Весной девяностого года я работаю переводчиком в семинарии адвентистов седьмого дня. Это первое протестантское высшее учебное заведение в Советском Союзе. Семинария только что открылась. Переводов много, я увлеченно стучу дома на печатной машинке и совершенно доволен работой, жизнью и устройством окружающего мира.
Как-то я узнал, что в семинарию приехал международный эксперт по сельскому хозяйству, доктор Миттлайдер. Из любопытства и желания проверить, что же стало с моим устным английским, иду знакомиться с доктором. К этому времени я уже лет пять, а то и больше не имел возможности говорить на английском. Миттлайдер оказывается невысоким сухоньким стариком. Мы поговорили минут двадцать и разошлись. Выясняю, что английский еще не забыт, и прибегать к помощи пальцев для выражения своей мысли не нужно.
На следующий день меня приглашает к себе ректор семинарии.
"Юрий, - начал он, - мы пригласили к нам доктора Миттлайдера, чтобы он организовал здесь выращивание овощей по своему методу. Он будет жить и работать в семинарии до осени". Ректор говорит, я вежливо киваю головой, недоумевая, какое отношение все это имеет ко мне. Оказалось, самое прямое.
"Мы хотим, чтобы вы его переводили во время работы и на занятиях", - заканчивает свою гладкую речь ректор.
От такого поворота я несколько растерялся (интересно, кто же это рассказал ему о нашей беседе с Миттлайдером?).
"Но я ничего не понимаю в сельском хозяйстве и даже не знаю терминологии", -- пытаюсь хоть как-то отбиться. Ну никак не улыбается мне менять тихую жизнь за пишущей машинкой на беготню по полям и огородам.
"Ничего, освоите. Вы ведь работали устным переводчиком?"
"Да, работал".
Как ни отбрыкивался, но оказался я в кампании Миттлайдера и двадцати его подопечных, которых доктор обучал таинствам своего метода. Программа имеет шумный успех. Вокруг нас толпами роятся журналисты, постоянно какие-то телевизионные бригады крутятся. Каждый день в семинарию приезжают просто любопытные, желающие посмотреть, что можно выращивать в России (а посмотреть есть на что). Из Москвы приезжают, из Тулы - откуда угодно.
Миттлайдеру семьдесят три года - ровесник Октября. Для своего возраста отличается совершенно невероятной энергией. Адвентисты вообще по большей части вегетарианцы, но Миттлайдер переплюнул всех. Он не ел ни рыбы, ни мяса, не употреблял молока и молочных продуктов. По-моему, он вообще питался одними семечками. В сентябре профессор уехал домой, взяв с руководства семинарии обязательство построить одно и другое, и третье.
В январе дед неожиданно прилетел, чтобы проверить, как идут дела. Уже со второго дня стало ясно -- что-то с ним происходит не то. Миттлайдера шатало, его все время почему-то вело влево. Вначале посчитали, что старик просто не пришел в себя после долгого перелета. Потом уложили его в постель и вызвали местных врачей. Врачи бодро сказали, что человек, мол, пожилой, устал и нужно какое-то время полежать.
На следующий день поздно вечером ректор позвонил мне домой.
- "Юрий, доктору Миттлайдеру плохо. Мы отправляем его в Тульскую областную больницу. Вы не могли бы поехать с ним и остаться там на несколько дней?"
В Тулу мы ехали ночью на расхлябанном "Рафике", в котором жутко воняло бензином. Лежа на носилках, Миттлайдер говорил о работе и планах на весну. Я же всем сердцем надеялся, что не потеряю сознание в этом угарном чаду, и нас не придется выносить из машины обоих.
Миттлайдер человек одержимый и кроме работы ни о чем другом говорить и думать не может. Свой метод он разработал в начале шестидесятых. После этого объехал весь белый свет, причем далеко не самые радужные его уголки. На его боевом счету три года работы на Новой Гвинее, потом остров Фиджи, потом Африка - Руанда, Намибия и другие блаженные места. Мексика, Колумбия, Окинава .... вся география. И так почти тридцать лет.
В Тулу мы добрались глубокой ночью. Больница, естественно, переполнена, и нас втиснули в челюстно-лицевое отделение - в одну палату. С утра деда повезли в диагностический центр.
Все разворачивалось по классическим советским канонам. Для переноски носилок выделили четырех пациентов челюстно-лицевого отделения. Клиентура в этом отделении специфическая, в основном люди трудной судьбы, жертвы уличных баталий и семейных драк.
Итак, деда накрыли потертым серым одеялом и спустили на носилках вниз в вестибюль. Там носилки аккуратно поставили поперек входа, а угрюмые челюстники пошли выяснять, должны ли они ехать вместе с нами. Выяснение затягивается, а между тем входящие и выходящие переступают через лежащего на носилках профессора. Наконец упрямых челюстников уговорили и после неловкой суеты они выносят Миттлайдера из больничного корпуса - вперед ногами.
В диагностическом центре все выдержано в тех же тонах. Носилки поставили в вестибюле и про нас забыли. Я пытаюсь объяснить, что это доктор, всемирно известный специалист, но тетка в несвежем халате тут же ставит меня на место.
Тульский диагностический центр открылся совсем недавно и оборудован самой современной американской техникой. Первым этап - томографическое сканирование мозга. Сижу рядом с проводящей томографию женщиной-врачом. Прошлым летом она приезжала посмотреть нашу программу и знает Миттлайдера. Смотрю на дисплей с ощущением нереальности. Через стекло виден лежащий Миттлайдер. Над головой его что-то вроде арки. А на экране в то же время вижу внутренность мозга. Какие-то щелкающие и жужжащие звуки. Через какое-то время врач вздыхает: "Жалко. Какой хороший человек".
-"А что такое?"
- "У него опухоль мозга".
- "Это безнадежно?"
- "Да, он может прожить еще несколько дней, может быть, неделю".
Вот так. Смотрю на Миттлайдера. Очень тяжелого, неуживчивого характера старик. И совершенно редкий для нашего времени идеалист, который не только мечтает накормить все человечество, но ради этого полжизни провел вдали от своей уютной, чистенькой и благополучной Америки. Он живет, но уже приговорен. Как-то трудно такие вещи воспринимаются.
Пока мы были в диагностическом центре, для Миттлайдера освободили палату в хирургическом отделении. Для меня тоже выделяют особую палату - с телефоном и холодильником. Что-то вроде люкса для хворых начальников.
Следующие несколько дней для меня совершенно сливаются. Дед не спит несмотря на массивные дозы снотворного. Он бредит, потом как бы приходит в себя и опять начинает говорить о работе. Потом снова теряет представление о том, где находится, думая, что он в родном Солт-Лейк-Сити.
Мне пришлось взять на себя обязанности няньки. Хотя Миттлайдер для больницы особый пациент, но преодолеть советскую организацию труда совершенно невозможно. Она успешно сопротивляется всем усилиям персонала.
Однажды, перенося деда на кровать, я чуть не роняю его головой о стенку. Всякий беспомощный человек становится очень тяжелым. Я старался поаккуратней положить его, потерял равновесие и упал на кровать вместе с Миттлайдером, успев только подложить ладонь ему под голову. Потом я узнал, что таких больных вообще нельзя трогать с места.
Сплю урывками по два-три часа в сутки. Миттлайдер не спит вообще, и все время зовет меня - потом опять начинает бредить, принимая меня за кого-то из своих родственников. Старик умирает.
Не знаю, на какой день, но часов в десять утра меня растолкали, сказав, что со мной срочно хотят поговорить хирурги. Пытаюсь продрать глаза, а заодно и подавить зевоту. Передо мной два крепких мужика, которые просто излучают ощущение прочности и надежности.
"Скажите, доктор Миттлайдер не упоминал о каких-нибудь ушибах или травмах головы?" - был первый вопрос.
Ответить легко. В первую ночь, когда мы ночевали в отделении веселых челюстников, Миттлайдер рассказал, что примерно за месяц до приезда в Союз соседка попросила его обрезать сучья на деревьях в ее саду. Дед полез на дерево, сук обломился, он упал и ударился головой. Рассказываю все это врачам.
"А он не говорил, с какой стороны головы был ушиб?"
"Говорил. С правой стороны. А что?" - в свою очередь спрашиваю я.
"Дело в том, что клиническая картина его состояния не соответствует поставленному диагнозу. При опухоли мозга у него должен развиться делирий. А мы этого не наблюдаем. Возможно, что у него не опухоль мозга, а гематома. Но чтобы точно сказать, нужно провести еще одно обследование. На это нам нужно обязательно получить согласие доктора".
Бормочу, что вряд ли удастся сейчас разбудить Миттлайдера, потому что заснул он только утром и то после большой дозы снотворного.
"Нужно разбудить и прямо сейчас".
Свое согласие Миттлайдер дает сразу, хотя сомневаюсь, что он ориентируется в обстановке. Его тут же везут на обследование.
Я оказываюсь в крохотной экранированной камере, забитой аппаратурой.
- "И что будет?", - спрашиваю тихо.
- "Мы ввели ему в кровь особый красящий состав. Если у профессора гематома, мы ее сейчас увидим."
Проходит несколько минут. Врачи напряженно всматриваются в экран.
- "Есть. Вот она", -- спокойно говорит сидящий у экрана. На экране мозг Миттлайдера, а на нем обширное темное пятно.
- "Скажите профессору, что нам нужно его согласие на немедленную операцию".
- "Пусть делают то, что считают нужным, "- не задумываясь отвечает Миттлайдер.
Рядом с американцем появляется толстая дама с опасной бритвой в руке. Оказывается, нужно выбрить тот участок головы, где будет проводиться операция.
В нашей стране меня всю жизнь удивляло сочетание высочайшего профессионализма и самой бездарной любительщины. Естественно, что тетка вознамеривается повернуть деда на бок, чтобы создать себе удобства в работе. Естественно, что она и слышать не желает про какие-то гематомы и про то, что больного нельзя двигать с места. Естественно, что рядом никого больше нет.
- "Если я его не прикончил, когда уронил, так мамаша точно добьет", -вздыхаю про себя. Делать нечего, приходится подключаться. Осторожно приподнимаю голову американца, подставляю под нее ладонь с растопыренными пальцами. Так и держу на вытянутых пальцах, пока брадобрейка неторопливо водит бритвой и одновременно многословно повествует мне о своих домашних неурядицах.
Дальше все идет в убыстренном темпе. Миттлайдера перевозят в операционную. Мне выдают салатного цвета рубаху со штанами и марлевую повязку. До сих пор не понимаю, почему меня пустили в операционную. Ясно и понятно, что нужды в услугах переводчика на данном этапе уже нет. (Спустя какое-то время, впрочем, до меня дошло, что в больнице меня, скорее всего, принимали за кегебешника, приставленного к американскому профессору. Такая версия объясняет все - роскошную палату и любезные объяснения персонала, необыкновенную легкость, с которой я проходил в реанимационное отделение и присутствие в операционной). Как бы то ни было, я в операционной.
Нахожу в углу местечко, откуда, никому не мешая, можно видеть все.
Разговаривавший со мной утром хирург начинает сверлить череп небольшой блестящей дрелью. Интересно, а если он пару сантиметров лишних прихватит? Ну и работенка, аж мороз по коже. Постепенно возникает овал из отверстий, отстоящих друг от друга на один-два сантиметра.
Хирург берет в руки мохнатый, напоминающий гусеницу шнур.
- "Что это такое?" - шепотом спрашиваю стоящего рядом анестезиолога. Оказывается, это особая пила. Вводишь шнур в просверленное отверстие, а его конец загибается, чтобы можно было извлечь из следующего отверстия.
Хирург начинает пилить, соединяя отверстия между собой. В операционной совсем тихо.
Часть черепа откидывается наверх - совсем, как крышка старинной пивной кружки.
Вижу мозг. Миттлайдер спокойно дышит под наркозом, а я смотрю на его мозг. Гематома, по сути дела, такой же кровоподтек, который получится, если вы ударите себя молотком по ногтю, забивая гвоздь.
Быстрым движением хирург делает крестообразный разрез. Хлещет черная кровь. Много крови.
Вот, в общем-то, и вся операция. Смотрю на часы. Прошло сорок минут с тех пор, как Миттлайдеру дали наркоз. Пока врачи, наклонившись над мозгом, делают что-то еще, спрашиваю анестезиолога:
- "А что, если бы он не дал согласия на операцию?"
- "Делали бы без его согласия - по жизненным показаниям. Здесь счет уже на часы шел".
Спрашиваю, что будет дальше.
- "Сейчас мы ненадолго выведем его из наркоза, а потом опять погрузим в сон. Организму нужен покой, чтобы оправиться от послеоперационного шока. А через сутки он проснется."
Так все и получается - почти. Потому что через сутки он не проснулся. Привести Миттлайдера в сознание не удается.
Какое-то время врачи делают вид, что все идет, как нужно. Потом заволновались. Миттлайдер остается без сознания.
Темп моей жизни в больнице резко изменился. Теперь делать особенно нечего. Раза два в сутки меня зовут в реанимационное отделение, где я пробую говорить с Миттлайдером, а врачи наблюдают за его реакцией. Приборы показывают, что сознание приближается к тому порогу, где он должен придти в себя. Но только приближается.
Стоит отвратительная февральская погода со снегопадами, оттепелью и гололедом. Из Америки прилетают жена Миттлайдера и его дочь. Раз в день американки приезжают в больницу. В нарушение всех наших порядков их пускают в реанимационное отделение. Они разговаривают с Миттлайдером, зовут его по имени, берут за руку. Он остается без сознания.
Так проходит около десяти дней. Созвали консилиум , но никакого решения нет. Чувствуется, что впереди нестандартный поворот, что здесь возник тупик.
Однажды вечером мне звонит из Заокского ректор. "Юрий, принято решение вывезти доктора Миттлайдера во Францию. Сегодня из Парижа вылетает специальный самолет, который после дозаправки в Праге приземлится в Туле."
В Туле нет гражданского аэропорта. Небольшой местный аэродром находится в распоряжении военных.
За окном уже который час метет метель. Звонок.
- "Мы договорились с военными и получили разрешение сажать французский самолет в Туле. Они посылают батальон солдат на расчистку взлетной полосы".
Ох и намашутся ребята лопатами!
Возникает еще одна проблема. Дело в том, что все радиопереговоры с иностранными самолетами ведутся на английском языке. Ректор семинарии блестяще знает английский. Но чтобы сажать самолет на аэродром, нужно владеть совершенно специфической терминологией.
- "Пытаюсь быстро освоить терминологию", - сообщает он мне.
- "Михаил Михайлович. Вы, наверное, не знаете, но я был в свое время военным переводчиком и с этой терминологией знаком", - говорю я. У самого начинает учащенно биться сердце. Это ж сколько лет тому назад было!
Для проверки ректор задает мне несколько вопросов. Как, например, будет "глиссада планирования"? Ну, уж такие-то вещи я помню!
- "Очень хорошо, готовьтесь. Это небольшой самолет и на весь полет уйдет часов пять. Как только мы получим сообщение, что он дозаправился в Праге и вылетел, за вами приедет машина."
Потянулись длинные часы. Один, второй, третий. Звонок. Ничего нового. Глухая ночь. За окном метет. Еще час, потом еще один. Что-то там не складывается. Где-то в пять утра звонок. Усталый голос ректора: "Летчики соглашаются сажать самолет только в Москве. Они не полетят в Тулу".
Почему только в Москве? Ведь здесь все готово...
Следующий день проходит в сумбурной суматохе. Пытаются договориться насчет санитарного вертолета. Выясняется, что на всю Тульскую область их только два и оба зарезервированы для партийной верхушки. Адвентист доктор Миттлайдер здесь никак не вписывается. В больнице два реанимобиля, но водитель одного из них ушел в отпуск и забрал с собой ключи. Запасные найти не могут и машина, естественно, на приколе. Вторая еще с утра уехала по вызову в район и пропала с концами.
Не помню, по какой уж причине, но Миттлайдера нужно доставить в Москву, в больницу французско-российской кампании, к пяти утра следующего дня. Самолет вылетит из Парижа только после подтверждающего звонка из больницы. Если в пять часов утра звонка не будет, все откладывается на три дня до понедельника, а с этим тоже возникают какие-то сложности.
Часов в восемь вечера приезжает реанимобиль из Москвы. С ним молоденький и очень уверенный в себе врач-реаниматор, Дима. Представитель французской кампании, он снабжен набором оборудования и медикаментов, которые нашим и не снились. С видом доброго дедушки Дима раздает тульским врачам все, чем безболезненно может поделиться. У врачей горят глаза.
Около десяти часов все готово. Приезжает ректор и с ним жена и дочка Миттлайдера.
Выносят завернутого в потертое солдатское одеяло Миттлайдера. Рядом идет Дима, ритмично сжимая в руках какую-то штуку, напоминающую футбольный мяч. От нее тянется шланг к трубке в горле Миттлайдера.
Тронулись. Реанимобиль впереди, мы за ним. Дорога - атас полнейший! После метели потеплело, а к вечеру чуть подморозило и получился каток. За два часа проехали километров пятьдесят. Вдруг огоньки идущей впереди машины рвануло влево, потом вправо. Остановилась.
- "Шина лопнула", - говорит по-английски ректор. Физически ощущаю, как на заднем сидении сжались в комок американки.
Водитель реанимобиля ставит домкрат, откручивает гайки, тянет на себя колесо. Скользнув на льду, домкрат падает, машина придавливает его сверху. Водитель еле успевает отдернуть руки.
Нас четверо мужиков - правда, ректор весьма субтильного сложения и для поднятия тяжестей не годится, а водителю нужно будет быстро ставить колесо. Вдвоем нам не совладать. Реанимобиль тяжелый сам по себе, а внутри Миттлайдер и врач Дима, и медсестра - многовато.
Пока начальство думает, выхожу на середину пустынной обледенелой дороги. Попробую голосовать. Минут через десять появляется здоровенный МАЗ. Осторожно притормаживая, останавливается. Объясняю ситуацию. Водитель отвечает: "Да все это понятно. Но мой домкрат сюда не годится". Сзади останавливается еще один МАЗ. Дальнобойщики - ребята дружные. Я говорю: "Мужики, там, в реанимобиле, американец-профессор. Его нужно срочно, к пяти утра, доставить в Москву."
Окружаем реанимобиль - четверо здоровенных дальнобойщиков, водитель "Волги" и я. Стараясь не скользить на льду, приподнимаем зад машины и держим несколько долгих секунд, пока водитель накидывает колесо на диск и наживляет гайки. Есть, сделали. Черт, тяжелая она, зараза!
- "Спасибо, ребята, выручили".
Добираемся до Измайлово без двадцати пять. Звонок во Францию. Размещаем Миттлайдера и едем на квартиру брата ректора, чтобы немного поспать.
Звонок. Самолет вылетел из Парижа. Еще два часа. Звонок. Дозаправился и вылетел из Праги. Все, можно ехать. Из Измайлово реанимобиль мчится через всю Москву в Шереметьево, с сиреной, с мигалками, со всем антуражем. А мы за ним.
Проезжаем прямо на летное поле. Маленький, ярко раскрашенный, аккуратненький, как игрушка реактивный самолет. Выпрыгивают два подтянутых санитара в красивой униформе. Да, это вам не тульские челюстники в синих наколках!
За санитарами спускается уверенного вида молодой врач. Вместо рваного серого одеяла Миттлайдера заворачивают в блестящую, ворсистую "космическую" ткань серебристого цвета. Несут к самолету. Смотрю на старика. Лицо землистого цвета с заостренным носом и закрытыми глазами. Из носа, из горла тянутся трубки.
Французы ловко и легко ставят носилки в самолет. Захлопывают дверь.
Ледяной ветер пронизывает мой плащик насквозь. В иллюминатор самолета видны измученные лица американок. Улыбаются. Машем им на прощание.
"Поехали", -- говорит ректор.
Прошло полгода. Я в зале прилета Шереметьево. Я встречаю Миттлайдера. В толпе вижу знакомую зеленую бейсбольную кепку. Дед замечает меня, широко улыбается и машет рукой
****
Что за история без послесловия? Тогда, зимой, во Франции Миттлайдеру сделали еще одну операцию. Потом его переправили в Америку, где было еще две операции. А спустя три месяца он вернулся в Россию.
Ну и еще одна маленькая деталь.... Жена Миттлайдера мне рассказала, что после того, как мы уехали из Шереметьево, таможенники не выпускали самолет два часа, все обыскивали его. Что можно искать в специально оборудованном эвакуационном самолете? Не знаю. Спирт, наверное.
Во всей этой истории больше всех повезло Миттлайдеру. Как оказалось, он вообще не помнит ничего из своего визита в Союз зимой девяносто первого года.
И, как говорится, десять лет спустя. Миттлайдер по сей день жив-здоров. В Россию приезжал несколько лет подряд. Последний раз я ему звонил уже здесь, в Америке. Ровесник Октября продолжает работать - только уже дома, в одном из университетов своего штата, Юты.
![Консилиум. В цивильном я, дочь Миттлайдера и его жена. Февраль 1990 []](/img/s/skripnikow_j_j/mittlider/feb.1990.jpg)
, но никакого решения нет. Чувствуется, что впереди нестандартный поворот, что здесь возник тупик.
![Миттлайдер, хирург и я []](/img/s/skripnikow_j_j/mittlider/spustjawosemxmesjacew.jpg)