Аннотация: Он взял с полки бутылку самой дешевой водки, попросил нарезать пару огурцов. Затем, скрупулезно пересчитав имеющуюся наличность, указал пальцем на маленькую булочку...
Недавно на центральной аллее города я встретила человека, которого, несмотря на плохую зрительную память, сразу же узнала. Те же морщины и отеки под удивительно живыми карими глазами, тот же ежик седеющих волос... Значит, жив курилка, и ничто его, алкоголика, не берет!
С момента нашей первой встречи прошло пять лет. Но и сегодня я не сумею ответить на вопрос, что заинтересовало меня тогда в этой личности. Ведь к данной категории людей я отношусь не только сугубо отрицательно, но даже брезгливо. И все же... Все же что-то же заставило обратить внимание на него, однажды зашедшего в маленький магазинчик, принадлежавший моей знакомой.
Он взял с полки бутылку самой дешевой водки, попросил нарезать пару огурцов. Затем, скрупулезно пересчитав имеющуюся наличность, указал пальцем на маленькую булочку, а, закончив расчет, несмотря на то, что его никто ни о чем не спрашивал, словно продолжая беседу с самим собой, сказал: "Да, я алкоголик. Люблю выпить. Вернее, просто не могу без этого, как, собственно, и большинство русских".
Как известно, ни один пьяница никогда не назовет себя так, а, услышав подобное определение из чужих уст, воспримет его как величайшее оскорбление. Поэтому странно, что человек сам навешивает на себя столь неприглядный ярлык. Интересно, что за этим кроется? Кем он был в той, "прежней" жизни? Откуда столь критическая самооценка?
К сожалению, пока эти мысли прокручивались в моей голове, заинтересовавшая личность успела исчезнуть в неизвестном направлении. Но творческий зуд, как у Кошки-хромоножки из сказки Джанни Родари, начался, и я попросила хозяйку магазина, в котором он, оказывается, периодически появляется, по возможности связать меня с этим субъектом по телефону.
Обещание было сдержано, и, недели через две, встреча состоялась у меня дома. Войдя, он деликатно уселся на краешек стула и с удовольствием начал свою исповедь:
Да, я алкоголик. Давно ли пью? Практически всю жизнь, с юности. И ни на что не жалуюсь. Разве только на отсутствие спиртного. Перепробовал все, что пьется: и денатурат, и политуру, и клей БФ-2, и растворы зубной пасты, ваксы, не говоря уж о настойках ромашки, календулы, эвкалипта, березовых почек, которые до недавнего времени спокойно стояли на российских аптекарских полках. Ну, и, конечно, одеколончик. Особенно тройной. В том же, что я такой, ничего удивительного нет. Этому способствовала вся моя жизнь.
Я родился весной 41-го. В июле отец ушел на фронт, а в сентябре мать получила похоронку. Промыкавшись три года одна, в конце войны вышла замуж за первого встречного. Отчим оказался человеком крутого нрава, тяжелым на руку. Бил нас: и меня, и сестер, очень часто. Просто так. Особенно доставалось тогда, когда он был пьян. А пьян он был чаще, чем трезв.
В 1946-ом наша семья перебралась в Ленинград. Тогда многие покидали окрестные села и маленькие городишки в поисках работы, которой в восстанавливающемся Питере хватало всем. Да и с жильем тогда вопрос решался довольно легко. Если не квартиру, то комнату в коммуналке можно было получить запросто.
Жили трудно. Нашим воспитанием заниматься было некому: и мать, и отчим работали с утра до ночи. Так я и рос на улице, среди беспризорников, имеющих, и в то же время не имеющих, родного угла. Что делала, чем занималась наша братия, знала только она сама.
Однажды, когда мне было лет восемь, отправился с друзьями на колхозное поле за картошкой. Мы часто воровали ее там. А потом пекли в золе костра. Какой была она, посыпанная крупной серой солью, была вкусной! До сих пор помню вкус картофелин, что, обжигаясь, перебрасывая с руки на руку.
Набрав пару ведер, двинулись в обратный путь. Вдруг на обочине дороги заметили мину. Подобное не было диковинкой. Таких "сюрпризов" разных конструкций вокруг города лежало видимо-невидимо. Пройди мы тогда стороной - ничего бы не случилось. Но мальчишки, народ азартный, стали швырять в нее картофелинами.
Ребята, с которыми я водился, были старше, а потому, умнее. Они заранее отошли на безопасное расстояние. Я же, самый маленький и любопытный, наоборот, подошел поближе.
После нескольких попаданий мина взорвалась. Ребята в страхе разбежались. Только я не смог этого сделать. Подхваченный ударной волной, отлетел в сторону и ударился о дерево с такой силой, что потерял сознание.
Когда очнулся, на дворе стояла глубокая ночь. Посидел еще какое-то время на земле, обдумывая как незаметно пробраться в квартиру, чтоб не вызвать у отчима гнева из-за столь долгого отсутствия и, соответственно, ременных побоев.
С трудом поднялся и потихоньку побрел домой. Мне повезло. Дверь была приоткрыта. Незаметно прошмыгнув за занавеску, отделявшую мою кровать, вскоре оказался под одеялом и сделал вид, что давно сплю.
Происшествие осталось незамеченным. Но только на первый взгляд. Полученный удар не прошел бесследно. Через полгода я обезножил. Диагноз, поставленный врачами, оказался неутешителен: туберкулез правого тазобедренного сустава. Сказалось и голодное военное детство, и щедрые отчимовы тумаки. Удар о дерево послужил лишь толчком для развития болезни.
Четыре с половиной года провел в санатории. Там меня подлечили. Однако передвигаться мог только на костылях, вид которых почему-то страшно раздражал отчима. Он постоянно отпускал в мой адрес злые шутки, однако поднимать руку на калеку не решался. Но раз все-таки сорвался.
Произошло это так. Я ехал по городу в телеге, запряженной лошадьми, которыми правила моя тетка. (В то время гужевой транспорт использовался наряду с автомобилями и вовсе не считался экзотикой.) Погода стояла прекрасная. Я блаженствовал, лежа на свежем сене и глядя на плывущие по небу облака. Вдруг на повороте телегу тряхнуло. Выпавший из нее костыль угодил прямо под колеса и превратился в щепки. Когда мой "благодетель" узнал об этом, изломал о мою спину и второй.
Очнулся лишь через сутки в больнице, куда в бессознательном состоянии был доставлен скорой помощью. Оказывается, нанесенные увечья были так велики, что меня сразу же взяли на операционный стол. Когда раны зажили, меня вновь определили в санаторий. Там было неплохо. Но ведь не могли же меня держать до бесконечности в казенном заведении. В конце концов, пришлось вернуться домой.
Мне не хочется вспоминать о том периоде времени. Скажу только, что при первой возможности в шестнадцать лет я ушел от матери и начал самостоятельную жизнь. Сколько перебрал профессий! Чтобы их пересчитать, не хватит пальцев на обеих руках. Работал на заводе прессовщиком, разделочником на мясокомбинате, завхозом, продавцом, охранником...
Когда мне стукнул двадцать один год, сошелся с одной женщиной, еврейкой. Именно сошелся, а не женился. Это сейчас подобные отношения считаются гражданским браком. В те же времена подобное называлось непривлекательным словом "сожительство".
Мы "просожительствовали" вместе тринадцать лет, народив четверых детей: двух мальчиков и двух девочек. Я их всех любил. Даже падчерицу. И никогда ни от кого не отказывался. Все были записаны у меня в паспорте. Тянул их, как мог... Даже тогда, когда ушел из дома, помогал и деньгами, и продуктами. Почему ушел? На этот вопрос мне не хочется отвечать. Прошу принять его просто как факт.
Итак, он остался один. Время шло, ребята росли. Старшие обзавелись семьями, и, изредка навещая их, отец радовался не только детям, но и внукам.
В девяностом падчерица с семьей уехала в Израиль. За ней потянулись дочери вместе с матерью. Особенно трудно было расставаться с самой младшенькой. Когда провожал - буквально потерял голову. Еще немного - и бросился бы под поезд. Спасибо, кто-то вовремя схватил за руку.
Пролетел год. Но боли разлуки не погасил. Наоборот, день ото дня становилось все горше и хуже. Тогда он решил ехать вслед за теми, без кого не мог существовать, кого, несмотря на все перипетии, считал своей семьей.
Дочери писали, что в Израиле им нравится, что постепенно привыкают, обустраиваются. И тогда он попросил прислать ему вызов. Прислали. Да не один, а целых два. Однако в ОВИРе эти бумаги не посчитали действительными, так как брак зарегистрирован не был, а евреем он не являлся.
Четыре раза ездил этот человек в московское посольство. Все безрезультатно. Наконец, добился того, чтоб признали: приглашения - не липа, присланная кем-то посторонним, они от родных дочерей. Дали "добро" на отъезд, предложив предварительно подписать целую пачку бумаг.
Он был так рад, что не удосужился ознакомиться с текстами, под которыми ставил свою фамилию. И не имел понятия, что одним росчерком пера объявляет себе своеобразный приговор, отказываясь от всех видов помощи, предоставляемой репатриантам. Это стало ясно только тогда, когда, в отличие от прибывших вместе с ним, не получил в Бен-Гурионе нечего, ибо не проходил ни по одному пункту "Закона о возвращении". Что делать? Куда деваться? В кармане - ни монетки, ни документов. Еле-еле уговорил, чтоб взяли в минибус, идущий в сторону Хайфы.
Поначалу родные встретили неплохо. Но позже, когда выяснилось, что за душой у него ни гроша, отношение изменилось. Что ни говори, а в олимовской семье лишний рот - явная обуза. Так вот и сделался он, привыкший не только жить самостоятельно, но и по возможности помогать другим, в свои пятьдесят два, нахлебником. И стало ему, ох, как не сладко.
Пробовал устроиться на работу - не получается. Тяжелая, из-за увечий, полученных в детстве, не по силам, на более-менее легкую без израильского паспорта, знакомых и знания иврита - не берут. Да и пагубная страсть, нет-нет, да берет верх над здравым смыслом.
Порой, особенно перед праздниками, ему удается подработать стрижкой газонов, уборкой. Иногда выпадает починка электроприборов или часов. "Все умею, - с гордостью сообщает он. - Руки, слава Богу, в порядке. Я ведь мужик, елки-палки". Но то, что приходит, вскоре уходит в близлежащий магазин в качестве оплаты за спиртное, ибо "просыхает" он редко.
Неудивительно, что такое положение не нравится домочадцам. Претензии перерастают в скандалы. Он начинает ругать своих: "Зачем, мол, вызвали?" Слово за слово... И хлопнув дверью, выходит на улицу и бредет в неопределенном направлении. Скитается, сам не зная где, ночует, где придется.
Нередко отправляется на "промысел" - искать пустые бутылки, которые служат обменной валютой. Благо, израильтяне, не то, что россияне, за стекляшки не держатся, и в кустах да на полянках после субботних пикников можно найти много чего полезного. Есть такие заповедные уголки, что имеющееся там, в раз и не унести.
С кем пьет? Да с кем угодно. Сейчас любителей "заложить" вполне хватает. Их можно найти на каждом углу, и всегда можно сообразить на троих. Это очень важно, потому что пить в одиночку он не любит.
Хочет ли вернуться назад? Вовсе нет. В общем, и здесь совсем неплохо. В принципе устраивает все: и природа, и погода, и люди. Несмотря ни на что, народ более доброжелателен, нежели петербуржцы. Там ныне все издерганные, нервные. Двух слов сказать не с кем. А здесь благодать. Даже полиция его не трогает, когда порой заметит ночующим на скамейке. Разве такое в России возможно? В миг загремишь в каталажку и выйдешь оттуда битый, бритый и разутый. А главное, он не хочет уезжать из-за детей и внуков. Хоть изредка, но должен их видеть. Без этого и жизнь - не жизнь.
Так вот мы тогда поговорили. Помню, что, закрыв двери за этим человеком, вытянувшим на прощанье у меня несколько шекелей под предлогом покупки цветов для дочери ("У нее сегодня день рожденья, а у меня, елки-палки, нет никакого подарка!"), я, может быть, впервые внутренне ощутила, что любой, даже самый опустившийся человек, своего рода личность.
Естественно, что за пять лет я о нем позабыла. Но когда на днях вновь встретила, в миг вспомнила все, о чем он некогда рассказывал, и поинтересовалась: "Как дела, что нового в жизни?"
Оказывается, произошли благоприятные изменения. Через два года после приезда он получил гражданство, а с ним и пенсию по инвалидности. Деньги, конечно, не ахти какие, но они придают ему уверенность, возможность не голодать да еще покупать внукам гостинцы. Даже пить стал меньше, хотя в ежедневном удовольствии "остограммиться" по-прежнему отказать себе не может.