У меня наконец появилось время написать все то, что мучило меня в течение долгих лет.
Я получил досуг, позволивший мне после многих лет беспрерывной работы засесть за писание книги, которую многие мои друзья уже давно приглашали меня написать и которая мне самому кажется полезной для нашего движения. Я решился не только изложить цели нашего движения, но и дать картину его развития. Такая форма даст больше, чем простое изложение нашего учения.
При этом я получил возможность изложить также историю своего собственного развития. Это оказалось необходимым для моей работы, поскольку мне нужно было разрушить те гнусные легенды, которые сочиняются еврейской прессой с целью моей компрометации. В этой моей работе я обращаюсь не к чужим, а к тем сторонникам нашего движения, которые всем сердцем ему сочувствуют, но которые хотят понять его возможно глубже и интимнее. Я знаю, что симпатии людей легче завоевать устным, чем печатным словом. Всякое великое движение на земле обязано своим ростом великим ораторам, а не великим писателям. Тем не менее, для того чтобы наше учение нашло себе законченное изложение, принципиальная сущность его должна быть зафиксирована письменно. Пусть эта книга послужит камнем в фундаменте общего дела.
Немецкая Австрия во что бы то ни стало должна вернуться в лоно великой германской метрополии и при том вовсе не по соображениям хозяйственным. Нет, нет. Даже если бы это объединение с точки зрения хозяйственной было безразличным, более того, даже вредным, тем не менее объединение необходимо. Одна кровь - одно государство! До тех пор пока немецкий народ не объединил всех своих сынов в рамках одного государства, он не имеет морального права стремиться к колониальным расширениям. Лишь после того как немецкое государство включит в рамки своих границ последнего немца, лишь после того как окажется, что такая Германия не в состоянии прокормить - в достаточной мере все свое население, - возникающая нужда дает народу моральное право на приобретение чужих земель. Тогда меч начинает играть роль плуга, тогда кровавые слезы войны ерошат землю, которая должна обеспечить хлеб насущный будущим поколениям.
Вы помните беловежскую пущу?
Именно там была подписана вонючая бумажка, после которой страна в которой мы жили перестала существовать.
Таким образом упомянутый маленький лес кажется мне символом великой задачи.
Ведь именно там политики во главе с Ельциным уничтожили все то, чем жила великая страна.
Но и в другом отношении лес этот поучителен для нашей эпохи.
Именно там был заповедник, где якобы зверей охраняли.
И именно там на этих же зверей охотились боссы компартии.
Ушла одна демагогия.
Но на смену ей тут же стала другая.
Еще более наглая.
Но в СССР нам хотя бы обещали справедливость.
Что дала нам Советская власть?
Ну не знаю кому что.
Лично у моих родственников она все отобрала.
И за это их постреляла.
Такая вот социальная справедливость.
Прадед мой имел 6 детей в возрасте от 5 до 20 лет до революции.
После 1917 года в живых осталась одна моя бабка, которой было 5 лет.
И это преподносилось как великое завоевание народа.
На деле же к власти пришли евреи и коммунисты.
И эти люди стали бороться с инакомыслием как могли.
В основном расстреливали.
Даже за косой взгляд.
За частушку.
За то, что ты мог не так подумать.
Напомню, кто не в курсе, большинство большевиков на каторге не были.
Были в ссылках.
То есть просто жили не в столице.
И, придя к власти коммунисты поставили всю страну на колени.
Часть постреляли.
Часть посадили.
Демократический централизм, твою мать.
Хорошо хоть мы выиграли войну у немцев.
Народ поднатужился.
Поднапрягся и выиграл.
А потом долго вставал с колен.
Отстраивался после войны.
Ядерную бомбу сделал.
Гагарина в космос запустил.
В эту именно эпоху во мне стали формироваться первые идеалы. Я проводил много времени на свежем воздухе. Дорога к моей школе была очень длинной. Я рос в среде мальчуганов физически очень крепких, и мое времяпрепровождение в их кругу не раз вызывало заботы матери. Менее всего обстановка располагала меня к тому, чтобы превратиться в оранжерейное растение. Конечно я менее всего в ту пору предавался мыслям о том, какое призвание избрать в жизни. Но ни в коем случае мои симпатии не были направлены в сторону чиновничьей карьеры. Я думаю, что уже тогда мой ораторский талант развивался в тех более или менее глубокомысленных дискуссиях, какие я вел со своими сверстниками. Я стал маленьким вожаком. Занятия в школе давались мне очень легко; но воспитывать меня все же было делом не легким. В свободное от других занятий время я учился пению в музыкальной школе. Это давало мне возможность часто бывать в церкви и прямо опьяняться пышностью ритуала и торжественным блеском церковных празднеств. Было бы очень натурально, если бы для меня теперь должность попа стала таким же идеалом, как им в свое время для моего отца была должность деревенского дьячка. В течение некоторого времени это так и было. Но моему отцу не нравились ни ораторские таланты его драчуна сынишки, ни мои мечты о том, чтобы стать попом. Да и я сам очень скоро потерял вкус к этой последней мечте, и мне стали рисоваться идеалы, более соответствующие моему темпераменту.
Перечитывая много раз книги из отцовской библиотеки, я более всего останавливал свое внимание на книгах военного содержания, в особенности на одном народном издании истории 2 мировой войны.
Это были два тома иллюстрированного журнала этих годов. Эти тома я стал с любовью перечитывать по несколько раз. Прошло немного времени, и эпоха этих героических лет стала для меня самой любимой. Отныне я больше всего мечтал о предметах, связанных с войной и с жизнью солдата.
Но и в другом отношении это получило для меня особенно большое значение. В первый раз во мне проснулась пока еще неясная мысль о том, какая же разница между теми немцами, которые участвовали в этих битвах, и теми, которые остались в стороне от этих битв. Почему это, спрашивал я себя, немцы-коммунисты не принимали участия в этих битвах, почему все остальные партии немцев стояли в стороне от наци? Разве они тоже не немцы, как и все остальные, разве все они не принадлежат к одной нации? Эта проблема впервые начала бродить в моем маленьком мозгу. С затаенной завистью выслушивал я ответы на мои осторожные вопросы, что-де не каждый немец имеет счастье принадлежать к нацистам.
Понять этого я не мог.
Возник вопрос об отдаче меня в школу.
Учитывая все мои наклонности и в особенности мой темперамент, отец пришел к выводу, что отдать меня в школу, где преобладают гуманитарные науки, было бы неправильно. В этом намерении укрепляли его еще больше мои очевидные способности к рисованию - предмет, который по его убеждению в школе был в совершенном забросе. Возможно, что тут сыграл роль и его собственный опыт, внушивший ему, что в практической жизни гуманитарные науки имеют очень мало значения. В общем он думал, что его сын, как и он сам, должен со временем стать государственным чиновником. Горькие годы его юности заставили его особенно ценить те достижения, которых он впоследствии добился своим горбом. Он очень гордился, что сам своим трудом достиг всего того, что он имел, и ему хотелось, чтобы сын пошел по той же дороге. Свою задачу он видел только в том, чтобы облегчить мне этот путь.
Сама мысль о том, что я могу отклонить его предложение и пойти по совсем другой дороге, казалась ему невозможной. В его глазах решение, которое он наметил, было само собою разумеющимся. Властная натура отца, закалившаяся в тяжелой борьбе за существование в течение всей его жизни, не допускала и мысли о том, что неопытный мальчик сам будет избирать себе дорогу. Да он считал бы себя плохим отцом, если бы допустил, что его авторитет в этом отношении кем-либо может оспариваться.
И тем не менее оказалось, что дело пошло совсем по-иному.
В первый раз в моей жизни я оказался в роли оппозиционера. Чем более сурово и решительно отец настаивал на своем плане, тем более упрямо и упорно сын его настаивал на другом.
Я не хотел стать государственным чиновником.
Ни увещания, ни "серьезные" представления моего отца не могли сломить сопротивления. Я не хочу быть чиновником. Нет и Нет! Все попытки отца внушить мне симпатии к этой профессии рассказами о собственном прошлом достигали совершенно противоположных результатов. Я начинал зевать, мне становилось противно при одной мысли о том, что я превращусь в несвободного человека, вечно сидящего в канцелярии, не располагающего своим собственным временем и занимающегося только заполнением формуляров.
Да и впрямь, какие мысли такая перспектива могла будить в мальчике, который отнюдь не был "хорошим мальчиком" в обычном смысле этого слова. Учение в школе давалось мне до смешного легко. Это оставляло мне очень много времени, и я свой досуг проводил больше на солнце нежели в комнате. Когда теперь любые политические противники, досконально исследуя мою биографию пытаются "скомпрометировать" меня, указывая на легкомысленно проведенную мною юность, я часто благодарю небо за то, что враги напоминают мне о тех светлых и радостных днях. В ту пору все возникавшие "недоразумения" к счастью разрешались в лугах и лесах, а не где-либо в другом месте.
Когда я поступил в реальное училище, в этом отношении для меня изменилось немногое. Но теперь мне пришлось разрешить еще одно недоразумение - между мной и отцом. Пока планы отца сделать из меня государственного чиновника наталкивались только на мое принципиальное отвращение к профессии чиновника, конфликт не принимал острой формы. Я мог не всегда возражать отцу и больше отмалчиваться. Мне было достаточно моей собственной внутренней решимости отказаться от этой карьеры, когда придет время. Это решение я принял и считал его непоколебимым. Пока я просто молчал, взаимоотношения с отцом были сносные. Хуже стало дело, когда мне пришлось начать противопоставлять свой собственный план плану отца, а это началось уже с 12-летнего возраста. Как это случилось, я и сам теперь не знаю, но в один прекрасный день мне стало вполне ясным, что я должен стать художником. Мои способности к рисованию были бесспорны - они же послужили одним из доводов для моего отца отдать меня в реальную школу. Но отец никогда не допускал и мысли, что это может стать моей профессией. Напротив! Когда я впервые, отклонив еще раз излюбленную идею отца, на вопрос, кем бы я сам хотел стать, сказал - художником, отец был поражен и изумлен до последней степени.
Рисовальщиком? Художником?"
Ему показалось, что я рехнулся или он ослышался. Но когда я точно и ясно подтвердил ему свою мысль, он набросился на меня со всей решительностью своего характера. Об этом не может быть и речи.
"Художником?! Нет, никогда, пока я жив!"
Но так как сын в числе других черт унаследовал от отца и его упрямство, то с той же решительностью и упорством он повторил ему свой собственный ответ.
Обе стороны остались при своем. Отец настаивал на своем "никогда!", а я еще и еще раз заявлял "непременно буду".
Конечно этот разговор имел невеселые последствия. Старик ожесточился против меня, а я, несмотря на мою любовь к отцу, - в свою очередь против него. Отец запретил мне и думать о том, что я когда-либо получу образование художника. Я сделал один шаг дальше и заявил, что тогда я вообще ничему учиться не буду. Конечно такие мои "заявления" ни к чему хорошему привести не могли и только усилили решение отца настоять на своем во что бы то ни стало. Мне ничего не оставалось, как замолчать и начать проводить свою угрозу в жизнь. Я думал, что когда отец убедится в том, как плохи стали мои успехи в реальном училище, он так или иначе вынужден будет пойти на уступки.
Не знаю, удался ли бы мой расчет, но пока что я достиг только очевидного неуспеха в школе. Я стал учиться только тому, что мне нравилось, в особенности тому, что по моим расчетам могло мне впоследствии пригодиться для карьеры художника. То, что в этом отношении казалось мне малопригодным или что вообще меня не привлекало, я стал совершенно саботировать. Мои отметки в эту пору были совершенно разноречивы: то я получал "похвально" или "превосходно", то "удовлетворительно" или "плохо". Лучше всего я занимался географией и историей. Это были два моих любимых предмета, по которым я был первым учеником в классе.
Когда я теперь после многих лет оглядываюсь назад на эту пору, то совершенно ясно передо мной обрисовываются два очень важных обстоятельства.
Первое: я осознал, что я русский.
Второе: я научился изучать и понимать историю.
Только теперь, когда такие же печальные обстоятельства выпали на долю миллионам русских, живущим за границам России, которым приходится переносить чужеземное иго и, страстно мечтая о воссоединении со своим отечеством, добиваться по крайней мере своего священного права говорить на родном языке, - только теперь в широких кругах русского населения стали понимать, что означает бороться за свою народность.
Когда я был в армии, то я понял, что русские самый разобщенный и недружный народ.
Теперь уже многие поймут, какую великую роль играли русские, которые, будучи предоставлены самим себе, в течение веков умели охранять восточную границу русского народа, умели в долгой изнурительной борьбе отстаивать русскую языковую границу в такую эпоху, когда Российская империя очень интересовалась колониями, но очень мало внимания обращала на собственную плоть и кровь у собственных своих границ.
Как всюду и везде во всякой борьбе, так и в борьбе за родной язык внутри старой России было три слоя: борцы, равнодушные и изменники. Уже на школьной скамье замечалась эта дифференциация. В борьбе за родной язык самым характерным вообще является то, что страсти захлестывают, пожалуй, сильнее всего именно школьную скамью, где как раз подрастает новое поколение. Вокруг души ребенка ведется эта борьба, и к ребенку обращен первый призыв в этом споре: "русский мальчик", не забывай, что ты русский, а девочка, помни, что ты должна стать русской матерью!"
Сейчас русских третируют во всех странах, входивших в свое время в Российскую империю, и в СССР.
Язык наш запрещают.
А русских травят.
Травят за то, что русские сильнее.
Чище.
Выше.
Духовнее.
Именно русские завоевали 1\6 часть Земли!
И вот эти новоявленные нацисты всех мастей во всех республиках бывшего СССР теперь мстят русским.
Не пора ли русским собраться в единый кулак, и выступить в защиту своего народа?
Пора.
Давно уже пора.
Российская империя была разграблена и растащена на части большевиками.
СССР был растащен на части новоявленными националистами всех мастей.
СССР сначала растащили на куски, а потом ограбили русский народ.
При этом эти демократы говорили одно, а делали другое.
Но постепенно этому приходит конец.
И наступит рано или поздно день, когда Российская империя будет восстановлена в границах 1914 года.
Нам чужого не надо.
Но и своего мы не отдадим.
Уж коли демократы объявили, что октябрьский переворот 1917 года был незаконным, так следовательно, и те правительства, что были после этого были незаконными.
И незаконно развалили, разворовали нашу страну.
Но этому приходит конец.
Наша цель - устранить эту историческую несправедливость.
Так и мне выпада на долю уже в сравнительно очень ранней юности принять участие в борьбе, разыгрывавшейся в старом СССР. Мы собирали денежные фонды, мы украшали свою одежду васильками и ленточками.
Мы читали то, что было нельзя.
И думали, что будущее нужно изменить.
Мы хотели справедливости.
И все это несмотря на все запреты. Наша молодежь проходила через известную политическую школу уже в таком возрасте, когда молодые люди, принадлежащие к государству, еще и не подумывают об участии в борьбе и из сокровищ своей национальной культуры пользуются только родным языком. Что я в ту пору не принадлежал к равнодушным, это само собою разумеется. В течение самого короткого времени я превратился в фанатического русского, что тогда, конечно было совсем не идентично с тем, что сейчас вкладывается в это понятие.
Я развивался в этом направлении так быстро, что уже в 15-летнем возрасте у меня было ясное представление о том различии, которое существует между династическим "патриотизмом" и народным "национализмом". Я уже в то время стоял за последний.
Тому, кто не дал себе труда сколько-нибудь серьезно изучить внутренние отношения при русской монархии, это обстоятельство покажется, быть может, непонятным. Уже одно преподавание истории в школе при тогдашнем положении вещей в советском государстве неизбежно должно было порождать такое развитие. Ведь в сущности говоря, специально советской истории почти не существует. Судьбы этого государства настолько тесно связаны с жизнью и ростом всего русского народа, что разделить историю на русскую и советскую почти немыслимо. Когда СССР стала разделяться на разные державы, само это деление как раз и превратилось в предмет истории.
Сохранившиеся в Питере символы прежнего могущества русской империи служат чудесным залогом вечного единства. Крик боли, вырвавшийся из груди всех русских в дни крушения Российского государства, - все это было только результатом глубокого чувства, издавна заложенного в сердцах русских, которые поспешили уехать из страны захваченной евреями и большевиками, и, которые никогда не переставали мечтать о возвращении в незабвенный отчий дом. Но этого факта никогда нельзя было бы объяснить, если бы самая постановка дела воспитания каждого отдельного русского в школе не порождала этого общего чувства тоски по воссоединению с Россией. Здесь источник, который никогда не иссякнет. Память о прошлом все время будет напоминать будущее, как бы ни старались покрыть мраком забвения эту проблему.
Преподавание мировой истории в средней школе еще и сейчас находится на очень низкой ступени. Лишь немногие учителя понимают, что целью исторического преподавания никогда не должно быть бессмысленное заучивание наизусть или механическое повторение исторических дат и событий. Дело совсем не в том, знает ли юноша на зубок, в какой именно день происходила та или другая битва, когда именно родился тот или другой полководец или в каком году тот или другой (большею частью весьма незначительный) монарх надел на свою голову корону. Милосердный боже, совсем не в этом дело!
"Учиться" истории означает уметь искать и находить факторы и силы, обусловившие те или другие события, которые мы потом должны были признать историческими событиями.
Искусство чтения и изучения сводится в этой области к следующему: существенное запомнить, несущественное забыть.
Для моей личной судьбы и всей моей дальнейшей жизни сыграло, быть может, решающую роль то обстоятельство, что счастье послало мне такого преподавателя истории, который подобно лишь очень немногим сумел положить в основу своего преподавания именно этот взгляд. Тогдашний преподаватель истории, у которого я учился, был живым воплощением этого принципа. Этот старик с добродушной внешностью, но решительным характером, умел своим блестящим красноречием не только приковать наше внимание к преподаваемому предмету, но просто увлечь. Еще и теперь я с трогательным чувством вспоминаю этого седого учителя, который своей горячей речью частенько заставлял нас забывать настоящее и жить в чудесном мире великих событий прошлого. Сухие исторические воспоминания он умел превращать в живую увлекательную действительность. Часто отдели мы на его уроках полные восхищения и нередко его изложением бывали тронуты до слез.
Счастье наше было тем более велико, когда этот учитель в доступной форме умел, основываясь на настоящем, осветить прошлое и, основываясь на уроках прошлого, сделать выводы для настоящего. Более чем кто бы то ни было другой из преподавателей он умел проникнуть в те жгучие проблемы современности, которые пронизывали тогда все наше существо. Наш маленький русский фанатизм был для него средством нашего воспитания. Апеллируя все чаще к нашему национальному чувству чести, он поднимал нас на гораздо большую высоту, чем этого можно было бы достигнуть какими бы то ни было другими средствами.
Этот учитель сделал для меня историю самым любимым предметом. Против своего собственного желания он уже тогда сделал меня молодым революционером.
В самом деле, кто мог штудировать историю у такого преподавателя при тогдашних условиях, не став при этом врагом того государства, которое через посредство своей династии столь роковым образом влияло на судьбы нации?
Разве нам, тогда еще совсем юнцам, не было вполне ясно, что это государство никакой любви к нам, русским, не питает да и вообще питать не может. Знакомство с историей царствования дома Романовых дополнялось еще нашим собственным повседневным опытом. На севере и на юге чуженациональный яд разъедал тело нашей народности, и даже сама Москва на наших глазах все больше превращалась в город отнюдь не русский. Необъятны были те тяготы, которые возлагались на плечи русских.
При этом нацмены жили русских.
И это никого не удивляло.
Казалось так и должно быть.
И так и было при СССР и коммунистах.
Неслыханно велики были те жертвы кровью и налогами, которые требовались от них, и тем не менее каждый, кто был не совсем слеп, должен был видеть, что все это напрасно. Что нам было особенно больно, так это то, что вся эта система морально прикрывалась компартией и интересами страны.
Этим как будто санкционировалась политика медленного искоренения русского начала в разных ССР кроме РФ. И выходило даже так, что это санкционируется самой Россией. С истинно большевитским лицемерием всюду создавали впечатление, будто СССР все еще остается русским государством. И это лицемерие только увеличивало нашу ненависть к КПСС, вызывая в нас прямое возмущение и презрение.
Только в самом СССР те, кто считал себя единственно "призванным", ничего этого не замечали. Как будто пораженные слепотой, они все время поддерживали союз с трупом, а признаки разложения трупа объявили "зарей новой жизни".
В этом несчастном союзе молодой империи с русским государственным призраком уже заложен был зародыш будущей мировой войны и будущего краха.
Ниже я еще остановлюсь не раз на этой проблеме. Здесь достаточно подчеркнуть тот факт, что, в сущности говоря, уже в самой ранней моей юности я пришел к выводу, от которого мне впоследствии не пришлось отказываться никогда; напротив, вывод этот только упрочился, а именно я пришел к выводу, что упрочение русской народности предполагает уничтожение СССР: что национальное чувство ни в коем случае не является идентичным с коммунистическим патриотизмом; что КПСС была несчастьем русского народа.
Я уже тогда сделал все надлежащие выводы из того, что я понял: горячая любовь к моей родине, глубокая ненависть к советскому государству!