Французский был моим первым иностранным языком, который я начал учить в школе. Знал я его всегда неплохо. Может, был талант к языкам. Учителя, может, были неплохие. Одной из первых - не из лучших - была женщина по фамилии Палагнюк. Она также была нашим классным руководителем. Как-то на одном из уроков другой преподаватель поинтересовался: "А кто у вас классный руководитель?" И одна девчонка сходу выпалила: "Палгавнюк" и замерла в ужасе от того, что сказала. Но ничего, как-то обошлось.
Но самый большой прогресс во французском я сделал в старших классах, когда к нам пришел преподавать довольно странный тип. Он был полноватый мужчина среднего возраста, лысоватый. Но главное было, что он никогда не улыбался. Он всегда был мрачный, хмурый, необщительный. Он драл с нас три шкуры, задавая огромное количество уроков и спрашивая их без всякой пощады. Это был террор, благодаря которому мои знания французского улучшались неимоверными темпами. Тогда я понял, что такой тип, учитель-зверь иногда очень полезен для лучшего усвоения материала. Короче, к концу школы я знал французский свободно. Он мне также просто нравился.
Но после окончания школы и речи не было о том, чтобы идти в Инъяз. Это было как бы непрестижно. Политех - это было дело для мужчины. И я пошел в Политех.
Там французского вообще не было, и я начал учить английский. Его преподавала очень милая и интеллигентная женщина, с которой во время уроков мы болтали на всякие интеллектуальные темы (по-русски). Когда я закончил институт, я практически не знал английский язык.
Но французский помогал мне и тогда. Однажды на уроке, еще в начале обучения, преподаватель опрашивала нас. Мы должны были выучить к уроку некий набор английских слов. Стыдно сказать, я по какой-то причине не подготовился к уроку. То есть вообще (что было нетипично). И вот преподаватель в какой-то момент указывает на меня пальцем и говорит: "Стол". А я понятия не имею, как будет "стол" по-английски. И вот я медленно встаю, делаю вид, что вспоминаю, а в голове в это время проносится череда мыслей.
Во-первых, исключено, что я просто скажу, что я не знаю. Я как бы считаюсь хорошим студентом, и мне такое, вроде, не к лицу. Поэтому я решаю, что брякну что-нибудь, а потом скажу, что просто перепутал слова. Так будет, видимо, выглядеть поприличнее.
Во-вторых, надо решить, что сказать. Глупо и непродуктивно выглядит придумывать какое-то несуществующее слово. И тут пришло решение. Я ведь знаю, как будет "стол" по-французски. А возьму-ка я это слово и произнесу его как бы по-английски. Это будет выглядеть довольно правдоподобно, хоть и неправильно.
И вот я беру французское слово "табль" и произношу его как "тейбл". И я чуть не упал, когда в ответ услышал: "Садись, правильно". Это был мой первый урок сравнительной лингвистики.
Учась в институте, я первый раз побывал за границей. Это была группа, ехавшая в ГДР по линии комсомольского туризма. Когда мы были в Дрездене, мы жили в каком-то студенческом общежитии. И вот мы там встречали все время другую группу молодых ребят, которые, однако, нас сторонились. Я их вообще как-то редко там видел, но однажды наши ребята пришли ко мне и сказали, что та группа, вроде, из Франции. Они знали, что я говорю по-французски, и хотели, чтобы я с ними поговорил. Тогда я пошел к ребятам из той группы и стал говорить с ними. Оказалось, что они, действительно, французы и, более того, они все были членами Союза молодых коммунистов Франции, т.е. французскими комсомольцами. Когда они узнали, что мы - советские комсомольцы, что тут началось! Это было поголовное братание, в котором я, однако, не мог принять участие, поскольку меня усадили между двумя руководителями групп, и я был их переводчиком. Я был от этого не в восторге, т.к. вокруг разворачивались интересные события. Не имея общего языка, члены обеих групп активно общались, обменивались сувенирами, адресами и т.д. И только я, единственный человек, способный разговаривать на обоих языках, сидел, как пень, выполняя дипломатические функции переводчика. Руководители, как водится, рассуждали о дружбе народов, о политике братских партий и прочей ерунде. Короче, я сбежал из этой дипломатии при первой же возможности. Я тоже пообщался с французами, набрал их адресов.
Я переписывался с этими ребятами много лет. Некоторые отсеялись, но с другими мы были в контакте долго. Одной была девушка из района Марселя по имени Мишеле. За время нашей переписки она успела выйти замуж и присылала мне приглашение на свадьбу. Однако такие поездки тогда были нереальными. За это же время я закончил институт и начал работать в своем институте инженером по науке. Переписка тогда была оригинальная. Во-первых, мне стыдно было слать ей советские сувениры. Они все имели жуткий вид, а она слала мне шикарные глянцевые конверты с пластинками Адамо, Бреля, Кристофа и других. Для меня же было мукой ходить по нашим местным магазинам и выбирать ей что-то, скажем, на день рождения. Например, конверты пластинок выглядели чрезвычайно убого. Во-вторых, было неприятно осознавать, что кто-то третий постоянно читает твои письма, даже если они на самые невинные темы вроде моей учебы, планов на лето или погоды. Это можно было видеть всегда, что письма вскрывались самым беззастенчивым образом. Например, однажды купленный на почте международный конверт оказался с плохо нанесенным на клапан слоем клея. Пришлось капнуть на клапан настоящего клея, чтобы заклеить конверт. Через несколько недель письмо вернулось обратно с чернильным штампом на нем "Переложить в конверт с чистым клапаном". Т.е. те ребята не могли открыть конверт стандартным методом "над паром" и просто вернули его.
Результаты этого их многолетнего чтения прояснились, когда я собрался уезжать в аспирантуру в Москву, в Академию Наук СССР. Предыстория этого дела такова, что наша семья жила в Алма-Ате в доме преподавателей политехнического института, где много лет работал мой отец. В соседнем подъезде жил начальник первого (т.е. секретного) отдела института, старый КГБшник, который, конечно, хорошо знал нашу семью. Кстати, это тогда я воспринимал его как старого. А на самом деле он, видимо, особенно старым не был, потому что несколько позже он ушел от своей многолетней и милой жены, преподавателя математики нашего же политеха, женился на своей секретарше из первого отдела и еще успел произвести на свет ребенка, прежде чем закончить свой земной путь. А я в те старые годы дружил с его сыном (старшим, надо теперь сказать), ныне знаменитым российским артистом Александром Филиппенко, который тогда только начинал свою артистическую карьеру в драмкружке городского Дворца пионеров. (Я тоже ходил в тот Дворец пионеров, но в другие кружки. Но однажды я забрел на их спектакль, где Алик на сцене трагическим голосом возопил: "Дедушка!". У меня мурашки поползли по спине, и я понял, что Алик занимается своим делом.)
Так вот, я еще работал в политехе, но там уже все знали, что я осенью уезжаю в аспирантуру в Москву. И вот как-то старший Филиппенко подошел ко мне в коридоре и отозвал меня в сторонку. Он сказал мне, что знает о моем предстоящем отъезде и как друг нашей семьи хочет дать мне хороший совет. Он предложил мне прекратить переписку с моими друзьями-французами. Он сказал, что это может повредить моим занятиям наукой, например, если мне по роду моей работы будет нужен допуск к секретным документам. В этом случае в Москве мне могут такой допуск не выдать. Когда я попытался объяснить ему, что я пишу в письмах о безобидных вещах, оказалось, что он знает их содержание лучше, чем я. Он напомнил мне, что я, например, писал моим французам о моих постоянных командировках на Кавказ. А это, говорил он мне, как бы стратегическая информация. Когда я напоминал ему, что тема нашей работы открытая, что результаты публикуются в открытой печати, он просто отвечал, что все равно об этом никто не должен знать. Я даже пытался использовать тот аргумент, что мои друзья были комсомольцами, а то и членами французской компартии. На это начальник первого отдела криво усмехнулся: "Знаем мы их коммунистов". После этого обсуждать уже было больше нечего, я поблагодарил старшего Филиппенко за заботу и отчалил.
И я тогда, действительно, осознал, что против системы не попрешь. И т.к. я на самом деле не хотел ставить под удар мою научную карьеру, то я прекратил эту переписку. До сих пор жалею об этом, тем более, что никакие допуски мне в Москве не понадобились. Однако, это выяснилось не сразу, и понадобились годы, чтобы понять бессмысленность этого поступка.
Кстати, когда я сдавал экзамены кандидатского минимума, моя первая мысль была сдавать английский язык в качестве иностранного. Однако, как я уже говорил, мой "облегченный" вариант изучения английского в Алма-Атинском политехе сыграл со мной плохую шутку. Когда я получил список требований для сдачи кандидатского экзамена по иностранному языку, я понял, что моего английского для этого не хватает. Мне нужен был бы, может быть, год упорных занятий, чтобы освоить весь требуемый материал. Я был совершенно убит, т.к. мне нужно было сдать экзамен, как можно быстрее. И тогда я решил взглянуть на эти требования с точки зрения французского языка. И я обнаружил, что знаю практически все, что требовалось. Единственное, что я не знал в тот момент - это перевод технических текстов. Но это меня не пугало. Я засел за эти переводы, и через пару месяцев я был готов сдавать экзамен.
Интересно, что когда я пришел сдавать экзамен на кафедру иностранных языков Академии Наук Казахстана, я обнаружил там в качестве экзаменатора того самого мрачного типа, который учил меня французскому в старших классах. Он был такой же холодный и дистанцированный, как и раньше. Он сделал вид, что мы никогда прежде не встречались, и мне пришлось сделать то же самое. Но экзамен я сдал.
Следующий мой шаг в контактах с Францией был, когда после защиты диссертации я уже работал в Казахском университете. Я там доработался до должности директора Республиканского центра по робототехнике при университете и вел большую научную работу. Среди множества публикаций в той области робототехники, в которой я работал, выделялись книги французского исследователя Филипа Куафе. Многие из них были переведены на русский язык, и, читая их, я обнаружил, что среди множества научных результатов, представленных в них, советских не было вообще. Мы тогда в научном плане были полностью отгорожены от Запада, их научные журналы были для нас недоступны, а о публикациях на Западе вообще не было и речи. В то же время я считал, что среди советских научных результатов были и такие, которые могли бы быть представлены на любом уровне публикаций. Такой я был тогда патриот. И я написал Куафе письмо, изложив мою точку зрения. Он мне ответил, что полностью согласен с этой идеей, но, со своей стороны, не имеет доступа к этим результатам, поскольку они к тому же были опубликованы только на русском языке. Он был всегда очень "писучим" человеком, выпускал одну книгу за другой и как раз в то время готовил очередную на французском языке. Он предложил мне прислать ему материалы, которые, я считаю, могли бы быть представлены в этой книге.
Я загорелся этой идеей. Но это только было легко сказать, а сделать было гораздо труднее. Нужно было не только собрать материалы, подготовить текст и рисунки, но и перевести текст на английский и т.д. Была еще и другая проблема, о которой в другой стране никто бы и не подумал. Проблема была в том, как отправить эти материалы Куафе. Чтобы пойти на почту, положить их в конверт и сдать его клерку - об этом не было и речи. Мало того, что наши бдительные КГБ-ребята (кгбята) его бы во Францию не пропустили, они бы могли мне еще и "пришить" дело о передаче секретной информации за рубеж (хотя все материалы были из открытой печати). Поэтому, когда материалы были готовы, я начал передавать их за рубеж с оказией. Например, приезжал в Алма-Ату мой друг детства из Франции, и я просил его отправить конверт Куафе прямо из Парижа. Кто-то уезжал в Израиль, и я просил отправить письмо Куафе оттуда. И т.д.
Книга Куафе (Philippe Coiffet) с латинским названием "Robot Habilis, Robot Sapiens" (Робот первобытный, робот мыслящий) вышла в 1993 году. Он мне прислал в подарок ее экземпляр (как и многие другие свои книги после) с надписью: "Леониду Слуцкому с благодарностью за его вклад (см. стр. 14, 65, 75, 396) с поздравлениями от автора и с лучшими пожеланиями". В предисловии Куафе очень детально изложил историю наших с ним контактов. Он сказал, что он особенно хочет поблагодарить Леонида Ильича Слуцкого за материалы по развитию робототехники в восточноевропейских странах. Тут он ошибся. Я вообще-то Иосифович, но сочетание Леонид Ильич у всех тогда было на слуху. Леонидом Ильичом меня много тогда называли.
(Небольшое отвлечение. Работая в Казгосуниверситете, я выполнял кроме всего прочего общественную работу проректора Института повышения педагогического мастерства. Ректором был профессор-казах, зав кафедрой педагогики, маленький такой неплохой мужичок, но уж очень темный. И вот однажды мы открывали новый учебный год нашего Института. Была полная аудитория слушателей - преподавателей различных вузов Алма-Аты. И этот самый ректор держал вступительную речь. В какой-то момент он начал представлять сотрудников Института. Он показал на меня и сказал, что я проректор Слуцкий. Тут он остановился и начал вспоминать мое имя-отчество. Но ситуация для него, видимо, была стрессовая, и он начисто забыл его. Он начал вспоминать, пользуясь какими-то аналогиями с известными советскими деятелями. Вычислив Брежнева, он торжественно произнес: "Леонид". Пол-дела было сделано, и он начал вспоминать мое отчество. Тут у него что-то не пошло. Он помнил, что отчество каким-то образом связано со Сталиным, но не мог сообразить как. Он стоял и думал, пауза затягивалась, публика смотрела на него с недоумением, и тогда он ляпнул: "Виссарионович". Все уставились на меня с удивлением, думая, видимо, откуда это у обычного еврея может быть папа с таким именем. А наша секретарь, вполне интеллигентная казашка, в это время лезла под стол, согнувшись в три погибели от хохота.)
Так вот в предисловии к той книге Куафе рассказал историю нашего с ним знакомства, что первое письмо от меня он получил из Лос-Анжелеса, и удивился, что письма с материалами от меня он получал из разных частей света: США, Австрии, Израиля и даже из Парижа. Знал бы нашу жизнь, не удивлялся бы. Куафе также как бы выразил в предисловии свое удивление тем, что он в письме как-то предложил приехать в Алма-Ату для встречи со мной, но я отказался от этой идеи. Опять же, ему трудно было это понять, но я сразу представил себе тогда, как бы все это происходило, я уже имел кое-какой опыт к тому времени. Я, конечно, должен был бы организовывать его визит через мой университет. И тогда набежали бы все виды университетских начальников, кгбшников, составили бы для него программу по часам, и я не смог бы с ним спокойно пообщаться. Т.е. он в конце концов приехал бы не ко мне, а Бог знает к кому.
Мы встретились с Куафе 1995 году в Израиле, куда он приезжал со своей женой Даниель на израильско-французский симпозиум по робототехнике. Я тогда работал в университете Бен-Гуриона, и он был в гостях у меня дома в Беер-Шеве. Он позже написал предисловие к моей книге по дистанционному управлению роботами, изданной на Западе в 1998 году. Мы также опубликовали совместную статью, основанную, в основном, на моих результатах. К тому времени я уже порядком подзабыл французский язык, т.к. не пользовался им годами.
В 1997 году я переехал в Канаду. При переезде опять сыграло роль мое знание (тогда уже слабое) французского языка. Мне сказали, что, когда едешь во франкоязычную провинцию Квебек, то процедура намного проще и быстрее. Вот мы и подали документы в Квебек. Потом было интервью в канадском посольстве в Тель-Авиве, где я буквально выцарапывал из своей памяти французские слова. Помогло. Перед отъездом мы, как обычно, гуляли вечерами по симпатичной территории университете Бен-Гуриона, и я учил жену и детей их первым французским словам: ан, до, труа (один, два, три).
Мы приехали на жительство в самый крупный город Квебека Монреаль. Этот город стал для нас самым любимым на свете. Во-первых, это просто очень красивый город с замечательным даунтауном (центром) с множеством парков, музеев, театров. Во-вторых, это один из немногих полностью двуязычных городов мира. Большинство людей в нем свободно разговаривают на английском и французском языках. Причем не просто объясняются, а свободно общаются. Есть в этом какой-то шик, когда человек, с которым вы говорите, при необходимости переходит с отличного французского на не менее отличный английский. Мы прожили в Монреале около пяти лет и уехали (с огромным сожалением) только, когда я нашел лучшую работу в провинции Онтарио. Но и теперь мы стараемся при каждой возможности приехать в Квебек и, в частности, в Монреаль для каникул, отпуска и т.п.
Как и при своей первой эмиграции в Израиль, я и в Канаде не рассчитывал ни на какие подарки судьбы. Несмотря на мой огромный опыт в преподавании и науке, на большое количество публикаций, не только советских, но и западных (моя книга уже выходила как раз во время переезда), здесь меня никто не ждал и нужно было пробиваться снова с самого начала. Я планировал начать освоение французского языка заново, взять какие-то курсы и вернуться к прошлому уровню владения моим любимым языком. Не вышло. А получилось так.
Первый месяц в Монреале ушел на устройство. Мы сняли квартиру, обставили ее мебелью, отправили детей в школы. Это был месяц большого физического труда и беготни. И после того, как все это было сделано, я взял себе выходной. Я решил навестить пару профессоров, которых я встречал на международных конференциях, на которые я ездил из Израиля. Я поехал в университет МакГилл - один из лучших университетов Канады, чтобы просто восстановить знакомство с этими людьми. Одного из них не было на месте, а второй сказал, что этот первый будет обратно на кафедре после поездки через неделю, и он, вроде, ищет себе помощника для работы по научным проектам. Так что мне как бы стоило прийти опять через неделю, чтобы поговорить с этим самым Хорхе Анжелесом. Это был (и есть) очень известный ученый, на самом деле очень большого калибра, статьи которого в реферативном журнале я читал, еще работая в Казахском университете. Он - мексиканец, уже давно переехавший в Канаду и много лет работающий в университете МакГилл. Его жена - француженка, и он свободно говорит на трех языках: английском, французском и испанском. Он даже знает немного русский.
Короче я встретился с Анжелесом через неделю и тот, действительно, предложил мне должность исследователя на его проекте. Так уже через месяц после своего приезда в Канаду я начал работать в университете МакГилл. И так я практически потерял надежду улучшить свой французский язык, потому что университет МакГилл - это один из нескольких полностью англоязычных университетов Квебека. Я пользовался там исключительно английским, зато вся моя семья начала активно изучать французский.
Моя жена начала вгрызаться в него на курсах для эмигрантов, а дети были обязаны учиться на французском в школах. Все пришло к тому, что теперь они все знают французский намного лучше, чем я. Жена так вообще пришла со временем к идее сделать французский язык ее второй (после немецкого языка) специальностью. Уже в провинции Онтарио она закончила университет по этой специальности и уже завершила свою вторую степень - мастера. Теперь она учится на степень доктора. У нее большие способности к языкам и неимоверная работоспособность, благодаря чему она осваивает французский сумасшедшими темпами. Никто не верит ей, что она начала изучать его относительно недавно. Когда на одной из вечеринок ее кафедры зашла речь об этом, одна из ее преподавателей спросила: "Ты хочешь сказать, что десять лет назад ты вообще не знала французского языка???" Она не могла в это поверить.
Что же касается меня, то я и сейчас могу понимать многие вещи на французском, объясняться на нем, читать. Я очень много помогал жене, когда она начинала изучать французский в университете. Это не только из-за знания языка, но также потому что я хорошо знаком с культурой Франции, ее литературой, кино. Но самое интересное, что я так никогда и не был во Франции. Вся эта непростая эмигрантская жизнь... Хотя, с другой стороны, если вспомнить это крылатое выражение "Увидеть Париж и умереть", не значит ли это, что судьба просто хранит меня, как когда-то Онегина...