Аннотация: Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн вспоминает свою поездку в Рубежное...
http://www.proza.ru/2014/07/21/1179
Украина. Рубежное. 24 года назад...
Остановить безумие!
Получил печальное сообщение из Лисичанска:
"Киевские каратели зверствуют в Рубежном, на родине Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн.
Предлог: "зачистка города от боевиков".
Каратели окружили город и расстреливают его из орудий и минометов. Среди мирных жителей есть убитые и раненые".
NN. 21 июля 2014
21 июля. Только что агентства сообщили, что и Лисичанск сегодня обстреляли каратели. Есть погибшие и раненые!
Будь прокляты те в Киеве, кто послал наемников убивать мирных людей!
Двадцать четыре года назад на родину вернулась из чужбины Анастасия Александровна.
Она увидела мирную страну...
Сегодня киевские каратели разрушили этот мир...
Рекомендую к чтению на эту тему мою книгу " Анастасия Александровна Ширийская-Манштейн. Судьба и память". Москва, 2012 год. В главе 10 этой книги публикуются отрывки из из главы ХХI книги Анастасии Александровны "Бизерта. Последняя стоянка". Ширинская-Манштейн А.А. Бизерта. Последняя стоянка.- Москва, Воениздат, 1999.
Рубежное
Четверг, 19 июля 1990 года. Мы летим в маленьком самолетике, как в закрытой железной коробке, и еще живее всплывают мои детские воспоминания о наших с мамой путешествиях через всю Россию - пролетающие за окном цветущие просторы полей, бег деревьев по склонам гор, веселое оживление уезжающих на каникулы и успокаивающий стук колес.
В самолете полутемно и как-то необычно далеко от всего. Ничто не мешает думать о своем; обрывки мыслей, картины прошлого... Вероятно, так складываются стихи, о которых я вспомню много позже...
В 17 часов 40 минут маленький самолет приземляется в Северодонецке - поле, и за деревянным забором публика ожидает прилетевших. Как видно, нас не трудно узнать - Светлана Олеговна улыбается нам издалека; рядом с ней молодой мужчина - "Володя с автомобилем", как я узнаю позже. В простоте радушной встречи есть что-то родное, и ближе кажется мне Рубежное.
Через четверть часа мы уже у Лисичанска и, как в тот далекий июльский день 1918 года, стоим на маленькой станции Насветевич. Имя все то же - большими черными буквами, только буква "е" вместо буквы "ять" в слоге "свет". Ничего не изменилось. Пустынная тропа поднимается между кустарником к моему затерянному царству. Туда нас поведут завтра. Темнеет... Наши заботливые хозяева не хотят нас утомлять. Гостиница удобная, ужин очень приятный, с шампанским и множеством цветов, и я знаю, как это трудно все устроить в теперешних условиях. Уходя, Светлана Олеговна оставляет нам расписание на следующие два дня.
Что будет завтра?
У открытого окна я вглядываюсь в ночь. Я знаю, что все на свете меняется, что белого дома с колоннами в большом цветущем парке давно уже нет.
Люди везде умеют извратить окружающий их мир. Но эта тихая ночь под высоким куполом украинского неба все та же. Сколько близких, дорогих мне людей вглядывались в нее, как я сегодня, на этом дорогом нам кусочке земли. Кто скажет мне, что я не у себя?
И как бы в ответ на мой вопрос, совершенно неожиданно для этой тихой ночи, внезапная гроза разразилась с какой-то беззаботной, почти радостной силой, будто все вокруг меня хотело дать мне знать, что я здесь не чужая. Асфальт широкой улицы блестит от дождя, и силуэты деревьев сплоченными рядами появляются на мгновенье из темноты при вспышках молний. Сколько таких гроз видели хозяева Рубежного за два столетия?!
Я вспоминаю, как уговаривала меня моя милая Наталья Петровна из посольства России "не возвращаться на родные места, чтобы не рассеять прелесть прошлого".
В Лисичанске я не чувствую себя чужой. Меня здесь крестили - тогда здесь была еще деревня - в Митрофановской церкви, теперь уже отжившей, задушенной окружающими ее постройками. Но действительность прошлого удивительно сильна. Ничто не может изменить того, что было. Нас везде встречают с большой теплотой. Утром мы были в храме Николая Угодника. Молодые студентки рисовали фрески...
В краеведческом музее мы встретили коллег Светланы Олеговны. Разглядывая выставленные документы, я узнаю, что Менделеев посещал Донбасс. Нет сомнения, что он был принят в Рубежном. Мы приглашены директором выстроенной на земле поместья стекольной фабрики, на которой, как мне кажется, мама работала учительницей в 1918-1919 годах. Просторное, светлое здание, окруженное зеленью. Нам дарят большую писанную маслом картину "Лето" Гребенюка, а также елочные рождественские украшения из стекла - сказочные, красочные формы и цвета для семейного праздника.
"Выдувать стекло" - слова, произнесенные кем-то подле меня, оживляют в памяти целый мир событий, казалось, давно забытых. Отдельные картины, обрывки фраз, запечатленные когда-то детским умом, встают на свои места и освещаются с удивительной точностью в этой спокойной обстановке, которая, кажется, вовсе не изменилась.
Насколько я знаю, фабрика принадлежала Бабе Муне. Она создала при ней школу для детей рабочих, и, когда фабрика была национализирована в 1918 году, мама работала при ней учительницей. Однажды она принесла домой маленькую вазу стойким горлышком и объяснила мне, как выдувают стекло. Работа трудная, опасная, и в то же время есть в ней любовь к прекрасному. Отец одной из маминых учениц выдул вазу сам и очень настаивал, чтобы мама приняла этот подарок. Девочка была больна, и, видя мамино волнение, я поняла, что она много занималась с ребенком.
Мама часто говорила про своих учениц. Некоторые из них, немного старше меня, возможно, еще живы. Мне говорят, что вторая учительница, которая работала с мамой, жива, что год тому назад она вспоминала о маме с большой симпатией.
Сегодня, увы, ей очень плохо, и нам невозможно ее повидать.
На этой же фабрике работал счетовод, который все сделал, чтобы нам помочь, когда мы уезжали.
Я не помню, где жила семья директора Лебедева, но я очень хорошо помню их большую гостиную, тонкий узор фарфоровых чашек и расстеленную на полу роскошную шкуру белого медведя с неподвижным блеском стеклянных глаз. Я не забыла ни трагическую смерть директора, ни отчаяние его жены, обыкновенно хорошо собой владевшей: всех я вижу уже успокоенными в другом мире, где ничего им больше не угрожает. И у меня самой спокойно на душе в этот тихий июльский день.
Кого встречу я сейчас в "парке" или в "доме"? Могут ли двести лет бывшей жизни стереться бесследно? Я начинаю думать, что Жорж и Стефан не ошибались, когда совсем еще маленькими старались меня успокоить: "Но, может быть, Бабу, есть еще кто-нибудь там, в России? Дети Анны Петровны, ее внуки? Адамовичи, которых было так много?"
Мои внуки мне доверяли; мы часто говорили про тех, кто имеет глаза и не видит, кто имеет уши и не слышит. Они знают, что ясный взгляд и тонкий слух недостаточны; требуется к тому же еще любовь и память! Я верю во встречу с моим Рубежным!
Мы идем теперь по направлению к школе Љ 5, построенной на месте барского дома. По всей вероятности, этой дорогой мы проезжали с вокзала на лошадях. Я была тогда еще слишком маленькая. Я помню только лисью тропу, по которой мы с трудом поднимались в июльскую жару 1918 года. Сегодня я открываю земли усадьбы, которые в моих воспоминаниях, несмотря на все усилия памяти, оставались смутным пятном.
Мы в пригороде Лисичанска - это уже не город: спокойные улицы, дачи с садиками, цветущая зелень... Вдруг на повороте улицы доска: "Рубежная". Дорога расширяется к большому белому зданию в несколько этажей; постройка следует контурам старого фундамента.
Перед фасадом все пусто.
Маленькие приветливые домики заменили кухню, курятник, хлев и конюшню. Ничего не осталось от Круглого сада, где дядя Мирон выращивал разные сорта фруктов, но все это не искажает природу, и память продолжает жить.
Как когда-то во сне, старые картины уступают место новым, но сейчас я узнаю все, что вокруг меня, и на этот раз Рубежное не исчезнет вдали, когда я проснусь!
От волнения не знаю, откуда у меня столько цветов в руках, кто идет рядом со мной, но путь этот я хорошо знаю и знаю, кто мне здесь дорог.
У порога дома стоят старожилы.
Еще крепкая пожилая женщина с правильными чертами лица широко открывает мне свои объятья: "Ведь вы Нака?" - спрашивает она, называя меня именем, известным только людям, знавшим меня совсем маленьким ребенком. Это Наталья Михайловна Адамович, семья которой больше сотни лет работала в усадьбе.
Сколько у нас с ней общих воспоминаний!
- А Анна Петровна? А Михаил Иванович? А Наташа?..
Она предупреждает мои вопросы, отвечает, не дожидаясь конца фраз: Наталья Михайловна - внучка Кирилла Ивановича, правнучка Ивана, сына цыганки.
Сколько мы можем друг другу рассказать! Но нас ждут.
- Входите в ваш дом! - приглашает директор Елена Антоновна Иванова, еще молодая, полная энергии. Она проводит нас в длинный зал со множеством окон, выходящих на школьный двор. Сидя за столом, убранным цветами и фруктами, прищуря глаза, я вижу ветки деревьев за стеклом, и "мой парк" оживает от рассказов присутствующих. Для них мы не были чужими; мы принадлежали Рубежному, мы вернулись. Елена Антоновна не знала старый дом, но она собрала людей, которые могут многое рассказать. Она нас с ними знакомит:
- Я работаю в этой школе уже около десяти лет. Мы живем очень дружной семьей, и на протяжении этого времени люди очень часто с теплотой вспоминали о вашей семье, об имении - месте, где раньше был дом Насветевичей; такое прекрасное было сооружение - с колоннами, спуск к Донцу... лодки были... очень, очень красиво...
Мы взволнованы, может, что-то и не так, но нам очень радостно приветствовать вас в родовом имении.
Думаю, мы попросим Марию Михайловну Приходько... она живет рядом со школой, местом усадьбы.
Она тоже учительница, очень хороший человек, я думаю, она поделится своими впечатлениями. Вам будет приятно. Пожалуйста, Мария Михайловна!
Слушая тихий, скромный голос, вспоминающий с уважением и теплотой родное мне прошлое, я легче примиряюсь с суровой действительностью. Неуместно и бесполезно было бы вспоминать о безвозвратных потерях.
- У вас, Анастасия Александровна, здесь много знакомых. Вас все знают, все вас помнят, помнят, как очень отзывчивых, хороших, культурных людей.
Говорят, что это была замечательная семья, которая много сделала для Рубежного. Это ведь было большое имение, завод. Рабочие, которые там работали, были очень довольны.
Ну, что сказать? Было хорошее, плохого не было; плохого о вас никто не помнит, только хорошее говорили... Я так волнуюсь, что не могу уже сосредоточиться.
Очень приятно с такими людьми встречаться. И как вы только решились приехать, посмотреть на все свое здесь? А еще помню, какой парк был здесь, сад! Какие, говорят, садовники были! А фонтан! А розы! Сколько здесь было всего хорошего! Хорошо, что вы приехали. Очень хорошо. Спасибо вам!
Мария Михайловна останавливается в волнении. Небольшая, хрупкая, она скромно замолкает, так как все хотят говорить. Рядом со мной пожилая, но цветущая еще женщина с живостью вспоминает далекие времена, когда ее с другими деревенскими детьми приглашали на елку в большой дом.
- Какие мы получали подарки! Какие гостинцы! А яблоки! Вот такие огромные!
Она делает жест двумя округленными ладонями, и ее розовые щеки горят, и смеющиеся глаза красочно переживают детский восторг.
Она одна из тех, которые "испокон веков жили здесь". Поэтому она помнит, как пострадал дом, как пробивали двери, как превратили зал в кухню, гостиную - в дортуар. Она помнит конец пятидесятых годов, когда дом окончательно снесли:
- Под ним нашли дощечку, - добавляет она, - с надписью, говорившей, что дом стоит уже 168 лет...
Суховатый, седой мужчина, которого я давно заметила, так как ему не сиделось на месте, просит слова и несколько смущенно объясняет:
- Когда надо было строить школу, выбрали место, где стоял дом, потому что уже точно было известно, что под ним нет каменного угля.
Оратор сам выглядел неудовлетворенным своим объяснением и очень меня растрогал, поднеся мне в подарок большую картину с видом Донца и новым школьным зданием вдали:
- А вы будете видеть на его месте старый дом усадьбы.
Как объяснить окружающим, что я не жду ничего другого, кроме встречи с милым прошлым, и что благодаря их приему я знаю теперь, что на земле есть уголок, где я никогда не буду чужой?!
Благодаря людской памяти следы этого прошлого не затоптаны.
Наталья Михайловна так же, как и я, даже больше, чем я, в Рубежном "у себя" - и не только потому, что она прожила в нем всю свою жизнь. Живой интерес ко всему и верная память переносят ее легко в давно ушедшие времена; она знает там всех своих предков. Такие, как Наташа, живут не только в настоящем, но и в прошлом, живут столетиями. Двести лет в Рубежном! В молодости она, вероятно, была крепкая, стройная, с открытым, красивым лицом, как первый Адамович, приехавший сюда из Польши. Отяжелев на старости лет, она ходит с трудом, но, когда она говорит, все в ней оживает. Старше меня натри года, она удивительно подробно помнит летние встречи нашего раннего детства. Могла ли я найти себе спутника лучше, чтобы посетить опустошенное пространство вокруг школы Љ 5?
Когда мы покидали большой зал, публика начала расходиться, но некоторые, живущие поблизости, остаются с нами.
Обойдя школу, мы входим в "парк" - большой пустырь на месте центральной площадки с фонтаном, от которой расходились аллеи. Впрочем, одна их них, зацементированная, уцелела и ведет к детскому саду. Заросли кустарника простираются до ограды, а за ней, далеко внизу, Донец...
Мы ходили по "парку" там, где сохранилось еще подобие сада; несколько деревьев являются частью территории детского сада, где большая аллея содержится в порядке. Наталья Михайловна, для меня уже Наташа, забыла про свои тяжелые ноги, не знает больше, где ее палка; у нее крылья!
Таня, смотря на нас, знает, что мы видим все в другом мире: великолепие большого поместья, где в течение 200 лет наши предки жили вместе.
Вероятно, мы одни с Натальей это видим. Кто знает, может, когда-нибудь парк оживет? Так много еще свободного места, и все может расти на этой богатой земле!
Мне вспоминается басня Лафонтена про землепашца: уверив сыновей, что в земле зарыт клад, он побудил их ее вскопать. И здесь, как мне рассказывают, тоже часто копают в поисках клада Насветевичей. Почему же заодно и не сажают что-нибудь? Это было бы надежнее, чем находка несуществующего сокровища...
Пересекая двор, я указываю направление погреба.
- Но он все еще здесь!
Несколько крупных булыжников, ступеньки под землю без крыши -это все, что осталось. Я вижу еще, как спускаюсь за Анной Петровной по лестнице в этот мир бесчисленных стеклянных банок на полках вдоль стен. Память об Анне Петровне живет в нескольких шагах отсюда: домик, который Баба Муня для нее построила, устоял! Кокетливый и светлый, он совсем не похож на избу. Белой краской обрамлены многочисленные окна, узорный орнамент белых кирпичиков стен, кружевная зелень веток акации и множество желтых и красных цветов в палисаднике - все это носит отпечаток заботливого ухода. Давно уже умерла Анна Петровна, и дети ее, продав дом, куда-то уехали.
Новая хозяйка приглашает нас войти, чувствуя во мне посетительницу из давно ушедших времен. Комнаты просторные, старинная изразцовая печь заменена радиаторами отопления. На буфете в столовой -"porte-bonheur": графин в форме барана, который барин принес 100 лет тому назад, когда освящали дом. Садик вокруг дома дает овощи и фрукты. Хозяйка дома, принимающая нас с таким радушием и пирогами с вишней, снимает со стены гипсового позолоченного ангелочка: "на память о доме"...
...Я вижу все, о чем Наташа вспоминает. По этой тропе Ольга Роговская каждое утро спускалась к Донцу на лошади - всегда на одной и той же светлой лошади, окруженная группой молодых всадников; это по той большой аллее несли в кресле Нику с залитой кровью грудью, и маленькая Наташа слышала, что он хотел умереть из любви к Ольге.
На этих зеленых берегах, на этих деревянных мостках папа мальчиком встречал своих деревенских товарищей. И мы с Наташей тоже здесь: две маленькие фигурки, играющие в песке.
Нам дана радость видеть окружающее глазами детства, и прошлое в эту минуту становится для нас реальнее настоящего. Я знаю, что мы это заслужили.
Теперь, видя размеры земель Рубежного, я хотела бы иметь время, чтобы походить по деревенским дорогам, по тропам в лесу вдоль берегов Донца. Мне хотелось бы подняться, шаг за шагом, по тропе в кустарниках, стараясь уловить рыжий блеск лисы между гибкими стеблями ковыля, вновь пережить чувство странного одиночества и необыкновенной тишины того жаркого июльского дня 1918 года, когда впереди нас ждала полная неизвестность.
Мне хотелось бы побеседовать с жителями приземистых домиков с горбатыми крышами на другой стороне Донца, словно вкопанных в землю с незапамятных времен.
Везде задерживается память, я это вижу в глазах окружающих, слышу в отрывках фраз, долетающих до меня:
- Но все вас здесь знают!
- Моя тетя Марьюшка работала в большом доме...
- Моя мама стирала белье у счетовода фабрики...
- Но почему вы уехали?..
Скромная фигура появляется из-за поворота аллеи, пытается поцеловать мне руку. Как не расцеловать этого трогательного свидетеля времен, которые я упорно восстанавливала всю мою жизнь! И теперь, когда я у цели, мне не хватает времени! Но мои опасения быстро рассеиваются.
Светлана Олеговна выберет время для встречи с людьми, как и я, склонными верить в силу прошедшего.
"Настоящее без прошлого - это настоящее без будущего!"
Нас трое - историк, изучающий прошлое Донецкого бассейна, Наташа и я.
Не чудо ли, что я узнаю историю Рубежного именно здесь, на земле, где 200 лет тому назад осели мои предки?!
Историк Владимир Иванович Подов может мне назвать имена некоторых из них - они упоминаются в книге "Открытие Донбасса". Он даже указывает мне адрес в Петербурге, где в Областном архиве на Псковской улице хранятся 108 дел за подписью Марии Насветевич. Ученый-историк, он опасается ошибиться в именах. Когда он называет Богдановича, Наташа оживляется, продолжает историю поместья XIX века. Ее исключительная память передает рассказы ее "Бабуси":
- У Богдановича тоже не было сыновей. Он выдал свою дочь замуж за Насветевича, дав им Рубежное в приданое.
- Наташа, а ты помнишь, как звали дочку Богдановича?
- Я не совсем уверена... Мне кажется, Анастасья.
Так вот она, моя далекая прапрабабушка в кашемировой шали, мать трех Насветевичей, которые мне хорошо известны: Александр - мой прадед, Сергей и Владимир, потомки которого живут в Париже.
Но Наташин рассказ все еще в начале XIX столетия, вероятно, в 1805 году, когда пан Богданович привез из Польши хорошего работника -Сергея Фаддеевича Адамовича, отца Ивана, сына цыганки. Из трех сыновей Ивана, имена которых Наташа тщательно перечисляет по пальцам, я хорошо помню повара Михаила Ивановича и совсем не знала конюха Федора; что касается Кирилла, он умер в 1913 году, мне был только год, а Наташе - четыре. Сын Кирилла, Михаил - отец Наташи. Теперь Наташа живет у своего сына и принимает нас с пирогом и чаем. Ее внучка, лет двадцати, сидит с нами за столом, но я до сих пор не слышала от нее ни одного слова. Застенчивость? Отсутствие интереса?
- Записывайте, записывайте, - настаивает историк. Она неопределенно улыбается.
Наташа теперь говорит о нашем раннем детстве, и, в зависимости оттого, падает ли ее взгляд на мои седые волосы или вспоминается ей маленький ребенок, бежавший к ней с вытянутыми ручками, она обращается ко мне то на "вы", то на "ты", и ее голос дрожит от волнения.
- Вы приехали издалека, уважаемая Анастасия Александровна, в наш поселок, где вы родились. Нака, как ты мне все внутри всколыхнула, все мое детство я вспомнила. И я помню вас всю жизнь, потому что мне приходилось у вас бывать.
Очень подробно она описывает нашу первую встречу:
- Бабушка меня послала однажды понести какой-то сверток Михаилу Ивановичу: он работал у вас на кухне. Я постучала в окно, но дедушка пока не выходил, наверное, был занят. Под каштаном играла девочка и, когда увидела меня, побежала ко мне. Там была еще какая-то женщина; или няня, или кто, не знаю. Она тоже побежала и начала тебя тащить обратно - уводить чтоб от меня. Ты закричала, заплакала; в этот момент вышла мама.
Наташа от волнения замолкает. У нее перед глазами моя мама, идущая с улыбкой ей навстречу.
- Мама подошла с тобой ко мне, говорит: "Будем знакомиться!" -и тебя успокаивала, чтоб ты не плакала. - "Спроси девочку: как тебя зовут". Ты взяла меня за руку и ничего не говорила. Тогда мама сама задала вопрос: "Как тебя зовут?" Я ответила: "Наташа". - "А фамилия как?" - "Адамович".
В этот момент вышел Михаил Иванович, взял у меня сверток и сказал, что я внучка Кирилла Ивановича Адамовича. Мама твоя его знала и позвала меня к вам: "Идем с нами погуляем". Ну, я пошла туда. Под каштаны. Сели мы. Нака, ты не представляешь, как красиво цвели каштаны. Очень красиво! Их там было много, каштанов, был стол под каштанами, скамейки... Был также песок и игрушки, и мы долго играли, но, когда я собралась домой, ты схватила меня за руку и не пускала!
Мама успокоила тебя; она подошла ко мне и спросила: "Наташа, ты завтра придешь к нам?" Я говорю: "Да, приду".
Она у меня в памяти осталась, Зоя Николаевна. На всю жизнь, потому что она мне внимание уделяла, она и книжки читала, она и игрушки давала нам. Она много с нами разговаривала и гуляла, она провожала нас с парадного крыльца к Донцу... А теперь, Нака, ты приехала сюда, в такую даль, чтобы нас повидать! Дай тебе Бог здоровья! Преодолеть такое расстояние! И я очень этим довольна. Конечно, извини, что я называю на "ты", потому что вспоминаю все детство, и я говорю о детстве...
Наташа с трудом удерживает слезы, вспоминая счастливые времена и грустный конец нашего безоблачного детства. Она даже помнит наш отъезд, наш последний день в Рубежном:
- В последний раз, когда я пришла ко двору к вашему, здесь уже были солдаты. Я была еще ребенком и только потом поняла, что это были года революции. Я хотела пройти, но было очень много солдат...
Я вот это все помню. И многие, многие люди говорили: "А чего они поехали? Ведь они не обижали никого, жалели. Чего они уехали? Их бы никто не тронул". Ну а как, как бы получилось, кто его знает?
...Люди, внимательные к прошлому, живут несколько жизней.
Не всегда легко разобраться в прошедших событиях, так умеет время заметать все следы. Малейшая деталь становится тогда драгоценной, и требуется много терпения и внимания, чтобы ее не пропустить. У меня перед глазами старая выцветшая фотография, которая годами казалась мне непонятной: широкая пыльная дорога через какое-то печальное селение с неопределенными очертаниями редких построек; снятые со спины, бегущие куда-то людские фигуры. Ни портрет, ни пейзаж - скорее всего, память о происшедшем "в субботу 22 апреля", но какого года? И где?
...Большой альбом в кожаном коричневом переплете, о пропаже которого при бомбардировках Бизерты я сегодня сожалею больше, чем когда-либо, живо передавал ту кипучую деятельность, которая царила во второй половине XIX века в этой области, одной из самых индустриальных в России, - знаменитом Донецком бассейне.
Признаться, тогда мне казались мало увлекательными эти фотографии стройки вдоль Донца, конструкции моста, группы рабочих, потомки которых могли бы сегодня узнать в них своих дедов. На толстых, пожелтевших листах пропавшего альбома оживали лица тех, кто создавал богатство страны.
И опять времени как не бывало; и все они сегодня здесь - те, которые начинали, и те, которые хранят о них память. Хранят ли они еще силу - потеряв все - начать все заново?
День кончается. Сейчас все разойдутся. Наступающая ночь постепенно овладевает опустошенным парком, где сирень давно уже отцвела над развалинами белых колонн.
Где ютится теперь соловей?
Темная громада школьного здания, пустого в это время года, послушно следует очертаниям старого фундамента. В многочисленных окнах - слабые отблески, словно знак какой-то уцелевшей, тайной жизни. Жизнь еще теплится!
Мое долгое ожидание, мои радужные надежды - могли ли они рассчитывать на большее?
Последняя страница альбома путешествия: картина русской деревни при восходе солнца.
С пяти часов утра мы объезжали земли поместья, которые мне были совершенно незнакомы. На противоположном берегу Донца ничего, кажется, не изменилось за 200 лет: поля, леса, деревушка. Оставив машину, мы идем пешком по тропе вдоль реки, которая в этом месте расширяется, и останавливаемся напротив рубежанских холмов, где карабкается к дому заросшая тропа. Ничто не позволяет думать, что мое очарованное царство живет только в памяти. В час, когда встает солнце, когда все еще неподвижно, я стою перед землей поместья, открывая с неожиданной ясностью его красоту и размеры. Все до последних деталей стало на свои места - от туманных оттенков реки, которая только просыпается, до горького запаха полыни, стебли которой я мну между пальцами.
Никогда больше не увижу я этого удручающего сна, который регулярно посещал меня годами, прожитыми без всякой надежды на возвращение, - сна призрачной усадьбы, удаляющейся при моем приближении.
Мои поиски прошлого кончаются у тихой пристани. Я уношу из моего Рубежного мирную картину очаровательной пасторали.
За поворотом тропинки маленькая старушка - морщинистое лицо под треугольным платочком - пасет встревоженных нашим появлением гусей. Да и сама она удивлена этой встречей.
- Я из семьи Насветевич, - говорю я, показывая на другой берег, где над вершинами деревьев виднеется крыша школы.
Она не медлит с ответом, так как слышала, по-видимому, о нашем приезде:
- Я знаю, знаю...
И мы обнимаемся.
Эта хрупкая пастушка на отлогом зеленом берегу Донца в час, когда встает солнце, - последняя картина, которую я уношу из Рубежного".
Какую же картину мы увидим, когда закончится война Киева против Донбасса и мы сможем приехать в Рубежное? И кто из оставшихся в живых встретит нас?