В нашей камере было тепло и мерзко. Маленькое окошко почти под потолком выходило в никуда. В будущее.
Шконка или общие нары, похожие на деревянную эстраду в сельском клубе, располагали к воздержанию. А скупой модернистский интерьер оживлял только ржавый унитаз за бетонной перегородкой да вечный огонь придушенной "лампочки Ильича" над железной дверью с амбразурой запечатанной " кормушки".
Это был мой первый опыт пребывания в местах не столь отдаленных от тех, кто так думает. Точнее, почти второй.
В своей стране - кто кому считает?
В армии, незадолго до дембеля, я бегал в самоволки на саратовское радио и делал там сюжеты для молодежного вещания. Это было заскорузлое время и удивительные люди, которые, пришедшему с улицы солдату в засаленной стройбатовской гимнастерке, бывшему студенту, в тот же день выдали магнитофон - "репортер" и отправили на задание.
Я переодевался у штатских знакомых, делал запись и, возвращаясь через давно уже не девственный забор в казарму, прямо с магнитофона ночью расшифровывал и писал тексты. А утром, по дороге на работу кто-то из ребят автороты, даже личный водитель комбата, забрасывали " репортер" на проходную телерадиокомитета.
В конце-концов, со временем обнаглев, я поучаствовал в телевизионной передаче, на чем и попался какому-то бдительному зрителю из штаба части. И загремел на гарнизонную гауптвахту.
- Мы не потерпим дедовщину, - возмутился застарелый старший лейтенант Лукинский, замполит по прозвищу "триппер".
Тот самый, что сказал мне, просмотрев личное дело:
- Мы , в серых шинелях, вас, интеллигентов, всегда задавим.
- А нам на вас всегда будет наплевать - буркнул я и немедленно отправился чистить батальонный сортир.
- Кто-то должен это делать, - напутствовал нас перед строем замполит, вдохновляя на трассу строить им железную дорогу - Кто-то должен это делать. Почему, если не вы?
У "триппера" не ладилась ни личная жизнь, ни продвижение по службе. Женщины и солдаты его боялись, а он ненавидел империализм. И получал за это деньги. По должности. И еще - за звание.
Так платят тем, кто не работает, но есть.
На гауптвахте меня, как родного, приняли караульные курсанты военного училища и я сразу попросился в одиночную камеру.
- Хочу побыть один, а то почти два года все люди вокруг, да люди. Надоело...
Такого у них не было. Но и у меня тоже. Чревато путать камеру с персональным бунгало. Одиночка оказалась мрачным узким бетонным мешком без нар с единственным грибовидным стулом, железным и холодным.
Как генерал без трусов.
- Сам напросился, - кричала проводница поезда Воркута - Москва моему попутчику-шахтеру, когда он, в романтическом подпитии, ночью сходил к ней за чаем и потом не захотел расплачиваться по - честному. Обещал полтинник, а в темноте якобы подсунул двадцатку.
Выхода не было, кроме меня самого. Я лег на бетон и стал согреваться видениями скорого возвращения домой, просыпаясь от холода и придумывая все новые и сложные по конструкции горячие мурзилки. Мне хотелось исполнить свой солдатский долг со всеми женщинами одновременно, но взаимностью отвечала только одна Родина. И то не туда.
Это была самая сексуальная ночь в моей жизни.
На "губе" я пробыл тогда всего семь суток, поскольку попал под всеобщую амнистию, приуроченную к очередной годовщине Великой октябрьской интернационал- социалистической революции.
Но пять лет спустя, на гражданке, суток было уже пятнадцать. Достаточное время, чтобы подумать о своем месте на шконке этого мира.
Помогли немцы.
Трое их патриотов из города Камышин, где-то в Поволжье, никак не могли воссоединиться со своим историческим фатерляндом. А очень хотели. Они колотились, где могли, составляли петиции, знакомились с другими такими же неуемными и даже писали, отморозки, историю немцев Поволжья.
Оно мне надо?
Где я - а где немцы?
Но я знал в Москве корреспондента газеты " Зюдойче цайтунг" и подвизался его с ними познакомить. А вдруг интервью поможет, когда о ребятах узнают там, в бундесе?
Это было душное время пожухлой травы и верующих атеистов, которые принимали, не спрашивая о ночлеге. И приезжали, не договариваясь за три недели. И легко сходились, слушая друг друга. И вместе блуждали в тумане невысказанности и значимости полуночного словоблудия.
А потом приходило утро или человек в форме.
На пустынном перроне малорослого провинциального вокзала, тихого как просветленные глаза умалишенного, за пять минут до прибытия московского поезда из ниоткуда возникли милиционеры и попросили показать документы.
Если к вам подходит орган правопорядка, значит вы его чем-то возбудили.
- Это не к добру, - вздохнула как-то уборщица тетя Маша, услышав по телевизору о падении индекса Доу Джонса на Нью-Йоркской бирже - Он у них падает и падает.
Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное " пройдемте". Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском "бобике", мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство. Два неизвестных мужика- свидетеля что-то невнятно подтвердили и я сел.
- Все свободны - сказала судья.
- Может ты и не виноват - надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь - Но у каждого своя работа.
С непривычки в камере мутно и даже страшновато только поначалу - первые полчаса, пока тебя расспрашивают. И непонятно кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.
Каждому свое.
Но свое - не каждому.
Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и "утка". Но я не забивал себе голову ерундой. Зачем размышлять о том, что непостижимо.
- Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? - позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.
Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.
Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя - с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.
Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская не жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.
Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам " пальцы не совать."
А если сунул, то не плач. Доктор не поверит.
Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.
А куда бежать?
Везде плохо, где люди есть...
В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно. Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.
- Жить можно, - как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска - _ Работа есть - работа будет.
Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.
- У этого направления, безусловно, есть будущее, - согласился министр.
Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж. Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное. Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами. Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.
Жить не получалось. И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.
Все бы хорошо, но она приказала ему долго жить.
Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не "вышкой". Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал. Видимо, бетонные стены - лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.
Время от времени мы поодиночке или по двое "в ногу", чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери. Шесть шагов туда и шесть обратно. Не заблудишься.
Соседей по шпонке то забывали, то по два раза на день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или перебрасывались разговорами. Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьба на утреннем обходе, закинули к нам , как диверсантов в тундру.
- Да, плохи дела - сказал тогда квартирный вор, внимательно прочитав прогноз погоды.
И мы пустили прессу по назначению.
- Что это у вас там? - насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.
- Книги, - сказал я.
- А зачем..?
Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушали меня так внимательно как сокамерники. Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лулумбу и Калигулу.
- Расскажи еще что-нибудь - скучал квартирный вор - Об этом, о маркизе- садисте. Как он ее в корзину сажал с голой жопой...
- На себе не показывай...
И еще я читал им стихи. И свои - тоже. Даже сочиненные уже там - от беспокойства и ничегонеделания. А когда же еще пишут стихи?
Звук шагов ушедших замер.
Оглушительная глушь.
И в простенках общих камер
Одиночки наших душ.
Дней рассыпанные зерна -
На потраву всем ветрам.
И с ключами коридорный -
За апостола Петра.
Дух свободный - неугодный.
Потому что он везде
Под ярмом ходить негодный
И кусается в узде...
Их это особенно тронуло.
- Непонятно, но сильно - сказал домушник - Мой дед тоже был кавалерист. Тещеубивец молчал, видимо, о своем.
По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.
Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе. Чье-то возвращение - это всегда , пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой - как на воле.
Однажды его долго не было и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре. И все затихло, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов. Что-то случилось...
Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий. Взмокший, на грани очередного припадка.
- Волки, - сказал он , подергивая от злости плечом - Волки , они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное - обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял - бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.
- А зачем тебе эта ручка ? - удивился я - Ты ее и не раскуришь, и не съешь.
- Как зачем? - не понял убивец и почти обиделся - А чем ты стихи писать будешь? Васей?
Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.
- А где есть? - спросил я и застыдился.
Одному молчать легче, чем вдвоем.
А вдвоем - труднее, чем всем вместе.
Зато молчать всем вместе легче, чем одному.
Это и есть свобода слова.