Это я о своей семье говорю - обычная советская семья. Такая, каких было превеликое множество в нашем Союзе. Читал такую статистику, что в среднем в каждой советской семье был один репрессированный. Практически, это, конечно, было не так. Это в среднем. В советские времена, если уж репрессировали, то целыми семьями. Поэтому были такие семьи, а были и такие, как моя, где репрессированных не было. Но страх этот всегда чувствовался и у нас. По-видимому, это было нечто всепроникающее в те времена. Потому что все знали о репрессиях, и это откладывалось в умах всех взрослых. Также был какой-то личный опыт, который подтверждал, что это не выдумки, это часть какой-то большой правды, о которой не прочитаешь в газетах, но которая существует в некоем неосязаемом пространстве.
В моей семье такой опыт был, хотя он был и минимальный, к счастью. Кстати, многого я могу не знать, так как, естественно, никто не ставил себе целью просвещать меня в этом направлении. То, что узнавалось, приходило случайно, часто в виде неких обмолвок, сделанных в разговоре на другую тему.
Так вот, насчет опыта. Эта история пришла от моего отца, который рассказывал об одной из своих старших сестер, Фене. Она еще до войны вышла замуж за советского офицера-пограничника и поехала жить к нему на заставу в Карелию. Она уехала к нему из города Лубны на Украине, где жила до этого с родителями, и через какое-то время за Фениным отцом, моим дедушкой пришли люди из НКВД и арестовали его. Это был шок, потому что дедушка был очень простым человеком, работал на каком-то складе лесоматериалов и не был вовлечен ни в какую политику. В семье была паника. Впрочем, кончилось это все довольно благополучно. Дедушку продержали в НКВД несколько дней. Его там много допрашивали. Спрашивали, в основном, про дочь Феню: где она, куда поехала, зачем поехала и т.д. Потом отпустили. А через какое-то время выяснилось, что это произошло по той причине, что службисты из погранчасти, где служил Фенин муж, запросили в городе Лубны информацию о Фене - новой жительнице погрангородка. Они не сообщили, зачем им эта информация нужна, не сказали, что это обычная рутинная проверка. А чекисты из Лубен подумали, что она в чем-то подозревается, и на всякий случай арестовали ее папу. И смех, и грех. Смех - это потому, что было бы смешно, когда бы не было так грустно. А грех потому, что семья уже и не надеялась увидеть дедушку, когда его забрали.
Вроде бы, пустяшная история, но такие истории оставляли неизгладимый след в душах советских людей. И мой отец, и вся его родня, и наша семья - все знали, что от НКВД или позднее КГБ можно ждать всего. Отсюда все эти предосторожности в разговорах, например. Когда уже намного позднее мой отец приезжал в гости к той самой сестре Фене, это было всегда заметно. Фенин муж к тому времени уже был полковником, служил в большом городе. Мой отец заезжал иногда к ним в гости, бывая в командировках где-то поблизости. Фенин муж днем был обычно на службе, а отец с его сестрой много времени проводили в разговорах. Пока говорили о семьях, о детях все шло без проблем. Стоило заговорить о жизни в целом, о ситуации в стране, Феня мчалась к окну и закрывала форточку. Они также переходили в этих разговорах на шепот. И это несмотря на то, что оба они, брат и сестра, были коммунистами, и не просто коммунистами, а ярыми коммунистами и, конечно, никогда бы не позволили себе никакой антисоветчины. Но они были натуральными продуктами существовавшей в стране системы. С одной стороны, их мозги были полностью промыты официальной советской пропагандой, которую они усвоили всей душой. Но с другой стороны, из своего житейского опыта они также знали, что в Советской стране посажен может быть каждый и посажен ни за что. И что странно - по-моему, это абсолютно советский феномен - все это знание никак не отражалось на их непоколебимой вере в грядущую победу коммунизма.
Этому упомянутому мною выше чисто советскому феномену разговоров шепотом посвящена целая книга, которая так и называется "Шептуны: Частная жизнь в сталинской России", автор - англичанин Орландо Файджис (Orlando Figes). Он, кстати, исследует оба значения русского слова шептуны: то, что насчет разговоров шепотом, и то, которое происходит от слова нашептывать. Автор провел много времени, работая в России с архивами, в частности, общества Мемориал. Книга издана на английском языке и является совершенно необычной для западного читателя. Это потому, что западному человеку даже трудно себе представить ту жизнь, которую мы вели в советские времена. Для них это абсурд. Для нас же эта книга не является откровением. Многие ее факты нам известны, нас этим не удивишь.
Что удивительно, так это то, что была намечена публикация перевода этой книги в России, но в последний момент в 2009 году она была резко отменена. Автор книги считает, что это было сделано в рамках компании по реабилитации Сталина, которая тихой сапой проводится сейчас в России.
Однако, вернусь к своему повествованию. Похожие вещи с разговорами шепотом происходили и у нас дома. Но у нас хотя бы был натуральный повод для папиного беспокойства. Мой дедушка, отец моей мамы, был таким поводом. Он вообще был резкий человек, не очень выбиравший слова, говоривший, что думал. Плюс к тому, он происходил из обеспеченной в дореволюционном прошлом семьи, которую советская влась лишила всего. Поэтому он не питал к этой самой власти никаких сентиментов. Вот он и говорил на домашних встречах все, что думал. А говорить было что.
Я помню какие-то события, например, с того времени, когда умер Сталин. Помню, что мы все слушали новость об этом, припав к вершине тогдашнего технического прогресса - малюсенькому ламповому приемнику Кама. У нас в Алма-Ате тогда была ночь, и мы сидели в темноте, слушая последние известия о смерти вождя. Не знаю, почему в квартире было темно, но возможно, таким образом, опять же, родители старались не привлекать к себе внимание. А то кто-нибудь подумал бы, что, вот, зажигая полный свет, люди празднуют смерть отца народов.
А вот хрущевскую эпоху я хорошо помню. И все те нелепости, которыми Хрущев прославился. Все потому, что к концу этой эпохи я уже был довольно взрослый, и ряд этих глупостей испытал на себе. Например, я попал под хрущевскую компанию по укреплению связи высшей школы с производством. И тогда я, поступив учиться на очное отделение политеха, был послан на годовую производственную практику с учебой по вечерней системе. Многие первокурсники тогда просто потеряли год, выполняя на производстве простую и неквалифицированную работу. Абсурд.
Мой дед очень любил комментировать все эти хрущевские несуразности. И, стоило ему начать разговор на эту тему, как мой папа мчался к окну и закрывал форточку. Он был большим идеалистом и, соответственно, совершенно оголтелым коммунистом и яростно спорил с дедом, доказывая, что Хрущев все делает правильно. Доходило до натуральных скандалов. Папа еще не забывал сделать деду упрек, что он позволяет себе делать такие комментарии при ребенке, т.е. при мне. То же самое происходило при рассказывании так называемых антисоветских анекдотов, которые - на самом деле - не всегда были антисоветскими. Но, например, если эти анекдоты смеялись лично над Хрущевым, они все равно рассматривались антисоветскими всеми - и рассказывающими, и слушающими, и возможными доносителями.
Хотя иногда даже и папе было трудно защищать Хрущева. Однажды, помню, в одном из своих выступлений тот напустился на работников науки. Он все время на кого-то налетал. А в тот раз дошла очередь до ученых, конкретно, химиков, и Хрущев в своем докладе на очередном пленуме ЦК сказал, что они там занимаются всякой ерундой и вместо решения народно-хозяйственных проблем придумывают какие-то дурацкие названия для новых химикатов. И привел пример, который должен был бы подтверждать его мысль. Это было название вещества, которое каким-то образом попалось ему на глаза. За давностью лет я уже не помню точно это название, но звучало оно примерно так: диметилфосфатацетилен. Хрущев возмущался, что его и выговорить-то невозможно, да и вообще это полная бессмыслица. А мой папа, будучи по образованию и роду занятий металлургом, хорошо знал химию, и поэтому был поражен словами генсека. Робко и неуверенно он говорил дома:
- Да нет, вроде в этом названии все понятно.
Я, как и многие другие советские дети, знал, что то, что говорится дома, никогда не должно передаваться чужим людям. Это была типично советская наука выживать. Никто ей как бы специально не учил, но все постулаты этой науки витали в воздухе.
Позже та же история повторялась с Брежневым. Опять дед издевался над его деяниями, дикцией и внешним видом, а отец опять доказывал, что все делается правильно. И опять он бегал закрывать форточку.
Как я уже говорил, папа был ярым коммунистом. Очень много лет он был доцентом политехнического института, но большỳю часть своей жизни он посвятил также партийной работе. Несчетное число раз он был секретарем партбюро факультета, а несколько раз его даже выбирали секретарем парткома всего института. Это была вершина его партийной карьеры, и он был ею ужасно горд.
Он был настоящим коммунистом, таким, какими все коммунисты должны были бы быть. И, если бы это было так, Советский Союз не имел бы такого печального конца (или, возможно, имел бы его гораздо позже и не в такой разрушительной форме). Но большинство остальных коммунистов были такими, какими они были, поэтому мы все получили то, что получили.
Даже будучи секретарем парткома института, мой папа с семьей жил в одной комнате коммунальной квартиры. Думаю, что это был единственный такой секретарь парткома института за всю его историю. Никогда и ничего он для себя не выпрашивал. В какой-то момент его институт решил строить дом для преподавателей. Папа решил воспользоваться этим случаем и попытаться улучшить свои жилищные условия. Он взялся курировать строительство дома от института, являясь как бы представителем заказчика. Он провел на стройке бесчисленное время, контролируя ее ход, улаживая все возможные проблемы. Он работал там так, как он делал свою основную работу по преподаванию. Там он тоже никогда не считал время, потраченное на студентов, на занятия наукой, на общественную работу. Он регулярно посещал студенческие общежития, где мог беседовать со студентами часами. Не могу сказать точно, но по-моему они его любили. Думаю, также и посмеивались над ним за его чрезмерную разговорчивость, но, думаю, уважали, а, может, и любили. По крайней мере, знаю нескольких его бывших учеников, которые до последних дней его жизни контактировали с ним и всячески выражали ему свою благодарность за его вклад в их жизни. Я уже не говорю о многочисленных адресах от благодарных учеников и коллег, которые он получал на свои юбилеи. Они обычно проводились в его институте с речами, банкетами, с помпой. Он очень любил все эти мероприятия. Чересчур - считаю я, который всегда отмечал свои круглые даты, как и все остальные, только в домашнем кругу.
Папа никогда не считал время, ушедшее на все эти занятия со студентами. Он делал то, что - как он считал - должен был делать. Мама была, конечно, от этого не в восторге, т.к. на семью у него оставалось совсем мало времени. Но она к этому привыкла за их долгую совместную жизнь. Она сама имела намного больше свободного времени. Она проработала всю жизнь школьным учителем русского языка и литературы. Она не работала, как папа. Школе она отдавала ровно столько времени, сколько должна была - и ни минутой больше. Она и проработала в ней ровно столько, сколько нужно было. Как только она заработала необходимый для пенсии стаж работы, она тут же уволилась, хотя по возрасту еще могла бы продолжать работать.
А папа обычно приходил домой поздно вечером, выдохнувшийся и голодный, плотно ел, падал на диван и засыпал. Из-за этого он быстро растолстел и приобрел кучу всяких болезней, проистекающих от излишнего веса.
Но это тоже была типичная советская жизнь, в основном, интеллигенции. Я вспоминаю, в детстве у меня было два товарища-братья, которые были моими соседями. Я много времени проводил у них в доме. Их отец был большим деятелем в министерстве легкой промышленности Казахстана. Он жил в том же режиме, что и мой отец. Он был даже еще толще моего. Он так же приходил с работы вымотанный и голодный, так же плотно наедался, так же ложился на диван и засыпал. Летом в нашем жарком климате он, как и мой отец, как правило, спал в длинных семейных трусах. Отличие было только в том, что, ложась на диван, этот сосед всегда брал в руки газету, но читать ее у него уже не было сил. И он ронял ее себе на лицо и засыпал. Он спал, храпел, а газета на его лице ходила ходуном: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз...
Так вернусь к своему рассказу о проклятом советском квартирном вопросе. Та история с постройкой институтского дома закончилась тем, что моему отцу ... не дали в нем квартиру. Когда дом был готов и готовился к сдаче, началось распределение квартир. И оказалось, что нужно дать профессору такому и профессору сякому, академику этому и академику тому... На моего отца квартир не хватило. Он ужасно переживал эту оплеуху. Но, как всегда, не скандалил. Как верный солдат партии он выполнил свою очередную работу и больше, как солдату, ему не было положено выступать. Но тут возмутились другие люди. Некоторые сотрудники института, которые знали эту историю, стали писать письма наверх (даже и в ЦК партии) об этой вопиющей несправдливости. И это сработало. Отцу дали другую квартиру, но уже через горисполком. Дали не такую хорошую, какой она могла бы быть в том доме, который он построил, и не в том районе, где он хотел бы, но он и этим был счастлив.
Хотя весь эффект от этой радости был смазан всем предыдущим ходом событий. Меня, помню, поразил, такой эпизод. Когда мы переезжали в новую квартиру, родители, конечно, нанимали грузчиков, чтобы перевезти мебель. Но много обычной домашней утвари мы перевозили сами. И вот как-то мы с отцом тащили вместе что-то наверх, и он смачно плюнул на пол лестничной клетки. Я тогда поразился, как он может плевать на пол этого нового и столь долгожданного дома. Я был тогда совсем молодым парнем, и для меня этот дом был чем-то драгоценным. В нем у меня впервые должна была появиться настоящая отдельная комната! А отец плюнул на этот дом.
И я понял его только через много лет, когда получал свою собственную первую квартиру. Да и не получал, а покупал кооперативную квартиру в возрасте около 40 лет. До этого много лет жил с родителями и на съеме, но свою квартиру получить ну никак не мог. И когда это событие все-таки состоялось, и я перевозил в новую квартиру свои вещи, я точно так же плевал от запарки на ступени лестничной клетки, если мне это нужно было. Никакой радости или, скажем, восторга не было, была только тоска, что это произошло так поздно, после стольких лет натуральных страданий.
А в случае с отцом получилось, что партия так-таки оценила его усилия, и справедливость восторжествовала. Как она (на бумаге) всегда торжествовала в стране Советов.
А в это время другие коммунисты жили по-другому. Я однажды какое-то время имел доступ в дом секретаря ЦК партии. Это был какой-то другой мир. Если нашу семью я считаю нормальной советской семьей, то это была ненормальная (в смысле, необычная). Хозяин дома был здоровенный русский мужик, весьма обходительный и интересный внешне, заядлый охотник. С ним жил его недотепа-сын (явно не пошедший в отца) и маленькая невзрачная, но с большими амбициями (как все эти ЦКовские дамы) жена. Про хозяина дома намекали, что он пользуется большим успехом у женщин (что было неудивительно). Его квартира была роскошной и, конечно, в доме улучшенной планировки в самом центре города, на тихой зеленой улице. Все продукты прибывали из спецраспределителя. Машина была в их распоряжении круглосуточно, и не только у хозяина дома. Дома отдыха и санатории по всей стране у них были свои, бесплатные, конечно. Руководство страной этими людьми заключалось, на мой взгляд, в сплошных интригах. А интриги могут и не довести до добра. Вот и этот секретарь ЦК плохо кончил. Неправильно, видно, разыграл свои карты. В газетах сообщили, что этот цветущий мужчина скоропостижно скончался. Злые языки поговаривали, что покончил жизнь самоубийством.
Я дружил в те времена с сыном паталогоанатома, которая произволила вскрытие тела этого деятеля. Так она даже единственному сыну (тоже врачу, кстати) не сказала причину его смерти. С нее взяли подписку о неразглашении. Хотя, если бы это была обычная смерть, зачем нужна была бы подписка о неразглашении?
Еще насчет партийного руководства. В 80-х годах мне как-то по служебным делам (и отнюдь не по партийным) пришлось побывать в горкоме партии. При мне у инструктора горкома зазвонил телефон, и какой-то директор завода начал обсуждать с инструктором задание, повешенное на него горкомом партии. Он говорил, что у него горит план, не хватает людей для выполнения задания и просил перенести его на более поздний срок. Так инструктор начал буквально орать на него в трубку:
- А меня не интересует, что там у тебя происходит. Я сказал, что это должно быть сделано, значит это должно быть сделано в срок. А если ты не сделаешь в срок, мы с тебя спросим по партийной линии.
И инструктор бросил трубку. Спросить по партийной линии могло означать даже исключение из партии, после чего дорога к руководящей работе была бы для человека закрыта - каким бы талантливым руководителем он ни был. Вот таким было партийное руководство, которое привело страну к плачевному концу.
Но то, что я только что рассказал о жизни партийного руководства, не имело никакого отношения к обычным советским семьям, каковой была и моя.