Аннотация: Маленький еврейский мальчик отправляется учиться в Варшаву в знаменитую ешиву. Его судьба, рассказаная младшей дочерью. Эти люди жили и живут среди нас...
“Д Е Т И , Б О Г Е С Т Ь !”
-1-
Я маленькая девочка. Лежу в придорожных кустах и сердце моё стучит так громко,что мне кажеться, его слышит весь мир, а то замирает; и тогда я боюсь, что не смогу вздохнуть уже ни разу. Мы - это мой папа Файвл - смоленский раввин, который зарабатывал на жизнь закройным ремеслом, больная мама Хеся, брат Марк и сестра Мария.
Сейчас мы все вместе лежим в придорожной канаве и через зелень кустов с замиранием сердца смотрим на смоленскую дорогу, по которой чинно, не торопясь, на ухоженных машинах немцы двигаются к Смоленску. Вокруг тихо, никто им не мешает, и они, как на параде, в полном порядке едут по дороге.
Последние дни мы просто глохли от разрывов зенитных снарядов. С четырёх часов утра 22 июня и до вчерашнего вечера немецкие самолёты непрерывно бомбили Смоленск. Дома рушились на наших глазах, как картонные, стены падали цельными и разлетались на куски, уже сопри- коснувшись с землёй. Люди гибли под ними, и никто их не откапывал. Все были в ужасной панике. Шли беженцы, а те, кто ещё не сдвинулся с места, спасались в огородах, садах или просто убегали в поле. В домах, даже одноэтажных, находиться было очень опасно. Мы со старшим братом Марком вырыли маленький окопчик в саду нашего деревянного, очень красивого дома и там проводили большую часть времени. Я не помню, кушали ли мы, спали, разговаривали ли: чувство постоянного страха стёрло подробности из моей детской памяти, помнятся отдельные эпизоды.
Вот вся семья проснулась от непонятных звуков барабанной дроби по металлической крыше нашего дома. Это было утро 22 июня, четыре часа. Папа сказал: “Что такое, дети, среди лета такой град? Этого не может быть!”. Но это были немецкие самолёты, которые поливали город пулемётными очередями, и пули стучали, как градины, для ещё не привыкших к войне ушей. С этого момента для нас началась война. Выступления по радио и объявление войны, были уже утром. Все стоящие и слушающие уже знали о случившемся, были погибшие и раненые, беженцы из общежития обувной фабрики, где отвалился целый угол, и уже шли беженцы по дороге в сторону Москвы.
А мы, вся наша большая семья, сидели дома, ещё не зная, что делать, куда бежать и, вообще, на каком это свете твориться: на этом, или уже на том. В десять часов утра четверо двоюродных братьев, их сестра и мой папа, получили повестки, а в одиннацать они все, уже с рюкзаками, были в военкомате. Только у моего папы было медицинское свидетельство, что сердце его на целую ладонь опущено ниже допустимого, и он, растеряный и потеряный, вернулся домой один. Больше своих четырёх племянников и племянницу он и мама уже никогда не видели. С той страшной войны вернулся самый младший из племянников - Хачке. Папа забрал их всех шестерых ещё маленькими, с согласия моей мамы, после смерти жены старшего брата Моисея, как положено в еврейских семьях. И они вместе растили своих оставшихся в живых троих детей и пятеро племянников и племянницу. Слава Богу, что они были старшенькими и, к началу войны, уже почти все работали, и так стало чуть-чуть легче. Но было это всё совсем короткое время и тут началась война и все они были призывного возраста.. Я помню, как мама получала на них похоронки, как убивались они вместе с папой - они их считали родными и не видели разницу между своими детьми и племянниками. Так же папа убивался всякий раз, когда вспоминал мою старшую сестру Паю, которая упала с трибуны во время каких-то праздников, ударилась головой о камень, и доктор из-за праздников не хотел ехать к пострадавшей девочке, и она умерла. Я её знаю только по папиным рассказам, он очень горевал по старшей дочери, всё-таки дорастить ребёнка в те трудные и голодные годы до двенадцати лет и потерять -- очень больно, как и всегда, конечно, но о Пае папа почему-то вспоминал чаще и горевал сильнее. Может потому, что она была его первым ребёнком, а детей, как все еврейские отцы, он очень любил.
И вот наступило какое-то утро, и было необычно тихо. Папа смотрел на всех нас, на больную маму, на нас - своих детей и тихо так, как-будто бы даже не нам, а сам себе, говорил в полголоса: “Дети, дети, надо уходить. Нас оставили. Все уже ушли. Сейчас немцы будут занимать Смоленск.” Он был солдат ещё Первой мировой войны, а потом чекист в Красной армии и он, конечно,понимал лучше всех, что происходит в этом ненормальном мире. И все мы смотрим на папу и ждём, что он нам скажет.
-2-
П А П А.
Мой папа. Я всегда вспоминаю его с неподдельным чувством любви, восхищения и преклонения не только перед его чисто человеческими качествами, но и, как пред человеком необыкновенно талантливым и учёным. Всё детство и юность я вспоминаю через призму своего отношения к нему, моему папе, любимому, доброму, отзывчивому и самому дорогому в жизни человеку.
У Меира - переписчика Торы - и его жены Беллы было восемь детей. Сколько Бог послал. Жили они в местечке Татарское в Смоленской губернии. На то,что зарабатывал Меир, переписывая Великую книгу, жить, конечно же, было невозможно. И Белла, хотя сама была из зажиточного дома, добывала хлеб насущный, была очень трудолюбива. Старалась заработать лишную копейку и зарабатывала её постоянно. Иначе, столь многочисленное семейство, не могло бы существовать, даже в тех скудных рамках, которые предписывала жизнь в черте оседлости.
Самым последним родился у них Файвл - баловник. Он был очень способным мальчиком. Как только начал учиться вместе с другими детьми у ребе, определили, что этот талант не должен погибнуть. Его надо отправить в знаменитую ешиву в Варшаве. Это, конечно, великая честь для всей семьи и для Меира - переписчика - облегчение. Всё таки на один рот меньше в доме, но как же это тяжко для матери! Мальчику всего-то четыре года, он ещё не видел ни доброты материнской, ни суровости отцовской, ни любви сестёр и братьев старших. Он ещё и не набаловался всласть, не набедокурил в волю. Ох, доля бедняцкая! Кто же тебя спрашивает, хочется ли тебе покидать родной дом, прощаться с мудрым отцом и любимыми матерью и сёстрами, которые зачастую тебе, как мать: и покормят, и побалуют, и шлёпнут легонько- ты ведь самый маленький в семье. А он то, считай, и не понимал всего до конца. ”Ну, говорят, - поедешь в Варшаву”.
“А что это такое, если он ещё вообще никуда не ездил. Что это поедешь? Оно, конечно, интересно, но страшно как-то. Как же без мамы, без любимой сестрички Марголи, без дружка Менделе и подружки Сареле, соседки справа. Её мама даже называет меня “хусене”. Нет, мы ещё очень маленькие, но Сареле милая девочка, всегда слушает мои рассказы, когда играем вместе. Постоянно спрашивает про хедер и про то, не голоден ли я. Жаль. Сареле будет плакать, когда я уеду, и мне очень жаль её,” - так думал маленький Файвл, размышляя над непонятными ему словами и незнакомыми ему понятиями.
-3-
Б Е Л Л А.
Бедная Белла! Как она обливалась слезами все эти дни. В первый раз, когда она услышала решение своего любимого Меира, его согласие на отъезд Файвла-баловника в ешиву в Варшаву, она чуть сознания не лишилась.
“Маленького такого, самого любимого, самого умненького и пригожего. А как он поёт своим, ещё тоненьким, голоском! Ну так правильно и красиво, как будто сам Всевышний помогает ему, такому крошке. А может, и правда помогал. Почему ей привалило всё вместе: и гордость, что выбрали её сыночка, и страх за него, и тоска несказанная, как же они будут без этого солнышка весеннего, без кровиночки последненькой, маленькой ещё такой. ”
Она не спала много ночей подряд, сердце её ныло и плакало денно и нощно. Но пойти против воли мужа и решения старейшин местечка, было немыслимо. Сердце болело, щемило, томилось предчувствием всех трудностей и испытаний, которые должны были выпасть на долю этого маленького мальчика. Но она ничего не могла поделать - только смирение, молитва во славу Всевышнего.Он, всемогущий и единственный, мог облегчить путь её сыночка. И она молилась, сколько было у неё сил и благочестия. Была она из хорошего еврейского дома Малкиных, богачей и радетелей бедных, всегда помогавших и сострадавших всем своим согражданам. Что могла она поделать, бедная еврейская мать? Кроме как просить помощи и защиты для своей кровинушки у Всемогущего, помогавшего и опекавшего свой несчастный народ, изгнанный и влачивший столь тяжкую долю в местечках оседлости на необозримых просторах Великой Российской империи.
В жарко натопленной хате ночью и на холоде на дворе, днём во время домашней работы и вечером, когда она пряла шерсть на заказ, тяжёлые думы не покидали её. Застилали непрошенными слезами глаза и она отводила их, потупясь. А назначенный день приближался. Справили сыночку хорошую одёжку, обувь, собрали нехитрое его бельишко, напекли в дорогу пироги и всё... Наступила последняя ночь. Завтра утром посадят Файвла на подводу и повезут до железнодорожной станции, а там уже с сопровождающим пересядут на поезд до Варшавы и будут долгую неделю ещё ехать и ехать через заснеженные просторы России, а потом и Польши. Не большая разница: и там полно снега, и здесь тоже.
Долгие месяцы ждала Белла весточки от сыночка Файвеле. Писать-то он толком не умел. Давалось ему всё легко, но четыре года - это совсем малый возраст. Белле долгих два года пришлось дожидаться толковых писем. Сначала радовалась и двум-трём словам от Файвеле: “Дорогие, папа и мама. Спасибо за гостинец. Целую. Ваш сын”.
Это купец-богач Иоселе-скорник ехал в Варшаву по делам, и Меир, гордец Меир, согласился попросить передать их Файвеле весточку и пару копеек на Хануку. Пусть купит себе каких-то сладостей. А уже через два года письма стали приходить чаще и более подробные. Хорошего, конечно, там ждать было нечего. Но зато писал её сыночек сам, и как грамотно и красиво по-еврейски. Детей не просто учили грамоте - их готовили к великой миссии просветительства своего народа, продолжения работы великих учителей и укрепления духовного наследия многовековых традиций избранного народа. Таким избран- ником, за многие данные ему таланты, был и её Файвл. Ах бедный, бедный! Как же это тяжело без отца, без матери, без сестёр и братьев. Холодно, голодно, никто не порадеет мальцу, нет никого родного близко. Ученье трудное, многочасовые занятия на голодный желудок. И обмороки бывали у учеников, и болели эти несчастные дети, и, лишённые нормального детства, часто не выдерживали жестокого обращения, и, бывало, даже гибли вдали от родных и любимых. А те, что выживали и становились наставниками у своего народа, очень даже часто говорили о несчастном отобраном у них детстве.
-3-
П А П А (продолжение).
В то время в ешивах не было никаких общежитий. В Варшаве маленькие мальчики жили в больших еврейских семьях.Там, где своих было несчитано. Два - три ученика ешивы жили в семье, ели и пили то же, что и свои, если успевали за ними. Со временем они приноравливались к образу жизни своих семей и успевали то же, что и родные дети, но кушать всё равно хотелось постоянно. Были ещё и празники, когда в богатые еврейские дома приглашали нескольких учеников ешив, и бывало, что хорошо удавалось поесть за столами богачей. Ученики постарше всегда об этом вспоминали с удовольствием. А уж совсем старшие и женились там же в Варшаве. Если родствениками молодой оказывались достаточно влиятельные и богатые люди, если новый зять подавал надежды на будущее, то находилась ему и работа здесь же. Но это случалось крайне редко: никто не хотел родниться с бедными еврейскими родственниками ни из Украины, России, ни из польских местечек и даже из более состоятельных: Германии, Австрии, Франции или таких же бедных Венгрии, Румынии.
Учили в знаменитой Варшавской ешиве знатно. Каждый выпускник получал звание казённого раввина, знал в совершенстве одиннацать языков: три европейских - это понятно, иврит, персидский,русский, польский, украинский, идиш и ещё какие-то, теперь уже и не помню. Когда уже после войны, купили редкость тех времён радиоприёмник, папа останавливался на станциях и переводил нам всё, что говорили и с фран цузского, и с немецкого, и с каких-то, ещё совсем уже непонятных нам, языков. Кроме того, они получали очень основательное музыкальное образование и, вместе с тем, звание синагогального кантора: папа пел, и пел замечательно. Уже после войны, когда на праздники он пел в смоленской синагоге, то приходили слушать его и неевреи: те, кто понимал в музыке и пении ещё с дореволюционных времён.
Голос ему поставили там замечательно и, даже с очень больным сердцем, папа пел почти до самой своей кончины; все удивлялись силе и красоте его голоса. Ничего подобного я в своей жизне не слышала и уже не услышу
-4-
Так прошло десять лет его учёбы в Варшаве. Он стал уже юношей, этот Файвл-баловник. Перспективы его жизни в Варшаве складывались, можно сказать, удачно. Талант его не остался незамеченным, и красивого, по-еврейски рыжего, звонкоголосого молодого кантора уже знали во многих семьях и приглашали не только, как будущего раввина. Многие богатые девушки мечтали о столь привлекательном, учёном и очень нежном женихе. Говорили во многих домах о перспективном молодом и талантливом юноше, о его замечательном голосе и столь же неприхотливом характере в сочетании с недюжинным умом и тонким юмором. Признаком хорошим, по мнению многих мамаш богатых невест. Ничего, что он из далёкого местечка Татарское, невесть какой-то там Смоленской губерни, зато пригож и образован. Если ему чуть-чуть помочь, то он и совсем может быть знаменитым кантором, и очень уважаемым в последствии раввином. Учёности ему уже и сейчас не занимать. Ах, судьба,судьба! Ну что тебе улыбнуться чуть-чуть Беллиному сыну, на несколько месяцев отодвинуть начало этой ужасной мировой войны, дать ему расправить крылья и, кто знает, куда бы они его донесли, до каких вершин учёности или всемирной известности, как выдающегося певца. Ведь говорили же многие жители Смоленска, когда приезжал сам великий Александрович и они заставили своего любимого ребе Файвла спеть только одну арию в присутствии знаменитости: “Ребе, он должен тебе сапоги чистить. Спроси его самого. Он просто в шоке.”
И это была правда. Сам Александрович говорил: “Павел Миронович,- это когда их познакомили ,- как вы могли погубить такой голос? Где-то в Смоленске, в глуши - и такой певец!” . Но было уже слишком поздно. Папа был очень болен и, не дожив до пятидесяти, он умер.
-5-
Особенно часто приглашали Файвла и его друзей, Моше и Зяму, в дом купца Смиловича. Невест в доме было много. Старшие братья, все в ермолках и с пейсами, были уже почти взрослыми. Двое старших так вообще собирались в этом году жениться. Те, что поменьше, уже помогали отцу в деле. А одного, средненького, отец даже послал учиться на адвоката. Он считал, что в делах скоро без своего адвоката не обойтись. Люди религиозные, с которыми он каждую субботу встречался в их знаменитейшей и богатейшей синагоге в Варшаве, за глаза , конечно же, его осуждали. Давал он на синагогу достаточно много и их досужих рассуждений о святости не принимал в расчёт.
Файвл учился с одним из сыновей купца в ешиве, дружили они в четвером, но дочка купца, Марго, просила брата приводить Файвла чаще, а он пользовался расположением матери к Маргоше и приводил всех своих друзей: и Моше, и Зяму. Мальчик любил их, как братьев, сдружился за долгие десять лет и знал, дом гостеприимный, людей всегда к обеду много; стол большой, обильный и места всегда хватит, приведи он хоть половину ешивы. Старший брат, Ицик, приводил своих друзей-студентов. Разговоры были общие и очень интересные, как для молодёжи, так и для взрослых: мамы Сарры, её сестёр Башевы и Миры. Женщины они были по-еврейски образованными, а Мира даже училась в гимназии.
Маргоша всегда просила Фаю спеть, и все гости просто не могли выразить своего восторга от удивления. Мальчик, ещё совсем мальчик! А какой у него голос! Мальчик не стеснялся. Он положил много труда и усердия, чтобы достичь такого мастерства, и считал заслуженными все эти восторги. Он не зазнавался, но было приятно получать в награду восхищение. Особенно он радовался, что доставлял радость Маргоше. Она розовела и прятала глаза. Она так гордилась Фаей и чувствовала, что старается он для неё. Ничего ещё не было сказано, но сердечки уже бились быстрее и близился миг, когда Маргоша всё расскажет маме, и мама обрадовлась необычности выбора своей старшенькой, умницы и баловнице папиной. Абрам никогда бы не обездолил свою любимицу. Он сам был из бедной семьи, и его тесть помогал ему стать на ноги, потому что видел - эти труды не зря, зять всё сделает для семьи.
Сейчас все сидели за праздничным столом. Отец был там и все слушали молодого кантора Файвла, который в этом году должен получить диплом казённого раввина и кантора. Отец похвалил друга своего сына и даже уделил ему несколько минут разговора. Спросил о родителях, как часто пишет он домой. Приятно было услышать, что отец мальчика тоже учёный человек - переписчик Торы. Наверное, он заметил, что Маргоша, его любимица и первеница, уже девушка, и пора ей подыскивать пару. Во всяком случае, он пообещал ему поддержку, если Файвл пожелает остаться в Варшаве.
Всё может быть, - сказал Абрам, - считай, что это твой дом, мальчик. Приходи, может я могу тебе что-нибудь посоветовать.
Прошло ещё несколько месяцев. Было лето, и они иногда ходили вместе гулять. Да, были уже тогда такие либеральные еврейские семьи, особенно в Варшаве, считающей себя почти что столицей Европы. Где-то там было маленькое селение Татарское, где его родня еле сводила концы с концами, сёстры шли в прислуги к своей же богатой тётке Славе: нянчили детей, работали по дому. Даже его любимая сестра Марголя, осталась неграмотной из-за этого на всю жизнь. А здесь уже шёл просвещённый двадцатый век, и еврейские девушки гуляли в знаменитых варшавских парках со своими еврейскими кавалерами. Маргоша гуляла с Фаей. Они радовались тёплому лету, красоте парка. Она рассказывала, как была с отцом и мамой в Париже. Отец ездил по делам, и мама взяла её с собой. Описала ему парижскую оперу и говорила, что с таким голосом, как у него, он вполне мог бы петь там. Файвл даже подумать не мог о таком, тем более он же учился, чтобы быть кантором в синагоге, а она об опере.
Приближается время, когда я не смогу долго, несколько лет, петь вообще. Мой учитель предупреждает меня, что это уже скоро. Тогда ты не захочешь видеться со мной? Да, Марго?
Нет, что ты. Мы всегда будем дружить: Моше, Зяма, ты и мой брат Броня.
А потом, в этом же четырнадцатом, началась война и всех учеников ешивы, раздав кому можно было дипломы раввинов и канторов, разослали по домам. Файвл успел только написать Марго прощальное письмо со словами первого признания, а увидиться им больше не пришлось. Все сотоварищи Файвла разъехались по своим домам. У кого-то этот дом был в России, у кого в Румынии, а у кого и в Германии. Так что бывшие ученики ешивы могли вполне встретиться на полях сражения этой войны по разные стороны линии огня.
Папа Абрам оказался одним из тех прозорливцев, которые ещё в конце двадцатых свернули свои дела в Европе и перебрались со всей своей многочисленной роднёй за океан. Там они пережили кризис тридцатых годов.Дружная семья выстояла, сохранила своё дело. Сегодня их внуки и правнуки говорят по-английски, не знают, как и мои внуки, любимый “маме лошн” и с трудом вспоминают, что их прадедушка приехал в двадцатых годах, ещё до Катострофы, из Варшавы. Никогда там не были и обо всём узнают из знаменитого фильма Спилберга “Список Шиндлера”.
-6-
Мой родной язык.
Ведь тогда на другом языке, кроме идиш, евреи и не говорили. Моя мама Хеся почти не говорила по-русски до самой своей смерти В тридцать седьмом начинала учиться в нулевом классе на идиш. Потом, в этом же году, закрыли все еврейские школы в Смоленске. Затем арестовали всех: и директора еврейской школы, и всех её учителей, и прокурора города, и многих других советских и партийных работников города. Конечно же, все они были евреи. Сейчас уже даже представить трудно, что жили мы в еврейских местечках, что окружение было всё еврейское. К сожалению, этот мир потерян для истории нашего народа, потому что представить, описать и воиспроизвести его практически невозможно и ...некому. Я до восьми лет не знала ни одного слова по-русски, и только в первом классе начала учить русский язык и писать на нём. На идиш писать и читать я не научилась. Мои старшие брат Марк и сестра Маня закончили семилетку на идиш, читали, писали и говорили на литературном еврейском языке. Мои внуки пишут и читают по-русски с трудом, идиш они вообще не знают, а их дети и внуки..?
-7-
П А П А (продолжение).
Файвл вернулся в Смоленск, и почти сразу же его забрали в русскую армию. Он воевал в окопах первой мировой войны до известного нам 17-го. С восторгом принял революцию и стал её рьяным пропагандистом. Он ведь был не просто грамотным, а очень даже учёным человеком даже по современным понятиям. Таких революция привлекала ещё больше, чем просто умеющих читать по слогам. После войны, когда я была уже взрослой, папа часто вспоминал, как он два года был в окопах революционной армии. И я очень удивлялась, когда он говорил:
А кто такой Ленин? Никакого Ленина мы в окопах не знали. С нами был Троцкий. Он с нами воевал, он был с нами в окопах. И все знали и любили его. Это потом оказалось, что будто бы он ничего не сделал для революции. Он был самой главной фигурой в революции и вместе с простыми солдатами заваёвывал эту тяжёлую победу. Аппаратные игры поставили его в зависимое положение от Ленина, со временем и от Сталина. На местах, до конца двадцатых годов, никто не знал о Сталине вообще. Те, кто действительно завоёвывали победу Красной Армии на полях сражений, знали и верили только военкому Троцкому.
Такие разговоры были опасны в те времена, и мы нечасто об этом
говорили. А о себе папа рассказывал подробнее.
Грамотных среди красноармейцев было не много. Так что прочитать
листовку или произнести какую речь, вызывались всегда одни и те же. Так постепенно выходили в маленькие, а потом и в большие
командиры. Я не старался. Читать - читал, и разьяснительной работой занимался, а так служил, как все. Один раз караулили мы в деревенской хате бандитов ( человек пять их было) и банда была еврейская. Да, бывали и такие случаи: были отчаянные еврейские ребята. И вдруг обнаружили, что они все исчезли. Никаких следов. Как они выбрались из дома, когда? Может, это было вечером, а обнаружили, что их нет только на следующее утро, ближе к полудню. Обыскали всё вокруг. Нет следов. Значит, кто-то их выпустил. Кто? Все стояли, все сторожили их в карауле. Все отрицают: “Не я.” А кто-то же помогал. Вот и решили, что это Павел. Он же еврей, как и они. Логика. Меня отправили в революционный трибунал, а там постановили расстрелять. Утром вывели, поставили к стенке и напротив пятеро таких же, как я, молодых бойцов. Им сказали стрелять в воздух и тогда, вроде, я признаюсь, что помагал тем бандитам. А я просто потерял сознание от страшной боли в груди и очнулся уже под вечер на нарах, в той же кутузки из которой утром меня выводили. Сколько-то дней продержали меня ещё здесь же. Ходить почти не мог, так мне было плохо. Потом отправили в лагерь для провинившихся, вроде меня, и для разных. военопленных Были там румыны, немцы, венгры - полный интернационал. Мы там работали. Я ведь никакой специальности не имел. Трудно в начале было. Болел ещё со времени моего расстрела, а сказать боялся. Познакомился с одним немцем, разговаривать-то я мог почти со всеми на их родном языке. Он стал учить меня исскуству закройщика обуви. В мирной жизни он был очень хорошим закройщиком, и тут ему, в лагере, это очень пригодилось. Выучил он меня очень быстро. Говорил, что есть у меня к этому талант. Спасибо ему большое. Есть у меня хорошая специальность в руках. А так как бы я всю жизнь мог кормить своих детей и жену. Потом уж я узнал, что нашли подземный ход, через который выбрались бандиты. Они прорыли его в огород соседнего дома из подвала и незаметно выбрались, скорее всего ночью. Я стоял в карауле только утром и не мог им помогать. Когда заступал, я не проверил, на месте ли они. Всё рассказал один из тех, кто тоже был вынужден учавствовать в иммитации моего расстрела. Он оказался в том же лагере по прошествии нескольких месяцев. Звали его Егор. Был он родом из северных губерней и попал в лагерь за пьянство и воровство. Был очень разочарован в существующей власти, хотел вернуться домой к жене и детям, но его не отпустили. Он начал бузить: пить. для этого нужно было или отнимать, или воровать. Так закончился и его революционный путь. Правда, он не был заражён антисемитизмом,и, поэтому подошёл ко мне и всё рассказал. А запомнил меня, даже не зная моего имени, потому что в этой расстрельной команде был случайно, и один только раз.
От рассказов своего отца, я часто теряла дар речи на какое-то время. Как человек мог это всё вынести и продолжать любить жизнь, и петь, и любить нас всех и терпеть всё, что выпало ему впоследствии. Это же ещё не конец приключений маленького звонкоголосого Файвеле.
-8-
Возвращение сына Белла ждала долго. Получала разрешённые письма, радовалась, когда было что-то хорошее. Больше переживала, из-за жалоб на боли в сердце, но всё надеялась на молодость и прирождённое здоровье своего сына. Знала о его прибывании в концлагере, и это держалось в большом секрете в семье. Наконец Файвл приехал. Обрадовались все, собрались, угостились Беллиными вкусностями и сразу же стали говорить о женитьбе, перебирать невест в округе местечка. Файвл так был обеспокоен, чтобы никто не догадался о его прибывании в лагере, что не придавал значения этим разговорам. Он только следил, чтобы не попасть впросак, когда задавали вопросы непосредственно ему. Гости разошлись, и Меир остался с сыном.
Что будешь делать, родной? Не пришлось твоё учение ко времени. Времена теперь не те. Раньше бы был тебе почёт и уважение, нашлась бы работа. Может, и не в Татарском, так в другой синагоге бы служил раввином. Худо-бедно, на жизнь хватало бы, и семью бы мог содержать.
Папа, а где наши соседи, и дочь у них была, Сарале. Помнишь, мы с ней дружили. Менделе погиб вместе с женой на погроме в Екатеринославле в девятнадцатом от рук бандитов. Ты мне писал. Вот бы сейчас её увидеть, какая она, может, уже замужем?
Нет, сынок, их выслали из губернии. Говорили, что их сыновья служили офицерами в Белой армии. Сыновей расстреляли. Всю семью с малыми детьми, и внуки у них уже были, выслали куда-то на север. Никто из родственников не получил ни одной весточки, сынок. Мы и спрашивать боялись, да ещё твои несчастья начались. Не тревожь душу, сынок.
Потом они ещё вспоминали что-то, и разговоры пошли на темы религии, учения в ешиве и где бы молодому раввину и кантору найти работу: может, лучше пока пойти по ремеслу закройщика обуви? Всё-таки это рабочая профессия, и сейчас самое время не привлекать к себе внимание.
Спать ложились рано. Утром Файвл пошёл в синагогу вместе с отцом. За многие последние годы впервые он вошёл в её стены, ещё не представляя, как отзавётся его душа на столь знакомые слова и запахи. Ощущения раннего детства забылись. А пришли воспоминания варшавские. Последний раз он был в Варшавской синагоге вечером перед днём отъезда. Все желали ему лёгкой дороги домой и успехов в будущей раввинской службе. Разве кто-то мог тогда предположить, что случится с ним? Армия, поголовный переход солдат на сторону большевиков. Потом опять война, нелепые обвинения и лагерь. Он всегда был послушным ребёнком, потом прилежным учеником, исполнительным солдатом, и вдруг этот хмель революции и предполагаемой свободы для евреев. Он поддался, как и все, и поплатился свободой и здоровьем. А был ли у него другой путь? Вернись он домой и попытайся работать казённым раввином, если бы ещё нашлось для него место. Возможность попасть и здесь под молот революции была также вероятна, как и там, где это случилось с ним. Опасно было жить, но на всё воля Всевышнего и он должен был, по мере сил, исполнять её с любовью к ближнему.
Ещё некоторое время он присматривался к жизни, привыкал к новой обстановке. Почти заново знакомился со своей семьёй.
Не жил он здесь в местечке, почти совсем. До четырёх лет ребёнком и потом несколько месяцев после Варшавы. В доме к этому времени из детей остались только Исай и Хачке - два брата перед ним. Моисей, самый старший, с семьёй, жил здесь же. Сестра Бронислава вышла замуж за своего двоюродного брата, сына её родной тёти, Ривки. Ривка была замужем в Ярцеве за богатым фабрикантом обуви Йосифом Малкиным. Сестра помогала Белле, но помощь её была своеобразной. Раз в году на Пурим она присылала подарки( сейчас мы знаем, как это называется на иврите “мишлоах манот”). Кто-то из тех краёв привозил их Белле, и она в предпраздничные дни ходила на базар и спрашивала балагул, из каких они мест. Там она передавала возвратное угащение семье сестры. Когда девочки у Беллы подросли, сестра Ривка забрала сначала Марголю. Потом, когда Морголя вышла замуж за рабочего с фабрики Малкиных, Лазаря Риклина, вторая сестра - Бронислава отправилась помагать тётке. За то, что они жили там, кушали и одевались, платы не полагалось. На праздики их одаривали, как родственников, а в остальном, от прислуги не отличались. Разве что спали отдельно. Бронислава была в прислугах не долго. Старший сын Ривки, Марк, решил жениться и Бронислава, несмотря на то, что была на много младше его, очень ему нравилась. Характер у него был отцовский, и он настоял на своём. Марк был с отцом в деле почти на равных, а здесь всё-таки родня, и семья хоть небогатая, но достойная. Меир - человек уважаемый и учённый, Белла - тётка его. Умная и трудолюбивая женщина: детей плохо воспитать не могла. Файвл - младшенький - вообще скоро будет раввином, и будущее ему сулят просто блестящее. Он уже кантор знаменитый там, в Варшаве. Но больше всего, конечно, нравилась ему Слава. Очень скромная девушка, и глаза необыкновенные: синие с рыжими ресницами, мохнатыми и густыми.
Солнечные глаза у моей Славы, - говорил Марк своей матери.
И родители согласились. Теперь уже у Славы было трое детей. Но она осталась предана своей семье и, как могла, помагала родителям.
Ко времени возвращения Файвла домой, Слава была уже далеко за океаном. Йосиф Малкин предвидел все последующие реквизиции и уехал, пока выпускали со всеми детьми и внуками. Когда власти пришли реквизировать, дома никого уже не было. Но виновных всё же нашли. Кто-то подсказал, что жена рабочего Лазаря Риклина Марголя - родная сестра жены фабриканта Малкина, и её забрали на дознание.
-9-
Марголя. -5-
Особенно часто приглашали Файвла и его друзей, Моше и Зяму, в дом купца Смиловича. Невест в доме было много. Старшие братья, все в ермолках и с пейсами, были уже почти взрослыми. Двое старших так вообще собирались в этом году жениться. Те, что поменьше, уже помогали отцу в деле. А одного, средненького, отец даже послал учиться на адвоката. Он считал, что в делах скоро без своего адвоката не обойтись. Люди религиозные, с которыми он каждую субботу встречался в их знаменитейшей и богатейшей синагоге в Варшаве, за глаза , конечно же, его осуждали. Давал он на синагогу достаточно много и их досужих рассуждений о святости не принимал в расчёт.
Файвл учился с одним из сыновей купца в ешиве, дружили они в четвером, но дочка купца, Марго, просила брата приводить Файвла чаще, а он пользовался расположением матери к Маргоше и приводил всех своих друзей: и Моше, и Зяму. Мальчик любил их, как братьев, сдружился за долгие десять лет и знал, дом гостеприимный, людей всегда к обеду много; стол большой, обильный и места всегда хватит, приведи он хоть половину ешивы. Старший брат, Ицик, приводил своих друзей-студентов. Разговоры были общие и очень интересные, как для молодёжи, так и для взрослых: мамы Сарры, её сестёр Башевы и Миры. Женщины они были по-еврейски образованными, а Мира даже училась в гимназии.
Маргоша всегда просила Фаю спеть, и все гости просто не могли выразить своего восторга от удивления. Мальчик, ещё совсем мальчик! А какой у него голос! Мальчик не стеснялся. Он положил много труда и усердия, чтобы достичь такого мастерства, и считал заслуженными все эти восторги. Он не зазнавался, но было приятно получать в награду восхищение. Особенно он радовался, что доставлял радость Маргоше. Она розовела и прятала глаза. Она так гордилась Фаей и чувствовала, что старается он для неё. Ничего ещё не было сказано, но сердечки уже бились быстрее и близился миг, когда Маргоша всё расскажет маме, и мама обрадовлась необычности выбора своей старшенькой, умницы и баловнице папиной. Абрам никогда бы не обездолил свою любимицу. Он сам был из бедной семьи, и его тесть помогал ему стать на ноги, потому что видел - эти труды не зря, зять всё сделает для семьи.
Сейчас все сидели за праздничным столом. Отец был там и все слушали молодого кантора Файвла, который в этом году должен получить диплом казённого раввина и кантора. Отец похвалил друга своего сына и даже уделил ему несколько минут разговора. Спросил о родителях, как часто пишет он домой. Приятно было услышать, что отец мальчика тоже учёный человек - переписчик Торы. Наверное, он заметил, что Маргоша, его любимица и первеница, уже девушка, и пора ей подыскивать пару. Во всяком случае, он пообещал ему поддержку, если Файвл пожелает остаться в Варшаве.
Всё может быть, - сказал Абрам, - считай, что это твой дом, мальчик. Приходи, может я могу тебе что-нибудь посоветовать.
Прошло ещё несколько месяцев. Было лето, и они иногда ходили вместе гулять. Да, были уже тогда такие либеральные еврейские семьи, особенно в Варшаве, считающей себя почти что столицей Европы. Где-то там было маленькое селение Татарское, где его родня еле сводила концы с концами, сёстры шли в прислуги к своей же богатой тётке Славе: нянчили детей, работали по дому. Даже его любимая сестра Марголя, осталась неграмотной из-за этого на всю жизнь. А здесь уже шёл просвещённый двадцатый век, и еврейские девушки гуляли в знаменитых варшавских парках со своими еврейскими кавалерами. Маргоша гуляла с Фаей. Они радовались тёплому лету, красоте парка. Она рассказывала, как была с отцом и мамой в Париже. Отец ездил по делам, и мама взяла её с собой. Описала ему парижскую оперу и говорила, что с таким голосом, как у него, он вполне мог бы петь там. Файвл даже подумать не мог о таком, тем более он же учился, чтобы быть кантором в синагоге, а она об опере.
Приближается время, когда я не смогу долго, несколько лет, петь вообще. Мой учитель предупреждает меня, что это уже скоро. Тогда ты не захочешь видеться со мной? Да, Марго?
Нет, что ты. Мы всегда будем дружить: Моше, Зяма, ты и мой брат Броня.
А потом, в этом же четырнадцатом, началась война и всех учеников ешивы, раздав кому можно было дипломы раввинов и канторов, разослали по домам. Файвл успел только написать Марго прощальное письмо со словами первого признания, а увидиться им больше не пришлось. Все сотоварищи Файвла разъехались по своим домам. У кого-то этот дом был в России, у кого в Румынии, а у кого и в Германии. Так что бывшие ученики ешивы могли вполне встретиться на полях сражения этой войны по разные стороны линии огня.
Папа Абрам оказался одним из тех прозорливцев, которые ещё в конце двадцатых свернули свои дела в Европе и перебрались со всей своей многочисленной роднёй за океан. Там они пережили кризис тридцатых годов.Дружная семья выстояла, сохранила своё дело. Сегодня их внуки и правнуки говорят по-английски, не знают, как и мои внуки, любимый “маме лошн” и с трудом вспоминают, что их прадедушка приехал в двадцатых годах, ещё до Катострофы, из Варшавы. Никогда там не были и обо всём узнают из знаменитого фильма Спилберга “Список Шиндлера”.
-6-
Мой родной язык.
Ведь тогда на другом языке, кроме идиш, евреи и не говорили. Моя мама Хеся почти не говорила по-русски до самой своей смерти В тридцать седьмом начинала учиться в нулевом классе на идиш. Потом, в этом же году, закрыли все еврейские школы в Смоленске. Затем арестовали всех: и директора еврейской школы, и всех её учителей, и прокурора города, и многих других советских и партийных работников города. Конечно же, все они были евреи. Сейчас уже даже представить трудно, что жили мы в еврейских местечках, что окружение было всё еврейское. К сожалению, этот мир потерян для истории нашего народа, потому что представить, описать и воиспроизвести его практически невозможно и ...некому. Я до восьми лет не знала ни одного слова по-русски, и только в первом классе начала учить русский язык и писать на нём. На идиш писать и читать я не научилась. Мои старшие брат Марк и сестра Маня закончили семилетку на идиш, читали, писали и говорили на литературном еврейском языке. Мои внуки пишут и читают по-русски с трудом, идиш они вообще не знают, а их дети и внуки..?
Марголя всегда отнасилась к Файвлу, как мать. Она была самой старшей среди девочек, он - самый маленький в семье. Помнил, что ещё до Варшавы больше всего времени проводил с ней. Она и охраняла его и играла, когда он был совсем маленьким. Беллы не бывало дома целыми днями от темна до темна. Марголя кормила баловника и журила его. Долго, сама ещё маленькая девочка, она плакала после его отъезда и всё просила перечитать его последнее письмо. Так и не выучилась Марголя грамоте. Переехала к тётке в Ярцево, а там уже было не до учёбы. Хотя, как правило, еврейские женщины читали священные книги и учились этому. Но Марголя осталась неграмотной на всю жизнь.
Замуж Марголя выходила по-любви. За рабочего фабрики своего дяди Йосифа. Дядя помог им со свадьбой и, потом, немного с обустройством. Когда стала жить своей семьёй, она почти и не бывала у тётки, очень редко. А вот перед отъездом Йосиф принёс ей самые ценные вещи. В небольшом таком ящичке. Она и не заглянула в него. Родственники были уверены: Марголя сохранит всё, чего бы это ей ни стоило. Ведь уезжали они тогда с надеждой возвратиться в скором будущем, как только в России востановиться твёрдая власть и, конечно, в этом никто не сомневался, - это будет власть царя.
Так не получилось. Марголе пришлось пострадать за своих богатых родственников, хотя её семья была рабочая и очень бедная. Никакие пытки не заставили её выдать чужой секрет. Ей не верили и, в конце концов, она попала тоже в концентрационный лагерь. Вернулась, когда её старшенькой - Симе было уже больше трёх лет. Марголе повезло в замужестве. Лазарь оказался не только умным и добрым отцом и мужем, но и верным ей до самой смерти. Жизнь приготовила ей и ему много испытаний, но они всегда были дружны, перед невзгодами стояли вместе.
-10-
Файвл знакомился как бы заново со всеми своими родственниками, братьями и сёстрами. Хотел ближе узнать их, а может и спросить совет на этом перепутье своей судьбы.
Моисей с семьёй жил здесь же, и он мог в любой момент с ним встретиться и поговорить, даже наедине или в отцовском доме, когда он навещал родителей и братьев. Слава была уже далеко за океаном, а Софочка укатила в Петроград и там благополучно вышла замуж за деятеля революции и новой жизни. Жила она, судя по письмам, хорошо, мужа любила, только детей у неё не было. Так и осталась бездетной. После войны воспитывала племянницу Симочку, дочь Марголи.
-11-
Софочка.
Софочка - была девушка по-еврейски красивая, умная и учёная. Как вся еврейская молодёжь из местечек, Софочка уехала в большой город.
Все молодые стремились вырваться на свободу от засилья родителей и религии, которая в те времена была ещё сильна и соблюдалась всеми ревностно. Молодые стремились учиться, и такая возможность у них появилась. А головы, слава Богу, были весьма недурно подготовлены учением в еврейских школах и хедерах. Учились хорошо и появилось множество инженеров и врачей, адвокатов и партийных деятелей. Таким был и Софочкин муж, тоже еврейский местечковый парень, а теперь большой советский начальник - директор завода. Говорили, что он и партийным деятелем был не малым, чуть ли не с Лениным сидел в Разливе. Предвоенные годы они пережили благополучно. В первые месяцы войны, когда предлагали эвакуироваться, Софочка не соглашалась: “Я хотела остаться с мужем и мы всё не верили, что Ленинград может быть сдан”, - рассказывала она своей племяннице Симочке.
Несчастье с директором завода Гольдкиным, случилось в сорок втором году. Грузовик с продовольствием пошёл под лёд вместе с водителем и директором на знаменитой Ладоге. Софочка осталась одна. Было ещё далеко до снятия блокады Ленинграда, и надо было как то выжить. Она дожила и спасло её чудо и русская молоденькая медсестра Ниночка. После снятия блокады послали всех, кто мог ходить, по домам искать оставшихся в живых. Так Ниночка нашла нашу Софочку. Она только что дышала, а так была очень плохая. Ниночка отпаивала её кипятком и оттирала спиртом. Одним словом - спасла и они были дружны до самой смерти Софочки. Никого у неё роднее и дороже не было.
Софочка не получала за погибшего мужа ни копейки. То ли документов не было, а может были и другие причины. Но Софочка была классная портниха и этим зарабатывала себе на жизнь. Она помогала ещё учиться Симочке. Так они жили вдвоём, пока Софочка не умерла. Квартиру в доме выдвиженцев сразу же отобрали. Да Симочка к тому времени и не нуждалась уже. Учиться она закончила и вышла замуж.
-12-
Мендл.
Мендл, ко времени возвращения Файвла из концлагеря, был уже женат. Жили они с семьёй недалеко от родителей. Виделись братья не часто, но всегда относились друг к другу с лаской и пониманием. Мендл переживал за младшенького. Вскоре он с семьёй отправились тоже в большой город за лучшей жизнью и обосновались в Куйбышеве. Мендл работал на заводе и там потерял глаз. Деталь сорвалась со станка во время обработки, и он стал инвалидом. Работать продолжал на заводе и на войну не попал из-за глаза. Связь с родными отца после его смерти мне поддерживать не удалось. И вот стою я в известном всем ОВиРе в Москве в девяностом году и открываю паспорт. Сзади стоит какой-то мужчина и говорит:
Смотри, и у нас в синагоге главным был Йоффе.
Скажите, пожалуйста, в каком это городе?
В Куйбышеве.
Как звали вашего главного?
Мендл-Йосиф.
Вот, - отвечаю я случайному собеседнику, - это мой дядя. Если он ещё и пел в синагоге, то это точно он. Йоффе все были с хорошими голосами, и все пели в синагоге. Мой отец, покойный, имел даже диплом кантора и государственного раввина.
Да, он хорошо пел. Когда его хоронили, пришло очень много народа. Все евреи, с которыми он ходил в синагогу и многие, с которыми пропаботал всю жизнь на заводе, - отвечает он.
Когда это случилось?
В прошлом году, после Пейсах.
Да, это мой родной дядя. Долгая ему память.
-13-
Поговорить Файвл мог с братьями Хачке и Исаем. Они и по возрасту были ближе, и жили все вместе, здесь. Больше разбирались в делах округи. Бывали и в близлежащих местечках Хаславичи, Ярцеве. Но трудно было найти со своими общий язык. Долго он был вдалеке: маленьким уехал и теперь, уже взрослым, много знающим и много повидавшим, вернулся к ним. Не было у него никого роднее, но он со своим не большим, но внушительным жизненным опытом, никак не вписывался в рамки этой жизни. Кроме того, он эту, быстро меняющую жизнь, и не знал, а его жизненный опыт в этом не мог помочь. Как прокормиться и помочь родителям? Они ведь уже не молодые и достаточно потрудились в жизни. Сейчас им трудно, всё пошло прахом. Никто не уверен в сегодняшнем дне, завтрашний вообще неизвестен. Голодно всем, работы нет никому: разруха.
Меир не мог зарабатывать своим ремеслом переписчика. Белла уже не та проворная женщина, что могла на поденщине у крестьян работать всё лето и осенью получить плату и зерном, и овощами а потом ещё всю зиму прясть на заказ шерсть.
Белла радовалась “маленькому” сыночку, беспокоилась и переживала: “Не узнали бы, где он был последние годы. Не вспоминали бы ему учёбу в Варшаве. Сейчас к религиозным людям отношение совсем плохое со всеми новыми представлениями о религии. И чем Файвеле виноват, что его крошкой определили на учёбу в ешиву. Не дай Бог, кто доложит об этом властям. Надо ему менять место жительства. Нельзя ему оставаться здесь. ”
Поговорили об этом потихоньку с Меиром. Он очень огорчился: “Вот самый маленький, он ведь и не жил в доме. Времена настали. Как жить? “
-14-
Сваты появились у них в доме под вечер, неожиданно. Были они из дальних мест, но кто-то направил их к Меиру в дом. Белла пригласила незнакомых людей в дом, и они, поздоровавшись по всем правилам, сели за стол беседовать о своём деле. Невеста была из состоятельной семьи, возрастом уже немолода. Приданное давали хорошее и свадьбу очень торопили. Меир и Белла были ошарашены. Невеста была на пятнадцать лет старше Файвла. Отказ не последовал, но попросили дать пару недель не раздумье. Они плохо представляли, как начнут разговор с сыном. Он выполнит их волю, послушный еврейский мальчик, добрый и ласковый, но жизнь его, и так незадавшаяся, получила ещё один непредсказуемый поворот.
Файвл познакомился с девушкой, и она ему понравилась. Хеся была красивая и образованная девушка из богатой семьи фабриканта Шершова из Хаславичей. Старший сын Шершова был выборным в Государственную Думу и сразу после революции перебрался в Канаду. Проживал с семьёй в городе Оттава и зазвал туда же свою родную сестру Башеву с семьёй. Хеся оставалась дома одна с матерью. Фейга Шершова привыкла к хорошей жизни, была женщиной учёной и сведущей в религии и многих других вещах. Богатство давало ей большие возможности, и она обрадовалась, что дочь выйдет замуж за раввина, обучавшегося в самой Варшаве. Но это было потом, а сейчас Файвл решает всою судьбу сам. Размышления были даже приятными, будущая жизнь представлялась не такой уж мрачной. Разница в возрасте больше волновала его отца - Меира, чем его - будущего мужа. Что предвидел Меир в жизни своего младшего сына? Никто не знал. Даже Белле он просто сказал, что не одобряет этот брак и переживал всё в себе никому не жалуясь, но видно было: он страдал душой и телом. Стал плохо спать, с грустью смотрел на Файвла и сокрушался про себя о его неудавшемся служении Богу, о незадавшейся судьбе и предстоящей женитьбе.
“Почему самый талантлевый и способный, самый учёный и добрый из моих сыновей так несчастлив в жизни? Чем я прогневал тебя, Господи?”- повторял он про себя и тихонько плакал, когда никто не видел и рядом не было Беллы. Она плакала тоже украдкой.
Меир не был на вскоре состоявшейся свадьбе. Люди осуждали его, он не обращал внимания и просто страдал сам. В последний момент Файвл тоже изменил своё решение и исчез из дома за несколько часов до торжества. Но его “дружки” знали своё дело, нашли и привели под “хупу”. В местечке было о чём поговорить. Никого не интересовали чьи-то страдания. Просто можно было посудачить о богатой и красивой невесте, которая на пятнадцать лет старше двадцатилетнего жениха. Много успел молодой до свадьбы, и его только начинающаяся семейная жизнь тоже была необычна.
Поселились здесь же, в Татарском. На обзаведение дала тёща, а Файвл начал петь в синагоге и немного зарабатывать закройным мастерством. Вскоре все уже знали, что он большой мастер и в канторском пении, и как закройшик любой обуви.
Случилось несчастье: Меир сильно простудился в бане, заболел восполением лёгких и оставил свою семью навсегда. Хоронили быстро, как принято у евреев. Потом все братья сидели “шиву” в родительском доме. Белла тоже стала болеть, но держалась как всегда.
-15-
Первенца Файвл назвал Меиром. Хеся хорошо ухаживала за сыном, любила его, позднего и долгожданного. В это время в Смоленской глубинке при родах шестого ребёнка умирает жена старшего брата Моисея. Родители согласно еврейской многовековой традиции решают забрать младенца. Отец берёт подводу и привозит его к нам. Мама кормит обоих крошек. Через неболшой промежуток времени, когда Меиру был уже год , он умирает, а сын Моисея, названный Хачке, остаётся жить и мама продолжает его кормить. В еврейских местечка, при наличии большого количества детей, оставшийся в живых родитель не мог продолжать жить в одиночестве: просто такие семьи не могли выжить. Кто-то должен был работать, кто-то справляться с домом. Повторно женились быстро. Моисей тоже женился. Взял женщину с шестью детьми. Другая за него бы и не пошла. Отец как-то поехал проведывать его и ...забрал всех оставшихся пятерых. Четырёх мальчиков и одну девочку. Все были ещё совсем маленькими. Мои двоюродные братья и сестра остаются у нас до самого начала войны. Потом мама родила Паю, умницу и красавицу. Как она её берегла, вспоминая маленького Меира. Девочка росла хорошая, уже помогала по дому, веселила душу ей, бабушке Белле и папе, любимому, заботливому и доброму Файвлу. Все стали называть его на русский манер Павел Миронович. Уже и в документах новых был так записан. А евреи в синагоге и на улице продолжали говорить ему Файвл и очень любили своего молодого раввина и кантора, гордились его пением и учёностью. Был у них ещё один ребёнок - мальчик, но прожил всего несколько дней.
-17-
Письма в те годы приходили свободно. Слава благополучно проживала в Америке и, в год начавшегося НЭПа прислала своему брату подарок: всё оборудование для обувной фабрики. Все братья начали работать на фабрике под руководством Файвла, как специалиста закройщика. Постепенно фабрика завоевала хорошее имя. Из соседних сёл приезжали заказывать обувь у Павла Мироновича: сапоги себе, туфли дочкам, жене, лёгкую для маленьких детей. Платили, конечно, зерном, а не деньгами. Так что приходилось заниматься и реализацией зерна, которые в те годы стоило копейки. Но годы шли и семья вся вместе как-то становилась на ноги после стольких лет нужды и лишений. В самый расцвет НЭПа на фабрике у Павла Мироновича работали до восьмидесяти рабочих. Все хорошо зарабатывали и были довольны хозяином. Но, как всё хорошее, это продолжалось не долго.
За это время Хеся благополучно родила ещё двоих детей Марка и Марию. А в тридцатом уже родилась последняя девочка - я, Эстер Йоффе.
В этом же году бандиты обворовали фабрику. Увезли не только все станки и другое оборудование, но и весь материал, необходимый для пошива. Отец рассказывал, что он должен был платить ещё большую сумму поставщикам, а семья осталась нищей с четырьмя детьми, я была вообще трёхмесячной.
Погрузили всё на подводы, что осталось, и поехали в Хаславичи к бабушке Фейге, маминой маме. У неё был большой дом. Там хоть жить было где. Вообще жизнь дарит много и грустного и смешного. При этом переезде, когда вся семья была в ужастном состоянии после случившегося, меня положили на подводу и накрыли сначала, как надо, чтобы не замёрзла, потом забыли и нагрузили ещё что-то сверху. Когда приехали на место, то эта крошка уже не дышала. Слава Богу был по близости врач, который спас меня. Тряс до тех пор, пока я не закричала и это было счастьем для всех. Не хватало после случившегося, потерять ребёнка.
К этому времени НЭП уже начали ликвидировать. И отец часто говорил, что нашу семью этот грабёж спас. Иначе неизвестно, где бы мы были. Голодали, бедствовали, но всё-таки жили, а если, как нэпманов, то всё было бы намного хуже.
Файвл пел в синагоге, был раввином в Хаславичах. Он вспоминал, как его тёща подала на него жалобу в суд. Причина была очень важная: “Раввин читает “брахот” очень быстро и поэтому мне ничего не понятно.”
Раньше суды в еврейских местечках были раввинатские, то есть всё решал раввин. А теперь суды были советские, но слава Богу и там были одни евреи. Местечко оно и есть местечко. Устроили суд, и судья говорит: “Уважаемая Фаина Наумовна! Мы присуждаем раввину местечка Хаславичи десять лет ссылки по поданной Вами жалобе.”
Действительно ли испугалась бабушка или так же смеялась над судьёй, как и он над ней, - никто мне сейчас не расскажет. Но она стала говорить о незаслуженно тяжёлом наказании.
Я просто прошу, чтобы он читал понятно и я могла успеть за ним по книге читать “брахот”.
Все выходили смеясь, и долго ещё в Хаславичах рассказывали и смеялись не злым еврейским подшучиванием.
-18-
Положение нашей семьи было очень тяжёлым. Отец боялся оставаться на одном месте. Каждые три-четыре месяца мы меняли место жительства и это, наверно, спасло нашу многодетную и многостра- дальную семью. Отец был записан у властей в документах как казённый раввин. Это в годы борьбы с религией было очень опасно для него самого и для всей нашей семьи. Были и другие очень уважительные причины его страха. Фамилия - Йоффе.
У дедушки Меира было 2 брата. Один из них - будущий академик - в возрасте семнадцати лет перешёл в католичество, чтобы иметь возможность продолжать учёбу в высшем учебном заведении. Он был отлучён от еврейской религии и вся родня отреклась от него. До десятого колена никто из семьи не должен общаться с ним и его потомками. Мы и не знакомы с ними. Об этом всём помню, наверно, я одна. Мои дети и внуки, спроси их об этом, даже не слышали. Не интересно им сейчас это.
Второй брат дедушки, с той же фамилией, был большой революционный деятель. Он участвовал в подписании Брестского мирного договора. Но в описываемое время на этот договор посмотрели, как нанёсший ущерб социалистическому государству, и подписавших обвинили в этом. Короче говоря эта фамилия была во всех газетах, среди участников процесса. Конец, как говорится, известен - расстрел. И кто мог быть уверен, что не привлекут и моего отца, тем более казённого раввина. Так мы покинули и дом бабушки Фейги. Оставили её старую и больную на попечение родственников, которые поселились вместе с ней. Мы были бедны, но выбирать надо было между жизнью и бабушкиным просторным и благоустроенным домом. Семьи были дружными или слово мужа было безприкословным? Мама была уже тогда очень больна и могла не согласиться покидать родительский кров. Да и маленьким детям было бы лучше в своём доме. Но мы уехали. И так не один, и не два раза. Скитались по чужим местечка и деревням в смоленской, брянской, курской, тамбовской глухомани. Жили в чужих домах, хатах. Отец подрабатывал сапожным ремеслом. Семья голодала. Дети болели. Но мы все остались живы, кроме самой старшенькой - Паи. И папа не попал ни в число репрессированных, как раввин, ни как бывший владелец обувной фабрики. Так продолжалось несколько лет. Потом мы опять вернулись в Смоленск. В то время уже все занимались коллективизацией. Это была другая “ компания” и мы к ней, на наше счастье, не принадлежали.
-19 -
Мама болеет всё больше и основная нагрузка ложится на папу. Он всё успевал. Только он так умел. Мой терпеливый и трудолюбивый папа. И всё это время он оставался раввином города Смоленска и пел в синагоге. К началу войны племянники выросли и стало казаться, что может быть в доме не так голодно - они все уже работали.
Самый маленький из племянников - Хачке, которого папа забрал первым, выучился у папы и стал классным закройщиком обуви. Первым из всех женился и перед войной у него уже было двое детей. Жил он недалеко от Смоленска. Его тоже призвали, но он успел отвезти сою жену и детей к отцу своему Моисею в село, где тот жил до самой войны. Сам ушёл на фронт. В том селе вместе со всеми оставшимся там евреями погибла вся его семья.
Хачке вернулся после победы, нашёл нас в Смоленске. Я помню его сидящего за праздничным столом в нашем доме. Он не мог есть совсем. У него было восемнадцать ранений за войну. Через месяц его похоронили. Поэтому папа считал, что из племянников никто не вернулся с той проклятой войны.
Мой любимый и дорогой папа, самое страшное, что было в твоей жизни, по моему мнению, - это то, что ты всю свою жизнь прожил в страхе. Детские воспоминания, связаные с учёбой в Варшаве, оставили в твоей душе обиду и непонимание - почему у меня отобрали радость детства? Потом мнимый расстрел. А после него - боязнь всего и всех: чтобы не узнали про концлагерь, чтобы не донесли про то, что ты учёный раввин, чтобы не заграбастали за родство с врагом народа. Боязнь за детей и жену. Они ведь тоже могли пострадать. И так всю жизнь - бояться, бояться, бояться... Проклятая еврейская галутная боязнь! И так же мы начинали свою жизнь. Это уже в шестидесятых стало чуть-чуть легше дышать и то не очень.
-20-
Вот я возвращаюсь к началу войны. Мы убегаем знаменитым Смоленским лесом. Отец ведёт нас по только ему одному известному направлению. К нам присоединяется молодая русская женщина с крохотным ребёнеком, несколько месяцев от роду. Она была совсем одна в лесу и рада, что встретила таких же беженцев. Папа долго просматривает свободное пространство, если нам надо пересечь поляну. Он выбирает поляны самого маленького размера, чтобы миновать её как можно быстрее. На второй или на третий день нашего лесного похода мы натыкаемся на поляну внушительных размеров. Надо её пересечь. Дорога была видно не очень далеко, потому что всё время слышали шум продвигающихся немецких войск. Мы начали переходить через поляну и были уже почти на середине, когда на эту же поляну стали садиться один за одним немецкие самолёты и из них вываливаться вооружённые солдаты. Нашему ужасу не было границ. И в этот момент отец заметил, что рядом с нами находится небольшой мосток перекинутый видно через овражек. Мы все в мгновение ока оказались под этим мостком. Отец показал женщине, что она должна следить за ребёнком и, если он начнёт плакать, накрыть его подушкой. Я видела, что отец слегка отвернувшись от нас, начал беззвучно молиться. Солдаты всё прибывали и прибывали - их высаживали из самолётов. Теперь мы уже их только слышали. Они строились, слышались отрывистые команды. Потом стал слышен рев двигателей автомашин, которые тоже выгружались самоходом из самолётов. Солдаты садились в машины и уезжали в направлении дороги. Через короткое время на поляне не осталось никого кроме нас. Мы, конечно, решились выбраться из спасительного укрытия не сразу. Долго прислушивались: не слышно ли чего. Отец выбрался первым из-под мостика и позвал нас тихонько. Уже смеркалось и мы быстро-быстро пересекли поляну. Помню, первое, что он сказал нам после столь чудного избавления: “Дети, Бог есть!”
Меня всегда удивляли отношения моего отца с Богом. Они видно были непростые. Отец был учёным евреем и знал многие книги напамять. Но, то ли отобранное детство, то ли большие знания, не давали ему веры беззаговорочной, которую стремились воспитать в нём с детства. И столь чудесное избавление было послано ему, как подтверждение Божественного присутствия.
Мы выбрались через несколько месяцев блуждания по лесам на незанятую немцами территорию, как это сейчас называется - в эвакуацию. Как все мучились, голодали и ждали победы над врагом. Папа работал. Мама болела. Мы учились. После освобождения Смоленска - вернулись. Города не было - одни руины.
Опять было трудно, голодно. Мы с сестрой и братом учились. Я стала учительницей математики. Но папы уже с нами не было. Он болел сердцем и умер не дожив до пятидесяти лет. Светлая память тебе большой человек, казёный раввин и замечательный певец еврейской музыки Файвл сын Меира и Беллы Йоффе.