По-разному складывается бытие у моих питерских друзей. Но тенденция, несмотря на весь запас их жизненного оптимизма, все более просвечивает одна - "печаль вечна, благотворна, неизменна", особенно в отношении дня завтрашнего. И я кажусь им, вероятно, смешной, рассуждая о каких-то своих житейских передрягах, ведь главную проблему, по их мнению, я для себя пока разрешила: я живу не в России.

Несколько раз за последние пару лет все порывалась изложить на бумаге свои чувства к земле моих предков; мне представлялось, что удаленность от какого-либо обьекта и есть обьективность взгляда на него. Но всякий раз вырисовывалось что-то такое печальное, что я прятала написанное подальше, считая, что нет у меня морального права высказываться с таким настроением.

Итак, мои питерские подруги истратили свои силы на бесконечное преодоление навязанной им чуждой общественно-экономической среды. У меня же к этому штурмовому состоянию подмешалось личное чувство огромного разочарования. В России как таковой? В себе, как несумевшей терпеливо к ней приспособиться? Для меня это было необходимо, так как родилась и выросла я не в России, и осознать для себя, что земля моих предков никогда не станет для меня родной - вывод нешуточный, как и сам путь к нему.

Когда я познакомилась в Германии с некоторыми из российских переселенцев, мне показались немного утрированными их жалобы на то, что местный народ относится к ним ну не совсем хорошо что-ли: косо смотрит, кривится от их плохого немецкого, не берет на приличную работу, а если и берет, то эксплуатирует нещадно. Потом только я поняла, почему это их так потрясает: они, подобно мне, не переезжали в сознательном возрасте в Россию! Без блата на теплых местах, без поддержки родственного "кагала"! В расчете только на свой лоб, ну и на деньги квартирно-автомобильные, которые были, да, но по назначению использованными стать не успели (классический пассив!) - экспроприировались государственными экспроприаторами, лишившими семью на несколько поколений вперед возможности обитать в нормальных жилищных условиях.В результате неразрешимости именно этого вопроса пришлось уехать из своей страны, освободить место на ее тесных пространствах.

Все трудности адаптации новожителя на чужеземье были сполна пройдены мною - еще до отьезда за рубеж - за исключением конечно необходимости изучения нового языка. Начиная от паспортистки в милиции, не стесняющейся в выражениях по нашему адресу и кончая начальниками, на которых приходилось работать, - всем, абсолютно всем надо было в первые годы доказывать, что ты такой же, как они, полноценный русский человек, которому в свое время немного "не повезло" родиться в "дикой" Азии. Здесь мне хочется привести цитату из произведения писательницы Дины Рубиной: ' В ранней юности (а прошла она в Ташкенте, городе, по многим причинам, особом...), варясь в крепком бульоне, настоянном на ста четырех национальностях, я была глубоко убеждена, что чувства, реакции и этические посылы всех на свете людей соответствуют более или менее единому образцу. Сейчас я понимаю, что Ташкент был уменьшенной моделью того самого плавильного котла, о котором так тоскуют американские и израильские социологи.

Кстати, до последнего времени я была уверена, что ташкентская модель оказалась более удачной, потому что... да Бог знает - почему!... под ташкентским солнцем я была - все мы, дети, были - некой однородной смесью, некой глиной, из которой формовался человек... я бы сказала, - 'человек колониальный'. И это была, осмелюсь утверждать, особая южно-пестрая порода свободно жестикулирующих, а вследствие этого и свободномыслящих, до известной степени, людей.... Дело не в том, что все мы дружно жили (жили по-разному), а в том, что стычки и разборки, неизбежные в детстве и отрочестве, национальный вопрос оставляли где-то на окраине сознания.

Не то, чтобы совсем его не было. А просто было много чего другого поважнее. В том числе, много чего - общего.' Подписываюсь под каждым словом писательницы, моей землячки. Далее, развивая эту тему на примере переселенцев в Израиль, она пишет о 'национальной самоидентификации' и о том, что 'от себя убежать трудно'. Хочу добавить к этому , что , оказавшись среди своего родного русского народа я лично никакой такой самоидентификации не почувствовала. Какие-то ее проблески улавливаются мною порой в далеких от России краях. И обьяснения сему явлению у меня до сих пор нет.

Много сил ушло на постижение тайны питерского менталитета, и процесс этот вновь и вновь возвращал меня к думам о собственной "инородности". Однажды явилась свидетелем такого случая. Наш, недавно отстроенный дом, где мы квартировали, принадлежал "северянам" - людям, заработавшим эти квартиры на Севере, а также переселенным "чернобыльцам". Капитальный дом с удобным двором, в котором на тот момент полно было детворы. Откуда-то с соседней улицы появляется тетка с коврами, развешивает их недалеко от песочниц на бельевых веревках и начинает остервенело выколачивать. Из окна высовывается одна из мамаш и просит не трясти пыль на детей, не место, мол, здесь для этого. Тетка от просьбы завелась и, не прекращая своей деятельности, стала ораторствовать, обращаясь скорее ко всем жильцам: "Это вам тут не место! - изрекала она. - Понаехали тут, детей понавели, жизни никакой от вас нет! Это наша земля. Что хочу, то и буду на ней делать!"

...Вопросы прирастания к новому месту древние, как мир, и могут быть восприняты более-менее естественно: все человеческие инстинкты, если с ними не бороться сознательно, всегда будут выходить на первый план и побеждать. Инстинкт же принадлежности к своей вороньей стае - один из первичных. В конце концов ту, советскую стену отчуждения можно было протаранить своим лбом. Но когда настало время пожинать плоды затраченных на это усилий - не бесплодных! - грянули похоронными аккордами 90-е годы. Народ вынужден был решать искусственно поставленную перед ним задачу: каким образом не только адаптироваться к новым условиям, но и в корне поменять свою сущность? Много лет назад сценарий всего предложенного нам действа, а также его последствия хорошо описал один известный политический деятель: "Надо просто встать на точку зрения тех людей, которые, отряхнув с ног прах старой Европы, устремляются в Новый Свет и там на новой родине добывают кусок хлеба какой угодно работой. Разделавшись со всеми предрассудками и представлениями о сословной и профессиональной чести, освободившись от всяких традиций, они зарабатывают средства на пропитание там и так, где и как это возможно. Они вполне правы, что никакая работа не позорит человека... Эта зачастую очень тяжкая борьба заглушает всякое чувство сожаления. Отчаянная борьба за существование зачастую убивает в тебе всякое сострадание к тем, кому выбиться в люди не удалось".

Так вот, наше, к примеру, такое абсолютно среднее российское семейство: кандидат физ.-мат. наук - журналистка - дети... не стало участвовать в этом, навязанном нам государством гладиаторском состязании в соответствии с вышеизложенными требованиями к нему. Может быть, мы поступили не патриотично, но, отдав Отчизне все, что у нас было, уехали странствовать по свету, туда, где хоть кто-то из нас оказался востребованным и где можно было жить в согласии с представлениями о сословной и профессиональной чести и даже оставаться самими собой. Как выяснилось, и в так называемом демократическом обществе это вполне возможно, хотя ответить на вопрос: "Кто же мы?" бессильны до сих пор, потому как никаких статусов не имеем. В связи с этим уместно вспомнить один интернетовский, весьма показательный диалог. Моя дочь поместила как-то свои данные на один из русских сайтов. Приходит отклик: "А чего это ты, Анастасия, делаешь в Германии? Может быть, у тебя и родители немцы?" "Нет, - отвечает она, - родители у меня русские, чем и горжусь!" На что следует: "Извини, я не хотел тебя обидеть, просто я - патриот!" Но ведь патриот - это тоже своеобразный статус, не так ли? Есть этнические переселенцы, контингентные беженцы, патриоты, демократы... А нас среди них нигде нет.

...После нескольких лет, проведенных вне России, испытываешь огромное наслаждение в первые дни после возвращения. Во-первых, бросается сразу в глаза обилие выразительных лиц в толпе, массовая осмысленность взглядов, отчетливо выраженные различия мужчин и женщин. Во-вторых, живость поведения людей. До глубокой ночи, в любую погоду, выглянув из окна, можно наблюдать непрекращающееся жизненное коловращение, притом весьма активное. К этому быстро привыкаешь и начинаешь замечать всякое другое, но окружающей живостью подпитываешься постоянно, как севший аккумулятор. Опять какое-то время не живешь в России, энергетика эта куда-то испаряется, и вдруг однажды в самолете, летящем с острова Тайвань, среди ставших привычными глазу китайских лиц предстает праздничная картина: делегация русских. И все, как на подбор: высокие, породистые, яркие! Где-то на шестом часу полета, часа в три ночи по местному времени, очнувшись от дремотного неглубокого сна, я увидела рядом с собой большой голый мужской живот: один из членов делегации разделся зачем-то до пояса, хотя было холодно и все вокруг кутались в одеяла, и пробирался по проходу к своему месту, держа в руках две банки консервов. То были: тушенка говяжья и сайра атлантическая (в масле). Погрузившись на свое место, он вскрыл обе банки, попросил стюардессу принести хлеба и, не вступая ни в какие противоречия с самим собой, все это быстро умял за милую душу. Наблюдая за ночным действом, я вдруг начала гордиться принадлежностью к одной с ним природной стае, потому что остро почувствовала, насколько живуч и приспособляем такой народ.

Если серьезно, то любой исторический ход все-таки диалектично-ритмичен - взлет сменяется падением и наоборот. Прониклась этой очевидностью, когда оказалась в самом что ни на есть историческом центре земли Русской - в Старой Ладоге, на Кургане Олега Вещего. Под Курганом катил на повороте меж кустистых высоких берегов свои воды спокойный Волхов, справа расстилались до горизонта разномастные квадраты полей с чернеющими вдали избами, слева отчетливо проступал на общем пасмурном фоне купол собора. Это место в 12 км от Ладожского озера до 10 века служило опорным пунктом на торговом пути из Балтийского моря на Волгу и на Днепр (помните, "из варяг в греки"?). К 15-му веку построенная здесь крепость превращается в торгово-ремесленный центр Новгородской феодальной республики, а позже и всего Московского великого княжества. Можно только представить себе, как бурлила здесь жизнь. Потом Петр Первый "сплавил" сюда в заточение свою первую жену и перенес город к устью реки Волхов, назвав его Новой Ладогой. От Старой Ладоги по сей день сохранилось городище, церковь Георгия конца 12 века, а также церковь Успения в богородицком конце, где в наши дни обосновался приют для сирот и умственноотсталых детей. Его большие окна вместо выбитых местами стекол занавешены драными больничными одеялами, кирпичные стены кое-где вывалились, будто их кто-то выклевал. В саду под окнами стайка подростков развлекает себя игрой на видавшей виды гитаре, на остановке неподалеку тормозит давно забывший свою марку автобус, из него выпадают несколько детей-калек, старики и старухи в лохмотьях. Все тащат грязные в дырах мешки - затарились чем-то где-то (школа и магазин в поселке закрыты). Метрах в двухстах от приюта - только что отреставрированная церковь: белизна стен, позолота отделки, бетонные площадки вокруг, заставленные ВМW и Мерседесами - прикатили на какое-то свое церковное действо: из-за закрытых дверей слышится хор, может быть, крестины или еще что-то модное. Резные двери украшают таблички. На первой написано "Вход 2 рубля", на второй - "Не входить - идет служба".

Русь умирает? Русь возрождается? Или для кого как? Налицо однако общие симптомы раздвоения личности. Снаружи все время трендят сказку про белого бычка, внутри же - совсем другие установки. И нет никакого лада с самим собой: человек слаб и податлив. Во время все той же поездки в Питер произошел такой случай. Едем в маршрутке. Рядом со мной сидит молодой оживленный парень с полупустым двухлитровым бутылем пива в руках. Напротив - мой сын. Спустя короткое время парень начинает ерзать и, обращаясь как бы ни к кому, периодически громко произносит одно и то же: "Ну не смотри ты на меня так, я же просил... Не надо на меня смотреть, слышишь, ты!.. Ну сколько раз тебе можно говорить - перестань на меня смотреть, не нравишься ты мне, нервничаю я!" Наконец, он распалил себя окончательно, покраснел аж, щеки надул: "Если не перестанешь на меня смотреть, в морду получишь, понял?" Во время всех этих речей он посматривал на моего сына, и я не на шутку испугалась, мне показалось, что это мой сын сильно не пришелся ему по душе. Вышли из маршрутки. Доехали. "Это он к тебе прицепился?" - спрашиваю я сына. "Нет, конечно, - отвечает. Это он зеркалу говорил, что над водителем висело, то есть, сам себе. Интересный случай..."

На Кургане Олега Вещего мне вспомнилась православная церковь в Баден-Бадене - маленькая, уютная, вечно переполненная русскоязычностью, что растекается после службы по тихим улочкам курортного городка и контрастирует с местными такими стильными старушенциями в потрясающих черных шляпках и пальто, ведущих на поводках начесанных белых пуделей. Или похожая на нее, только побольше, церковь в Ницце, чьи деревянные резные стены пропитались за полтора столетия крепким ладанным духом. И внутри, и вокруг нее - опять русскоязычие. От церквей перенеслась мысленно в Штаты, в мексиканский ресторанчик в Сан-Диего: первое, что бросилось в глаза при входе - широкая спина какого-то бритоголового парня, обтянутая черной футболкой, на которой большими белыми буквами было написано кириллицей: "Нас много!". С Волховского берега я смотрела вокруг глазами человека, который уже дорос до того, чтобы хотя бы что-то сравнивать. И вряд ли кто-нибудь сможет теперь переубедить меня в том, что на Земле существует какой-то иной, более бесправный, гонимый и неприкаянный народ, нежели русские. Притом в этом своем статусе он умудряется пребывать как у себя на родине, так и за рубежом. И совсем этим не пользуется! И все неизменно: в Отечестве свои гоняют своих, в чужеземье - чужих, внешне только корректнее.

Когда мы проживали в Питере, и у нас была там работа, а во второй половине девяностых - и по две, три работы - иногда все в один день - мы тратили на проезд к этим местам деятельности ровно четыре часа на разных видах общественного транспорта. Всякое бывало - и веселое, и не очень. Все это движение слилось в памяти в одну бесконечную череду исполнения долгов ли, искупления грехов ли? Трудно разделить в сознании эти понятия. Но все когда-либо кончается, и вот настала последняя поездка с работы домой темным морозным декабрьским вечером на электричке "Мга", опоздавшей к последней станции метро "Рыбацкая" минут на сорок. Народу, как всегда, набралось изрядно, поэтому обрадовалась и тому, что удалось затиснуться в тамбур, как выяснилось позже - вплотную к каким-то девицам. Руки у них были заняты кульками и водочной бутылкой, к которой они все время прикладывались, при каждом рывке вагона с радостным визгом падая на стоящих позади них. Их изощренную матершину мне трудно было разобрать, но из контекста стало ясно, что девчонки работают продавщицами в овощных ларьках и жизнью своей довольны. За время недолгого пути до "Ивановской" десяток пассажиров мрачно-осклизлого промороженного тамбура узнали об особенностях этой профессии почти все. Слушая их девичье бахвальство друг перед другом, никто уже не замечал стук колес, лязг и скрежет автосцепов, бьющий по ушам из-за сломанной межвагонной двери и доносящийся оттуда же общественно-туалетный запах... - все вместе составляло оркестр! А мы - в партере - наслаждаемся его звучанием. И не встать, не дослушав до конца, не уйти, не пошевелиться...

Очутившись через несколько дней в вечнозеленом тропическом краю на другом конце планеты - для нашего "ковчега" оказавшемся горой Арарат, - я очень долго не могла выйти из оцепенелого и настороженного ко всему состояния, все тащила за собой из последних сил тот промороженный вагон, в котором проездила десять лет. Вроде хочешь проснуться - а не можешь. Ватный и глухой сон поглощает, затягивает, преследует. Да и наяву будто грезишь, только уже совсем другой, далекой в прошлом жизнью, окутанной той особенной азиатской аурой, познав прелесть которой, хранишь ее при себе весь век. Истиная родина - ее ничем невозможно выместить из своего естества. Интересно, что у Анны Ахматовой, недолго побывавшей в Азии, позже появились строки: "Пора забыть верблюжий этот гам, И белый дом на улице Жуковской". Это улица моего детства, одна из моих мягких розовых грез, населенных множеством героев из стародавнего окружения. И двор с садом - со мной, и большой белый дом с лепниной вокруг огромной люстры на высоком-высоком потолке... Стертая с лица Земли маленькая точка, но не забытая и поэтому до сих пор амортизирующая все невзгоды.

И все-все упорно возвращается на круги своя: новая страна - постижение непознанного - доказательство от противного. И не уходят из головы слова знаменитого лесковского Флягина: "Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били и все никак еще не добьют. Я говорю: "Что же делать? Верно, так нужно".

Ирина Соколова

Карлсруэ, декабрь 2002 год

Связаться с программистом сайта

"Заграница" Путевые заметки Это наша кнопка