Я не отношусь к тем счастливцам, которые имеют возможность сохранять и творить свой жизненный уклад в одних и тех же стенах на протяжении многих и многих лет. Будучи человеком сугубо домашним, я до сих пор не могу понять, почему судьба пытается так изощриться, чтобы выбить наконец доминирующее во мне чувство дома, - до такой степени, что в гостиницах я чувствую себя уже намного более уютно, спокойно, вольготно, нежели в тех стенах, что формально именуются моими. В эти дома не тянет, в них не торопишься вернуться из далекого путешествия, образ же той или иной гостиницы согревает душу несколько месяцев, а то и лет. Помнишь все звуки в гостиничных номерах, их интерьер, вид из окон, меню завтраков... А может быть, мне не дан природой тот запас прочности, позволяющий легко расставаться как с прошлым, так и со всем тем, что создавало в этом прошлом хотя бы иллюзию защищенности от внешнего мира.
Возвращаясь трезво-рассудочно в тот - самый первый мой дом детства, я часто спрашиваю себя, что же там такого могло быть привлекательного, кроме самого периода детства, конечно! За что я так любила его, будто создали меня не мои родители, а вот те самые старые толстые кирпичные стены бывшего особняка генерала Свиридова, обитавшего в них в позапрошлом столетии и до революции, когда она докатилась до столицы Туркестана - города Ташкента. Первый Жуковский проезд, дом 5. Огромный дом с парадным крыльцом, с выходом в сад через большую веранду в двадцатые годы поделили на пять частей, на пять семей, поставили перегородки и заложили кирпичами большие проемы бывших дверей. У моего дедушки в таком проеме располагался книжный шкаф, лазить в который доставляло мне невероятное удовольствие. Не столько оттого, что любила рассматривать корешки его юридических книг, сколько от поющей двери, сработанной из какого-то очень красивого дерева, обрамлявшего решетку с матовыми стеклами. Эта дверь не скрипела, не звенела стеклом, - она именно пела, всегда один и тот мотив, вернее гамму сверху вниз: до, си, ля, соль, фа, ми. На "ми" гамма обрывалась.
Влетали в комнату и наружные звуки. Сосед-алкоголик, приняв на грудь, не любил оставаться среди четырех стен. Он выходил на улицу со своей маленькой беленькой короткошерстной собачкой на тонких ножках - Тузиком и сидел под нашими окнами, или лежал там же, напевая что-то однообразное или выкрикивая наболевшее: "Я - Богдановский! Я дворянин Богдановский!" Однажды мой дедушка подошел к нему и сказал: "Ну какой ты дворянин? Валяешься тут на улице, как д...мо из-под желтой курицы!" Очевидно, сравнение задело его. Потом он часто повторял: " Я - д...мо? Нет! Я - человек. Дворянин Богдановский!"
Порой думаешь - да, был особняк, но ведь был и большой коммунальный двор с десятком домиков и удобствами на задворках. И домики-то все были разные, больше напоминающие пристройки. У одной террасы вместо обычных оконных рам красовались окна железнодорожного вагона, вмонтированные наверное еще в военное время. В нашем доме был "автономный" водопровод, а у остальных - один, общий, во дворе, и все туда ходили с ведрами. Играя в своем садике, я невольно наблюдала эту дворовую коммунальную жизнь, и образы тех людей впечатались в сознание какой-то невероятной яркостью индивидуальностей, на которую накладывалась яркость азиатской земли.
Да, мне не надо было мыть без конца посуду в тазике с нагретой предварительно водой. Не надо было вылезать по утрам на холодную от зимы террасу, надев пальто и орудуя там с завтраком, пока все не прогреется от включенной газовой плиты, как делали это годами мои бабушки. У меня были лишь игры, цветы, друзья, книги, мой письменный стол, улица за окном, за которой я тоже так любила наблюдать, устроившись на широком подоконнике. Как-то все тогда получалось легко: прямая строчка на новенькой швейной электрической машинке "Чайка", кукольный домик с мебелью и маленькими светильниками, которые надо было подсоединять к батарейке, вкручивать в них лампочки, приделывать выключатели - и все освещалось уютными огоньками! Игры с подружкой Леркой, живущей неподалеку и придумывающей всегда захватывающие шалости. И еще было высокое крыльцо с каменными ступеньками, где так замечательно прыгалось. Особенно с бутербродом, который только что аппетитно намазал дедушка и велел незамедлительно сьесть. Черные икринки сыпались на ступеньки, и проходящая мимо крыльца соседка - Надежда Семеновна, известная в то время в городе терапевт - пыталась остановить мои прыжки словами: "Ты только посмотри, что происходит - все крыльцо икринками разрисовала!" Из ее сада в темноте часто раздавался зов, обращенный к ее мужу, любившему проводить время в дворовой пристройке: "Боря! Борис! - кричала она с крыльца. - Иди домой! Борька Руденко пришел!" Моя бабушка при этом все время смеялась.
К Надежде Семеновне по вечерам, по выходным, по праздникам беспрерывной вереницей приходили люди - пациенты, друзья. В свободные минуты она любила музицировать. Большое черное старинное пианино стояло у них в зале, а на нем - две расписные фарфоровые вазы, всегда с цветами. Праздничный, на мой тогдашний взгляд, дом. Наш тоже был таким. Вереница людей шла и к моему дедушке за помощью по сложным юридическим проблемaм, приезжали погостить бесчисленные родственники со всех концов страны. И он все успевал - консультировал, помогал писать каким-то родичам диссертации, работал над новым кодексом законов о труде, который-таки приняли. Встречал гостей. Особенно мне нравилось наблюдать за его друзьями-коллегами, как церемонно снимали они свои шляпы, как целовали они руку у бабушки со словами: "Тонечка, рад вас видеть!" Как рассаживались в зале или на террасе, как дедушка одаривал их, таких внушительных и ухоженных смешными прозвищами - "Светофорыч", "Колобок"... и беседовал с ними неторопливо, со вкусом. Никто никуда не спешил.
По выходным в нашем дворе собиралась публика помоложе - однокурсники моих родителей, Генка, Инга, Светка, Милка, как они их называли, физики, электронщики, математики, непостижимымм образом пронесшие затем свою университетскую дружбу через всю долгую жизнь. Мужчины играли в бильярд, сотворенный руками моего папы - от резных ножек из вишневого дерева и до сеточек для шаров из шелковых нитей - буквально им самим. Женщины располагались в саду. И наблюдали за священнодействием - папа обязательно варил что-нибудь из узбекской кухни в большом казане на углях, наслаждались запахами готовящегося блюда, к которыми примешивались ароматы цветущей сирени, жасминовых кустов, роз. Шурпа или плов - были его коронными блюдами. Плов обычно накрывали "доходить" старой телогрейкой, и все обязательно обсуждали, что без папиной студенческой "хлопковой" телогрейки плов не получится настоящим. Присоединялись к пиршеству и совсем молодые родственники и знакомые - студенты, которым потом все вместе начинали помогать решать заумные задачи или поучали, как лучше сдавать сопромат.
На другом конце двора дома номер 5 жили другие мои бабушка с дедушкой. У них было все иначе, но тоже совершенно замечательно устроено будто для меня. Дед разводил пчел, и в зимнее время ульи стояли в их большом дворе. Он любил рисовать, и крыша каждого пчелиного домика была расписана им масляными красками - ни одна картина не повторяла другую. Он считал, что пчела с большей радостью узнает свой домик именно по своей картине на нем. Летом вместо ульев ставили деревянный квадратный топчан под раскидистой, невероятно плодовитой яблоней. У деда была мастерская во дворе, и мне разрешалось смотреть, как он там мастерит что-нибудь для своих пчел.
Во двор выходили окна соседских домов. И несколько лет подряд так получалось, что в трех из них активно учились музыке - Рита, Русина и Аня. Часами это небольшое пространство оглашалось одновременной игрой на трех фортепьяно тремя разными пьесами с различной степенью мастерства исполнения. Я настолько хорошо знала все эти пьесы, что невольно замирала каждый раз в тех местах, которые не давались юным музыкантшам, где они спотыкались, тормозили, и вносили окончательный разлад в эту какофонию. Жаркими летними вечерами бабушка любила сидеть в шезлонге, разложенном перед крыльцом, на сквознячке от открытой калитки. Если я прибегала к ней в такие моменты, она говорила: "Слушаю вечерний концерт! Анька сегодня не в духе!" Свободная от кирпичных дорожек площадь двора была засажена у нее розами, флоксами, ночной красавицей и табаком. Запах лета. Казалось, что его можно не только вдыхать, но и слушать.
Мне долго не решались сказать, хотя я уже подросла до довольно сознательного состояния, что дедушки и бабушки остаются жить в старом доме, а мои родители и я переезжаем в новую квартиру, неподалеку, на улице Жуковского. Наконец мне в этом признались и повели осматривать эту квартиру на третьем этаже еще не заселенного дома. К тому времени многие соседи из нашего коммунального двора разьехались. Энтузиазма взрослых я не разделяла. Да и кому это было нужно? Мое собственное, строго охраняемое первое тайное настоящее детское горе. Или это было предчувствие, что расстаюсь я таким образом не только с детством, с которым конечно же надо прощаться, с безграничной парящей его радостью, а расстаюсь я с Домом, замены которому так до сих пор и не найдено почему-то.
Мы переехали ранней весной. В один из выходных дней мои друзья-одноклассники помогли выкопать молодые кусты бузины, жасмина и сирени из моего старого двора, чтобы посадить их в новом - под окнами четырехэтажки. Помню, как мы бережно несли их по улице, сажали в подготовленные ямки. Кусты прижились, обильно цвели, но я смотрела на них уже сверху вниз, и их аромат растворялся в большом общем проходном дворе, застроенном со всех сторон многоэтажками. Прошло очень много лет. И никого из нас нет больше в том городе. Но совсем недавно кто-то из знакомых побывал там и рассказал нам, что особняки Жуковского переулка все снесли, а четырехэтажка наша стоит. И дом, и двор имеют несколько заброшенный вид, однако пересаженная когда-то сирень и бузина цветут до сих пор.
![[]](/img/s/sokolowa_i_a/doma/tash.jpg)
![[]](/img/s/sokolowa_i_a/doma/tash2.jpg)
![[]](/img/s/sokolowa_i_a/doma/tash3.jpg)
![[]](/img/s/sokolowa_i_a/doma/tash1.jpg)