У самого рифа на отмели стоит на одной ноге большая серая цапля и, изогнув шею, всматривается в воду. Полное безветрие и низкие голубовато-серые тучи. Жарко. Стоит неестественная тишина. Нет шума прибоя, не слышен рокот моторов динги. Вижу головы и руки пловцов у стоящего в отдалении черного с белым пуэрториканского катера, но купаются они беззвучно. По мелководью скользят каноэ. Ни голосов, ни плеска. Лениво парит в высоте фрегат.
Как это обычно бывает при безветрии, яхты в лагуне смотрят в разные стороны. Одни носами к рифу, другие к берегу, третьи - под каким-то пьяным углом к выходу из бухты.
Сижу в проеме двери салона и, уткнувшись подбородком в лакированные перила, смотрю через борт на дно. Вижу каждую травинку, вижу песчинки на розовато-коричневой витой раковине. Над пучками водорослей, над песчаными полями скользит уютная рыба-кузовок, вся в черно-серых пятнышках - черные грудные плавники трепещат в лазоревой пустоте. Свесившаяся через перила рука пляшет подо мной в гротескном и, даже, пугающем танце. Легкая рябь незаметна глазу, поверхность воды, если смотреть вниз, тоже неразличима, и возникает иллюзия, что отражение неподвижной руки выплясывает само по себе. Хочется скосить глаза, чтобы убедиться, что рука не вышла из повиновения.