Вокруг нас шепелявили сосны и гундосил бесполый кустарник. Шумный, как пустота многолюдья.
В небо, затянутое голубым пододеяльником черной бездны, колотился небольшой лес. Хвойный и по- летнему парной. Да и не лес это был, а скорее роща. Но и здесь чувствовалось достаточно места, чтобы закопать все на свете.
И даже меня.
Хорватия, она только на карте - горы да горы, а на самом деле лесов здесь хватит на всех.
Земля в конце июня в этих краях уже прогревается и воздух кажется душным - то ли от испарений зелени, то ли от озона.
Но для горожанина- мутанта и его много.
Ненавижу как они дышат, - сказала зависть и задохнулась от любви к себе.
А я всегда тепло завидовал деревьям. Они разные, но без претензий друг к другу. И земля у них одна, и небо тоже. И потолок, который не давит. И рады они не тому, кто выше или больше и где упало их зерно, а простому такому чуду как само их появление. Когда далеко не из каждого застывшего зернышка вдруг прорастает жизнь.
И им, возникшим из ниоткуда, этого достаточно.
Повезло...
Вот и весь смысл.
Каждое утро я просыпаюсь. И этим отличается жизнь от смерти.
А в лесу мне действительно было трудно дышать. Воздух трамбовал легкие, простукивая затылок в такт сердцу. Словно их у меня стало два. Но голова была пуста и тяжеловесна. Как машина, в которой мы, четверо, приехали на отшиб этот мира.
Вернее, ехали трое сопровождающих. А меня везли, зажав коленями на заднем сидении обычного, без опознавалок, авто.
Здесь не курят, - сказал тот, что был за рулем, когда я попытался вытащить сигарету.
На нем была серая форма хорватского полицейского и лицо человека от земли, привыкшего ежедневно пить сливовицу и резать свиней на исходе субботы. Двое других, в штатском, не отвлекаясь, смотрели вперед.
Они ехали молча и сосредоточенно. Они куда-то меня везли. И им это не нравилось.
До войны оставались считанные часы..
Трудно понять, что порой движет поступками человека, когда они далеки от здравого смысла. Идут же люди в горы, на ледники. Втискиваются в карт или садятся в неиспытанный самолет. Сын Рокфеллера безвозвратно едет к каннибалам Новой Гвинеи...
Но для них это не означает перемену жизни. Это просто эпизоды, из которых она складывается. Как кольца на тех же деревьях.
Некоторые думают, что изменить жизнь - словно поменять географию или близких людей - из тех, кто рядом. Как жажда новизны и цветных перьев, ослепляющих очередного партнера во времена пряных желаний молодости.
Но времена выцветают, а перья осыпаются.
И гусиная кожа никчемности проступает под макияжем слов и дутой значимости названий.
И те, кто постарше, придумывают, оглянувшись, уже свое объяснение - кризис среднего возраста. Мол, переоценка ценностей.
А какая у них может быть переоценка, если ценностей-то и нет.
Только ценники...
Вместо "Слава КПСС" объявили "Слава Богу".
И слава Богу...
Меня ничего не связывало с Хорватией. Не было ни знакомых, ни друзей. Но страна, которая называлась Югославия, уже разваливалась на части. И вот- вот должна была загореться.
Мне почему-то это казалось генеральной репетицией предстоящего распада Советского Союза. И я хотел понюхать, как такой сценарий обкатывается на Балканах. Тогда, летом 1991-го .
- Ты бы лучше потом приехал, через несколько лет. Глядишь, все это закончится, - поднял рюмку сливовицы Жарко, студент и будущий врач, когда мы определились, где присесть за столик, неподалеку от площади Республики, центровки Загреба.
Вокруг было тихо и по- провинциальному спокойно, но чувство опасности и готовность к взрыву буквально висели в воздухе. Вместе с верноподданническими, скорее трусливо, чем гордо, натыканными на каждом доме шахматными хорватскими флагами.
Многочисленные полицейские настороженными взглядами на улицах и даже из подворотен старинных чистеньких домов прочесывали всех подряд. Казалось, что они не смотрят за порядком, а контролируют город, словно переодетые в иную форму военные патрули нерегулярной армии. Так оно и было.
Загреб находился по сути на неофициальном военном положении. Многие правительства Европы уже предупредили своих граждан воздержаться от поездок в Югославию и праздношатающиеся иностранные туристы на веревочках сладкоголосых гидов, даже в центре города, не мельтешили, как попало. Чтобы взбираться на камни, метить чужие памятники и резать мясо под красное вино в той же Европе были места и поспокойней.
Жизнь прекрасна.
До безобразия.
Но лучше этого не знать.
А здесь готовилась бойня.
Половина военных уже носила новую серого цвета форму с нашивками " полиция". Другая половина донашивала обмундирование югославской милиции с шевроном на рукаве.
Охранявший американское посольство молодой хорват с автоматом на плече, показал мне перебитую, в шрамах, руку и пожаловался, что недавно, возвращаясь вечером с дежурства, он оказался в кольце молодых патриотов.
- Они избили меня, потому что я носил старую милицейскую форму. Решили, что и вправду милиционер и, значит, еще вчера защищал коммунистов. Так и кричали. А я даже слова не успел сказать.
На самом же деле он уже был наемный военнослужащий неофициальной хорватской армии. А точнее - национальный гвардеец. Правительство стало создавать новое воинство под видом расширения полиции и за счет молодых рабочих, ставших безработными.
Так, сначала забрав все, людям дают и заработок, и надежду.
Но, прежде всего - автомат.
Их привлекали в полувоенные формирования, селили в общежитии, в комнате на двоих, платили по пятьсот немецких марок в месяц и представляли как полицейские подразделения, не давая, таким образом, повода для югославской армии вмешаться. В свою очередь, небольшие безоружные группы солдат ЮНА еще встречались и в Загребе. Но только у вокзала.
- К сумеркам никого из нас в городе не будет - пояснил присевший на скамейку военный. - Опасно, могут избить. В подразделении уже нет хорватов, одни сербы. Еще немного и, похоже, нас здесь скоро вообще не останется...
Прошел год, как к власти, на волне свободы, антикоммунизма и местечкового патриотизма, помноженных на миллионы эмигрантских долларов , вполне демократическим путем пришел бывший югославский генерал Франьо Туджман . В юности он был ярым сталинистом, затем ортодоксальным коммунистом, но ближе к своим пятидесяти годам перековался в крайнего националиста.
Ненавидеть всегда легче, чем любить. Поэтому верующих больше, чем людей. Но меньше, чем радетелей за веру.
Они лобызают себя "господами", а злобы все равно как у "товарищей".
На место чужих чиновников из Белграда пересели свои, для кого-то, хорватские. Сын нового президента немедленно открыл бизнес и получил государственный подряд на производство официальных флагов и гербов. Их обязали приобрести всем предприятиям и учреждениям.
Остальные пропатриотились на всякий случай, чтобы не обвинили в интернационализме. И тоже прикупили соответственную власти атрибутику.
Мода на всеобщее братство прошла - наступали времена единства и сомкнутых, как зубы, рядов.
Все стали патриотами или по меньшей мере заткнулись. А сын президента, по большому счету, в одночасье разбогател.
Так власть имущие обеспечивают будущее своих детей и одновременно учат бескорыстно любить отчизну.
Если государству нужна твоя жизнь или деньги, оно тут же называет себя Родиной.
Поэтому, нечего лицемерить.
Власть - имущим!
А вся власть - Советам безопасности!
Остальное рвите друг у друга сами.
Это и называется демократией.
В киосках еще можно было купить некогда центральную газету " Политика", но югославское телевидение из Белграда уже не транслировалось.
Зато коробейники на площади Республики вовсю продавали портреты поглавника- фюрера фашистского государства Анте Павелича, чьи черные, как униформа, усташи в свое время, создали, благодаря Гитлеру, независимое государство.
Они ввели единое католическое вероисповедание, объявили войну Советскому Союзу, направили на Восточный фронт своих солдат и повелели за каждого погибшего усташа казнить десять заложников. И еще, очищая независимое государство, усташи построили 24 концлагеря, вырезав во имя веры и свободы сотни тысяч сербов и практически всех сорок тысяч здешних евреев.
- Мне повезло, - по-солдатски прямо сказал президент, однажды наградивший себя сразу девятью медалями уже своей новой Хорватии, - Мне повезло, что моя жена не сербка и не еврейка...
Так закалялась сталь независимости на неисповедимых путях в Европу.
В редакции либеральной местной газеты, куда я забрел за ответом, что на взгляд журналистов происходит в их стране, которая почему-то еще называлась Югославией, коллеги стушевались и не знали, как разговаривать.
Я встретил растерянность, страх и... Жарко.
Он оказался хорватским сербом и пришел в газету, чтобы сообщить никому не нужную новость. Опасную для тех, кто ее знал. И прежде всего - для журналистов, не желающих рисковать своей работой и положением.
В смысле положением " лежа" - самым престижным и безопасным при стрельбе по команде сверху.
В университете молодые националисты- усташи тайно составили списки студентов- сербов и, как объяснила Жарко взволнованная подружка-хорватка, в лучшем случае не сегодня- завтра могут начаться этнические чистки, то есть бойкот и избиения. А там недалеко и до резни...
- Я боюсь - понизил голос Жарко - Я боюсь и все. Что-то вдруг случилось в нашем мире. Мы живем в небольшом городе в глубинке Хорватии, но вместе с братом учимся в столице. И каждый день звоним домой к родителям, отмечаемся, чтобы они не волновались. Не закончится для нас это добром. Тем более - добавил он, - что усташи уже не просто маршируют с флагами и факелами, но и создают свои батальоны смерти.
- Где ? - насторожился я, помятуя, что люди любят запугивать и себя, и других, поскольку это дает им смелость жить дальше. Почем зря.
- Да рядом с Загребом, километров сорок... - Жарко пододвинул к себе вторую рюмку сливовицы - в деревне Кумровец, где Тито родился. Я слышал, что там формируют хорватский спецназ из эмигрантов. Они и начнут резать, когда дадут команду выступать...
Утром я сел в рейсовый автобус до местечка Кумровец...
Таксист забросил меня прямо под шлагбаум, за которым среди леса стояли бараки военного типа. Глянул исподлобья, затем молча, не пересчитывая, взял деньги и сразу умотался.
- Надо было дать меньше, - подумал я и огляделся.
Лето рыдало и свистело, как пьяный курильщик в духоте бронхиального похмелья. Проселочная дорога между деревьями блудила куда-то налево, в сторону. Но далеко и виртуально. А заканчивалась буквально под ногами. В реальности.
Первым и единственным желанием было рвануть назад. Не знаю куда, но подальше.
- Эй, - плечистый качок в майке и зеленых камуфляжных брюках, заправленных в высокие армейские ботинки, одной рукой метко навел на меня полуавтоматическую винтовку. - Ком цу мир...Пошли мол...
В предбаннике штаба, похожего на полицейский участок, старший по виду офицер, но без знаков различия и при полном камуфляже американского образца, начал проверять мои документы. И запутался, что не мудрено.
По- английски он почти не говорил или прикидывался, но понял, что я западный журналист, который как-то узнал о возрождающейся хорватской армии и о ее первом подразделении.
Вот и примчался, без сопровождения, аккредитаций и разрешений, чтобы познакомиться с бойцами демократической страны и рассказать о них всему миру, если можно.
А, ежели нельзя, то значит нельзя - и пора возвращаться обратно в Загреб.
Он явно не знал, что со мной делать и более часа болтался где-то в глубине здания, дозваниваясь начальству и пытаясь получить внятные инструкции. Охраняющий меня солдат решился со скуки поговорить по- немецки.
Я напрягся, отчаянно кивая , но кроме " хенде хох" и " Гитлер капут" в голову ничего не приходило. Видимо, работала генетическая память и дурная наследственность. Кто ж знал тогда, что мои деды и прадеды не за тех героически воевали.
Современное, из мира кино, " дас ист фантастиш" я проговорить постеснялся, решив, что это не к месту.
Пришлось молчать , с интересом оглядываясь по сторонам и глупо, по-американски, улыбаясь всем, каждому и главное - себе.
Вскоре стало понятно, что я арестован и даже отлить в туалет повели в сопровождении двух бойцов, которые, не отрываясь, отслеживали там каждое мое движение.
- Поцы, - беззлобно подумал я, поймав из-за этого последнюю каплю в штаны.
Двое парней, лет под тридцать, подсели ко мне, сменившись из караула. На одном была просто зеленая футболка, заправленная под ремень с армейским ножом, перехваченным у рукоятки кожаной петелькой на кнопочке. На другом - рельефно обтягивалась черная майка с черепом и костями, и готической надписью... " смерть сербам".
Они оказались эмигрантами из Австралии и Аргентины. Оба - из организации усташей, чьи родители после войны ушли из страны вместе с немцами, а затем перебрались куда подальше.
- Мы приехали бить сербов, - поочередно отстрелялись они, обрадовавшись возможности поговорить по- английски - И коммунистов. Но это одно и то же...
Больше парни не успели ничего сказать, поскольку снова возник старший, деловой как вышибала при должности, и резко прогнал их восвояси. Насколько я понял, он упрекнул охранника за то, что тот разрешил разговаривать с задержанным, и от этого, не скрою, внутри поплохело.
- Грохнут к чертовой матери - и концов не найдут. Да и искать некому.
Я остановился даже не в гостинице, а в типовой девятиэтажке какого-то микрорайона , у частной хозяйки, встреченной на вокзале.
На стенах висели плакаты с видами единоборств. Ни инструкций, ни флажков, ни шевронов. Ничто не напоминало об армии или о государстве, и это было красноречиво и тем более тревожно.
Еще через час двое в штатском и полицейский с постным лицом хлебореза подогнали гражданскую машину и, зажав меня с двух сторон на заднем сидении, куда-то повезли. Они были очень недовольны жизнью или мной. Возможно, обоими.
- У нас не курят, - только и сказал полицейский, когда я попытался размять тишину сигаретой.
Машина шла по узкой сельской дороге, весело и с ветерком, вроде как прямо. И вдруг свернула в сторону, в лес, похожий на густые хвойные посадки.
Мы запрыгали на колдобинах и тени от ветвей побежали по лицам, немые и липкие. Как моя ладонь.
- Выходи, - показал полицейский, когда мы наконец выехали на какую-то полянку, окруженную деревьями и кустами. И добавил по-хорватски - Покури. Может, больше и не придется...
- Курить вредно, - хмыкнул другой, штатский.
Твою мать....
Они вышли, разминаясь, и встали с трех сторон, не глядя. Они вообще за все время ни разу не тюкнулись в мою сторону. Словно меня и не было.
Господи - молча прикурил я, удивляясь отупелому спокойствию в руках и в душе - Господи....Никогда и никуда больше не полезу. Никогда, Господи... Зачем она мне, их эта война? Господи, пронеси...
Мы словно остались вдвоем во всем мире.
Он - которого почти нет.
И я - которого почти не было.
Слова всплывали из ниоткуда, как средневековье окружающих лиц. Безликих, но заполняющих пространство и даже небо. Глаза мои были пусты и расслаблены, почти беспечны, хотя я старался видеть всех сразу. И их, но особенно листву.
Ветер выл к непогоде. И солнце хорватской свободы скалилось в рябой траве, метающейся в тени безымянного, как я, лесного дерева.
Сигарета догорала.
- Хорошо у вас здесь, красиво... - я бросил окурок, растер его, как государство человека и, подняв голову, вдруг наткнулся на то, что все трое смотрят на меня.
- Ну что, поехали, бандеры...- Они удивились, не ожидая услышать русскую речь. Но промолчали.
И мы поехали.
- Ты , парень, не понимаешь - война начинается... - дернулся, копаясь в бумагах, мужик в кабинете местного здания госбезопасности под названием, если не ошибаюсь, министерства информации.
- Сталинка, - уважительно подумал я - оглядывая высокие потолки и солидную казенную мебель - Вот и посмотрел Хорватию. Нет, чтобы пробежаться по кафушкам и по блядям, как все приличные люди отмечаются. Был мол - видел. Жизни захотелось...
- Может, посидим где-нибудь, кофе выпьем? У нас хороший кофе, - сказал следователь, записав на магнитофон, для отчета, всю мою биографию.
Его явно отпустило.
А уж меня как...
- Да нет, спасибо, в другой раз, при случае. Можно от вас заказать такси до вокзала?
Только под вечер, выйдя, наконец, на улицу и вздохнув, я позвонил Жарко, чтобы, прихватив вещи, оборваться на ближайший поезд - как можно скорее и подальше.
В тот же Белград. Где другие оторвы из организации " Белый орел" уже собирали добровольцев в сербскую Краину хорватского округа Книн на отчаянное и бессмысленное противостояние, преданные всеми и повсюду. И раздавленные потом, через четыре года, двухсоттысячной хорватской армией. Наверное, тоже имени освобождения.
И полмиллиона тамошних сербов, потеряв более тридцати тысяч человек в боях и без вести, станут беженцами, которых не покажут по всем телеканалам мира.
У этого мира другие каналы войны.
- Ты знаешь, Жарко, - сказал я, уже стоя на подножке белградского поезда, - Не закончишь ты здесь институт, не успеешь. Уезжай и как можно скорее. Может в провинции потише и соседи не тронут, но уезжай. Даже, если некуда.
Что бы ни говорили, но выигрывают только живые...
- Ладно, - он пытался улыбнуться и в который уж раз протягивал руку. Словно не хотел прощаться.
Так я его и запомнил - с этой неестественной маской " улыбайтесь". Точь в точь, как у меня, еще утром, в лесочке.
Того же дня и все той же, но уже прошлой, жизни.
Поезд дернулся, как прикорнувший провинциал на скамейке лепного загребского вокзала. И перрон, и Жарко поплыли. И цыганка, с сиськами наружу, отдаляясь, уже хватала его, стоящего, сзади за пиджак.
И неопрятного вида заросший проводник, с густой перхотью на черной куртке, налил мне в пластиковый стакан дерьмовый разбавленный кофе из горлышка большого, серого и жирного чайника, словно украденного во времени и пространстве из солдатской столовой моей юности.
Длинный день, - вяло подумал я и вдруг испугался, увидев бегущую по траве тень вагона - И хорошо, что длинный...