Немецкий городок. В сером утреннем свете сосна за окном приветственно машет мне своей вечной зеленью. Опять я проснулась ни свет, ни заря, хотя торопиться некуда -- самолет улетает вечером. Как пережить сегодняшний день? Как умудриться оставить при себе свой смысл и жизненный сгусток энергии, перерубив окончательно пуповину, соединяющую меня с родным существом? И что достанется при этом ему, остающемуся один на один с неведомой жизнью? Как раз на днях подруга написала в письме: "Кажется, у вашего Леши все складывается хорошо. Конечно, стопроцентная самостоятельность тревожит родителей, но воспитывать мужчину вообще тревожно".
Спустя несколько недель я передам ему привет от его бабушки из Отрадного, до которой я пытаюсь докричаться из своего Карлсруэ, сложив рупором руки: "Леша живет в Веллингтоне!" Вместе с приветом от бабушки я выражу ему свое сомнение, осознала ли его бабушка географически, куда же попал ее внук. На что "внук" ответил: "Если все географически осознают -- закажут памятник!" Но эти шутки будут уже потом.
А пока Лешик спит в своей комнате. Вот, завозился, надо вставать, хотя завтрак он делает себе сам. Выходит на кухню, чуть сутулясь и прищурив свои черные, в глубоких впадинах, глаза. Длинные тощие конечности зрительно делают его еще выше, он посматривает на меня буквально свысока, его тонко вытесанное лицо безэмоционально, и лишь нос с легкой горбинкой почти у переносицы чутко улавливает запах булькающего в кофеварке кофе.
С завтраком следует поторопиться, хотя это нелегко: ест он медленно и без аппетита. Но на сегодня осталось одно срочное дело -- получить справку из университета, в котором он больше не учится. Как же долог был путь и к этому немецкому университету, и к этому дню расставания с ним. Самое страшное во всех наших переездах из страны в страну -- это возраст наших детей, не дающий им право проживать вместе с нами. Они вынуждены теперь сами завоевывать себе место под солнцем где бы то ни было. Начитавшись как-то философских размышлений Василия Розанова, Лешик выписал одну из его фраз: "Девушки, не выходите замуж за писателей и ученых. Выходите лучше за булочников и конторщиков. Писательство и занятие наукой -- эгоизм". По-моему, он выписал эту фразу для меня, для нас, для себя... Его папа -- ученый, но ему не удалось стать российским академиком, как планировалось 25 лет назад. Он работает в германском научном центре, представляет на многочисленных международных конференциях научную элиту Германии -- и вокруг этого его действа вращаемся все мы, и с орбиты пока не слезть -- кроме российского гражданства у нас в России ничего нет.
Свою же страсть к познанию того, "что внутри" Лешик успешно реализовывал в своем мединституте в Питере, время от времени покидая его, чтобы встречаться с нами то на Тайване, то в Германии. В результате ему все это надоело -- вообще всякое однообразие ему быстро наскучивает -- и он сделал свой выбор в исканиях, как в свое время вынуждены были сделать его мы, взрослые. Попытки устроиться в другой части света долгое время заканчивались обломом в самый последний момент. Всегда чего-нибудь не хватало -- то справки из виртуальной поликлиники о лошадином здоровье, то полбалла за экзамен по английскому, то пятидесяти тысяч долларов, доказательство наличия которых у нас вдруг затребовало посольство для его выезда на учебу.
Оставался упорно лишь один дорожный настрой, и мы все вместо привычной активной деятельности оказались в зале ожидания. "Пустота какая-то во мне образовалась", - написал он нам однажды в одном из писем. - Словно одна жизнь кончилась, а другая все не начинается". Пустота стала быстро заполняться страстью к сочинительству, перебив страсть к изучению того, что буквально внутри.
...В своей первой сказке Лешик описал тройное предательство и никакого счастливого конца -- наоборот -- голова доверчивого Ивана оказалась снесенной с его плеч, и "живая вода", ради добычи которой (конечно же по требованию принцессы!) вся канитель и затевалась, Ивану подсунули обычную. Наверное, это нормально -- писать такие сказки в двадцать лет, будучи студентом питерского мединститута во времена так называемой перестройки.
...В один уютный декабрьский вечер я услышала в трубке голос своего папы, Лешиного дедушки: "Он перестал ходить в институт! Он уже три дня лежит и почти не выходит из своей комнаты! Его надо отсюда забрать!"
Надо, угу... Спустя несколько дней я приземлилась в Пулково-2. Было темно, морозно, у выхода стоял Лешик -- его бил озноб, лицо имело оттенок той вечной зелени, что машет лапами перед моим немецким окном. На вопрос: "Когда ты ел последний раз?" Лешик ответил: "Не помню, давно". Я вытащила из сумки лист бумаги - "Твоя индульгенция. Держи. Тебе дали место в уни-Карлсруэ. Правда, только на первый курс и только на факультет химии". Химия -- не самый любимый у него предмет. "Хоть куда!" - сказал радостно Лешик и взвалил в тесной маршрутке мой чемодан к себе на колени.
Чтобы русскому человеку прижиться в Германии, ее надо очень-очень сильно полюбить. Лучше всего слепо и безоглядно. И преодолевать многочисленные трудности на пути к своей цели с легкостью и юмором. А главное -- ничего не углублять -- ни в самом себе, ни в окружающем, подпитывая себя сознанием, что все это временно и страшно любопытно, и что немаловажно -- комфортно физиологически. Какое из этих простейших правил не принял мой сын, уже пишущий пьесы, делающий переводы из Одэна, изучивший досконально историю христианства и язычества, а заодно английский, немецкий, китайский, французский и латинский языки? Для меня это остается неразгаданным. А может быть так, как в его пьесе?:
--
Поняв вас, я добавлю груза своей душе.
--
Не сняв его при этом с моей.
--
Верно.
Да, я не понимаю, почему мы сегодня опять должны отправлять нашего сына на другой конец Земли, почему мы все пришли к этому. Но если я даже это пойму, я не смогу облегчить весь дальнейший его путь.
...Нет, надо почитать чего-нибудь, пока жду Лешика из университета. Где же мои очки? Лежат на кафельной печке, кажется, и журнал "Радуга" здесь же. Замечательно, очень много полезной информации, изложенной хорошим русским языком. Да, и по части обхаркивания страны, которой больше нет на новых картах мира, тоже мастера. А так все больше мелодрама, призванная вышибить, по всей видимости, щедрую обывательскую слезу. Но любую тему обязательно надо испортить. Ну что это за бред: " В демократическом мире каждый волен жить там, где ему захочется". Или : " Выбросите наконец в ящик с "Красным крестом" свои кожаные, купленные еще на Сенном рынке, турецкие куртки. Вы же находитесь теперь в цивилизованной европейской стране. Купите элегантную приталенную курточку из тонкой мягкой кожи - лайки (как раз вашего полугодового социала и хватит на нее), и у вас будет все просто замечательно!" Боже мой, и интервью с этой ужасной теткой - думской деятельницей - умудрились засунуть в праздничный номер. Нашли героиню под Рождество Христово... Ну что за пошлость так и бросается сегодня в глаза! Не хочу читать это. А вот и Лешик.
Как быстро вернулся со своими справками. Поступал в уни два года, а отчислили за два дня. Как идет ему это черное длинное пальто, и эта стрижка. Пальто снимает и тут же складывает в чемодан, который уже почти собран. Нет, нет! Я не буду нервничать, я буду мирно жарить в котелке мясо и резать салат, и спокойно думать, почему ему выпал на долю такой странный год в Германии. Не понял он немецкого "порядка", который на деле лишь заорганизованный свод параграфов, в основном запретительного характера. Однако систему как таковую этот свод не создает, скорее наоборот. И все происходит как-то больше с "не": деканы, например, месяцами не являются в назначенное для приема студентов время, расписание занятий не висит в коридоре у деканата, да и в деканате вопросы задавать не принято, на лекции не является то один, то другой преподаватель, никто из студентов не знает друг друга толком в лицо, все шатаются туда-сюда по каким-то своим индивидуальным расписаниям, и никому ни до кого нет абсолютно никакого дела.
Мне порой кажется, что местный университет как государственное учреждение существует в наши дни скорее для профессуры. Нежели для студентов. Все равно мало кто из них находит потом работу. А вот профессор! - Пожизненное место с высоким окладом, ежедневный неторопливый обед в греческом ресторане, что на Кронен платц, собственный домик под Страсбургом, место жительства в самом престижном районе, множество праздников, каникул и просто выходных дней, недальние командировки в комфортное время года, коллеги делают друг другу юморные докладики на тему "как правильно совмещать работу и отдых" под игру на рояле какого-нибудь юного дарования. Потом полным автобусом едут дегустировать вина в уютный погребок...
На один из приемов у декана Лешик все-таки попал:
--
Нельзя ли мне зачесть всю ту химию, которую я четыре года учил в своем мединституте? Вот мои оценки. Вот описание программы -- все то же самое.
--
Вы, русские -- все очень умные, я это знаю, - ответил ему декан. - Но ты все равно будешь учить химию с самого начала. Тебе это не помешает.
В конце концов все "не" опять скопились разом и в один день обрушились...
--
Мама, ты только не пугайся, когда зайдешь в комнату, - с этими словами моя дочь впустила меня вечером в квартиру. - Там Леша, но ты не волнуйся...
Лешик сидел на диване с загипсованной, подвязанной на бинтике, рукой и с заклеенным кусками пластыря растерянным лицом. Шок. И какая-то неотваримость была в этом зрелище, будто сработала ложная память, дежавю, и досада на предчувствие, которое не обмануло.
--
Я же просила тебя утром не уезжать сегодня так далеко! Куда ты мчался на этом велосипеде? Зачем так далеко? Очертя голову?
--
Не знаю... Упал вот с велосипеда в лесной местности. Что ж теперь... Но повезло -- неподалеку оказалась пиццерия, и мужик там сразу вызвал скорую. В больнице в каком-то Канделе соединили кости и загипсовали. Бывает.... - пытается улыбнуться, а губы складываются так, как он их в младенчестве своем складывал. Когда очень хотел заплакать.
Конечно, в такие моменты муж оказывается в командировке, и первое решение остается за мной, а осуществление его уже потом ложится на его плечи. Он прилетел через три дня. Летел из Румынии в сильную бурю. Самолет дважды не мог сесть сразу. Вконец усталый добрался до дому за полночь. А тут сын встречает его с этой страшной загипсованной рукой. С раздувшейся покрасневшей кистью и опухшими от бессонницы глазами. Еще через два дня Лешик поехал в этот самый Кандель, оказавшийся маленьким уютным городком с большим собором в центре -- делать предложенную ему операцию.
Я закрыла за ним дверь -- и мир рухнул. Я представила почему-то даже не его испытания в связи с предстоящей операцией -- он очень физически терпелив, во всяком случае, никогда не жалуется, а то, как он уйдет вот так совсем скоро в далекую запредельность чужой страны, и никто из нас не будет знать, где и когда мы сможем приветствовать друг друга непосредственно. И все не шел из головы один из его жутких рассказов: молодой человек полез за тапочками на антресоли, стул оказался сломанным. В результате юноша недвижим. А тут девушка в зеленом сарафане. Море, пляж, короче, жизнь остается снаружи -- для других, а для него -- только его голова, рождающая бесконечные сюжеты. "Может, тот сломавшийся стул был ниспослан мне свыше? Может, то был перст Божий?" - изрекает герой рассказа, в то время как его служанка - "девка со здоровой щелью между передними зубами" - поит его из бутылки пивом...
Кажется, что в качестве излюбленного кредо Лешик выбрал себе именно эту отгороженность вместо того, чтобы переть по жизни без страха и сомнений. Что это -- мера самозащиты? "При словах "интриги", "амбиции", "бери от жизни все" меня мутит почему-то. Я, как кот, никем не умею крутить и никуда не лезу. Сам по себе. Это невинное животное поведение почему-то порою считают чуть ли не эгоизмом. А все куда проще", - говорит он.
Проще ли? От его слов веет юношеским максимализмом, но куда же деться от той "сермяги", на которой покоится весь людской мир, вернее, как научить его наконец ее принять, эту "сермягу", как должное? Наверное это я не смогла привить ему любовь к обыденности. К деньгам. К бытовой рутине. К умению находить ежеминутное физически-здоровое счастье сегодня и сейчас. Обрекая его тем самым, как, впрочем, и себя уже давно обрекла, на долгое внутреннее одиночество.
...Мы приехали навестить Лешика в больнице в ноябрьский воскресный солнечный день. Выглядел он неважно, но операция прошла успешно. Сидел в холле приемного покоя и читал Шекспира на его языке. Мы отвлекли от чтения письмом из полицайуправления города Кандель. Там содержалось требование дать письменно подробный отчет о происшедшем в лесу, так как Лешик обвинялся в нарушении общественного порядка. Раз упал с велосипеда -- значит нарушил, так и было написано. Канцелярский язык немецких официальных бумаг -- эпистолярных шедевров -- вгоняет сначала в ужас, потом -- в скуку. Стиль их традиционен, историчен. Так и следует к ним относиться -с большим историческим интересом к древней германской стилистике. Это был день нашей серебряной свадьбы. Мы потом погуляли немного по Канделю, полюбовались на его особнячки, архитектурно примечательные. Обменялись подарками из серебра, которое, говорят, оберегает.
...Какой сегодня все-таки странный и длинный день. Пятница. Сознание будто проваливается временами куда-то. И очень хочется спать. Организм никак не может найти себе свое режимное время: два дня назад мы вернулись из поездки в Новую Зеландию. Судьба подкинула нам возможность слетать туда и посмотреть своими глазами, где будет обитать наш ребенок. Пока не разобралась в своих впечатлениях -- но чисто внешне могу теперь представить ту жизнь, значит, все не так страшно, как в день, когда Лешик уезжал в больницу.
Зеландия как бы выпала по чистой случайности, как единственная спичка с оторванной головкой при игре в жребий. Оставив надежду, что Лешик получит диплом в Германии еще до вступления его в возраст Христа, мы написали в Зеландию. И пришел ответ: приняли в университет, и даже на последний курс по его любимой медицинской специальности. И хватило на это действо всех баллов, справок, денег и виз. И решили: ехать надо.
Не так давно Лешик выдал еще один рассказ про старичка-сказочника, который знал "самую мудрую сказку на свете- о бедном простом человеке, что шел по дороге, длинной дороге среди полей и дубрав. Сказочник очень долго, изо дня в день рассказывал эту сказку, и за это ему наливали в кружку горячего молока, ставили чугунок с картошкой. Сказочник ел -- не поймешь -- с жадностью ли, с благодарностью -- и продолжал свою сказку с места, на коем прервал ее. Человечишка шел по дороге. Большего в сказке той не случалось. Когда же слушатели не выдержали и спросили сказочника: куда он идет, этот человек, и случится ли что-нибудь с ним, рассказчик запнулся и произнес беспомощно: Но сейчас человек наш устал. Он идет через поле, но нет больше сил шагать дальше. Он садится у края дороги, и рожь стоит выше него, словно не странник он -- трава подзаборная. За пазухой завалялась краюха черствого хлеба и высохший сыр. Оставим же здесь его, как он есть. Голоден человечек. Кушает пусть. Мы же к нему не вернемся."
Мне кажется иногда, что сын мой мыслит, как много повидавший на своем веку и очень уставший от всего старик. Однако в быту ведет себя все равно как капризный ребенок. Он родился под знаком Девы, говорят, мужчины этого знака взрослеют поздно. По расчетам, он должен был появиться на свет 12 сентября, а появился только 22 -- будто ждал дня осеннего солнцестояния, прямо как Фродо Бэггинс, герой романа Дж.Р.Р.Толкиена, если кто читал -- знаком с ним. Толкиен -- увлечение шестнадцатилетнего Лешика. Где-то вычитала мысль, что если вы не увлекаетесь Толкиеном в 16 лет -- вы сумасшедший, а если продолжаете увлекаться им в пятьдесят -- то вы сумасшедший вдвойне.
Все-таки думаю, что взросление не задержится. Тем более, что назад пути -- нет, в отличие от Фродо Бэггинса. Впреди -- только своя дорога к своему будущему дому.
...Ну вот. Подходит трамвай. Сейчас он сядет в него, а я останусь стоять столбом на остановке под названием MЭhlburger Tor, что означает Мюльбургские ворота. Кладу руку на плечо сына. Слегка хлопаю по спине и говорю: "Пока! Увидимся где-нибудь!"