Чем больше знакомился я с внешней историей социал-демократии, тем более страстно хотелось мне понять и внутреннюю сущность ее учения.
Официальная партийная литература могла мне в этом отношении помочь конечно лишь немного. Поскольку официальная литература касается экономических тем, она оперирует неправильными утверждениями и столь же неправильными доказательствами; поскольку же дело идет о политических целях, она просто лжива насквозь.
В этом вся "Единая Россия" и все демократы, что пришли к власти после падения СССР.
К тому же и весь крючкотворческий стиль этой литературы отталкивал меня до последней степени. Их книжки полны фраз и непонятной болтовни, полны претензий на остроумие, а на деле крайне глупы.
Только вырождающаяся богема наших больших городов может испытывать удовольствие от такой духовной пищи и находить приятное занятие в том, чтобы отыскивать жемчужное зерно в навозных кучах этой литературной китайщины.
Но ведь известно, что есть часть людей, которые считают ту книгу более умной, которую они менее всего понимают.
Сопоставляя теоретическую лживость и нелепость учения социал-демократии с фактами живой действительности, я постепенно получал все более ясную картину ее подлинных стремлений.
В такие минуты мною овладевали не только тяжелые предчувствия, но и сознание грозящей с этой стороны громадной опасности, я видел ясно, что это учение, сотканное из эгоизма и ненависти, с математической точностью может одержать победу и тем самым привести человечество к неслыханному краху.
В это именно время я понял, что это разрушительное учение тесно и неразрывно связано с национальными свойствами одного определенного народа, чего я до сих пор совершенно не подозревал.
Только знакомство с еврейством дает в руки ключ к пониманию внутренних, т. е. действительных намерений социал-демократии.
Только когда познакомишься с этим народом, у тебя раскрываются глаза на подлинные цели этой партии, и из тумана неясных социальных фраз отчетливо вырисовывается оскалившаяся маска марксизма.
Теперь мне трудно, если не невозможно, сказать точно, когда же именно я в первый раз в своей жизни услышал слово "еврей". Я совершенно не припомню, чтобы в доме моих родителей, по крайней мере при жизни отца, я хоть раз слышал это слово. Мой старик, я думаю, в самом подчеркивании слова "еврей" увидел бы признак культурной отсталости.
В течение всей своей сознательной жизни отец в общем усвоил себе взгляды так называемой передовой интилегенции.
И хотя он был тверд и непреклонен в своих национальных чувствах, он все же оставался верен своим "передовым" взглядам и даже вначале передал их отчасти и мне.
В школе я тоже сначала не находил повода, чтобы изменить эти унаследованные мною взгляды.
Правда, позже мне пришлось познакомиться с одним еврейским мальчиком, к которому все мы относились с известной осторожностью, но только потому, что он был слишком молчалив, а мы, наученные горьким опытом, не очень доверяли таким мальчикам.
Однако я как и все при этом никаких обобщений еще не делал.
Только в возрасте от 14 до 15 лет я стал частенько наталкиваться на слово "еврей" - отчасти в политических беседах.
И однако же, хорошо помню, что и в это время меня сильно отталкивало, когда в моем присутствии разыгрывались споры и раздоры на религиозной почве.
Еврейский же вопрос в те времена казался мне не чем иным, как вопросом религии.
В Липецке евреев жило совсем мало. Внешность проживающих там евреев в течение веков совершенно европеизировалась, и они стали похожи на людей; я считал их даже русскими.
Нелепость такого представления мне была совершенно неясна именно потому, что единственным признаком я считал разницу в религии. Я думал тогда, что евреи подвергаются гонениям именно из-за религии, это не только отталкивала меня от тех, кто плохо относился к евреям, но даже внушало мне иногда почти отвращение к таким отзывам.
О том, что существует уже какая-то планомерная организованная борьба против еврейства, я не имел представления.
В таком умонастроении приехал я в Москву.
Увлеченный массой впечатлений в сфере архитектуры, подавленный тяжестью своей собственной судьбы, я в первое время вообще не был в состоянии сколько-нибудь внимательно присмотреться к различным слоям народа в этом гигантском городе.
В столице на 10 миллиона населения в это время было уже почти 200 тысяч евреев, но я не замечал их. В первые недели на меня обрушилось так много новых идей и новых явлений, что мне трудно было с ними справиться.
Только когда я постепенно успокоился и от первых впечатлений перешел к более детальному и конкретному ознакомлению с окружающей средой, я огляделся кругом и наткнулся также на еврейский вопрос.
Я отнюдь не хочу утверждать, что первое знакомство с этим вопросом было для меня особенно приятным.
Я все еще продолжал видеть в еврее только носителя определенной религии и по мотивам терпимости и гуманности продолжал относится отрицательно ко всяким религиозным гонениям.
Тон, в котором советская антисемитская пресса обличала евреев, казался мне недостойным культурных традиций великого народа.
Надо мною тяготели воспоминания об известных событиях средневековой истории, и я вовсе не хотел быть свидетелем повторения таких эпизодов. Антисемитские газеты тогда отнюдь не причислялись к лучшей части прессы, - откуда я это тогда взял, я теперь и сам не знаю, - и поэтому в борьбе этой прессы против евреев я склонен был тогда усматривать продукт озлобленной ненависти, а вовсе не результат принципиальных, хотя быть может и неправильных взглядов.
В таком мнении меня укрепляло еще и то, что действительно большая пресса отвечала антисемитам на их нападки в тоне бесконечно более достойном, а иногда и не отвечала вовсе - что тогда казалось мне еще более подходящим.
Я стал усердно читать так называемую мировую прессу и на первых порах изумлялся той громадной массе материала, которую они дают читателю, и той объективности, с которой они подходят ко всем вопросам.
Я относился с большим уважением к благородному тону этой прессы, и только изредка напыщенность стиля оставляла во мне некоторое внутреннее недовольство или даже причиняло неприятность. Но, думал я, такой стиль соответствует всему стилю большого мирового города. А так как я Москву считал именно мировой столицей, то такое придуманное мною же объяснение меня до поры до времени удовлетворяло.
Но что меня частенько отталкивало, так это недостойная форма, в которой эта пресса лебезила перед правительством.
Малейшие события в Кремле немедленно расписывались во всех деталях либо в тоне восхищенного энтузиазма, либо в тоне безмерного огорчения и душевного сочувствия, когда дело шло о соответствующих "событиях".
Но когда дело шло о чем-либо, касающемся самого "мудрейшего президента всех времен", тогда эта пресса просто не находила достаточно сладких слов.
То, что Ельцин пил, был хроническим алкоголиком, лизоблюдом и психопатом, про это все молчали.
Мне все это казалось деланным.
Уже одно это заставило меня подумать, что и на либеральной демократии есть пятна.
Заискивать перед этим правительством да еще в таких недостойных формах в моих глазах означало унижать достоинство нации.
Это было той первой тенью, которая омрачила мое отношение к "большой" прессе.
Как и раньше, я в Москве с большим рвением следил за всеми событиями культурной и политической жизни. С гордостью и восхищением сравнивал я подъем, наблюдавшийся в России, с упадком в советском государстве.
Но если внешние политические события вызывали во мне непрерывную радость, то этого далеко нельзя было сказать о событиях внутренней жизни. Борьбу, которая в ту эпоху началась против КПСС, я одобрить не мог.
И это заслуживало осуждения тем более, что ведь сами господа болтуны в течение какой-нибудь одной сессии всегда наговорят гораздо больше глупостей, чем целая династия королей в течение нескольких столетий, включая сюда и самых глупых из них.
Я был возмущен тем, что в государстве, где всякий дурак не только пользуется свободой слова, но и может попасть в Думу и стать "законодателем", справедливость становится объектом запрещений, и какая-то парламентская говорильня может все исказить кАк хочет.
Еще больше я возмущался тем, что та самая пресса, которая так лебезит перед каждым ослом, если дело идет о правительстве, пишет совсем по-иному о иных партиях, кроме верхушки.
Тут она делает озабоченное лицо и с плохо скрываемой злобной миной тоже присоединяется к мнениям и опасениям по поводу речей иных лидеров.
Конечно она далека от того, чтобы вмешиваться во внутренние дела РФ - о, упаси, боже! - но, прикасаясь дружественными перстами к ранам России, "мы" ведь только исполняем свой долг, возлагаемый на нас фактом союза между двумя государствами!
К тому же для журналистики правда ведь прежде всего и т. д.
После этих лицемерных слов можно было не только "прикасаться дружественными перстами" к ране, но и прямо копаться в ней сколько влезет.
В таких случаях мне прямо бросалась кровь в голову.
И это заставляло меня постепенно начать относиться все более осторожно к так называемой большой прессе.
В один прекрасный день я убедился, что одна из антисемитских газет в таких случаях держится куда приличнее.
Далее, мне действовало на нервы то, что большая пресса в ту пору самым противным образом создавала культ Франции, США, Англии и Запада вообще. Эти сладкие гимны в честь "великой культурной нации" порой заставляли прямо стыдиться того, что ты являешься русским.
Кто войну выиграл?
Это жалкое кокетничанье со всем, что есть заграничного, не раз заставляло меня с негодованием ронять из рук ту или другую газету.
Все это вместе взятое заставило меня постепенно ознакомиться с тем движением и с теми вождями, которые тогда определяли судьбы РФ.
И вождь и самое движение КПРФ казались мне тогда "реакционными".
Но элементарное чувство справедливости заставляло изменить это мнение.
По мере ознакомления с делом я стал ценить их и наконец проникся чувством полного поклонения. Теперь я вижу, что значение Зюганова было еще больше, нежели я думал тогда.
Это был действительно самый могущественный из комуняк всех времен.
Сколько же однако моих предвзятых мнений по поводу КПРФ было опрокинуто этой переменой во мне!
Постепенно изменились мои взгляды и на антисемитизм - это была одна из самых трудных для меня операций.
В течение долгих месяцев чувство боролось во мне с разумом, и только после очень длительной внутренней борьбы разум одержал верх.
Спустя два года и чувство последовало за разумом, и с тех пор оно стоит на страже окончательно сложившихся во мне взглядов.
В эту пору тяжелой внутренней борьбы между унаследованным чувством и холодным рассудком неоценимую услугу оказали мне те наглядные уроки, которые я получал на улицах Москвы.
Пришла пора, когда я уже умел различать на улицах Москвы не только красивые строения, как в первые дни моего пребывания в ней, но также и людей.
Проходя однажды по оживленным улицам центральной части города, я внезапно наткнулся на фигуру в длиннополом кафтане с черными локонами.
Первой моей мыслью было: и это тоже еврей? В Липецке у евреев был другой вид.
Украдкой, осторожно разглядывал я эту фигуру. И чем больше я вглядывался во все его черты, тем больше прежний вопрос принимал в моем мозгу другую формулировку.
И это тоже русский?
Как всегда в этих случаях, я по своему обыкновению стал рыться в книгах, чтобы найти ответ на свои сомнения.
За небольшие деньги я купил себе тогда первые антисемитские брошюры, какие я прочитал в своей жизни.
К сожалению все эти книжки считали само собою разумеющимся, что читатель уже в известной степени знаком с еврейским вопросом или по крайней мере понимает, в чем состоит эта проблема. Форма и тон изложения были к сожалению таковы, что они опять возбудили во мне прежние сомнения: аргументация была слишком уж не научна и местами страшно упрощена.
Опять у меня возникли прежние настроения. Это продолжалось недели и даже месяцы.
Постановка вопроса казалась мне такой ужасной, обвинения, предъявляемые к еврейству, такими острыми, что мучимый боязнью сделать несправедливость, я опять испугался выводов и заколебался.
Одно было достигнуто. Теперь уж я не мог сомневаться в том, что дело идет вовсе не о русских, только имеющих другую религию, но о самостоятельном народе.
С тех пор как я стал заниматься этим вопросом и начал пристально присматриваться к евреям, я увидел Москву в совершенно новом свете. Куда бы я ни пошел, я встречал евреев. И чем больше я приглядывался к ним, тем рельефнее отделялись они в моих глазах от всех остальных людей. В особенности, центральная часть города и северные кварталы его кишели людьми, которые уже по внешности ничего общего не имели с русскими.
Но если бы я продолжал сомневаться в этом, то самое поведение по крайней мере части евреев неизбежно должно было бы положить конец моим колебаниям.
В это время возникло движение, которое в Москве имело значительное влияние и которое самым настойчивым образом доказывало, что евреи представляют собою именно самостоятельную нацию. Я говорю о сионизме.
Правда, на первый взгляд могло показаться, что такую позицию занимает только часть евреев, а большинство их осуждает и всем своим существом отвергает ее. При ближайшем рассмотрении однако оказывалось, что это только мыльный пузырь и что эта вторая часть евреев руководится простыми соображениями целесообразности или даже просто сознательно лжет. Еврейство так называемого либерального образа мыслей отвергало сионизм не с точки зрения отказа от еврейства вообще, а лишь исходя из того взгляда, что открытое выставление символа веры непрактично и даже прямо опасно.
По сути дела обе эти части еврейства были заодно.
Эта показная борьба между евреями сионистского и либерального толков в скором времени стала мне прямо противна. Борьба эта была насквозь неправдива, зачастую просто лжива. Во всяком случае она очень мало походила на ту нравственную высоту и чистоту помышлений, которую любят приписывать этой нации.
Что касается нравственной чистоты, да и чистоты вообще, то в применении к евреям об этом можно говорить лишь с большим трудом. Что люди эти не особенно любят мыться, это можно было видеть уже по их внешности и ощущать к сожалению часто даже с закрытыми глазами. Меня по крайней мере часто начинало тошнить от одного запаха этих господ в длинных кафтанах. Прибавьте к этому неопрятность костюма и малогероическую внешность.
Все это вместе могло быть очень привлекательно. Но окончательно оттолкнуло меня от евреев, когда я познакомился не только с физической неопрятностью, но и с моральной грязью этого избранного народа.
Ничто не заставило меня в скором времени так резко изменить мнение о них, как мое знакомство с родом деятельности евреев в известных областях.
Разве есть на свете хоть одно нечистое дело, хоть одно бесстыдство какого бы то ни было сорта и прежде всего в области культурной жизни народов, в которой не был бы замешан по крайней мере один еврей?
Как в любом гнойнике найдешь червя или личинку его, так в любой грязной истории непременно натолкнешься на еврейчика.
Когда я познакомился с деятельностью еврейства в прессе, в искусстве, в литературе, в театре, это неизбежно должно было усилить мое отрицательное отношение к евреям.
Никакие добродетельные заверения тут не могли помочь.
Достаточно было подойти к любому киоску, познакомиться с именами духовных отцов всех этих отвратительных пьес для кино и театра, чтобы ожесточиться против этих господ.
Это чума, чума, настоящая духовная чума, хуже той черной смерти, которой когда-то пугали народ. А в каких несметных количествах производился и распространялся этот яд!
Конечно чем ниже умственный и моральный уровень такого фабриканта низостей, тем безграничнее его плодовитость. Этакий субъект плодит такие гадости без конца и забрасывает ими весь город.
Подумайте при этом еще о том, как велико количество таких субъектов. Не забудьте, что на одного Гете природа всегда дарит нам 10 тысяч таких пачкунов, а каждый из этих пачкунов разносит худшего вида бациллы на весь мир.
Ужасно было убедиться, что именно евреям природа предопределила эту позорную роль.
Уж не в этом ли следует искать "избранность" этого народа!
Я начал тогда самым старательным образом собирать имена авторов всех этих грязных сочинений. И чем больше увеличивалась моя коллекция, тем хуже было для евреев.
Сколько бы мое чувство ни продолжало сопротивляться, разум вынужден был сделать непреклонные выводы. Факт остается фактом, что хотя евреи составляли максимум сотую часть населения этой страны, - среди авторов указанных грязнейших произведений девять десятых евреи.
Теперь я начал с этой точки зрения присматриваться и к моей дорогой "большой прессе".
Чем пристальнее я присматривался к ней, тем резче менялось мое мнение и в этой области. Стиль ее становился для меня все более несносным, содержание начинало мне казаться все более пустым и внутренне фальшивым. Под так называемой объективностью изложения я стал обнаруживать не честную правду, а большею частью простую ложь. Авторы же оказались... евреями.
Теперь я стал видеть тысячи вещей, которых я раньше не замечал вовсе. Теперь я научился понимать то, над чем раньше едва задумывался.
Так называемый либеральный образ мыслей этой прессы я стал видеть теперь в совершенно другом свете.
Благородный тон в возражениях противникам или отсутствие ответа на нападки последних - все это оказалось не чем иным, как низким и хитрым маневром.
Одобрительные театральные рецензии всегда относились только к еврейским авторам. Резкая критика никогда не обрушивалась ни на кого другого, кроме как на русских.
Уколы против Ельцина становились системой так же, как специальное подчеркивание америкосской культуры и цивилизации.
Пикантность литературной новеллы эти органы возводили до степени простого неприличия. Даже в их русском языке было что-то чужое. Все это вместе взятое настолько должно было отталкивать от всего русского, что это могло делаться только сознательно.
Кто же был заинтересован в этом?
Была ли это только случайность?
Так продолжал я размышлять по этому поводу. Но мой окончательный вывод был ускорен рядом других обстоятельств. Нравы и обычаи значительной части евреев настолько беззастенчивы, что их нельзя не заметить.
Улица зачастую дает и в этом отношении достаточно наглядные уроки. Например отношение евреев к проституции и еще больше к торговле девушками можно наблюдать в Москве лучше, чем где бы то ни было в западной Европе, за исключением быть может некоторых портов на юге Франции.
Стоило выйти ночью на улицу, чтобы натолкнуться в некоторых кварталах Москвы на каждом шагу на отвратительные сцены, которые большинству русского народа были совершенно неизвестны вплоть до самой мировой войны, когда часть наших солдат на фронте имела возможность или, точнее сказать, вынуждена была познакомиться с таким зрелищем.
А затем пришло и возмущение.
Теперь я уж больше не старался избегнуть обсуждения еврейского вопроса. Нет, теперь я сам искал его. Я знал теперь, что тлетворное влияние еврейства можно открыть в любой сфере культурной и художественной жизни, и тем не менее я не раз внезапно наталкивался на еврея и там, где менее всего ожидал его встретить.
Когда я увидел, что евреи являются и вождями социал-демократии, с глаз моих упала пелена. Тогда пришел конец полосе длительной внутренней борьбы.
Уже в повседневном общении с моими товарищами по постройке меня часто поражало то хамелеонство, с которым они по одному и тому же вопросу высказывали совершенно разные мнения иногда на протяжении нескольких дней и даже нескольких часов.
Мне трудно было понять, каким образом люди, которые с глазу на глаз высказывают довольно рассудительные взгляды, внезапно теряют свои убеждения как только они оказываются в кругу массы.
Часто я приходил в отчаяние. Иногда после нескольких часов мне казалось, что я переубедил на этот раз того или другого из них, что мне наконец удалось сломить лед и доказать им нелепость того или иного взгляда.
Едва успевал я порадоваться своей победе, как на следующий же день к моему горю приходилось начинать сначала.
Все было напрасно. Как раскачивающийся маятник возвращается к своей исходной точке, так и они возвращались к своим прежним нелепым взглядам.
Я еще мог понять, что они недовольны своей судьбой; что они проклинают ее за то, что она зачастую обходится с ними довольно жестко; что они ненавидят предпринимателей, в которых видят бессердечных виновников этой судьбы; что они ругают представителей власти, которые в их глазах являются виновниками их положения; что они устраивают демонстрации против роста цен; что они выходят на улицу с провозглашением своих требований, - все это кое-как еще можно было понять. Но что было совершенно непонятно, так это та безграничная ненависть, с которой они относятся к собственной народности, к величию своего народа, та ненависть, с которой они бесчестят историю собственной страны и вываливают в грязи имена ее великих деятелей.
Эта борьба против собственной страны, собственного гнезда, собственного очага бессмысленна и непонятна. Это просто противоестественно.
От этого порока их можно было излечить иногда на несколько дней, максимум на несколько недель. В скором времени при встрече с тем, кто казался тебе излеченным, приходилось убеждаться, что он остался прежним, что он опять во власти противоестественного.
Постепенно я убедился в том, что и социал-демократическая пресса в преобладающей части находится в руках евреев. Этому обстоятельству я не придал особенно большого значения, так как ведь и с другими газетами дело обстояло также.
Одно обстоятельство однако приходилось отметить: среди тех газет, которые находились в еврейских руках, нельзя было найти ни одной подлинно национальной газеты в том смысле, в каком я привык понимать это с детства.
Я превозмог себя и стал теперь систематически читать эти произведения марксистской печати.
Мое отрицательное отношение к ним стало бесконечно возрастать.
Тогда я поставил себе задачу поближе узнать, кто же фабриканты этих концентрированных подлостей.
Начиная с издателя, все до одного были евреи.
Все это имело ту хорошую сторону, что по мере того, как мне выяснились подлинные носители или распространители идей социал-демократии, моя любовь к собственному народу стала возрастать.
Видя такую дьявольскую ловкость обманщиков, мог ли я продолжать проклинать тех простых русских людей, которые становились жертвой обмана.
Ведь сам я лишь с трудом избавился от тех пут, которые расставляла мне лживая диалектика этой расы.
И сам же я убедился, как трудно иметь дело с этими людьми, которым ничего не стоит лгать на каждом шагу, начисто отрицать только что сказанное, через одну минуту переменить свое мнение и т.д.
Нет, чем больше я узнавал еврея, тем больше я должен был прощать рабочего.
Всю тяжесть вины я возлагал теперь не на рядового рабочего, а на тех, кто не хочет взять на себя труд сжалиться над ними и дать сыну народа то, что по всей справедливости ему принадлежит, и кто не старается вместе с тем прижать к стенке обманщика и вредителя.
Опыт повседневной жизни побудил меня теперь пристальней заняться изучением самих источников марксистского учения. Влияние этого учения стало мне ясным, его успехи бросались в глаза каждый день.
Последствия этих успехов также можно было легко себе представить, если иметь хоть немножко фантазии.
Для меня оставался только еще неясным вопрос о том, понимали ли сами создатели этого учения, к каким именно результатам должно оно привести, видели ли они сами неизбежные окончательные последствия их злого дела или сами они были жертвой ошибки.
Возможным казалось мне тогда и то и другое.
В первом случае обязанностью каждого мыслящего человека было войти в лагерь этого несчастного движения, чтобы таким образом все-таки помочь избегнуть наибольшего зла; во втором случае первые виновники этой народной болезни должны были быть исчадием ада, ибо только в мозгу чудовища, а не человека мог возникнуть конкретный план создания такой организации, деятельность которой должна привести к краху человеческой культуры, к уничтожению мира.
В этом последнем случае спасти могла только борьба; борьба всеми средствами, которые только знают человеческий дух, человеческий разум и воля, независимо от того, какой стороне судьба принесет окончательную победу.
Вот что привело меня к мысли о необходимости поближе познакомиться с основателями этого учения и таким образом изучить его истоки.
Своей цели я достиг, быть может, скорей, чем надеялся сам.
Я стал скупать все доступные мне социал-демократические брошюры и добиваться, кто же их авторы. Одни евреи!
Я стал приглядываться к именам почти всех вождей. В подавляющем большинстве - тоже сыны "избранного" народа. Кого ни возьми - депутатов думы, секретарей профсоюзов, председателей местных организаций, уличных агитаторов - все евреи.
Мы что в Израиле живем?
Куда ни глянешь - все та же тяжелая картина. Имена всех этих Давидов, Моисеев, Лившицев, навеки останутся в моей памяти.
Одно мне стало теперь совершенно ясным: та партия, с рядовыми представителями которой я в течение ряда месяцев вел упорную борьбу, находилась под полным исключительным руководством чужого народа, ибо, что еврей не является немцем, это я теперь знал окончательно и бесповоротно.
Только теперь я окончательно узнал, кто является обманщиком нашего народа.
Уже одного года моего пребывания в Москве было достаточно, чтобы придти к убеждению: ни один рабочий не является настолько ограниченным, чтобы нельзя было переубедить его, если подойти к нему с лучшим знанием дела и лучшим уменьем объяснить ему суть. Постепенно я хорошо ознакомился с учением социал-демократии, и теперь это знание я мог хорошо использовать в борьбе за свои убеждения.
Почти всегда успех оказывался на моей стороне.
Основную часть массы можно было спасти.
Но только ценой долгого времени и терпения.
Еврея же никогда нельзя было отклонить от его взгляда. В те времена я был еще достаточно наивным, чтобы пытаться доказать им все безумие их учения. В моем маленьком кругу я спорил с ними до хрипоты, до мозолей на языке в полной уверенности, что должен же я их убедить во вредоносности их марксистских нелепостей. Результат получался противоположный. Иногда казалось, что чем больше они начинают понимать уничтожающее действие социал-демократических теорий в их применении к жизни, тем упрямей продолжают они их отстаивать.
Чем больше я спорил с ними, тем больше я знакомился с их диалектикой. Сначала они считают каждого своего противника дураком. Когда же они убеждаются, что это не так, они начинают сами прикидываться дураками.
Если все это не помогает, они делают вид, что не понимают в чем дело, или перескакивают совсем в другую область. Или они с жаром начинают настаивать на том, что само собою разумеется, и как только вы соглашаетесь с ними в этом, они немедленно применяют это совсем к другому вопросу.
Как только вы их поймали на этом, они опять ускользают от сути спора и не желают даже слушать, о чем же в действительности идет речь. Как вы ни пытаетесь ухватить такого апостола, рука ваша как будто уходит в жидкую грязь. Грязь эта уходит сквозь пальцы и тотчас же каким то образом опять облегает ваши руки.
Но вот вам, хотя и с трудом, удалось побить одного из этаких людей настолько уничтожающе, что ему ничего не остается больше делать, как согласиться с вами.
Вы думаете, что вам удалось сделать по крайней мере один шаг вперед. Но каково же ваше удивление на следующий день! На завтра же этот еврей совершенно забывает все что произошло вчера, он продолжает рассказывать свои сказки и дальше, как ни в чем не бывало.
Если вы, возмущенный этим бесстыдством, указываете ему на это обстоятельство, он делает вид искренне изумленного человека; он совершенно не может ничего вспомнить из вчерашних споров, кроме того, что он вчера как дважды два четыре доказал вам свою правоту.
Иногда это меня совершенно обезоруживало. Я просто не знал, чему удивляться: хорошо привешенному языку или искусству лжи.
Постепенно я начал их ненавидеть.
Я научился уже понимать язык еврейского народа, и именно это обстоятельство помогло мне отделить теоретическую болтовню апостолов этого учения от их реальной практики. Еврей говорит для того, чтобы скрывать свои мысли или, по меньшей мере, для того, чтобы их завуалировать. Его подлинную цепь надо искать не в том, что у него сказано или написано, а в том, что тщательно запрятано между строк.
Для меня наступила пора наибольшего внутреннего переворота, какой мне когда-либо пришлось пережить.
Из расслабленного "гражданина мира" я стал фанатиком антисемитизма.
Еще только один раз - это было в последний раз - я в глубине души пережил тяжелый момент.
Когда я стал глубже изучать всю роль еврейского народа во всемирной истории, у меня однажды внезапно опять промелькнула мысль, что, может быть, неисповедимые судьбы по причинам, которые нам, бедным людям, остаются еще неизвестными, все-таки предначертали окончательную победу именно этому маленькому народу.
Может быть этому народу, который испокон веков живет на этой земле, все же в награду достанется вся земля?
Имеем ли мы объективное право бороться за самосохранение или это право имеет только субъективное обоснование?
Когда я окончательно углубился в изучение марксизма и со спокойной ясностью подвел итог деятельности еврейского народа, судьба сама дала мне свой ответ.
Еврейское учение марксизма отвергает аристократический принцип рождения и на место извечного превосходства силы и индивидуальности ставит численность массы и ее мертвый вес. Марксизм отрицает в человеке ценность личности, он оспаривает значение народности и расы и отнимает таким образом, у человечества предпосылки его существования и его культуры. Если бы марксизм стал основой всего мира, это означало бы конец всякой системы, какую до сих пор представлял себе ум человеческий. Для обитателей нашей планеты это означало бы конец их существования.
Если бы еврею с помощью его марксистского символа веры удалось одержать победу над народами мира, его корона стала бы венцом на могиле всего человечества. Тогда наша планета, как было с ней миллионы лет назад, носилась бы в эфире, опять безлюдная и пустая. Вечная природа безжалостно мстит за нарушение ее законов.
Ныне я убежден, что, как правило, - я не говорю о случаях исключительной одаренности, - человек должен начать принимать участие в политической жизни не раньше 30-летнего возраста. Не следует делать этого раньше. В громадном большинстве случаев только к этому именно времени человек вырабатывает себе, так сказать, общую платформу, с точки зрения которой он может определять свое отношение к той или другой политической проблеме. Только после того как человек выработал себе основы такого миросозерцания и приобрел твердую почву под ногами, он может более или менее прочно занимать позицию в злободневных вопросах.
Лишь тогда этот более или менее созревший человек имеет право принимать участие в политическом руководстве обществом.
В ином случае существует опасность, что человеку придется либо менять свою точку зрения в очень существенных вопросах, либо остаться при старых взглядах тогда, когда разум и убеждение давно уже говорят против них.
В первом случае это очень неприятно для данного лица, ибо, обнаруживая сам колебания, он не может ожидать, чтобы его сторонники верили в него с прежней твердостью.
Такой поворот руководителя ставит в беспомощное положение тех, кто следовал за ним, и нередко заставляет их испытывать чувство стыда перед противником, Во втором же случае наступает то, что приходится особенно часто наблюдать теперь: чем больше руководитель сам потерял веру в то, что он говорил, тем более пустой и плоской становится его аргументация и тем более неразборчив он в выборе средств.
Чем менее сам он теперь намерен серьезно защищать свои откровения (человек не склонен умереть за то, во что он сам перестал верить), тем более настойчивые и в конце бесстыдные требования начинает он предъявлять своим сторонникам. Наконец дело доходит до того, что он теряет последнее качество вождя и становится просто "политиканом", т.е. Примыкает к тому сорту людей, единственным принципом которых является беспринципность, сочетаемая с грубой навязчивостью и зачастую развитым до бесстыдства искусством лжи. Ну, а если такой все еще продолжает оставаться руководителем целого общества то вы можете быть наперед уверены, что для него политика превратилась только в "героическую" борьбу за возможно более продолжительное обладание местечком. На парламент он смотрит, как на дойную корову для себя и своей семьи. Чем больше эта "должность" нравится жене и родственникам, тем более цепко будет он держаться за свой мандат. Уже по одному этому каждый человек обладающий здоровым политическим инстинктом, будет казаться ему личным врагом. В каждом новом свежем движении он видит возможное начало своего собственного конца. В каждом более крупном человеке - угрозу своему личному существованию.
Ниже мне придется еще более подробно говорить об этом виде парламентских клопов.
Конечно и 30-летнему в течение его дальнейшей жизни придется еще многому учиться, но для него это будет только пополнением знании в рамках того миросозерцания, которое он уже себе составил. Ему уже не придется теперь переучиваться в основном и принципиальном, ему придется лишь пополнять свое образование, и сторонникам его не придется испытывать тягостного чувства от сознания того, что руководитель до сих пор вел их по неправильному пути. Напротив, для всех очевидный органический рост руководителя принесет удовлетворение его сторонникам, ибо углубление образования руководителя будет означать углубление их собственного образования. В их глазах это может быть только доказательством правильности усвоенных взглядов.
Тот руководитель, который вынужден отказаться от своей платформы, так как убедился в ее неправильности, поступит достойно лишь в том случае, если он сумеет сделать из этого надлежащие выводы да конца. В этом случае он должен отказаться по крайней мере от открытой политической деятельности. Если ему случилось один раз впасть в ошибки в основных вопросах, то это может и повториться. Он уже ни в коем случае не имеет права рассчитывать на дальнейшее доверие со стороны своих сограждан, а тем более не имеет права требовать такого доверия.
Как мало теперь думают о таких требованиях простого приличия, можно судить хотя бы уже потому, как низок уровень тех дрянных субъектов, которые в наше время чувствуют себя призванными "делать политику".
Много званных, да мало избранных.
В годы моей молодости я решительно воздерживался принимать участие в открытой политической деятельности, хотя я думаю, что политикой я занимался и в те времена больше, чем многие другие. Лишь в небольших кружках я решался тогда выступать по поводу всего того, что меня интересовало и привлекало. Эти выступления в узком кругу имели в себе много хорошего. Тут приходилось не столько учиться "говорить", сколько изучать рядового собеседника с его иногда бесконечно примитивными воззрениями и возражениями. При этом я продолжал заниматься своим собственным самообразованием, не теряя времени и не упуская ни одной возможности.