В охранники ВОХРа я попал по той же железной закономерности, которая диктовала каждый шаг в моей жизни.
Вернемся, однако, к предыстории. В феврале восемьдесят шестого года закончилось мое алкашество - внезапно, будто выключателем щелкнули. Осенью того же года я вернулся из Краснодара в Центральную Россию и поселился в Серпухове.
Почти полгода я штурмовал иностранный отдел ВСЕХБ - Всесоюзного Совета евангельских христиан-баптистов.
Зачем мне это было нужно?
Вынырнув опять в белый свет из пучин, я отдышался, поснимал с ушей водоросли и ракушки и стал озираться, прикидывая, что же мне теперь с собой делать и куда подаваться в этой новой ситуации. Ну и, естественно, напрашивалось решение, что если уж вопреки всякой логике мне вернули нормальную жизнь, значит нужно возвращать и профессию.
Но идти с моей пестрой биографией в советскую контору было бы просто смешно. Любого начальника отдела кадров увезли бы в больницу в приступе неудержимого хохота, явись я к нему с намерением устроиться на работу переводчиком - с моей-то трудовой книжкой. Точнее, истинную свою трудовую вообще показывать никому нельзя. На фоне разнообразных работ ярким созвездием сверкают три тридцать третьих подряд (для непосвященных - 33 статья КЗОТ гласит: "Уволен с работы за нарушение трудовой дисциплины". Это волчий билет. С такой статьей можно воткнуться только на кирпичный завод или в геологоразведку). Есть у меня и другая трудовая, где записи повествуют о карьере пусть более скромной, но достаточно пристойной. Трудовая липовая и последним местом работы там оказалась загадочное вечернее профтехучилище, в котором я якобы трудился учителем английского языка. Естественно, там нет работ, связанных с переводами - все остались в моей родной, навеки изгаженной трудовой.
Оставались только церковные организации, которые традиционно широко использовали внештатных переводчиков и где никому не нужна моя трудовая. Отделенные от государства и ничем не привлекательные в смысле карьеры для широких масс переводчиков, они вполне устраивали меня. В "Журнале Московской Патриархии" мне холодно дали от ворот поворот, даже не расспрашивая.
Оставались баптисты. Где находится их молельный дом я знал еще с начала семидесятых. Тогда, в бурные годы, я иногда приходил на их служения и, забравшись на бельэтаж, тихонько сидел сзади, не вслушиваясь, в общем-то, в проповеди или ход служения. Просто сидел и наслаждался необъяснимым состоянием покоя.
Меня привлекало красивое пение и необычность всей атмосферы протестантского богослужения, так не похожей на обстановку православного храма. Не то, чтобы я имел что-то против православия, нет. Просто, когда мне было семнадцать лет, мы с моим другом Жекой решили зайти в огромный Красный собор в Краснодаре, просто из любопытства, посмотреть. Не дали даже войти. Злобные старухи набросились на нас с таким азартным остервенением, что даже страшновато стало. За что? Да я и по сей день не пойму. Вообще-то в то время было привычно, что взрослые смотрят на нас с ненавистью. За музыку, которую мы слушаем, за брюки, которые мы носим, за прически. За то, что мы - это мы.
Одним словом, после такого неудачного посещения храма к православным конторам я несколько охладел, а когда, все же, сталкивался с ними, они своим высокомерием подтверждали, что действительно делать мне там нечего.
А поэтому направился я в баптистскую церковь, что в Малом Вузовском переулке. Там же находился Всесоюзный Совет евангельских христиан-баптистов.
Как ни странно, международный отдел ВСЕХБ не имел своих переводчиков, а пользовался услугами внештатников.
Как у меня вообще хватило нахальства искать работу переводчика, после стольких лет беспробудного пьянства? Дело в том, что вопреки всякой логике и совершенно иррационально все эти годы я судорожно цеплялся за английский язык, как за единственную ниточку, которая связывала меня с внешним миром. Я постоянно слушал Би-Би-Си и "Голос Америки", читал английские и американские книги в оригинале. Поскольку читал я всегда - будь то пьяный или трезвый - в самом факте ничего необычного не было. Но такое упрямство позволило сохранить уровень, приемлемый - хотя бы для начала - для переводов.
Секретарь иностранного отдела, Клавдия Васильевна, встречает меня с дежурной вежливостью. Расспросив, кто я и что я и откуда знаю про ВСЕХБ, она говорит, что, да, услугами внештатных переводчиков они пользуются, но на данный момент у нее ничего для меня нет. Дает мне свой номер телефона, туманно предложив позванивать.
Ну, во всяком случае, прямого отказа нет, а значит можно продолжать.
Но чтобы звонить иностранный отдел, я должен находиться в Москве, поблизости - не из Серпухова же звонить!
По странной игре случая мой бывший тесть с приходом Горбачева завершил свою карьеру на высоких постах и был назначен руководить Всесоюзным обществом борьбы за трезвость. Помните такое детище перестройки?
При его содействии я устроился инструктором в Московское областное отделение общества. Самое место для вернувшегося в лоно общества блудного сына!
Вся эта организация была настолько гротескно ненужным и искусственным образованием, что воспринимать свое пребывание в ее кадровых рядах всерьез было просто невозможно. Правда, это дало мне возможность вплотную и вблизи рассмотреть такие неизвестные мне до сих пор особи, как партийных аппаратчиков низшего звена. Поскольку общество было создано по горбачевской инициативе, кадры его формировались из штатных работников Московского обкома и горкома партии. Так сказать, последние защитники Брестской крепости. С точки зрения познавательной наблюдать за ними было интересно. Так уж случилось, что психология бюрократа-карьериста, тем более партийного аппаратчика, оставалась для меня практически белым пятном.
Но не об этом речь. Главное, что я работал в Москве, на улице Чернышевского и находился буквально в десяти минутах ходьбы от ВСЕХБ.
Чтобы успевать на работу к девяти, выезжаю из Серпухова шестичасовой электричкой. В электричке провожу четыре часа в день. Домой возвращаюсь примерно в полдевятого вечера.
Раз в неделю звоню Клавдии Васильевне. Каждый раз слышу один и тот же стандартный ответ, что для меня пока ничего нет. Однако с каждым разом чуть-чуть меняется тон голоса. Я уже перестал быть для нее неизвестным чужаком.
Вот так, один маленький шажок за другим. Потихонечку, но настырно и настойчиво вперед и вперед, звонить и звонить.
Наконец, в середине мая я решил, что настало время для повторного личного визита.
И свершилось великое чудо. Клавдия Васильевна перебирает на столе бумажки и будничным голосом сообщает, что есть у нее материал, который другой переводчик начал, но не закончил. Так что, если я хочу....
В тот день в свое очень трезвое общество я не вернулся.
Иду по Садовому кольцу. С большой приязнью гляжу на согретый майским солнышком окружающий мир.
Напротив американского посольства в кресле, закутанный почему-то пледом, сидит американец. Он собирает подписи, он борец за права бездомных Америки. В знак протеста борец голодает - по-моему уже чуть ли не шесть месяцев голодает. Могучий организм, давно пора ему в книгу рекордов Гиннеса. Рядом с мужественным активистом вьется мужчина в штатском - то ли от Советского Комитета защиты мира, то ли от чего-то еще, такого же высокого и благородного. Не помню фамилию, но рожа точно знакомая, по телевизору не раз видел. Правда, сегодня даже он мне друг, товарищ и брат. В порыве благодушного настроения ставлю свою подпись под суровым требованием покончить с грязными происками зажравшихся воротил. Так что американские бездомные по сей день мне обязаны.
На следующий же день пишу заявление об уходе из трезвой конторы.
Осталось еще одно незаконченное дело. Устраиваясь на работу, я не знал, что именно мой бывший тесть рассказал обо мне руководству. Поэтому подавать липовую трудовую книжку было рискованно. А вдруг он поведал о моей карьере, а я представлю трудовую с совсем другими записями? Сдаю свою родную. Начальник зябко поежился, диковато на меня посмотрел, но ничего не сказал.
Но для следующей работы нужно уже использовать липовую, а настоящую спрятать подальше на веки-вечные. Я знаю, что Алла - бухгалтер, у которой хранится печать - держит ключ от сейфа в правом ящике своего стола. С неделю вожу с собой трудовую книжку, ожидая подходящей оказии. И дождался. Однажды после обеда нас всех собирают на какое-то собрание - внизу, в зале. Аккуратно замечаю, что, выходя, Алла стол на ключ не закрывает. В зале сажусь с краю. Выжидаю десять минут, пока собрание наберет обороты. Тихонько выхожу, не привлекая внимания. В туалет человек пошел, чего пристали!
Поднимаюсь на второй этаж. Не теряя времени на лишние маневры достаю из внутреннего кармана свою трудовую. Выдвигаю ящик бухгалтерского стола, достаю ключ и открываю сейф. В фильмах о разведчиках герой оглядывается, прислушивается и совершает массу ненужных движений. Проще нужно быть. Чего там оглядываться, стоя у открытого сейфа? Как будто легче ему будет, если, оглянувшись, увидит сзади группу участливых зрителей!
Достаю печать, открываю свою трудовую на чистой странице. Не торопясь оттискиваю печать. Так, теперь на противоположной странице. Вот и все: "дело сделано, портвейн он отспорил; чуду-юду победил и убег....". Печать в сейф, ключ в стол, трудовую во внутренний карман пиджака. На свободу с чистой совестью. Перенести к печатям реальный текст о моем приеме на работу и увольнении по собственному желанию с номерами соответствующих приказов - это уже дело техники.
Теперь на следующем месте работы я спокойно могу предъявить новую трудовую книжку. Кадровики смотрят только на последнее место работы и его же проверяют, если что-то их смущает.
Итак, куда податься? Ответ напрашивается сам собой - ну, конечно же, в сторожа! Для того, чтобы переводить, мне нужно иметь время. Но при этом нужна и запись в трудовой. Да и вообще, работа сторожа просто соответствует моему созерцательному характеру.
И пошел я по Серпухову искать места. Заглянул во Дворец культуры. Сидящая в отделе кадров краснорожая толстая тетка злобно отругала меня, а попутно подробно рассказала, чем, с ее точки зрения, должен заниматься здоровый, работоспособный мужик. Да, убогонькие она рисует перспективы!
На второй день поисков устраиваюсь на совершено диковинное место. Рядом с Серпуховым находится станция "Авангард". Там в лесу расположена воинская часть - какие-то склады, чуть ли не артиллерийских снарядов времен Отечественной войны. Внутреннюю охрану несут солдаты, а внешнюю, почему-то, вневедомственная охрана. Чудеса, да и только.
Выдали мне черную шинелку, кирзовые сапоги, фуражку с кокардой из скрещенных винтовок и стал я нести охрану - сутки через трое.
Сами склады, или что уж там такое, находятся в лесу за колючей проволокой. Я их никогда не видел. За проволокой идет расчищенная полоса метров семьдесят шириной, затем второй ряд проволоки и опять лес. По этой полосе расставлены сторожевые вышки, а вдоль проволоки на ночь привязывают сторожевых собак.
У караульного помещения заряжаю свой верный камультук обоймой из пяти патронов и отправляюсь на четыре часа на вышку. Это время меня обычно никто не беспокоит, да и зачем тревожить занятого человека? Днем беру с собой материалы, словарь и перевожу, сидя на вышке. Умиротворенная картина летнего леса и пение птичек очень даже настраивают на плодотворную работу. Если дежурный из части вдруг вздумает выйти на проверку, мне позвонят из караулки. Тогда я спущусь с вышки, повешу карабин на плечо и твердым шагом пойду по тропе. Завидев проверяющих, нужно бодро и грозно прокричать: "Стой, кто идет!" Ну и так далее. Мы играем в войну, в казаков-разбойников и в пограничников и шпионов одновременно. Помните старшину Карацупу с его верным Трезором? Так сказать, "А мы не ссым с Трезором на границе; пусть ссыт Трезор - ему шпиона брать!"
Мне такая работа нравится. Летними ночами я медленно хожу по тропе или сижу на ступеньке вышки, слушая "Маяк" по маленькому транзистору. Между вышками на расчищенной полосе огромные дубы. Ночью на темных ветках восседают большие мрачные ушастые филины. Иногда они срываются с места и бесшумно проносятся над головой. На огороженной проволокой территории живут лоси. Как они туда попали, чем питаются и вообще что они там делают, загадка. Иногда лоси подходят к самой колючей проволоке - здоровенные, с огромными ветвистыми рогами.
Сменившись, играю в подкидного дурака в караулке или, накрывшись шинелью, сплю на топчане в комнате для отдыха. Потом опять на вышку. Отработав сутки, лесной дорогой иду на платформу ждать электрички. Дома, отоспавшись, перепечатываю на машинке все, что перевел на вышке. Следующие два дня работаю дома.
Раз в две недели отвожу переведенные материалы в Москву. Во ВСЕХБ сдаю их Клавдии Васильевне, а от нее получаю следующий материал на перевод - в основном газетные статьи и всякие информационные бюллетени Всемирного Совета Церквей и других международных религиозных организаций. Раз в месяц Клавдия Васильевна вручает мне конверт с деньгами, не забывая поблагодарить за работу.
Постепенно осваиваю религиозную терминологию и начинаю ориентироваться в хитросплетении различных церковных организаций и проектов.
Получив первые материалы, я сразу стал искать пишущую машинку. Не найдя ничего путного в Серпухове, поехал в Москву. И там стал свидетелем исторического полета Матиуса Руста.
Иду по одной из улочек в районе Большого театра, направляясь к канцелярскому магазину. Время часа четыре дня. Неожиданно прямо над головой с негромким жужжанием низко пролетает маленький спортивный самолет. Минут через пять пролетает еще раз. "Кино, что ли, снимают?" - несколько удивленно думаю я. Насколько мне известно, все полеты над центром Москвы строжайше запрещены. Но меня больше интересует, найду ли я подходящую машинку, поэтому о самолете тут же забываю. Вспомнил на следующий день, прочитав газеты.
Впрочем, жизнь моя стала настолько умиротворенной и тихой, что никакие международные и внутренние скандалы не нарушают состояния покоя.
Приходит осень. Теперь я беру с собой на вышку термос с кофе или чаем. Кстати, одна интересная деталь - пьяное бытие мое закончилось, но нервная система никак не смирится, она бунтует, она требует хоть чего-нибудь, если уж не дают выпить. Целый год я пью крепчайший чай, так называемый "купец". Просьба не путать с чефиром. Чефир и заваривают по другой технологии, и пьют по другому. Для определенных обстоятельств, кстати, чудесный напиток.
Вообще, подсознание бунтует все эти годы. Я не пью пятнадцать лет и сейчас уже приходится прилагать усилие, чтобы вспомнить само это ощущение.
Но каждую ночь пьяная жизнь продолжается - во сне. Я ищу, где похмелиться, бегаю за выпивкой, переживаю всякие перипетии алкашного бытия. При этом даже во сне на фоне общего сюжета подтекстом проходит мысль: "Что же я делаю, как же это так? Ведь я же не пью!"
Ладно, вернемся к вышкам. Пошли осенние дожди. Поверх шинели я теперь облачаюсь в защитного цвета брезентовый плащ с капюшоном. Для начала забираюсь на свою вышку и вдумчиво перекуриваю. Вытаскиваю из-за пазухи шинели и ставлю на скамейку маленький радиоприемник. Он ловит только "Маяк", но мне, собственно, от него больше ничего и не нужно. Рядом пристраиваю термос. Теперь нужно пройти по своему маршруту и посмотреть, не прорвался ли на охраняемую территорию лютый ворог.
- "Дует ветер озорной в паруса фрегата,
провожала на разбой бабушка пирата.
Два нагана положила и для золота мешок,
две колоды карт игральных и стиральный порошок", - мурлычу я из-под надвинутого капюшона.
Медленно иду по тропе, положив руку на влажное ложе висящего на плече стволом вперед карабина. Слушаю дождь. Под ногами мокро шуршит высокая трава.
Вдоль проволоки, гремя цепью, бегают лютые сторожевые овчарки. Я откровенно боюсь этих зверей. И не я один. Когда ближе к вечеру наш собаковод Валера выводит своих псов к проволоке, из караулки обязательно звонят: "Собаковод на тропе", - чтобы мы не слезали с вышек, пока он не посадит волкодавов на цепь. Но и на цепи некоторые из них не расстаются с надеждой добраться до меня. Если такая псина сорвется, и карабин не поможет - вскинуть не успеешь.
Выходя на смену, опоясываюсь ремнем с тяжелым подсумком. Заряжаю карабин образца 1891/30 года. Еще четыре обоймы в подсумке. Если что, постоим за родную вышку! Некоторые из моих коллег считают недостойным мужчины быть на работе трезвым. Это повышает вероятность, скажем так, незапланированных боевых действий, но никого такие пустяки не беспокоят. Однажды молодой серпуховский парень, Коля, напился самогона до отключки - прямо на вышке. Коля размахивал карабином и кричал что-то смелое и невнятное. Снимали его оттуда с большими хлопотами и после этого тихо выгнали.
Мне это все, впрочем, глубоко до лампочки. Я в свободном полете, поэтому напивайтесь, стреляйтесь, трахайтесь на вышке - мне по фигу. Мой мирный договор с человечеством продолжает действовать. Я не трону вас, если вы не тронете меня. Пошли вы все в задницу, дорогие мои и горячо любимые!
Выпал снег, ударили морозы. Бреду на пост в гигантских размеров длинном овчинном тулупе, надетом поверх шинели. Вес у тулупа совершенно невероятный.
По степени безопасности от начальства все наши посты разные. Самый неуютный примыкает к территории части. В темное время там все время приходится ходить. Длина тропы до следующего поста составляет, где-то 200 метров. Я знаю, что если идти очень-очень медленным шагом, у меня уйдет двадцать минут, чтобы пройти этот участок. А потом двадцать минут на обратный путь. Вот и посчитайте, сколько заходов я сделаю за четыре часа. Время от времени подхожу к висящему на столбе ободранному полевому телефону допотопной конструкции и сообщаю начальству, что пока жив-здоров, чего и им желаю. Других видов связи у нас нет.
Пост, о котором я говорил, поганый еще и потому, что с другой стороны несет службу часовой солдат из части. Для большей безопасности и мы, и солдаты стараемся не доходить метров пятьдесят до места, разделяющего посты. Ведь мы с ним друг друга не знаем, и кто его знает, что может кому взбрести в голову - еще начнет палить с перепугу. С трехлинейкой против Калашникова мне не устоять.
Другие посты получше. Два из них вообще прикрыты от неожиданностей со всех сторон. На этих постах я не загружаю себе голову лишними заботами. Сразу лезу на вышку, ставлю карабин в уголок, заворачиваюсь в тулуп и укладываюсь спать прямо на дощатом полу. Кто сказал, что на морозе плохо спится? Брехня это все!
Жестковато, конечно, но, как сказано в Уставе караульной и гарнизонной службы: "Солдат должен стойко преодолевать тяготы и лишения воинской службы".