Отец любил читать на сон грядущий. Я забирался под одеяло и, устроившись у него подмышкой, тоже читал при свете рыжей настольной лампы. Я читал быстрее и, ожидая, пока он доберется до конца, еще раз машинально пробегал глазами страницу сверху донизу. Может быть поэтому хорошо помню "Порт-Артур" и "Даурию"...
Отец был человеком прямым, резким и крутым. Мы очень даже побаивались его. Самым ужасным было ожидание прихода родителей с родительского собрания. Разбор полетов мог вылиться в банальную порку.
Зато если нужно выпросить, допустим, 50 копеек на книжку или на пластилин, я с мальчишеской хитростью безошибочно подкатывался к отцу. Мама нас не баловала.
Потом я стал взрослеть и отдаляться от отца. Как, наверное, свойственно всякому подрастающему поколению, мы считали всех взрослых законченными идиотами. Они, естественно, обращали то же определение к нам (вполне, впрочем, справедливо).
Отец умер, когда мне было семнадцать. Мама сидела у изголовья гроба, гладила его по щеке и тихо причитала. Только что приехавший из станицы старший брат отца, Иван Васильевич, войдя, снял шапку и высоким звонким голосом сказал: "Вот, как довелось свидеться, брат!" Наклонился, сверкнув лысиной, поцеловал отца в лоб и заплакал.
Мне было страшно. Время от времени я уходил в комнату наших соседей по коммуналке и, не пьянея, пил вино. Возвращался и, съежившись, продолжал сидеть в комнате с занавешенным темной тканью зеркалом.
Потом был страшный февральский день с мокрым снегом южной зимы, и на кладбище ноги разъезжались в бурой, налипавшей на ботинки жиже.
Потом на долгие-долгие годы я закрыл эти дни и запечатал, не допуская туда даже себя. Вспоминаю сейчас, тридцать пять лет спустя.
С азартом бросившись во взрослый мир, только ближе к сорока я начал понимать, как все эти годы не хватало отца, насколько он мне был нужен.
В этом веселом ярком мире я учился, женился, служил в армии, разводился, опять учился и опять женился.... Даже карьеру какую-то начал строить, но с счастью был вовремя перехвачен зеленым змием и этой западни избежал.
Дальше калейдоскоп. Меня крутило, вертело, тащило волоком, катило, мотало туда и сюда, взад и вперед. В этом коловращении мелькали беспробудно пьяные дни и похмельная тоска, участковые и наркологические отделения, друзья-приятели и пункты приема стеклотары.
Мама, приехав в Москву, увозит меня в Краснодар, где, исполненный благих намерений, я соглашаюсь вшить торпеду.
Знаете, что такое торпеда? В ягодицу зашивают капсулу. Там препарат, который инертен, пока в организме нет алкоголя. Обычная реакция на алкоголь - тихая и спокойная остановка сердца через непредсказуемый отрезок времени. Но бывают и другие варианты. По сути дела, это классическая русская рулетка. Торпеда держит тебя трезвым под дулом пистолета.
Итак, я подписал бумагу о том, что ознакомлен со всеми этими мрачными перспективами и осознаю последствия.
Возвращаюсь в Москву и держусь два месяца. Потом, вздохнув, беру в магазине своего дома на Кутузовском бутылку лимонного ликера и отправляюсь на троллейбусе к Ольге, которая живет напротив Бородинской панорамы.
Ничего ей, естественно, не говоря о торпеде, разливаю ликер по рюмкам. Протягиваю руку, а в голове крутится: "Интересно, это моя смерть или нет?"
Выпиваю, ставлю рюмку на стол. Закуриваю. Жду. Вместо костлявой с косой появляется приятное ощущение расслабленности и уюта. Когда мы с Ольгой прикончили бутылку, рассказываю о торпеде. Разозлившись, она выгоняет меня. Естественно - я помру, а ей объясняйся, почему в квартире вдруг мертвый мужик оказался!
Через неделю пьянки торпеда дала о себе знать страшной аллергией на алкоголь, которая продолжалась недели две. А вообще, повезло. Торпеда могла меня отправить на тот свет и год спустя. Но не отправила.
Мама не сдается, вытаскивая меня вновь и вновь. Я же упрямо тянусь к отраде жизни своей - портвейну. По сути дела, на этом моей биографии положено было бы закончиться. Но обернулось иначе и получил я билет на второй сеанс. Господь Бог Саваоф глянул на мою опухшую рожу и молвил: "Ладно, из первого захода у тебя полная лажа вышла. Попробуй-ка еще разок". И я начал жить с чистого листа.
Мама радуется моей новой жизни и привычно боится за меня. Когда я опять пробился к переводам, приезжает ко мне в Серпухов, и я взахлеб рассказываю ей о том, как все здорово.
А потом мы прилетаем в Краснодар со Светой. Свете страшно знакомиться с мамой и от страха она еще красивее.
Назавтра Светин день рожденья. На рынке покупаю огромный букет пышных цветов у первой же тетки. Через секунду я уже отбиваюсь от десятка дюжих казачек, которые азартно уговаривают скупить цветы и у них. В трамвае стою на задней площадке, а пассажиры рассматривают меня и гигантский букет - кто исподтишка, кто открыто и откровенно.
Потом приезжаем в Краснодар семьей, с детьми. Вечерами мы с мамой сидим на кухне и долго-долго разговариваем или рассматриваем фотографии из старых альбомов.
Дальше Америка. Обещал, что вернусь через полгода, а вернулся через шесть. Выручала безукоризненная и дешевая американская телефонная связь. Мама все время волновалась, что я долго разговариваю с ней по телефону.
Прилетев в апреле прошлого года в Краснодар, я поразился, как она постарела и ослабла. Брат давно уговаривал маму перебраться к ним, она же не соглашалась - ждала меня, боялась, что мне у брата будет тесно. Она уже не выходила из квартиры и почти не вставала. Перед моим отлетом мы перевезли ее к брату. Когда я захожу прощаться, мама испуганно вскрикивает: "Юрик! Как в аэропорт? Ты же только завтра улетаешь!"
"Да, как же, ма? Сегодня. Я же тебе несколько раз говорил!" --
А она тянет ко мне руки и смотрит в отчаянии.
Улетал я в уверенности, что мы больше не увидимся. Но я еще застал маму, когда вернулся в декабре.
И вот она умерла. За неделю до своего дня рожденья. Три дня назад. Теперь я больше ни для кого на этом свете не ребенок. Теперь мама не спросит по телефону: "Ну, рассказывай, сыночек. Как Светочка, как детки?"
Я так и не попросил у нее прощенья за отнятые годы и не сказал спасибо за данную мне вторично жизнь.
Теперь моя мама вместе с отцом, на том же месте, где вечность тому назад, мозглым февральским днем шестьдесят седьмого года я, испуганный губастый мальчишка, бросил горсть липкой земли на затянутый красным гроб отца.
На нашем телевизоре среди других стоят две фотокарточки. Одна датирована 1 мая 1944 года. На обратной стороне выцветшими чернилами надпись: "Рота связи к-на Скрипникова". Серьезные солдаты в белесых гимнастерках. В центре мой отец, в полевой фуражке, с орденом Красной Звезды на груди. В нижнем ряду улыбающаяся двадцатилетняя мама в кокетливо сдвинутом набок берете - гвардии младший сержант. Через полгода у них родится первенец, мой брат.
На второй фотографии наша семья в пятидесятые годы - мы с братом, красавица мама и отец, Яков Васильевич.
Сейчас я удивительно похож на отца, каким его помню. А мой Яшка удивительно похож на меня.
![мама []](/img/s/skripnikow_j_j/opus31/mama-1.jpg)
![Отец в центре, с гвардейским значком мама []](/img/s/skripnikow_j_j/opus31/may1944001.jpg)