Аннотация: Путеводитель по жизни российского ученого, работающего зарубежом. А также его семьи
Туманная станция
"Живи, живи, и делайся другим,
и, слабые дома сооружая,
живи, по временам переезжая,
и скупо дорожи недорогим"
И. Бродский
Степени погружения в задумчивость не было предела, когда попалось это четверостишие из мешочка с сюрпризами, преподнесенного в одном из ресторанов Питера вместе со счетом за обед -- именно в день моего рождения, даты переломной во многом. Отвалился под острой кромкой лезвия на разделочную доску жизни существенный ломоть лет и различных статусов. События в тот период сходились на мне со всей округи, как на мотыльке в паутине - прилип к ней всеми своими тонкими лапками, но все еще дергается и вращает круглыми глазами. Вместе с собственной юбилейной датой отмечалось также изрядное количество лет, прожитых в дальнем зарубежье странным взлохмаченным существованьем вахтовиков-полярников. В нашем случае Большой Землей с семьей и домом все эти годы оставался Питер, а "Туманной станцией" на острове в Ледовитом океане и местом работы на зимовке -- Германия.
Прожита "чертова дюжина" лет в одном из ее городков, где мы оказались совершенно случайно и абсолютно официально -- по приглашению на научную работу в университет. Конечно в этой стране хотелось побывать, можно даже сказать, я прожила с таким тайным желанием все десять лет своей школьной жизни: обучалась в специализированной школе на немецком языке, переписывалась с германскими сверстниками, любовалась на фарфоровые статуэтки, в неимоверном количестве венчавшие черное старое пианино "Лира" в доме у дяди моего папы - Миши. Статичные фигурки представляли собой в моем воображении точную копию немецкой жизни -- такой же яркой, пасторальной, четко вырисованной в деталях и очень по-детски привлекательно-уютной. Дядя Миша прошел войну танкистом , служил там несколько лет после войны, и привез это все оттуда вместе с картиной маслом в мрачно-серых тонах -- танк в непролазной грязи бескрайней проселочной дороги под проливным дождем с темными силуэтами фигур обступивших его солдат.
На переходе веков моего мужа пригласили поделиться знаниями в области наук о Земле, накопленными несколькими поколениями нашего народа, - с народом немецким, а также поделиться с ним в виде налогов почти половиной назначенного оклада. До сих пор стоит перед глазами письмо c интересом к его семейному положению, в котором меня и маленькую дочь подвели под одно - емкое и образное определение Belastung, что означает, дословно следуя словарю, нагрузка, навьючивание, тяготы, бремя, обременение недвижимого имущества и даже обвинение... Разьяснялось : семья будет отвлекать от работы и с точки зрения всяких прав -- в их стране нелигитимна.. Но разве можно было тогда думать о таких мелочах? Все конечно же представлялось просто началом очередного светлого Нашего Совместного Пути... Тем более что переезжали мы на новое место "службы" не из России: уже состоялся положительный во всех отношениях обмен жизненным опытом с народом тайваньским. И хоть один из нас продолжал заниматься интересным ему делом -- весьма успешно. А значит и все остальные члены семьи -- выживали.
...Вот как я выбирала себе после школы профессию, любуясь сверкающей на ладони новенькой золотой медалькой? Принцип у меня был один -- не считая явно выраженного гуманитарного начала -- чтобы никаких механических действий в работе, никакой рутины. Выбрала журналистику, проигнорировав потомственную юриспруденцию. Профессия оправдала мои наивные требования к ней и не подвела даже когда пришлось от нее отказаться и сменить на другую, по словам одного старого немецкого доктора, самую депрессивную из всех -- домохозяйки. А не подвела потому, что хоть я и лишилась возможности общаться с коллегами, выходить в свет и к читателю, однако могла по-прежнему чуть абстрагироваться от всех неустроенностей кочевой жизни и следить за ней и за собой немного со стороны, будто продолжая собирать материал для статей, думая о том, как бы его так получше подать, да приукрасить, хотя вся эта работа была уже никому не нужна, кроме меня самой. Осталась лишь служба в семье, где все надо делать по-прежнему максимально правильно и добросовестно, по завету моего папы: чем бы ни занималась, где бы ни была -- бери самую высокую планку, даже если из последних сил.
А что мне было позволено делать в этой чужой стране в "беластунговом" статусе из последних сил? Постоянно махать в четырех стенах тряпкой вместо "псевдопоэтических угаров"? Варить с утра до вечера кислые щи, любуясь штампом в паспорте на запрет на любую работу?.. Годы странным образом сьежились в памяти дымчато -серым фоном, не обремененным собственностью ни в каких ее видах, почти как на картине дяди Миши, оживляемым порой этапами борьбы с бытовыми неурядицами, а также борьбы за спрямление покореженного нашими странствиями жизненного пути детей. Да, да, как же без эмоциональных всплесков, были! - спровоцированные скорее не собственным внутренним миром, а очень плотной энергетикой немецкой земли, копившейся столетиями на довольно тесном пространстве и оттого не всегда положительно заряженной.
Мои одинаковые будни: тесный магазинчик Пенни с пластмассовой едой через дорогу от дома -- кухонная камера, выложенная когда-то давно темно-серыми плитками и обустроенная по стенам такими же темно-серыми шкафчиками, бодяга со старыми трубами, страдающими здесь от отягощенной солями воды, - невольные наблюдения за жизнью улицы через стекла неимоверно старых оконных рам, законопаченных нами всеми известными способами спасения от щелей в них, - бесконечные письма компу, занятие само по себе доставляющее неизбывную радость... - электронные книги -- все стерлось, слилось, как и две страны постоянного пребывания.
Множество окон в квартире на разные стороны света позволило иметь круглосуточно работающий собственный театр, принаряженный живыми декорациями разлапистых буков, прекрасных в любое время года. Мимо окон проходит дорога в институтские кампусы, в свете "комбилозунга" там все перестроили -- вместо деревянных скамей поставили бетонные, напоминающие братские захоронения. Дорога ведет дальше в старинный городской парк, ему триста лет, и там тоже все переделали. И бронзовая массивная фигура основателя этого города теперь - по воле местных архитекторов - стоит в мутной лужице вместе со своими придворными. Порой группка "креативных" молодчиков подходит к памятнику, залезает в этот бассейник и начинает кидать в Карла Фридриха пустые железные банки из-под пива... Сюда же в выходные устремляется народ этаким вялотекущим ручьем в дождливый день; идут молча, глядя себе под ноги, одетые в серо-черные куртки, кроссовки и механически несут за плечами огромные рюкзаки. Зачем они так одеваются для прогулки в городском парке, где не то что грязи -- пыли уже давно нет, что они тащат в этих рюкзаках на часовую прогулку - неразгаданно...Равно как и то, что, повидав Карла в городском саду в таких декорациях, многие скажут: "Cool!"
Усовершенствовав местный выразительный язык и удовлетворив свои познания об этой стране до определенного предела, поняв, что все местные города похожи друг на друга, я больше не искала кукольных фарфоровых домиков на роялях, а стремилась при каждом удобном случае выехать отсюда в любом другом направлении. Судьба в этом вопросе оказалась благосклонна -- ни разу не побывав в круизах или турне -- всегда оказывалась благодаря научной деятельности мужа в прекрасных и интересных местечках нашей планеты, унося с собой оттуда не столько знания, сколько ощущения от соприкосновения с другими странами, народами и каждый раз -- неповторимый в душе аккорд земных ландшафтов.
...Нам повезло в тот далекий 99-й год -- мы нашли квартиру в Карлсруэ благодаря рекомендациям и гарантиям одного из сотрудников университета. Гастарбайтеров в этом плане тут не жалуют -- за ними не стоит социальная служба, которая в случае чего может поддержать. Контракты с иностранным ученым заключаются на год-два, редко три -- в зависимости от масштабности проекта. И такой короткий контракт конечно не очень хорошая мотивация при поиске квартиры внаем. За три месяца до окончания работы следует сообщить хозяину об отказе от квартиры, очистить ее от своих вещей и мебели до голых стен, а решение по принятию следующего контракта обычно присылается в последние числа перед новым годом. Тогда же заканчиваются и визы, и надо собирать заранее все монатки, чтобы на всякий случай убраться отсюда, не нарушая никаких визовых режимов. После энного количества лет стало проще -- выдали визу длительного действия.
Пришлось пожить несколько месяцев и в гостинице, когда скончался хозяин нашей квартиры, а его наследники попросили ее освободить. С новым наймом повезло спустя некоторое время, вернее безвременье. Как никогда удалось почувствовать в этой гостинице с холодными на ощупь и скользкими кожаными диванами свою параллельность кишащему вокруг чужому городу, неприкаянность, бомжеватость и как никогда так хотелось в те месяцы все бросить здесь и убежать на вокзал, к поезду, к самолету, к дому.
Кстати, где сейчас живут некоторые из многочисленных, приглашенных на кратковременные сроки, иностранных ученых... Фабричная "общага на Зеленина": коридор -- пять комнат на пять семей -- удобства общие в коридоре за тысячу евро в месяц. За пользование кухней плата отдельная, ежедневная. Отношение к ним одинаковое -- их просто не видят. Это -- иностранная рабочая сила, которая за тебя, местного кадра, и дороги построит, и подумает, подсыпав еще порцию удобрений в расцветающее на подобных благодатных почвах националистическое высокомерие.
Контракты наемным ученым, которых здесь становится все больше, продлеваются не сами по себе. Почти треть рабочего времени уходит обычно на поиски или на создание нового, своего собственного проекта. Он пройдет многомесячную обкатку по чиновьим столам и будет принят -- как правило в последние дни перед окончанием предыдущего. По местным правилам, если ученый выдержал все испытания временными контрактами и продержался без перерыва двенадцать лет в стенах одного университета, он имеет право на контракт постоянный -- с учетом возраста также. Когда прошло ровно двенадцать -- "наш" новый индивидуальный проект рассматривали чуть дольше -- на полгода. Его приняли, но стаж прервался, с ним само собой отпало право на постоянную работу.
Или вот взять случай с защитой докторской степени в стенах немецкого университета. Никаких проблем это действо не сулило. Работу даже можно было не сочинять -- ее приняли бы по совокупности многочисленных публикаций в самых престижных мировых изданиях. Но... перед защитой по кругу местных профессоров был пущен формуляр -- каждый должен был расписаться, что он не против того, чтобы российский ученый получил здесь докторскую степень. "Сочтем за честь!" - писали профессора в своих графах. В конце требовалась расписка от самого российского ученого в том, что он, защитившись, не будет претендовать на вакансию профессора -- с пожизненным контрактом и прочими сопутствующими этой должности благами евроцивилизации.
Германия представлялась ранее, издалека, этаким добротно сработанным домом, где все лежит на своих местах. И нам тоже было определено такое место. А бесконечный разгон с так называемыми свободой и уважением прав все никак не может остановиться -- чтобы звончее было биться о железную стену инструкций -- знай свое место! Ученый профессор-гастарбайтер - из какой бы страны он ни прибыл - обязан круглосуточно радоваться, что попал сюда из своей обветшавшей родной каморки, где бывает, что выгоняют жить на вокзал непрактичных родственников, перекрашивают без конца стены в разные ядовитые цвета, забывая при этом пылесосить углы и ежедневно проветривать помещение.
...Хотя и в этом, казавшимся незыблемым, немецком доме все заметно поменялось за прошедшие года -- упростилось до примитива, снивелировалось, поскучнело в многостилевых культурных и социальных направленностях, а в чем-то и обезобразилось. И сокращаются серьезные большие проекты, сокращаются университеты и научные кадры. И хочется помнить о культуре этого народа и надеяться на те времена, когда люди заново научатся создавать красивые вещи. Исчезло индивидуальное производство, перестали накапливать знания с детства -- как клеить бумажные кораблики, как лепить пельмени, как сшить кукле настоящее платье, как запаять контакты -- все только делят и потребляют то, что уже создано предыдущими поколениями, другими народами. А значит главенствует менталитет: высший смысл в том, что все временно и создано лишь для меня и сейчас. И ни за что в этом мире не надо отвечать самому.
Ходить по магазинам -- самое муторное, тупое и выматывающее занятие в нынешнее время создания вала бездарных и никчемных вещей. Из моего ташкентского детства помнится фраза: "Да это же обувь фабрики Коканд!" То есть хуже уже ничего не может быть по качеству. Однако же с позиций сегодняшнего немецкого потребителя однозначно могу сказать: кокандская обувная фабрика создавала highlight по сравнению с этими всеми фирмами, слившимися в одну: "Холодная нога"...
Все средства после уплаты немецких налогов, оплаты медицинской страховки и частной квартиры мы инвестировали в наш российский быт, в российскую недвижимость, в образование детей. Сюрпризы проживания в разных условиях поджидали на каждом шагу. Особенно памятными они оказались после возвращения наших подросших детей в родной город.
Немецкий аттестат при попытке поступить в вуз -- на платное отделение конечно! - потребовали сертифицировать в минобразе через Институт международных образовательных программ. После традиционного устного приветствия: "Чего вы сюда приехали? Училась она там в Германии в школе -- вот и пусть учится дальше!" (почти те же слова услышали в свое время и от директора немецкой школы, он упорно нашу восьмиклассницу отправлял во второй класс в течение целого учебного года!) окончившая Europaschule получила официальное резюме с печатями и подписями : " По закону об образовании РФ граждане России имеют право доступа к получению высшего образования первой ступени только при наличии российского аттестата об образовании. Документообладатель не имеет права доступа к получению высшего образования первой ступени в российских высших учебных заведениях. Оценку произвела зав.лаб. "Оценка документов об образовании" кафедры А.И. Серегина де Сандовал. Отчет утвердил П.П.Притуляк."
Кстати, эта же тетенька "де Сандовал" запросто распорядилась тогда и судьбой диплома о высшем образовании, полученном моим сыном в университете Веллингтона (Новая Зеландия). Покрутив так и сяк этот диплом , она прямо при нас обратилась к своей сотруднице: "Может они его там купили -- а теперь лезут сюда утверждать... Пусть из Веллингтона шлют подтверждение, что он там учился..." Вирус социопатии до сих пор оказывает влияние на жизненный путь моих детей. В какой детоненавистнической политике какой страны был он посеян впервые? Уже не разобраться. Наши знакомые, также работающие в немецком научном учреждении, поступили мудрее: они обучали своего маленького сына сразу в двух школах. Одну, Европашуле, он аккуратно посещал, в другой, в питерской, он изучал экстерном с родителями предметы и летал сдавать их -- каждое полугодие! Когда ты якобы везде -- ты на самом деле нигде.
Чем глубже вопрос познания -- тем больше неожиданностей -- как снежный ком. Как скорее ком навозного жука -- разрастались постижения окрестностей и особенностей Туманной станции до неимоверных размеров, пока наконец не сузились разом до анального отверстия российского Пенсионного фонда, где заканчиваются все комедии и игры, и начинаются пьесы совсем иного характера. Очутившись там, вспомнила, как получала первое в жизни свидетельство об окончании музыкальной школы -- Народной филармонии. Помню аудиторию, залитую солнцем и возвышающуюся в центре на фоне огромной вазы с красными гладиолусами фигуру красавца директора Иосифа Константиновича. Как он опустил ладонь на какую-то кожаную папку на столе и придавливая ее мягко, сказал: "Это первый документ в вашем досье жизненных достижений. Я желаю вам искренно, чтобы эта папка стала очень толстой!". Потом был второй документ, третий из уни -- красный, потом еще другие появились там же -- наработанные в профессии. И вот -- время получать последний.
Узкий коридор обращенцев за пенсией по возрасту -- мрачная кишка с самыми разными типами личностей -- итог всему, который подводит за тебя государство согласно придуманным им инструкциям. Оно не только оценивает твой путь -- выдает разрешение на скорейший твой уход через это самое отверстие, выдавливаясь из которого с пенсионным свидетельством в руках, ты становишься геморроем на государственном теле, зудящим, бурчащим, лишним. В моем красивом кожаном досье достижений какой-то невидимой, но очень твердой рукой было вычеркнуто все! Где-то показалась бледной печать в трудовой, где-то неразборчивой подпись давнего начальника... а самый правильно оформленный период оказался с самой мизерной ежемесячно падающей перестроечной зарплатой... Конечно, я не рассчитывала даже на среднее пенсионное арифметическое... на прожиточный минимум -- да. Но и его не оказалось. И чтобы до него дотягиваться, мне нужно каждый год являться в определенное число на поклон с бумажками в этот фонд и клянчить там этот уровень, доказывать, что я не обманываю и не обворовываю государство.
Такие переломные дни врезаются в память странными загогулинами -- будто резьба по дереву -- выпуклая, необьятная сразу, а только так -- по деталям... В троллейбус тогда зашла женщина и обратилась с вопросом к кондуктору: "Я доберусь до Генерала Симоняка? Скажите, доберусь?" "Доберетесь... если постараетесь" - бурчит ей кондуктор и направляется опять в хвост троллейбуса, в мою сторону, но я уже протиснулась к окну, и кондуктор теребит меня за рукав: "Вы разве платили?" И вошел в этот самый троллейбус мой давний знакомый и коллега. Краса и гордость нашей редакции предстал в облике неухоженного старика с рассеянным взглядом и жующими постоянно губами...Вот зачем я его встретила в этом странном, едущим из Пенсионного фонда, троллейбусе? А у двери своей квартиры обнаружила полицейских. Уже пять лет разыскивают по нашему адресу прежнего владельца этой квартиры, очень сильно задолжавшего с выплатами по своим кредитам...
...Свой летний отпуск мы обычно проводим дома, в Питере. Или в Эстонии. Северное лето - самый для меня уникальный по краскам и их разнообразию природный подарок. Неизмерима летняя щедрость северного солнца, которое появляется над этой землей в апреле и светит, светит, светит без перерыва на ночь, почти безоблачно. Яркость лета, блеск синей, обьемной невской воды, перелив нежной зелени парков и лесов, и в солнечный полдень -- прозрачный воздух, тепло и покой, и запах сосновых иголок... В такие дни и люди все встречаются нарядные и спокойные, идут-едут по своим делам.
А бывают иные, когда "северняк" порывами и видишь почему-то много обнищавших, опустившихся, стертых, озлобленных, запрессованных -- выживающих лишь... И лезут в глаза новостные телевизионные, бегущие внизу экрана строки: "Одинокий лебедь плавает по Неве... Деньги Оборонсервиса тратились на друзей, подруг и помощников... Из колонии под Иркутском сбежали четверо заключенных... Одинокий лебедь плавает по Неве... Неизвестный устроил стрельбу на набережной Круазетт в Каннах... Топ менеджеры Росбанка помещены под домашний арест... В отеле на юге Таиланда взорвалась бомба... Одинокий лебедь плавает по Неве..." И доносятся слова какого-то очередного эпатажного "политкорректора": "У Пелевина, у писателя Пелевина еще вот эти слова - Антирусский заговор безусловно существует -- проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России...".
...В самолете на Франкфурт раздавали "Невское время". В номере оказалась статья об истории Кылтовского монастыря в Коми, который привлекает паломников со всего мира. Почти полторы сотни лет ему. Монахини обрабатывали землю. Славился иконописной мастерской. Позже была устроена детская колония. Постройки отошли колхозу, который к середине девяностых перестал существовать... Какая-то среднестатистическая народная беда, к которой наследственно сопричастен. Как же я не хотела, каждый раз улетая, покидать это Пулково-2! Но теперь не позволяю себе думать о желаниях: надо выполнять эту работу до конца, иной у нас нет. И лучше вот так все время летать -- в полете ты свободен. ...Выходишь из зала выдачи багажа, проходишь довольно длинным пустым коридором, потом поворот -- и сразу оказываешься в огромном зале со встречающими. Там расставлены скамьи рядами, и все разом поворачивают невольно головы на выход каждого из пассажиров. И каждый раз в эти моменты думаешь: "Почему никто не аплодирует?" Вот он -- единственный дозволенный тебе выход -- на эту сцену первых мгновений встреч с мужем в международных аэропортах. И в Пулково-2 -- это один из самых трогательных и возвышенных моментов твоего выхода, особенно когда в толпе встречающих мгновенно выхватываешь лица сына и дочки -- моих самых дорогих зрителей всего нашего странного житейского действа.