Итак, после завершения своей эпопеи в ВИИЯ я вновь вернулся к истокам. Иными словами, оказался в Солнечногорске в качестве рядового Советской Армии. Призвавшись с осенним призывом 1969 года, я должен был отбыть на гражданку осенью 1971. Теоретически...., на практике все обернулось несколько иначе. Естественно, что когда в часть пришли мои документы из ВИИЯ, я был официально объявлен врагом народа номер один. Не знаю, что там было в этих бумагах, но в произнесенной на разводе пламенной, хотя и несколько бессвязной речи майор Сойкин призвал следить за мной и пресекать все враждебные поползновения коварного злодея. Демобилизовать меня было приказано в самую последнюю очередь - в кампании закоренелых пьяниц и самовольщиков. Как бы то ни было, настал день, когда мне вручили обходной лист.
Сдано постельное белье, закончены все расчеты с частью. Осталось только дождаться автобуса, который отвезет нас на станцию. Коротаю время, лежа на голом матрасе в сапогах. Ближе к вечеру, однако, пришел старшина роты и мимоходом сообщил: "Юрка, я в штабе слышал, вроде тебя задержать хотят на недельку. Что-то там с бумагами".
Вот так! К сожалению, я знал, что именно там с бумагами. Существовал постоянно действовавший по Советским Вооруженным силам приказ, согласно которому негодяям, отчисленным из высших военных учебных заведений по недисциплинированности, время учебы не засчитывалось в срок службы. А из ВИИЯ просто так не уходят.
Вместо дембеля мне светило еще полтора года службы. А оказал мне эту услугу заместитель командира нашей роты - молоденький лейтенант только что из училища. Об этом приказе в части не знал никто (кроме меня, естественно). В своем юном рвении гаденыш-лейтенант раскопал его буквально за два часа до того, как я должен был навеки расстаться с любимой казармой.
Какое-то время после этого мое житье носило оттенок некой нереальности. То есть, я вроде миража в пустыне - что-то там есть и, все же, нет ничего.
Недели две прожил в клубе, которым заведовал мой приятель. В столовую не ходил - тошно было. Ребята приносили мне, скажем так, холодный паек в клуб. В роте появлялся только на вечернюю проверку и то, больше, по своей инициативе. Потом опять перебрался жить в роту, но, все равно, был как бы в одиночном плаванье, ни к чему, в сущности, не принадлежа.
В такой ситуации я поступил самым логичным и естественным для русского человека образом - продал узбекам свою виияковскую парадку и запил горькую. Я так думаю, что ротное начальство понимало мое состояние, поэтому, несмотря на серию залетов, все мне сходило с рук. И наш капитан, и старшина (два столпа, на которых держится рота) сами были забубенными пьяницами и хорошими мужиками. Будь на их месте другие, трубить бы мне в дисбате годочков несколько.
От тоски завел дневник. Помимо философских раздумий там описывались всякие мелкие происшествия, случавшиеся в части. Ну, например, во время банкета по случаю празднования юбилея Московской битвы начальник штаба части, напившись, обозвал дочку замполита блядью. За что и был незамедлительно избит лихим комиссаром. Две недели майор Сойкин ходил с чудесным синяком под глазом.
Вскоре после этого из штаба части украли телефон. Как раз, когда наш командир роты, капитан Бойков, был дежурным по части. Ну, стоит ли говорить, что капитан был вдребезги пьяным? Я в тот вечер напросился дежурным по КПП и с большим интересом наблюдал суету вокруг пропавшего телефона. Время от времени из ночной мглы и снежных вихрей возникал наш капитан в расстегнутой шинели и шапке набекрень. Он оглашал морозную тишину всевозможными нецензурными выражениями и топал ногами, но телефон все равно не находился. Так, кстати, и исчез.
Зато нашли мой дневник. Я хранил его в клубе и надо же было такому случиться, что однажды там была устроена облава. Искали порнографические открытки, магнитофонные пленки и другой криминал. А нашли мою тетрадку, что никак не добавило мне популярности среди офицерского состава. Многие записи на английском языке - целые страницы. Это привело доморощенных дознавателей в еще большую ярость. Майор Сойкин, пылая взором, надсаживаясь, вопил, как кастрированный гибон.
-"Мы еще переведем, что там по иностранному написано! А потом отправим все это в соответствующие инстанции". -
"Ага, а главным переводчиком будешь ты", - подумал я. Вслух же сказал, что в этих самых инстанциях я попрошу проверить достоверность всего, о чем там написано.
Тучи сгущались, и вскоре грянул гром. Случилось так, что я нокаутировал замполита нашей роты, старшего лейтенанта Хвостикова, пьяницу, сволочь и стукача. Произошло это по чистому недоразумению. Как-то вечером мы с моим приятелем Юрой Глушко выпили. Юра принадлежал к той несчастной категории людей, у которых выпитый стакан немедлено отражается на облике и поведении. Он тут же был заловлен Хвостиковым, оказавшимся по какому-то стечению обстоятельств в тот вечер трезвым. Беда заключалась в том, что борзой замполит вознамерился отвести на гауптвахту не только Юру, но и меня. Шустрый замполит. заметил, что в казарму мы вернулись вдвоем и в ходе оперативного дознания тонким нюхом уловил сладостные пары портвейна в моем дыхании.
По дороге я дружески втолковывал Хвостикову, что такой казус может очень сильно задержать мой дембель (я все еще втайне надеялся, что задержали меня ненадолго). Лейтенант же упрямо бубнил про употребление алкоголя и воинскую дисциплину.
Вообще я человек совершенно не агрессивный (даже когда и нужно бы). Но на подходе к гауптвахте внутренний голос стал нашептывать вредные советы. Я послушался глупого голоса и влепил лейтенанту правой в челюсть. Был сильный гололед и, взмахнув в воздухе хромовыми сапогами, Хвостиков мигом оказался в канаве. Внутренний голос, стыдливо потупившись, замолк. Меня же бросило в жар: "Офицера ударил! Все, дисбат тебе, парень, вместо дембеля!"
За этот подвиг дали мне десять суток губы от командира части - за что я ему очень даже благодарен. Правда, как всегда, была и невинная жертва. За кампанию десять суток получил и Юра Глушко.
Губа
На Солнечногорской гарнизонной гауптвахте в то время царили милые порядки. На обед полагалось три минуты, после чего нас заставляли бегать кругами по плацу, пока не поедят выводные. Ударили сильные морозы и выводные, естественно, на свежий воздух не торопились, поэтому беготня продолжалась минут по сорок. Иногда для разнообразия арестантов отводили на задний, заваленный чуть ли не по пояс снегом, двор гауптвахты. Там мы отрабатывали приемы противоатомной защиты. Как вы помните, по команде: "Вспышка слева!" - нужно упасть в сторону, противоположную взрыву, положив голову на скрещенные руки. После двух-трех таких вспышек нас смело можно было выставлять снеговиками на детских площадках.
Вечером на отбой давали пять секунд. За это время нужно из коридора заскочить через узкую дверь в камеру, сбросить сапоги и упасть на нары. В такой срок уложиться, конечно же, невозможно, поэтому сержант - замначальника гауптвахты - развлекается, пока ему не надоест.
По своему, скажем так, военному образованию сержант танкист и на эту сладкую должность попал сразу из учебки. "Не век же эта сука здесь будет. Когда-то придет он в полк", - мечтают двое танкистов из нашего славного арестантского коллектива. Забегая вперед, скажу, что мечты их сбылись. Действительно, через несколько месяцев сержанта перевели в Сенежский танковый полк, который тоже относился к солнечногорскому гарнизону. И, по слухам, пришлось ему там не просто плохо, а так худо, что и врагу не пожелаешь. Не могу, правда, сказать, что мне его очень жалко.
В наш забубенный коллектив затесался узбечонок. Только что призванный, он сбежал, как только попал в часть. Само собой, батыра тут же поймали и отправили на губу. Для нас узбек стал карой небесной. Ростом служивый, где-то, метр пятьдесят с небольшим, а обмундирование ему выдали размеров на пять больше. Естественно, по прибытии на губу ремень у воина отобрали, чтобы он ненароком не повесился. Галифе с него все время спадают - в основном во время наших послеобеденных пробежек по плацу. Путаясь в необъятной шинели, узбеченок пытается на бегу подтянуть штаны, что вызывает сумятицу среди участников забега и неописуемую ярость сержанта-начальника.
Во время пятисекундного отбоя узбек неизменно застревает в дверях камеры. Само собой, что нас опять выгоняют в коридор. Проявляем солдатскую смекалку. Тот, кто бежит за узбеком, просто дает ему могучего пинка в зад, не дожидаясь, пока батыра заклинит в дверях. Сын Аму-Дарьи пулей влетает в камеру, а за ним гурьбой вваливаемся мы.
Дни на гауптвахте проходили в полезном и созидательном труде. В основном мы чистили снег и посыпали песком дорожки военного городка.
Несколько слов о том месте, где разворачивалась моя военная эпопея. Солнечногорск - скромный городок с огромным гарнизоном. Там находятся знаменитые курсы "Выстрел". Теоретически это курсы усовершенствования офицерского состава. Практически там обучалось множество иностранцев - арабов, негров и так далее. Прямо за нашей частью находился автодром, где представители дружеских народов учились водить бронемашины, проводя их через разнообразные препятствия. Однажды я с интересом наблюдал, как БРДМ (боевая разведывательно-дозорная машина) вместо того, чтобы проехать через ров поперек, заехала наискосок и тут же завалилась в канаву всем боком. Замолк двигатель. В наступившей тишине потянулась пауза. Потом открылись верхние люки и оттуда одновременно показались две головы - багровея ликом, наш инструктор отборным матом поливал индуса в чалме. Индус с меланхоличной грустью смотрел в канаву, недоумевая, как его туда занесло.
Как-то глубокой осенью мы вшестером идем вдоль колонны стоявших на обочине бронетранспортеров, на которых сверху сидят пехотинцы. После учений и БТРы, и пехотинцы заляпаны грязью до полного безобразия.
Посмотрев на эту безрадостную картину, философски замечаю вслух: "Скорее бы война, да в плен сдаться". И тут же с ближайшего бронетранспортера пулей спрыгивает вниз очень грязный лейтенант.
"Кто это сказал?" - отрывисто орет он с несколько истерическими нотками.
Грязный лейтенант откровенно делится с нами своими сокровенными мыслями, сообщив, что таких сук, как мы нужно расстреливать на месте. Учитывая его несколько возбужденное состояние, предпочитаю скромно промолчать. Кто его знает? А вдруг и правда шлепнет! Его же потом всю жизнь совесть будет мучить.
Ладно, вернемся на губу. Итак, мы посыпаем песком дорожки. Но для этого смерзшийся на двадцатиградусном морозе песок приходится, само собой, долбить ломом, что давало нам возможность согреться. Не понимает этого скрытого блага только наш узбечонок. Втянув голову в воротник шинели, он уныло и покорно замерзает, хлюпая синим сопливым носом. Потом узбек сбежал. Он исчез, когда мы выносили мебель из старых казарм разведбата. В тот день выводными были хорошие ребята. Они разрешали нам курить и вообще вели себя прилично. Когда узбек исчез, выводные осатанели. Попадись он им в это время в руки, все - хана бы джигиту. Поймали беглеца через час, когда он пытался выйти в город через КПП.
На губе жизнь идет своим чередом. Помню, в наказание за какое-то прегрешение (спичку, что ли, нашли при обыске) меня поставили по стойке смирно в зале, примыкавшем к канцелярии гауптвахты. Через какое-то время туда проводят затрушенного солдатика в очках. Я не очень вслушиваюсь в то, что происходит в канцелярии, но по отрывочным фразам понял, что солдатик этот из музкоманды и пытался повеситься. Старший лейтенант, начальник губы, бушует долго. Свою страстное выступление завершает словами: "Так тебе, скотина, Советская Армия не нравится? В холодную его!"
Холодная, это камера для задержанных. Расположенная рядом со входом камера не отапливается, а вся обстановка ограничивается обитыми жестью нарами. Иногда бодрящая температура не наносит обитателям камеры никакого вреда. Как-то вечером туда притащили трех вдребезги пьяных сержантов. Они спокойно и мирно проспали до утра без каких-либо неудобств. Как пришлось в холодной горемыке-самоубийце, даже думать не хочется. Напрягать воображение не нужно - мне и самому там довелось побывать, и не раз.
Так, за смиренными трудами и благопристойными вечерними раздумьями проходят дни. Приближается Новый год. Арестантики пребывают в волнении. Ходят самые разнообразные слухи. Суть их заключается в том, что к Новому году будет амнистия, и нас всех отпустят.
Не тревожат эти разговоры только подследственных из одиночных камер. Их трое. Все из автобата. Все трое моего призыва, то есть, должны были уйти на дембель где-то с месяц тому назад. Однажды ночью там произошло великое побоище между русскими и представителями восточных народов. Одного зарезали насмерть. Сколько-то человек угодило в госпиталь. Теперь вместо дембеля эти трое ожидали суда.
Тридцать первого декабря вместо ожидаемой амнистии в шесть часов вечера перед нами предстает злой начальник гауптвахты. Оглядев строй вверенных его попечению военнослужащих, старший лейтенант звонким комсомольским голосом обращается к нам: "Что, бляди, Новый год размечтались справить? Выводной, принести сюда ведро воды! Пусть пьют, сволочи, пока не обоссутся".
С таким напутствием вступаю в новый, 1972 год.
В жизни ветерана третьего года службы присутствет и еще один нюанс, типичный для Советской Армии. Естественно, что как и везде, в нашей части процветает самая лютая дедовщина. Естественно, что к старикам особой любви не испытывают. Многие мечтают о времени, когда большинство стариков уйдет на дембель, чтобы от души рассчитаться с остальными. Драка с поножовщиной в автобате как раз и была прощальным приветом старикам от сослуживцев.
Поэтому, оставшись одним-единственным представителем ушедшего домой призыва, я вполне могу рассчитывать на самые разнообразные неприятности. Как ни странно, их нет.
Молодых я не трогал. Только, Бога ради, не подумайте, что я был идейным борцом с дедовщиной по соображениям нравственного порядка! Конечно, нет. Не мной эта система придумана, не мне ее менять. Да, в свое время я сполна вкусил свою долю "радостей", которыми окрашена жизнь молодого.
Став стариком, я спокойно пользовался полагающимися "деду" привилегиями. Но мне казалась пришибленной, рабской и убогой сама мысль, что раз меня когда-то погоняли, значит теперь пора выместить зло на молодых.
Уж раз затронута эта тема, нужно высказаться более широко. Конечно, с точки зрения Комитета солдатских матерей лютые деды ни с того, ни с сего измываются над невинными крошками. Это не совсем так. Есть неписанный кодекс, что и кому полагается по статусу на военной службе. Скажем, старик никогда не будет мыть полы или чистить нужник. А молодой, наоборот, ни в коем случае не может отказаться от подобной работы - это его доля. Если десять человек назначат в наряд на кухню, и среди этих десяти окажется восемь стариков (хотя такого и не бывает), значит двум молодым придется делать всю грязную работу, а старики поджарят себе картошечки и будут коротать время за разговорами.
Я не говорю о нравственной стороне такого порядка. Есть места, где локальный нравственный кодекс существенно отличается от общечеловеческого (и армия - далеко не единственное из них). Конечно, случаются, скажем так, неприятности массового характера, например, поголовная стрижка под ноль всех молодых или закапывание взводом окурка. Но, опять-таки, их следует воспринимать, как неприятное явление природы, которое нужно просто перетерпеть.
Так вот, прежде всего от дедовщины страдают, скажем так, слабые индивидуалисты. Этим несчастным с детства внушили ущербную мысль, будто земной шар вращается вокруг них. И вдруг оказалось, что большая группа братьев по разуму считает их дерьмом собачьим. Просто так, без особой причины!
Такой удар вынести трудно. Подобного склада люди склонны испытывать к себе искреннюю и глубокую жалость, подсознательно считая, что это чувство разделяется окружающими. А, жалея себя, они, совершенно логично, пытаются переложить свою долю груза на товарищей. В армии это все видно как на ладони.
И попадают юноши в поле особого внимания стариков. Но и это бы еще ничего. Время от времени почти каждому из молодых приходится бывать объектом излишне пристального внимания. Беда в том, что бедолагам не хватает, как бы сказать, упругой сопротивляемости, что ли, чтобы вынести свалившиеся на голову беды без особого внутреннего ущерба. И они ломаются.
Причем это никак не связано с личной физической силой. Мне вспоминается один парень из нашего взвода - здоровенный, как лось, да еще и боксер. Месяца через два после начала службы он дошел до такого состояния, что его били самые плюгавые маломерки.
Конечно, все сказанное -- только мое личное мнение и основано на моем же ограниченном личном опыта. Первые полгода достается всем, и это время нужно просто перетерпеть. А если не можешь, ну, извини, брат, я тебе сопли вытирать не могу. Тогда начинается бодяга с самоубийствами или внезапно открывшимися болезнями, требующими длительного пребывания в госпитале.
Ладно, вернемся к моей эпопее. В своем странном статусе я бываю народу даже кое в чем полезным. Например, одалживаю самовольщикам свою виияковскую шинель с курсантскими погонами. Дело в том, что на "Выстреле" проходит практику много курсантов. Патруль их не останавливает и вообще курсантов воспринимают почти как офицеров. Так что моя шинель служит как бы шапкой-невидимкой.
Пролетели два месяца после возвращения с губы. В конце февраля меня остановливает командир роты и, обдав густым перегаром, сообщает: "Все, Скрипников, хватит тебе нам мозги е....ть! Отправили на тебя документы в округ, так что собирайся домой". Капитан решительно отмахнул рукой и пошатнулся.
Неужели все?
Проходит несколько дней - и тишина! Не выдержав, иду к командиру части. Подполковник мямлит, что документы посланы в округ, но до получения ответа он ничего сделать не может. На что я говорю: "Товарищ подполковник, в части пятьсот человек. Ну, кому есть дело, здесь я или меня нету?"
-- "Жди, Скрипников.. Как только придут бумаги, отпустим". --
Жду.
В конце апреля знакомый парень привозит из Москвы мою гражданскую одежду, оставленную на сохранение, когда я уходил из ВИИЯ. На радостях тут же переодеваюсь и иду провожать его на станцию - просто так, без особой необходимости. Ощущение странное. После хэбэ и кирзухи гражданская одежда невиданно легкая, совсем невесомая.
Обратно иду через привокзальную площадь. Большие часы на углу показывают около полуночи. Навстречу веселая кампания штатских. Поравнявшись с ними, поворачиваю голову.... и встречаюсь взглядом со своим командиром роты - тоже в штатском! Мать твою за ногу! Вот же невезуха! Нарочно не придумаешь.
Капитан хватает меня за рукав. Резко убираю руку и продолжаю идти. Бежать бессмысленно, он бегает, как лось, догонит сразу. Слышу сзади: "Скрипников, стой!"
Иду. Слышу женский смех. Никто, вроде, меня не преследует.
Переодевшись в форму, возвращаюсь в часть. Если капитан побывал в роте, все, хана. Если нет, то посмотрим.
Спрашиваю сонного дневального: "Капитан был?"
"Нет, не был".
Капитан появляется в роте только после первомайских праздников - синевато-бурого цвета и с заплывшими красными глазами. Высунувшись в форточку канцелярии, он кричит: "Скрипников! Зайди сюда." -
Захожу.
"Ты куда же это ходил в гражданской форме одежды?" -
"Да вы что, товарищ капитан! Никуда я не ходил, да у меня и гражданки-то нету" -
Ротный столбенеет.
"Да я же тебя, подлеца, за рукав схватил". --
"Не знаю, какая-то ошибка вышла. Нигде я не был"-
Обалдев от такой наглости и не вполне доверяя с тяжкого похмелья своему рассудку, капитан несколько неуверенно приказывает убираться к такой-то матери.
Вообще он мужик неплохой. Ну да, бывает, что по пьяной лавочке может два раза подряд провести вечернюю проверку, забыв, что он ее уже делал. Это бывает. Ну, дерется еще. Часто вместо того, чтобы отправить злодея на губу, он посылает его могучим ударом в угол канцелярии. И вопрос закрыт. Мне тоже от него один раз досталось зимой. Был большой аврал, всю часть поголовно бросили на расчистку снега на станции. Я оставался в роте один, сторожем, так сказать. Предполагалось, что я буду одновременно и за дежурного, и за дневальных - стоять у тумбочки и не пущать в казарму злоумышленников. Естественно, что таких глупых мыслей у меня не возникало. Откушав "Тройного", я мирно расположился в фурнитурной и ловил по приемнику музыку. За что и получил по уху от неожиданно ворвавшегося капитана.
После нашей беседы с неделю все тихо. После обеда сижу в ленинской комнате, мирно читаю газеты. Входит лейтенант Хвостиков. Брезгливо оглядевшись, бросает: "Скрипников, а ну-ка приберитесь здесь".
Недоуменно поднимаю глаза и молча смотрю на него.
"Вы слышали, что я сказал?" -
Ласково и рассудительно втолковываю: "Товарищ лейтенант, у вас вон целая рота. По-моему, я вам не мешаю".
Хвостикова будто в задницу шилом кольнули: "Рядовой Скрипников! Я вам приказываю!" --
Предельно доступно объясняю, куда именно он может засунуть себе это приказание.
Хвостиков пулей вылетает из ленкомнаты. На следующее утро капитан объявляет мне трое суток ареста за отказ от выполнения приказания.
На губу собираюсь после обеда, громогласно рассуждая на всю казарму о вселенской несправедливости и невинно страдающих. Из канцелярии выглядывает Бойков: "Скрипников, зайди сюда".
Ротный сурово вопрошает: "Я тебя в гражданке в городе застукал?" -
И сам себе отвечает: "Застукал" -
Тут же следует вывод: "Ну и не п....и, а то еще трое суток влеплю".
"Так бы сразу и сказали, товарищ капитан", -- с облегчением отвечаю я.
На душе полегчало. Не за Хвостикова же, в самом деле, на губу идти!
Трое суток прошли незаметно. Начальство на губе поменялось, да и май не декабрь.
Идут дни, уже собирается на дембель майский призыв. В конце мая мой командир взвода, весьма похожий на Собакевича прапорщик Мироненко, угрюмо глядя вбок и в землю, невнятно молвит: "Завтра или послезавтра поедешь".
И опять мимо.
Настраиваюсь тянуть до конца, сколько уж мне отмеряно.
Июль 1972 года. Не помню, где я был, но в казарму в тот вечер я вернулся поздно, после отбоя. Половина роты еще не спит. Со всех сторон мне кричат: "Юра! Дембель тебе! Пришла бумага из округа!"
Боюсь поверить - три раза уже настраивался, да все мимо кассы. Дождавшись утра, бегу в штаб, к писарям. Да, точно, есть такая бумага.
Опять получаю обходной лист. Есть еще кое-какие дела. На гражданке нужно или восстанавливаться в университете в Краснодаре, или заново поступать в Москве, в Мориса Тореза (как-то уж так получилось, что изгнанники из ВИИЯ потом встречаются в Московском институте иностранных языков имени Мориса Тореза) - я еще не решил. Но в любом случае нужна характеристика из части. Придется идти к Хвостикову - наш капитан в отпуске.
Услышав мою просьбу, лейтенант от изумления моргает белесыми ресницами: "Что? Какую характеристику? Я вам только в дворники могу характеристику написать."
Не вступая в ненужные дискуссии, иду к командиру части. У него сидит еще какой-то подполковник. Объясняю ситуацию. Так и так, буду учиться дальше, нужна характеристика. Подполковник благосклонно кивает головой, поглядывая на своего коллегу - вот, мол, какие кадры воспитываем.
"Так в чем же дело?" - спрашивает он.
"Хвостиков отказывается писать" -
"Скажите ему, я приказал". -
Хвостиков стоит на крыльце казармы, задумчиво рассматривая поднимающийся вверх дымок от сигареты.
"Товарищ лейтенант, у вас ручка с собой? " -
"А что такое?" - встрепенулся он.
"Командир части приказал, чтобы вы немедленно написали мне характеристику" -
В канцелярии лейтенант долго сидит, моргает, кривит рот, уныло смотрит в чистый лист бумаги. Вздыхает: "Не могу.... Рука не поднимается".
"А давайте я вам продиктую", - предлагаю я.
"Не нужно, спасибо", - отрывисто бросает Хвостиков и начинает быстро писать.
Закончив, ставит ротную печать.
Выхожу из канцелярии, читаю. "За время службы в рядах.... проявил себя с положительной.... отличник боевой и политической.... инициативен.... с товарищами по службе....". Все так, все верно; вот, что значит правда-матка.
Вспоминаю, как в характеристике, направленной вслед за мной из ВИИЯ, была замечательная фраза: "Уставы Советской Армии знает, но не желает выполнять". Нет, честное слово, эта мне больше нравится.
Остались еще кое-какие дела. Беру у каптерщика новое хэбэ и сапоги. Продаю ему за шестьдесят рублей заветную виияковскую шинель. Его приятелю за двадцать пять уступаю виияковские же яловые сапоги. Ну вот, теперь будет, на что в Москве погулять.
К дембелю я не готовился никак. А вообще это целый ритуал. Приготовления к дембелю начинаются чуть ли не за год. В последние полгода старик ни о чем другом больше не думает.
Дело это тонкое. Во-первых, делается дембельский альбом. На этом специализируются доморощенные художники. Там есть все, что волнует стариковскую душу - например, картина, изображающая летящий по рельсам скорый поезд с дымящим паровозом впереди. На вагонах надпись: "Дембель 1972".
Там и рвущие душу стихи, отражающие тонкие душевные порывы служивого. И, естественно, фотографии. Все это украшено виньеточками, скрещенными пушками, знаменами, эмблемами и другими страстями-мордастями.
За альбомом следует дембельская форма. В каждой части мода своя. Например, у нас считалось неприличным идти на дембель в парадке. Чаще всего дембель находил пэша - офицерскую полушерстяную полевую форму. Все ушивается и подгоняется, пока гимнастерка и галифе не обтягивают счастливого обладателя, как перчатка. Главное, чтобы все было не так, как положено. Гимнастерка укорачивается. Пряжка ремня выпрямляется, или, наоборот, сгибается чуть ли не пополам.
Капризна и причудлива дембельская мода. В ней масса нюансов, понятных лишь тонкому ценителю и знатоку. Например, в одной части голенища сапог гладятся утюгом, чтобы на них не было ни одной складки. В другой, напротив, голенища должны быть смяты в элегантную гармошку, что тоже требует особой и кропотливой обработки. Так же вдумчиво готовятся фуражка, погоны и нарукавная эмблема.
Итак, все готово. Осталось дождаться приказа. В отличие от общепринятого на нашей планете грегорианского, в солдатском календаре конечной точкой отсчета служит дата приказа. Имеется в виду издающийся два раза в год приказ по Советским Вооруженным Силам о демобилизации и призыве следующего года. Если мне не изменяет память, приказ выходил 20 апреля и 20 октября. Это великие вехи. Каждый солдат в любое время дня и ночи скажет вам, сколько ему осталось служить до приказа. После приказа старик поднимается еще на одну ступень и становится дембелем. Он уже не служит, он сидит на чемоданах и ждет. Может быть, домой военный поедет только через два месяца, но все, внутренне он уже отслужил.
Такой самообман вообще распространен очень широко. Например, солдату полагается двадцать граммов масла в день. Масло выдается утром за завтраком. Так вот, согласно традиции: "Масло съел, день прошел". То есть, в личном календаре этот день уже зачеркивается. Уже с утра он как бы прожит наперед и перестает существовать.
Все тонкости дембельского бытия остались для меня в стороне. Почему-то не волновали меня ни дембельский альбом, ни дивные сапоги гармошкой.
Последний армейский обед. С ним связана еще одна традиция. Обычно бачок с пустыми мисками выносит из-за стола один из молодых. Но в последний день своей службы бачок выносит дембель. А все сидящие с ним за одним столом стучат при этом ложками об стол.
Встаю, машу рукой сидящему на дальнем конце стола молодому: "Толкни-ка сюда бачок!"
Не торопясь, несу бачок по широкому проходу через столовую. Вокруг творится что-то невообразимое. Ложками стучит вся часть, пятьсот человек. Со всех сторон мне что-то кричат знакомые и незнакомые пацаны. Они радуются за меня, что меня, наконец-то, отпустили, что я еду домой. Даже не подозревал, что меня знает вся часть. Рев стоит такой, что слышно, наверное, за километр.
После обеда для прощального офицерского напутствия меня вызывает Хвостиков. Он шипит и подпрыгивает, как бабуин с ошпаренной задницей: "Вы что, решили напоследок бунт в части поднять? Что вы в столовой учинили?" --
-"Ничего я не учинял. Бачок вынес". -
Лейтенант теряет остатки самообладания: "Что ты мне мозги пудришь?- ударяет он кулаком по столу, - Когда ты его в последний раз выносил, два года тому назад?" -
Молчу. Чего я буду перед тобой распинаться? Сиди, крыса, здесь в канцелярии и жри втихаря самогонку, купленную на ворованные солдатские продукты. Может и до капитана дослужишься, если от белой горячки дурдомом не закончишь.
-"Вот ваши документы и чтобы я вас больше не видел". -
Выхожу за гарнизонный КПП, оглядываюсь на зеленые ворота с красной звездой посредине. Ставлю на землю сумку, закуриваю. Все, ребята, я отслужил.
В первом же укромном месте переодеваюсь в гражданское. Хватит с меня сапог.
В то лето стоит страшная, необычная для средней полосы жара. Вокруг Москвы горят торфяные болота. Подмосковье затянула синеватая дымная пелена. В воздухе пахнет гарью. Но все это проходит как-то мимо меня. Я наслаждаюсь свободой.
Еще несколько дней и я иду по улице Мира от краснодарского вокзала вверх, к центру. Платаны, пирамидальные тополя. Юг.
![Отслужил []](/img/s/skripnikow_j_j/opus25/jaotsluzhil.jpg)