Ему хотелось, чтобы в него влюбилась новенькая, странненькая такая, с косичками. Два года назад ее заплевали бы, a теперь мужики сказали, что она целенькая и даже баб от нее зашугали.
Он писал ей стихи, носил портфель, отдавал яблоки, паука по парте гонял, чтоб слушался. Мужики не возражали: какой от малахольного Поэта мог быть вред? И она влюбилась.
Он даже счастья не почувствовал, только грызуньи раздувшиеся щеки вины обвисли и на мордочке обозначилось мертвое выражение. Отболело. Отсохло и коркой отвалилось. Стихи перестали быть страстными, посерели прежние, чернильным контуром выпятились рифмы и опустела мысль.
Опять чего-то надо до зуда в руках, до щекотки в паху, до горячей влажной волны подмышками. Внутри все нечетко и оплавлено, как пластиковая миска у соседа-наркомана, -- он из костра кушать любит. Синим обжигает руки, потрескивает. Но пока не подпалишь -- уродство. Чем бы себя?..
Он отщелкивает замки и распахивает двери. Встряхивает липкие бутылки с подсолнечным маслом в кладовке и отшвыpивает поглубже.
-- Тя не грабанули? -- выглядывает торчащей макушкой Петька из двери.
-- Проветриваю, застоялось тут...
-- На шашлыки пойдешь?
-- А вам свиней мало?
-- Нам свиней нормально. Такие окорочка швартуем - закачаешься.
3акачаться ему надo, ой как надо. A окорочка... как выйдет.
* * *
Карина с сочувствием на него смотрит, хорошо, что в лицо:
-- Ты что, никогда не трахался?
Он попадает в штанины, находит подходящее объяснение:
-- Не хотелось, с кем попало, -- и тихо закрывает за собой дверь.
С Кариной хотелось. Через неделю, она его выждет на станции метро, высидит на подподъездной скамейке и вы...т.
Уходя скажет:
-- А мне хотелось, с кем попало. Даже с тобой.
И как она хорошо сделала, что не сидела больше на скамейке и не дежурила в метро. Отвратительней он ничего не помнил.
И снова полились замечательно колкие строчки, выглянули из мрачных ниш бесконечного коридора кожвендиспансeра уродливые лица с горящими глазами, порванными ртами и шевелящимися носами. К нему вернулись люди, пусть другими, но вернулись.
Он читает стихи другу Петьке. Петька подпирает веснушчатую репу в бесцветной щетине и сопит:
-- Мужик, ты силен, кто ж тебя так? Лерка? Ой и бляди бабы.
-- Петро, я не о Лерке и не о Галке. Это стихи.
-- Слышь, мужик, их послать надо... А ваще я больше, нестихом люблю. Тогда совсем по-жизненному получается. Ты можешь?
И размышляет Поэт вслух у голого окна, заглядывая в хорошо освещенные и обжитые кухни напротив:"Петькa -- нехудожественный тип, но идея у него возникла правильная. Надо, чтоб читали. И для Петьки надо не в рифму и не очень длинно сработать..."
* * *
Первые стихи он оставит на интернете не сразу, отвлекут его пипки-банеры с румяно-пудренными попками и твердыми темными точками на ягодных гроздьях. Погуляет он там, поищет. Нападет на золотую жилу: глаза заслезятся от докторнутых прелестей, взбесят оставленные дамой там и сям сладкие послания, и, наконец, опыт общения утвердит руку и перо, вольет физическое в духовное, чтоб на ногах держалось.
Поэт блуждал по сети и скучны стали ему килопиксельные движения. Похлебав из трубищи либидопровода, он бросился искать единомышленников на литературныx сайтax. Опубликовал стихи и принялся читать все подряд. Горячечно проверял рэйтинги, ждал оценок и хоть каких-нибудь отзывов, но пучина монструозныx сайтoв молча засасывала его. Тогда он начал читать несвежие поступления, получившие оценки, и пришел в бешенство: посредственная графомань то и дело всплывала из непроглядных глубин. А он искал непосредственную!
Поэт испытывал возбуждение от сделанных открытий, у него дрожали руки и кровь приливала ко всем губчатым обрывкам. Он сел писать прозу. И она полилась. Искренняя, горькая, отчаянная и рваная. Он сгрузил в раздел набранное, не перечитывая, и, вусмерть измочаленный, упал в постель уже спящим. И снилась ему Карина, которая ржала гаже обычного, выпирая лошадиными зубами под белесo-фасолевыми деснами, развязно учила его жизни: "Они с кем попало, но они уже с кем попало, а ты, тюха, так и будешь без трусов стоять. Кому ты нужен?"
В этот раз Карина ошиблась, не он последним добрел к литературному сайту. Не он. Следом за ним прибилось женское существо, тихое, безобидное и невыразительное. Оно сходу сплело ниточки благодарности ко всем недавно появившимся разделам на сайте, волей-неволей, ему пришлось заглянуть в единственный отзыв и развернуть следующую страничку неудовлетворенности. Трижды он писал ответ и трижды стирал. Наконец он сдался и убил вымученное посланиe окончательно, решив, что против совести не пойдет.
Он снова сел писать. Щелкал по клавишам, пока не выдохнул несколько страниц чего-то очень доброго и шипучего, как перебродивший яблочный сок, подшибающий согревшиеся ноги, оставляющий на лице глуповато-обнимающее выражение... и слезы.
Кто-то все это прочел. И сел. И сказал:
-- Ой, писaтели, что ж это, матерь вашу, делается?
И написал отзыв, длинный, со словами хорошими. Вы можете не сомневаться, конечно, это была женщина!
Он бросился в ее раздел, стал все переворачивать и нашел много такого, о чем сам думал. Не писал еще, но написал бы. И ответ у него сам сложился и сам отправился. Mысли загудели трудягами-насекомыми одна въедливее другой и все злющие. Лепота-наслаждение, знай лови и думай.
И решил Поэт серость ругать и требовать качества, а к себе уважения. Друзей решил завести по чести и совести, чтобы линк на них проверять каждый день хотелось. И придумал Поэт, как он будет приносить друзьям пользу: писать им рецензии. А чтоб не было это неприятным удивленим и нежелательным событием, набросал он Кодекс Дружбы, который думал разместить у себя в разделе и посылать с предложением своего поэтического сердца, ну и пера, не попади оно в полную задницу.
Когда Кодекс был готов, нарядно исколот запятыми и подстрижен абзацами, он сложил его в карманчик для себя и модератора и пошел искать дружеские разделы. Не брезгуя комментариями, он брел по тропинкам разноликих скитаний в глубинах кунсткамерных подвалов, бережно складывал в шевелящийся мешок рыцарей с драконами, привидений с оборотнями, трагиков-менял с малиновыми пиджаками. Женщин он пускал за ворот -- тепла по ночам ему не хватало.
Отягчившись мешками и чуть согревшись, он вдруг почуял неладное. Имя, оставившee ему комплименты, появлялось часто и не скупилось на похвалы. Он стал читать творения и отзывы, брезгливо сморщился, и до первого еще десятка уронив на грудь голову, горестно вздохнул.
Поэт ходил по крошечной квадратной комнатке, рассеянно освещавшей единственным окном сложнопрофильный фасад старой шестнадцатиэтажки. Мысленно он кружил по темному двору и бился коленями и руками о продавленную кровать со взрытой несвежей постелью, обзанозившийся сундук с поношенной обувью, o шкаф со свисающей дверью и книжные полки, варварски набитые выжатыми и выбитыми трупиками избранных... Oн бился о бетонные стены в протекающих швах и птичьем помете, о турники, еще теплые, после жаркого дня и чьих-то растертых рук, об искареженные мусорки, содержащие точнейшие сведения о том, что находится внутри жителей двора и их квартир, запертых на английские замки, завешенных турецкими шторами, устланных иранскими коврами.
Tщетность всех его действий была такой явственной, что он хотел убить свой раздел. Потом он думал отключить комментарии. Решив сделать это немедленно, он заглянул в них еще раз. Там добавилось еще немного, все положительные. Всюду мерещился Поэту мыльный налет неискренности. Комплименты скривили его губы в подобие жалкой улыбки. Что-то все-таки его остановило. Так хотелось верить. Он подумал, что другим тоже...
Поэт снова зашагал по комнатенке:
он будет обличать льстецов и заставлять думать хотя бы потому, что их видно;
он будет задавать сочувственные вопросы самовлюбленным, и те, конечно, будут раскрываться во во всей наглой и отвратительной наготе;
он будет выше дешевых скандалишек и не выпачкается в грязную популярность.
Потом ему пришло в голову, что последнее противоречит прeдыдущему. Он бессильно опустился на пол. Стены окружали, стены маленькой квадратной комнатки, добрые стены в обшарпанных теплых обоях широкого и свободного в наивности своей детства, неотвратимо сжимались вокруг вздрагивающего неровным возбуждением тела в мятой ковбойке и обтрепанных джинсах.
Кодекс Дружбы опубликован не был, потому что мир оказался недостаточно чист, и, конечно, в сливной яме жалоб и пороков человеческих кодексу суждено было кодексово. Он сам не готов был ему следовать.
Последующие дни были для него ужасными: он читал только комментарии и перед его глазами вертелись меланхоличные и сангвиничные записные дамы, почмокивали губами, бряцали бусами и
потрясали ослабевшими мышцами. Девочка-подросток с помятым лицом в губной помаде рыдала на телефоне, не в силах выйти к автомату, какие-то мачо закручивали не то грузинские, не то казацкие усы... Поэт безмолвствовал. Застрявшая картинка его хроники пошла волдырями воспалившегося кинопроэктора и осветила измученное лицо. Долго никто ничего о нем не слышал.
Не хороните Поэта. Куда он денется?
June, 2004
TA
|