнивших меня <Абгашкой>, и детсада на Пироговке с крикливыми воспитательницами. И мама, совсем не сердитая, с подобревшими глазами, поет:
       <Это е-есть на-аш после-дний
       И реши-тельный бой! С Интернаци-она-а-лом
       Воспря-янет род людской!>
       А потом приходил Александр Петрович, большой шумный добряк в меховой куртке с капюшоном и меховых белых сапогах, приносил в сетке торт в круглой коробке, и мы все пили чай с кремовым тортом. Потом мама наряжалась за ширмой, и они с Александром Петровичем уходили в театр или куда-то в гости, а меня укладывали спать, заставляя диванчик стульями, чтобы свет не мешал. И я, засыпая, слышал, как дед говорил бабушке: < - Я думаю, Фима, что они скоро поженятся>. На что бабушка тоже шепотом отвечала: <-Ах, если бы... В такое время...> - и что-то добавляла на идише.
       < - Что это еще за время?> - думал я, засыпая. Для меня время было связано с часами-будильником, громко тикавшим на письменном столе. Шепот моих стариков смешивался с тиканьем будильника и вкусным запахом с кухни, где Анна Дмитриевна пекла пироги с капустой, и я засыпал, радуясь, что завтра воскресенье, и не надо бежать с матерью на трамвай в морозной темноте.
       Время ворвалось в мою жизнь какими-то странными, непонятными словами из репродукторов: <Убийцы в бе-лых халатах... прятались под личиной... агенты <Джойн-та>... отравители видных деятелей партии... такие, как Вовси, Василенко, Виноградов... советские патриоты разоблачили гнусную сущность безродных космополитов... весь советский народ еще сильнее сплотится...>*****
       Я ничего не мог понять, но почувствовал, что мои домашние как-то замерли, затихли от этих странных слов. Когда я просыпался по ночам, то слышал шепот в тем-ноте: < - Может отправить мальчика в Одессу, к Якову и Бете? (бабушкин голос), < - Ты думаешь, там они его не найдут? Если захотят, то найдут (это дед). < - Мама, оставь, это все глупости... сейчас не тридцать седьмой...> (мама сердится на бабушку). - <И вообще, тише.. разбудите ребенка>.
       Я ничего тогда не понял из ночных шепотов моих родных, только злился, что они мешали мне спать. Но в детсаду ко мне переменилось отношение - остальные де-ти вдруг перестали со мной общаться, кроме одного пацана - переростка, Васьки Чайкина. И воспитательницы как-то странно шушукались, глядя на меня. А одна, самая старая из всех, Прасковья Иванна, начала ко мне цепляться. Нехорошо было в детсаду медработников, неуютно. Правда, переросток Васька продолжал со мной дружить и все повторял странную фразу: <Плюй, клади на них с пробором>. Я так и не понимал, в чем виноват перед остальными детьми. Дома тоже стало тревожно - бабушка все время плакала, дед тихо что-то ворчал и капал бабушке в стакан валерьянку. Мама отмалчивалась, что было на нее непохоже. И куда-то вдруг исчез из нашей жизни Александр Петрович, большой, веселый и сильный человек. Я как-то спросил маму о нем, но она приобняла меня за плечи, чего никогда прежде не делала, и сказала: < - А со мной тебе разве плохо? Нам ведь хорошо вдвоем, правда?> - Я, конечно, закивал согласно, чтобы не огорчать маму, поняв, что этот сильный светловолосый человек, к которому я успел привязаться, больше не придет. А ведь я слышал, как бабушка говорила маме: < - Ну, что ж, по крайней мере у мальчика будет отец>. Да, я хотел, чтоб у меня был отец, большой, сильный и уверенный в себе. Я и мальчишкам в детсаду успел похвастать: < - Вот придет сюда мой папа. Он вам покажет!> Мне стало грустно. И хотя мама принялась рассказывать мне что-то веселое, я плохо ее слушал. Мне стало казаться, что в нашем большом кирпичном доме поселился страх. И по ночам, когда в квартирах гаснет электричество и все обитатели ложатся спать, страх - это таинственное существо, не имеющее облика, неслышными шагами ходит по лестницам: <...цок-цок-цок...>, проникает в квартиры и подкрадывается к дверям, слушает дыхание спящих людей. И все-все большие, взрослые люди в нашем доме бояться этого страха, потому что он невидим и действует по ночам, когда все спят. И я решил не спать - когда страх проникнет в нашу комнату, я тут же закричу и зажгу настольную лампу. Вот тогда и придет ему конец.
       *********
       Примечания:-*-иврим (ивр.)-т.е. "перешедшие через реку",самона-
       звание др. евреев.
       **-"Зоар"-одна из книг по Каббале.
       ***- цадик -т.е. святой,праведник.
       ****-Вус вер авейн-(идиш)- прямой перевод -что у
       тебя болит.Употр. также в смысле- в чем дело?
       -"гурнышт"- ничего.
       *****-Печально знаменитое обращение ЦК КПСС и правительства СССР к советскому народу (январь 1953г.)по-поводу начавшегося антисемитского процесса, т.наз. "Дела врачей-отравителей". По ложному обвинению
       состряпанному по распоряжению Сталина,десятки заслуженных деятелей российской медицины,преподавателей вузов,профессоров и академиков( в основном, евреев)были арестованы,подверглись пыткам и издевательствам со стороны следователей МГБ. После смерти Сталина "Дело врачей" было прекращено,арестованых освободили,но никто из следователей-палачей наказан не был.
       ***************
      
       Глава 10-я
       <Последняя жизнь. Взросление.>
      
       В марте 53-го умер Сталин. Про Сталина я знал, что он - <Вождь и учитель всех трудящихся людей> и живет в Кремле. И что он очень добрый, как отец. Своего отца у меня не было. И вдруг Сталин умер. Было очень холодное утро и траурная музыка по радио. Взрослые ходили, вытирая слезы, чем очень меня удивляли, я ведь точно знал, что взрослые не плачут. Анна Дмитриева все повторяла: - <Ох-ти, господи, умер наш отец родной... Што теперь делать-то? Пропали мы, ох, пропали...>
       Женское население квартиры утирало слезы, слушая скорбную музыку. И только мой дед был в то утро спокоен.
       В детский сад я опоздал безбожно, но впервые никто не обратил на это внимания. Завтрак прошел в гробовом молчании, даже неугомонный Васька Чайкин, насупясь, жевал пшенную кашу. А потом нас вывели на улицу, построили в ряды и велели снять шапки. В то утро был сильный мороз с ветром, но мы стояли, наклонив голые стриженные головы, и слушали залпы орудий и траурные марши из черного репродуктора. В тот день нас не держали долго - приходили родители, забирали своих детей по домам. Мать прибежала одна из последних, запыхавшаяся, возбужденная. - "Пойдем! Быстрее..." Она крепко схватила мою, тогда еще слабую, руку, и мы понеслись по холодным ветреным улицам. Вокруг нас были такие же растерянные, возбужденные люди, и все куда-то спешили. Голова моя иззябла при стоянии на морозе, да и резкий ветер все время дул в лицо, но мать тащила меня куда-то, приговаривая: - <Давай быстрее! А то не успеем!>
       Наконец, мы вышли переулками на какую-то широкую улицу. Улицу разрезал пополам сквер. И сама улица, и сквер с черными голыми деревьями, уходили вниз, где свободно разливалась площадь. Я увидел, что множество людей спешат туда, вниз, к затопившим площадь толпам народа. Нас с мамой тоже как-то незаметно тянуло в этот общий поток, где отдельно идущие люди сливались в плотную массу. Я заметил, что некоторые вырывались из текущей вниз толпы назад. Мне почему-то не хотелось туда, где из общего шума раздавались отдельные тревожные крики... Прямо на нас из темной массы выдвинулся высокий мужчина в синем пальто с серым каракулевым воротником, в такой же шапке, но когда я перевел взгляд ниже, то с удивлением увидел, что он идет без ботинок. Развевающиеся полы синего пальто, черные брюки и... шерстяные носки! Мама тоже оторопело смотрела на ноги мужчины, а тот, не смущаясь, налетел на нее и закричал: - "Вы что, женщина?! С ребенком туда! Там же людей давят! Насмерть!" - "Едва вырвался - говорил он в пространство, задыхаясь. - Штиблеты там оставил..." - Он резко схватил нас с мамой почти в охапку и потащил в сторону, расталкивая других людей, упрямо стремящихся в общий поток. Мужчина приволок нас в какой-то узкий переулок и, вытирая платком пот со лба, сурово сказал матери: - "Уходите быстрее, не делайте глупостей. Его вы все равно уже не оживите, а себя и ребенка погубите." И, понизив голос; - "Там эти, "синие фуражки", всю "Трубу" грузовиками перекрыли, умные головы... Давайте!" - И он махнул рукой. Мама молча подхватила меня за руку и мы ушли, оставив мужчину в переулке. Дорогой, пока ехали в метро, я все допытывался у матери, кого это "его" мы уже не оживим, и кто такие "синие фуражки", и что это за "Труба" такая, которую перекрыли, но мама дергала мою руку и шипела, чтобы я замолчал и не говорил глупостей.
       Траурные флаги висели на улицах целую неделю, и люди разговаривали шепотом. Мы не праздновали 8-е марта, "мамин день", и я заболел странной болезнью под названием корь. Лежал в постели, кашлял, и на теле у меня были какие-то болячки, и взрослые суетились вокруг, а я был счастлив, что не надо рано вставать и ехать на другой конец города. Мама почему-то очень тревожилась из-за этой кори. А мне было хорошо, я пил чай с малиной, покорно глотал аспирин и даже рыбий жир, который вообще-то терпеть не мог, но бабушка считала, что в нем много витаминов.
       Но все на свете кончается, закончилось и мое сидение дома, и снова пришлось ездить в метро до "Смоленки", и на трамвае, мимо академии Фрунзе, на Пироговку. Весна заполнила московские улицы, снег почернел, съежился и уполз в темные дворы и канавы, разноцветные птахи весело бушевали в ветвях тополей и на сухих жестяных крышах грелись на солнце голуби.
       В эти дни вдруг снова возник в нашем доме большой Александр Петрович, правда, ненадолго. Я, естественно, обрадовался ему. Как хорошо, думал я, мы снова вместе будем гулять в Бауманском саду, и он будет катать меня на карусели и покупать эскимо на палочке. Он встречался с мамой теперь только в моем присутствии, они гуляли по парку и о чем-то разговаривали. Мне показалось, что мама его за что-то отчитывает, а он, такой большой и сильный, как-то весь съеживается, сутулится. Как-будто ему холодно или на плечах у него мешок с картошкой, как у грузчика магазина, что на Разгуляе.
       И с того печального теплого вечера он совсем исчез из нашей жизни. Я как-то спросил мать: - "А где Александр Петрович?", на что она ответила, как всегда четким суровым тоном: - "Он уехал в дальнюю командировку".
      
      
       ***
       ...Через много лет мать рассказала мне о причине разрыва с этим сильным и добрым человеком, с которым она познакомилась и три года проработала на Шпицбергене. Правда состояла в том, что, во-первых, мой настоящий отец вовсе не умер от ран, а просто расстался с матерью, когда мне еще не исполнилось и года. Они встретились на войне, в сорок четвертом году. Отец был контужен на <Корсунь-Шевченковской дуге>*, попал в госпиталь, где мать заведовала отделением, и через пару месяцев они стали жить вместе. "Казалось бы, война проверяет качества человека на все сто, - рассказывала мать, - оказывается, жизнь сложнее, чем нам видится. На фронте все было ясно и просто. Есть враг, его надо разбить, и все подчиняется этой задаче. А все остальное - любовь, секс, утоление голода в теплой землянке, "наркомовские" сто грамм и прочие маленькие радости - это, как придется. И все время над тобой висит смерть. И ты не знаешь, когда и откуда она придет. И вот поэтому-то человек на войне высвечивается. Если он в душе был хорош, то на фронте становится еще человечнее. А если был дрянь, то перед лицом смерти становится полной мразью. Твой отец на войне был храбр без меры. Представляешь, ко мне с передовой мотался на свидания чуть не каждый день - по шоссе, которое насквозь простреливалось немцами. И так почти полгода, до самого наступления на Варшаву. А вот на "гражданке", когда приехали мы с ним в Москву, струсил. В сорок седьмом в газетах пошли антисемитские статейки. По Москве зашелестело:-"жиды, мол, всю войну по Ташкентам прятались, спекулировали в тылах... Скоро всем жидам конец". Тебе трудно понять, каково это было слышать нам, евреям-фронтовикам. Нам казалось, вот, мы разбили Гитлера, и фашистам - крышка, а пока мы били их на фронтах, в нашей "первой в мире стране социализма", вырос самый настоящий фашизм. И твой папа, который под Сталинградом был командиром пулеметного взвода и прошел всю войну от первого до последнего выстрела - испугался.
       А испугавшись, удрал от меня в свой Иркутск, к родителям. Мне было тяжело и я уехала в Заполярье, последним пароходом на Шпицберген. И там встретила Алек-сандра Петровича. Он работал помощником начальника рудника и сразу покорил меня своей душевной открытостью. Знаешь, такой большой и сильный голубоглазый славянин. И все у нас с ним было расчудесно. Три года я лечила шахтеров, тяжелая работа на "северах" казалась мне праздником, и я думала, как хорошо, - у меня будет надежный муж, а у моего сына - хороший отец. Но, когда мы вернулись в Москву и я пошла работать в клинику Первого "Меда"**, началось знаменитое "дело врачей-отравителей". А у Александра Петровича сестра работала секретаршей в МГБ. И она, узнав о нашей связи, предупредила брата, что он должен немедленно прервать все отношения со мной, потому что готовится акция государственнго значения. То-есть, всех евреев Москвы в течение трех дней погрузят в товарные вагоны и отправят в Сибирь. А по дороге возможны всякие эксцессы.
       Возмущенный <предательством> евреев народ будет останавливать поезда и... В общем, ты понял... Сначала должен был состояться открытый процесс, на котором "врачи-отравители" должны были публично признать свою вину. Ну, а затем уже "Варфоломеевская ночь" или "Хрустальная", как вам больше нравится. Большой и сильный человек тоже испугался и исчез. На время. Ну, а потом умер Сталин, дело с массовым убийством евреев застопорилось. Выяснилось, что все это сфабриковано гэбистом Рюминым и Лидией Тимашук. "Стрелочников", разумеется, наказали, акцию отменили, заслуженных профессоров выпустили из гэбэшной тюрьмы инвалидами.
       И Александр Петрович тут же объявился. Каялся. Просил прощения. Но, скажи, разве можно простить человека, который знал и не предупредил о том, что нас всех ожидало? В оккупированной фашистами Европе и то находились люди, которые с риском для жизни спасали евреев. А этот просто сбежал. И тогда я подумала, что два предательства от близких мне людей за короткий срок,-- это уже слишком.
       - <И потому ты больше никогда не вышла замуж?> - спросил я.
       - <И поэтому тоже. Были и другие причины. Но это - главное. У Омара Хайама есть строчки: -
       - <Уж лучше голодать, чем что попало есть. И лучше одному, чем вместе с кем попало." Запомни эти слова. Может быть, древняя мудрость тебе пригодится...
      
      
       ***
      
       ...Иногда я, старый отшельник, сижу на большом камне возле моего жилища и вспоминаю всех своих матерей. И они проходят передо мной, такие внешне разные и, все же, похожие в своих материнских проявлениях. Я, всякий раз вспоминая их , думаю, что лучшие качества женщины проявляются именно по отношению к своему ребенку. Доброта, нежность, снисходительность, прощение грехов, понимание, бескорыстная помощь, самопожертвование, все, что есть в женщине от Творца, проявляется лишь по отношению к детям. И потому мужчина может рассчитывать только на некое бледное подобие этих чувств. Если говорить о моих матерях, то они, конечно, очень отличались друг от друга. Моя первая мать, Ривка, красавица, изнасилованная римскими солдатами и ставшая гетерой <веселого> греческого заведения, была просто доброй мамой. В перерывах между грубыми ласками клиентов находила время, чтобы выслушать меня, вытереть слезы моих обид, угостить яблоком или горстью фиников. Она очень горевала, узнав от Дафны, что я ушел к повстанцам Бар-Кохбы. ...Моя хазарская мама, Черчек, воспитанная в суровом кочевом быту, была женой воина, но я запомнил, как она иногда прижимала меня к груди, гладила по голове и шептала что-то на своем языке. И как стояла на бугре, глядя мне в след, когда я уходил в поход... Лея, мама из грязного местечка, затерянного в Молдавии. Я запомнил только, что она пела мне песни на идиш и кормила чем-то вкусным. Когда турки убили ее, я лежал рядом с ее теплым большим телом и все ждал, что она поднимется и даст мне поесть. От нее осталось только имя и ощущение тепла. И я, проданный в рабство и выросший янычаром при дворе султана, на всю жизнь сохранил в себе ощущение этого тепла... А мама из прибалтийского городка, Хана-Лиза? Как она хотела, чтобы я стал ученым ребе! Она отдавала последние гроши, чтобы я учился в ешиве, и молилась Всевышнему, чтобы помог ее сыну стать большим человеком. И ее последняя молитва в тифозном смертном бреду была за меня, недостойного сына...
       Но мать из последней жизни была совсем другой. Она принадлежала к "стальному поколению детей Октябрьской революции". Эти мальчики и девочки, появившиеся на свет в 20-х годах кровавого века, не знали ничего о прошлом. Их нацелили на будущее, которое, по замыслу их воспитателей и вождей, они сами должны были выковать, и сами же лечь в его фундамент в виде добровольных жертв. Моя бабушка, родом из зажиточной еврейской семьи Западного края, приняла, тем не менее, революцию всем сердцем, и так же воспитывала и дочку, которую назвала Таис, в честь знаменитой греческой куртизанки, подруги Александра Македонского. Но на российской почве имя Таис превратилось в Таисию. Вполне христианское имя. Родные и друзья звали ее Талой, для краткости. И Тала была, разумеется, человеком своего времени. Она не знала ничего, кроме служения самой прекрасной идее - освобождению человечества от... От того, на что укажет партия коммунистов. Она была примерной пионеркой и пламенной комсомолкой. Когда в 38-м посадили родителей ее лучшей подруги Лильки, она горячо доказывала всем вокруг и самой Лильке, что это просто ошибка, что в таком великом и трудном деле, как освобождение человечества, возможны ошибки. - "А маршалы? - спрашивали ее шепотом подруги Лиля и Оля, - а Тухачевский, Блюхер?"
       "- Ну, это враги! Партия доказала... Они переродились..."
       Мать верила всему, что говорилось и писалось от имени партии. 22-го июня 41-го года ее юность сразу закончилась, она пошла рыть окопы вместе с другими студентами 1-го МОЛМИ, потом их эвакуировали в Сибирь, она доучивалась в Омске.
       А после был фронт,полевой госпиталь 5-й гвардейской армии, разорванные тела ее сверстников, висящий в воздухе мат, свист снарядов над головой, разбитые каменные распятия на перекрестках галицийских грязных дорог, очереди из бандеровских пулеметов, рвущие брезент "студебеккеров"**, обгорелые развалины Варшавы, полуразрушенные немецкие фольварки, сгоревшие танки дивизии СС "Викинг", трупы в черной форме, колонны оборванных пленных в мышиного цвета мундирах, оставленные жителями аккуратные немецкие городки, пьяные солдаты армии-победительницы на трофейных мотоциклах, изнасилованные немки, брошенные где попало...и живые скелеты в полосатых робах, освобожденные из лагерей. И майский салют Победы из всех видов оружия, яблони в белых россыпях цветов, и, на едином дыхании, изо всех, чудом уцелевших глоток: -" Урра! Домой! Хватит, навоевались!"
       - "Знаешь, я... мы все, кто воевал, очень запомнили ту весну в Европе, - рассказывала потом мать. - Было такое чувство, что все плохое в жизни кончилось навсегда, понимаешь, на-все-гда! Не будет больше на всем свете ни страха смерти, ни подлых убийств, ни голодных детей возле разбитых домов. Так нам думалось тогда. Но... Понимаешь, путь к прекрасному будущему оказался гораздо длиннее, чем нам казалось".
       Мать верила красивой сказке, придуманной французскими утопистами. И как могла, прививала эту веру мне. И эту её веру не смогли поколебать ни разоблачения 20-го съезда партии***, ни скупые рассказы вернувшихся узников Гулага, ни жуткие подробности "дела врачей".
       Когда советские танки давили <Пражскую весну>****, она с негодованием бросила мне: - "Вот, эти, волосатые, ваши сверстники в Чехословакии! Мы кровью... кровью своей добывали им свободу! Спасли Прагу! Стольких ребят там потеряли под самый конец войны! А они - свиньи неблагодарные! Готовы немцам задницу лизать. Ах, ты, сытая Европа! Забыла ты, чем твоя сытость оплачена..." - И только, когда ее бывшая однополчанка, старшая медсестра Софа Штейн, вместе с детьми подала заявление на выезд в Израиль, мать растерялась. Пыталась говорить с Софой, но та, обычно мягкая, добрая баба, довольно жестко отбрила ее: -"Всю жизнь угробила на это дерьмо. Пусть хоть мои дети станут свободными людьми!"
       А вскоре и многие ее еврейские друзья и знакомые стали тихо собираться в <дальние края>.И моя стальная мать сломалась. Она вдруг быстро растеряла свое железное здоровье, ссохлась, пожелтела, как кленовый лист. Хлещущая во все стороны энергия покинула ее тело. Она как-то судорожно выскочила замуж за одного шустрого командировочного, Сему, бывавшего наездами в Москве. Обращалась с этим пошлым и потертым в чужих постелях местечковым мужичком, как с ребенком, выполняя все его капризы. Мы отдалились друг от друга. Я понял - ей недолго осталось топтать землю. У меня была своя дорога, и, самое главное, я тогда уже прозрел, то есть, узнал от <цадика>, кто я, и зачем пришел в эту жизнь. Знание, обрушившееся на меня, стало тяжелым грузом, но дало ослепительную, ни с чем не сравнимую возможность - смотреть на окружающий мир с некоей высоты, отделяющей все мелкое, и оставляющей в поле зрения лишь вещи значительные. Жизнь моя до момента прозрения протекала, как и у многих, но время от времени в ее сравнительно рутинном течении возникали некие всплески. Это были сигналы других миров, которые я не понимал тогда, но они тревожили мою душу. Так, внезапно, среди рассветной тишины звучит горн, поднимающий солдат для тяжелого ратного труда.
       До того момента, когда я впервые очутился в подвальной комнате бледнокожего еврея, коего величал про себя "подвальным цадиком", была еще целая цепь событий, как-будто и не связанных между собой, но в конце концов приведших меня к знанию своего прошлого, к пониманию законов мира и, самое страшное для нормального человека,- к провидению будущего.
       ********
      
       Примечания:-*-Корсунь-Шевченковская операция Советской Армии
       В 1944г. по освобождению Зап. Украины и Бесса-
       рабии,мясорубка,в которой погибли сотни тысяч
       советских солдат.
       **-"Первый Мед"-Первый Московский медицинский ин-
       институт(МОЛМИ)-считался в сер. 20-го века луч
       шим медицинским вузом СССР.
       ***-студебеккер-американский военный грузовой авто-
       мобиль. Союзник СССР во 2-й Мировой войне-США,сна-
       бдили всю Красную Армию этими машинами.
       ****-20-й сьезд компартии СССР(1956 г.), разоблачил
       культ личности Сталина и связанные с этим мас-
       совые убийства граждан СССР (25-30млн.)органами
       НКВД по ложным,смехотворным обвинениям.Жертвы реп-
       рессий были реабилитированы. Подавляющее большинс-
       тво палачей НКВД наказано не было,их просто уволи-
       ли из органов на пенсию.
       *****-"Пражская весна"- события весны 1968г. в Чехо-
       словакии.Попытка народа этой страны и ее руко-
       водства выйти из-под "державной руки" СССР и
       проводить независимую политику.Беспощадно пода-
       влена войсками Варшавского пакта.
      
       ***********
       Глава 11-я
      
       <Столкновение с неведомым...>
      
       Первое столкновение с неведомым ,потустороннним миром, произошло ещё в раннем детстве. Как я уже упоминал, мне стало в какой-то момент казаться, что в доме нашем присутствует страх.
       Этот страх тихо крадется по ночам темными коридорами и насылает тревожные сны. И однажды я увидел. Ночью встал в туалет, (нестерпимо хотелось писать). Быстро просеменил по темному коридору до конца. Слева был умывальник. Там что-то вдруг зашевелилось. Я резко влетел в уборную, - дверь на крючок. Быстро справил нужду. Надо идти назад, в комнату. Возле умывальника кто-то шелестел. Незнакомый прежде страх заледенил кожу. Но надо было бежать в комнату, в тепло, где спали дед с бабушкой. Я выскочил в коридор и... ко мне медленными неотвратимыми шажками приближалась маленькая женщина. Одета она была в длинный серый балахон или плащ, на птичьей головке черная шляпка, в куриной лапке тросточка. У нее был длинный острый нос-клюв, маленькие сверкающие в темноте глазки, узкий противный рот с мелкими зубами отвратительно улыбался и оттуда неслось: - "Ца-ца-ца-ца!" - Черная трость тянулась ко мне. Я вскрикнул и понесся по коридору. А сзади догоняло - "Ца-ца-ца!" - и мерзкое хихиканье. Влетев в комнату, я юркнул под одеяло и замер. Но противная "тетя - Ца" не вбежала следом за мной. Я слышал, как она некоторое время скреблась под дверью. Потом заворочался и встал дед, пошел к двери и "тетя - Ца" мигом исчезла, а я, успокоенный, заснул. С той ночи противное создание терроризировало меня довольно долго. Это происходило лишь по ночам, днем в коридоре был свет и ходили обитатели нашей коммуналки. Я крутился возле умывальника, заглядывал в углы, но никого не было там. В конце концов, на недоуменные расспросы старших, я поведал о своей ночной войне с "тетей - Ца", но у взрослых мой рассказ вызвал смех. Только Анна Дмитриевна, верившая в Бога, серьезно сказала: - "Батюшка, ежели увидишь какую напасть, не боись. Перекрестись три раза и скажи: - "Иже еси на небеси, да приидет царствие Твое ныне, присно и вовеки веков, аминь". Оно и сгинет." - Но я креститься не умел, а этот наговор ее не запомнил, или путал со страху. На "тетю - Ца" все это не действовало и она по-прежнему, всякий раз, когда я бежал в уборную, выскакивала из-под рукомойника и семенила за мной, угрожая тростью и прицокивая - "ца-ца-ца". - Эти ночные безобразия продолжались вплоть до моего поступления в школу. Я пошел в первый класс, причем, сразу в две школы, обычную и музыкальную, у меня появилось сразу много нового: уроки, приятели, обязанности и темный потусто-ронний мир исчез, "тетя - Ца" больше не будоражила мой страх, и я благополучно о ней забыл. В школе пахло паркетной мастикой, хлоркой из туалетов и чернилами, в школе разнообразные строгие учителя покрикивали на уроках, и на переменах надо было чинно ходить парами. Несвобода настигала меня в пыльных школьных коридорах, несвобода цыкала на меня классной руководительницей Эсфирь Семенной, несвобода толкала меня в грудь грубым кулаком второгодника Корпусова... Мне было душно в школе от напиравшей со всех сторон несвободы. Из друзей у меня был в классе один только Вадик Мошков, тихий, прилизанный, розовощекий мальчик "из хорошей семьи". И беловолосый Юрик Шаповалов из "музыкалки". Его блондинистая строгая мама дружила с моей бабушкой и,при встречах, очень уважительно с ней разговаривала. Юрику тоже было тесно в обеих школах, но он боялся своей властной мамы. Я вскоре "музыкалку" бросил, во-первых, потому, что стал болеть, во-вторых, по причине средних способностей и плохой усидчивости. Мой учитель музыки, громогласный и гривастый, как берберийский лев, Дмитрий Адольфович, ругал меня за фальшивые гаммы и лень, и тут же хохотал, когда я представлял в лицах футбольный матч на стадионе "Динамо". Моими тогдашними кумирами были Игорь Нетто, Эдуард Стрельцов и Лев Яшин*.
       Какая уж тут скрипка! Бабушка сильно переживала по этому поводу и все время вопрошала себя и окружающих: - "В чем дело? Почему это в нормальной еврейской семье растет такой странный ребенок? Почему этот ребенок не любит учить уроки и играть скрипичные этюды? Откуда у него это?" - спрашивала она у матери, и сама же себе отвечала: - "Я знаю, от кого..." И переходила на идиш, что-бы я не понимал, о чем она, но я прекрасно знал, о чем, вернее, о ком пойдет разговор. "Да-да, Тала, это все твои бредовые идеи. Это было прекрасно на бумаге, но жизнь, Тала, жизнь все расставляет на свои места. Аидышке** не может быть счастлива с гоем, и аид* не должен жениться на <шиксе>***. Вот результат твоего легкомыслия!" С этими словами она указывала на "результат", т.е. меня, пришедшего с улицы с "фонарем" под глазом, разбитым коленом, в изгвазданной школьной форме. Мать сердилась: - "Мама, помолчи, что ты говоришь, ты не понимаешь всех сложностей!" - Тут же встревал дед, пытаясь наладить мир в доме. Бабушка, уже на истерической ноте, швыряла в деда чем попадя, чашкой, книгой, тарелкой, хваталась за сердце. Потом она лежала на диване, стонала, мать капала валерьянку в стакан, считала капли: - "раз-два-три-...восемь...", - обиженный дед, чертыхаясь, сметал осколки очередной чашки в совок, а я, из-за которого разгорался этот сыр-бор, молча уходил в угол, где за этажеркой стоял маленький табурет, и садился читать мифы древней Греции. Герои Эллады захватывали меня своими подвигами. Я забывал обо всем, я жил и дышал вместе с ними, шел с Гераклом за яблоками Гесперид, вместе с Тесеем карал разбойников - Синида и Прокруста, плыл с аргонавтами в Колхиду, налегая на тяжелое весло под звуки Орфеевой кифары, прыгал с борта черного корабля на пологий ночной берег и бежал, задыхаясь под тяжестью доспехов, к выраставшим из тумана, зловещим стенам Трои. И вокруг меня звенело оружие, пели стрелы и чей-то голос кричал на незнакомом языке: "Вперед! Бей их! Бей!" Уже тогда была в моем увлечении некая странность. Я вдруг уходил, проваливался в другое пространство, я как-будто жил в мире древних легенд. Взрослые, звавшие меня ужинать, заставали странную картину: я сидел на табурете с открытым ртом и невидящими глазами. Разумеется, мама-доктор не могла смотреть спокойно на эту странность своего чада, и меня потащили к психиатру. - "Он несосредоточен, - взволнованно рассказывала мать на приеме к коллеге, Розалии Самойловне, - Вечно о чем-то думает, на уроках рассеян, учителям отвечает невпопад... Уроки он, правда, делает. Но, Розочка, он совершенно выключен из жизни! У меня растет фантазер! Фантазер, который гоняет в футбол с уличными мальчишками, играет в войну и часами читает мифологию древних греков.Что из него вырастет? Музыку и ту пришлось оставить".
       Розалия Самойловна, представительная женщина во вздыбившемся на могучей груди крахмальном халате, долго беседовала со мной низким контральто, задавала всякие, как мне показалось, пустяковые вопросы. Потом мне предложено было выйти за дверь, а мама осталась в кабинете. Вскоре она вышла оттуда, как мне показалось, повеселевшая, и более меня к этой Розалии не таскала. Зато она стала теперь брать меня всюду с собой по выходным, наверное, решила бороться с тлетворным влиянием улицы. Так тогда писали в "Пионерской правде"****:- "наших детей и подростков надо ограждать от тлетворного влияния улицы". Мне это казалось смешным, я ведь уже тогда четко знал: - эти улицы мне ничем не грозят. Жизнь в сравнительно благополучных пятидесятых-шестидесятых складывалась у моего поколения так, что мы жили на улицах. Нет, мы не были бездомными, но жизнь в московских "коммуналках"***** располагала к открытости, там не было места для наших игр, поэтому мы убегали на улицы. У трети моего класса не было отцов, матери ра-ботали с утра до вечера, а старики наши уходили из жизни быстро, и заниматься нами было некому.
       ...Моя суровая мама-Тала решила вопрос с "тлетворным влиянием улицы" кардинально. Чтобы я не знался с уличными мальчишками, она выбрала мне друзей, как она выражалась - "из нашего круга", то есть детей своей лучшей школьной подруги Риты. С Ритой или, как я ее называл, "тетей Ритой", мать связывали какие-то, неведомые мне, общие воспоминания о пионерско-комсомольской юности, "Синей блузе"******, репрессиях 37-го года, литературных вечерах в Пушкинском музее и студентах ИФЛИ. И зима 43-го года в Москве, где мать училась на офицерских курсах перед отправкой на фронт, а вечерами, сидя в нетопленной комнате она, Рита и её будущий муж, студент-химик, дядя Изя, закутавшись в одеяла, читали "Золотого теленка" Ильфа и Петрова и гоготали заполночь, так, что сосед вызывал милицию.
       Вот с детьми тети Риты и дяди Изи я и должен был дружить, по маминому замыслу, чтобы не докатиться до воровства, бандитизма и тюрьмы. Хуже тюрьмы, по мнению наших родителей, в жизни не было ничего. С Галкой, старшей дочкой "тети Риты", дружбы у меня не получалось - она была очень амбициозна и имела, плюс ко всему, совершенно поганый и злой язык. Я, привыкший в среде моих дворовых дружков отвечать на обиду кулаками, терялся от иезуитских насмешек Галины. Бить же ее мне не позволяли тогдашние уличные неписанные правила - лупцевать всерьез девчонок было для настоящего пацана "западло". С Борькой же, ее младшим братом, мне было хорошо, ибо по природе своей он был добр, никогда не спорил, признавая мое старшинство, и охотно играл в те игры, которые я придумывал. А если и подшучивал над моими фантазиями, то не обидно.
       Так оно и пошло - с Галиной и ее приятелями при общении я всегда испытывал внутри некую настороженность. Мне не нравился их снобизм, постоянные насмешки над всем и вся, их злой цинизм и, при этом, превосходное умение приспособиться к обстоятельствам, коли обстоятельства того требуют.
       С Борисом, коего все окружающие называли Рыжим за апельсиновый цвет волос, я поддерживал отношения, которые можно было назвать дружескими, хотя с возрастом он стал более скрытен и перестал делиться со мной своими бедами. Что ж, люди с возрастом меняются. Материальный мир заставляет человека погружаться в низменные реалии и исчезают в душе постепенно романтические отношения ранней юности.
       Вот с Рыжим-то и попали мы в одну очень интересную переделку, о которой он потом предпочитал не вспоминать, ибо она разрушала на корню все его устоявшиеся взгляды на этот мир...
       *****
       Примечания:-*-Игорь Нетто,Эдуард Стрельцов,Лев Яшин-прославлен-
       ные в 50-60-х годах 20-го века футболисты,члены сбо
       рной команды СССР.
      
       **-аид,аидышке (идиш)-еврей,еврейка на ашкеназском
       диалекте.
       ***-шикса-(идиш)-презрительное прозвище девушки-
       нееврейки.
       ****-"Пионерская правда"- газета для детей и по-
       дростков,членов Всесоюзной пионерской органи-
       зации СССР(20-е- 90-е годы 20-го века).
       *****- "коммуналки"-коммунальные квартиры,где проживало несколько семей одновременно.Чисто ро-
       ссийско-советское явление.
       ******-"Синяя блуза"-творческое обьединение моло-
       дежи в 20-х-30-х годах в СССР.
      
       ***
       Стоял июль, макушка лета, мы тогда жили на даче у моей двоюродной тетки. Я набирался сил после сдачи приемных экзаменов в вуз, он отдыхал после десятого класса*. Мы наслаждались свободой ничегонеделания, спали на <раскладушках> на веранде, помогали тетке ковыряться в саду. Вечерами гоняли бесконечные чаи из большого тульского самовара, и гоготали заполночь, чи-тая "Понедельник начинается в субботу"**. Как-то тетка рассказала нам, что в том лесу, что начинается от "генеральских дач", (если идти влево от главной просеки) примерно в километре от этой просеки, ближе к Шатурской железнодорожной ветке, находится заброшенная усадьба какого-то купца. Фамилию того купца тетка запамятовала, знала лишь, что держал он в Москве лабазы, доходные дома, торговал аж в Китае, а в районе Кратово отгрохал лесопильный завод. Усадьбу построил недалеко, верстах в двух от лесопилки. И вот сразу после революции что-то такое произошло в этой усадьбе. То ли купец тот удавил любовницу, а потом исчез вместе со своим золо-том. То ли, наоборот, красавица отравила купца и рва-нула за границу с каким-то офицериком, а усадьба та сгорела. Но среди старожилов поселка, где была теткина дача, долго ходили слухи о кладе, что схоронил купец незадолго до своей гибели. "Найти развалины просто, - говорила тетка, заговорщицки нам подмигивая, - Я сама, когда по грибы ходила, пару раз бывала там. Усадьба, как усадьба. Хорошо строил купец, Крыша, конечно, здорово обгорела и провалилась. А стены до сих пор крепкие. Но, только одно там нехорошо..." - "Что?" - дружно выдохнули мы. - "После захода солнца на тех развалинах лучше не оставаться. Старики говорят - люди там пропадали. Днем ничего, днем можно. А вот по ночам - лучше не надо". И тетка снова подмигнула. Но разве в те времена нас,таких юных и отважных,можно было напугать? Мы с Рыжим посмеялись и пошли.
       Проходили мы с ним полдня, дотопали аж до самой Шатурской ветки, но усадьбу не обнаружили. Посидели на нагретых солнцем рельсах, слушая треньканье лесных птах. Громадные сосны скрипели под ветром, шелестели пушистыми зелеными лапами. - "Ну, что? - сказал Борька. - Пошутила тетка Маруся. Обманула дураков на четыре кулаков. Пошли назад, Берг". Он любил, дурачась, называть меня по фамилии. - "Нет, - ответил я. - Давай еще попробуем. Мне кажется, мы ошиблись, не там свернули. Она сказала - от генеральских дач километр, а потом свернуть налево и в лес".
       - "Ладно, давай, - согласился Рыжий. - Сейчас только три часа. Пару часиков можем поискать. А то тетка еще волноваться станет".
       - "Кто? Тетка? Не станет" - возразил я категорически. - Это не наши мамы. Тетка, знаешь, какая авантюристка!"
       Рыжий не стал возражать, и мы побрели назад. Около часа мы продирались через заросли березового молодняка, высматривали цифры на столбиках запутанных просек лесного хозяйства, спотыкались на каких-то болотистых кочках и, уже проклиная себя за дурость, решили выбираться к дому, как вдруг попали на сухую твердую почву. Мы огляделись. Перед нами находился торфяник. Прогалины, поросшие кустами и тонкими, полуобгоревшими деревцами. Стояла странная оглушительная тишина. - "Похоже, пожар здесь был", - как-то нерешительно произнес Борька. Я огляделся и... как-будто кто-то толкнул меня в плечо. Справа, за тонкими стволами осин виднелись развалины. - "Смотри! Усадьба!" Рыжий, позабыв о своем недавнем скепсисе, двинулся вперед.
       Тетка Маруся оказалась права. Стены из красного кирпича основательно вросли в землю, все деревянные части сгнили, крыши строений давно провалились внутрь; резные наличники, перила, ступени лестниц, - все это потеряло краски, потемнело от дождей, поросло мхом. Полусгнившие двери свисали с петель. Центральное строение, похожее на средневековый замок в миниатюре, с конической черепичной крышей и высокой круглой башенкой, действительно носило следы давнего пожара. Перед каменным крыльцом стояла большая телега. Ржавые колеса вросли в землю.
       На всей территории обильно росли огромные мухоморы с малиновыми шляпками. И все же, несмотря на странную для такого леса оглушительную тишину, было ощущение, что усадьба эта вовсе не покинута людьми. - "Ну... Давай поглядим, что там, внутри", - предложил Рыжий. В нем уже тогда проявлялся исследовательский дух будущего научного работника.
       - "Давай", - согласился я. Действительно, раз уж нашли усадьбу... Да и мысль о купцовом кладе, что греха таить, свербила наши грешные души. - "Пошли!" - сурово сказал я Рыжему. Он, как младший, не должен был видеть моих колебаний. Мы поднялись по ступеням в дом. Внутри было сыро. Как в могильном склепе. По стенам росли какие-то бледные грибы и мох, в комнатах виднелись тут и там обломки старинной мебели, валялась какая-то рухлядь. В одной из комнат мы увидели роскошное овальное зеркало в раме резного дерева и такую же огромную деревянную кровать. - "Наверное, тут любовница жила. Ну, которая купца отравила", - тихо сказал Рыжий. Я двинулся в комнату, из-под наваленных на полусгнившем паркете деревянных частей с шипением поползли оранжево-серые гадюки, и мы с Борькой дружно рванули назад.
       Вылетев наружу, обрадовались зелени деревьев и травы, высокой голубизне июльского неба, тихому шелесту листьев на ветру. Но радость почему-то сменилась тревогой. - "Берг, время-то уже пол-шестого. - Борька посмотрел на часы. - "Ну и что? - беспечно возразил я. - Давай лучше подумаем, где купец мог клад запрятать". - "Забыл, дурило, что тетка рассказывала? Люди тут, после захода солнца, пропадали!" - Я удивился борькиному голосу, в нем явно сквозил страх. Мой рыжий друг никогда не верил ни в какие сказки. - "Но это же фигня!" - начал было я и тут же осекся. Я явственно услыхал какой-то противный скрип. Вокруг была тишина. Скрип повторился, на этот раз совсем близко. Я обернулся и увидел расширенные страхом светлые глаза своего друга. Его рука указывала на что-то за моей спиной. Я посмотрел туда и в следующее мгновение мы оба юркнули в дом. Проскочили в комнату и приникли к узкому, похожему на бойницу окошку.
       На поляну перед домом выехал на массивном гнедом коне могучий бородатый мужик в круглом шишаке, блестящем чешуйчатом доспехе и красных сапогах. Слева у стремени висел длинный меч в темных ножнах. В правой руке мужик держал чекан. - "С-смотри, смотри, - шептал рядом Борька, - Что это? Кино?" "Да, наверное", - ответил я. Мне не хотелось пугать его, хотя я уже знал, что это никакое не кино. - "Ну, начинается", - подумал я, вспомнив сразу историю с "тетей Ца".
       Но то, что произошло дальше... Вслед за конным витязем на поляну со скрипом выкатилась тяжелая телега, влекомая запряженными в оглобли людьми в разодранных грязно-белых рубахах. Почти все они были низкорослы, светловолосы и светлоглазы. Среди них я заметил нескольких женщин. Сбоку от телеги шагали пешие воины в таких же шишаках, с длинными красными щитами и короткими копьями. Рослый воин время от времени хлестал кнутом запряженных людей. - "Послушай, Витька, что это?" - потрясенно шептал Рыжий. - "Тихо, ты!" - оборвал я. Объяснять ему, куда он влип, было некогда. Между тем, витязь спешился, снял шлем и передал его одному из своих. Что-то отрывисто буркнул, показав чеканом на светловолосых пленных. Двое усатых широкоплечих воинов схватили одну из женщин, рывком выволокли на середину поляны и бросили под ноги витязю. Среди сгрудившихся возле телеги людей произошло движение, кто-то резко закричал и на бородатого предводителя дружины бросился самый рослый среди пленных, молодой парень, одетый во все белое. В руке его блеснуло короткое лезвие. Один из охранников резко выбросил руку с кнутом, парень, захлестнутый по горлу, упал на колени, выронив нож в траву. Витязь, лениво обернувшись, несильно ударил чеканом в голову парня. Из головы полетели кроваво-желтые брызги. Парень медленно осел на траву, загребая руками. Лежавшая ничком женщина дико закричала. Предводитель снова что-то буркнул и те двое быстро задрали женщине подол длинной рубахи, замотав ей голову. Заходящее солнце заиграло красноватыми бликами на крепком, упругом теле женщины. Она пыталась вырваться, упираясь пятками полных коротковатых ног в землю. Один из воинов прижал ее к земле. А чернобородый витязь спустил порты и нагнувшись над женщиной, вдруг крепко схватил ее за ляжки. Резко раздвинул их и яростно задергался, вбиваясь всем телом в живот женщины. Женщина полузадушено вскрикивала, дергалась, ее закутанная голова моталась из стороны в сторону. Потом чернобородый встал с распростертого тела, спокойно натянул порты, и отдав короткое приказание, отошел к оседланному коню. Воины оттащили женщину к кустам. Ее белые ноги были разбросаны в стороны и остальные дружинники, один за другим, как и их предводитель, спускали штаны, ложились на женщину, дергаясь и крякая, удовлетворяя нужду, потом поднимались и расходились по поляне, расседлывали лошадей, ставили шатры, подгоняли пленных, разжигавших костры. Мы с Рыжим окаменели в своем убежище. Мы еще не имели дела с женщинами, и увиденное потрясло наше незакаленное воображение. Больше всего убивала обыденность происходящего. Нас, воспитанных на принципах абсолютной ценности человеческой жизни, на том, что женщина - это святое... Да, мы оба сразу поняли, что каким-то непостижимым образом перенеслись в далекое прошлое, и зловонное дыхание истории, о коем так много слышали и читали, неожиданно догнало нас...
       И тогда я сказал: - "Рыжий... Бежать надо отсюда..." - "Ага, - неслышно ответил Борька. - А как?" - "Не знаю. Придется ночи подождать." - Больше всего мы опасались, что кто-то из этих диких воинов зайдет в дом. Но они все, и ратники и пленные, как-будто не замечали нашего убежища. Ночь сразу упала на окрестный лес, затопила поляну, кожаные палатки воинов, полуразрушенные строения усадьбы, дышала нам в спины сырой мглой из пустых комнат страшного дома.
       В темноте ржали кони, горели костры, раздавались женские стоны, звенело оружие и чей-то мерзкий хохот рвал наши души. Иногда блики костров вырывали из темноты отвратительные сцены:- вот два бородатых воина терзают распростертое на траве женское тело... Обнаженный по пояс здоровенный детина хлещет бичом привязанного за руки к дереву пленного, и светлые волосы его мотаются вместе с головой при каждом ударе... Группа людей в чешуйчатых доспехах, сидя вокруг костра, рвут зубами жаренное мясо с вертела, жир течет по рукам... Казалось, эта ночь никогда не кончится.
       И вдруг... будто кто-то шепнул мне сзади - "Давай! Потом не будет времени!" - И, схватив Рыжего за руку, я бросился вон из нашего укрытия. В это время резкий, сильный порыв ветра налетел на поляну, принес откуда-то облако пыли, задув на миг костры. Что-то сверкнуло в небе и ударил гром. Мы неслись через поляну, спотыкаясь о кочки, петляя меж тлеющих костров. Я сбил в темноте кого-то из воинов, он покатился по земле и заорал.
       Кто-то кинулся слева на Борьку, занося боевой топор. Я рванул Борьку что есть силы в сторону, выхватил у зевавшего возле костра ратника копье и бросил в нападавшего. Копье прошило ему горло. Выронив секиру, он рухнул на колени. - "Витька, беги!" - кричал Рыжий отчаянным фальцетом. Я схватил секиру и бросился к кустам. Рыжий несся где-то сбоку. Мы бежали по лесу, налетая в темноте на ветки, спотыкаясь на скользких корнях. Сзади доносился ор и дикий свист преследователей.
       А потом все сразу прекратилось. Мы влетели в полосу дождя и я ощутил всеми мышцами уставшего тела - все! внезапно отпустило, ушло назад... Запах гари сменился удивительно чистым ночным воздухом. Гроза ушла, и на темном бархате неба засеребрились далекие звезды. Мы с Борисом шли быстро по знакомой лесной дороге. Вот уже впереди появились огни академического поселка. Залаяли собаки. Дома обступили нас, добродушно подмигивая разноцветными глазами-окнами, фонари приветливо покачивали лампочками, где-то впереди проехал через перекресток, пофыркивая мотором, "Москвич".
       Окончательно перевели дух мы лишь возле калитки теткиной дачи. На участке было тихо, лишь сосны слегка шумели под легким ночным ветром. - "Который час?" - спросил Рыжий. На светящемся циферблате моих часов было без десяти двенадцать. - "Ничего себе денек был! - к Рыжему возвращалось обычное гаерское настроение, - Ну, тетка! Ну, послала в лес по грибы-ягоды!" - Тут он посмотрел на меня и осекся. Бледное тощее лицо Борьки стало еще бледнее при свете фонаря. - "Слушай, Берг... У тебя руки в крови... и... что это?" Я глянул. Руки и выбившаяся из-под ремня ковбойка действительно были забрызганы кровью. В правой руке я сжимал топор. И теперь, на свету, было четко видно, что это не туристический топорик, который я оставил в развалинах, а древняя боевая секира. Страшно изогнутое голубоватое лезвие на прямом черном топорище, со стальным шипом на конце рукоятки. На лезвии четко виднелось клеймо, затейливая руническая вязь. - "Вить... - начал Борька, но я молча прошел на веранду, бросил секиру на старую раздолбанную тахту, включил свет и рванул дверцу холодильника. Я дико хотел жрать. - "Поставь чайник, Рыжий!" - скомандовал я, и Борька молча отправился на теткину кухню.
       Потом мы долго и сосредоточенно поглощали все съестное, что обнаружили в холодильнике, медленно пили горячий чай с вареньем из теткиных запасов, чувствуя, как все наше изголодавшееся естество постепенно наполняется сытым теплом. Июльская ночь между тем вполне завладела миром. Бледный месяц медленно плыл высоко над верхушками елей, на соседнем участке ухал филин, где-то далеко гудела электричка.
       Несмотря на тяжелую усталость и набитые под завязку желудки, мы так и не заснули в ту ночь, а до утра обсуждали произошедшее с нами:- Что же это было? - На ум лезли братья Стругацкие, Клиффорд Саймак и Станислав Лем с их фантастическими выдумками. - "Эта усадьба - заколдованное место, "транслятор" или, скажем, машина времени. И когда ты туда попадаешь, то переносишься в другую эпоху. Понял, дурило? Вот и мы с тобой попали в... Ну, допустим... в древнюю Русь. Эти, с красными щитами, в доспехах, воины какого-нибудь владимирского или смоленского князя. Совершали полюдье***. Помнишь? Учили по истории?" - "А эти, в белых льняных рубахах, из какого-то местного, финского племени..." - На самом деле, я чувствовал, все это было не так. Не то... И кого-то этот черноволосый бородатый витязь с чеканом мне напоминал. Кого? Но, что еще я мог сказать Борьке? Что дело тут не в усадьбе, а во мне? И это я - "транслятор", потому как, по какой-то непонятной, непостижимой мне самому способности, могу проваливаться в другие времена и тащу за собой того, кто рядом. И что в этих чужих временах способен активно действовать с риском для собственной шкуры, совершенно не думая о последствиях. Хотя... Место, разумеется, тоже было важно. Но об этом я узнал позже. А тогда мы проговорили всю ночь, так и не придя к единому мнению. Может быть, тетка могла бы внести некую ясность в историю с усадьбой, но в тот вечер ее на даче не оказалось, уехала в Москву, так что свидетелей нашему приключению не было.
       Рыжий потом позабыл почти все. По крайней мере, то, что касалось самого нашего пребывания в "чужом времени". На мой вопрос, помнит ли он чернобородого богатыря, разбившего чеканом голову пленному, и надругательство воинов над белокурой рабыней, Рыжий посмотрел на меня, как на "сдвинутого "по фазе", потом заржал: - "Мюнхаузен ты наш!", - но заметив, что я всерьез злюсь, примирительно сказал: - "Ну, помню, помню, были мы с тобой на той усадьбе! Да, там же одни кирпичные развалины и более ничего, кроме змей и мухоморов.
       И, как от грозы бежали, помню. Мокрые домой пришли. Но, никаких твоих воинов не было!"
       < - А секира? - распалился я, - А кровь на рубашке? Ты же сам тогда испугался!>
       Иронические борькины глаза, а еще более, насмешки его сестры, обожавшей надо мной издеваться, вывели меня окончательно и...
       Я рванул на дачу за вещественным доказательством. Я помнил, что секиру мы спрятали в дровяном сарае, за поленницей. На даче я перевернул вверх дном весь сарай, но секиры не обнаружил. Тетка Марья с испугом допытывалась, что я потерял и пришлось ответить, что, мол, гуляя в лесу, нашли топор необычайной формы и, как люди хозяйственные, спрятали в сарае. За дровами. < -Ну, как же! - обрадовалась тетка, - он у меня на кухне лежит. А форма, мил друг, вытянутая, так это колун!> И действительно, оказался обычный колун. Боевая секира с клеймом исчезла. С Борисом мы больше к этому эпизоду не возвращались, хотя сестра Галина еще долго поминала мой рассказ, как образец <типично берговского вранья>. Галочка была реалисткой, впрочем, как и все её окружение. Рыжий, после того случая, как-то совсем перестал интересоваться историей. А пошел по стопам папы в биохимию. И даже стал по происшествии энного количества времени доктором наук. И только иногда, слушая мои рассказы об экспедициях и археологические байки, тихо вздыхал: <Да, Берг. Интересно загибаешь. Но... все же твоя история-- неточная вещь. Поди, знай, как там в действительности обстояли дела? Врали, небось, твои летописцы.>
       Летописцы действительно врали. В этом я убедился на собственном опыте, когда встретил <Подвального цадика> и он развил мою способность, дарованную Всевышним.
       До той встречи произошло со мной еще многое. Но таких перемещений по <коридорам времени> у меня больше не случалось и, вообще, как я замечал, с возрастом у человека столкновения с другими мирами прекращаются...
       ****
       У одних раньше, у других позже пропадает эта врожденная способность души. Реальный же мир вокруг нас становился все более опасным. Сначала задымилось на Ближнем Востоке... Но нам это показалось тогда чем-то несерьезным. Двоюродные братья чего-то там не поделили. Правда, у меня в душе тревожно отозвался тот далекий танковый гул. Я вдруг вспомнил, что я - еврей. За бытовыми проблемами как-то позабылось. Израиль наложил по первое число арабам в течение недели! Матерь божья, что тут началось. Советские газеты заполнились какой-то странной,совершенно нацистской злобой.... - Чего это "они"*** так за арабов переживают? - удивлялся Рыжий, - Как-будто израильтяне расколотили на этих Го-ланских высотах Таманскую дивизию, а не каких-то сирийцев>.
       Насчет сирийцев и египтян посмеялись тогда. По Москве ходили анекдоты про евреев и арабов. Арабы в них оказывались перманентными дураками, а евреи, разумеется, этакими молодцами-героями. Мнение народа с газетами расходилось. Но тут случилось, чего не ждали. <Свои>, советские евреи, засобирались "туда". И вот тут-то российское общество переменилось, заворочалось, забухтело. <Ишь, ты, на иностранные хлеба потянуло, русское сало разонравилось! Учили их тут бесплатно, а теперь на <сионистского дядю> будут вкалывать. Как волка не корми, он все же норовит в чужую степь>... Измена была налицо. В газетах запестрело знакомыми еще по сталинским временам гадостями. Правда, терминология обновилась, вместо привычно-старорежимного <жида> или послевоенного <космополита>, появилось новое - <лицо сионистского врага>. Что касается меня, то я в ту пору работал в лаборатории Института Морских исследований, сослуживцы и приятели мои вовсе не были юдофобами, жили мы с моей русской женой Мариной вполне прилично, по тогдашним советским меркам. Моих ста двадцати <ре>**** и ее сотни вполне нам хватало, у нас рос очаровательный сынишка, мы с ней регулярно занимались сексом, по воскресным дням посещали друзей, ходили в театры и все было нормально. Самое интересное, - странные видения, все эти провалы в иное время или в другие миры, совсем перестали меня мучить. Я был совершенно спокоен душевно и на удивление здоров физически, спал без снов и ел за двоих. Поэтому, наверное, все, что касалось такого дальнего для меня Ближнего Востока, совершенно меня не волновало. Только иногда, на самом дне сознания, иногда вспыхивало искоркой:-" -Но ты же еврей! Помнишь, как дед Хаим рассказывал о подвиге Самсона, о Давиде и Соломоне, о борьбе Маккавеев? И о последней войне Бар-Кохбы? Помнишь, как он пел какую-то древнюю молитву? Ле-е-хо до-ойди ли-икрас ка-алэ*****... Как там дальше?" На этом как-то все затормаживалось, окружающая жизнь брала свое, я ходил на работу, по выходным водил сынишку в зоопарк или смотреть мультфильмы, ковырялся в земле на даче родителей Марины. Все было тихо и хорошо в моей жизни.
       И, что греха таить, потом, когда я, вспомнив все, снова окунулся в свой извечный бег по <коридорам вечности>, в редкие минуты затишья я часто вспоминал те тихие мгновения простого человеческого счастья...
       Началось мое прозрение с обычного похода в лес за хворостом для печки. Лес подступал к дачным участкам вплотную, был рассечен просеками и тропинками и исхожен вдоль и поперек дачниками. Я шел знакомыми тропинками, изредка сворачивая в тенистую глубь за сухими толстыми ветками и вдруг, выйдя на большую прогалину, услышал странный звук. Как-будто кто-то очень большой и грузный тяжело вздохнул в глубине леса. Мне внезапно стало очень плохо, закружилось пространство перед глазами, затошнило. Я сел прямо на землю, на зеленый мох. Перед глазами моими поплыли деревья, но это были совсем другие деревья, таких не могло быть в подмосковном лесу. Огромные мохнатые стволы, опутанные лианами. Ползли, шипя, разноцветные змеи, порхали яркие птицы, пятнистый леопард, ощерив клыки, скользил меж стволов. Потом все пропало...
       Я сидел на мшистой кочке, прохладный ветерок обдавал лицо, косые лучи пробивались сквозь мохнатые ветви елей, золотили кору берез. И где-то вверху кукушка печально отсчитывала кому-то срок жизни...
       Я вернулся на дачу. Никто не заметил моего длительного отсутствия, только теща поворчала что-то насчет хвороста. И все снова было спокойно, мы пили вечером чай на веранде, а наутро я уехал в Москву на работу. И тут начались какие-то странные перемены в моей жизни. Сначала меня не пустили в дальний рейс в северную Атлантику.Ну и что такого? Подумаешь, Исландия! Я, ведь, уже был там? Не пустили... Что было скверно, так это то, что никто ничего не мог объяснить. Я разозлился. Потом меня вызвал <шеф> и сказал очень категорично, что не разрешает мне учебу в целевой аспирантуре, ибо эта учеба мешает моей работе. Это был уже совершеннейший бред, так как начальники отделов поощряли молодых работников к учебе. Но <мой> заявил, что не потерпит срыва полугодового отчета. Я ринулся к нашей заваспирантурой Анне Иосифовне, но эта вальяжная еврейская дама, притворно повозмущавшись, в конце нашей долгой беседы вдруг заявила: < - Да. Да-да-да... Вам, Берг, придется оставить учебу. Тут уж ничего не поделаешь. Если начальство против...>
       Я стиснул зубы и уже приготовился отстаивать свое право на защиту кандидатской, как вдруг неожиданно заболела моя железная мать. Я, позабыв все, взял ночные подработки кочегаром в "жэковской" котельной, чтоб хватало денег на лекарства и заморские фрукты. Но ничего не помогало, моя непоколебимо-оптимистическая мать таяла. < - Оставь, не дергайся, - говорила она страшным, хриплым шепотом, - Уже не поможешь. Эта старая карга меня достает.- - Какая еще карга, мать?- Мне чудилось, что она бредит, не узнает меня. - Как это, какая? Война меня догоняет, зовет к себе. Не добила меня тогда, в Праге, девятого мая... А теперь вот догнала...- Я начал говорить ей что-то успокаивающее, что принято говорить в таких случаях, но она лишь слабо махнула на меня высохшей до стеклянного звона рукой и уставилась в потолок. В этой больничной палате были очень высокие потолки. В последний вечер она почти не говорила со мной, только смотрела куда-то вверх и странно улыбалась. < - Вот она уходит, - подумал я, - И с ней уходит навсегда что-то очень важное для меня, непонятное. Она не была просто мамой. Всю свою жизнь она подчинила борьбе за некую идею. Ее, конечно, уважали, но и боялись. Стоило ли прожить такую жизнь? Надо ли бросать свою единственную жизнь под колеса "локомотивов истории"******? Мне было страшно и одиноко в тот вечер наедине с умирающей матерью. Я внезапно осознал, что остаюсь совсем один в этом чужом мире, и странная женщина, верившая всю жизнь в идею освобождения человечества, по прихоти Высших сил ставшая моей матерью, действительно была мне близким человеком. Перед самым уходом она вдруг очнулась и хриплым шепотом резанула мою душу: < - Запомни, тебе будет очень трудно... в жизни... но ищи идею, ради которой не страшно умереть>.
       Вот и все, что она сказала перед смертью. Это было вполне в ее характере.
       В день ее похорон шел дождь. Темные, осклизло-мокрые силуэты людей, изуродованные зонтами. Ее бывшие пациенты и друзья. Они подходили ко мне и бормотали что-то, приличествующее моменту. Мне было все равно. Донской монастырь давил на меня своей мокрой траурной тяжестью. Я просил Всевышнего, чтобы все это поскорее закончилось. Марина держала меня под руку и всхлипывала. Как это ни странно, она искренне любила свекровь. Подходили мои друзья, Борька Рыжий с Галиной, Саня, Галкин муж, другие... Они сострадательно пожимали мне руку, похлопывали, поглаживали. А мне было все равно. Мать ушла. Всевышний решил, что с нее довольно. Отмучилась и слава Богу! Древние скифы и жители Балкан плясали на поминках от радости. Может быть, они были правы? После похорон я отправил Марину с сынишкой на дачу, а сам остался в пустой квартире один. Друзья приглашали к себе. Галина и Юлька, борькина жена, так и сказали мне: <-Чтобы тебе не было так одиноко>. Ха! Да мне было одиноко с четырнадцати лет! А кому не одиноко в этом мире? Разве что дебилам... Я сидел в полном одиночестве, пил водку из горлышка. Августовские сумерки вползали в комнату, толстая ветка с желтеющими листьями стучала в окно, как неотвратимая рука судьбы. Я пил не пьянея, знакомые предметы расплывались в темноте, стены меняли очертание, потолок кружился в темпе медленного вальса...
       А потом стены и потолок куда-то пропали. Я скакал по лесной дороге, и холодный ветер свистел в ушах, и капли дождя падали с мохнатых елей на гриву лошади, и ножны меча колотились о стремя, и за спиной, с диким свистом и гиком, едва поспевая, скакал отряд. И было мне легко и весело...
       Я очнулся на тахте среди ночи. На стенных старинных часах было пол-второго. Лунный свет серебрил пустую бутылку на коврике. Я резко сел. В висках стучало. Я был весь мокрый, как после разгрузки вагона. Хриплый предсмертный шепот матери звучал в стенах темной комнаты. - <Ищи... идею... ради которой не страш-ш-но... умереть...>.
       Все! Прежняя моя, спокойная жизнь обычного человека ,закончилась. Ищи, Полкан...
       Я понял, мне предстоит какая-то длинная дорога. И идти по ней ,ну, совершенно, не хотелось!
       *********
       Примечания:-*-"...после десятого класса."- В СССР ,в 60-х годах
       20-го в.-среднее образование молодежь получала в
       11-летках с профтех.уклоном или в обычных десяти-
       летках.
       **-"Понедельник начинается в субботу"- фант. Повесть
       братьев Стругацких,в сер. 60-х была бестселлером.
       ***-"полюдье"- в раннефеодальной Руси насильственное
       взымание дани киевскими варяжскими князьями с не-
       давно покоренных славянских и финских племен.
       ****-"они"-так в среде московской интеллигенции 60-80-х
       годов 20-го века называли руководство КПСС и
       КГБ.
       *****-" сто двадцать рэ"-т.е. сто двадцать рублей,сред-
       няя зарплата российской научно-техн. интеллиген-
       ции.в 70-80-х годах.
       ******- " лехо дойди ликрас калэ..."(ивр.ашкеназийск.)-на
       чальные слова праздничной субботней молитвы ев
       реев- "Вот идет суббота-невеста к жениху...".
       *******-"локомотивы истории"-здесь главный герой романа
       имеет в виду знаменитую фразу К. Маркса:-"рево-
       люции-это локомотивы истории,но мы забыли,что они
       едут по живым людям...".
      
       ******
       Глава 12-я
       < - Надо быть оч-чень
       безответственным человеком!..>
      
       .... Чему суждено случиться, то обязательно случается. Энергия, данная молодому человеку для достойных деяний, должна быть реализована и, если ему по какой-либо причине закрывают дорогу и не дают самовыражаться, то энергия эта, по известному физическому закону, все равно пробьется. В какой только форме она реализуется,- вот в чем вопрос!
       После того, как начальство моего НИИ перестало посылать меня в рейсы, я стал искать выход. Ведь надо было кормить семью, как-то выкручиваться. Я перепробовал разные, принятые в то время виды подработок, как-то: грузчик на Казанском вокзале, ночной сторож треста <Ростяжмонтаждерьмо>, кочегар ЖЭКа. А также всевозможные летние <шабашки>* на просторах моей страны. Изрядно помотавшись на довольно большом пространстве от Элисты до Нарьян-Мара, и от Дзержинска до Черновцов, я вдруг осознал мою страну. Я увидел ее разнообразное население, пьяное, заброшенное, живущее, чем бог пошлет, замороченное идиотизмом правителей. И над всеми этими огромными пространствами земли, воды, непролазных лесов, непроходимых хребтов, дышащих жаром пустынь и ледяных тундр - равнодушно раскинулось безнадежно серое небо. < - Что я делаю здесь? - спрашивал я себя, - Что меня держит?>
       Махая кайлом под жарким кавказским солнцем и дрожа от холода в Кольской тундре, я постиг еще одну простую истину: - в этом берендеевом царстве честным трудом можно заработать только радикулит. < - Ну, что ты дурью маешься? - убеждал меня один из моих случайных знакомых, Шура Хасин. - При нынешнем раскладе тебе в науке не светит. Пойдем ко мне, в магазин, поставлю тебя для начала торговать <минералкой>, научишься, притрешься, а там глядишь...>
       Но учиться и, тем более, <притираться> в торговой точке я не захотел. Я в ту пору познакомился со странными людьми. В Москве, в эпоху, предшествующую падению Великой советской империи, появились странные люди. И появились они в старых московских квартирах, где пахли нафталином тяжелые сундуки в темных коридорах и тихо поскрипывали коричневые паркетины. Надо сказать, люди эти были разнообразны, порой совершенно непохожи друг на друга. Одни, в латаных-перелатаных джинсах и выгоревших на южном солнце защитных куртках-штормовках, дружно пели под гитару:
      
       < - Кожаные куртки, брошенные в угол.
       Шторой занавешено темное окно,
       Бродит за ангарами северная вьюга.
       В маленькой гостинице пусто и темно...>**
      
       И кружки с недопитой водкой грохали по деревянной столешнице в такт гитарным аккордам.
       А потом картина незаметно и так же естественно менялась, и вот уже другие, в помятых костюмах и при темных галстуках, в маленьких шапочках-кипах, пьют чай из потертых и треснутых фарфоровых чашек (-это еще моя бабушка, представляете, привезла из Шанхая в сорок восьмом году-), и увлеченно спорят:- <Скажите, уважаемый, а сколько они выпустят в этом году?> - <Говорили о пяти тысячах...> - <Ха! Вы спятили! Скажите спасибо, если выпустят пятьсот!> - <Да, что вы понимаете! А поправка Джексона-Вэника? Это вам не фунт изюма! Штаты и Европа будут давить до тех пор...> - <Это мы уже слыхали> - <Европа нам поможет, ха-ха! А вы знаете, Гольдвассерам опять отказали. Их девочку из школы исключили...>
       А из соседней комнаты доносится: <...Хэврэ!*** Внимание! Повторяем все вместе: - Ани Оле хадаш ми Русия... Ха-Шана аба - бе Иерушалаим!>****
       И вот, снова крутится калейдоскоп, меняются лица и фигуры... Свитера грубой вязки болтаются на худых плечах, длинноволосые патлы мужчин и короткие стрижки женщин, разноцветье бород и усов - от семитской синевы до славяно-балтского светлого золота, от табачного дыма ест глаза...
      
       И снова монотонное бормотание: -У Саши Подрабинека сделали обыск... Пока ничего, но предупредили> - <Сколько это может продолжаться?> - <Я полагаю, вполне еще сотню лет...> - <Ну, это ты загнул>. - <Да, посмотри ты вокруг себя! Сплошное быдло> < - Марис, Марис! Расскажи, что у вас в Литве...> < - Вот видишь, у них уже началось!> < - Что началось?"- Гражданское неповиновение! Мальчик-студент себя сжег! В Каунасе...> < - Господа, а что там слышно об этом эсминце? Ну, который восстал и ушел в Швецию?> < - А вы разве не знаете? Ночью передал <Голос Америки>... Расстреляли их с воздуха и все! -Корабль приволокли в Кронштадт, а там и суд, военно-полевой. Замполита и еще десятерых матросов к стенке! У нас это запросто>... - <А как же мировое общественное мнение? ООН? --Ай, бросьте! Это западные гнилые либералы ни хрена не понимают. У России, голубчик, свой путь. Почитайте Александра Исаевича...>*****
       И вдруг, за всем этим многоголосьем споров наступала благоговейная тишина, и в этой тишине раздавался мягкий голос, правда, с металлическими нотками:
       -Мысленно приводим пять элементов в пупочный центр... В Даньтянь... Собираем воду в промежности. Затем огонь в сердечном центре. Энергию дерева справа от пупка. Энергию металла слева... Одновременно приводим их в Даньтянь. Смешиваем с водой и огнем...-
       И в этой тишине полтора десятка особей обоего пола, сидящие на паркете (ой, как жестко!) в одних трусиках, глубоко дышат, скрестив ноги в позе <лотоса>. Их не интересует политика, эта грязь, не интересна им и борьба за какую-то призрачную свободу слова, и бегство за границу - самообман и блажь. Ибо существует лишь внутренний мир, и только совершенствуя его и очистившись самому, можно изменить и внешний мир. Так сказал гуру Аркадий, а он никогда не ошибается. Он - Учитель. Все они - его ученики и должны слушать только его. Он удостоен встречи с самим Раджапченпенпернандрой. Они глубоко дышат, концентрируются и укореняются... Порой люди из этих, таких разных групп, сталкивались и перемешивались на общей кухне, встревали в разговоры, встречали общих знакомых, делились новостями. Иногда можно было застать такую интересную картину: - на громадной засаленной тахте сидели кучей закончившие медитацию йоги в трусиках, русские патриоты-заединщики в обнимку с кипастыми <сионистами>, и под руководством какого-то крепкого парня в зеленой куртке с надписью во всю спину: <Альплагерь Алибек>, хором запевали:
      
       -Вот это для мужчин - рюкзак и ледоруб!
       И нет таких причин, чтоб не вступать в игру!
       С утра подъем, с утра, и до вершины бой
       Добудешь ты в горах победу над собой...>*****
      
       Разумеется, отираясь в подобных местах и заводя знакомства в таких компаниях, невозможно было остаться в стороне от недреманного ока бдительных органов безопасности. Почитывал я и запретную в то время литературу издательства <Посев>, солженицынские гневные писания, сахаровский либеральный <Меморандум> и прочие <прелестные письма>, доходившие <из-за кордона>. <За кордоном> была свобода и полная демократия. Так убеждали, по крайней мере, авторы сих запретных посланий. Что же это такое, подлинная свобода и демократия, нам, выросшим в Империи, представлялось плохо. Но все эти странные люди, посещавшие тусовку в старом доме на Чистых Прудах, говорили о демократии много и увлеченно. И глаза их горели совсем как у детей при виде новогодней елки.
       Естественно, в сборище этом сновали стукачи, коих было достаточно в оные времена в славном граде Москве, и в какой-то момент в Главном управлении <по контролю за мыслями>, а по простому - в КаГеБе, решено было нашу <лавочку> прикрыть. Делалось это в те времена просто - членов тусовки (правда, не всех, а выборочно) стали по одному таскать <на беседы> в филиалы Управления, разбросанные по всему великому городу.
       И, к моему удивлению, многие из этих, как они сами выражались, <противников режима>, с какой-то истовой радостью <сдавали> друг друга сотрудникам <Управления по контролю>. Меня тоже несколько раз вызывали для беседы, а однажды даже привезли в один из <филиалов> насильно, так как сам я являться туда не захотел. Следователь мне попался грубый, принуждая к даче показаний, орал, стучал кулаками по столу, топал ногами и, вообще, много суетился. Скверно было то, что некоторых моих приятелей во время таких <бесед> вдруг посетила муза и они подробно живописали на бумаге мои высказывания, <порочащие советский общественный и государственный строй>. Все эти <беседы> вызывали у меня в памяти похождения бравого солдата Швейка, особенно его допросы в полицейском управлении по поводу покушения на эрцгерцога Фердинанда. Меня начинал душить смех в самые неподходящие моменты, мой следователь приходил в ярость от нестандартного поведения <подозреваемого>, и, в итоге, поскольку я упорно не хотел сотрудничать со следствием, то-есть <стучать> на других участников сборища, мне торжественно влепили <устное предупреждение> от лица Главного Управления и, при содействии той же <Конторы>, выгнали ко всем чертям отовсюду. Моя жена Марина, разумеется, тут же со мной развелась, забрала сына, спальный гарнитур и прочие причиндалы общего хозяйства, получила отдельное жилье и ушла, бросив мне на прощанье: - Надо быть оч-чень безответственным человеком, чтобы, имея жену и ребенка, играть в диссидентские игры с этим государством! Прощай, ничтожество!->
       *****
       Примечания:--*-"шабашки"-так в 70-80-х г.г. 20 в. В СССР на-
       зывались добровольные артели трудяг(в основном
       городских интеллигентов),которые подрабатывали
       в отпусках в сельской местности строительством
       коровников,домиков,рытьем траншей и проч. физич.
       работами,которыми пренебрегали советские колхоз-
       ники.
       **- "...кожаные куртки..."- песня Ал. Городницкого
       ***- "Хэвре!Ани -оле хадаш ми Русия..."-(ивр.)-Дру-
       зья! Я новый репатриант из России. На следу-
       щий год - в Иерусалиме!"
       ****- т.е. Солженицына. А.И. Солженицын в 70-х г
       был кумиром российской интеллигенции. По
       сле победы демократии в 1991г. вернулся в Ро
       ссию и перешел на позиции крайнего монархиз-
       ма и антисемитизма.
       *****- "...Вот это для мужчин..." -песня Ю.Визбо-
       ра.
      
      
       ******
       ...Тут она была неправа. Я вовсе не был диссидентом. Я, конечно, уважал Солженицына, Сахарова, Гинзбурга, Петра Якира и прочих тогдашних борцов с Империей за их честность и мужество, но никогда не подписывал никаких петиций ни <за>, ни <против>, а сахаровские <послания правительствам> казались мне наивными. Благие пожелания не могут исправить этот мир. Мне же всего-навсего хотелось знать истину. Истину обо всем,на чем держится этот грешно живущий мир.
       - <Зачем вам это нужно?> - насмешничал следователь <Конторы>.
       - <Государство не имеет право скрывать от своих граждан правду, какой бы страшной она не была>, - отвечал я.
       В итоге я оказался один в опустевшей квартире старого дома, предназначенного на слом. Из моего института меня тихо выперли. Работал я кочегаром в котельной ЖЭК-номер 17 и ночами, проверив стрелки манометров, прислушиваясь к гудению машин за фанерной перегородкой, от нечего делать, стал записывать в тетрадку сны, что порой настигали меня в паузах монотонной жизни пролетария большого города. Надо сказать, что сны мои стали тревожны. Иногда ко мне приходили мои давно умершие старики, почему-то всегда под руку. При жизни они никогда не ходили вместе и часто ссорились, а тут были вместе, и я радовался во сне, что они наконец, помирились. Бабушка Фима тревожно смотрела на меня: < - Что с тобой, Витя, почему ты один? Где твои друзья? Почему ты до сих пор не женился?> - <Да, нет, - отвечал я, - Я уже был женат>.
       <Нет, - качала головой бабушка, - ты еще не женат, внучек. Жены мужей в беде не бросают>. - <Ничего, держись, - вступал в разговор дед, - Ты же мужчина, все плохое уйдет. Главное - найди хорошего учителя. Он тебе подскажет...> - < - Какого учителя? - удивлялся я, - Я уже давно вырос и живу на свете без учителей.> < - Ищи Учителя - повторил дед. - И тогда ты все вспомнишь...> - Что я должен вспоминать?>. Но они медленно уплывали от меня по какой-то голубой дорожке, уходящей вверх.
       Я просыпался с каким-то горьким чувством и спрашивал себя: < - Какого-такого учителя имел ввиду мой дед?> И досадовал на то, что они так рано умерли, и я не успел их обо многом расспросить.
       Иногда являлась во сне мать, но она ничего не говорила, лишь смотрела, как мне казалось, с укором. Однажды, правда, глухим голосом произнесла: < - Ты стал много пить... Почему?> Я пытался что-то ответить, но она сурово покачала головой: - <Ты все-таки похож на своего отца...> И исчезла, растворилась в каком-то сером тумане.
       Что было делать? Эти сны выбивали меня из привычной колеи, в которой я жил уже по инерции, непонятная тоска сжимала горло, возникали в памяти картины детства, когда мы все жили в коммуналке, в Аптекарском переулке, где в тесной комнатке собирались гости, и было весело... Покойная матушка была права, я и в самом деле стал выпивать, хотя раньше терпеть не мог ни алкоголя, ни этих русских, вечно пьяных пролетариев, с их манерой орать на всю улицу, облевывать лестницы и лезть в драку.
       Но жизнь есть жизнь. Один мой приятель из разогнанной антисоветской тусовки говорил: < - Сергеич, не будь трезвенником. Помни пословицу - пьяному море по колено. Да и Омар Хайям недаром прославлял питие. Как посмотришь трезвым глазом вокруг - жизнь такая мерзость! А хлебнешь зелья и вроде отпускает, можно дальше бултыхаться.>
       Я не любил пьяных застолий. Ох, уж эти российские застолья в случайных компаниях, где <под парами> каждый каждому вдруг товарищ и брат, где ты выкладываешь совсем незнакомому человеку интимные подробности своей души, а чужая женщина, грубо накрашенная и вульгарно хохочущая, кажется тебе красивой и желанной...
       И вот, после очередной пьянки в компании малознакомых личностей и липких судорожных объятий на огромном пружинистом матрасе сразу с двумя, щедрыми на ласку, дамами, я вернулся домой под утро. Было самое начало октября. Мелкий холодный дождик сыпал на мостовые с серого неба, пожелтелый тополь махал мокрыми ветками-руками в открытое окно. Легкий серый туман полз с Яузы, бесшумно затекая в узкие переулки. <Утро туманное, утро седое...>. Я принял душ. Есть не хотелось. Я сидел на тахте, прислушиваясь к тишине в пустом доме. Напротив, на стене, висело зеркало. Я невольно посмотрел на себя. Пожухлое, помятое, с синими подглазьями, лицо. Или уже рожа? Крепкое, мускулистое тело явно превращалось в затекающие жиром валики мяса. На душе было омерзительно, как в помойной яме. С этим надо было что-то делать. Я закрыл глаза и расслабился. И вместе с холодным осенним воздухом покой охватил мою душу...
       А через несколько дней я вышел наконец, на человека, которого те, кто его знал, называли просто - <Учителем иврита>, а я - <подвальным цадиком>.
       Он действительно преподавал древнееврейский, но о современном Израиле говорил мало и неохотно, а на вопросы своих великовозрастных учеников о взаимоот-ношениях Израиля и СССР, например:- почему не выпускают евреев, или зачем Советскому Союзу фашистские арабские режимы, когда есть, основанный социалиста- ми, прогрессивный Израиль, не отвечал вообще. < - Мы не занимаемся политикой, - такими словами он обычно начинал занятие. - Мы учим иврит.> И подвальная ком-ната заполнялась незнакомыми моему уху свистящими, шипящими, гортанными звуками. Что до меня, то я ,как ни странно, ивритом не увлекся. Сидя на табурете между грубо сколоченных книжных полок, я жадно читал старые книги в тяжелых, темных с золотом переплетах. Это была история моего презираемого и унижаемого народа, история, которую, к стыду своему, я почти не знал. Что-то теплилось в душе из рассказов деда и общебиблейских историй. Самсон и Далила... Еврейский богатырь и чужачка. Красивая и соблазнительная. Любила ли она его? Или действительно выполняла волю соплеменников? Как можно задыхаться в мужских объятиях от страсти и при этом ненавидеть? Мне было жаль Самсона, и я никак не мог взять в толк - если племя Дана выбирало его судьей, значит он был не только силен, но и мудр? И Далилу, как ни любил, старался обмануть, не раскрывал тайну своей силы. И все же доверился. Как это могло случиться? Темная история... Что-то недоговаривал сочинитель. Я углублялся в ТАНАХ*, тонкая пыль поднималась с желтоватых страниц, герои древней истории говорили со мной... Отчаянный, мрачный Саул, борец с филистимским игом, первый царь Израиля, позавидовавший славе юного Давида. Победитель Голиафа Давид, любимец Всевышнего, запятнавший себя предательским убийством полководца Урии. Мудрый Соломон, строитель Первого Храма, где же была твоя мудрость, когда приказал ты поставить идолы языческих богов? Пророк Элиягу, на деле доказавший величие Единого Бога, зачем ты был так жесток потом со жрецами побежденного Ваала? Победителю пристало быть милосердным...
       Я невольно сравнивал мифы древних греков и предания евреев. В греческих сказаниях все мне было ясно и герои там были простые, конкретные. Благородный и яростный дурак Ахилл, жестокий в бою, но плакавший при виде горя старика Приама, врага, сына которого он убил в поединке.
       Хитрец Одиссей, коварно погубивший самого умного из греков, Паламеда, нечестно присвоивший доспехи погибшего Ахилла, ты подло уничтожил на пиру женихов Пенелопы, но так и не сумел обмануть судьбу, и пал от руки собственного сына.
       Буйный до помешательства великий Геракл, слепое орудие в руках языческих богов, раб трусливого Эврисфея. Несчастный царь Афин Тезей, грозный победитель амазо-нок, сброшенный со скалы рукой предателя. Первый поэт Орфей, разорванный обезумевшими пьяными бабами за то, что был однолюбом. Все они были понятными мне и сама смерть их была логичной. От судьбы не уйдешь, и ни один смертный, каким бы героем он ни был, не избежит царства теней.
       Еврейские сказания рождали в голове массу вопросов, все было непонятным, абсурдным, закрытым пеленой мрачной мистики. Здесь все было иным, не поддающимся простому объяснению, но моя жизнь, проходившая в чередовании грохота московских улиц и прохладной тишины лесов Средней России, требовала ясности.
       Если Всевышний, Хозяин и Творец Вселенной, знал все наперед, то зачем он позволил Первому человеку есть от древа Познания раньше положенного срока? Адам не знал, что совершает грех, но Бог - то знал!
       Если Бог обещал Аврааму за то, что тот признал Его Единственным Творцом Вселенной, власть над землей Ханаана, а еврейский народ- сделать избранным, то почему уже правнуки Авраама попали в Египет и сделались рабами фараонов? И даже после того, как евреи, прошедшие под началом Моисея страшный путь по Синаю, завоевав Ханаан большой кровью, почему оказались там в полуторавековом иге у филистимлян? Почему, отбившись от врагов при Давиде, и едва отдышавшись при Соломоне, разбились на два враждующих царства и, в итоге, потеряв независимость, были многократно изгоняемы и рассеяны? Как это Всевышний допустил разрушение своего Храма? И двухтысячелетнее издевательство других народов над божьими избранниками? И, наконец, массовую гибель евреев в последней Мировой войне?
       Противоречивые мысли душили меня. Я вспоминал одного очень эрудированного <мена>** из антисоветской тусовки, разогнанной гэбэшниками, его противную славянофильскую бороденку, его хитренькую улыбку и мерзкий запах изо рта. Как-то в споре с <сионистами> он, ссылаясь на каких-то незнакомых мне авторитетов, ве-щал: "- Разница!! Есть разница между вашим Яхве и нашим Богом-отцом! Яхве, которому поклонялся Моисей, отнюдь не тот Элохим, к которому взывал распятый Иисус! Да-да! Христианские гностики доказали это. Первый запрещает людям вкушать от Древа жизни, а Второй обещает жизнь вечную. Первый предписывает обрезание и убийство побежденных, а Второй запрещает и то, и другое. Первый раскаивается в том, что создал человека, а Второй не меняет симпатий. Первый требует жертв животных, а Второй от них отворачивается. Первый обещает иудеям господство над миром, а Второй запрещает господство над другими. А само описание Бога? В Ветхом Завете - темное облако и огненный смерч, а в Новом - свет! У Апеллеса сказано: - <Бог сотворил двух ангелов. Один - знаменитый и славный, создал наш мир, а другой - огненный, враждебен Богу и миру!> Вот этот огненный ангел и есть ваш Яхве! И потому Иисус бросает фарисеям: < - Ваш отец- Диавол!> Вы, евреи, на самом деле, под видом единобожия, поклонялись Сатане...>***
       Тот теологический спор чуть было не закончился дракой. Миша Розенблат, <религиозный сионист>, вопил: < - Ты излагаешь Маркиона! Маркион, как известно, был антисемитом! Он клеветал на евреев! Наш Бог - эта сама любовь! А ты... ты смеешь так говорить?> И толстый Мишка прижал своим пудовым пузом субтильного <славянофила> к дверному косяку. Со стороны это выглядело довольно забавно. В итоге их растащили, и вся компания, успокоившись, села пить водку.
       И вот теперь, сидя в закутке, вдыхая книжную пыль под шелест, шипенье и гортанное кваканье прилежных учеников-<отказников>****, я вспомнил ехидный тенорок и хилую бородку борца за <русскую идею>. Неужели этот неведомый Маркион был прав? И с нарастающим ужасом ощутил, что не могу этому проклятому Маркиону ничего возразить! Мне явно не хватало знаний. Надо же, а ведь считал себя втайне знатоком истории, археологии... Книжки почитывал. Но... ведь, что правда - то правда. Для чего избрал Бог еврейский народ? Слово Всевышнего - это Слово. А что вышло на деле? Проскрипев через египетское рабство, сорок лет болтались в пустыне. Завоевали с трудом полоску каменистой земли. Потом сто пятьдесят лет доказывали свое право на владение этой полоской. Построили Храм Господу. А Тот допустил нашествие врагов, уничтожение Храма, рассеяние среди чужих народов. И снова рабство, каторжный труд, издевательство над верой. Рим, Византия, мусульманский Восток, христианские королевства Европы... И любой мог унизить еврея, оклеветать, возводить самые чудовищные напраслины, избивать, вспарывать животы, сжигать на кострах, насиловать. А еврейские мудрецы, учителя Завета, талмудисты, могли лишь бормотать о нарушениях Заповедей и о каре Всевышнего за эти нарушения. Мудрецы придумывали новые законы и правила, усложняя и без того невыносимую жизнь. И несчастный, загнанный в гетто, народ покорно бормотал в синагогах о грехах своих и с тайной надеждой произносил: <В следующем году в Иерусалиме>. А вокруг веселился, грохотал, предавал, воровал, убивал ближних, жрал некошерное, прелюбодействовал, богохульствовал огромный и чуждый христианско-языческий мир. И ничего! Не карал их всех Господь за нарушение Заповедей! Евреев рубили казаки Хмельницкого и польские шляхтичи, каждый <народный герой> считал богоугодным делом вздернуть пару-другую жидов на дереве. В любой революции и гражданской войне, попавшихся под руку евреев с наслаждением били до смерти даже те, кто торжественно клялся освободить их от рабства.
       Что же касается Второй Мировой... Мой веселый дядька Иосиф, спортсмен и силач, воевавший в спорт-батальоне особого назначения, а после войны работавший тренером по акробатике, почему-то в День Победы был всегда грустным и никогда не ходил на сборища ветеранов. Он запирался дома один, жену и детей выгонял на дачу, пил в одиночестве и не отвечал на телефонные звонки. Однажды я сумел разговорить его, забежал как-то поздравить с праздником... Он налил мне стопку водки, усадил за стол, бросил в стакан, один за другим, три своих боевых ордена, молча выпил. Поставил старую пластинку: <Горит свечи огарочек...> И под эту песню глухим хриплым голосом рассказал совершенно дикие вещи, о коих не упомянуто ни в одном учебнике, и ни в одном маршальском мемуаре. Это был рассказ о всеобщем предательстве. <Понимаешь, шесть миллионов не могли бы погибнуть, если бы их, нас то-есть, убивали только немцы. Нас предавали и убивали все! Я дважды попадал в плен, и меня спасало то, что я был голубоглазым блондином. А документов-то у меня не было. И те русские, кто оказался со мной в плену, не знали, кто я. А остальных...> - Он махнул рукой, - <Не только выдавали фрицам, но и сами убивали. Если евреям удавалось бежать в леса, то украинские и польские партизаны убивали их. Нигде не было спасения... А после войны нашу трагедию замалчивали. Еще бы, кто же признает свою коллективную вину? Потому и памятников погибшим евреям нигде нет. Памятник - это же живой укор живущим. А ты говоришь - праздник победы...>
       < - Но вы все же победили! В итоге фашизм был разбит!>
       < - Это еще бабка надвое сказала. Большой вопрос! Большой вопрос, племянничек. Кто победил в той войне!?>
       < - Но, как же!? Вермахт и войска Эс-Эс уничтожили. Гитлер покончил с жизнью, нацистских главарей повесили. А Нюрнбергский процесс?>
       < - Эх-хе-хе... Это все, что вы знаете из книжек и плохих фильмов. А действительность была страшнее. Ты знаешь, что из пяти миллионов солдат Красной Армии к сентябрю сорок первого года четыре миллиона было в немецком плену? Это всего за три месяца войны! А почему? Слабое вооружение? Внезапность нападения? Брехня это, Витька, наглая брехня. С первых дней войны немец сбрасывал нам листовки, где было написано, что Германия ведет войну не с народами России, а с кровавым режимом жидовских комиссаров. И сработало! Русские солдатики стреляли в спины командирам и политрукам-евреям и выходили сдаваться десятками тысяч... Думаешь, зря Сталин создал заградительные отряды НКВД? Парадокс, племянничек, но антисемиту Сталину надо было удержать власть! И потому с разгромом одного фашизма,немецкого, второй- русский, не только уцелел, но и укрепился. А нас, евреев, использовали для борьбы с Гитлером, чтобы потом предать и уничтожить. Нас спасла чистая случайность. То, что Сталин внезапно сдох. Погоди, увидишь, фашизм еще вернется...>.
       Я уходил в тот день от дяди Иосифа оглушенный услышанным, и только мелодия старой военной песни долго еще вертелась в голове: <Гори-ит све-ечи огаро-очек...>
       И вот теперь я сидел в подвале, среди пыльных, забитых книгами полок, краем уха слушая урок иврита, и думал, что уйду отсюда нескоро, по крайней мере, пока не получу ответы на все вопросы. И в том, что именно этот нескладный с виду человек без возраста, сможет дать ответ, я почему-то не сомневался.
       Он не настаивал на том, чтобы я учил иврит вместе со всеми, изредка заглядывал в пыльный закуток, чтобы посоветовать изучить ту или иную книжку. Иногда посреди занятий я ловил его пристальный и, как мне казалось, насмешливый взгляд в мою сторону. Меня это раздражало, этот буравящий взгляд серо-зеленых маленьких глаз. Он не задавал мне после занятий наводящих вопросов, вроде :-<ну, как вам показалось чтение <Истории евреев>? или - <Что вы скажете по поводу книги <Когелет>? Нет, он не спрашивал меня о впечатлении от книг. И я уже начинал злиться по-поводу его нарочитого равнодушия. Проклятых вопросов становилось все больше, они разрывали мой мозг, рвались наружу, порой я ловил себя на том, что разговариваю сам с собою вслух, и посторонние люди оглядываются на меня, как на сумасшедшего.
       И вот, когда я уже отчаялся и решил, что больше мне нечего делать в этом подвале, странный чудаковатый человек без возраста вдруг предложил мне остаться после общего занятия.
       ********
       Примечания:-* -ТАНАХ-Пятикнижие Моисеево,-первые пять свя-
       щенных книг иудаизма.
       **-"мэн"(англ.)-человек,на московском сленге 80-х
       -тип.
       ***- "...вы,евреи...поклонялись Сатане!"- здесь
       речь идет о воззрениях египетского грека,
       адепта раннего христианства Маркиона,о его тра
       ктовке речей Христа,признанной позже ложной дру
       гими христианскими богословами. Ма-
       ркион является первым идейным антисемитом,за-
       ложившим в здание христианской религии нена-
       висть к иудаизму и еврейскому народу.
       ****- "отказники"- так во времена СССР называли
       евреев,которым было официально отказано в
       выезде из СССР на ПМЖ в Израиль.
       *******
      
       Глава 13-я
       <Уроки <подвального цадика>.>
       <-Не осуждай тех, кто жил за поколение до тебя, а тем более за два>. - Голос у <подвального цадика> был глухой, без интонаций, как у нашего институтского лектора по исторической геологии. - <Вот ты осуждал свою мать и ее друзей за их, как ты выразился, фанатизм, ограниченность суждений, приверженность странным идеа-лам. Запомни, человеку трудно понять мотивы поведения тех, кто жил раньше него потому, что в те времена, а в нашем случае, в 20-е, 30-е, 40-е годы, существовали другие соотношения силы света, даруемого Всевышним, и прозрачности материи, физического мира. Значит, и люди тогда были другими, чувствовали и действовали иначе.>
       < - Получается, что... что они не поступали в соответствии со своей внутреннней логикой, так? Но тогда никто из них не виноват! Не виноваты большевики, залившие Россию кровью, не виноват Сталин, обративший миллионы веривших ему людей в рабов, не виноват Гитлер, развязавший мировую войну, не виноваты эсэсовцы, уничтожавшие еврейский народ по приказу своего фюрера. Как все просто! Но тогда и судить никого не надо было! Если люди зависят от проницаемости материи!>
       < - Здесь ты не прав. Нарушители равновесия в мире в каждом поколении ответят перед Всевышним. Но обычный смертный человек не может судить тех, кто жил до него. Понятно? 20-й век - несчастливый век. Ибо мало было в нем праведников>.
       < - Всех праведников или расстреляли или сгноили в лагерях. Нашему поколению не повезло...>.
       -<Нам не дано этого знать, Виктор. Праведники меняют мир, но сами они, как правило, остаются неузнанными в своем поколении. В псалмах Давидовых сказано: <Ибо знает Всевышний дорогу праведников>. Но кроме Всевышнего - никто>.
       < - Вот и выходит, что нынешним людям не на кого ориентироваться, учитель. Праведников своих мы не знаем, руководству нашему мы не верим, надо всем смеемся. Бредем, как в потемках, а куда, зачем? Я на Западе практически не бывал, только заходил на сейнере в северные порты... Норвегия, Исландия... Но по тому, что там увидел, могу сказать - и там не заметил я особенного счастья в людских лицах. Живут, конечно, посытнее, порядка в устройстве жизни больше, одеты лучше. Верующие, в отличие от нас, в церковь ходят аккуратно, но все не то, не так... Тоже недовольны жизнью, злы, суетятся. И все ради денег. За мной там по пятам ходил один из нашей команды. Смех! Следил чтобы я, не дай бог, не сбежал - туда! А я и не собирался. Что мне там было искать? Дешевой вкусной жратвы? Модного тряпья? Доступных голых девок в витринах? Я четко и сразу понял - для того, чтобы жить в том мире безбедно и спокойно, надо было там родиться, причем в состоятельной семье. А мыкаться по чужим углам, и, за право посидеть в роскошном ресторане, заниматься оплевыванием той страны, где тебе выпало жить - нет, это не для меня!>
       < - Но вы, Виктор, кажется, не очень-то любите этот, так называемый, коммунистический строй. И даже пострадали от, хм-хм, органов безопасности>.
       < - Это совсем другое дело, учитель (я как-то незаметно для себя стал называть его <учитель>, хотя у него было имя, которое почему-то не удержалось в памяти) -Одно к другому не имеет отношения. Мне бывает тесно и нехорошо в моей стране, это верно. Порой кажется, что вообще она мне не родина никакая, а так, мачеха! Но, ведь мачеху тоже любят, если матери нет. И уж, если мачеха тебя вырастила, кормила, одевала, дала образование, то некрасиво ее потом хаять! Не по-человечески это. Поэтому я всякий раз возвращался домой по ледяной, свинцово-серой дороге Баренцова моря, и всякий раз, под тоскливые крики чаек, задавал себе вопрос - что же дальше? Мне было тесно, учитель, в моей бестолковой стране. Мне было тесно с друзьями, с подругами, с женами. Мне было тоскливо на шумных вечеринках, в веселых теплых компаниях у походных костров, в постелях со ждавшими меня женщинами. Меня мотало по стране, я искал чего-то, чего и сам не знал. Иногда в пустынной местности,- среди затишья подмосковного леса, в теснинах Кавказских гор, в столообразной калмыцкой степи, в глухой, закрытой от туристов черноморский бухте, мне внезапно казалось, что кто-то неведомый, стоя за моей спиной, говорит со мной! Но слов я не мог различить>.
       < - Ты слышал голос?>
       < - Нет. Это был не голос... скорее... предчувствие голоса. Не знаю, как объяснить. Как будто, кто-то говорил, но не словами...>
       < - Не объясняй! Я понял. Я долго приглядывался к тебе. Я знал, что рано или поздно увижу тебя. Значит, все было не напрасно!>
       И он заходил по комнате, возбужденно потирая руки, его маленькие глазки засияли от непонятной радости, он говорил что-то себе под нос на иврите, потом вдруг резко остановился, поднял глаза к низкому грязному потолку, к единственной, свисающей на шнуре, лампочке и громко прошептал: < - Спасибо Тебе, Адонай, Эль Шаддай, Мелех-а-Олам, Милостивый и Всепрощающий, Пребывающий в Вечности, что Ты удостоил меня этой работы!>
       Мне стало смешно от этой его внезапной патетики, я уже готов был расхохотаться, выдать бестактную шутку, разрядить давившее меня напряжение. Но странный учитель иврита, невзрачный худой человек в потертом костюме и черной засаленной шапочке, сурово взглянул на меня и, взяв за руку с неожиданной силой, увлек в маленькое помещение, рядом с подвальной комнатой. Это оказался чуланчик (а может, кладовка), где, кроме грубо-сколоченной скамьи и столика, не было ничего. Темное помещение озарялось светом двух свечей, укрепленных в причудливом серебряном подсвечнике. Учитель усадил меня на скамью и, когда глаза мои привыкли к полумраку, я разглядел на полу какие-то толстые, судя по кожаным тяжелым обложкам, старинные книги. Учитель поставил на стол металлические плошки с жидким маслом и осторожно зажег от свечи пучок какой-то сухой травы, сви-сающей с потолка. Странные запахи проникали в мои легкие, обволакивали мозг, дурманили сознание...
       Темный силуэт человека напротив изгибался, менял очертания, увеличиваясь в размерах, расплывался в глазах, его шепот разрастался, заполнял пространство, гремел с высоты: <-Отец наш... ради отцов наших, уповавших, что Ты научишь их законам жизни, научи и нас... Пожалей нас и дай нашему сердцу, злому от рождения, возможность понять, внять, учиться и соблюдать с любовью все Твои законы, столь противоестественные нам. И прилепи сердца наши к заповедям Твоим и объедени наши сердца к любви и благоволению Твоему, чтобы не ошиблись мы...>
       И закружилось темное пространство вокруг меня, я потерял ощущение верха и низа, полетев в пустоту с замирающим сердцем! И мое ожившее прошлое, как будто сошедшее со страниц старинной божественной Книги, раскрылось перед глазами моими во всей своей сокрушающей правде...
      
       ***
       Я с ужасающей ясностью узрел, как бы с огромной высоты, все свои жизни. Да,именно узрел!
       Вот я, пятнадцатилетний мальчишка, смуглый, заросший лохмами оборванец, вооруженный мечом, ползу, как змееныш, в полной темноте вниз, по страшной голой скале. Я партизан Бар-Кохбы, мечтаю о том, как искромсать как можно больше ненавистных римлян. И заповедь - <не убий!" - для меня пустой звук, досадная оплошность наших отставших от жизни мудрецов...
       ...Вот я тренируюсь с моим первым Учителем на площадке посреди гор, и его сверкающие изумрудные глаза и блестящая дуга клинка завораживают, и я повторяю за ним серию быстрых неотразимых выпадов.
       ...Я несусь на коне в бой впереди отряда хазарских всадников. Дикие взвизги, ярость перекошенных боем лиц, и веселый оскал моего командира, моего побратима Едигея, спасающего мне жизнь ловким ударом сабли... Моя наложница, моя пленница на одну ночь, Ильдико, взятая силой и отпущенная мной на свободу. Где ты теперь, по каким дорогам скачет твой конь, кого ты одаришь своей любовью на час?... < - Тебе это зачтется! - слышится мне Голос с дальних высот, - Ты отпустил ее!>
       ...Вот пленный вождь русов смотрит мне вслед, и его белокурая жена шепчет что-то, зажимая рану на плече.
       < - Тебе зачтется! Ты приказал освободить их!> - снова Голос свыше.
       <Где зачтется? Кем?> - спрашиваю я. Но ответа нет и снова вижу, как горят крытые соломой хижины, лежат окровавленные тела и мои воины выволакивают за волосы раздетых женщин и, скалясь, кричат: < - Выбирай, любую, хан!> И Голос в вышине молчит, но я уже знаю, что грех убийства и насилия на мне, и что невозможно смыть его никакой молитвой...
       И вот я снова в полете, и уже хочется остановиться, сесть и задуматься - куда скачешь?... но...нет, я рублюсь с гайдамаками посреди галицийского местечка и скачу под пулями. Вот я валяюсь раненый в корчме, и рыжая еврейская колдунья хлопочет надо мной, и дает напиток из трав...
       Черный конь посреди поляны, и глоток из фляги, обжигающий горло, и гремящий с высот хохот Черного Ангела: < - Так скачи же, Агасфер! Ты будешь скитаться вечно-о-о!>
       И хочется остановить этот вечный бег, но снова наплывают картины, картинки... Грязное местечко конца 19 столетия. Моя толстая мама в чепце хлопочет по дому и я, примерный ученик хедера, тощий и длинный и несуразный, как складной аршин мебельщика Ицика, и внезапный бунт, и уход из дома, скитания по второразрядным гостиницам, по задворкам чопорной Европы вместе с пышной русоволосой красоткой... <Натали! Натали!> - зову я ее с обожанием пажа при королеве. Но она бежит, цокая каблучками, по мостовой. Мы убегаем от погони. Она на ходу, не целясь, разряжает обойму в преследователей... И снова грохочущий экипаж, и бег катера по голубой дунайской волне и жаркие объятия в крохотной каюте...
       И снова наплывает Голос: <Тебе не простится убийство невинных! Как не простится блуд и обман!> И вот уже тихий городок в Нидерландах, размеренная жизнь в кругу семьи, и женщина с голубым взором, как на полотнах Рубенса, нежно целует двух пухлых малюток: <И это тоже грех?> - хочу крикнуть я, но что-то сковало мое горло. И бежит лента жизней и хочется остановиться, вмешаться, изменить, но не могу!
       И, наконец, самое страшное. Маленький тощий мальчишка бежит под выстрелами, петляя, как загнанный заяц, задыхаясь... еще немного... надо успеть добежать в спасительный лес. За спиной догорает восстанием Варшавское гетто... надо спасти хотя бы немногих. И медленная холодная смерть в зимнем лесу, уход в черную про-пасть... И ,нелепой сказкой, вылезает перед глазами черная, залитая битумом, плоская крыша, стена напротив заляпана краской, и надпись на непонятном языке, и серп луны над уродливо-плоскими крышами. Столик, заставленный бутылками, грязные картонные тарелки с остатками еды и двое напротив меня за столиком, спорят в сильном подпитии: < - А я тебе г-говор-рю, не м-могло б-быть тако-го! - простирает руку человек по имени Сашка Иванов, < - Не мог-гло, чтобы там, у них, на Мас-саде все п-погибли... Кто-то д-долж-жен был остаться в ж-жив-ых!>. И человек по имени Миша Гутман (я почему-то точно знаю, как их зовут) грустно отмахивается и произносит: < - Ладно. Пусть они нам будут здоровы... На своей Массаде>.
       ...Я знаю - это Южный Тель-Авив, это конец 20-го века, и третий, сидящий на этой нагретой за день крыше - я, и все это еще только произойдет в моей последней по счету жизни.
       И снова бросает меня с этой провонявшей крыши обратно, на лесную поляну. Ржет черный жеребец, и медная фляга с дурманным зельем в моей руке, и Голос гремит с высот: < - А-ага-а-асфе-е-р-р! ->
       --<Но почему, почему Агасфер? - пытаюсь я вырваться из круговерти бреда, - Почему это я - Агасфер?>
       Темный чуланчик возвращается ко мне. Запах курящихся степных трав. Или благовоний? Пламя свечи колеблет тень человека на стене. Я плотно сижу на грубом табурете, как при допросе.
       < - Почему же это я - Агасфер?> - вопрошаю я <подвального цадика>, сидящего по другую сторону стола. <-Ведь этот Агасфер, насколько мне известно, по старой христианской легенде не дал напиться Христу, когда того вели на Голгофу. И за этот неэтичный поступок был проклят Иисусом, который в сердцах сказал ему:- <Встань и иди!> И вот он по-о-шел... Н-да... И стараниями поздних христиан превратился в символ Вечного Еврея, гонимого христианами на вполне законных основаниях. Дескать, не дал, жидяра, Господу нашему воды испить! Верно излагаю?>
       -<Все верно, сын мой>.
       < - Да, но я-то ко всему этому какое имею отношение?! - взорвался я. - <Я, конечно, жил когда-то в Галилее, но с Сыном Человеческим не сталкивался, ибо ко времени Бар-Кохбы Иисус уже сколько лет, как вознесся! Так что мне совсем не понятно, почему...>
       < - Здесь не все так просто, сын мой, - голос человека в темной одежде звучит устало, как-будто он прожил не одну сотню лет. (Интересно, почему это он называет меня своим сыном? Наверное, метафора).
       <-Совсем не просто. Ты, наверное, знаешь уже, что великие Учителя человечества имеют духовные ипостаси в Высших мирах. И прежде, чем воплотиться в земном, физическом теле, духовные сущности Моисея, Будды, пророка Элиягу, Иисуса, Магомета существовали в одном из самых высоких духовных миров>.
       --<То есть, вы хотите сказать, что существовали, как говорят современные астрологи, энергетические тела этих пророков еще до их земного воплощения?>
       < - Да. Но это еще не все. Ты знаком с таким понятием, как эгрегор человека, племени, народа, нации?>
       < - Читал что-то. То ли Васильева, то ли еще кого-то... Что-то об астральных и ментальных телах. После смерти физическое тело сгниет, а они уходят куда-то вверх. И образуют на каком-то уровне поле, типа электрического. Или магнитного. И у каждого народа Земли есть поле, состоящее из таких духовных тел>.
       < - Ну... приблизительно. Так вот, мой юный друг, тот, первый Агасфер, посланный Иисусом бродить по свету, разумеется, умер, прожив положенный человеку срок. Но поскольку столкнулся-то он с Иисусом, то вся эта, в общем, банальная земная историйка, получила резонанс в Высших мирах. И раз это был наш парень, представитель избранного Всевышним народа, нарушивший Божью заповедь, то душа его, ушедшая вверх, к другим душам, нарушила равновесии эгрегора. И потому Высшие силы выбрали душу, которая должна была искупить грех Агасфера...
       < - Так ты хочешь сказать, что я и есть вот этот... эта самая душа?!>
       < - Часть! Часть этой вечно блуждающей души!-
       Душа Агасфера была огромна и по сути своей он был добр. Потому-то Иисус и отправил его в странствия, мгновенно поняв, что Агасфер может исправить себя, и, одновременно, искупить грехи тех, кто не понял и не принял Иисуса. И поскольку Агасфер умер не своей смертью, а был убит, то не успел исправить содеянное. И душа его, распавшись на части, попадала в разное время разным людям. И не обязательно все из них были евреями. Многие не выдержали испытаний, ибо, почувствовав на себе длань Всевышнего, возгордились, и ушли на земных пу-тях своих от постижения истины, погрязли в суете. И таким образом души их попали в темные нижние миры или были развоплощены вплоть до Страшного суда...
       <-Да... да... да...!>- разнеслось эхо в подвальной комнате.
       Могильный ужас охватил меня, но преодолев себя, я спросил: < - А я? Разве в моих прошлых жизнях я не нарушал заповедей? Разве я был чист перед Всевышним? А пролитая мною кровь? А истерзанные девственницы? Если верить тому, что ты мне показал...>
       "- В первой своей жизни ты сражался за свой народ и потому нет на тебе греха. Во втором воплощении ты был воином хазарского кагана и спас пленницу от солдатского надругательства, а затем, будучи тысячником, пощадил пленного вождя русов и его жену. И ты всегда помнил о присутствии Единого в мире, даже когда под давлением мирских законов нарушал Его заповеди. Ты был смел, не держался за жизнь, не дрожал над золотом, и, самое главное, ты искал истину в окружающем мире. И потому высшие Силы выбрали тебя для этого испытания.>
       < - Значит, изначально я...>
       < - Да, душа Агосфера вошла в тебя при твоем третьем рождении>.
       < - Но я ничего не помню об этом. И ты мне не показал.>
       < - Разумеется, мы не можем запомнить все, что с нами происходило. Но в закоулках нашей памяти хранится многое. Смотри на пламя свечи... Смотри!>.
       И я снова поплыл куда-то в темноту, голос человека в черной шапочке, то уходил в далекое пространство, то наезжал на меня, громыхая в ушах.
       И... я увидел.
       ******
      
       Глава 14-я
       <Почему я - Агасфер?>
       ...Низкий закопченный потолок греческой таверны. Запахи жареной рыбы и кислого вина. Визгливый женский смех. С улицы доносятся крики водоносов, рев ослов, шум близкого моря... Я знаю - это Салоники, греческий порт. Напротив меня за грубым деревянным столом сидит бородатый старик и, тряся нечистой бородой, ест мидии, запивая темным вином из глиняной кружки. Он ловко поддевает маленьким ножиком створку, поливает студенистое тело лимонным соком и всасывает содержимое ра-кушки в беззубый рот.
       <-Эй, хозяин! - кричу я (и сам удивляюсь своему хриплому голосу), - Эй, хозяин, порцию маслин и лепешку с сыром! И красного вина!>
       -<-Никогда не слыхал, чтобы правоверные мусульмане, да еще на службе султана, употребляли вино>, - ехидно заметил неопрятный старик.
       Мне не нравится этот кабак, мне не нравятся люди вокруг, горланящие на разных языках, мне не нравится жирный, крючконосый хозяин, угодливо подавший мне блюдо с маслинами и сыром. Ехидный старикан мне тоже не по душе, но я чувствую, он должен сообщить мне нечто очень важное. Я впиваюсь зубами в горячую лепешку с сыром, бросаю в рот большую черную маслину и чувствую, что дико, сверхъестественно голоден. Где я успел так проголодаться? Старик мигает мне маленьким, юрким, как головастик , глазом. Как будто знает про меня что-то такое. По мере того, как желудок заполняется, я начинаю осваиваться и, наконец, осознаю себя в этом новом пространстве. Я вспоминаю. Итак, Салоники. 17-й век. Это я, воин султана. На мне одежда янычара. На голове белый тюрбан. За чеканным поясом кинжал и тяжелый пистолет. Рука опирается на рукоять ятагана. Но как же я стал янычаром? Старик насмешливо кивает и что-то говорит мне. Напрягаю слух. Что-то знакомое в его шепелявых словах... Он говорит... на идиш? Откуда я знаю этот язык? Мгновенно память уносит меня назад. Мать, большая и теплая. У нее мягкие добрые руки. Она поет мне песню...
       Я помню... Большой плетень вокруг нашего двора. По двору ходят белые куры, квохчут, скребут коричневую грязь. Бегает драная собачонка, лает на кур. У плетня блеет задумчивая коза. Мать садится рядом с козой на деревянный чурбак, доит козу и поет эту забавную песню на идиш. Как там?... Эх, не вспомнить... А потом все это кончилось. Налетели на мой ласковый мир всадники с пиками. И горели соломенные крыши местечка, и отчаянно визжали женщины, и голова моего отца повисла на весело сверкавшем лезвии казачьей сабли... Я лежал на земле рядом с моей большой теплой матерью и кричал, звал ее. Струйка темной крови стекала из ее рта... А я все ждал, все наделся, что она встанет. Пока чужие грубые ручищи не оторвали меня от ее остывающего тела.
       Затем я помню себя посреди кричащего рынка, где продавали голых дрожащих девушек, и каких-то здоровенных мускулистых дядек, скованных попарно цепями, и нас, совсем маленьких мальчиков, говоривших на разных языках. А потом общий дом во дворце Повелителя правоверных, и безжалостные наставники, и беготня с утра до вечера- изнуряющие тело тренировки, бой на саблях, верховая езда, метание копий, стрельба из пистолета на скаку, борьба в грязной луже... намазанное маслом тело противника выскальзывает из захвата... Присяга на верность султану и походы, переходы, сражения... Дым горящих селений. Кровь. Смерть. У янычара нет родины, нет отца- матери, нет крова. Есть только Повелитель правоверных, коему поклялись служить до самой смерти...
       Старик насмешливо и ласково кивает мне через стол: <Наконец-то! Наконец-то я нашел тебя, блудный сын! И приходит час моего избавления!>
       < - Кто ты такой? - спрашиваю я и, чувствую,- не хочу слышать его ответ. <-Хе-хе-хе! - заливисто смеется старик и тут я замечаю, что он не так уж стар и вовсе не дряхл. < - Я кто? Х-хе-хе, ты не знаешь меня, не знаешь. Ты еще очень юн. Я - тот самый, блуждающий по свету Вечный Жид, да-да, которого проклинают христиане всего света, но мне на это плевать. Но сегодня я, наконец-то, освобождаюсь, ха-ха, слава Всевышнему. Ибо сегодня я передаю тебе мой полуторатысячелетний груз! Отныне ты, несчастный, будешь тащить этот груз нашего народа! Груз проклятия...>
       < - О чем ты говоришь, старик? Какое проклятие? Объяснись!> - Моя рука сжимает рукоять кинжала, ком непонятной ненависти подкатывает к горлу. Я чувствую - этот бродяга несет мне беду. < - У нас уже нет времени для разговоров, - жестко обрывает меня старик, - Я ждал слишком долго. Высшая Сила избрала тебя, потому что ты сильнее меня, ибо ты еще мало жил на Земле. Но ты достаточно пролил чужой крови, да-да, и за это должен нести наказание. Ты еще прольешь немало крови...>
       < - Замолчи! Я воин султана, а воин не может не убивать!>
       < - Только тот воин прав перед Всевышним, кто защищает бедных и обиженных, кто сражается за свою страну. Наемник, убивающий за деньги, понесет кару от Бога. Прощай, Агасфер. Я ухожу. Запомни, ты избавишься от своей ноши лишь тогда, когда спасешь от гибели и вырастишь ч у ж и х детей !>
       Он хотел сказать еще что-то. Но в этот миг отвратительного вида нищий, болтавшийся между столов, вдруг резко повернулся к этому странному старику и молниеносно вонзил ему под ребра кривое, страшно изогнутое лезвие. Тот мгновенно побелел скулами, нечистая борода съехала в тарелку с подливой, глаза замерли в одной точке. Он пытался приподняться, изо рта хлынула вишневая кровь... Я, перепрыгнув табурет, бросился на нищего, но тот, ловко винтясь меж тесно стоящих столов, бросился к выходу. Кабак взорвался истошным криком. Кто-то вопил: <-держи-и-и!>, кто-то ругался по-гречески, полуголые девки истерически визжали, но я пробивался сквозь всю эту суматоху, удерживая глазами мелькающую спину нищего. В руке моей очутилась сабля. Надо было догнать и рубануть... Это напоминало кошмарный сон, когда гонишься и не можешь догнать. И тут что-то произошло. Это трудно объяснить. Но я внезапно остановился посреди грохочущего бардака и... посмотрел на все с некоей высоты. Я внезапно осознал, что эта суета неважна для меня. А важно то, что я ощутил на своих плечах груз мира. < - Агасфер-р! Агасфер-р!> - прокаркало сверху. Я выбрался из таверны, расталкивая локтями сгрудившихся у выхода людей. Узкая улочка убегала вниз, к морю. Убийца в рванье исчез, как провалился. Крепкий соленый ветер дул в лицо. Небо было в низких тяжелых облаках. < - Ну, вот, начался твой путь> - вздохнул голос рядом. Резко обернулся. Никого не было. Показалось? Отнюдь. Я уже знал, чей это голос. Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду и... отправился в свой, отныне полный неведомых испытаний, путь.
      
       ***
       ...В подвале царил полумрак и пахло дымом сожженных трав. Голова моя гудела от запахов, духоты и еще чего-то... Наверное, от слишком неподъемной информации, что обрушил на меня <подвальный цадик>.
       < - Так кто же ты такой? - спрашиваю я, - если можешь увидеть человека, его прошлое, его будущее, предсказать его судьбу? В этом сыром грязном помещении я видел такие книги, которым позавидует любой коллекционер. Не говори мне, что ты учитель иврита. Кто же ты, скромно живущий, бедно одетый, питающийся, чем Бог послал, обучающий еврейской традиции ассимилированных советских жидочков? Ты учишь их ивриту, но наверняка знаешь, что почти никто из них в Израиль не поедет...>
       < - Да, они уедут в Америку. Насильно, мой юный друг, в Израиль никого нельзя загнать. Ибо там могут жить лишь духовные люди. Материалисты там мучаются. Мучаются и погибают в итоге. Ты хочешь знать, кто я? Для твоей будущей судьбы, это, я полагаю, не важно. Довольно того, что теперь ты понял все, что с тобой произошло, и готов к будущим испытаниям. Разве этого мало?>
       < - Но я, все же, хотел бы знать...>
       < - Как всякий еврей, ты упрям и слишком любопытен. Ты, наверное, слышал об Учителях Человечества?>
       < - Слышал. Что-то читал у Рериха*... Но, если честно, не верил. Какие еще Учителя? По-моему, Учителя закончились на Магомете. Все, кто пришел позже, на роль учителей не годятся. И, потом, все это покрыто какой-то таинственностью. Христос,вот, ни от кого не прятался, учил открыто. Люди шли к Нему...>
       < - В этом была Его основная ошибка, хотя не только Он ошибался. Те, кто Его послал, не учли того, что люди оказались не готовы понять Его. Даже ближайшие помощники. Вот с тех пор Великие Учителя не посылают пророков к человечеству>.
       < - Что же делать бедному покинутому человечеству?>
       <С той поры приходят не пророки. Проходят посланники. Но говорят они не со всеми, а лишь с теми, кто готов их выслушать>.
       <Имеющий уши, да услышит...>
       <Вот именно. Я - один из таких посланников. Я нашел тебя, Агасфер, чтобы ты понял свою жизнь и узнал, как тебе надлежит действовать. Мы вряд ли увидимся снова. Теперь, когда ты знаешь все, что положено знать, я тебе не нужен>.
       < - Но я еще не узнал, что...>
       <Остальное ты поймешь сам. Высшие Силы знают, кого выбрать. Но на прощанье я подарю тебе кое-какие книги. Может быть, в какой-то трудный момент эти изречения тебе помогут.>
       Я не заметил, как мы очутились наверху, в его пыльной комнатке, где проходили занятия по ивриту. Он быстро, какими-то судорожными движениями, запихал в мою спортивную сумку завернутые в плотную бумагу книги. Они показались мне тяжелыми. Как будто это были слитки металла.
       < - Ну, прощай... Скоро ты уедешь на юг. В экспедицию. Тебе предстоит встреча с прошлым. Не думай, что это легко. Постарайся подготовиться. Да поможет тебе Всевышний на твоей нелегкой дороге>.
       < - И все же я не совсем понял...>
       < - Ты узнал достаточно, - резко прервал он, - Остальное придет позже. Есть вещи, которые мы обязаны постигать самостоятельно. Тебе же надлежит сражаться дальше и искупать вину. И еще одно. Скоро ты покинешь Россию. Тебе необходимо уехать в Израиль. Но совсем не по той причине, по которой туда стремятся другие. Ну, держи!>
       С этими словами он повесил мне на плечо тяжелую сумку с книгами, и как-то резко, стремительно вытолкал меня на улицу.
       На город упал синий мрак. Я шел, подгоняемый ветром, мне почему-то все время хотелось вернуться туда, в отсырелый полуподвал, еще порасспросить этого странного человека в черной ермолке, понять, куда движется весь этот странный и страшный мир. Но ветер упрямо гнал меня по Садовому Кольцу, рвал полы моего старого плаща, хохотал в лицо из темных подворотен, хлестал бичами по спине, как будто хотел отогнать подальше от старого трехэтажного особнячка, в подвале которого ютился со своими древними книгами таинственный посланник Высших сил Земли...
       Несколькими днями спустя я снова постучал в железную дверь его подвала. Но никто не открыл мне. Я ходил и стучал в двери и в зарешеченные полуподвальные окна около часа. Наконец открыла соседка, мрачного вида старуха, и на мой вопрос недовольно проворчала: < - Ну, што вы все ходите и ходите? Я же ясно сказала - забрали его. И неча ходить.>
       < - Кого забрали? <Цадика>? За что?!>
       < - Какого еще задика? Этого, вашего забрали, еврейчика. Што народ собирал. А не собирай, не собирай, не мути людей зря!>
       < - Кто его арестовал? "Менты"?>**
       < - А какая тебе разница, кто? Трое были в штатском и один милиционер. Небось, за спекуляцию. Ваши еврейчики-то, мастаки в ентом деле. Не то, што русский чело-век. Русский человек, он, дуралей, все на заводах, на фабриках вкалывает, светлое будущее строит. А еврейчики, энти по торговой части...>
       Я не стал слушать дальше сравнительную характеристику двух народов, развернулся и пошел прочь. Услышанное было слишком невероятно своей пошлой советской обыденностью. <Подвальный цадик>, таинственная личность подпольной Москвы, неведомый посланник потусторонних Высших сил, арестован "ментами"? Ну, пусть не ментами, а "гебней"***, что с того? "Менты" и "гебня", это реалии нашего мира, грубые, пошлые, даже страшные реалии, но наши. Поджарый и легкий в движениях человек в черной шапочке, с глухим и одновременно высоким голосом, с какой-то неуловимо изменчивой внешностью, он принадлежал совсем другому миру! Он несомненно обладал иной силой, если мог переносить меня в прошлое. И вот его, посланника, забирают, сажают в <черный ворон>****, везут в кутузку*****? Невероятно! Мне вдруг показалось, что чья-то глумливая рожа высунулась из подворотни и скалится, дразнит меня высунув язык, смеется, издевается. Что, снова про-вели дурака на четыре кулака? Вот тебе и <цадик>! Посланник миров! Как же нас все-таки легко обмануть... Холодный ветер насмешливо пел в трубах московских переулков. Холодный чистый ветер, выметавший мусор с улиц и из человечьих мозгов, благословенный московский ветер, выбивающий алкоголь из припозднившихся пьяниц, успокаивающий расшатанные за день нервы.
       Быстрая ходьба под ветром отрезвила меня.
       А почему, собственно, гэбульники не могут арестовать посланника, праведника или (даже) ангела, спустившегося с небес? Ведь в нашем материальном мире они су-ществуют в материальных телах. Значит, подчиняются законам земного мира, т.е. могут получать раны, травмы, голодать, попадать в неволю. Вон, Христа судили и распяли. Потом Он, разумеется, ожил и исчез, то есть, вознесся, но в физическом облике перенес пытки и казнь на кресте. Подумав так, я вздохнул с облегчением. Все вернулось на свои места, и подпольный учитель иврита перестал казаться обманщиком, тем более, что его слова о моем скором отбытии на юг вовсе не носили мистического налета. Я должен был ехать в экспедицию, ибо заканчивался мой трудовой договор с Суриковкой******, и работа в южных экспедициях спасала меня от голодной смерти и обвинениях в тунеядстве.
       Мои попытки найти <цадика> или что-то выяснить о его судьбе успехом не увенчались, никто из посетителей подпольного ульпана******* ничего не знал, а может быть и знали, но не хотели говорить чужаку, не принимавшему участия в делах группы отказников. Уже потом я встретил некоторых из них в Израиле. Они ходили гоголем и очень любили говорить о том, какими крутыми борцами-сионистами были на <доисторической родине>. А на деле это была кучка испуганных людей, боявшихся собственной тени и подозревавших всех и каждого в стукачестве.
       Пролетел слякотный, с ночными заморозками, московский март, апрель расцвел вербами и теплой голубизной неба над жестяными крышами... После очередного, отгромыхавшего разноцветными залпами, майского салюта, я собрал свой застиранный рюкзак и уехал в южные степи.
       ***********
       Примечания:- *-Н.Рерих- русский художник,писатель,философ-вос-
       токовед. В нач.20-х годов прошлого века много пут
       ешествовал по странам
       Востока(Монголия,Китай,Гималаи,Индия).Увлекался мис-
       тическими вост. учениями.Долго жил в Индии,основал(в-
       месте с женой,Е. Рерих)Общество индийско-советской
       дружбы. После его смерти(в 50-х годах 20-го века)все
       картины были перевезены в Россию. В 90-х годах(после
       распада СССР) выяснилось,что Рерих в своих путешест-
       виях по Востоку выполнял задания ВЧК-ОГПУ и лично Ф.
       Дзержинского.
       **-"менты" - (в 60-90-х годах,в СССР),презрит. кли-
       чка милиционеров.
      
       ***-"гебня"- (в тех же годах),- презрит. прозвище
       сотрудников КГБ.
       ****-"черный ворон"- закрытая машина,перевозящая аре
       стантов.
       *****-"кутузка"-т.е. место заключения,тюрьма.
       ******-Суриковка,т.е. Московское художественное учи
       лище им. Сурикова.
       *******-ульпан -в70-80-х г. 20 века в Москве под-
       польный кружок иврита.
       *****
      
      
       Глава 15-я
       <Султанка. Нехорошее место.>
      
       В Анапский археологический отряд я попал, естественно, по знакомству. В большой Российской державе многие вещи и назначения делались по знакомству. А где это происходило иначе? Правда, знакомство мое было отнюдь не <блатным>, как у большинства мальчиков и девочек, этих сынков и дочек руководящих светил исторической науки. В экспедиции такого рода я ездил ещё во время школьных каникул, продолжил в институте, потом, уже, будучи взрослым, во время летних отпусков бросал семью и, наскоро собрав рюкзак, мчался в грохочущем вагоне поезда <Москва-Батуми> или <Москва-Симферополь>. Туда, на юг, где степи замедляют свой разбег, вне-запно наткнувшись на горы или остановленные накатом морских валов. Я слушал в темноте вагона грохот сталь-ных колес, вдыхал врывающиеся в окна запахи степных трав, и странное счастье заливало мою душу. Что я искал там? Чего или кого мне не хватало в жизни? Почему я не мог, как обычные нормальные люди, проводить отпуска с семьей, ковыряясь в огородике на даче либо нежась на солнце где-нибудь в доме отдыха под названием <Хрустальный ключ>? Что гнало меня из года в год в сожженные летним солнцем степные пространства?
       < - Ты встретишь там своих старых знакомых, - звучал в ушах шепот <цадика>. - Очень старых знакомых. Из прежних времен. Постарайся быть готовым. Не каждому дано встретить свое прошлое. Это не просто... не просто... не просто...>
       В то лето я приехал в Анапу рано утром. Лиловый туман мягко стелился над белыми мазанками бывшей казачьей станицы. Чистый морской ветер нес вдоль улиц обертки от шоколадного мороженого. Красный дребезжащий автобус довез меня до Джемете, курортной зоны под городом. < - Доедешь до Джемете,* - говорил мне в Москве, к полутемном коридоре Института археологии, Юра Десятчиков**, - как сойдешь с автобуса, через шоссе налево, увидишь проход между домами. Дуй по проходу шестьдесят шагов. Через мостик - зеленый забор. Увидишь раскрытые ворота. Точнее, ворота отсутствуют, просто разрыв в заборе. Заходишь туда, и сразу на тебя смотрит ржавый вагончик. А вокруг зеленые фанерные домики. В вагончике - резиденция начальника экспедиции Шавырина. На самом деле начальник - Катя Алексеева. Серьезная дама. Но некоронованный король там Шавырин. Все дела решает он. Трудоустройство там, и прочее. Захочет - поселит в роскошный домик, да еще одного. Чтобы бабу привести. А не понравишься - пеняй на себя. Даже если будешь вкалывать на жаре, соблюдать трезвость и обходить стороной баб, все равно выгонит. Что поделаешь? Король! Не пойму я Рыбакова***. Все говорят про него - <душка-антисемит, душка-антисемит>. А вот Алика Шавырина терпит. А ведь тот даже не кандидат наук. Черт возьми, во все времена начальству обязательно нужен наглый деловой еврей! Когда на Руси это кончиться?> - тяжко вздохнул Десятчиков. - <Да, Юра, - в тон ответил я. - Я тебя понимаю. Ну, никак не может русский человек обойтись без наглого делового еврея>. Десятчиков смутился и пробормотал: < - Ладно... чего там... я же не тебя имел ввиду... ты же наш... и вообще не похож на...> Я некоторое время молча наблюдал за Юриной эквилибристикой, потом ухмыльнулся и сказал: <Ладно, не напрягайся. Бить по роже не буду. Лень. Вас все равно не переделаешь. Спасибо за протекцию>. Хлопнул его по жирному полечу. < - Увидимся на <югах>, пока!>
       Парадокс заключался в том, что именно Юра Десятчиков, известная фигура в отечественной археологии, рекомендовал меня Шавырину и Кате Алексеевой**** в ка-честве, как он выразился, - <полевого работника, надежного во всех отношениях.>
       Александр Самуилович Шавырин***** принял меня в знаменитом <ржавом вагончике>. Худой, голубоглазый, надо лбом густая черная шевелюра, затянутый в синюю <джинсу>, он смотрел на меня тяжелым недоверчивым взглядом травленного волка.
       -<Я про тебя слышал, слышал... Десятчиков рассказывал. Да и Марина Андреева******. Ну, поглядим. Много людей дать не могу. Человечков восемь-девять хватит. Курган тут у нас есть один - Султанка. Километров двадцать под Анапой. Предупреждаю сразу - место нехорошее. Местные жители разное говорят. Но надо копать. Дам я тебе пару-другую крепких ребят. На перевоспитание. Ну и девиц тоже. Есть у меня тут три оторвы!. На главном раскопе только мешаются. А там загрузишь работой. В общем, сейчас отдыхай. А завтра все сам увидишь. Савельич! - крикнул он в пространство, - Дай человеку ключ от двенадцатого домика! И смену белья!>
       И он тут же потерял ко мне интерес. Я вышел из вагончика. За песчаной дюной шумело близкое море. Запах водорослей мешался с ароматом степных трав. Чайки тревожно вскрикивали в сизом воздухе. Откуда-то из-за вагончика вынырнул сутулый, кривоногий, с вислым носом-сливой Савельич, и, что-то мрачно буркнув, отвел меня в крайний домик, заросший по стенам виноградом. Кинул на койку стопку сыроватого белья и, уходя, посмотрел на меня неприятно-насмешливым взглядом зеленоватых глаз и проскрипел: <Султанку копать будеш-ш-шь? Ну-ну..., давай... Х-хе!>
       Я закрыл за ним дверь, бросил рюкзачок на пыльный пол. Сел на кровать, жалобно скрипнув сеткой. Ветер стучал в фанерную стенку. И одиночество, незнакомое прежде, мягкой тяжестью опустилось мне на плечи.
       ****
       Примечания:- *-Джемете -поселок под Анапой. В 70-90-х годах
       там располагалась Анапская экспедиция АН СССР.
       **-Ю. Десятчиков,-ст.научный сотрудник Института
       археологии АН СССР,лицо вполне историческое
       ***-Рыбаков Б.А.-в1962-89г.г. был директором Инсти-
       тута археологии АН СССР.Отличался крайне консер
       вативным взглядом на историю России,был врагом
       "норманнской теории" зарождения Русского госу
       дарства и ярым антисемитом.
       ****-Алексеева Е.М.- Археолог,д-р ист. наук,руково-
       дитель Анапской экспедиции в 80-х годах про
       шлого века.
       *****- Шавырин А. С.- Технич.директор-менеджер Анап
       ской экспедиции,фактический организатор всех
       полевых работ,душа этой многолетней экспедиции.
       Ум. в сер.90-х.
       ******-Андреева М. В.-Старший научн.сотрудник Ин-та
       Археологии АН СССР. Руководитель Ставропо-
       льской экспедиции(80-90г.г.20-го в.)
       *****
       ...На степном кургане жара обнимает тело. На степном кургане солнце вбивает горячие гвозди в мозг. И мир плавится в сощуренных щелках глаз, колышется в лип-ком мареве, переливается невозможными цветами: Огненный ветер свистит в ушах, поет, хохочет на разные голоса, бросается песком в глаза, сушит гортань. <Я - хозяин этих пространств! - шелестит ветер сухими травами. - Кто вы здесь? Зачем вы здесь?> - спрашивает он странных двуногих существ, упорно грызущих сухую землю кургана железными лопатами.
       Многих, подобных этим, видел степной ветер на своем долгом веку. Одни скакали по степи на конях и убивали, других, связанных веревками, тащили по пыльным дорогам в рабство, третьи, похожие на худых черных муравьев, пахали эту землю и удобряли ее своими телами. Ветер помнил и вождя, похороненного когда-то, очень давно, в этом одиноком кургане, и тех воинов, что насыпали землю над его прахом и резали пленных, окропляя свежей кровью могилу предводителя. Сколько ветер помнит, двуногие, считающие себя разумными тварями, всегда проливали кровь. Вот эти, нынешние, крови не проливают. Они копают старый курган в надежде найти там золото или драгоценности, а может и оружие. Но напрасно. Он, ветер этих степей, знает - ничего там нет, кроме ограбленного еще в древности скелета и нескольких кусков ржавого железа. Из-за чего они волнуются, эти двуногие существа? Что так беспокоит их нынешнего предводителя?
       Он напомнил древнему ветру своим сухим мускулистым телом, обросшим бородой лицом и кривоватыми, в кожаных сапогах, ногами, того самого вождя, чей прах лежит в этом кургане. А может быть, это только показалось? Ведь все двуногие похожи друг на друга, и все они смертны. И только он, древний степной ветер, будет все также нестись над этими степями и свистеть, и звать, и плакать долгими ночами от одиночества:
       < - Виктор! Начальник! Посмотрите сюда! Здесь что-то такое... под лопатой!>
       < - Спокойно, Деник... Я спускаюсь. Сами не трогай... те>.
       И так каждый день, по многу раз. Он почему-то не доверяет им, хотя отобрал этих ребят сам - и по рекомендации Шавырина, и по собственной интуиции, которая ред-ко его подводила. И всякий раз он спрашивал себя, в чем причина такого недоверия.
       И, хотя ответ вылезал сам собой, он всякий раз мысленно отодвигал его, ибо за ответом таилась бездна, в которую заглядывать не хотелось. Но он знал - заглянуть все равно придется, ведь именно за этим приехал он сюда, в Анапскую экспедицию.
       Здесь, в этих пыльных предгорьях, что-то должно разрешиться в его жизни. Или замкнется круг, или, наоборот, прорвется гнойником некая темная завеса его жизни. Недаром таинственный <подвальный цадик> намекал на эту поездку.
       Впрочем, ребята были, как ребята. Нормальные, вполне советские, без налета какой-либо мистики, зауми и прочих отклонений. Перед спуском в склеп снова окинул взглядом весь свой маленький отряд. Белобрысый, жилистый Мишка "Деник" смотрит cнизу (ладонь козырьком), ждет указаний. Двое в северо-западном углу дромоса* - высокий, голубоглазый атлет Юрка Золотарев по кличке <Скиф>, гораздо более напоминает норманна, и томная Олечка Столбецова (точеная полная фигурка, смуглый античный профиль, выгоревшая на солнце пшеничная россыпь волос). Оба увлеченно чистят обломки керамических сосудов. В противоположном углу Надька Котова расчищает скелет, гибкая ее рука с кисточкой летает вокруг выступающих из земли костей, волна каштановых волос стянута на лбу красной лентой, сильное тело движется в такт с руками, ловко расчищающими погребение. Переспать с Надеждой - мечта практически всех мужиков экспедиции, но у этой восемнадцатилетки характер амазонки, может обматерить, может и в глаз заехать. Так что мужички ухаживают деликатно, на пионерской дистанции. В отряд попросилась сразу же, как только узнала про курган. Она пришла в домик вечером и долго ныла: < - Нача-альник, возьми-и... Я буду себя хорошо-о вести... Че-слово! Зуб даю!> На основном рас-копе ей, видите ли, скучно, да и мужики постоянно лезут, то за грудь хватают, то за задницу. Двоих даже пришлось огреть лопатой...
       < - А у меня что, мужиков нет?> - спросил я довольно сурово.
       <Ну-у, вы - другое дело. У вас они не посмеют. Мы с девчонками в курсе, что у вас с этим строго>. И тут она взглянула прямо мне в глаза. Взгляд ее был кокетливый, просящий и одновременно наглый. Она была уверена, что ее возьмут. Она была чудо как хороша, в коротком прозрачном платьице, из которого перли во все стороны ее упругие формы, и знала это. < - Ну, как, начальник, берешь? Я работать умею. Спроси хоть самого Шавырина!>.
       Я хотел было оборвать ее наглый тон, но тут что-то произошло. Порыв ветра ударил в стенку домика, засвистел над дюнами и... мы посмотрели друг на друга... по-новому. Она вдруг побледнела, и глаза ее распахнулись навстречу, как будто увидели нечто, прежде ей неведомое. И мне лицо ее в этот миг напомнило что-то давно забытое, знакомое. Еще немного, и я бы вспомнил... Но все растаяло, рядом с домиком заорали пьяные голоса. Надюха подскочила, на ходу плеснув каштановой волной волос, сверкнула радостной улыбкой: < - Так вы меня берете? Спасибо!> - и с грохотом вылетела наружу.
       Надьку я, разумеется, взял, и теперь она специализируется по зачистке костяков, зная, что это мой конек. Взял я и Надькину подружку Алку, по кличке <Штучка-дрючка>, гитаристку и нарушительницу дисциплины. Крепко сбитая, бедрастая и глазастая Алла, в отличие от своей суровой подруги, любила мужчин. Причем, любого возраста. Работая на лопате, как бульдозер, она ухитрялась почти каждый вечер исчезать в дюнах с кем-то из парней. На утро кавалер выглядел измученным, спал, <стоя на лопате>, а Алка веселилась, напевала во время работы свою любимую: < - Любить, так любить, летать, так летать, стрелять, так стрелять...> и покручивала сексуально-упругой попкой, прикрытой лишь бикини. В первый же день на раскопе, когда я показывал ей премудрости расчистки стенки склепа, она откровенно прижалась ко мне, и низким, задыхающимся шепотом, в ухо: < - Приходи сегодня... часиков в десять... я буду одна в палатке.>
       И снова в этом низком хрипловатом, задыхающемся голосе мне почудилось что-то очень далекое и до спазма в горле родное, знакомое, утраченное. Тогда я погладил загорелое Алкино плечо и отошел. А она удивилась, и потом я боковым зрением отмечал ее изумрудный, затуманенный взгляд, обращенный в мою сторону. В палатку я тогда, естественно, не пришел, ибо, по неписанному закону, начальник отряда подчиненных трахать не имеет права.
       Сейчас она занималась тем, что двигала отвал,- довольно большую гору земли, выброшенную из склепа. Ей помогали двое - Марик Гринберг и Матвей Зеленов, студиозусы из МЭИ*. Оба на раскопках уже не впервые, таких в экспедициях величают <гвардейцами>. Они и выглядели по-гвардейски, оба рослые, спортивные. Обоих ко мне направил Шавырин, ибо, как он мне объяснил, - эти <два Аякса> отвлекают от работы девочек с реставрации. Они подошли ко мне в столовой, в обеденный перерыв. < - Марк!> - протянул мне жесткую мозолистую лапу чернявый, гривастый как лев парень. <Матвей!> перед глазами такая же лапа, те же параметры, только грива русая и вислые казацкие усы. < - А Луки с Иоанном у вас тут случайно нет?> - я в тот день был раздражен и говорил с ними резко. Но они на мой тон не обиделись, усмехнулись и ответили, что два других <апостола> уже отбыли в Москву. И в этих двоих мне в какой-то момент увиделось нечто знакомое, хотя где я мог с ними ранее сталкиваться? В других экспедициях они мне не попадались, в московских компаниях тоже, да и возрастные категории у нас разные.
       Работали они хорошо (Шавырин не ошибся), хотя держались несколько обособленно от остальных, пожалуй, только Алка с ними активно общалась. Нет, не было у меня претензий к моим отрядникам. Все было нормально, и мне не приходилось повторять свои распоряжения дважды. Иногда у меня возникало ощущение, что они читают мои мысли. Не успевал я раскрыть рот, чтобы попросить о чем-то, как уже кто-то отбрасывал накопанную землю, кто-то бежал с рейкой замерять высоту найденного предмета, кто-то быстро чертил на миллиметровке развал найденной керамики. У меня на кургане они не сачковали, хотя, по слухам, на главном анапском раскопе вели себя безобразно, как-то: покидали раскоп в рабочее время, шлялись на набережную пить квас и купаться в море.
       Со мной у них ничего похожего не возникало и ,хотя со второго дня работы они перешли на <ты>, - фамильярностей себе не позволяли. В целом все выглядело, как общение <отца-командира> со своими солдатами, хотя я ни разу ни на кого не гаркнул. Да и гаркать-то было не из-за чего. Порой эта благостная атмосфера меня настораживала - уж больно все было гладко. На раскопках так не бывает. Чтобы все хорошо. Да и шавыринские слова, сказанные невзначай:- <место там нехорошее...> Что он имел ввиду? Удаленность от жилья? До ближайшей станицы километра три. Разве это далеко? Местность, правда, мрачноватая. Здесь начинаются предгорья Кавказского хребта. Рядом с нашим есть еще курганы, разбросанные по склонам. На одном из них торчит каменное изваяние. Местные жители говорят, что в этих курганах черкесы в древности хоронили своих вождей. На самом деле курганы гораздо древнее, восходят еще к киммерийскому времени**. Ну, а хоронить в них могли кого угодно. Кто только не шлялся через эти степи и предгорья.
       < - Начальник! Будешь сам расчищать? Или, может, я попробую?> - <Деник> выжидательно смотрит снизу.
       < - Вылезай пока. Я иду>.
       Спускаюсь вниз. Каменные блоки дромоса*** закрывают солнце. Сразу становится холодно. Черное пятно погребальной ямы. По земляному полу камеры черное крошево - древесный уголь.
       Значит, центральное погребение здесь. Тот скелет в дромосе, очевидно, принесенный в жертву пленник. Или раб. Развал керамики на входе - ритуальный сосуд. Странное погребение. Склеп и дромос явно греческого происхождения, судя по отделке камня, хотя сам курган гораздо древнее. По ритуалу захоронение не эллинское, греки геродотова времени**** уже не клали убитых рабов в могилы. И баранов рядом с могилой не резали. Вон и кости возле ямы явно бараньи.
       <-Начальник, мы остаемся? Или нам тоже вылезать?> - Юрка-<Скиф> и Надежда выжидательно смотрят на меня. Им явно хочется поучаствовать.
       < - Вы двое остаетесь. Будете помогать>.
       < - А я? - Олечка обиженно поджимает губки, - Я еще в прошлом сезоне три погребения расчистила>.
       < - Ты вылезай. Вы с Мишкой отдыхайте пока, через полчаса смените <Скифа> с Надеждой. И Алке с ее гвардией передайте, чтобы ждали команды. Работы у нас сегодня много. Пока все не сделаем - не уедем>.
       < - Ясное дело. А что водиле <газика> сказать?-
       < - Пускай приедет к концу светового дня.-
       < - Есть, начальник! Эй, мужики! Остаемся до вечера! Кайф!->
       Они почему-то всегда радуются, когда приходится оставаться на сверхурочную. Странно. Или это курган на них так действует? У меня порой складывается впечатление, что они и ночевали бы тут с удовольствием. Я начал расчищать главное погребение с каким-то неприятным чувством. Хотя, почему я так дергался? Ведь еще в Москве <подвальный цадик> предупреждал - в этой экспедиции меня поджидает некое испытание. Все двигалось к развязке. И эти, в общем-то нормальные, не склонные к мистике молодые люди неспроста собрались в мой отряд. Что-то их все-таки привело ко мне. А место действительно нехорошее. Так... верхний слой снят. Теперь осторожнее, еще полштыка и пойдут кости. Но погребение не эллинское. И не скифское. Явный впускник. Интересно - кто он? Какой-нибудь дикий касогский вождь*****? Или хазарин?
       < - Надежда!
       - Я!
       - Начинай чистить со стороны ног. Только осторожней.
       - Ясно, начальник, мы же с понятием.
       - Юра, будешь на подхвате. Отгребай землю от ямы.
       - Есть! А как вы думаете, кто там?
       - В каком смысле?
       - Вождь или простой воин?
       - Почему ты решил, что обязательно воин?
       - Ну... мне так кажется. Простых землепашцев тогда в курганах не хоронили.
       - Может быть. Посмотрим. Давай, отбрасывай!> Так... нож скребет... характерный звук. Кости пошли. Осторожнее... череп здесь. Теперь кисточкой. Железный звук... Ржавчина. Металл. Спокойно. Плечевые кости... Коричневое крошево. Остатки истлевшей кожи.
       - Начальник! Тут вокруг берцовых костей коричневое что-то...
       - Это остатки обуви. Осторожней! Попытайся сохранить.
       - Бу-сделано, шеф, не волнуйся.
       - Юрка, заменить не надо? Не устал?
       - Не-а... Можно и здесь начну чистить? Слева?
       - Давай.>
       Так. Идем ниже. Это что за зелень? Бронза... Ага,бляхи... неужели чешуйчатый доспех? Удача. Значит все-таки воин, причем знатный. Интересно, какого времени? Эпоха Великого Переселения, скорей всего. Или позже?... древесный уголь, осколки керамики.
       Керамика серой глины, примитивная... Как холодно здесь, внизу. Солнце уходит. Сколько мы уже работаем?
       - У меня меч полез! Рукоять железная.
       - Аккуратней, Юрка! Меч - это везуха. Смотри, не поломай.
       - Да, я- кисточкой! Осторожно...
       - Есть хотите? Может прервемся?
       - Не-ет, начальник. Мы так на ходу перехватим. Времени нет.
       - Ну как знаете...>
       Ух, как ломит спину! Сколько времени? Я поднимаю голову, медленно разгибаю коленные суставы. Смотрю вверх. Голова гудит от напряжения. Надо же, я и не за-метил, когда они все собрались возле погребения. Весь мой маленький отряд. Они сидели на нагретых за день камнях или стояли, опершись на лопаты. Солнце закаты-валось за горы, и в углах погребальной камеры разливался полумрак. Надо спешить.
       < - Надежда, у тебя как?
       - Готово, шеф. Ноги почистила.Тут от коленных суставов вверх железо идет...
       - Это же меч, серость!- (Юрка-Скиф).
       - Сам ты серость! Можно подумать, я не знаю!- (Надя).
       - Тихо! Не ругаться! Юра, у тебя что?
       - Закончил. Вот здесь, слева, бляхи панциря. Ниже - меч, видите? А возле левого плеча штырь какой-то.
       - Это наконечник пики. Дерево не сохранилось. Так, вот эти мелкие бляшки, явное серебро, поясной набор. Дальше - коричневая труха - остатки кожаной одежды.
       - Вить, а здесь, возле правой ноги...что это?
       - Ага! Ну, теперь все ясно. Молодец, Надюха! Это же стремена! Хорошо, что не повредила.
       - А что из этого следует, шеф?- (Марк).
       - Из этого следует, что перед нами погребение знатного воина, а может быть и военного вождя. Эпоха Великого Переселения народов... или, возможно, позднее... Позднее лет так на двести. Может быть, времени Хазарского каганата.
       - Здорово! А мужик был рослый и здоровый, наверное!- (Алла)
       - У тебя все мысли об одном. - (Матвей)
       - А об чем же еще думать здесь, с вами? Ха-ха-ха! - Алкин смех гулко покатился по дромосу и вверх, из темного нутра погребальной камеры к прозрачному небу, на котором уже проступили закатные краски.
       - Парни, быстро! Матвей на нивелир. Марк, возьмешь рейку и на все точки погребения! Ольга, ты чертишь покойника. -
       - А я, начальник?-
       - Ты пока отдыхай. Когда они все закончат, будешь вместе с Надеждой снимать костяк.
       - Урр-а-а!
       И вот тут, как бы в ответ на Алкино жизнерадостное - <урра> - раскатившееся в пространстве погребальной камеры, наверху, в предгорьях, раздался страшный вой. Как-будто разом завыла стая волков.
       < - Что это?> - Юрка-Скиф разом напрягся, вслушиваясь, Матвей, вылезший из камеры на верхние плиты стенки, замер с треногой, Марик и Мишка <Деник> сжали в руках лопаты, повернувшись в сторону доносившегося воя, девочки инстинктивно подались друг к дружке, и Надька решительно закрыла подружек своим крупным сильным телом. Я мигом увидел эту картину, как бы со стороны. Они застыли, как в игре <замри>. А вой нарастал, накатывался волной и... вдруг я почувствовал - вот оно! Сейчас будет. И закружилось пространство вокруг нас. Невидимые спирали, как пустынный смерч, завихрились, втягивая, втаскивая в провал Времени.
       < - Дай Бог вам пережить это>, - мысленно успел я пожелать им, как меня самого потащило назад, завертело в знакомой карусели, сдавило голову в тисках невиданной боли и... Я увидел и вспомнил их всех...
       ********
       Примечания:-*-МЭИ-Московский энергетический институт.
       **-киммерийское время,т.е.время распростра-
       нения в причерноморских степях Киммерийской
       культуры(11-8в.в. до н.э.).
       ***-дромос(эллинск.)-коридор,ведущий в погреб.
       камеру.
       ****-"геродотово время",т.е.5-й век до н.э.,
       когда жил греч. историк Геродот.
       *****- касоги-предки нынешних адыгейцев.
       ****
      
       Глава 16-я
       <Теперь я знал - кто они...>
       ...А затем все внезапно и резко закончилось, и всё вернулось на свои места. Сколько миновало времени с тех пор, как все мы попали во временной провал? Не знаю. Мне показалось - всего несколько минут. Ибо краски закатного неба почти не потускнели. Когда я вынырнул из омута времени, и железные тиски отпус-тили мою голову, я обнаружил себя спокойно сидящим на куске каменного блока примерно в метре от расчи-щенного нами скелета. Ольга чертила на миллиметровке зачищенный костяк, Алла держала рейку, <братья-апостолы> возились возле нивелира, Мишка Денисов, стоя на отвале, отбрасывал землю. Надька фотографировала нутро погребальной камеры с вершины кургана. Все было нормально.
       За исключением того, что теперь все стало на свои места. И я знал, кто они, мои отрядники. Надька Котова, нахальная девственница, невоздержанная на язык и руку, в прежней жизни отчаянная террористка Натали Сиротенко, она же Оксана Гржибовска, она же, бог знает кто еще, та самая Натали, из-за которой я оставил отчий дом и своих родных, закрутившись в революционном вихре...
       Юрка по кличке <Скиф>, - пленный вождь древнего племени русов, которого я отпустил во второй своей жизни на свободу...
       Алка, разбитная любительница бардовских песен и мужиков, моя угорская пленница Ильдико. По каким дорогам пронес тебя твой рыжий конек? Что испытала ты в твоих прежних жизнях, кого любила, как встретила свой смертный час?
       Два <апостола>, Матвей и Марк... Я снова видел серебряный венец Кавказских гор, мутные воды реки Псыж*, свист касожских стрел, и усатый аланский воин заслоняет меня своим окольчуженным телом от удара. Тогда я даже не знал твоего имени, Матвей. Только запомнил усатую, мрачную физиономию. И Марк, опытный хазарский воин по кличке <Кривой Хазан>, наклонялся надо мной, смертельно раненым, чтобы принять булаву и командование над тысячей хазарских всадников... ...Вспомнили ли вы меня в вашем видении, признали ли вашего тогдашнего тысячника? Что виделось вам обоим, брошенным в беспощадную спираль Времени?
       Мишка Денисов, степенный славянин из подмосковного Фрязино,студент техникума, знал ли ты, кем был в первой моей жизни? Гиора, суровый командир галилейских партизан, мой первый учитель воинской науки, Гиора, которого я похо-ронил в диких горах Востока, нарушив иудейский обычай, с мечом на груди! Наконец я встретил тебя, Гиора, интересно, что бы ты сказал тогда, две тысячи лет назад, если б узнал, в кого перевоплотишься по истечении времени? Мне даже стало смешно, когда я представил реакцию моего первого командира. Но... пути Господа неисповедимы и никому не дано предвидеть своих перевоплощений.
       И, наконец, Оля Столбецова, милая восемнадцатилетняя скромница, любимица отряда... После возвращения из временного провала я старался не смотреть в ее сторону. Сердце мое бухало в груди, и ком застрял в горле, мешая дышать. И больше всего на свете хотелось схватить ее, сжать в объятьях, закричать: < - Дафна! Наконец-то! Две тысячи лет я ждал, чтобы встретить тебя снова! Ты помнишь тот греческий квартал, тесные улочки, запах жареной на оливковом масле рыбы? Ты помнишь крики разносчиков холодной воды в то утро, когда ты оставила меня в своем домике, и розовый шелк персидских одеял, оттенивший белизну твоей кожи? И запах египетских притираний и розового масла, сводивший с ума, и твоя упруго трепетавшая грудь, заставлявшая забыть о четком шаге римских военных патрулей?!..>
       Но я не мог этого сделать. Потому как в этой жизни я был всего лишь начальник маленького экспедиционного отряда, по имени Виктор Берг, обычный человек тридцати с лишним лет,правда, с довольно выраженной семитской внешностью. Поэтому я молча сидел на обломке каменной плиты и наблюдал. Они заканчивали обычный трудовой день, заурядный день полевой экспедиции.
       Марик выбрасывал <комсомольской> лопатой остатки земли из камеры. Ольга складывала планшет. <Деник> с Матюшей укладывали нивелир в деревянный ящичек, Юрка уносил с раскопа лопаты. Алла и Надежда, завернув в <крафт>** кости погребенного вождя, а также найденные при нем предметы, осторожно упаковывали все это в коробки. Скоро должна приехать машина. Оранжевый диск солнца погружался в морской залив и темнота стремительно наползала с гор, окутывая туманом курганы.
       И все же... что-то в их поведении было не так. Точнее, не как всегда. Они не разговаривали друг с другом. Не было обычных в конце рабочего дня шуток и смеха. Сейчас они напоминали мне зомби, что автоматически делают привычные операции, а сами вдруг задумались о смысле жизни или еще о чем-то, не свойственном их при-роде. На меня они старались не смотреть. Значит, попав, как и я, в энергетический вихрь Времени, они увидели там свою прежнюю жизнь. Или прежние жизни? Мне очень хотелось узнать, что же они видели? И если они встретили там меня прежнего, то как сложатся теперь наши отношения? Смогут ли они вообще переварить то, что увидели? Как увиденное отразится на их последующей жизни?
       Вопросы сдавливали мою голову обручем, но я должен был молчать. У каждого человека на свете есть дорога, которую он обязан пройти один. Без подсказок и помощи.
       Этот курган с каменным склепом был воздвигнут в давние времена на одном из сотен узлов энергетической сети, охватившей всю поверхность Земли. И время от времени такой узел начинает активно действовать подобно излучателю, и всякий кто попадает в его поле, резко меняется, может приобрести новые свойства. Стать знахарем или ясновидящим, увидеть прошлое, прозреть будущее...
       К моменту этой экспедиции я уже был знаком с гипотезой Морозова-Макарова***, но мои орлы из Фрязина, Люберец или Перова вряд ли слыхали об этом. И, самое главное - общение с <подвальным цадиком>. Я-то знал, что я - воин Агасфер, я видел свое прошлое. И в моей душе не было страха. А они? Что они видели в своей жизни, эти мальчики-девочки?
       Когда на стремительно синеющем небосводе замерцали первые робкие звезды, к кургану лихо подкатил пропыленный <газик>, мы быстро погрузились и отъехали от кургана, темнеющего на фоне закатного неба. Молча тряслись, прижавшись друг к другу в тесном пространстве машины. И за всю дорогу никто не сказал ни слова...
       ****
       Примечания:-*- Псыж-(адыг.)- древнее название р. Кубань.
       **-крафт- жесткий упаковочный материал,вид
       плотной бумаги.
       ***-гипотеза Морозова-Макарова -возникшая в сер.
       70-х годов 20-го века гипотеза инженера В. Ма
       карова и геолога А. Морозова о том,что Земля
       явл.кристаллическим многогранником, окутанным
       электромагнитной сеткой,узлы которой явл. оча
       гами магнитной и биологической активности.
      
       ***
       ...Нет, они не признали меня. Это не значит, разумеется, что в своих <полетах в прошлое> они ничего такого не видели. Видели, конечно. Я понял это по их реакции. С того памятного вечера в погребальной камере, у свежезачищенного скелета, они стали относиться ко мне иначе. Мальчики и девочки реагировали, естественно, по-разному. Тут надо было учитывать еще и то, что все они были материалистами. Материалисту, конечно, жить проще. Все разжевано, ничего не надо объяснять. Мы - потомки обезьяны. Бессмертной души у человека нет. Бога тоже нет. Ну, а если Бога нет, тогда я, Вася Чернозадов, центр Вселенной! И, соответственно, право имею. На все, что угодно, вплоть до убийства соседа по квартире, изнасилования его жены, присвоения евойного имущества. А почему? А потому, что живу всего одну-единственную жизнь (другой не будет!), и воздаяние за праведность мне за гробом не светит. А если так, то вперед, однова живем! Все остальное - условности. И вдруг - бац! Попадают ребята, как в старинной сказке, в вихрь Времени и видят, мало того, ощущают на своей шкуре все прелести, а равно и мерзости своих прошедших деяний. И моментально понимают, что обмануты проповедниками голого материализма. И видят воочию не мир, а Миры и пространства без конца и края, и среди всего этого кошмарного великолепия - свои маленькие жизни. Мелкие злодейства, грешки, подлости и...
       < - Да-а-а, - в ужасе шепчут они, - а мы-то думали...> И хочется вспомнить вот это: < - Бога нет и это медицинский факт! - сказал Остап>. И эдак пошутить, поюродствовать на эту тему. Но не выходит шутки, с Мирозданием шутки плохи, и видятся уже Темные миры - расплата за неверие, за глумление над святынями. И звериный первобытный ужас, накатывающий из мозжечка - надо немедленно что-то делать со своей жизнью!
       Но действие заповедного таинственного места закончилось, как-будто чья-то всесильная рука повернула выключатель. И вот они вернулись в свой, такой знакомый, такой реальный мир. И тут включается защитный механизм. <-Что это было?> - спрашивает каждый себя, - <Бредовое видение вымотанного трудом на жаре и ночными блядками работника лопаты? Болезненное состояние психики? Или же действительно вещее видение, посланное Высшей Силой?>...
       Да, они переменились. Со мной были теперь подчеркнуто вежливы, осторожны в высказываниях. Как- будто ждали от меня каверзного вопроса. Миша Денисов (Гиора) все порывался что-то спросить. <Братья-апостолы> Марк и Матвей, когда я к ним обращался, тянулись чуть не во фрунт, как прусские гвардейцы перед фельдфебелем. А белокурый атлет Юрка как-то странно на меня посматривал, но на вопросы отвечал односложно, типа: < - Да все нормально, начальник. Нет. Я абсолютно здоров. Проблемы? Нет у меня проблем, все тип-топ>.
       Девицы повели себя еще хлеще. Впрочем, со стороны это было нормальное для полевой экспедиции поведение девочек. Они, все три, рвались со мной переспать. По-моему, они сами не отдавали себе отчета, почему их так тянет ко мне. При этом, они как-бы сговорились не пересекаться друг с другом.
       Надька Котова влетела в мой домик в пол-первого ночи, завернутая в белое покрывало, сбросила его и голая упала в мою койку, зажмурив глаза. И на мое изумленное: < - Ты чего, Надюха, выпила лишнего?>, стуча зубами, выдавила: <Ви-ить, я не в-выпила... Я ужасно хочу тебя... Н-не могу больше...> Она вовсе не была девственницей, эта экспедиционная недотрога. Она меняла позы, как опытная шлюха и, когда через пару часов мы оба выдохлись, счастливо прижалась к моей груди, прошеп-тала: <Наконец-то... ой, как мне легко... хорошо-о,ми-илый...>, и я вспомнил, что моя Натали из четвертой по счету жизни, говорила мне точно такие же слова. Я даже назвал её пару раз Наташей, Натали. Она очень удивилась: < - Знаешь, а меня мама так назвать хотела, но папа был против. А имя Надя мне совсем не нравится>. На мой вопрос, что с ней произошло на кургане в тот вечер, она хихикнула и смущенно пробормотала: < - Знаешь, чушь какая-то привиделась. Со мной так бывает. Вдруг увидела тебя и себя, вдвоем, представляешь, на каком-то кораблике или речном трамвайчике, в каюте. Кораблик идет по большой реке. А мы в этой каюте трахаемся. И никого больше нет... Странно, правда?> Потом она уснула, а перед самым рассветом вскочила и убежала, нежно поцеловав на прощанье. Днем на раскопе была чужой, никак не проявляла того, что между нами произошло. Мне даже порой казалось, что дневная Надька не подозревает о существовании ночной Натальи...
       Что же касается Алки по кличке <Штучка-дрючка>, то она почему-то преследовала меня исключительно в дневное время. Первый раз это произошло в воскресенье. Мы не работали, люди разъехались, часть отрядников подалась в Новороссийск, на экскурсию в Абрау-Дюрсо. Я ушел к морю, позагорать в дюнах, но Алка нашла меня там. Вокруг было тихо, безлюдно, только тоскливо кричали чайки. Она молча плюхнулась рядом на расстеленное полотенце, прижалась ко мне и так же молча стянула с себя трусики... С Алкой-Ильдико мы не разговаривали. Почти не разговаривали. Она неистово, яростно отдавалась, утоляя сжигающую ее страсть. Потом какое-то время лежала рядом, обнимая небольшими крепкими руками, вжимаясь лицом в мою подмышку. А после уходила, расслабленная, успокоенная. Иногда бросала на прощанье: < - Никому не говори, ладно? Не выдавай меня...>. Наверное думала, что я кому-то буду рассказывать, хвастать, дурища... Она почему-то отдавалась мне, подстерегая в самых неожиданных местах. Однажды это случилось прямо на раскопе, что было верхом наглости. Курган мы почти закончили, оставалось только зачистить внешний "профиль" и кое-что по мелочи, и я часто устраивал перекуры, чтобы дать ребятам немного передохнуть. Во-время одного такого перекура я забрел в лесополосу, метрах в двухстах от кургана. Там было прохладно, густые заросли тамариска закрывали обзор, в верхушках деревьев перекликались горлицы. Тишина окружающего малого мира, отрезанного зарослями кустарника и деревьями от дневной суеты, входила в меня, убаюкивая... Внезапный шорох выбил подступавшую дремоту. Это была она, Алла. Она сбросила шорты, под которыми ничего не было. Ее требовательный шепот: < - Иди ко мне!>. Она нагнулась, опершись о поваленный ствол дерева. < - Я хочу так. Ну... Иди же...> Я вошел в нее сзади, она задыхалась, постанывая. Где-то вверху перекликались птицы, шумели под ветром деревья, с ближнего поля доносился рокот трактора, с кургана слышались голоса, кажется, Мишка <Деник> звал кого-то...
       Это продолжалось целую вечность, потом все оборвалось, закончилось, мы с ней лежали под кустом тамариска и облака плыли над нами, задевая верхушки тополей. <-Знаешь, а я все помню>, - сказала она. < - Что?> <-На-верное, это был сон. Странный сон... Как- будто я жила в прошлом. Давно. И мы с тобой лежали вот так в каком-то кожаном шатре. А потом бежали от кого-то, и ты подарил мне коня, и я скакала одна среди гор, поросших елями... А потом я искала тебя, звала, а ты все не появлялся. И, знаешь, ты был... не совсем ты, похож, но гораздо моложе и волосы такие... с рыжиной>.
       < - А потом? - спросил я с заколотившимся сердцем, - Что было потом?>
       -<Кончилось тем, что на меня кинулся какой-то зверь, пятнистый. И темнота. Но это же был сон и потом я проснулась>.
       < - А как тебя звали, ну... в этом сне?>
       < - Не помню. А как могут звать во сне?>
       < - Когда ты это все видела? В тот вечер, когда мы погребение расчистили или позже?>
       < - Не-е, что ты... этот сон мне и раньше снился... С самого детства. Я, как тебя здесь увидела, так сердце и рухнуло. Надо же, говорю себе, вот он мне во сне виделся, а теперь наяву... А на кургане в тот вечер действительно была чертовщина какая-то, но... нет, моего сна не было>.
       Вот так все и закончилось. Для Алки-Ильдико все, случившееся с ней и со мной в одной из жизней, было всего лишь периодически повторяющимся сном. Надька Котова так ни в чем и не призналась, хотя я чувствовал ее смятение и непонятную ей самой сексуальную тягу к чужому тридцатисемилетнему мужику. Да и видение, пришедшее к ней тогда, возле костяка древнего воина, вероятно беспокоило ее незатейливое воображение.
       Через пару недель мы закончили курган, а там подошел конец августа, и мои отрядники покинули Анапскую экспедицию. Остались только Мишка Денисов и Олечка Столбецова, как они пошутили - <до белых мух>, то есть до конца сезона.
       Гремела общая <отвальная>, на которой, по доброй традиции, все перепились, и клялись друг другу в вечной дружбе и любви, обменивались адресами и телефонами, обещали встретиться.
       -<Не забывай нас! Нам было так хорошо здесь, в нашем отряде и с тобой, шеф, так классно нигде не работали, до встречи в стольном граде!..>
       Мне было грустно на этой <отвальной>. Ожидаемая столько времени встреча обманула меня. Может быть, мои женщины и боевые соратники все же увидели свое прошлое? Увидели и ужаснулись открывшейся истине? А ужаснувшись, спрятались в привычный им уютный мирок сиюминутной, сегодняшней жизни, уверив себя, что все это просто сны, пьяные или наркотические кошмары, и нет никакого переселения душ...
       Утром они все погрузились в автобус и уехали. Над опустевшим лагерем свистел соленый морской ветер, шевеливший обрывки газет, обертки от мороженого, полусгоревшее тряпье из вчерашнего костра. В тот день в экспедиции никто не работал, и я ушел к морю, успокоится и привести в порядок мысли. Перед глазами была вчерашняя <отвальная>, повисшие на мне Алка и Надежда, их бесстыжие поцелуи (как странно, что они совсем не ревновали друг к другу). Пьяные глаза Юрки-Скифа и немой вопрос в его взгляде, он хотел спросить меня о чем-то, но так и не решился, боялся чего-то, дурак. Потом, уже садясь в автобус, сильно тряхнул мою руку: <Спасибо, командир. Спасибо вам за все,! За все!> Так и не сказал, что пережил он в тот вечер на кургане. И два <апостола>, сидя в автобусе, махали мускулистыми руками, кивали мне заговорщицки, как-будто знали что-то такое... На <отвальной> я сказал им: < - Трусость, парни, самая опасная вещь на свете>. < - Мы знаем, шеф>, - ответили оба. Знали, но не сумели преодолеть.
       Я бродил вдоль пустынного пляжа, смотрел на волны, мелодично накатывающие на розовый утренний песок. Ее я заметил не сразу, она тихо сидела под навесом на влажном топчане. По ее тревожному взгляду я понял, что она ждала меня. Знала, что по воскресным дням ухожу на дикий пляж. < - Ну, - спросил я, - ты чего? Чего сидишь здесь, Ольга?> Я хотел назвать ее прежним именем, но что-то мешало. По опыту с Аллой и Надеждой я уже знал, какова будет реакция - удивление, недоуме-ние, насмешка...
       Она ответила мне что-то, мы шли по утреннему пустому пляжу, говорили о какой-то ерунде, я пробовал даже шутить, она смеялась, но думали мы об одном и том же, одна мысль вела нас к фанерному домику, скорей, скорей... Мы влетели в ее домик, стоявший в самом глухом углу зоны отдыха, в каком-то бредовом состоянии сорвали с себя одежду и рухнули в постель. Время остановилось, потом потекло вспять, в мое прошлое, и я вновь видел перед собой Дафну, страстный оскал ее рта, зака-тившийся изумрудный взор, бронзового цвета волосы, разметавшиеся по подушке... я бешено входил в нее, как тогда, две тысячи лет назад, во времена моей повстан-ческой юности. Я вновь переживал те мгновенья первой близости со страстной, развратной греческой девчонкой, спасшей меня от смерти и, казалось, что это, несравнимое ни с чем по остроте мгновение, будет длиться вечно. Потом наваждение рассеялось, мы лежали рядом, Ольга постанывала, прижимая ладонь к низу живота, а я, очнувшись, с изумлением увидел растекшееся пятно крови на простыне, кровь на ее бесстыдно раскинутых бедрах.
       - Как же это... Оля, ты...
       - А ты не понял?
       - Я же не знал! Я думал, ты уже...
       - Как Надька с Алкой? Не-е-т, ты первый.
       - Что же ты не сказала?
       < - М-м-м... больно... Ты так сильно меня... я решила тебе не говорить... что я девочка. Хотела, чтоб ты взял меня, как и остальных. Сама не пойму... Но я так сильно тебя захотела, как ни одного парня. Наваждение какое-то...
       Я положил руку на ее вздрагивающий упругий живот, удерживая вновь накатившее желание. Мне хотелось сказать ей:- неужели ты так ничего и не вспомнишь? Вспомни, тебя же звали Дафной в той, первой моей жизни. Ты была гетерой и я любовался тобой сквозь прозрачные занавеси в комнатах веселого заведения. Ты дразнила меня, а потом спасла, раненного, от римских солдат и была моей первой женщиной в этом скорбном и жестоком мире, ты научила меня видеть и ценить красоту, быть благодарным Всевышнему за любовь, скудно рассыпанную в мире среди жестокости, грубости, скотства. Неужели ты не помнишь, как мы лежали с тобой на персидских одеялах, и солнечные зайчики весело бегали по белой стене и по твоим розовым округлостям? А снаружи кричали разносчики холодной воды и кто-то играл на флейте? И как поздно ночью ты провожала меня и целовала на ступеньках твоего белого домика?
       Но я, разумеется, ничего не сказал вслух, я знал - это бесполезно. Мои мальчики и девочки... Вы, конечно, отличались от остальных, потому, наверное, и попали в мой отряд. И ваши прошлые жизни оставили в вас свой темный след. Но, увы, воспитанные вечно испуганными родителями в мире грубого, желудочного материализма, вы не смогли переступить через границу, разделяющую миры. Может быть, вы еще встретите на своем пути учителей, которые помогут вам, как помогли они когда-то мне. Но я не мог быть вашим наставником. Мне, воину Времени, Агасферу, не дано быть Учителем, ибо у каждого из нас своя судьба.
       С Олей-Дафной мы провели замечательную неделю, полную страсти, нежности и тихого человеческого счастья. С той лишь разницей, что для нее, восемнадцатилет- ней красавицы, это было началом какой-то неведомой, полной открытий, романтичной взрослой жизни. Для меня же, воина Агасфера... Кем она была для меня, эта безнадежная встреча с прошлым? Как я хотел бы забыть, кто я есть! Проснуться светлым летним утром, увидеть рядом раскинувшееся тело любящей девочки, совсем не Дафны, а просто Ольги, и пусть ей восемнадцать, а мне почти <сороковник>, я был бы счастлив с ней, и у нас были бы хорошие дети. Как у прочих нормальных людей. И она готовила бы мне завтраки на работу, и вечерами я бы летел домой, к ней и к детям. А по воскресеньям, мы сидели бы за столом, касаясь друг другом коленями... Разве это так уж мало, простое человеческое счастье?
       Но я слишком хорошо знал, что мне предстоит путь, на котором ни ей, моей Ольге-Дафне, ни другим моим подругами нет места. Через неделю она уезжала в Москву, и я провожал ее до поезда. На длинном сером анапском перроне мы долго стояли, взявшись за руки. Вошли в вагон, я забросил ее рюкзак на верхнюю полку. Потом противный голос проводницы резанул по ушам:- <граждане провожающие, покиньте вагоны!>. Я стоял на перроне, а Ольга, высунув стриженную головку в открытое окно, протянула ко мне тонкие загорелые руки. Я сжал ее запястья. Шелковистая кожа... Я поцеловал ее тонкие пальцы, загрубевшие от работы. Поезд тронулся. Мы расцепили руки, и она, весело помахав мне, крикнула в пространство: " - Я жду тебя в Москве! Приезжай скорее!>
       Она верила, что мы увидимся. И будем вместе. Как это хорошо - жить в неведении. Что касается меня, то я вместе с оставшимися членами экспедиции (в основном, это были взрослые мужики, вроде меня, не спешившие в столичную суету отпускники) занимался рутинными делами, то-есть - консервировал раскопы, заколачивал ящики с находками и костями, собирал папки с документацией. Сборы отвлекали меня от тяжелых мыслей, и только одинокими вечерами, когда порывы ветра с моря сотря-сали стенки домика, горечь случившегося отравляла сердце. Встреча с прошлым не принесла ни радости, ни облегчения. Я не приобрел верных друзей и подруг, я не получил ответов на вопросы, мучавшие меня: < - Кто я? Зачем я? Куда иду?>
       Однажды Шавырин, почти не задававший мне вопросов за все время экспедиции, вдруг пригласил в свой вагончик. Кроме Шавырина, за столом сидел знаменитый шавыринский завхоз Савельич, сизой физиономией и висячим багровым носом-сливой напоминавший сказочного вурдалака. Шавырин налил мне водки, пододвинул тарелку с совершенно невероятной для экспедиции закуской - колбасой <салями>, красной рыбой и бастурмой и, подождав, пока я выпью <штрафную>, подмигнул Савельичу и спросил: < - Скажи, что у тебя там творилось в последнее время?>. И, увидев мое непонимающее лицо, уточнил: <На кургане, по моим данным, твои хлопцы как-то не совсем уютно себя чувствовали. В чем дело, как ты думаешь?> Краем глаза я увидел - сизый <вурдалак> впился в меня своими зеленовато-серыми гляделками.
       < - Это они вам пожаловались?> - спросил я.
       Шавырин поднял обе ладони, как бы сдаваясь: < - Нет-нет, Витя, ради бога, никаких на тебя жалоб, не думай!>
       <Им не на что жаловаться, Александр Самуилович, работали нормально, без перегрузок, питание - слава богу, да и объект интересный!>
       < - Витя, я же не об этом, - Самуилыч приложил руку к сердцу, - Послушай! Здесь дело серьезнее, чем ты думаешь. Вот и Михаил Савельич в курсе. Твои парни жаловались на самочувствие!>
       < - Самочувствие?!>
       <Ну, да! Вообще-то мы должны были тебя сразу предупредить. Но... так вышло... Так вот,этот курган, Султанку, копал еще сам Тизенгаузен*, в тысяча девятьсот тринадцатом году. Начал копать, снял верхний слой, потом верхние перекрытия погребального комплекса и... бросил. Почему? В его полевом дневнике обнаружена единственная запись: < - Мои рабочие и казаки-добровольцы внезапно захворали. Возможно из-за плохой местной воды. Раскопки этого интереснейшего памятника пришлось прервать>. Вот так... Потом, уже в советское время, в середине тридцатых, попытался продолжить Городецкий. И снова то же самое. Внезапно его рабочие, да и он сам, занемогли от странной болезни>.
       < - Какой же?>
       < - По описанию похоже на холеру, но не холера...Понос раз десять на дню, озноб, головокружение, рвота. Общая слабость>.
       < - Но у моих - ничего похожего! Правда, у Юрки и <братьев-апостолов> было. И понос, и рвота, и общая слабость... Но это оттого, что надрались как-то вечером, как свиньи. И вино отвратительное, у местных называется <муляка>**. Туда для крепости куриный помет вперемешку с табаком намешивают>.
       < - Так-так. Ну, а девочки? Они же, вроде, не пили эту гадость. А они жаловались на озноб. И температура...>
       < - А девочки, Самуилыч, (я впервые назвал его фамильярно, меня этот допрос начал злить), а девочки как-то изволили кататься на катере, при хорошей волне и холодном ветре. Вот и простудились. Я же их сам потом лечил.>
       < - Ты не сердись. Нас ведь этот курган тоже задел. Мы до тебя его дважды принимались копать. В шестидесятых его начинала <бабушка> Цветаева и бросила, дескать, денег не хватило. А в позапрошлом году твой Десятчиков ковырялся. И тоже хвороба его одолела. Вот он говорил о некоей странности. Как только стали они в погребальной камере работать, напало на них головокружение, сознание стали ребята терять, кое у кого крыша поехала. Пришлось <скорую> из анапского психдиспансера вызывать>.
       < - Да-да, хе-хе-хе! - отозвался <вурдалак> Савельич. - Психушку вызывали. Парень стал на людей с топором кидаться>.
       < - Но из моих никто же с топором или еще как-то не кидался, правда? Курган мы благополучно докопали, погребенного в нем вождя зафиксировали, сфотографировали и достали, как миленького. Скрепером <бровку> зачистили. Никто не умер и в психушку не попал. Ко мне есть вопросы?>
       < - Ты не понял. Не сердись! - Шавырин похлопал меня по плечу, - Мы же только поинтересовались...>
       < - Да-да, - заскрипел Савельич, - просто так, интересно, как это у тебя гладко вышло?>
       < - Ведь ты первый, кто этот проклятый курган докопал! - Шавырин многозначительно посмотрел мне в глаза. - Вот мы и удивились... Понимаешь, Тизенгаузен, Городецкий, Цветаева не смогли. А ты сумел. И ребята твои молодцы>.
       <-Ну, так, давайте тогда выпьем за успех. И за моих ребят и девочек>.
       <Да-да! - радостно загалдел <вурдалак> Савельич, - давай, Самуилыч, выпьем. Все же они молодцы, а?>
       После третьей я встал и откланялся. Шавырин вдруг пожал мне руку, чего прежде за ним не водилось, и, пристально глядя на меня, сказал: < - Ты знаешь, какая интересная деталь? Лет пятнадцать назад местные казачки из соседнего колхоза повадились плиты с этого погребения на свой свинарник таскать. Камень, дескать, хорош. Так в один прекрасный момент свиньи беситься начали. Рванули из свинарника в разные стороны. Едва потом собрали.Так-то...>
       В последний день перед отъездом я ушел к морю. На море слегка штормило. Балла четыре. Волны нагоняли одна другую, мчались на берег, выбрасывали водоросли, кусочки дерева, обломки окатанной древней керамики. Чайки носились над водой с тревожными криками: - За-чем? Зачем? Зачем? -
       Мне больше нечего было делать в этом суровом скифском краю. Я знал, мне надлежит в скором времени возвращаться на мою прародину, расставаясь навсегда с вновь обретенными друзьями и подружками. Мне было горько, оттого, что они не признали меня. Значит, надо возвращаться. Вот для чего меня направил сюда <подвальный цадик>. Надо возвратиться в Иудею. Может быть, там я получу ответ.
       Вечером того же дня я сел в поезд <Новороссийск-Москва>.
      
       ******
       Примечания:-*-Тизенгаузен- русский археолог-античник.Работал
       На Кубани и Сев. Кавказе в нач.20-го века.
       **-"муляка"- местное кубанское вино-самодел,обычно
       мутно-оранжевого цвета. Местные греки для крепо
       сти добавляют в него сухой куриный помет.
       *******
      
      
       Глава 17-я
       <Прощание с Родиной.>
       Москва встретила холодным противным дождичком и <неформальными>* митингами. Вся замороженная до середины восьмидесятых годов Империя, как по мановению чьего-то колдовского жезла, в одночасье пришла в движение. Люди, долгое время жавшиеся по диванам с двусмысленными анекдотами или просто лакавшие в подворотнях водку, вдруг высыпали на улицы с разноцветными флагами. На площадях и в парках кипели ораторы. Прибалтика и Закавказье требовали отделения, в Нагорном Карабахе уже стреляли друг в друга, объявившиеся невесть откуда демократы-<западники> требовали всенародного суда над КПСС, а длинноволосые <национальные патриоты> в черных косоворотках громко обвиняли евреев в <геноциде русского народа>.
       Я вспомнил мирные тусовочные чаепития десятилетней давности и слова одного умного старого полит-<зэка> о том, что в России все начинается с либеральных воззваний, а кончается вселенским погромом. Я понял, что мне больше нечего делать здесь, на этой скорбной земле. Я съездил на дачу к родителям бывшей жены, забрать кое-какое барахло. Со стариками у меня сохранились вполне человеческие отношения, теща дала мне в свое время ключи от деревянного домика со словами: <В жизни всякое бывает. Я на тебя не в обиде, что не вышло у вас с Маринкой. У тебя характер. У нее норов. А на даче бывай. С конца августа там никого нет. Ежели люди надоедят - приезжай, живи...>. Моя внимательная теща знала, что я иногда люблю уединиться.
       На даче я пробыл три дня, немного на прощанье похозяйничал: сгреб в кучки и спалил жухлую листву и ветки, подправил расшатавшееся крыльцо. Собрал в рюкзак свои старые вещи: - выгоревшую на целинном солнце "стройотрядовскую" куртку с эмблемами, старую солдатскую шинель, яловые сапоги, охотничий нож с ручкой из рога кабарги (подарок приятеля) - все это носило отпечаток моей здешней жизни, но оставлять это на даче мне не хотелось.
       В последний вечер я долго сидел у затухающего костра, вспоминая прошлую жизнь. Подмосковная ночь уже вступила в свои права: - где-то высоко в ветвях деревьев ухал филин, шелестела опадающая листва, тревожно скрипела старая толстая сосна, видевшая на своем веку и банды Кости Зеленова, и нэповские загулы советских купчиков, и ночные аресты обитателей академических дач, и немецких мотоциклистов в рогатых касках. От осенней остывающей земли тянуло сырой гарью, последние обитатели дачного поселка жгли палую листву, ветки и прочий мусор, оставшийся с лета. Какая-то запредельная, нечеловеческая тоска наваливалась на меня из окружающей темноты. Я знал - моему пребыванию здесь, на этой земле, с названием Россия, приходит конец. Мне было жаль покидать суровую неприветливую родину. Я слишком долго здесь прожил. В прошлых воплощениях нить моей жизни была короче. Короче...
       < - Не бывает счастливых концов, - говорил мне <подвальный цадик>. - Конец чего-бы то ни было всегда печален.>. И добавлял: - "- Если ты не уходишь навсегда". Как-то я спросил его: <А разве навсегда - это не печально?> - <Нет - ответил он, - Уход навсегда избавляет человека от страданий материального мира>.
       Я сидел у ночного догорающего костра в самом сердце поселка, зарывшегося в глубину российской земли, и вспоминал свою последнюю жизнь. И память, эта подлая старуха, почему-то подсовывала мне самые теплые моменты моей жизни...
       ...Вот мы с моим другом, Борькой Рыжим, еще совсем мальцы, прячемся в лесной траве от его сестры Галины, а она бегает туда-сюда, дура, и зовет, и зовет, волнуется, а нам смешно...
       ...Утро в пионерлагере, летнее июньское утро. Мы с Сережкой Григорьевым удрали с очередного отрядного мероприятия. Валяемся за стогом свежескошенной травы, смотрим в небо и обсуждаем достоинства нашей пионервожатой Нины, в которую оба влюблены...
       ...Выпускной вечер одиннадцатых классов. Я, набравшись смелости, танцую вальс с первой красавицей школы, Татьяной Сокольской, ее гибкая талия волнуется в моих ладонях, ее бедра резко прижимаются в порыве танца, ее губы что-то спрашивают, но я не слышу, музыка в зале гремит:
      
       Вальс-Ва-альс, ва-а-альс, звенит над странною сегодня-я,
       Ва-альс, вальс, вальс - у вас, и у нас в этот ра-а-
       Достный час!!
      
       И позже, уже под утро, мы идем дружной большой компанией к Красной площади. Над Москвой медленно поднимается бледный рассвет, Мишка Вагин из 11-го <Б> терзает струны гитары, а мы громко запеваем:
      
       Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,
       В восемь часов вечера пронеслася весть -
       У старушки-бабушки, бабушки-старушки,
       Шестеро налетчиков отобрали честь!
      
       ...Летняя практика после первого курса биофака. Астраханский заповедник. Мы, четверо студентов пединститута, выгребаем на веслах, потому что ветра нет и парус на нашем <куласе>** обвис тряпкой, и надо выйти в Каспий из этой бесконечно извивающейся Ахтубы. У нас задание - собрать экземпляры флоры и фауны для отчета, и солнце жарит с белесого неба, и во рту сухо, как в пустыне, и третьи сутки едим одну рыбу, и по ночам грызут комары. Но мы почему-то веселы, шутим, смеемся над ерундой, хотя мышцы гудят от усталости и саднят содранные рукояткою весла ладони...
       ...Соревнования по самбо, <открытый ковер> в МФТИ***. Я кружусь в схватке с толстым белобрысым парнем в синей <борцовке> и такой же куртке. Толстый <эмфэтэишник> сопит и сопротивляется. Я никак не могу сбить его в партер, бегут драгоценные секунды, а на трибунах орут ребята из нашей команды: < - Берг! Давай! Дави!>
       ...Последнее институтское лето. Я уже сдал все экзамены и уехал в наш спортивный лагерь, в Крюково. Мы дежурили с ней на кухне и вначале поругались из-за плохо почищенной кастрюли. Так она мне сказала. < - Ты плохо почистил кастрюлю из-под вермишели>. И гордо вскинула голову...Таня... У нее были густые, светлые, довольно коротко остриженные волосы. Цвета спелой пшеницы. Я злился на нее все дежурство. И только вечером, после сдачи смены, вышли вместе из пышущей жаром кухни, посмотрели друг на друга и рассмеялись. А еще через пару дней ушли вдвоем в лес, взявшись за руки и... опоздали на ужин. В лесных сумерках ее синие глаза казались мерцающими, как летние звезды. Она молча прижималась ко мне и я чувствовал, что она хочет... < - Ей всего девятнадцать - подумал я, - Неужели же она...> - <Ну , что ты, дурачок?> - шептала она. Мы лежали на тропинке, иглы покалывали бока и спину, она оказалась сверху и все произошло само собой, как бы во сне. И деревья в том волшебном лесу одобрительно качали нам вслед мохнатыми кронами, когда мы уходили по тропинке к спортивному лагерю. Потом были три восхитительные недели и последняя сумасшедшая ночь - конец смены, общелагерная пьянка, костер из сухих елок... На следующий день все разъезжались, и мы целовались на перроне и потом, в тамбуре вагона, и никак не могли расстаться. Она поклялась мне в вечной любви, и я всерьез поверил ей, но той же осенью меня взяли в армию и все ушло, забылось, исчезло...
       И вот у ночного костра, прощаясь с прошлым, я вспоминал эти прекрасные моменты моей жизни. Оказывается, они были у меня до того, как встретил я <цадика> и узнал правду о себе.
       Я вспомнил и другие события, веселые и печальные, и разговаривал мысленно с добрыми людьми, попадавшимися мне на жизненном пути.
       Я уходил с дачи рано утром, когда еще не рассеялся туман над асфальтовой дорогой, и солнце еще не золотило вершины дремучих елей и сосен. Тревожно каркали вороны, печально шелестели ветви осин вдоль дороги. И звук моих гулких шагов разгонял утреннюю тишину. Я знал, что больше никогда не увижу лес в осеннем тумане, поля, заросшие жухлой травой, не услышу тоскливый крик коростеля и гудок дальнего поезда, рассекающего пространства этой печальной земли...
       А потом была какая-то лихорадочная трясучка последнего месяца перед эмиграцией. Я помогал всем желающим побыстрей уехать в Израиль, как они выражались, <на родину предков>. Они вдруг так захотели на эту <родину>, еще пять-шесть лет тому назад и не помышляли, были вполне патриотичными советскими гражданами... Конечно, тут сказалась и общая обстановка в разваливающейся на глазах Империи, разом, как по чьей-то команде, опустевшие прилавки магазинов, распоясавшееся хулиганье в черных косоворотках с эмблемами <РНЕ>**** на рукавах, антисемитские листовки и плакаты в подъездах домов и прочие приметы того смутного времени. Я не осуждал этих людей за резкую смену <ориентировки>. Как известно, рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше. Но все же, их внезапный возврат к своему еврейству, о коем в прежние времена пытались забыть, их фанатическое посещение всяких кружков <по изучению традиций>, <возврат> к иудейской религии, когда вчерашние блядовитые комсомолки надевали длинные юбки и покрывали волосы, а бывшие ударники коммунистического труда начинали ревностно соблюдать <кашрут>*****, все это вызывало у меня смех. Ведь они меняли лишь форму, а Каббала говорит о сущности человеческой души. Сам я уезжал совсем по иной причине. Я помнил слова <подвального цадика>: - <Ты должен будешь вернуться к истокам, завершить круг своих скитаний, увидеть ту землю, где началась твоя длинная жизнь. Без этого невозможно и твое конечное избавление>.
       ****
       Примечания:-* "неформальные митинги"-т.е. в период "гор-
       бачевской перестройки"(1985-90г.г.) митинги
       граждан,неразрешенные официальной властью
       (ЦК КПСС,КГБ,МВД и проч.)
       **-"кулас"- так в районах Астраханской поймы на
       зывались длинные,просмоленные рыбацкие лодки.
       ***-МФТИ-Московский инженерно-физический инсти-
       тут.
       ****-РНЕ- "Русское национальное единство"-(обр.
       в 1990г.)-партия русских фашистов,призыва-
       вшая к уничтожению евреев и проч. нац.мен
       шинств.
       *****-"кашрут"-т.е.-соблюдение евреями законов
       ритуальной чистоты в еде. Запрет на уп
       отребление в пищу свинины,зайчатины,осе
       тровых рыб и т.д.
      
       ****
       ...С моим, внезапно повзрослевшим сыном я встретился за несколько дней до отъезда в Израиль. На душе моей скребли кошки, я чувствовал вину перед ним, моим выросшим без меня сыном. Так оно вышло, так уж получилось в моей жизни. Я мотался по экспедициям, по морям, горам и лесам, я просиживал в библиотеках в поисках особых знаний, я часами спорил до хрипоты с чужими людьми о судьбе моей родины, я постигал с <подвальным цадиком> истину о своем прошлом, я ощутил на своих плечах тяжесть этого мира и собственной судьбы... Но мой Сергей рос в это время в стороне от меня, всячески ограждаемый своей заполошной, практичной мамой от моего дурного влияния. После того, как всесильная служба госбезопасности обратила на меня свое недрёманное око и я лишился, привычного для моего окружения,- статуса научного работника, Марина резко порвала со мной и, соответственно, запретила сыну всякое общение с попавшим в <опалу> родителем. Лишь иногда, когда ей срочно надо было уехать в дом отдыха или в путешествие с очередным хахалем, она находила меня по телефону и категорическим тоном заявляла: < - Вот ты хотел видеть своего сына, так у тебя есть такая возможность. Я уезжаю на праздники в Ленинград (в Куйбышев, Ялту, Таллин, Тбилиси...), так ты можешь пожить у нас это время, пообщаться с ним. Поиграе- те, спросишь его об успехах в школе>. Последнюю фразу она произносила с сарказмом, ибо Сережка плохо успевал по математике и английскому, да и с дисциплиной было не ахти, уж очень он был подвижным, задавал много вопросов, учителям это не нравилось. < - В кого он растет такой разгильдяй? - ехидно спрашивала Марина в телефон. - У нас в роду таких <распустех> что-то не наблюдалось...> Иногда я не выдерживал: <Чем он так уж плох? Парень как парень, активный, спортом занимается!>
       <Вот-вот, - радостно подхватывала Марина, - Спортом! Одна клюшка в голове с шайбой! Лентяй, фантазер, врун, каких поискать! Весь в папу!..>
       Я не спорил с моей <бывшей> по-поводу способностей сына. Я был рад и тому, что мог хоть изредка его видеть. Мы играли с ним в военные игры, перед сном я читал ему сказки Пушкина и Андерсена, а когда он стал постарше, то Стивенсона, Конан-Дойла и Агату Кристи. Я никогда не ругал его за двойки, полученные в драке синяки, или порванные в дворовых играх штаны. Нормальный мальчишка и должен расти таким, <бойцовым петухом> и непоседой. Я знал, его ждет трудная жизнь, он должен быть готов ко всему. К сожалению, наши встречи были редки, а в последний год мы практически не виделись.
       <...-Ого, как ты вырос, Сергей! Совсем большой мужик...>
       <Ты давно не был у нас, папа... Твоя мама не очень приветствует мои визиты... Ладно, пап, я же уже взрослый, причем здесь Марина Михайловна?- Это ты так мать на-зываешь?.. Ну, да...- Она на тебя жаловалась, мол, грубит, и все такое.- Да, пап, она всю жизнь жалуется, все ей не то, не так. Все плохие, она одна хорошая. Разве ты не знаешь?.. -Знаю. Но все же не груби матери. Она просто слабая женщина. Ее грубость и все закидоны от слабости...- Эх, папа, да какая же она слабая? Тебя давила, меня давит, на деда рычала. А на работе? На всех цыкает, всех учит.- Ладно, сын, не обращай внимания, что она в итоге выиграла от этого? Осталась одна. Тот, кто давит других, в итоге остается один. Давай о деле. Я договорился с моим старым приятелем - поедешь к нему в экспедицию на все лето. Людей посмотришь, мир, себя проверишь. Это важно для тебя...- Спасибо, пап. Знаешь... ты не обижайся, но я хочу тебя спросить.- Спрашивай... - Я насчет твоего отъезда. Пап, я все понимаю, но у человека должна быть родина. Мне кажется, твоя родина здесь, в России. Там - чужая земля. Что ты будешь там делать?.. -Я не могу тебе сейчас все объяснить, ты не поймешь пока. Но, моя родина не здесь, и не там. Я человек Космоса и... есть у меня... есть у меня дело, серьезное, в той земле. И от него многое зависит, может быть, судьбы других людей... ты поймешь потом, когда нибудь... -Пап, я не понимаю, что значит - <человек Космоса>, но, по-моему, ты совершаешь ошибку. - Сергей, я не буду сейчас объяснять тебе, почему я так решил, должно пройти время, чтобы ты понял. На Земле живут разные люди. Один почитает за родину маленький участок суши, для других это понятие связано с тысячами километров, заселенными совершенно разными народами, для третьих родина - это вся планета со всеми ее обитателями, а для четвертых родина - его внутренний мир. И никого не надо осуждать за его понимание... - Папа, ты уедешь и мы никогда больше не увидимся? - Понимаешь, когда-то наступает момент и молодой тигр загоняет свою первую добычу, птенец стрижа без посторонней помощи становиться <на крыло> и юный дельфин, оторвавшись от матери, бросается один в океанский простор. Приходит время и человек начинает жить один, без подпорок... -Я понял. Пап, помнишь, ты пел мне, когда я был маленький?!
       < - Приходит время
       Птицы с юга прилетают
       Снеговые горы тают
       И не до сна...>
       - Конечно, помню:
       "- Приходит время
       Люди головы теряют
       И это время называется - весна!"
       - Так мы больше не увидимся? -Почему? Все может быть. Мир этот устроен непросто, у человека на самом деле, не одна жизнь, и, если ты это постигнешь... - Я знаю, папа, я читал - <Сокрытое в листве>:*
       - Ну, значит, ты все понимаешь. Найди свой путь и тогда тебе будет не страшно жить на этой Земле. До свидания, Сергей, я должен идти... - Прощай, папа, спасибо тебе. Если захочешь вернуться... Захочешь вернуться.... Захочешь вернуться...
       Я уезжал поездом <Москва-Будапешт>. В тот вечер было пронзительно сыро. С темного неба падал мокрый снег, возле вагонов суетились <отъезжанты>, грузчики катили по платформе телеги с безразмерными чемоданами. Меня провожали мои приятели по различным еврейским и демократическим тусовкам. Проводы были достаточно шумными, кто-то вопил, насилуя гитарные струны: <Эвейну ша-а-лом алейхем! Эвейну ша-а-алом алейхем!>
       Евгений Пронин из московского Антифашистского Центра, возбужденно жестикулируя, убеждал: < - Ну, зачем ты едешь? Мы сейчас как раз объединяемся, наш Центр, <Апрель>** - и ваша, как ее... ЕКА***?! Та-акие дела можно развернуть!>
       Поезд медленно двинул колесами, отрывая свое тяжелое тело от платформы, провожающие завопили какие-то глупости, Женя все продолжал свои тирады о единстве, мои товарищи по прежним экспедициям грянули: < - Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены-ы...>
       Я прыгнул в вагон, набиравший скорость, оглянулся и увидел. А может быть, мне показалось? Через толпу провожавших темной тенью пробирался мой <подвальный цадик>. Его бледно-сиреневое лицо в толпе, темная борода, темная одежда... Я высунулся из окна тамбура и закричал: <Я здесь! Я еду! Туда!>
       Он услышал, закивал, скрестил руки над головой, показывая, что понял меня, что-то крикнул в ответ, но поезд набирал силу, взревел гудком и рванул вперед, разрезая ночное пространство, отбрасывая перрон с провожающими и всю мою прежнюю жизнь назад, в прошлое, навсегда...
       ****
       Примечания:-*- "Сокрытое в листве"-книга,появившаяся
       в феодальной Японии. В ней говориться о
       философской сущности боевых искусств,об от-
       ношении к жизни и смерти и т. д.
       **- "Апрель"-отделившаяся от СП СССР группа
       т.наз. "писателей за демократию"(1987-92г.г.)
       пытавшихся бороться с национал-патриотичес-
       ким движением в среде русской интеллигенции
       ***- ЕКА-Еврейская культурная ассоциация,-
       в 80-90-х прошл.века,основанная в Москве
       группой отказников неформальная организа
       ция,занимавшаяся вопросами возрождения ев-
       рейских культурных традиций,а также борь-
       бой с антисемитизмом.Распалась в сер.90-х.
      
       *****
       Глава 18-я
       <Новый Израиль. Крушение иллюзии.>
      
       ...По вечерам, когда багровое солнце тихо спускается за зубчатую гряду на западе, я сижу на теплом камне возле входа в полуразрушенное помещение храма, вдыхаю запахи нагретой за день земли и трав, и предаюсь воспоминаниям. Это очень нехорошее занятие - предаваться воспоминаниям, печальное и нехорошее занятие, но очень человеческое. Что поделаешь, я один в этом мире, разрушенном безудержной бойней, хотя на Земле живут еще люди, уцелевшие при Катастрофе. Я иногда ловил на волнах моего приемника разговоры, пение, порой какие-то истерические вопли и свист. В основном речь была испано- или англоязычной, но иногда проскакиваю и какое-то скандинавско-финское кваканье, китайские мяукающие фонемы, африканский скачущий мотив... А однажды в свистящий эфир ворвалась внезапно русская народная песня: < - Вни-из по ма-а-атушке-е-е, по Во-лге-е, ей-е-ей...!>
       Значит, жива та земля, сказал я себе, значит не все там сгорело, слава Б-гу, не все вымерли, не все выбиты, если гремит в эфире народная песня. Сохранились какие-то города и поселки в глубине моей лесисто-болотистой родины... Я представил себе, как в чудом уцелевшей от глобальной войны Твери, Костроме или Вологде приезжает на работу в местную студию радиовещания какая-нибудь Прасковья Ивановна, пожилая интеллигентная женщина, включает запись русских народных песен и... несется старинный вольный мотив, как вечная мечта о несбывшейся свободе. Может быть, жив там мой Сережка, мои друзья и заполошные бабы, любившие меня когда-то? Я слушал разливавшуюся над вечерними горами русскую песню и удивлялся себе. Надо же, ведь, когда жил там, тошнило от безысходности российской, от собственной неприкаянности, и многое раздражало в русском человеке:- иррациональная нелюбовь к еврею, недоверчивость ко всему чужому, неудержимое пьянство и завязанная на этом пьянстве дремучая жестокость, анархическая лень, нежелание что-либо всерьез изменить в своем бытии, и, по-жалуй, самое мерзкое - рабская любовь к сильной власти. Но вот, ушел, уехал, оставил тот несчастливый край, и что же? Сколько раз потом вспоминал, тосковал ночами по пыльным московским переулкам, по лесной прохладе, свисту полевых птах, по утренним туманам и запаху скошенной травы... По конскому ржанью в ночной степи. По одинокому костру на берегу моря. Но, что толку тосковать о том, что никогда не вернется? Бесполезное занятие...
       Я перехожу в моих воспоминаниях к самому последнему периоду - моему житию на <родине предков>, в том новом Израиле, о котором столько слышал противоречивого во время московской жизни. Все, что я знал о своей древней родине, было, разумеется, полной чушью и "совдеповской" брехней. Если верить советской прессе, радио и телевидению того времени, то выходило, что где-то в самом сердце Ближнего Востока, среди бедных, прозябающих в нищете, но гордых арабских народов, свило гнездо некое отвратительное, агрессивное образование, оплот какого-то непонятного <сионизма> и <мирового империализма> - еврейское государство Израиль. Все граждане этого искусственного образования ходят вооруженными до зубов, живут в каких-то <военных поселениях> и угнетают мирных арабов, среди которых они живут. Короче, апартеид, как в Южной Африке. И вот по вине этих <сионистов>, бедные, но гордые арабы прозябают в нищете, а евреи-израильтяне, заручившись поддержкой своих богатых родичей в США, рвутся к мировому господству. И никакая ООН и прочие международные организации ничего не могут с этими агрессорами поделать. Чихали эти евреи на все резолюции. Ездят себе на танках и, чуть что, стреляют во все стороны. А Америка их во всем поддерживает. Так, по крайней мере, излагал замполит* нашего зенитно-ракетного дивизиона ПВО капитан Сдобнов, во время моей службы в оном. - <Америка управляет миром, а евреи правят Америкой>, - убежденно говорил Сдобнов на политзанятиях, почему-то выразительно глядя в мою сторону. А я, в свою очередь, тайно гордился этими неведомыми мне израильтянами - все ж таки братья по крови... Вокруг себя я тогда, к сожалению, встречал совсем других евреев. В большинстве своем, это были вежливые, запуганные коренным населением городские люди, с вечно извиняющейся улыбкой и суетливыми манерами. Впрочем, иногда попадались и другие - нахальные, бессовестные торгаши, лишенные всякой морали или даже здоровые <качки>-спортсмены, чуть что, бьющие в морду обидчику. И те и другие были мне еще более неприятны, чем робкие интеллектуалы, но я находил для всего этого извиняющие обстоятельства. Не надо на них сердиться, говорил я себе, они не виноваты. Они - изуродованные двухтысячелетним галутом** жертвы всеобщей ненависти, забывшие своего Бога. Вот там, в неведомом новом Израиле, живут и действуют другие евреи, свободные и гордые люди, бойцы и трудяги, победители в нескольких войнах... Дальше начиналась область туманных фантазий. Каковы же они, новые евреи? Вспоминались рассказы деда о его родном брате Ароне, уехавшем когда-то, еще при царе, в Палестину. В моем воображении этот Арон представлялся крепким загорелым парнем, с сильными руками пересыпьского подмастерья***, фантазером, пропавшим в жарких пустынях Востока в начале сурового века. Вот такие люди возродили древний Израиль после тысячелетнего изгнания. Разумеется, такими пионерами можно было гордиться. Правда, какой-то гнусный червяк сомнения временами шевелился во мне, все ли там так красиво и романтично, как трезвонили сохнутовские**** брошюрки, но, все же верилось... Ох, уж эта человеческая вера!
       *****
       Примечания:-*- замполит,-в Советской Армии-заместитель
       командира по политич.части,"недреманное
       око" КГБ.
       **- галут(ивр.)-изгнание,т.е. жизнь евреев
       в других странах,воспринимаемая,как жиз-
       нь в рабстве.
       ***-пересыпьский подмастерье -Пересыпь-район
       Одессы,где жило трудовое еврейское население
       -грузчики,кузнецы,бондари,биндюжники,шорники и
       проч., в отличие от Молдаванки,с ее торгашами,
       маклерами,хозяевами борделей,проститутками и на
       летчиками. Быт Молдаванки описан у И.Бабеля.
       ****-Сохнут,- Евр. Агентство,занималось агитаци-
       ей евреев др. стран для переезда в Израиль.
      
       ***
       ...В Израиле я жил сначала в том самом <военном поселении>, о коих так много вещали совдеповские вонючие газетенки. Поселение это звалось кибуц Дафна (я выбрал его по милому моему сердцу имени) и находилось на самом севере, в той самой Галилее, где начиналась когда-то, две тысячи лет тому, моя партизанская жизнь. Поселение, - четыре десятка белых одноэтажных домиков под красной черепицей, располагалось почти у самого подножья горы Хермон, в цветущей долине Хула... Но уже с первых дней пребывания в Израиле я почувствовал своим многоопытным нутром некую фальшь. Первое, что обмануло меня - природа этой страны. Я помнил Галилею моей давней, партизанской юности. Я помнил покрытые густыми зелеными лесами горы. Те лесистые горы, что скрывали повстанцев Бар-Кохбы. Лесов больше не было. Лишь редкие искусственные посадки кипарисов и туи кое-где оттеняли бело-желтый камень. Все это напоминало южный берег Крыма, а вовсе не мою суровую, лесистую родину. Но более всего меня разочаровали люди. Они, разумеется, были совсем другими, эти ухоженные, образованные, живущие в комфорте современные крестьяне. Я вспоминал, какими были те, неграмотные, поверившие в Единого Бога вчерашние язычники, не разбиравшиеся в тонкостях трактования священных текстов деревенские пастухи и земледельцы, простые и честные мужики, ставшие на защиту своей земли и веры. Может быть, первые киббуцники и были чем-то похожи на своих далеких предков, но те, с кем я столкнулся во время своего житья в Галилее... Почти все они были заражены марксизмом "Коминтерновского" толка, много рассуждали о правах враждебного евреям арабского населения и, как это ни казалось удивительным, почти не занимались сельскохозяйственным трудом. Трудились в киббуцных хозяйствах в основном волонтеры из разных стран, приезжавшие в Израиль как туристы, или же такие, как я, новые репатрианты. Получали мы за работу гроши, правда, кормежка была почти бесплатной. Жили мы, интернациональные наемные работники в, старых домиках-развалюхах. Как-то я спросил одного из руководителей кибуца, почему выросшие в кибуцах дети, отслужив в армии, не возвращаются назад, а уходят жить в города? Он вздохнул: - это наша тяжелая проблема. Молодые хотят иметь свои дома, машины, счета в банках... - Значит, коммуна им не подходит? - Да, они хотят иметь свое. - Может быть, ваша идея устарела? О всеобщем равенстве? - Но, сама-то идея хорошая! - Так почему же молодые уходят? - Не знаю. - А во Всевышнего кто-нибудь из них верит? - Нет, пожалуй, никто. Они верят в деньги. - А за счет чего или кого вы собираетесь существовать дальше? Если молодые уходят, то кто будет здесь трудится? - Ну... мы приглашаем волонтеров из Европы. И... вот, вы работаете по найму. - Тогда чем же вы отличаетесь от обычной капиталистической фирмы? Они нанимают рабочих и вы тоже. Только платите вы гроши. Вы, члены кибуца-коммунны, живете нашим трудом, то- есть эксплуататоры!-
       Руководитель сильно на меня обиделся, и я через какое-то время покинул кибуц. Но жизнь в <городском> Израиле оказалась еще горше. Казалось, этих крикливых, суетливых, нервных восточных людей ничего не интересовало. Кроме сиюминутной прибыли. Через несколько дней после начала моей жизни в Тель-Авиве, этой средиземноморской клоаке, меня объегорил на шуке Кармель* торговец фруктами, набросав в пакет половину гнилых персиков, да еще и неверно отсчитав сдачу. Придя домой, я долго ругался, проклиная всех торговцев этого известного рынка. А Мишка Гутман, мой новый приятель, с кем познакомился еще во время житья в кибуце, резонно пояснил: < - Этот Моше или Бени просто хочет заработать. Он видит - на рынок пришел "лох", новый репатриант. Такого грех не на..бать. Вот он тебя и сделал. Сам виноват, нечего клювом щелкать>. < - А он не думает, что завтра я уже не приду к нему покупать, да и другим отсоветую?> < - Ха! Чего захотел! Да ему, этому торгашу, думать нечем! Да и незачем. У этих местных евреев такой мен-та-ли-тет, понял? Он сегодня лишних десять шекелей на тебе или другом таком же "лохе" заработал и рад! А про завтра он и не думает. Что ему завтра, если он живет сегодня, а? То-то!>
       Циничный мой приятель был прав стопроцентно, но, к моему сожалению, психология рыночного торгаша присутствовала во всех сферах жизни этой, искусственно созданной страны. Хозяин компании по развозке холодильников, где я трудился первое время, норовил мне недоплатить и прикарманивал то двадцать, то тридцать шекелей в конце месяца. То же самое было у двоих моих новых приятелей - Мишки Гутмана и Сашки Иванова - с коими делил я в то время общее съемное жилье в Южном Тель-Авиве. Впрочем, как я вскоре уяснил себе, этот принцип: <живи сегодня> - пронизывал все здешнее общество.
       Наверное, в этом были виноваты и отношения с арабским населением территорий, захваченных после войны 67-го года**. Там постоянно торчала армия, время от времени кто-то из солдат погибал от пули террориста или при взрыве самодельной мины, поэтому здешняя молодежь росла в обстановке постоянной угрозы жизни. < - Элохим гадоль***, - бормотал мне в автобусе <Тель-Авив-Иерусалим>, один молодой датишник****, - Даст Бог, доедем сегодня в Иерушалаим, и все будет хорошо.> - <А что может быть нехорошо?> - спросил я. < - Кто знает, кто знает, - бормотал он, - Эти арабы, сукины дети, неблагодарное отродье Сатана. Все может быть. Но Господь не допустит гибели невинных...>
       < - Что же это получается, - рассуждал я сам с собой, - Даже в собственном государстве мы не можем чувствовать себя в безопасности. Для чего же тогда создавался этот новый Израиль? Для чего был этот почти столетний путь борьбы?>
       Я пытался задавать подобные вопросы новым аборигенам, но наталкивался на враждебную стену, мол, кто ты такой, чтобы рассуждать, приехал на готовое, так будь доволен. Или же собеседник мой согласно кивал: < - да ты прав, отцы-основатели ошиблись, чего-то не рассчитали, не учли арабского менталитета...> Да причем здесь арабы, хотелось закричать мне, если дело только в вас самих, а <отцы-основатели> если в чем-то и ошиблись, то лишь в том, что оказалось невозможно за сотню лет выбить раба из галутного жида. Через год жизни в Израиле я с горечью осознал, - этот <Третий Храм> обречен, как и первые два. Мой народ, гонимый всем миром в течение двух тысячелетий, так и не научился уму-разуму. Все военные победы Израиля ухищрениями ловких политиков Запада и Востока сводились к нулю. Политики самого Израиля, неважно, правого или левого толка, представляли собой кучку полуграмотных шарлатанов, мало что смысливших как в дипломатии, так и в науке управления собственным государством. Эти калифы на час прорывались к кормушке лишь затем, чтобы побыстрее набить собственные карманы, обрушить на голову избравших их граждан очередную дикую экономическую программу или идиотский договор, отбарабанить каденцию и благополучно смыться куда-нибудь в Европы-Америки, оставив собственный народ расхлебывать кашу. Сами израильтяне представляли собой клокочущую мешанину из евреев, собранных со всего света, и за полсотни с лишним лет так и не превратившуюся в единый народ. Все эти сефарды и ашкеназы, религиозные ортодоксы и тель-авивские "гомики", левые <миролюбцы> и сионисты-поселенцы, коренные сабры, и недавние репатрианты из России и Африки, все они упорно жили своим укладом и ненавидели друг друга гораздо сильнее, чем своих соседей-арабов. Сионистская идея, которую так в свое время лелеял Жаботинский*****, рухнула под напором эгоизма восточных торгашей, заполонивших страну в 50-х годах, и продажности левых социалистов. Я быстро осознал, что ничего не смогу с этим поделать. Изменить сложившуюся за полвека ситуацию не под силу никакому Агасферу, если сам Всевышний спокойно допустил свой народ до такого позорного итога. < - А зачем все это нужно Всевышнему? - спрашивал я себя, - Зачем нужно подводить Им же избранный народ к очередной катастрофе? Разве предыдущих было недостаточно?> Ответ выплывал какой-то кощунственно-страшный. Поэтому и отгонял от себя подобные мысли. Надо было со смиренной душой принять то, чего не в силах был изменить.
       Оставался у меня еще островок тихой жизни - трехкомнатная квартирка в районе Флорентин, с выходом на залитую битумом крышу, где мы с Михаилом и Сашкой проводили вечера после тяжелого труда, когда тель-авивские жители отдыхали от дневного грохота, суеты и жары. Сашка с Мишкой обычно тихо играли в шахматы, сидя за маленьким изящным столиком, <приобретенным> на одной из свалок. Я же, развалясь в кресле (с той же свалки), читал, пользуясь светом уличного фонаря. Или писал письма. Я, никогда не любивший писать письма, теперь пристрастился к этому уходящему виду человеческой деятельности.
       Я писал письма в прошлое, в никуда. Мои прежние друзья-приятели, мои женщины, мои дети от разных жен не отвечали мне. Но я продолжал писать им, сидя вечерами на нагретой за день крыше, вспоминая прошлую жизнь с этими людьми, какие-то мелкие, незначащие события. Как-будто чувствовал, что грядет всеобщая Ка-тастрофа, в которой сгорят и канут в вечность многие, и никого из тех, к кому, как ни странно это звучит, был по человечески привязан, не увижу более...
       На этом странном отрезке моей последней жизни я как бы забыл о том, что я - Агасфер, что есть у меня некая миссия, выходящая за рамки простого человеческого бытия, я снова был нормальным смертным, днями работавшим на перевозке грузов и коротавшим вечера в теплой компании таких же одиноких, немного усталых от жизни, немолодых людей.
       А вокруг нашего тихого островка разворачивались политические события. Взрывались автобусы, гибли от пуль террористов поселенцы в Иудее и Самарии, трещала по швам экономика некогда передового победоносного Израиля, и едва шевелящие заплывшими мозгами политиканы из Кнессета******, вкупе с обнаглевшими от своей безнаказанности арабскими лидерами тянули кровавую резину безнадежного <мирного процесса>.
       < - Все это плохо кончится, - констатировал Иванов, просматривая как-то субботним утром популярную <русскую> газетку, - Вот, полюбуйтесь, группа офицеров-резервистов ЦАХАЛа отказывается служить на <территориях>. И это в такой момент! Налицо разложение израильской армии. Попробовали б они в нашей Российской армии так вякнуть!> - Дисциплинированная душа бывшего старшего сержанта ВДВ Иванова не могла переварить подобной информации.
       <Что мы можем с этим поделать? - резонно возражал Миша, - Мы с тобой здесь никто и наш боевой опыт ЦАХАЛу не нужен. Такая уж здесь, Саня, демократия.>
       < - Демократия-шмократия, - ворчал Иванов, злобно шурша газетой, - Допрыгаются аборигены. Схавают их палестинцы за милую душу, вместе с их демократией, виллами, <мерседесами>, наркотиками, свободой нравов, разгильдяйством и савланутом********. И нас заодно с ними>.
       < - Не бзди, мировое общественное мнение не допустит, - ёрничая, возражал Гутман, - Штаты вмешаются, Европейское Сообщество начнет вонять, пригрозят санк-циями, введут воинский контингент>.
       < - Вот, я вас, евреев, всегда считал умными людьми, а сейчас вижу - мудаки вы последние! - Саня мишкиного шутовства не принимал, - Никакой опыт на вас не действует! Много вам помогало это самое <мировое сообщество> во время Второй мировой? Ни хрена оно вам не помогло. А во время войн Израиля с арабами? А сегодня, во время этой интифады? Из-за кого ЦАХАЛ не может воевать с этими палестинскими блядями, как положено? Из-за твоего Европейского Союза, из-за американских политкорректных раздолбаев! Эх, моя бы воля! Сунул бы в этих лощенных блядей в галстуках сюда пожить месяцок. Да с семьями! И чтоб в автобусах поездили в Иерусалим и обратно. Без охраны. Или на джипе с детишками из Текоа в Гуш-Дан. Под градом камней и пуль. Вот тогда бы мы посмотрели на их рожи! Сразу бы перестали лизаться с Арафатом и <бабки> ему давать:>
       < - Оставь. Сам понимаешь, что это все нереально. Кто мы такие? Заурядные работяги из района Флорентин. Что мы можем? Вон, Витек (кивок в мою сторону), может излить свое негодование, написав очередную злобную статью в <русский> листок, который прочтут две сотни наших пенсионеров. А мы с тобой даже этого не можем. Давай лучше сыграем партию:>
       И они начинали мирно двигать резными фигурками по шахматной доске, перекидываясь односложными репли-ками. Я же, если не печатал, по Мишкиным словам, очередную статейку для <русской> газетки, валялся на ветхой тахте с книжкой <фэнтези> или глупым детективом, не слишком напрягавшим мозги. Как я сейчас понимаю, наверное, Всевышний подарил мне этот тихий отрезок жизни, как передышку на пути к последнему испытанию.
       ******
       Примечания:-*-шук Кармель-центральный рынок в южн. Тель-
       Авиве,где продают дешевые продукты и вещи
       Для бедных слоев населения.
       **-Шестидневная война 1967г. между Израилем и
       арабскими странами. После вероломного нападе-
       ния Египта,Сирии и Иордании,израильская армия за
       6 дней разбила агрессоров , захватила территории
       к востоку от р. Иордан и освободила вост. часть
       Иерусалима.
       ***-т.е.-Бог велик (ивр.)
       ****-"датишник"-религиозный еврей.
       *****-Жаботинский Владимир(Зэев).идеолог сиониз-
       ма,сторонник жесткого противостояния арабам,про
       тивник английской политики по отношению к евре-
       ям Палестины.Был выслан англичанами из Палести-
       ны. Умер в США,в 1942г.
       ******-Кнессет - израильский парламент.
       *******-савланут(ивр.)-терпение.
       ****
      
       Глава 19-я
       <Странный монах.>
      
       Сейчас, когда все уже позади, я, чудом выживший посреди вселенского ужаса, иногда задаю себе вопрос, кто же все-таки виновен в катастрофе, постигшей чело-вечество? И... не могу найти ответа! Кто первым запалил тот роковой факел, сжегший половину человеческой цивилизации? Разве теперь это так важно? Командование Армии Обороны Израиля, отдавшее приказ о начале решительной операции по уничтожению организации ХАМАС* в Газе и бомбардировке Ирана? Исламские фанатики, начавшие священную войну с государством Израиль? Россия, поддержавшая иранских аятолл? США, ударившие по Ирану и Сирии? Китай, вмешавшийся в войну на стороне Ирана, или отчаянный израильский летчик, нанесший ядерный удар по Мекке? В мире оказалось достаточно безумцев, одолеваемых разрушительными идеями.
       Как бы там ни было, это произошло. Мой тихий, уютный мирок - мансарда в районе Флорентин, что в Южном Тель-Авиве, был в одночасье разрушен воем сирен. Чужие самолеты пикировали на крыши Тель-Авива, город горел, арабские банды в Яффо, Нетании, Петах-Тикве, пользуясь неразберихой и паникой, начали убивать евреев. Мы, трое немолодых <русских> репатриантов, ушли в отряд гражданской милиции по борьбе с бандитами и потеряли друг друга. Страна была охвачена арабским мятежом. Сирия и Египет вторглись на территорию Израиля, якобы для наведения порядка на <оккупированных территориях>. Я, вместе с отрядом ополченцев оказался в Иерусалиме, где нас вместе с ротой магавников** бросили охранять какой-то армянский монастырь, подвергавшийся нападению арабских банд. Там я и познакомился с пожилым священником, по имени отец Вардан. В перерывах между боями с арабской бандой мы вели с ним интересные беседы о раннем христианстве. Он чем-то напомнил мне отшельника, спасшего меня в первой жизни от римских солдат. У того ессея были такие же темные огненные глаза и большие добрые жилистые руки труженика. Вот этот армянский монах Вардан и, думаю, был послан мне свыше. После недели оглушительной пальбы арабские бандиты отступили. У нас же было несколько убитых и около десятка раненных, меня зацепило в ногу, и нас должны были забрать в госпиталь. В монастыре неожиданно появились <голубые каски>*** и представители некой Армянской миссии - для эвакуации монахов и церковного имущества. И вот тут этот странный монах сделал так, что меня и еще нескольких раненных перевезли в закрытом автобусе из пылающего иерусалимского квартала по разбитому шоссе <Иерусалим-Тель-Авив> прямо в аэропорт и погрузили в самолет, летевший на Ереван. Так я попал в Армению, оказавшуюся в стороне от Большой войны, прожил там некоторое время, лечился в госпитале Миссии Красного Креста и только благодаря этому уцелел в бойне, которая развернулась в Израиле, а потом и на всем Ближнем Востоке...
      
      
       ***
       Зачем Вардану нужно было спасать меня и еще нескольких израильтян таким странным способом? В конце концов, он мог бы, вытащив нас из окруженного квартала, переправить в какой-нибудь армейский госпиталь в районе Гуш-Дана****. Что ему, христианину, наши разборки с арабами? Тем не менее, что произошло, то произошло, как говорил мой покойный дедушка. Я не стал спрашивать Вардана о причине его странного милосердия.
       Я долечивал ногу в госпитале, наслаждался неожиданным покоем, просиживал в монастырской библиотеке за чтением книг (забытое занятие!) и вспоминал свою жизнь. Точнее, свои жизни. И это было самое скверное. Память стала душить меня воспоминаниями. Их накопилось слишком много, даже для такого, как я. Не легко жить на Земле человеку обреченному на бессмертие памяти. Самое тяжкое - вспоминать дорогих сердцу людей, безвозвратно ушедших в прошлое, понимая, что никогда они не вернутся к тебе, никогда не услышишь ты их голоса, не увидишь дорогих лиц, не ощутишь прикосновений... Во всех своих жизнях я, воин Агасфер, прежде всего был человеком действия. И лишь в последней стал задумываться над прошлым. Последняя жизнь устраивала мне такие временные паузы-ловушки, во время которых наваливались воспоминания, сжимавшие сердце, душившие горло тайными слезами. Я не любил это состояние, обессиливающее волю и разум и поэтому, как только рана моя зажила, обратился к моему спасителю Вардану за помощью. Мне надо было покинуть монастырь, чтобы двигаться дальше. Куда? Тогда я и сам еще точно не знал этого. Я знал только одно - мне надо идти на восток. Во время своего вынужденного житья в монастыре я почувствовал, что постепенно удаляюсь от своего, весьма реалистического, прошлого.
       :Мы говорили с ним в одной из полуподвальных комнат, каких в монастыре было множество. Там стоял огромный тяжелый стол, заваленный какими-то древними манускриптами. В углу - длинный ларь, накрытый пыльной тканью. Тусклые лампочки в бронзовых подсвечниках слабо озаряли пространство комнаты.
       < - Вардан, - сказал я, - Мне надо уходить отсюда. Пора... И рана моя зажила. Спасибо за помощь, за приют, за все.>
       < - Не стоит благодарности, - отвечал этот странный монах, - Все мы - дети единого Бога и обязаны помогать друг другу. Я знаю, ты должен идти. Я не могу тебя дольше удерживать здесь, ибо у каждого из нас, живущих на Земле, своя миссия. Но ты не можешь идти один. Сейчас в мире повсюду хаос и кровь. Мы дадим тебе спутников>.
       Поскольку за последние два десятка лет со мной произошло много интересных вещей, я взял за правило ничему не удивляться и не задавать лишних вопросов. Поэтому я молча слушал этого армянского священника.
       < - Ты вместе с ними дойдешь до монастыря Святого Духа. Примерно десять дней пути отсюда. Этот монастырь не принадлежит нашей церкви, но мы поддерживаем с ним контакт. Ты отнесешь им наше послание, это очень важно. Поэтому настоятель дает тебе охрану. Сам монастырь находится в горах, на границе с Иранским Азер-байджаном. Фактически никакой границы там сейчас нет, как нет и никакой власти. Кругом сплошные шайки курдских разбойников. Население или бежало, или вымирает. Впрочем, там было так всегда>.
       Он помолчал немного, давая мне время обдумать услышанное. < - Возражений нет> - ответил я. Выхода у меня не было. Одному в тех горах мне было не выжить. < - Что ж, я так и думал. - продолжал он. - А на прощанье возьми этот подарок>. - С этими словами он открыл пыльный ларь в углу и вынул оттуда два предмета. В полумраке я не сразу понял, что это. Он положил предметы, завернутые в темную ткань на стол. Я развернул. На дубовом столе передо мной лежал древний меч в темных кожаных ножнах и книга в толстом, кожаном же, переплете, с медной чеканкой на углах. Тора на арамейском и иврите. От кожаного переплета шел странный аромат. Так пахнут травы на выжженных горных склонах...
      
       ***
       Когда я вспоминаю свой поход в последней по счету жизни, то не перестаю изумляться силе Провидения, хранившей меня на этом пути. Таинственный монах Вардан, прощаясь со мной убежденно сказал: < - Я знаю, ты обязательно дойдешь до места назначения. Поэтому иди и ничего не страшись>. Мне стало смешно от этих его слов. О каком страхе могла идти речь? Я давно уже забыл, что такое страх. Недельная оборона монастыря в Иерусалиме, сопровождаемая яростной пальбой с обеих сторон, убитые и раненные товарищи, кровь на белых плитах, стоны и проклятия, ощущение предательства и - безнадежности нашего положения, и неожиданное спасение - все это только усилило во мне уверенность в собственной неуязвимости. Иногда мне казалось, что некая, почти невидимая глазу мозолистая корка покрывает мое тело, делая нечувствительным к любым ударам. Сопро-вождающие, числом пятеро, со мной почти не общались, да и я не испытывал потребности в разговорах. Мы двигались по горным дорогам, изредка останавливаясь на привалы для отдыха. Спутники мои варили на костре похлебку из консервов дважды в сутки, мы быстро утоляли голод и двигались дальше, иногда на попутных грузовиках, чаще пешком. Несколько раз нанимали местных жителей, погонщиков ишаков, в местности, где нельзя было проехать на машине и трудно идти пешком. Я понимал, что без моих спутников наверняка затерялся бы в этих незнакомых горах, а без знания местных наречий запросто мог бы погибнуть в перестрелке с курдами, турками или другими разноязыкими бандитами. Армейские патрули частей НАТО, занявших эти районы в ходе Ближневосточной войны, плохо справлялись со своими обязанностями. Я пришел к неутешительному выводу - солдаты цивилизованных стран не могут воевать успешно с представителями варварских племен, прекрасно соче-тающих знание современного оружия с людоедским мировоззрением. Сопровождающие меня монахи очевидно были армянами, по крайней мере, говорили они друг с другом по-армянски, но на священнослужителей походили мало. Их тренированные крепкие фигуры, закутанные в монашеские одежды, скорее всего могли принадлежать бойцам спецназа, и под одеждой порой явно угадывались рукоятки пистолетов и автоматные стволы. Боевых столкновений на всем нашем пути почти не было. Дважды на нас пытались напасть курды, очевидно с целью ограбления, но мы открыли огонь, прячась за камнями, потом кто-то из моих спутников закричал по-курдски, и выстрелы прекратились. За сутки до нашего прибытия в монастырь Св.Духа, нас обстрелял натовский патруль, приняв за бандитов, но спутники мои отвечать не стали. Мы укрылись в одной из пещер, переждали ночь и с рассветом тронулись по довольно крутой горной дороге.
       Один из моих попутчиков вдруг показал рукой на север: < - Там была граница>.
       < - Какая граница?>
       < - Граница СССР, великой державы>
       < - А что там теперь?>
       < - Как что? Независимый Азербайджан. Вернее,был>. Я заметил, что этот лже-монах хорошо говорит по-русски.
       < - Почему был?>
       < - А вы разве ничего не знаете?>
       < - Кроме того, что в 1991 году прошлого века Азербайджан вышел из состава тогдашнего Союза. Но сохранил экономические и культурные связи. Потом я эмигрировал из России, и более мне ничего не известно. Кажется, "азеры"***** поддержали исламских боевиков, воевавших с Россией. Но негласно...>
       < - Да, они давали укрытие чеченцам, афганским моджахедам, арабам, финансировали, вооружали.... Кончилось это тем, что русские туда ввели войска, началась мясорубка, в это время арабы начали войну с Израилем, вмешались американцы и НАТО. Русские под шумок ввели войска и в прибалтийские страны. Польша запросила помощи у Европы, и натовские дивизии стали воевать в Прибалтике с русскими. Те, естественно, убрали войска из Азербайджана, где началась междоусобная резня. Сегодня там дошло до того, что нет ни правительства, ни армии, ни полиции. В каждом районе действуют свои вожаки или, как они себя называют, имамы, которые творят полный произвол.
       Что вы хотите? Эти мусульманские дикари способны уничтожить всю цивилизацию. Если уже не уничтожили...>
       Я спросил, что означает его последняя фраза.
       Вместо ответа он указал рукой на юго-восток. < - Взгляните туда!> Там полыхало зарево. < - Разве вы не знали? Израильтяне разбомбили атомный реактор в Иране. Взрыв оказался гораздо мощнее хиросимского. Теперь весь южный Иран - ядерная пустыня. Китай и Россия пригрозили Америке. Что будет дальше, известно лишь одному Богу.>
       Да, многое произошло за время моего лечения в монастыре в глухом углу Армении. Но почему монах Вардан ничего не сообщил? Не счел нужным перегружать информацией? Я ведь должен был доставить важное письмо в обитель Св. Духа, а остальное меня не касается. Подумаешь, какой-то ядерный взрыв! А что с Израилем, моей древней родиной? Что происходит сейчас в России? Я оторвался от мира, зализывая раны в горной обители. Я как-то быстро забыл про завывание сирен над крышами Тель-Авива, уличные бои в Иерусалиме, подбитые израильские танки возле арабского Луда и автобус Красного Креста, вывозивший нас, раненных бойцов на-родной милиции, к трапу самолета...
       На двенадцатый день я и мои провожатые вошли в ворота монастыря Св. Духа. Позади остались горы Иранского Азербайджана, впереди, на юго-востоке, виднелись в мареве сожженные солнцем нагорья Персии. В монастыре было прохладно, сумрачно и тихо. Монахов я почти не видел. Меня принял помощник настоятеля, мрачный старик в темной одежде. Глаза его прятались в тени надвинутого капюшона. Он заговорил со мной на фарси, потом на латыни. Я, естественно, не понял, тогда он перешел на английский. Я передал ему крепко запечатанный конверт, и он отпустил меня движением изможденной руки. Трое суток я провел в этой обители, в отведенной мне тесной келье. Дважды в сутки молодой служка приносил мне миску горячего варева и несколько толстых ломтей грубого хлеба. У молодого монаха была скуластая раскосая физиономия и смуглая грязноватая кожа. < - Киргиз или монгол, - подумал я, - интересно, как он попал сюда.> Но на расспросы раскосый монах не реагировал. Спутники мои, армянские монахи-боевики, куда-то исчезли, как растворились. На третий день, к вечеру, меня вновь вызвал к себе старик в черном клобуке. В низком помещении было темно. Горели лишь две лампады, и лица моего собеседника я почти не видел.
       Он заговорил низким, неожиданно молодым голосом: < - Спасибо за то, что вы выполнили с честью просьбу моего брата Вардана. Ваши спутники говорили мне о том, как вы вели себя на этом трудном и опасном пути. Достойно. Да-а... Как и полагается вести себя такому, как вы>.
       < - Такому, как я?>
       < - Да. Вы же из породы бессмертных воинов?>
       < - Я? Ну... в каком-то смысле...>
       < - Брат Вардан сообщил мне обо всем в письме. Не удивляйтесь, он вас почувствовал. У таких, как вы, характерный взгляд. И, потом, вы к возможной смерти относитесь хладнокровно. Мы здесь, в наших монастырях, многое знаем. Но... к делу! Сегодня вечером вы покинете монастырь. Я дам вам провожатого. Он доставит вас туда, где вам предстоит выполнить вашу миссию.>
       < - Какую еще миссию? Что за загадки? Я хотел бы знать, кто вы и что еще за испытания меня ждут. Я устал от дороги...>
       < - Увы, ни я, ни кто либо другой не может избавить Вас от исполнения долга. Вашего долга. Только тогда придет избавление и покой. Провожатый доставит вас на место. Это сравнительно недалеко отсюда. Там, в горной местности, есть старинный храм, построенный служителями древней религии очень давно. Никто не знает, когда... Внизу, у подножья горы, находятся селения. Говорили, что живут там кяфиры, огнепоклонники. При режиме Хомейни****** одних жителей вырезали, другие покидали дома, превращаясь в беженцев. Сейчас эти селения почти опустели.>
       < - Но зачем мне идти туда?>
       < - Я не могу ответить вам. Знаю только, что вы должны там оказаться. Проводник поможет донести мешок с едой и воду. На горе имеются источники, кое-какие продукты можно купить или выменять в селениях. А теперь прощайте. Да пребудет с вами Всевышний...>
       ****
       Примечания:-*-ХАМАС -исламская террористическая организация.
       Возникла в 80-х годах прошлого века в среде палестин
       ских арабов. Основная идея данной организации -унич-
       тожение гос. Израиль и борьба с Западной цивилизаци-
       ей,основное оружие -террор против гражданского насе
       ления и военных обьектов.
       **-"магавники"-солдаты МАГАВ,спецподразделений МВД
       Израиля.
       ***-"голубые каски"-солдаты миротворческих сил ООН.
       ****-Гуш-Дан-Центральный район Израиля (Большой Тель
       Авив).
       *****-"азеры"-(слэнг)-т.е. азербайджанцы.
       ******- аятолла Хомейни-исламский фанатик,лидер т.н.
       "исламской демократической революции" в Иране
       (1979-80г.г.). После свержения власти шаха
       Реза Пехлеви, в Иране были уничтожены все дем
       ократические институты,введены законы шариата
       сторонники западного пути развития были унич
       тожены. В Иране установлен теократический ст-
       рой,угрожвший стереть с лица земли Западную
       христианскую цивилизацию и,в первую очередь
       гос. Израиль.
       *****
      
      
       Глава 20-я
       <Возвращение к истокам.>
       ....Я перехожу в своих воспоминаниях к последнему этапу моей, шестой по счету, жизни. Той же ночью я покинул монастырь христиан-монофизитов в сопровождении того самого молодого монаха-азиата, который приносил мне похлебку в келью. Он так же молча вывел меня во двор, погрузил два кожаных мешка с провизией и мех с водой в армейский джип, сверху уложил мой тюк с кое-какой одеждой, старинным мечом и книгой Завета. Жестом показал - садись!, - сам прыгнул за руль, и джип покатился по мощенному камнем двору монастыря. Ворота отворились как-бы сами собой, и мы выехали на старое, выщербленное, в ямах и трещинах, шоссе.
       Что и говорить, туманное будущее тревожило меня. Последние двенадцать лет в Израиле я жил вполне реалистической жизнью, далекой от всякой мистики. И только с этого момента я стал погружаться в какую-то непонятную, полуфантастическую реальность. И окружающая природа, сам воздух вокруг, все было наполнено какой-то щемящей тревогой. Весь мир затих. Даже птицы и звери не издавали звуков на всем нашем пути по ночной горной дороге. Я задремал, успокоенный движением машины и тишиной. Сколько мы ехали в ночи, не помню, часов на моей руке уже не было, а у монаха и подавно. Он разбудил меня толчком в плечо. Джип стоял посреди разбитого шоссе, на востоке, над горным хребтом занималась заря. Я взвалил свой тюк на спину и пошел вверх по склону горы вслед за моим молчаливым провожатым. И чем выше я поднимался, тем четче вспоминалось мое древнее прошлое - первая жизнь. И оживала мертвая окрестность, и вот он, знакомый склон горы, поросший кустарником, и тропинка, ведущая вверх, к площадке, окруженной густыми синими елями. А вот и площадка, на которой тогда стоял мой первый Учитель в день нашего прощания: два тысячи лет назад. И тот же небольшой храм с причудливой крышей... нет, развалины древнего строения. Круг замыкался. Но ведь жизнь моя еще не окончилась? Я должен выполнить некую, самому мне пока неизвестную, миссию. Я огляделся. Мне надо было где-то жить. Древний храм не сохранился. Веками в этих местах господствовали мусульмане, ненавидевшие всё, что не относится к их фанатичной религии. Мой проводник направился к боковой стене строения, ловко ступая по разбитым плитам, и внезапно исчез в проломе стены. Я проделал за ним тот же путь, и взору моему открылась небольшая поляна с тыльной стороны бывшего храма и небольшая пристройка из сырцового кирпича, явно позднейшего времени.
       Проводник мой, с усилием открыв замшелую деревянную дверь, проник внутрь. Я последовал за ним. Внутри царил полумрак, было прохладно, и, когда глаза мои привыкли, я увидел грубую мебель: деревянный стол, два табурета, тяжелую, грубо сколоченную тахту или диван и в одном из углов темный, весьма громоздкий по виду предмет. На всем лежал слой пыли, но чувствовалось, что еще недавно пристройка была обитаема. Раскосый молчаливый монах с грохотом сдвинул в сторону большой кусок фанеры и открылось небольшое полуовальное окно-амбразура, хлынул свет, и я увидел, что в одном из углов свалена военная амуниция: камуфляжный комбинезон, две пары солдатских ботинок, две каски и два <калашникова> с заправленными рожками. А темный громоздкий предмет в противоположном углу оказался армейской радиостанцией. Там же валялись и запасные аккумуляторы. Мне все это хозяйство сначала не понравилось. И сюда добралась всеобщая война. Значит, не суждено мне дожить свою жизнь в покое. Но проводник, заметив мою тревогу, сделал успокоительный жест, мол, пустяки, не стоит волноваться. Что ж, подумал я, действительно не стоит, сколько уже было в моей жизни разных приключений и опасностей. < - А в прежних воплощениях?> - шепнул рядом чей-то голос. Я обернулся. Никого рядом не было. Безмолвный монах уже стоял снаружи и поманил меня жестом. Я выбрался на освещенную полуденным солнцем поляну и пошел вслед за монахом. Он привел меня к источнику, бьющему из расщелины. Я зачерпнул ладонями. Чистая прозрачная вода. Погрузил лицо. Ледяные струйки полились, охлаждая шею, руки... Вокруг стояла оглушительная тишина. Лишь жужжали насекомые. Я опустился на траву. Темные ели шевелили лапами под ветром. Синел высокий купол небес. Я вспомнил, как впервые попал на площадку перед Храмом и мой Учитель проделывал перед восхищенным взглядом того шестнадцатилетнего мальчишки-партизана <ката>* с мечом. Как знать, может быть дух моего первого Учителя до сих пор обитает здесь, в этих развалинах?
       Я задумался о жизни, о судьбах людей, встречавшихся мне на моем пути, о том, что ждет этот мир в ближайшем будущем.
       Какая-то серенькая пичуга отвлекла меня от этих глобальных мыслей и я окликнул моего проводника. Ответа не было, я побежал к развалинам храма, к саманной пристройке, моему нынешнему пристанищу. Монах исчез, как сквозь землю провалился. Значит, так было нужно, подумал я, отныне я буду жить здесь один и ждать. Ждать откровения.
      
       ***
       ...Дни сменяли ночи, проходили месяцы, деревья и травы меняли цвет, с окрестных гор потянуло холодом близкой осени. Я быстро освоился со своим новым жильем, нарубил дров в горном лесу, натаскал воды из источника в металлические бидоны, которые обнаружил рядом с пристройкой. Кое-где подлатал прохудившуюся крышу, а стены укрепил диким камнем, готовясь к зиме. В саманном домике я обнаружил танур, грубо сложенную печь с дымоходом, среди брошенных кем-то вещей нашел походный спальник и пару одеял, так что зимних холодов я не боялся. С продуктами сначала тоже проблем не было, в последнем моем пристанище - монастыре моно-физитов, меня снабдили вяленым мясом оленя и некоторым количеством консервов (помощь организации Красного Креста). В саманном домике также оказался целая армейская упаковка** консервных банок (супы и <ланченмит>***), вместо чая я заваривал экстракт сушеных горных трав, подарок отца-настоятеля. Наступил период покоя в моей жизни. Никто и ничто не нарушало моего однообразного жития, днем я гулял по окрестностям, всматриваясь в жизнь местной природы, иногда упражнялся со старинным мечом, вспоминая <ката>, которые преподал мне когда-то мой Учитель. Вечерами я зажигал армейский фонарь, закрепив его над столом, и читал Тору, подаренную монахом Варданом, всякий раз удивляясь, как это я, еврей, за всю жизнь не удосужился прочитать эту великую Книгу, а читал много разной галиматьи. Я все чаще ловил себя на мысли, что мне хорошо и спокойно на душе, как никогда прежде.
       Я удалился от прежней жизни, как монах, уходящий в скит. Нельзя сказать, что воспоминания время от времени не настигали меня. Порой тоска, полузабытое чувство, сжимала мое горло, иногда меня посещали странные сны. В этих снах бесшумно двигались и говорили со мной ушедшие в прошлое друзья, давно умершие родные, жены и шлюхи-однодневки. Однажды, в преддверии зимы, мне приснилась моя последняя археологическая бригада. Это был тяжелый сон. В нем плыли какие-то темно-бордовые холмы (а может, курганы?) и багрово-черное небо без звезд и луны, и на этом фоне двигались они, те, кто был со мной в моих прежних жизнях, враги и соратники, и юные женщины, любившие меня. Они уходили медленно, их темные силуэты исчезали один за другим в темном провале между холмами. < - Куда вы?! - кричу я. - Постойте! Мы же должны быть вместе!> Но они уходят, поднимая в прощальном жесте правую руку и я не могу их удержать...
       Я проснулся от холода. Предрассветные сумерки шевелились в углах моего убогого жилища. Я, закутавшись в теплую шкуру какого-то местного животного, подошел к окну. На жухлой осенней траве, на кустах блестела изморозь. Я глубоко вдохнул свежий морозный воздух из разбитого окошка. Душа моя, растревоженная сном, успокаивалась. На склонах окрестных гор зарозовел рассвет. И мне стало хорошо и покойно.
       А через несколько дней над дальним хребтом вспыхнул тысячью солнц ядерный гриб...
       ****
       Примечания:-*-"Ката"-(яп.)-комплексы движений,имитирующих удары
       руками и ногами,т.е. рукопашный бой с нескольки-
       ми противниками.Входят в обязательную для бойца
       каратэ сдачу экзамена на получение очередного
       "пояса" или "дана" т.е. уровня мастерства.
       **-армейская упаковка-т.е. набор консервов(24 бан-
       ки)в металлич. контейнере,стандартный набор су
       хого пайка для подразделений спецназа.
       ***- "ланченмит"-спец.мясные консервы.
       ****
      
       Глава 21-я
       <Этот страшный новый мир...>
       ...Я не люблю вспоминать все то, что случилось сразу после Катастрофы... После вспыхнувшего на горизонте ядерного гриба я не вел никаких записей. Я просто выживал. Все произошедшее со мной до того, отодвинулось в прошлое, задернулось дымкой, стало казаться сном или бредом...
       Армейская радиостанция, служившая мне связью с миром, перестала передавать музыку, разноголосую речь, призывы политических лидеров.
       Из обрывков разноязыкой истерики я понял - случилось нечто непоправимое, и произошло это не с одним государством или регионом, а на больших пространствах Земли. Через пару дней радио замолчало. А потом сверху на весь окружавший меня мир обрушился ураган. В потемневшем, в багровых сполохах, небе летели деревья, вырванные с корнем, обломки скал, мусор, выметенный из человечьих жилищ. Небо скрылось за слоем пыли. Скальные обломки завалили мое жилище и оно, как ни странно, выдержало их вес. Это защитило его от разрушений, и спасло мне жизнь. Я, вспомнив, что в одном из рюкзаков видел противогаз, натянул его и несколько суток практически не снимал. Я сидел в заваленном камнями жилище и благодарил сам себя за то, что два бидона с водой я в свое время поставил внутри дома. Я ел холодные консервы, запивая водой, и сидел, как улитка в раковине, прислушиваясь к завыванию ветра снаружи. Сколько это могло продолжаться? Я зажег армейский фонарик и, кутаясь в грубую овчину, читал Тору, Святое Писание моих предков. Я должен был отвлечь себя от надвигавшегося ужаса неминуемой смерти. Я просил Всевышнего дать мне силу выстоять в этом хаосе, дать мне выжить, не лишиться разума, не превратиться в бессмысленную скотину. Наверное, Всесильный услыхал мои молитвы. Я не знал точно, сколько времени прошло в моем невольном заточении, но однажды сквозь щели и трещины в моем полузасыпанном жилище я увидел голубой свет!
       В течение нескольких часов я выковыривался из своего заваленного камнями домика. Небо очистилось от багрового смога, но вокруг царил холод, с серого неба падал снег. В окружающем пространстве преобладали черно-белые тона. Вокруг торчали обломки скал, куски вырванных с корнем деревьев,валялись трупы животных и птиц. Это был новый мир, и в этом мире мне отныне предстояло жить. И я, поблагодарив в душе Всевышнего за сохраненную жизнь, стал действовать в этом непривычном мире. Наверное, я все же получил свою дозу радиации, хотя по моим расчетам, тот ядерный взрыв произошел очень далеко от горного жилища. Но был ли он единственным? Если над континентами взорвалось не менее десятка таких ракет? Все живое на огромных пространствах получило достаточно смертельной отравы.
       Меня мучили приступы головокружения и рвоты, внезапная слабость выбивала землю из-под ног, я падал, отлеживался и вставал, чтобы жить дальше, раз уж Бог подарил мне жизнь. Часы мои остановились как раз в день урагана, и я ориентировался теперь на смену дня и ночи, делая зарубки тесаком на стволе толстого дерева, что росло рядом со стеной бывшего храма. Я чувствовал, что волосы мои вылезают клочьями, расшатываются и крошатся зубы, но я, преодолевая головокружение и волнами накатывающую слабость, расчищал двор от камней и грязи, укреплял стены моей хибары, поднимался в горный лес за хворостом, растапливал печь и, привалившись спиной к грубому ложу, часами смотрел на огонь, дающий тепло и жизнь посреди этой страшной зимы.
       ...Итак, я выжил. Что само по себе может показаться странным. Но, как говориться, в старинных книгах, провидению было угодно, чтобы некто по имени Виктор Берг, а на самом деле - воин Агасфер, остался в живых посреди горной пустыни, отравленной последствиями ядерных взрывов. И несмотря на то, что зима длилась долго и эфир в моем радиоприемнике заглох, как мне казалось, навсегда, все же наступила весна. Косые лучи солнца пробивались сквозь пелену серых облаков, зазеленела трава на горных склонах, набухали и лопались почки на ветвях обгорелых деревьев, восточный ветер приносил издалека тревожащие душу запахи, и, самое удивительное, какие-то разноцветные пичуги хрипло перекликались в загустевшей голубой хвое древних елей.
       Встав как-то утром довольно рано, я почувствовал себя совсем здоровым. Как много лет назад. И мне захотелось увидеть людей. Странное желание для отшельника. Надо сказать, что еще до всего случившегося, мне иногда приходилось бывать внизу, в саманном селении, где я изредка обменивал кое-что из доставшегося мне даром армейского обмундирования на продукты:-лепешки, овечий сыр и курагу. Местные жители, или, как их называл помощник настоятеля монастыря, кяфиры*, также держались со мной отчужденно, и обмен наш происходил с помощью языка жестов, ибо английского никто из них, вероятно, не понимал. Мне вынужденное общение тоже не доставляло удовольствия. Эти местные люди, закутанные в цветное тряпье, заросшие бородами по самые глаза, с кривыми ножами за матерчатыми поясами, пропахшие потом и кизячным дымом, казались мне порождениями чуждого и враждебного мира. Глядя на них, я всегда вспоминал Киплинга:
      
       Запад есть Запад,
       Восток есть Восток,
       И им не сойтись никогда,
       Лишь у подножья престола Божья
       В день Страшного Суда...
      
       И вот теперь мне вдруг почему-то захотелось пройтись по узким грязным улочкам этого затерянного в горной местности поселка, посмотреть в темные, как персидские сливы, глаза торговцев на маленькой пыльной площади, увидеть закутанных в покрывала женщин, несущих на хрупких плечах кувшины с холодной водой, услышать рев осла, заждавшегося своего хозяина, застрявшего в местной чайхане за игрой в нарды.
       Не может быть, чтобы все погибли, рассуждал я сам с собой, пока спускался по узким тропам к селению, ведь уцелел же я. Наверное, и там, внизу, наверняка есть кто-то живой.
       Поселок встретил меня звенящей в ушах тишиной. Казалось, все вымерло здесь, и жизнь давно уже не теплится в пустых домах с выбитыми стеклами, в жалких пристройках, где когда-то ревела скотина, на пустой базарной площади, покрытой слоем какой-то серой пыли. Кое-где валялись разложившиеся трупы животных. В одном из узких переулков я заметил джип, утонувший колесами в пыли. От брезентового кузова остались обгорелые лохмотья. На водительском месте развалился обглоданный труп в обрывках камуфляжа.
       Я брел по пыльным улочкам, временами зажимая нос от нестерпимой вони разложившейся плоти, заглядывая в окна мертвых домов, теряя надежду на возможную встречу с кем-то из людей. И вдруг... среди этой могильной тишины я различил некий шорох. От стены саманной развалюхи отделилась тонкая фигура, закутанная по самые глаза в черную ткань. Я остановился, инстинктивно сунув руку в карман, нащупывая рукоять "кольта". В какой-то миг пожалел о том, что не захватил с собой <калашников> с парой рожков. Но фигура приблизилась, сделала успокоительный жест рукой, и я, переведя дух, узнал ее. Это была Фарида, дочь хозяина чайханы, пожалуй, единственная из местных, которая немного говорила на английском. Здешние торгаши иногда прибегали к ее помощи (хотя это и строго запрещалось обычаем), когда надо было торговаться со мной из-за банок с консервами или пятнистого комбинезона. Насколько я мог ее тогда разглядеть под всем этим коконом, она была молодой женщиной. Сейчас же ко мне подошла почти старуха, согнутая, покореженная страшной бедой, с седой прядью, вылезшей из под черного платка. Только глаза еще сохраняли какой-то упрямый огонь. < - Гоу, гоу! - звала она меня куда-то, - Гоу, Виктор!> < - Надо же, - подумал я,- И откуда она знает, как меня зовут? Хотя... наверное, я называл свое имя во время торга>.
       Я пошел за ней, плохо понимая ее английские фразы, пересыпаемые словами местного наречия. Изо всего услышанного я понял только одно - в поселке после страшного <огня с неба> и налетевшей затем бури, живых почти не осталось. Есть всего несколько человек, они живут в подвалах своих домов и не выходят наружу, потому что наступил конец света. Как и было предречено в старинных сказаниях. Но она иногда должна выходить. Потому что у нее в подвале сидят дети.
       -Кто сидит у тебя? -Дети. Семеро. Четверо ребят и три девочки. -Откуда у тебя дети? Ты же не была замужем. -Это не мои. За день до того, как с неба упали огонь и камни, здесь в поселке застрял автобус. Они говорили - миссия Красного Креста. Там было четверо взрослых. Они везли детей откуда-то с Юга. Где произошел Большой взрыв. У них что-то поломалось и они застряли. И когда началось все это, то она и еще несколько жителей бросились спасать детей. У ее отца большой дом и глубокий подпол. Они с отцом спрятали у себя десятерых. У них были запасы еды и питья. Но огонь и пыль, упавшие с неба, принесли с собой какую-то болезнь. Отец умер через неделю после той бури. Он часто выходил наружу. Из детей в живых осталось семеро. И почти не осталось еды. Вода в поселке, наверное, плохая. Лекарств тоже нет. -У тебя там, наверху, есть еда, Виктор? Может, ты мне поможешь?-
       -А что с остальными? И где те, кто сопровождал автобус? -Они все погибли. И остальные дети тоже... Так у тебя есть немного еды? -Покажи мне твоих детей...
       Мы с Фаридой опустились в подвал ее жилища. И там. В полумраке, освещаемом всего одной керосиновой лампой, я увидел их. И, посмотрев в их маскообразные лица, понял, что началось мое искупление.
       ******
       Примечания:-*-кяфиры- неверные,нечестивые,-так мусуль
       мане в Иране и Афганистане называли ог-
       непоклонников-зороастрийцев.
       *****
      
       Глава 22-я
       <Искупление.>
      
       Если быть до конца точным, насчет искупления я понял не в тот момент, когда разглядывал омертвелые лица детей в подвале Фариды, а гораздо позже. А тогда мой взгляд просто зафиксировал их всех, окаменевших вдоль стен, детей новой Катастрофы. Оставайся с ними, сказал я Фариде, я сейчас поднимусь наверх и принесу еды. Я поднялся к себе, на скалу, собрал пол-рюкзака армейской тушенки и стал спускаться вниз. Обратный путь дался мне с трудом. <Неужели старость? - думал я встревожено, ощущая, как бухает кровь в висках, - Или может быть, это результат тех взрывов на горизонте? Или ядовитой пыли, падавшей с неба?>
       Я дотащил свою ношу до дома Фариды и сел прямо на каменные ступени. Мне надо было успокоить дыхание. Она выскочила наружу и помогла мне втащить рюкзак в подвал. -Ну, вот, этого хватит надолго. Они едят совсем немного. А воду ты не мог бы принести? -Сколько же я могу спустить сюда? -У тебя должны быть эти... железные бидоны с закрывающимися крышками. -Откуда тебе известно? - Там, наверху, где был когда-то буддийский храм... Мне еще покойная мать говорила. Лет двадцать назад, я еще была совсем девчонкой, там работала экспедиция. Русские. И вот у них было много таких бидонов для воды. Нам бы хватило одного. Там у тебя, на горе, чистая вода. -Почему ты думаешь, что она чистая? -Я знаю, Виктор. Моя мать была колдуньей. Она поклонялась этому... Ахурамазде и священному огню. При режиме аятолл* об этом нельзя было говорить. Так вот, она рассказала мне, что наверху есть источник чистой живой воды, которую никто не может отравить.
       Принеси нам этой воды. Хотя бы один бидон...
       ...Я уже не вспомню, как тащил на плечах бидон с родниковой водой. Горы плыли перед глазами в туманном жарком мареве. Бидон нестерпимо давил на плечи и я, удивляясь своей слабости, вспоминал одну давнюю экспедицию, в которой я, тогда совсем еще молодой парень, перетаскивал вот так же полтора десятка бидонов за день без малейших усилий. <Вот она, старость>, - подумал я. Когда ты чувствуешь каждый свой шаг, и какие-то сорок литров на твоих плечах превращаются в <атлантов небесный свод>.
       Я сволок бидон по ступенькам в подвал Фариды и без сил привалился к прохладной стене. Меня била дрожь и десятки молотов стучали в висках. Кажется, она благодарила меня за воду и консервы, но мне это все было неважно. Я сидел, привалившись к стене, смотрел, как эти чудом выжившие дети выскребали содержимое консервных банок, и во мне созревало решение, совершенно противоречащее моему желанию. Более всего в тот момент мне хотелось оказаться в уединении, в развалинах маленького храма, в моей прохладной пристройке, лежать на деревянном ложе, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Кажется, это называется медитацией. Но странное, тревожащее душу решение уже постучалось в мое сердце. Я представил, что станет с этими детьми в вымирающем от радиоактивной пыли горном селе. < - Завтра я заберу этих детей к себе, Фарида>, - сказал я.
       - Я знала, Виктор, что ты добрый человек.
       - Доброта здесь ни при чем. Тебе их нечем кормить, а таскать сюда, вниз, бидоны с водой и еду я не в силах.
       - Да. Я знала. Мне говорила моя мать... Я тогда не понимала, о чем она... Придет в наше селение человек издалека. Человек чужого народа. И после Великой Войны, в которой погибнут многие...
       - Фарида, сейчас я пойду к себе. Но завтра ты собери этих детей и объясни им, что они должны уйти со мной.
       - И в нашем селении никого не останется в живых. Этот чужой человек придет и спасет семерых оставшихся детей. Эти дети возродят жизнь в наших горах...
       - До завтра, Фарида. Я приду утром. Часть еды и воду оставь себе. Им это больше не нужно. Пусть возьмут с собой теплые вещи, если у них есть...
       - ...И будут жить в новом мире. Так как старый мир погибнет и не возродится более никогда...
       Я ушел из дома Фариды в полдень, но добрался до своего жилища уже в сумерках, когда солнце пряталось за горы. По дороге наверх я много раз делал привал, разминая задубевшие от напряжения икры. Я чувствовал - прежняя сила уходит из меня и потому я должен спешить. Семеро спасшихся детей должны были выжить и, очевидно, Всевышний выбрал меня для этой нелегкой работы. Когда темнота упала на окружающий мир, я запалил маленький костер во дворе, возле своего жилища и долго сидел на стволе поваленного бурей дерева, прислушиваясь к крикам ночных птиц, глухому рыку какого-то зверя, прочим ночным звукам и шорохам. В голове моей возникла путаница воспоминаний. Череда лиц проходила перед мысленным взором, и я уже сам не мог понять, из какой моей жизни всплывало то или иное событие. И тут... внезапно я услыхал легкие шаги. Хрустнула сухая ветка под чьей-то ногой. Холодный резкий порыв ветра закрутился вокруг костерка, задувая пламя. Потом кто-то осторожно кашлянул. Впрочем, это походило и на смешок. Моя левая рука плотно легла на рукоять тесака, пристегнутого ремнем к голени. Правая нащупала "кольт" в кармане куртки.
       < - Не пугайтесь. Я просто п у т н и к. Заблудился в горах. Вот и набрел на ваш огонек. Не прогоните?>
       Вглядываясь в темноту, я увидел высокую фигуру на фоне деревьев. Фигура куталась в темный балахон.
       < - Ну, что ж, проходите к костру... Хотите есть?> - спросил я.
       < - Нет, спасибо. Я здесь постою>.
       Я никак не мог разглядеть его лица. И голос был какой-то... без выражения. Ровный такой. Бесстрастный. И фигура... Очертания все время расплывались.
       <-Как вы попали в эти горы? После войн, прокатившихся по этим местам, после ядерных взрывов, здесь невозможно выжить одному>.
       < - Вы же выжили? Ну, вот, и я выжил. Человек вообще довольно живучее существо>.
       И тут я замер, потому как до меня внезапно дошло, что мы говорим на... иврите. Кто он? Как попал в эти горы? Как очутился на скале? Вопросы лавиной обрушились на ме-ня, хотя я уже, кажется, понимал, кто этот, внезапно возникший возле моего костра, п у т н и к.
       Я решил не задавать ему праздных вопросов. Он начал разговор как бы сам собой, его голос то приближался к костру, то удалялся, почти сливаясь с шумом ветра в кронах деревьев.
       <-...Кружится, кружится, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер... Да-да... все это уже было, не правда ли? И нет ничего нового под солнцем...Сколько лет ты уже живешь на этой Земле, Давид-Виктор-Агасфер?>
       < - Кто ты такой, что знаешь мое имя?>
       < - Я думаю, сейчас это уже не имеет значения. Да и зачем тебе? Знания лишь умножают скорбь. Помнишь, что говорил один довольно знаменитый в свое время пророк? - <Будем, как птицы небесные...> Они, хе-хе, не сеют и не жнут, а Господь их питает. А? Какова философия! Что же ты молчишь, Агасфер? Вот ты во всех своих маленьких жизнях, сколько их у тебя там было, все бегал, суетился, скакал на коне, воевал с какими-то врагами за некую правду. И что в итоге? С чем ты остался?>
       < - Ты пришел к моему костру, как гость. По какому же праву ты так говоришь со мной?>
       <Ха! Что такое право? Жалкое человеческое право! И это говоришь ты, Агасфер, после всего, что произошло с тобой, с твоим народом, да и со всей этой планетой? Брось! Тебе ли не знать, что на этой Земле прав тот, кто силен. И так было всегда, Агасфер. Разве Всевышний не знал, создавая Адама, что уже с его детьми войдет в мир братоубийство? Разве Он не мог предотвратить это? Мог, но не стал! Почему? Ведь Он же Творец! Значит, всесилен. Почему Он не наказал Каина за убийство брата смертью? Более того, поставил на лице его знак, чтобы никто из живущих не мог причинить Каину вред. Разве это не прямое поощрение Зла, пришедшего на Землю?>
       < - Наверное, Он хотел дать Каину возможность раскаяния? Потому, что главное свойство Творца - милосердие. А не вмешался, так это оттого, что дал человеку свободу выбора! Между Добром и Злом. Иначе Человек превратился бы в куклу, в марионетку. А кукла не может быть Образом и Подобием Творца>.
       <Эх, Агасфер, Агасфер! Ты так и не поумнел за две тысячи лет. А ведь мог бы и задуматься! И откуда у вас эта слепая вера в чудеса, в сказки? Куда она привела вас, евреев? Да разве только вас? А! Что тут говорить?>
       Мне показалось, что он с горечью махнул рукой. И порыв холодного ветра вновь задул пламя моего маленького костра. Я посмотрел в сторону голоса и увидел - темная фигура п у т н и к а заметно увеличилась и плащ его походил на огромные, сложенные за спиной крылья.
       Я не ответил ему. Я ждал. Он должен был сказать что-то важное.
       < - Эх, Агасфер! Если б ты знал! Тот, кто послал твою мятущуюся душу бродить по свету в поисках истины и спасения, тот, кто объявил себя истинным пророком и Сыном Б-га, тот, кого обожествили вчерашние язычники, водрузившие его идол в своих храмах, тот, некогда прилежный ученик мудрецов Иерусалимского храма, что обрек свой народ на гонения и издевательства, вовсе не претерпел тех мук, кои так живо описаны в книгах его недалеких учеников!>
       < - Ты говоришь о рабби Иешу-ха-Ноцри?>
       < - Да. О том, кого уже две тысячи лет величают Иисусом Христом. О великом демагоге и обманщике темных простых людей...>
       < - Почему же он обманщик? Разве не пошел он на крестную муку за свои убеждения? Кто из живших в его время, да и после него, пророков и вождей, согласился пойти на крест? И он вовсе не отвергал свой народ. Разве не он сказал: < - Я послан к заблудшим овцам дома Израилева?>
       < - Ты простил его, Агасфер? Ведь это он обрек твою душу на скитания! А свой народ он предал! Если, как говорили его ученики и последователи, он был Сын Божий, он должен был предвидеть такой ход событий, не так ли?>
       < - Я не был знаком с рабби Иешу, которого христиане зовут Христом. Я родился уже после всей этой истории, и, если верить преданию, наказал он совсем другого человека. Я лишь принял эстафету через много веков. И все же, я думаю, тот еврейский пророк, которого христиане называют Спасителем, не виновен в случившемся. Скорее, в ненависти христиан к евреям, приведшей мир к расколу, виноват апостол Павел...*>
       < - Бедный Агасфер! Рабби Иешу-ха-Ноцри не умирал на кресте во имя новой веры, а лишь впал в транс под действием неизвестного тогда людям наркотика. Он знал, что будет спасен, что страшные раны от гвоздей затянутся под действием таинственных лекарств, и что он действительно будет "взят на небо", но не ангелами Господними, а представителями могучей внеземной цивилизации! Ха-ха-ха!>
       Его смех гулко отозвался эхом в окрестных горах. В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Но я закрыл глаза и взял себя в руки, ибо должен был пережить эту ночь.
       < - Что молчишь, Агасфер? Ты поражен? Успокойся, не ты первый. Святые отцы христианской церкви, разумеется, самые умные из них, тоже переживали нечто подобное, когда постигали истину о Воскресении. А ведь они, в отличие от тебя, свято верили в Евангелие>.
       Я знал, что в конце концов услышу нечто подобное. В иудейской традиции имя рабби Иешу из Назарета, утверждавшего, что он сын Бога, было окружено заговором молчания. Я как-то спросил об этом <подвального цадика>. < - Почему никто из наших великих мудрецов не сказал ничего по-поводу Христа? В христианской религии еретиков и отступников проклинают, их слова и деяния описаны. И пусть в отрицательном смысле, но известны. То же самое есть и у евреев, например - Уриэль Акоста. А тут - ничего! Ведь, если говорить начистоту, Иисус сделал то, о чем за века до него пророчествовали Исайя и Иеремия. Разве не призывал он к миру между народами? Разве не распространил он среди язычников веру в Истинного Б-га? И разве не об этом заповедовал Всевышний праотцу Аврааму, подняв того <выше звезд>? На мои вопросы <подвальный цадик> ответил тогда скупым изречением из Агады: <Иешу-ха-Ноцри прилюдно испортил варево на площадях наших>*. <-Что это значит?> - спросил я. - <Для этого надо изучать Талмуд, - ответил <цадик>, - А если вкратце, то он, постигший эзотерическое учение в Иерусалимском Храме, сделал его достоянием иудейской черни, безграмотных галилейских крестьян, и, самое страшное, греческих и сирийских язычников, извративших суть нашего Учения, нашего движения к Б-гу. То истинное знание, которое должно было распростра-ниться постепенно среди языческих народов Земли, было упрощено, искажено и усвоено варварами на уровне их дикарского сознания>.
       < - А как же казнь на кресте?>
       < - Не было никакой казни, - устало ответил "цадик", - Потом в этом темном деле неграмотные последыши первых апостолов обвинили евреев. Остальное тебе известно>.
       < - Но... ведь, если не было казни, то не было и Воскресения! И тогда все это...>
       < - Иди, Агасфер, - оборвал меня <цадик>, - Не задавай мне вопросов. Ты и сам все узнаешь. Надо внимательно читать первоисточники. В данном случае - Евангелия>.
       И вот теперь посреди этой страшной, ветреной, в багровых сполохах, ночи, я услышал, наконец, истинную правду о том давнем деле, перевернувшем когда-то мир и обрекшем мой народ на мучительные скитания, гонения и смерть. А неведомый п у т н и к в развевающемся черном одеянии, чей хриплый голос то грохотал над деревьями, то опускался до вкрадчивого шепота, невидимый, незримый, находился за моей спиной:
       < - Да, да, Вечный Жид, твоя жизнь, полная скитаний, борьбы и стремления к справедливости, бессмысленна... ты это понимаеш-ш-ш-ь, я надеюс-с-сь..., так же, как бесмыс-с-сленна жизнь тех христиан и мусульман, что веками гоняли твой народ с мес-ста на мес-с-то. Ха-ха-ха! Жалкие, безмозглые фанатики! Гр-р-рязные человечки, комки праха! Сколько невинной крови пролито ими, во имя чего? Во имя пус-с-стоты! Во имя миража! Ибо вся ваша вера - мираж пустыни, фата-моргана... Не зря Создатель Вселенной низверг Первого человека на этот слепок космической грязи. < - Ибо прах ты и в прах воз-вратишься!> Да-да,и Творцу Вселенной тоже свойственно совершать отдельные промахи! Вы все, расплодившиеся от Адама и Хавы, одна сплошная ош-ш-ибка. Потому-то Творец и отвратил от вас, уродов, свой лик. И дал эту Землю во владение Мне! Я ваш бог! И никогда, слышиш-ш-ь? Теперь уже никогда не пробить вам темных завес, закрывающих истинное Лицо Всевышнего! Я сумел внести в ваши сердца вражду друг к другу, и вот теперь, когда вы уничтожили свои роскошные города, сожгли посевы, разрушили дороги по всему миру, вы вернетесь в пещеры и жалкие хижины. Вы забудете все, что знали ваши предки, вы станете топить книгами каменные очаги и снова оденетесь в шкуры! Страшные невиданные звери и ядовитые гады будут терзать вас, ибо не будет у вас прежнего великолепного оружия и надежных крепких убежищ. И вот когда я буду вашим един-ственным Богом и Хозяином, мне вы будете возносить ваши жалкие молитвы и приносить кровавые жертвы! Покайся мне, Агасфер-р и признай меня Богом. Я сделаю твою жизнь с-сладкой и удачливой. Ты с-с-станеш-шь неограничен-ным хозяином этих мес-с-ст, вождем новых варваров. Вс-с-ё будет тебе подвлас-с-с-тно! Самая вкусная еда, с-с-самые крас-с-с-ивые женщины будут твоими, Агас-с-с-фер-р... Эти жалкие развалины я пре-вращ-щ-щу во дворец... Все станут с-с-страшится тебя, твоя жиз-з-знь будет наградой за все твои прошлые с-с-страдания. С-с-соглашайся, ибо другой жизни и другого счастья у человека нет! Нет никаких великих Учите- лей, никаких духовных сущностей, и никто никогда не являлся ни Моисею, ни Иисусу, ни Мухаммеду! Все это было лишь плодом их экзальтированного воображе- ния! Все лож-ж-жь... С-с-соглашайс-с-ся, Агас-с-сфер... Приз-з-знай меня хозяином этой Земли!>
       Холодный ветер свистел в кронах деревьев, над дальним хребтом вспыхивали молнии, и в затянутом темной пеленой небе не было видно ни одной звезды. И тогда я лег на землю, зарылся лицом в пахнущий прелым листьями мох и начал читать молитву. Единственную молитву Всевышнему, которой научил меня когда-то <подвальный цадик> в далекой Москве...
       А потом настало утро, и тьма ушла в глубокие расселины, в трещины земные, и солнце-царь выбросило свои лучи-сияния из-за гор, согревая застывший за ночь мир. Я встал с земли, чувствуя необычную легкость в теле, как-будто мне снова было всего двадцать лет. Я вспомнил, что мне надо идти вниз, в поселок. Меня ждало семеро слабых человеческих детей. Я должен был научить их жить в этом новом беспощадном мире.
       *****
       Примечания:-* -это изречение встречается в Агаде( Талмуд)
      
       Глава 23-я
       <И увидел я новое Небо
       и новую Землю... >
      
       Фрагменты из интервью астронавтов Эль-Ллира и Эн-Ки-Тота с молодыми жителями горного района (номер 5-Di, Западная Азия), третьей планеты (система звезды класса HG(Ейч-Джи)-6247), уцелевшими после Катастрофы. (перевод с межгалактического языка на земной диалект-<инглиш>, осуществлен роботом-переводчиком).
       Эн-Ки-Тот: <Скажите, как вам удалось выжить в этих, явно непригодных для выживания земного детского организма, условиях? Вам кто-то помогал?>
       Чандра Сингх ( Возраст-21 земной год, южно-азиатский тип, рост - 192 см, до Катастрофы гражданин государства Индия. К моменту Катастрофы возраст - 9 лет) - --<Да. Меня и моих братьев и сестер вывезли из города Кабула (Афганистан), где мы учились в школе для детей дипломатических работников из разных стран. Самолет, в котором мы летели, потерпел аварию и приземлился в горах. Я не очень хорошо помню, что там произошло, но потом нас, тех, кто уцелел, везли на какой-то военной машине. С нами было четверо взрослых>.
       Э.К.Т.: < - Вы сказали - братья и сестры? Разве остальные дети состояли с вами в родстве?>
       Чандра Сингх: < - Нет, если вы говорите о родстве по крови. Но наш Учитель объяснил нам, что мы все между собой братья и сестры, так как мы - люди планеты Земля>.
       Э.К.Т.: < - Вы называете Учителем человека, помогавшего вам выжить в этих суровых условиях? Он был одним из тех, кто вас сопровождал?>
       Чандра Сингх: < - Нет, он жил в этих горах. Сначала нас привезли в поселок, тот, что вы видели внизу. Потом на юге произошли какие-то взрывы и налетел ядовитый ветер. Нас спасла женщина, жившая в поселке. Я не помню, как ее звали. Мы сидели в каком-то темном подвале. А потом пришел Учитель и забрал нас сюда, наверх. Здесь чистый воздух и особенная вода. Он спас нам жизнь и научил нас всему>.
       Э.К.Т.: <Почему вы называете его - Учитель? Разве у него не было имени?>
       Чандра Сингх: < - У него было несколько имен и все красивые. Но для нас он - Учитель. Потому что учил нас самому важному - любви, добру, терпению к ближним. До встречи с ним вокруг нас были только страх, злоба больших и вонючих взрослых, страшные крики, стрельба и смерть. И темный подвал... Я был тогда ребенком, но запомнил свое состояние. Мне казалось - все! Так мы и умрем в этом подвале. А он пришел, вывел нас на свет и научил радоваться жизни...>
       Эль-Ллир, командир звездолета <Тет-Кью>:
       < -Вы владеете несколькими земными языками. Неплохо знакомы с прежней историей государств вашей планеты, с географией ее районов. Как вам удалось получить эти знания в условиях изоляции от других центров жизни? Ведь на вашей планете таких очагов осталось немного?>
       Анджей Вадковски ( Возраст-22 земных года. Северо-европейский тип, рост - 194 см. К моменту Катастрофы возраст - 10 лет. После смерти Учителя стал лидером группы. Его родина - государство Польша в Европе): < - Это заслуга Учителя. Он говорил с нами на трех языках прежней Земли - русском, английском и иврите. Кроме того, он просил нас - меня, Чандра и Урсулу, говорить с ним и друг с другом на наших родных языках, чтоб мы не забыли их...>.
       Э-Л.: < - Он говорил вам, что вы принадлежите к разным народам и даже расовым типам вашей планеты? Если я не ошибаюсь, вы все относитесь и к разным рели-гиям?>
       Анджей Вадковски: < - Да. Но он сказал: < - Запомните, все беды прежнего человечества произошли от разделения людей по расам и религиям. Творец Вселенной создал всех людей едиными и только глупость, злоба и страх разъединили их>. Он рассказал нам об истории разных народов, о том какими прекрасными были когда-то разные уголки Земли. Мы этого, конечно, не видели, но верили тому, что он говорил>.
       Э-Л.: <Скажите, откуда у вас возникла эта безоговорочная вера в этого обычного человека? Ведь вы его не знали раньше, он не являлся родным для кого-либо из вас. Он мог оказаться кем угодно и использовать вас в своих целях...>
       Анджей Вадковски: < - Наш Учитель не был о б ы ч н ы м человеком. И я не совсем понимаю, о каких целях вы говорите. Единственной его целью было вырастить нас и научить жить в этом мире, разрушенном глупостью и злобой прежнего человечества. У нас ведь не осталось никого из близких, все погибли...>
       Урсула фон Герике (возраст-19 земных лет. Северо-европейский тип. Рост - 188 см. В момент Катастрофы - 7 лет. Родина - государство Германия, Европа): < - -Вы спросили, откуда в нас эта вера? Может быть, это трудно объяснить. Вы не жители Земли, вам, наверное, этого не понять. В нашем Учителе было очень много доброты. Это такое земное чувство. Когда мы увидели его в первый раз, то сразу почувствовали это...>.
       Э-Л.: < - Он как-то проявил свои чувства? Дарил вам подарки? Улыбался? Говорил ласковые слова? Чем он вас привлек?>
       Урсула фон Герике: < - Нет. Он был мрачен и неразговорчив. И подарков для нас у него не было. Но, когда он вел нас на эту гору в первый раз, то по очереди тащил нас на себе. Я очень хорошо помню это. Я была тогда совсем маленькая, быстро устала и он взял меня на плечи и нес в гору. Он очень тяжело дышал, внутри у него что-то хрипело и свистело, он останавливался, чтобы отдышаться. А потом шел дальше. Нам было очень его жаль. Но без него мы никогда бы не дошли наверх...>
       Анджела Джонсон (18 земных лет. Африканский расовый тип, рост 190 см. В момент Катастрофы - возраст 6 лет. Родина - Соединенные Штаты Америки): <-Я тоже хорошо это запомнила. Урсула сидела у него на плечах, а меня он нес на руках. Я была совсем маленькой и плохо помню остальное, но этот поход в горы до сих пор стоит перед моими глазами. Мы бы все тогда просто умерли, если бы не Учитель. Он разжигал костер перед нашим жилищем, кормил нас очень вкусной горячей едой... Он называл ее таким словом - <каш-ша>. Это на русском языке. Он был родом из России, хотя называл себя евреем. Но на ушедшей в прошлое Земле, народ <евреи> жили во многих странах. И наш Учитель тоже принадлежал к этому избранному Богом народу...>
       Адад Водан: < - Почему вы считаете, что народ <евреи>, как вы сказали, был избран Богом? Для какой цели он был избран? Как это понимать?>
       Анджела Джонсон: < - Это сказано в древней книге под названием <Библия>. Наш Учитель по вечерам читал нам из этой Книги. И там сказано, что очень давно, много столетий назад, Всевышний, сотворивший Вселенную и нашу Землю, выбрал евреев для очень трудного дела - научить остальные народы Десяти основным заповедям Творца. Но для этого сначала сами евреи должны были соблюдать их. А если не соблюдали, то Господь обрушивал на них наказания. И потому евреи много страдали в прошлом. Но именно они давали миру праведников. Так говорил нам Учитель. А потом мы сами научились читать эту Книгу. Нам пришлось учиться всему заново, так как все, чему нас учили когда-то в школе, забылось...>.
       А.В.: < - Как же вам все-таки удалось выжить в таких условиях? В этих горах, насколько мы заметили, есть немало диких зверей-мутантов, ядовитые змеи, насекомые, сильные морозы и другие испытания. Ваш Учитель был один и он был немолод и, вероятно, нездоров. Кто-то еще помогал вам?>
       - Иван Быков (возраст-21 земной год. Восточно-европейский тип, рост - 196 см. Возраст в момент Катастрофы - 9 лет. Родина - государство Россия): < - Конечно, в это трудно поверить. Но помощи нам ниоткуда не было. В самом начале, когда Учитель привел нас сюда, к развалинам древнего храма, нам помогала женщина из нижней деревни. Я забыл, как ее звали. Они иногда поднималась к нам и приносила немного молока и лепешек. Но вскоре она умерла. Учитель сказал - от ядовитой пыли, что была внизу. Учитель тоже болел, но он был сильнее и занимался разными упражнениями для тренировки тела. Он и нас научил этим упражнениям. Мы помногу тренировались, боролись друг с другом, обливались ледяной водой, бросали камни...>
       А.В.: < - И девочки тоже?>
       Иван Быков: < - Конечно. Мы должны были выжить, чтобы потом, когда вырастем, произвести здоровое потомство. Так нам говорил Учитель. Он говорил: <-На помощь людей из других районов Земли, где уцелела жизнь, рассчитывать нельзя. Да и неизвестно, что за люди там живут>. Поэтому мы могли надеяться только на себя. Он научил нас многим полезным вещам. Например, как убивать диких зверей, если они нападают...>
       Эль-Ллир: < - У вас было оружие?>
       Иван Быков: <Да. У Учителя было автоматическое оружие и патроны. Он не говорил - откуда. Но нас он научил стрелять и разрешил убивать опасных хищников только в случае, если они нападают. В других случаях он нам запрещал использовать оружие. Он все время говорил, что от оружия на Земле одни беды>.
       Э-Л.: < - А чужие, враждебные вам люди ни разу не напали на вас?>
       Иван Быков: < - Нет. И... потом, Учитель говорил, что мы никогда не должны поднимать оружие против человека, ибо люди всегда могут договориться. В великой Книге, которую читал нам Учитель по вечерам, сказано, что настанут на Земле времена, когда <...перекуют мечи на орала, и не пойдет народ войной на народ и перестанут люди учиться войне>. Я не совсем понимаю этот древний текст, но мне кажется, что эти времена настают>.
       Э-Л: < - Живя в этих жестоких условиях, вы никогда не охотились на животных ради свежего мяса?>
       Анджей Вадковски: < - Очень редко. Только зимой. У нас тогда закончились консервы. И тогда Учитель вышел на охоту. Это было шесть лет назад. Тогда мы пошли с ним. Я, Иван и Ицхак Авраами...>.
       Э-Л.: < - Кто такой Ицхак Авраами?>
       Анджей Вадковски: <Это седьмой наш брат. Его сегодня нет с нами, потому что он погиб на той охоте. Мы учились с ним в одном классе еще до Катастрофы. Он был еврей, как и Учитель, но родом из государства Голландия. Нам было по 16 лет, и Учитель доверил нам пойти с ним на охоту. Мы хотели подстрелить кабана. Но случилась трагедия. На нас напал страшный медведь-мутант. Он бросился внезапно из зарослей, и мы не успели среагировать. Ицхак был тогда самым рослым и сильным среди нас, и он прыгнул, чтобы заслонить Учителя. Медведь разорвал Ицхака, прежде, чем Учитель разрядил в него свой автомат. Ицхака мы похоронили в развалинах храма. А мясо медведя Учитель не разрешил нам брать, говорил, что оно вредное и что его нельзя есть.
       Фатима Аль-Зубейди (Возраст - 20 земных лет. Средиземноморский тип. Рост - 185 см. Возраст в момент Катастрофы - 8 лет. Родина - государство Египет):
       < - Ицхак был очень смелый и красивый. Если бы он остался жив, то наверное стал бы у нас старшим. После смерти Учителя. Мы все очень его любили... (во время своего рассказа Фатима заметно волновалась и даже источала из глаз соленую влагу, что у землян есть признак крайнего волнения).
       < - Но он сделал то, что должен был сделать любой из нас... К сожалению, мы, люди Земли, уязвимы для диких зверей и смертны. Мы похоронили Ицхака в месте, где когда-то был древний храм. Я очень жалею, что сейчас его нет с нами. Я могла бы быть ему хорошей женой и матерью его детей. Но Творец Вселенной распорядился иначе.>
       Адад Водан: < - Вы знаете, что в прошлом ваши два народа враждовали друг с другом. Что вы можете об этом сказать?>
       Фатима аль-Зубейди: < - Да. Учитель рассказывал, что эта бессмысленная вражда стала причиной многих бедствий и даже последней Великой Катастрофы. Но мы - д р у г и е, и не собираемся повторять ошибок прежнего человечества. Мы поклялись в этом на могиле нашего Учителя>.
       Эль-Ллир: < - Когда и от чего умер ваш Учитель? Он чем-то болел? Или его убил дикий зверь?>
       Чандра Сингх: < - Наш Учитель тоже был отравлен в результате ядовитых взрывов, как и та женщина, и другие люди в поселке. Но он был, очевидно, сильнее остальных. Да и это место, где мы жили, было более чистым. Так он говорил нам. Почему мы не умерли? Потому что мы - д р у г и е, и на нас этот яд - <радиация>, уже не влияет. Наверное, потому мы и ростом выше прежних людей. Учитель был гораздо ниже. Он прожил с нами всего десять зим и все это время страдал от болезни. Но он постоянно тренировал свое тело по какой-то древней воинской системе и нас заставлял заниматься. Благодаря ему мы смогли выжить здесь...>
       Адад Водан: < - Скажите, Анджей, почему Учитель передал руководство группой именно вам? Или же вы сами проявили инициативу при захвате власти уже после его смерти?>
       Анджей Вадковски: < - Я не понимаю, что значит выражение- <захват власти>. Учитель перед своим уходом собрал нас и спросил всех по очереди, кого мы считаем наиболее приспособленным к принятию жизненно важных для всей группы решений. Я считал, что таким человеком после гибели Авраами мог стать Иван. Все остальные наши решили, что этим человеком должен быть я. И возрастом я постарше. Я ждал, что скажет Учитель. И он передал мне свой "кольт" со словами: <Ты стреляешь лучше всех, но я знаю, что ты воспользуешься этим искусством в самом крайнем случае!>
       Урсула фон Герике: < - Потом Учитель попросил нас оставить его одного. Мы не хотели его покидать в этот раз, хотя и раньше бывало, что он просил нас уйти. Мы знали, что у него были какие-то очень тяжелые воспоминания о прежних его жизнях, и в таких случаях не мешали ему. Но в этот раз он выглядел очень плохо. Я и Фатима хотели остаться с ним, но Анджей сказал, что не стоит пренебрегать просьбой Учителя...>
       Иван Быков: < - На следующее утро мы с Анджеем зашли в его палатку...>
       Адад Водан: <Разве Учитель не жил в Храме?>
       И.Б.: < - Нет, в последнее время он жил в армейской палатке рядом с саманной пристройкой. Говорил, что там ему лучше. Мы зашли и увидели, что Учитель мертв, то-есть ушел от нас. В руке он держал меч. Это такое древнее оружие. При жизни он часто упражнялся с ним. Иногда он в шутку говорил нам: < - Когда я умру, положите мне на грудь мой меч, ибо во всех своих жизнях я был бойцом>.
       Анджела Джонсон: < - И мы похоронили его внутри старого храма, положив ему на грудь меч, как он и просил. И сверху мы положили тяжелые камни, а щели между ними забили и замазали глиной, чтобы ни зверь, ни птица, ни змея, никто не потревожил его покой>.
       Фатима Аль-Зубейди: < - А великую Книгу прошлого, которую Учитель называл Заветом, а Анджей и Иван - Библией, мы сохранили и читаем каждый вечер, как читал нам когда-то Учитель. Мы помним, что являемся наследниками прежней Земли и ее обитателей. Учитель говорил, что мы остаемся в этом мире, как его властители, но не для того, чтобы исправлять созданный Творцом мир, а лишь для того, чтобы раскрыть спрятанное Им в этом мире благо...>
       *******
      
      
       (Выдержка из отчета командира звездолета
       <Тет-Кью>- Эль-Ллира)
       <...12-го, пятого месяца, 202.. года по местному летоисчислению мы отбыли с планеты класса HG (Ейч-Джи) -6247. Мы проверили всю информацию, полученную от единственной в данном районе популяции людей, и она оказалась в целом верной. Труп умершего руководителя (вождя) данной группы, мы обследовать не стали, чтобы не разрушать контакт с группой. В последние сутки перед нашим вылетом, две женские особи (Анджела Джонсон, Урсула фон Герике) произвели на свет двух младенцев (мальчика и девочку). Мы оказали роженицам соответствующую помощь, оставили группе медикаменты и простые приборы, обучив ими пользоваться. Считаем целесообразным поддерживать контакт с подобными группами на данной планете, но на этот раз без грубого вмешательства в развитие как данной популяции, так и подобных групп в других, пригодных для жизни, регионах данной планеты...>
       Командир межгалактического звездолета класса <Тет-Кью>, командор Эль-
       Ллир.
       Старший штурман - Эн-Ки-Тот.
       Ст.сотрудник отдела Межгалактической информации- Адад Водан.
      
       ******
      
      
       ЭПИЛОГ
       Из записей беседы Старшего сотрудника Центра Межгалактической информации Адад Водана с Представителем руководства Межгалактической Федерации Мит-Ра-Дьяус.
       МИТ-РА-Дьяус: < - Неужели вы не смогли остановить это безумие? У вас были для этого и полномочия и технические возможности>.
       Адад Водан: < - Мы просто не могли себе представить, что видные представители земного человечества могут пойти на это коллективное самоубийство. По нашим долголетним (для этой планеты) наблюдениям, на ней существовал ряд ведущих государств, с мощной экономикой и аппаратом контроля за всякого рода эксцессами. Кроме того, там существовали межгосударственные и внепланетные структуры, контролирующие непредвиденные политические ситуации на планете:>
       Мит-Ра-Дьяус: <И тем не менее... Это произошло. А ведь у вашего отдела есть уже достаточный опыт с данной планетной системой, да и с этой планетой тоже. Мы уже неоднократно намекали на недопустимость в работе с примитивными гуманоидами применения методов ускорения прогресса. Недопустимо, чтобы техническая рево-люция настолько опережала морально-этический уровень самих аборигенов.>
       Адад Водан: < - Но нами предпринимались также и многочисленные эксперименты по изменению морального уровня гуманоидов планеты Земля. Вы же знаете, что мы работали с талантливыми представителями земного человечества и достигли неплохих результатов. Через культурных героев и пророков мы сумели внушить людям этой планеты такие понятия, как грех братоубийства и вообще пролития невинной крови, недопустимость для гуманоида сексуальных контактов с животными, а также со своими родичами, понятия стыда и совести, любви к ближнему, уважения к труду и к своим предкам. Мы научили это жалкое человечество, обитавшее в пещерах и земляных норах, многим полезным ремеслам и самой организации общества по родам, племенам и союзам. Благодаря нашему, как вы говорите, вмешательству, эти дикари стали жить в укрепленных поселках, занялись земледелием и одомашнили животных. И даже тот факт, что они стали обожествлять наших сотрудников и тех землян, что работали с нами, то и в этом было нечто позитивное для их социальной организации>.
       Мит-Ра-Дьяус: < - Мы не отрицаем того положительного, что вы и наши сотрудники сделали, как для этой планеты, так и в других точках Провинциальной Галактики. Но, согласитесь, что ваше желание ускорить процесс приводило порой к трагедиям, а то и катастрофическим результатам. Достаточно вспомнить ваш эксперимент в одной из частей... э-э-э... Римской империи... кажется, в провинции Иудея?>
       Адан Водан: < - Вы имеете ввиду распятие и последующее похищение иудейского пророка Иешуа из Назарета?>
       Мит-Ра-Дьяус: < - Да, именно это. Ваше стремление сохранить тогдашний статус Римской империи, как опоры цивилизации, и, одновременно, внушить ее социальным слоям более гуманное отношение друг к другу через новое религиозное учение, закончилось весьма печально>.
       Адан Водан: < - Но, почему?! Разве новая религия не воздействовала на умы и сердца, не способствовала смягчению нравов многочисленных полудиких народов? А подъем нравственности среди вчерашних язычников? А какое глубокое влияние на всю последующую культуру...>
       Мит-Ра-Дьяус: < - Да, но какой ценой? Вы все время забываете о странной тяге этой породы гуманоидов к насильственному решению любых конфликтов. Вы также увлекаетесь техническим исполнением ваших экспериментов...>
       Адан Водан: < - Вы правы. Но, согласитесь, и само распятие этого Иешу, и последующая операция по похищению пророка из могилы, и восторженная реакция его учеников и последователей, и само его вознесение, - все было технически безукоризненно. Даже такой скептик, как его ученик Фома, да и другие... Все поверили! Именно поэтому новое учение победило! А как мы сделали это чудо с апостолами! Когда мы опустили им на головы аппараты для перевода на все языки Земли? И они быстро заговорили на чужих языках! Так мы убедили маловеров в том, что Иешу есть явленная любовь Бога и эта любовь спасет человечество!>.
       Мит-Ра-Дьяус: < - Мы судим по результатам, Адад. А они, увы, плачевны. Сначала язычники проливали кровь христиан. Потом христиане, проповедью милосердия завоевавшие мир, утвердив свою власть, начали проливать невинную кровь.
       Самое же отвратительное в этой истории - народ Земли, в среде которого возникло новое гуманное учение, был обвинен учениками Иешу в предательстве этого вашего Христа, и в течение довольно длительного времени (по земным меркам) подвергался преследованиям и уничтожался. Насколько нам известно, последняя Катастрофа на этой планете также связана с вашим давним экспериментом. Вам было мало опыта с Иешу, вы, кажется, повторили то же самое с неким арабским погонщиком верблюдов... Мухаммедом? В итоге вместо одной новой религии получили две враждующие между собой системы. К чему это привело, сами видите. Теперь на ва-шей планете все приходится начинать сначала!>
       Адад Водан: < - Уважаемый Мит-Ра, мы полностью принимаем все замечания в наш адрес. Разумеется, не все у нас получается удачно. Но, поймите, в нашем ведении не только планета под номером HG (Ейч-Джи)-6247! У нас под контролем сотни планет, подобных этой! И везде надо следить за развитием цивилизаций, корректировать, исправлять ошибки. Это нелегко, поверьте. Мы же не боги...>
       Мит-Ра-Дьяус: < - Да, именно! Ха-ха-ха! Хорошо, Адад, можете быть свободным... Да... мне докладывал командор Эль-Ллир, что в одном из регионов планеты вы обнаружили любопытную популяцию чудом выживших землян, принадлежащих разным народам и даже верованиям>.
       Адад Водан: <-Верно. Это район Западной Азии, 5-Di. Горная местность. В этом районе в результате ядерных взрывов практически не осталось людей. А эта популяция чудом сохранилась>.
       Мит-Ра Дьяус: <Ллир говорил об их руководителе по имени... У него такое сложное, типично земное имя... что-то, по-моему, тоже связанное с историей вашего Иешу-Христа. Так вот, Ллир говорил о том, удивительном для жителей этой планеты уважении молодых землян к своему вождю. Он так и сказал: < - Ни капли страха, раболепия, униженности. Только безграничное доверие и уважение>. Мне, кажется, с таким вождем нам необходимо иметь контакты, после всего, что случилось на этой несчастной планете>.
       Адад Водан: < - Вы правы. Но, к нашему глубокому сожалению, это невозможно. Их Учитель, так они его называли, умер два земных года назад. От последствий радиации>.
       Мит-Ра-Дьяус: < - Досадно. Я полагаю, что в своих поисках вы, Адад, должны искать и поддерживать вождей такого плана, как этот Учитель, а не эпилептических маньяков или амбициозных фанатиков, жаждущих бессмертия. Это поможет вам избежать ошибок в будущем. Желаю успехов в вашем трудном деле. Счастливых полетов, Адад!>
       Адад Водан: < - Счастливых полетов, Мит-Ра!.. И,как говорят эти земляне, да поможет нам всем Всевышний...>.
      
       Конец
      
  • Комментарии: 3, последний от 11/07/2019.
  • © Copyright Шойхет Александр Сергеевич (alexandr370@013.net)
  • Обновлено: 17/02/2009. 522k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка