Серый осенний провинциальный город. Мрачная однокомнатная квартира в доме, построенном во времена брежневского "застоя". Прикованная к постели старуха громко стонет. Она давно уже не выходит из дома. Когда-то она часто сиживала с другими бабулями на лавочке, болтала о жизни и ее трудностях, нянчила чужих детей и внуков, но катаракта, однажды сказавшая свое "нет", вот уже лет десять как стала для нее приговором. Этого понять не мог никто, ведь помутневший хрусталик легко оперируют и зрение полностью возвращают, однако, она на операцию не согласилась. Дверь в ее квартиру-клетку открывалась, в среднем, два раза в неделю - когда необъятных размеров мешкообразная женщина выходила из вечно закрытой квартиры и когда заходила обратно. Один раз в неделю она посещала магазин, чтобы поддерживать жизнь в двух никому не нужных телах. Это была дочь той самой старухи. Когда-то она беспробудно пила, затем бросила, и с тех пор превратилась в очень замкнутого человека, почти перестав выходить из дома. Когда ей удавалось встретить на улице кого-то из соседей, она поступала так. Если соседи ей были знакомы по прежней, открытой жизни, она с ними здоровалась, затем резко опускала голову и тихо шла вперед, волоча тяжелые, огромных размеров сумки. Если же люди вселились в этот дом недавно, и она не была с ними знакома, женщина просто шла вперед, не обращая на них решительно никакого внимания.
Они просыпались вечером. Чем ближе к полуночи, тем сильнее начинали греметь у них сковородки и громче слышаться голоса. Дочь общалась с матерью исключительно матом. В основном, громко крича и мешая спать большинству соседей. Иногда, когда матери становилось плохо, она бежала к ней, тряся своим грузным немытым телом и начинала рыдать "Мама, мама...". Мать только стонала и плакала. Больше они, по-видимому, никак не общались.
Анна Евсеевна в годы Великой Отечественной побывала в плену у немцев. Много ужасов довелось пережить этой несчастной женщине, и даже сложно сказать, чем, в сравнении с немецким пленом, стало это добровольное заточение в однокомнатной квартире. Было ли это избавлением и от чего? Неплохая пенсия, компенсации от правительства Германии, почему бы не жить достойно на старости лет? Впрочем, ни пенсию, не компенсации они с дочерью не получали годами. Они просто не открывали двери почтальону, который не оставлял надежду и каждый месяц, двадцать третьего числа, звонил в двери соседям, чтобы задать один вопрос: "Они живы?". Что могли ответить соседи, если они, в сущности, ничего не знали об этих странных людях... Жанна когда-то работала в магазине, была неплохим продавцом, но алкоголизм постиг ее в неудачный для всей страны момент - в начале 90-х годов прошлого века. Потом безработица, торговля семечками на автобусной остановке, затем - полная смена образа жизни.
В сущности, они были одни в этом мире, без родственников, без участливых соседей, без внимания со стороны государства. И только одно существо хотя бы обращало на них внимание - безмолвная Мурка, о чьем существовании соседи знали только потому, что изредка кошку выпускали на балкон, где животное спало на старой тумбочке. И даже Мурке они были небезразличны по весьма меркантильной причине - ей доставались объедки из тех двух огромных сумок, которые Жанна один раз в неделю притаскивала из близлежащего магазина.
Однажды в квартире стало тихо. Вместо привычных криков с матерщиной вечерами были слышны лишь чьи-то тяжелые стоны. Соседи за стенкой забеспокоились и забили тревогу. На стуки в дверь в этом страшном разбитом логове никто не реагировал. Впрочем, как и всегда. Но именно в тот осенний день это удивляло. Стоны, усиливавшиеся ночью, не давали спать соседям за стенкой, и те вызвали милицию. Первый наряд милиции, который приехал посреди ночи, не стал взламывать дверь и уехал. Но в следующую ночь всё повторилось. Вечером соседи собрались вместе, и с новым нарядом милиции взломали дверь одинокой квартиры. Оттуда шел трупный запах, перемешавшийся с застоявшимся духом мочи.
Жанна умерла. То ли от спиртного, к которому вновь пристрастилась, то ли от болезней, запущенных из-за своего затворничества. По коридору, в котором не было лампочек, бродила одинокая кошка, обдирая свисающие со стен куски обоев. В ванной лежала стонущая заплаканная старуха, застывшая в позе просящего. В кухне стояли пустые бутылки и испорченная еда.
Анна Евсеевна уже два дня лежала в ванной. Как она приползла туда, конечно, ей было не вспомнить. Труп Жанны лежал около кровати, где она и умерла. Рядом валялась сберегательная книжка с приходом в шестьдесят тысяч рублей. Уже позже выяснилось то, что Жанна серьезно болела, что за день до вскрытия квартиры случился приступ, и что соседи с третьего этажа слышали ее предсмертные крики о помощи, но никак не отреагировали. Как много безучастных людей ее окружало...
Анну Евсеевну, которую до затворничества весь подъезд знал как заводилу и верного помощника в уходе за маленькими детьми, было не узнать. Она не могла говорить, только плакала. Но соседей со второго этажа, за чьими детьми когда-то присматривала, Анна узнала. Наверное, в эту долю секунды перед ней пронеслась вся та жизнь, которую она провела до затворничества, когда она ещё могла видеть белый свет и когда общалась с кем-то, помимо своей дочери. Сейчас она ничего не видела, но узнала по голосу людей, с которыми лишена была возможности просто говорить, сидя в своей мрачной однокомнатной клетке. Плакала ли она от того, что вновь слышала слова, не похожие на маты... Или от горя... Или от страха перед настоящим и будущим... Был ли у нее страх перед прошлым, проведенным в этом однокомнатном концлагере?
Слова соседки Лены "Какая хорошая была бабка! Что с ней сделала эта зараза!" звучали лейтмотивом выноса двух тел - живого и мертвого. Сколько ещё сможет вынести живое, неизвестно, но плен, длившийся десять с лишним лет, прерван. Правда, означает ли свобода жизнь?
Ужасное случилось вчера. Квартиру, где двое суток лежал труп Жанны, и комнату, откуда я пишу эти строки, разделяет лишь тонкая бетонная стенка... Как все мы стали безразличны к окружающим нас людям...