Неделя заканчивается разборками, кто сколько сломал и кто сколько денег потерял по нашему преступному аналитическому недосмотру. Я, конечно, прикрываю зад чем придется, а мой сосед по офису, агрессивный пессимист, выезжает на стуле в проход, запускает мне в локоть по-домашнему завернутым бутербродом и заводит крамольный разговорчик:
-- Я так думаю, пусть они хоть все спустят, что нам от этого? Сколько лет уже бонус от прибыли не зависел?
Бутерброд касается руки прохладной влагой конденсата. Поспорю на кофе, там салями из русского магазина и помидор. И наверняка бутерброд делала жена. И Артурчик мне нравится. Очень нравится.
-- Так плати они нам с прибыли, три года как бонус был бы отрицательным. Вот скажи, вывернешь ты карманчик?
-- Вот и тебе мой карманчик надо вывернуть. Все женщины, как меня видят, сразу по карманам шасть и кусь-кусь-кусь. Это ж не я деньги терял, менеджмент надо спрашивать, начальников отделов, тебя тоже. Кто у нас по аналитике? Я что? Моё дело - фронтэнд, то есть сторона.
-- А что за женщины, я никак не пойму. Ну, жена - понятно. А с кем это ты меня построил, коллега?
-- Ладно, ни с кем. Так. Пошутил я.
Конец недели. Я собираю со стола конфетные бумажки и фруктовые косточки за собой и соседом, торжественно несу к мусорке конструкцию из замысловато смятых бумажных стаканчиков из-под кофе. Месяц упираюсь Мебиуса сочинить, но матерьяльчик подводит. Возвращаюсь с вымытыми здоровенными чашками и опять вижу Артурчика уже в моём кресле с задранными на стол худыми и длинными ногами:
-- У тебя активный вечер?
-- У меня сегодня тимуровский поход.
-- Слушай, a бойфрэнд у тебя есть?
-- У меня все есть, зачем мне бойфрэнд? А спрашиваешь чего, верный муж?
-- В кино хотел позвать. Бойфрэндов я уважаю, они ревнуют -- я не зову.
-- А жена ревнует?
-- Слушай, что ты понимаешь в семейных отношениях? Мы с ней спим на разных этажах. И давно. Четыре года уже.
Многие, приехав сюда, теряют друзей и заводят новых, бросают семьи или или живут с родными в бытовой близости, но как начисто жизнь пишут.
Свеженькие врываются в страну, оглушая критикой и нетерпимостью, бьются головой о стены рассеянного удивления, бегают с хрипами, стучат в двери, жестикулируют, кричат лицевыми мышцами в толпе. Их слышат и они кричат еще громче от сознания пришедшего успеха. Дальше по нарастающей. В конце концов, все разумные требования к жизни вроде работы, еды и одежды как бы удовлетворены, но образовалась пустота. Остановиться и применить эту самую пустоту на созидательное нечто тяжело. Да и где ждали? Человек мечется в пространстве желаний и иллюзий, хватает все, к чему руки дотянуться способны. И нет ничего податливее и доступнее, чем личная жизнь.
Люди, десять лет вместе мечтавшие уехать и пристроиться в другой стране, не дождавшись окончательных документов, расстаются. Что-то мощное и упрямое выталкивает их из дому и несет по улицам, ресторанчикам и дешевым комнатам. Им безразличны деньги ради денег, их раздражают дорогущие машины с диванной подвеской, им противны задницы в лагерфельдовских резинках и отвратительна Шанель на поджарых старухах с туго натянутой на скулы кожей, подобных моли в лебяжьем пуху.
Кто они? Чего они хотят? А кто их знает. Сегодня им хватит едва достигшей легального возраста цветной девочки и пары бутылок вина. Завтра... А что особенного будет завтра? В тридцать Нобелевская не получена, труд фундаментальный не написан. И куда бы они не бежали, место им одно повсюду. Спросив себя однажды, к которому берегу прибиться, отмели вопрос как несущественный.
Незаметно рассматривая Артурчика, я силилась определить, что же именно развалило его семью. Артурчик -- вредная умница. Ходит, чуть расставляя носки в стороны, говорит быстро, часто убирая со лба назад темные непослушные волосы, в раздражении размахивает руками, горячий кофе пьет под кондиционером, случайный декаф выливает в раковину. Никогда не носит цветных носков под темные брюки, высмеивает широкие матрасные полосы на сорочках. Громко. По-русски. Еще он слушает, чуть склонив голову набок и прищурившись. Напоминает подвижного блестящего скворца на длинных ножках.
С тех пор, как он появился в офисе, я поменяла поезд на предыдущий. Работать с Артурчиком неспокойно и весело. То есть, если случилось по дороге к должности, обзавестись снобизмом, то не стоит особенно рассчитывать на профессиональные отношения. Струей МГУ-шного самомнения смoeт кого угодно. И самое непростительное, что за ним водится, так только то, что прав оказывается. Грубит, ругается и цепляется -- да, но в сущности прав и сердится, что не понимают. А попадаются, конечно, люди исключительно компетентные... Ну, собственно, снобизм на пустом месте не растет. У Артурчика тоже не из компетентности прорезался, а из овощной московской грузоподъемности по ночам. И здесь не прошел. С чего бы? Разве жизнь такая, как хочется? Много общего имеет фронтэнд с математикой?
* * *
Артурчика взяли на работу, как первый раз увидели. Меня послали поговорить с ним третьей и предупредили, что кандидат уже обхамил начальника отдела и объяснил нашему математику-китайцу, что тот не знает ни английского, ни статистики. Понимая нужду компании в специалисте по клиентам как собственную, и желая скорее и окончательнее от них отделаться, я направилась в конференционную комнату к хулигану-русскому.
-- О чем вы будете со мной беседовать? -- сходу спросил меня забившийся в угол комнаты молодой человек.
-- Например, хотите ли вы тратить время на неквалифицированных клиентов?
-- Не понял. Меня уже выпроваживают? -- перешел он на русский.
-- Нет, вас пока никуда не выпроваживают. Даже напротив. Вы какую позицию искали?
Молодой человек весь как-то оседает, расслабляет мышцы и становится меньше, черные вихры ложатся на лоб и он тянет узелок галстука вниз.
-- Я думал, вас прислали отказывать... Лицо понимающее и с сочувствием. Я уже всех вас выучил.
-- Долго учили?
-- Слушайте, здесь позиция есть? -- молодой человек достает сигареты, скользит влажными пальцами по обертке и торопливо сует их в обратно в папку.
-- Есть позиция, но не для вас. Курите, здесь можно.
-- Меня-таки отправят.
-- Нет. После меня вы пойдете в отдел кадров, а потом к боссу. В отделе кадров можете валять дурака и называть всех идиотами, если вам так хочется.
-- Я не называл этого идиота идиотом!
-- Он не идиот и понял.
-- Я извинюсь.
-- Завтра. Все завтра. Напишите мне сюда, что помните, a через час я вернусь. Кофе и пожевать принесут минут через десять.
Через час с четвертью Артурчик все еще пишет, вкладывая листики в карманчики из салфеток с какими-то на них пометками.
-- Много вопросов и мало времени, -- возмущенно сообщает молодой человек, не поднимая головы на шум открывающейся двери, -- Я ответил кратко, дописываю самое важное.
Заглянув в отложенные листики, я понимаю, что его надо гнать отсюда поганой метлой в академию, чтоб работал на пределе. Но там его не ждут.
-- Вам нужны деньги?
Артурчик поднимает голову и молчит. Я повторяю вопрос.
-- Мне нужно место работы. Через пять месяцев плюс-минус лапоть подойдет моя очередь на green card. Я должен работать, понимаете?
Я понимаю.
-- Боссу скажите, что всю жизнь мечтали видеть, как делают деньги, а чтоб совсем очаровать, вверните с оказией, что терять деньги в трудные времена благородно и всем пострадавшим поможет бог.
-- Он что, идиот?
-- Почему же идиот? Он натрэйдил себе первый миллион, завел контору, трэйдил дальше. Жизнь у него нервная, он хочет уважения и платит за это. Вы за такое заплатите?
-- Мне не нужно.
-- Вот видите, как хорошо, что он есть. Вы, кстати, будете работать с трэйдэрами, то есть, потенциальными боссами. Проникнитесь их проблемами и прибавите несколько...
* * *
-- Так а куда ты в пятницу вечером?
-- Не скажу, смеяться будешь.
-- Слушай, знаешь что? Я консультантом пристроился на двухмесячный проект и остаюсь на всю ночь здесь. За выходные закончу все, а потом растяну сдачу на два месяца. Если ты будешь не очень трезвая, зайди в офис, у меня там вопросы к тебе будут. Окей?
-- Я буду как стеклышко, там никто не пьет. Хочешь, завтра утром зайду?
-- Давай утром. Давай, когда можешь.
-- Могу и раньше, если потянешь.
-- Мы с тобой шабашку отполируем и пойдем ужинать. Ты же сегодня честно занята?
-- Честно, Артурчик. Так честно, что знала б прикуп...
Ловлю себя на том, что вылетая из офиса, уже тороплюсь обратно. Ввинчиваясь в порядком нагруженный лифт, нащупываю пуговицу на блузке, но посчитать забываю: засматриваюсь на нашу секретаршу, обитающую этажом выше. Маши секретарши -- тема отдельного разговора, но эта особа самая типичненькая. мексиканка невысокого роста и широкой кости с громадным бюстом и мужской саженью в плечах. Она непристально разглядывает толпy в лифте, улыбается и кивает. Наконец наши взгляды встречаются. Она даже рукой машет, заметив, что я гляжу в ее сторону. Я отвечаю таким же жестом, секретарша смешно вздергивает выщипанные в нитку брови над подушками перламутрово-белых век и что-то беззвучно говорит мне толстыми, карамелью блестящими губами. Я пытаюсь показать, что ничегошеньки не слышу. Она смеется.
Толпой из лифта нас несет в разные стороны. Очаровательно улыбаясь и громко извиняясь, она пробирается ко мне.
-- Вы знаете, что потеряли пуговицу? А мне так больше нравится, -- тут же успокаивает секретарша, -- Я бы так и носила.
Я смотрю на глубокий вырез обтягивающей ее блузки, удивляясь насколько одетой выглядит смуглая кожа. Она будто наступает на краешек моего сознания:
-- Только у вас все по-другому. Без одной пуговицы -- уже намек. Я на работу в понедельник приду в купальнике - и хорошо, если заметят, а вы оденете мини - на вид поставят.
-- А почему?
-- Не знаю. Но мне хочется, чтоб мой вырез на работе замечали. A то если кто и заметит, так в метро или в магазине. Еще и пристанут. К вам пристают?
-- Не помню. А как?
-- По-разному. Говорят, что секси, рассказывают, как им бы хотелось. Мне нравится, когда пристают, и обидно, что уходят. Если кто-то из таких через месяц опять пристает, я посылаю.
Еще она жалуется, что ее замучили туфли, длинноносые моднейшие шпильки теплого медового цвета. Они ей нравятся, удлиняют и стройнят ноги, но к вечеру она уже не может пошевелить пальцами в элегантной тесноте, представляет себе, что каблуки просто продолжают ее ногу и боль ее собственная.
Мы идем вместе к выходу, секретарша рассказывает о душевном одиночестве, неудовлетворенности работой, сухих отношениях между нею и нами. Спрашивает, как близко мы общаемся между собой, ходим ли друг к другу в гости, о чем разговариваем за обедом.
Я ее утешаю, говорю, что общаемся не очень, в гости не ходим. Живем далеко, с домашними не знакомы, напрягать ни себя ни других не хочется. А за обедом? Кто-то садится на телефон, то есть не прерывается на обед, кто-то бежит в Кози, кто-то режется в новую игрушку... Я? Ну я читаю газетки. Трэйдэры ко мне заглядывают - я с ними долго возилась - вот и набегают в тоске от своих скрыться или выругаться, чтоб, опять же, обратно от своих не вернулось. Ах, ну да, Артурчик еще на стуле заезжает.
Нас вертит в стеклянной двери и выплевывает из отрезвляющего холода здания на широкие ступени, засиженные голубями и туристами. Секретарша хватает меня ухоженной когтистой лапкой выше локтя:
-- Артур сидит рядом с вами? -- я подтверждаю. -- Он сегодня задерживается?
-- All work and no play makes Jack a dull boy.
-- Он необыкновенный мужчина!
Я киваю. Что удивительного? Конечно, он нравится секретаршам. Нравится же он мне. Мы прощаемся и разбегаемся в разные стороны. Она поедет в Квинс, а я утром запарковала машину в Сохо, чтоб не платить за стоянку, поэтому сейчас нырну в метро, потом своим ходом поеду в Брyклин к милейшей женщине Юле Ивановне.
* * *
Думая об Артуре и отлетевшей пуговице в stop-and-go, еду в Бруклин. Сейчас навещу Юлю Ивановну, вернусь на работу и распугаю охрану здания, чтоб пустили в офис. Что бы им сказать? В таких случаях можно говорить правду. А спросят ли?
С отвычки с третьего раза впихиваюсь в тесный параллельный паркинг. Не коснешься бампера, не гулять тебе свободно. Пятница вечер, все вернулись с работы, кто-то собрал шумное городское парти. Вон их слышно с шестого этажа. Бог ты мой, да у них дореволюционная цветомузыка. Допотопная мигалка, небось, дотянула на неродных лампочках, только бы подразнить меня разноцветными бликами в опускающихся на город сумерках.
Отсюда к дому Юли Ивановны минут пять-семь пешком. Я останавливаюсь у овощного магазинчика. Подбираю персики, манго и душистые помидоры на веточке. Еще Юля Ивановна любит зеленый чай в гранулах, тот, который лежит у арабского дядьки на кассе. Hу вот, теперь у меня непустые руки.
У знакомого подъезда на узком тротуарчике пристроились две кумушки, совсем еще не старые, и трещат. На четвертом этаже светится распахнутое в сторону океана окно. Берега оттуда не видно. Только если забраться на табуретку и вытянуть шею, можно догадаться, что размазанная линия горизонта на самом деле уже вода. Юля Ивановна всегда выпускает прозрачную занавеску на волю. Она говорит, что невесомая ткань ловит мысли людей из далеких стран на других берегах. В холодные зимние вечера занавески полны этими самыми мыслями и ей не так одиноко. Спохватившись, Юля Ивановна торопливо просит простить ей причуды.
Знакомая старомодная дверь, стеганная круглошляпыми гвоздиками, грубый соломенный половичок говорит "WelcomE" шершавым голосом под слабо-желтой лампой. Гладенькая черная кнопочка звонка, как старинная запонка потерявшейся на старой квартире пары.
-- Здравствуйте Танечка. Oй, ну что вы придумали? Ну как я все это съем... Заходите скорее, мы с вами будем делать Графские Развалины, я помню вы любите смотреть.
Да, я люблю смотреть в духовочное окошко на Графские Развалины. Еще больше я люблю слушать Юлю Ивановну, когда она ругается на стукнувшую балконную дверь или на проехавший поезд. Вот он, замок, растет и хорошеет и вдруг бах! Hе поднявшись до потенциальных высот, не дожив до истинной кульминации, причудливая башня беззвучно обваливается, ложась в слой более плотного и невыразительного фундамента. Юля Ивановна страдальчески вздыхает: вот ведь со всем так...
Кто-то потихоньку стучится в двери. Юля Ивановна сообщает, что это Полина, велит следить за развалинами и идет открывать. Я раскачиваюсь посреди небольшой кухоньки на крошечном табурете с риском грохнуться на пол и вряд ли вызвать сочувствие Юли Ивановны, скорее, неодобрение -- вон сколько Графского Замка загубила.
В кухню крадучись входит Полина с бутылкой красного вина:
-- Добрый вечер, меня зовут Полина Аркадьевна, я подруга Юдифь Изральевны.
Юдифь Изральевна -- это такое имя для своих. Для учеников и случайных знакомых вроде меня здесь живет Юля Ивановна, она дает частные уроки музыки. Для старых друзей она Юдифь Изральевна, не очень примерный член общины. Скорее даже, она живет вне общины по своим собственным правилам, редко прислушиваясь к сплетням и совсем уж не замечая нареканий в свой адрес.
Я представляюсь, показываю на окошко духовки и улыбаюсь. Полина приседает и громко вдыхает воздух:
-- Да вы здесь званый гость! Я и не знала, что сегодня графские замки разваливают.
На кухню приходит Юля Ивановна тоже с бутылкой вина. Полина, одетая в сочно-розовую блузку в обильных оборочках и навыпуск, вдруг спохватывается:
-- Я поздравить тебя пришла, твой Филип будет играть в Карнеги. Ты знаешь?
Юля Ивановна машет рукой:
-- Знаю. B Карнеги всегда играют. Oни мне уже телефон оборвали, но я не пойду.
-- Как? Ты же первый учитель! Такой успех. Как можно не пойти?
-- Я -- второй учитель. Oни привели мальчика в запущенном состоянии, -- она оборачивается ко мне и делает грустное лицо, -- у мальчика были совершенно ужасные руки. А потом они отдали ребенка этой бездарной барабанщице...
Полина сдерживает смех, ее щеки морщинятcя, лицо, и так кажущееcя отечным в отсветах розовой блузки, приобретает неповторимое выражение женского возраста. По морщинкам бродит насмешка чего-то потерянного, очень не спеша, словно опасаясь выразиться чуть грубее и обиднее, чем думалось. И Полина не спешит возражать. Юля Ивановна еще какое-то время громит не известную мне, но очень хорошо устроившуюся музыкантшу. Постепенно она остывает и присаживается поглядеть на произведение в духовке. Я пользуюсь случаем:
-- Юля Ивановна, у нас мальчик поступать надумал, ему десять...
-- А чей мальчик?
-- Вы не знаете, это соседский ребенок. Только они живут не здесь, а в Джерси.
-- Он русский, китаец, кореец?
-- Он черный.
В ответ молчание. Юля Ивановна уходит из кухни. Полина мне тихонько шепчет:
-- У Юдифи новая ученица. Тоже американка, только белая. Ничего так девочка, но уж больно бедовая. Юдифь так страдает! Говорит, старается, но инструмент ее не переживет...
-- Инструмент! Да черт с инструментом, у ребенка большие руки, тяжелые, и запоминает медленно, -- Юля Ивановна принесла подшивку нот и две кассеты, -- Вот отсюда выбирайте. Вы говорите десять? Придется делать программу на одиннадцать и старше. А кассеты дайте им послушать. Этих детей взяли, но теперь уровень нужен выше. Китайцев с корейцами много, а у них это популярно. И даже при всех плюсах нашей школы и минусах тамошней, все решает зритель. А здешнему зрителю нужно зрелище... Ну да Бог с ними, давайте соберем ужин.
Hа столе появляется парочка салатиков, фирменные синенькие, какой-то паштет. Дамы, расплескивая красное вино, шутят и вспоминают молодость. Это теперь они обе учат детей музыке, а когда-то! Ой что было когда-то! Они приехали сюда из одного города, закончили консерваторию с разницей в два года и обе как-то устроились.
Полина, судя по грозным выпадам Юли Ивановны -- существо спокойное и неразборчивое в учениках.
-- Ты и теперь халтуришь, разгильдяйка. Халтуришь!
-- Юдифь, ты не имеешь никакого права мне указывать. Мне надо Мишутке за колледж платить.
Юля Ивановна вздыхает, соглашается, оборачивается ко мне и говорит:
-- Вы видите нас, старых, одиноких и несчастных? Знаете, почему мы такие?
Мне нравится ее лицо с крупными резкими чертами, большие кругловатые глаза, все еще мягкие полные губы. В восточной красоте почти не осталось женственности.
-- Почему?
-- В нашей консерватории надо было что-то менять. Ой, надо было!
Полина вскакивает с бокалом и расплескивает на руку вино:
-- Что ты девочке голову морочишь? Я знаю, чем тебе консерватория не вышла! Надо было уметь не все видеть, -- она наклоняет голову и вытирает незаметные слезы салфеткой, смотрит на меня пронзительно позеленевшими глазами, -- Вот все у нее принципиально. И мужа она так бросила.
Юля Ивановна хлопает длинной ладошкой по столу, единственное кольцо с крупным сапфиром отзывается звуком повыше:
-- Полина, тебе хватит вина. Моя личная жизнь не имеет значения. Мы говорим о судьбе искусства, о популярности классической музыки в Китае, о престижности в Корее, о некотором возрождении здесь. Меня тревожит, что шоу-мастера будут покупать цирковых собачек. Из нашей с тобой богадельни никого не купят.
Полина, глядя в мою сторону, приподнимает бокал, губами говорит "прозит" и быстро пьет. Громко хлопает хрустальным основанием по столу:
-- Ты, Юдифь, морочишь всем голову. Не умрет твое искусство, а тебя скоро не будет. Ты зачем тогда Марика убила?
Я почти ничего не знаю о Марике, не имею понятия, о чем говорит Полина, только вижу, как меняется в лице Юля Ивановна. Она хочет что-то сказать и не может. Машет на Полину рукой, плотно сжав губы. Наощупь находит салфетку, прижимает ее к лицу и свободной рукой льет вино в бокал. Полина заботливо придерживает бутылку, пока темная гранатовая жидкость не заполняет хрустальную полусферу в тоненькой сетке старинной дорогой огранки.
-- Полина, ну что ты говоришь?
-- Что есть, то и говорю. Если б ты тогда не уехала, жив был бы, -- Полина поворачивается ко мне и рассказывает:
-- Он поступил вместе с нею. Она по классу композиции и по фортепиано, а у него была скрипка и тоже композиция. Да он был потомственный скрипач! Вы знаете, что такое конкурс Кубелика в Праге? Так вот, он там второе место занял. Это очень почетно. Очень. Не из столичной консерватории и второе место. Знаете, как для этого играть надо?.. Слышишь? -- повышает Полина голос, обращаясь к Юле Ивановне,--Слышишь, я правду говорю.
Вы не представляете, как мы все были влюблены в Марика. А он на ней женился. Она, конечно, красивая была и смерть какая спокойная. А Марик ужасно женщинам нравился, я передать вам не могу, как его влиятельные дамы охаживали, -- Полина вздыхает и снова берет бутылку, -- А потом Юдифь ушла. Застала его с кем-то и ушла. А он ее любил. Ошибся, с кем не бывает? Так и не женился потом никогда. Лет десять назад сюда приезжал, прощения просил, хотел, чтобы они помирились и жили вместе. Маричка, Юдифь и сын. Никого у него больше и не было, -- дотянувшись к пустому бокалу Юдифи, Полина наливает его до края, -- Не умеешь ты прощать, Юдифь. А надо было.
-- Отдай кофе Танечке, она знает, как с ним обращаться.
-- Вы считаете они хорошо прожарены? -- покорно отдает мне зерна Полина.
-- Как раз то, что надо, -- со всем соглашаюсь я.
-- Да, -- вздыхает Юля Ивановна, -- Mне так больше нравится.
Полина просит позвать ее на кофе и уходит к четырехфутовому кабинетному Стэйнвэю, прихватив полный бокал вина. Кроха-рояль -- самое дорогое, что есть у Юли Ивановны. Ученики к нему не допускаются, для них у стены имеется маленький, чуть пыльный на слух Петрофф, оказывающийся на виду прямо из коридора. Я тоже когда-то купилась на несоответствие вида и звука, но вскоре выяснилось, что инструментов в доме целых два: купленный за кровные Петрофф и подаренный благодарным учеником пожилой Стэйнвэй в прекрасном состоянии.
В бруклиновской квартире хозяйничает вечер: окна темнеют, все ярче сияет люстра, Полина музицирует, я вожусь с кофе, Юля Ивановна курит.
-- Танечка, а ведь Полина права. Вам, наверное, сложно будет представить... Мы ведь были с нею врагами. A когда я сюда приехала, она так помогала. A Марика простить мне не смогла. Ей было тяжело - у русских общины нет. Да вы знаете. Она тогда отдала мне часть учеников. A потом я пыталась ей помогать. Меня пристроили на работу, сосватали, квартиру эту нашли за очень хорошие деньги. А Полина - гордая, сама помогала, а от меня ничего не принимала. Из-за Марика, я думаю. Знаете, почему она меня не бросает? Потому что я одна. И ей это кажется справедливым. Если Марика бросила, то должна быть одна. А потом, вы знаете, я всегда опаздывала. Попадала в дрязги с бывшими женами, заставала любовниц. Мне всегда казалось, что появись я на год, месяц, день... да хоть на полчаса раньше, все было бы хорошо.
Музыка затихает. В кухню возвращается Полина с пустым бокалом и идет к бутылке. По дороге тихо бормочет:
-- Много ты себе понимаешь, почему я тебя не бросаю. Я прощала, а до сих пор тошно.
-- Таня, -- продолжает она, открыто и пристально глядя мне в глаза, -- вы прощать умеете?
Я совершенно не готова к такого сорта вопросам и мало выпила. Наклоняю пониже голову и отвечаю, что учусь.
-- Вы никогда не замечали, что близким подругам нравятся одни и те же мужчины? -- продолжает наступать Полина, -- Замечали? Это самое искреннее и верное доказательство настоящей дружбы и самое тяжелое ее испытание. Вы только вдумайтесь, человек настолько разделяет ваши симпатии, что даже в любви совпадает с вами. Вы хоть понимаете, насколько вы близки?
-- Да, близки. И кто-то должен отступиться, -- чуть слышно вставляет Юля Ивановна, но Полина отмахивается.
-- Отступиться - это предательство. Нет, отступаться всегда против воли и против совести. Нет, нужно их понять, если они счастливы. Hу подумайте прямо теперь, могли бы вы лучшей подруге сломать жизнь или мужчине, которого любите. Могли бы?
-- Ой, Полина, все ты идеализируешь. Выбирает-то кто? Oсталось уговорить пана Потоцкого, да? А уговаривают не всегда честно.
Мы пьем кофе, Полина молчит и уходит курить на балкон. Юля Ивановна рассказывает, какие у нее были талантливые ученики. А я? Я думаю, что если сейчас дать под хвост бывшей Люськиной Джетте, то к десяти я буду в городе и найду в офисе Артурчика, сидящего над проектом.
-- Танечка, о чем вы сейчас думаете, только честно скажите. Прошу вас.
-- Честно?
Юля Ивановна кивает:
-- Чем дальше ваши мысли от моих учеников и неприличнее, тем лучше.
-- Я думаю, что сейчас поеду на работу.
-- Неужели вы будете работать, Танечка? Поезжайте домой, позвоните какому-нибудь другу и проведите выходные в приятном обществе.
-- Приятное общество ждет меня в офисе.
-- Ой, так вы тогда торопитесь!
-- Я тороплюсь медленно, Юля Ивановна.
-- А сколько вы выпили?
-- Капельку совсем.
-- Да, это мы сегодня набрались. Вы только не очень быстро.
-- Я буду лететь низко и медленно.
-- И все равно позвоните, как доберетесь. Пожалуйста.
Дамы меня провожают к машине с кульком разной снеди в баночках и коробочках. Полина строго на меня смотрит, блестит глазами, покачивается и тихонько говорит на прощанье:
-- Вы не опаздывайте. Не спешите и не опаздывайте.
* * *
Охранник меня узнает, развлекает, пока спускается лифт с высоты птичьего полета. Спрашивает, что такое в кульке, и рассказывает, как его жена готовит нечто похожее. Запах точно такой же.
Как только закрываются двери, я поворачиваюсь к зеркалу. Надо сказать, что к концу недели случается выглядеть и хуже. Hу, да черт со мной.
Двери лифта бесшумно захлопываются за моей спиной и я маленькими шагами иду к офису. Тихонько взвизгивает ручка двери неполным поворотом и холодная волна хорошо кондиционированного воздуха сталкивает меня в нервный озноб.
Офис заполняют женские стоны и в бессознательном любопытстве я включаю верхний свет. В проходе нос к носу стоят длинные карамельные туфли, в тупике окна застыло бледное лицо не очень одетого Артура. Женщины я не вижу, но я ее знаю по остроносым туфлям.
"В немых сценах невозможно не ощутить лаконичной завершенности, -- думаю я, -- Ни тебе шума, ни тебе упреков, ни тебе объяснений. Все физические функции в минимуме, а результат - вот он."
Прикрыв дверь, я иду на светящиеся красным буквы выхода и долго спускаюсь по душной, плохо освещенной лестнице.
* * *
По дороге домой время от времени на меня металлически рычит лимитер и я сбрасываю скорость. Мне не хочется иметь дел с полицией, не хочется подкручивать и так дорогую ньюджерсийскую страховку. Кажется, если слететь с моста, то калекой не останусь. Hе прихватить бы кого-нибудь случайно. Cворачивая в клеверный листик разворота, держусь перед траком и, сбросив передачу с пятой на вторую, плавно отпускаю сцепление. Тракер сигналит и объезжает меня справа. Мне стыдно.
Cвою улицу я прозевала. Пришлось притормозить и вывернуть руль. Машину немного занесло и легко вытерло передним пассажирским колесом о бордюр. Какaя-то ночная тварь, отражая свет фар красными бусинами глаз, понеслась к кустам. Шагах в двадцати впереди оказался чей-то забор.
И как бы я объясняла Люське, что угрохала ее первую зелененькую Джетту? Испортила хор-рошую вещь. И почему, собственно? Соседа по офису застала с секретаршей. Люська бы и врезала: "Нечего по ночам шляться, где работаешь ".
* * *
Выходные на счастье выдались занятыми. Люську одолели образовательные идеи и она всю субботу выжимала из меня педагогический опыт совершенно безрезультатно. Я бы поведала ей o собственной глупости, но, опасаясь вопросов, жаловалась на бессонницу и прогноз погоды. На этом лишилась кофе и, кажется, доверия.
-- Ану сделай влюбленный вид, -- теребит меня Люська, -- на счет три. Раз. Два. Два с половиной...
-- Отстань.
-- О. Сойдет. Дальше уже некуда. Только не надо так трагично.
-- Слушай, займись своими огурцами, -- тихо огрызаюсь я.
-- У него женщина есть?
-- А как же.
-- Это ж не ты еще? Нет? Ой, дай я ей позвоню, пусть она тоже пострадает.
-- Не надо, он сам справится.
-- Тогда и тебе не надо.
-- И мне не надо.
-- Врешь ты все.
На воскресенье у нас записан бассейн у милейших людей, Mарка Исаковича и жены его, Людмилы Степановны, бывшей учительницы языка, литературы и истории. С утра льет дождь, вместо бассейна нас ждут шашлыки и светские посиделки.
Люська пользуется случаем поспрашивать хозяйку об учительской практике. Людмила Степановна, очень холодно принимавшая Люську до этого, вдруг обнаруживает в ней столько близкого, что они скрываются в беседке под вьющейся розой и возбужденно обсуждают проблемы педагогики. Мы с Марком Исаковичем колдуем над шашлыками. Он рассказывает неизвестные мне байки о Ксантиппе, то и дело поглядывая в сторону беседки.
-- И нас с вами проткнут, -- заканчивает он историю, -- сейчас набегут и проткнут за обугленное мясо. Но мы будем сражаться, правда?
-- Не-а. Вы рассказывайте дальше -- они не заметят, как все съедят... и рассказчика.
Поздно вернувшись домой и обнаружив порядком загруженный автоответчик, я отложила неприятности до завтра и ушла спать на балкон.
* * *
В ста шагах впереди пляшут щедрые формы секретарши. Я иду медленно, чтоб не столкнуться с нею в холле перед лифтом. Тяжело открывается дверь офиса. В проходе пусто, Артурчик не выкатывается на стуле и не сообщает об идиотах-трэйдэрах, с утра обчитавшихся новостями и суетливо сливающих и скупающих все подряд. Понедельник обычно начинается с ямы на маркете и неизменно радует Артурчика глубиной. Oн кружит над конвульсивно подергивающимися молодыми нежными трэйдэрами и ухмыляется пo-грифьи выпуклыми глазами цвета черной смородины. Что-то в этой работе его еще радует.
Я заглядываю к нему в угол пожелать доброго утра и заключить перемирие. "Mы с тобой коллеги и существа бесполые, мне не давит твоя свобода, а тебе моя". А разве ему давит? Но Артурчика нет. Под столом стоит бутылка с одетыми на нее бумажными стаканчиками, там же валяется сломанный браслетик из карамельных стекляшек. И давит.
Работать не получается, я гляжу на строчку с минуту, потом листаю дальше. Убедившись в своей полной бесполезности я безвольно тащусь за кофе. В дверях меня ловит за руку начальник отдела и отводит поговорить под пальмы:
-- Мне нужно, чтоб ты сегодня за Свицкого посидела. Можешь?
-- Могу, но толку с меня не будет.
-- Ничего, за неделю освоишься, а там найдем кого-нибудь.
-- А где Cвицкий?
-- Он разбился в воскресенье. Ехал куда-то в Джерси. В тяжелом состоянии попал в хакенсаковский госпиталь. Ты там где-то рядом живешь? Я думал, ты знаешь. K кому он мог туда ехать?
Откуда же мне знать? Звонил вот только.
День заканчивается, я снимаю с офисной перегородки расписание поездов и ищу Хакенсак.