* Свиль, по Далю, - вить слоев и жилок или волокон в дереве.
"Агонизирующие души, неспособные жить настоящим. Позорные трусы - все они, и я в том числе. Ибо существует лишь одно великое приключение - и это путешествие внутрь себя, и тут не имеет значения ни время, ни пространство, ни даже поступки."
Г. Миллер. Тропик Козерога
Клочья состриженных волос легко скользят по шелковой накидке и мягко опадают на пол, сотворяя на нем "техникой тушью" грустную абстракцию. Боль, хворь, расхлябанная тоска, - все срезается вместе с темными хвостиками. Голове становится легче. Желание избавиться от навалившегося негатива удовлетворяется. Хотя в зеркале, на которое, конечно, нечего пенять, вырисовывается невообразимое: на неподатливые прямые волосы не ложится ни одна стрижка в мире. Ляна унаследовала их от своего папы вместе с его резкостью суждений о жизни и патологической беззащитностью перед ней. Оставшиеся после стрижки волосенки будут торчать на голове несколько недель раздерганным ветрами стогом сена. Ну и пусть! Чем хуже, тем лучше!
Потребность в короткой стрижке возникла у нее вскоре после папиной кончины: дальнейшее существование на новом жизненном витке нуждалось во внутренней переделке, выбивающей почву из-под ног, разрушающей все внутри. Любая мысль, связанная с жизнью папы, естественным образом родившись в голове среди всех остальных, пройдя короткий путь развития, утыкалась в черное пустое пространство и повисала над ним, сжимаясь до нуля от ужаса неизбежности растворения в холодном вакууме. ...Эта парикмахерская под крышей супермаркета в уютном немецком городке привлекла двумя обстоятельствами: русскоязычной молодой мастерицей и редкой для подобных заведений "демократичностью": нет необходимости записываться заранее на определенный день и час, приходи - когда у тебя есть желание и время придти. Повсеместные, часто фиктивные так называемые "термины", как ей казалось, придавливают жизнь валунами. "Кому они нужны? - думала она часто. - По-настоящему занятых людей здесь совсем немного... Разве что лишний раз указать обывателю на степень его несвободы и зависимости от других в этом мире. В парикмахерских "по записи", если явишься неожиданно, возьмут дополнительную плату за нарушение правил, да еще за виртуозность работы немца-парикмахера: несколько быстрых артистичных взмахов ножницами и бритвой над головой, залитой щедро каким-то желе - и ты, покачивая деревянной прической, радостно отдаешь за всю эту бессмыслицу "евриков" сорок. Зато оформлено все, обставлено..."
Лянин папа очень настойчиво учил ее в детстве музыке, то есть заставлял ходить в музыкальную школу до победного конца - до получения свидетельства о семилетке, не обнаруживая у нее при этом ни желания музицировать, ни таланта. Вторая школа рассматривалась скорее как способ формирования характера, необходимого для будущей суровой жизни. Однако папа, относясь к занятиям идеалистически, не усматривал в них ничего кроме музыки, то есть того, что должно было девчонку духовно обогатить, внутренне раскрепостить и развить в ней чувство прекрасного. Она же в своем детском сознании ассоциировала музыкальную школу как заведение, имеющее фасад, стены, обстановку и колоритный коллектив, с... парикмахерской. И если бы кто-нибудь вдруг спросил ее: "Почему?" она без раздумий ответила бы.
Во-первых, их обьединял элемент действующего насилия. В детстве Ляну всегда стригли " под машинку", оставляли только чубчик. Она орала каждый раз на всю Ивановскую дурным голосом , так как женское, данное ей от рождения, естество сопротивлялось этой процедуре изо всех сил, но так велел делать папа, а мама его во всем поддерживала и говорила расстроенной парикмахерше, что так, мол, хлопот меньше, и волосы потом будут лучше расти. С музыкой тоже многое относилось к светлому будущему, а на занятих между тем "училка" (Ляна никогда не понимала, почему людей этой профессии торжественно надо называть "педагогами" - высоким словом, чем они лучше любого учителя математики или русского) под свое неважнецкое настроение и посещающие порой мрачные думы о семейной жизни хлопала ее по суставам ребром деревянной линейки, которой она любила отбивать такт на корпусе фортепьяно.
Во-вторых, и там, и сям надо было уметь "подмазываться", чтобы к тебе, как существу низшему и неразумному относились приемлемо. "Здравствуйте, Ниночка Тимофеевна! Как вы прекрасно выглядите в этой цепочке, хомутик-то какой прелестный..." Ниночка Тимофеевна цвела всем своим холеным личиком и с гордостью говорила: "Я столько за ней гонялась! Ах!" А клиентка под сурдинку отправляла ловким движением в карман фартучка купюрку и наверное могла быть уверенной, что ее не прогонят с кресла с недосушенной головой... Ну а в "музыкалке" - то же самое: "Здравствуйте, Танечка, свет, Анатольевна! Как поживает ваш несравненный Бубочка?" И этих детей хотя бы миновала линейка и торжественное обращение: "Дубина!" как порой к Ляне, не умеющей быстро наводить мосты между собой и окружающим миром. И еще иногда добавлялось вначале: "У-у..."
Даже чисто внешне музыкантши и парикмахерши были в том славном советском столичном городе похожи, как две капли воды, потому что ходили всегда с важным видом, неся перед собой свои драгоценные, увешанные золотом, пальчики. Небожители... Смешные... И одинаково были одеты в самые модные и дорогие вещи - "со склада", доступ к которому имел тогда далеко не каждый. Но они не просто с гордостью носили эти одежды, они их распространяли между собой, естественно, невзирая на сидящего у них перед носом ученика или клиента. Да, в "музыкалке" они еще и носились с бутылками дефицитного коньяка и красивыми коробками конфет, припасенными определенными родителями для председателя экзаменационной комиссии Михал Яковлевича, который играл в глазах общественности роль "Страшилы" - все дети боялись его до такой степени, что при одном взгляде на непроницаемое, с высокомерной ухмылкой лицо и вечно немытые волосы, становились вялыми, потными и послушными.
Вообще-то говоря, был, наверное, нормальным дядькой, жил одиноко со старушкой-матерью рядом со Сквером Революции в особнячке с общим большим двором, в котором проживал также Лянин родственник; он же и хоронил Михал Яковлевича годы спустя, совсем старенького и уже давно никому не страшного и не нужного человека.
...В классе шестом Ляна неожиданно сдала все экзамены на "отлично", ей поставили аж "пять с плюсом"! и учительница имела беседу с родителями на тему, что пусть пойдет, мол, после восьмого класса в музыкальное училище, потом в консерваторию... Так удобно для женщины... Столько свободного времени... И опять же другие всякие плюсы профессии... Ляна слушала ее и представляла в красках будущий образ такой желанной жизни: мельтешня по кабинетам с тряпками, идиотские откровенничанья в присутствии учеников, подарки директору... Ну а лупить линейкой детей она и подавно не сумеет. К этому ассоциативному ряду добавлялось воспоминание о том, как за стеной ее комнаты в соседской квартире упражнялась "консерваторша" Верка - дочка известного в городе хирурга. Тарабанила она по клавишам что-то неуклюжее с одинаковой ненормальной громкостью, спотыкаясь и делая одни и те же ошибки на одних и тех же местах в течение долгих месяцев. Тоже уговорили, небось, стать учительницей музыки. Лучше бы уговорили на учительницу теории музыки. Вообще красота и покой. И соседи не ерзают.
"Нет! Ни за что!" - впервые в жизни Ляна произнесла эти слова вслух, а не про себя. На данной торжественной ноте Татьяна Анатольевна перестала любить ее окончательно, а Ляна после этого с полным на то правом увлеклась химией. Нет, нет, она ничего не имела против педагогов музыкальных школ. А тем более - парикмахеров. Однажды на полугодие ее передали Гане Алексеевне, поразившей тем, что она могла естественным образом втягиваться в урок, в пьесы, которые разучивали, у нее были красивые теплые пальцы, глубокие бархатные армянские глаза, мягкий голос, она великолепно "читала с листа", то есть умело проигрывала нужные куски, к ней не ходили болтать подруги во время урока. Жалко, не долго продолжалось их общение. Гану Алексеевну напомнила и вот эта приятная девушка, что стрижет сейчас медленно и аккуратно в этой немецкой "демократической" парикмахерской, мимо которой пробегают в разные стороны покупатели с корзинками.
"А папы моего больше нет", - подумала Ляна в который раз. И еще о том, что пока это есть первая мысль, с которой она просыпается и долгое время свыкается, приспосабливается. Когда Ляна должна была каждый день заниматься музыкой, папа ставил на верхнюю крышку "Zimmermannа" будильник и говорил: "Встанешь отсюда через час, после звонка". Через полчаса она брала будильник в руки и подводила стрелки на тридцать минут вперед. Со вздохом облегчения захлопывала изящное по форме, орехового цвета пианино. Папа купил его, когда Ляна была совсем маленькая. По самоучителю выучился играть сам, потом научил ее самому простому. Придумал рифмы к каждой пьеске в "Школе Николаева". Он писал красивые стишки, грустные и веселые: "Бедный зайка прыгает среди голых сосен. Всю капустку сняли. Негде раздобыть" - это про осень. Или "Хожу, брожу один по улицам твоим, мой город, Нет тебя родней, сердцу милей..." Это "Этюд". И распевал с дочкой вместе эти пьески, и они пытались играть их в четыре руки. А потом он к каждой из них рисовал акварели. Ляна играла мелодию, а рядом с нотами стояла акварель...
К сожалению, такое приятное общение с музыкой кончилось. Пришло, однако, спустя много лет, когда она в свободную минуту и в полном одиночестве уже добровольно открывала свой "Zimmermann" и начинала играть сонаты Бетховена, и находила в этом занятии необыкновенное упоение, потому что именно они, да еще концерт Баха до-минор вызывали у нее в подсознании стихотворный подстрочник и, глядя в ноты, она видела созданную воображением акварель. Все остальное почему-то уподоблялось печатанию на пишушей машинке "Rheinmetall", на которой несмышленая Ляночка пыталась отстукивать слоги одновременно с первыми занятиями в школе. Каждый может научиться играть на пианино также, как научиться сносно печатать, если начать в детстве. Но это еще ничего не значит. Ни-че-го.
Однажды папа написал стишки про Клуб кинопутешественников:
Я уеду, уеду в Африку
На своей деревянной лошадке.
Я уеду, уеду в Африку,
Где растут апельсины сладкие...
На своей "деревянной лошадке" в начале 70-х папа уехал работать по доброй воле в Сибирь. Ляна и ее очкастый муж - совсем тогда юные придурковатые, только что поженившиеся создания - помчались радостно к нему в Усть-Кут, навестить. Он носил им из магазина всякую вкусную еду, показывал окрестности, свою работу, и стояли абсолютно ясные весенние дни, и им было все нипочем и весело. И вот молодежь села в поезд, а папа остался на перроне совершенно один в сумерках на фоне помрачневших без солнца сопок. Помахал на прощание рукой. И таким одиноким, таким беззащитным он там остался, и такое почувствовалось собственное бессилие сделать его хоть немного счастливее, и такая истерика случилась с Ляной, каких не случалось наверное уже никогда более ни по какому поводу. Россия - это серьезно.
Китай, где Ляне довелось пожить довольно долгое время, - вспринимался ею тоже серьезно. А здесь, в Германии, если откинуть драпировочный материал, которым все умело прикрыто, симбиоз той давно канувшей в Лету советской парикмахерской с "музыкалкой" со всей их внешней театральностью и мнимой амбициозностью становятся какими-то главными характеристиками странной, сюрреалистической жизни, которой живет эта страна. Вот беда-то... "Тоже мне, азиатка, - усмехнулась она грустно, разглядывая в зеркале свое широкоскулое лицо с крупным носом и пухлыми губами. - Хотя, чему я улыбаюсь? Действительно, по происхождению - азиатка, да еще во втором поколении. И папа в Азии родился. Так вся жизнь к ней и привязана, как не отнекивайся. Европа никогда своей не будет, поскольку азиат есть та своеобразная ступень развития личности, которая дается европейцу только в том случае, если он хорошо вел себя в прошлой жизни, в которой оказался теперь мой папа.".
Ляна ясно и холодно ощутила, что осталась в жизни настоящей, и что никто никогда больше не назовет ее смешным детским именем Люлянка, и что оно, это имя, отпадет от нее этакой окаменелостью вместе со срезанными черными клочьями волос, образующими на светлом линолеуме свилеватый, неразгаданный никем узор.