Из книги автора "Бросок на север" http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95.shtml, глава 13

   Роман Трахтенберг

  

   13. О встречах, которые не состоялись

  

   Это отдельный разговор. Когда ехал в Иваново, у меня не было чётких намерений о посещении некоторых мест и встречах с отдельными героями моей книги. Оставил это на волю желания или случая.

   Казалось бы, согласно традиции, я должен был начать с визита в свой институт, предстать перед людьми, с которыми много лет ежедневно имел дело. Моё новое независимое положение снимало трудности таких встреч. Вошел же я совсем легко в Серый дом и даже выступал там.

   Несколько раз в поездках по делам мой путь пролегал мимо Энергоинститута. Проплывали за окном авто такие знакомые за четыре десятка молодых лет здания, газоны, парадная лестница... Странно, но тихо было в душе, и заботливо молчала память. Возможно, потому, что внутрь не зашёл. После встреч с дорогими моими учениками понял, что их зависимое положение, боязнь повредить хотя и очень скудной, но всё-таки более-менее надёжной обеспеченности, сделают свидания с хорошими людьми в стенах института тягостными и неоткровенными. Наверное, это было главной причиной. Хотя теперь я вполне мог спокойно встречаться и с теми, о ком, мягко говоря, не скучал.

   Написал и заколебался. Ведь недавно в интервью ивановской газете ректор, ныне профессор, академик, член всяких советов и т.п., назвал меня первым, среди всех, кто научил его чему-то полезному.

   Жена всё помнит лучше, тем более, что уезжал я ещё не оправившись от тяжелой болезни. Она сказала: "А помнишь, как тебя перед отъездом в Израиль навестил твой ученик-ректор и, не колеблясь секунды, обещал, что, конечно, вас отвезёт моя служебная "Волга", и, конечно, передам вам кассету с программой, которая и сделана по вашей идее".

   Всё это осталось пустым звуком. Правда, при нашем разговоре в комнате был полумрак, ибо и слабого местного освещения я тогда выносить не мог.

   Пусть их. Что поделать, если приходится крутиться в старом мире лжи, подхалимажа и страха, обновлённого безнадёжностью. Мои вольнолюбивые речи и мой вид свободного человека не был бы им понятен и, во всяком случае, нарушал принятое, не от хорошей жизни, согласие с действительностью.

  

   * * *

  

   В то лето миновало полтора года с момента, когда выкатили мне из типографии на тележке под яркое иерусалимское солнце сто моих книг, в красивых голубых.нарядах. Очень хотелось, чтобы состоялась их встреча со своими героями. Многих адресатов непросто было разыскать. Затем следовало ещё убедиться, что гостью по прибытии встретят, если не объятиями и поцелуями, то хотя бы впустят в дом. Мои терпеливые телефонные звонки обычно приносили адрес и чувство заинтересованности. Конечно, старался не приблизить эти действия к навязчивости. Мне только хотелось угадать доброжелательные руки и передать в них книгу.

   И она покатила, полетела и поплыла во все концы света.

  

   + + + + + + + +

   Возможно, люди, о которых Вы здесь прочтёте, Вам неизвестны, но поверьте - они заслуживают того, чтобы о них знали и помнили.

   В скобках даются ссылки на главы из книги, которые, спасибо Интернету, легко почитать в: lib.ru Библиотека Максима Мошкова Заграница

  

   * * *

  

   Из первых я послал книгу одному из основных моих защитников в период попыток официального признания квалификации учёного - профессору Владимиру Николаевичу Бродовскому (lib.ru "Поверь глазам своим", "До защиты один шаг", "Защиты не будет" и далее). В ответ на моё сообщение об этом по домашнему московскому телефону я услышал до боли близкий тихий говор. Мне показалось, что радости слышать меня после полутора десятков лет перерыва, мешали какие-то опасения. После эта мысль получила подтверждение в том, что никакой реакции на мой звонок и высланную книгу не последовало.

  

   Даже такой смелый человек, как профессор Борис Константинович Чемоданов

который в тяжкие дни, когда в одном шаге от докторской защиты меня выкинули из его института, не боялся в своём кабинете неоднократно произносить в спрятанные микрофоны: "Боритесь, если ко мне обратятся, я вас поддержу". (Правда, эти слова приводили меня в замешательство: с кем же я мог бороться, и каким таким способом? Ни до какого противника было не дотянуться и даже не дозвониться). Думаю, что и он тоже без колебаний отстранил моё обращённое к нему послание, игнорировал посвящённые ему в книге благодарственные страницы (если ему их показали, что мне представляется состоявшимся) и промолчал. Может, подивился наивности субъекта и предпочёл не ставить под угрозу свою репутацию и положение.

   Хотелось бы мне ошибиться в этих предположениях.

  

   После раздумий и сомнений, я всё же решусь оставить здесь имена этих достойных людей, ибо боюсь, что в болоте их секретности навечно задохнётся простая человеческая правда, коей единственно и стоит сохраниться в веках.

  

   Мой бывший руководитель, а ныне украинский академик Владимир Ильич Скурихин,

которому посвящено много страниц в книге (lib.ru "Практика на ГАЗе" и др.), отозвался несколькими строчками из Киева по Интернету с кратким выражением благодарности и подтверждением правдивости зарисовок нашей совместной жизни и работы.

  

   Мне казалось, что существует почтенный возраст, когда страх сползает с души человека и позволяет ему, наконец, расправиться и пожить в своё удовольствие. Но, наверное, я ошибаюсь. Эти люди до последнего дня (и даже после него), оставаясь формально на службе, дорожат выслугой своих многолетних трудов, ожиданием следующего звания, прибавки к пенсии, чести упоминания в юбилейные даты. Ожившее во мне радостное чувство свободы им не знакомо. Или просто уже не в силах они стряхнуть с себя въевшуюся в душу чёрную коросту страха.

   А вот взрослый сын Скурихина сообщил, что они, вырывая из рук друг у друга, читают мою книгу, и в его молодом голосе не слышалось и тени пропитавшего старшее поколение ужаса от сознания непременного ежесекундного присутствия той противной всеслышащей, всевидящей и всё запоминающей ядовитой стихии.

  

  

   * * *

  

   Я был весьма озадачен реакцией моего хорошего ленинградского знакомого Владимира Васильевича Андрущука. Во многих беседах, даже и последних, когда я звонил уже из Израиля, он жаловался на несправедливости в своём ЛПИ, на зав. кафедрой, что не давал ему хода. Однако мой откровенный рассказ в книге о конкретных поступках этого псевдоучёного, рядом с похвальными словами самому Андрущуку, видимо, его напугали, и он совершенно замолчал, спрятавшись в эфире. Неужели и за рубежом 80-летия его начальник сохраняет такую грозную силу? Скорее, затурканный пожилой доцент опасается повредить своему хотя и тусклому, но привычно установившемуся положению, любым неосторожным движением, спонтанным всплеском замороженной души в ответ на слова истины, благодарности и похвалы, от которых давно отвык, боясь тени косых взглядов коллег и начальства. Я неправ?

  

   * * *

   Неужели и на пороге свидания с Высшим судией человек не может освободиться от гипноза "целесообразности"? Врезанный в него, подобно осколкам металла давно прошумевшей войны, страх и трепет перед дирекцией, отделом кадров, "органами" сохраняет жёсткую власть над малейшими, робкими позывами души?

   Я убедился в незыблемости этого недуга бывшей советской личности недавно, встретившись с опытным инженером-радистом, который очень по-умному в 83 своих года оставил славный, но холодный и голодный Питер и переместился в солнечный деликатесно сытый Израиль, в квартирку с личным садиком и множеством удобств, обгоняющих потребности даже столичного жителя. Этот закалённый, в завидной памяти и здоровьи человек буквально затрепетал, увидев на случайно открывшейся странице моей книги слово "Секретно" в начале приведённого там документа - письма в ВАК из моего института.

   - Зачем вы это сделали, - в ужасе повторял этот человек, прошедший войны и несущий в теле их осколки. - Они вас разыщут!

   Его не удавалось успокоить никакими логичными аргументами. Слова о том, что я уже почти полтора десятка лет не состою в гражданах той страны, а живу в другой, что уже давно нет на свете СССР, и его бумажки утратили силу, "ну, посмотрите, сколько всего публикуют о тех временах в газетах" - всё это не воспринималось бывшим руководителем бригад по наладке техники на кораблях и подлодках. Наконец, терпение покинуло меня:

   - Да плевал я на них, что они теперь могут мне сделать, всё это в прошлом, да и нет в этом письме вообще никаких сведений, это обычная бюрократическая бумажка!

   Но он стоял на своём, и чтобы успокоить его, я рассказал о моём недавнем контакте с самими "органами" - о лекции перед начальниками ФСБ (о чём рассказано выше). Это его почти потрясло. Он смотрел на меня, как на героя, закрывшего собой амбразуру ДОТа. Мои дальнейшие попытки перевести возникший нимб моей исключительности, в простое осознание естественного для всякого человека чувства свободы, он принял сдержанно. И вряд ли поверил.

  

   * * *

  

   Особое место в моей душе занимал всегда Слава Кудряков (lib.ru "Как отыскать то, что совсем спряталось"). Хотя наше знакомство было относительно кратковременным - пара лет совместной работы в СКБ при Текмаше, да несколько кратких встреч, когда Слава навещал Иваново, приезжая из далёкого наглухо засекреченного города Северодвинска. Он законтрактовался и вкладывал там свой талант в поумнение атомных субмарин, активно грозивших существованию жизни на планете. Да, вот такая несовместная штука - предельно интеллигентный, добрейшей души Славка, и угроза сжечь, отравить всё сущее.

   Этот человек обладал редким даром, совмещая в себе совершенно раскованный ум оптимиста-фантазёра и терпеливо-настойчивое умение сухаря-инженера. Из своих многих придумок он точно выбирал самые верные и дожимал дело без единого помощника до чертежей и схем, а затем и действующих образцов. Не могу похвастать, что был его близким другом, но с первых дней знакомства почувствовал особую привлекательность этого щедрого, доброжелательного, красивого человека, преклонялся перед его незаурядностью и был горд его расположением. Хотя Слава со всеми был ровен, улыбчив и одновременно серьёзен. Короче, когда появилась моя книга о прошлом, где он, естественно, был прописан, и жизнь позволила мне обратить взоры во вне, сразу начал розыски.

   Мне повезло, обнаружил очень давний номер телефона, и совсем неожиданно зазвучал в трубке ответ с берегов Белого моря. Я узнал мелодичный голос Нины, красивой девушки - жены Славы. Её слова сразили меня. Несколько лет, как Слава ушел из жизни. Он всласть работал на огромном заводе, имел устроенный по своему желанию кабинет, начиненный всякими удивительными техническими штучками. Не понимал лишь, что такое отдых. Увлеченно отдавал выходные и отпуска овеществлению своих идей. И не выдержал поездки в санаторий. Заскучал, загрустил, внезапно потерял речь, затем не прожил и двух дней. До сих пор приходят к ней бланки авторских свидетельств на изобретения, которые родились его талантом.

   Ну как смириться с тем, что не могу представить его взгляду воспоминания о нашей молодости, что не услышу оценку моих переживаний этой замечательно чистой и честной душой. Не могу себе простить, что не взялся его разыскивать раньше.

   Не от подобной ли боли приняли многие люди веру в загробное существование.

   Пускай хотя бы эти мои строки цветком положу к его памяти.

 

Удалось пока отыскать эти фото. Опять спасибо Интернету.

 

   * * *

  

   При всем том новое моё занятие требовало продолжения усилий. И снова прошлое сурово осадило посмевшего его разворошить.

   Я сознавал, что могу опоздать, но непреоборимым было желание принести свою долю памяти сыну прекрасных родителей, которые в трагические дни оказали нам душевную помощь и поддержку вопреки всеобщему страху, заставлявшему многих заслониться от самых близких друзей. Я разыскал адрес Бори Шварца, родители которого, друзья моей мамы, Наум Ильич и Елена Борисовна (lib.ru "Проблеск надежды), обожали своего единственного красивого, талантливого, доброго и тактичного сына, своих малышек-внучек, но до конца дней не смогли смириться с его выбором в жены нееврейской женщины и никогда не встречались с ней.

   И вот ответ из Бреста.

   Здравствуйте, Рома!

   Извините, что так к Вам обращаюсь. Я знала, что Вы гораздо моложе Бори, ну, вот поэтому я так к Вам и обращаюсь. Очень жаль, что Ваше письмо не застало Борю. Борис умер 2 февраля 2001г. Уже пошел третий год. У него был обширный инфаркт , долго лежал в реанимации , но потом перевели в отделение. Не надо было ему вставать, а он в силу своей застенчивости встал, упал и, конечно, снова реанимация и смерть.

   Очень жаль, что Ваше письмо уже не застало Борю. Он ведь в свое время переписывался с вашей мамой, а когда бывал в Иванове, то заходил к Вам в дом, а после смерти папы то и ночевал у Вас. Но вот написала вам и сообщила скорбное известие.

   Было бы очень интересно прочитать Вашу книгу.

   С уважением Шварц Вера Федоровна

  

   Ах, как же я опоздал. Ну почему не исполнил заветное вовремя? Остаётся смириться и принять неизбежное. Так ведь и вся наша жизнь расписана не по логичному сценарию, а, скорее, подчиняется порядку карты, выпадающей из старой слипшейся колоды.

  

   * * *

   Случаи подобного рода подстерегали меня и в этой поездке в Иваново. Я считал, что Владимир Дмитриевич Фалеев, работавший шофёром у советских послов в Бельгии и Франции, отвечая на мой вскрик за рулём относительно нахального обгона попутной машиной, спокойным - "значит он спешит", - выражал свою уникальную доброту. Впоследствии я понял, что наряду с этим у человека, пожившего в свободном мире, сказывалась и естественная реакция нормального человеческого общества.

   Не скажу, что твёрдой рукой звонил я после столь длительного перерыва по оказавшемуся в моей записной книжке его номеру. Но услышав такой знакомый сразу повеселевший голос его Гали, обрадовался, спросил о моём друге, и мгновенно погасло оживление: "Нет моего Володечки". И снова тяжким грузом легло на душу сознание, что, позвонив немного раньше, легко мог бы исполнить мечту, услышать дорогого и незабвенного человека.

  

   * * *

  

   Я был обязан вспомнить ещё одного человека, сыгравшего заметную роль в моей жизни - Владимира Григорьевича Клюева (Заграница, "Мой город должен за меня заступиться")

бывшего первого секретаря обкома, властителя ивановского края, а затем министра текстильной промышленности СССР. Мне казалось, что обрисованные в моей книге его поступки, связанные с моей семьёй, противостоят той резкой и, наверняка, в большой части несправедливой критике, которая гуляет по городу, где он жил. Я знал, что Клюева уже нет в живых, но очень хотел донести мой рассказ до его семьи.

Заглядываю в свое сердце и вижу почтение к этому незаурядному человеку. В школьные годы он был приятелем моего погибшего брата (и год рождения тот же 1924). В трудные дни я дважды встречался с Владимиром Григорьевичем и чувствовал его неравнодушие и желание оказать помощь, что было совсем не ожидаемо - сочувствовать семье "врага народа" и к тому же еврею. Теперь такого не понять, но в советской системе требовалась для этого смелость и совесть. Склоняю голову перед его памятью.

В ответ на высланную книгу я быстро получил от его супруги короткую записку с благодарностью.

   Возможно, строки, посвящённые Клюеву показались ей бледными и крайне недостаточными. Всё-таки она жизнь прожила в типичной советской замкнутой среде овеществлённого властью для своих лидеров сказочного строя, где каждый имел по потребностям. В тех условиях всё обращённое к первому лицу сочилось елеем высшей пробы.

   Хотя доходят до меня воспоминания знающих людей о том, что она жила очень тяжело.

   Удовлетворюсь тем, что исполнил свой долг - сохранить правду. Кто-то из прочитавших книгу "Прозрение", может подумать, что автор тёплыми красками рисует образ начальника потому, что он помог его докторской защите. Признаюсь, я надеюсь на более внимательного читателя, который за внешней стороной событий уловит существенное. А оно состояло в искренней благодарности каждой, к сожалению, редчайшей встрече со справедливостью, что единственное поддерживало меня среди унижений и преследований.

  

   * * *

  

   Одними из первых получили мои книги племянницы тёти Кати - ЕкатериныВасильевны Захарьиной(lib.ru "Проблеск надежды" и др.) - ангела хранителя нашей семьи в Иванове. Я испытывал трепетные чувства, когда в книге обратился к этому имени.

В памяти всплывало прекрасное лицо настоящего Доктора с большой буквы, настоящего интеллигента, человека, посвятившего свою жизнь страждущим и делавшего это без намёка на ожидание какой-либо благодарности. Эта самоотверженная женщина в пургу и ливень отправлялась по звонку взволнованных родителей и спасала их ребёнка.

   К великому сожалению, к моменту выхода моей книги тётя Катя давно оставила этот мир. Я мог только попытаться обратиться к её известным мне родственникам, которых она опекала, заботилась, чьими неудачами болела и успехами радовалась. Хотелось сделать им приятное, напомнив, что и через много лет образ тёти Кати чистым светом сияет людям. Странно, но мои послания и телефонные переговоры оказались почти безответными.

   Наверное, это не такой уж редкий случай, когда переполненный благодарностью человеку, перед которым преклоняешься, желаешь передать это чувство его наследникам, но наталкиваешься на неудачу. Возможно, самому следует обладать большим запасом терпения и такта. Никто не обязан взрастить в себе тобой почитаемые качества.

  

   * * *

  

   Каждый неравнодушный человек, даже не отдавая себе в этом отчёта, стремится воздействовать на окружающую жизнь согласно собственным представлениям. Тем более человек, проживший порядочной длины жизнь и написавший о ней что-то вроде книги. Припоминаешь встречи с крупными личностями, которые вынесены в активный слой событий и принимающими непосредственное участие в их формировании.

   Таким является Натан Щаранский, человек замечательного ума и мужества, поднявший в своё время Америку против советских работорговцев, которые начали взыскивать с выезжавших евреев плату за полученную специальность. Вообще, думаю, что Щаранский сыграл главную роль в создании того давления на советскую элиту, которое свернуло ей шею. Во многом благодаря его борьбе мы все оказались на свободе и в Израиле. В последнее время он проявил себя одним из самых стойких защитников Израиля от левой патоки.

   Мне посчастливилось познакомиться с ним сначала через его книгу, где производят сильное впечатление рассказы о борьбе с КГБ, несгибаемом сопротивлении насилию вопреки карцерам и интригам. Позже Щаранский, будучи министром промышленности, вручал премии наиболее успешным ученым из теплиц. В их числе оказался и я. В книге имеется удачная фотография, где Щаранский внимательно разглядывает на выставке наши экспонаты, стоя рядом и в полном согласии с родителем точного привода, которому он вскоре вручит грамоту.

   Когда книга вышла из типографии, мне захотелось немедленно переправить её Щаранскому. Найти его оказалось не так-то легко. Министр в Израиле довольно плотно прикрыт секретаршами, которые стоят, как солдаты на последнем рубеже обороны. Всё-таки удалось узнать нужный адрес и послать электронное письмо:

  

   Уважаемый Натан!

   Вряд ли Вы вспомните, как вручали в Тель-Авиве счастливому профессору из теплицы Сде-Бокер премию за успешный результат в точном электроприводе. И очень внимательно смотрели на крутящиеся мои моторы.

       Но дело не в этом.

       Закончив работу, я написал книгу воспоминаний. Возможно, меня подтолкнула к этому и Ваша книга, которую я проглотил уже здесь. Мне очень близки ваши понимания нашей действительности. Это важно для всех, ибо много людей со своими точками зрения, создают простор для террора.

       Мне было бы очень приятно сознавать, что моя книга и в Ваших руках.

   Роман Трахтенберг                                                      

  

   Пришел ответ.

   31.03.2003

   Иерусалим

   Уважаемый господин Трахтенберг!

   Ваше письмо получено по электронной почте канцелярией министра по делам Иерусалима и диаспоры Натана Щаранского.

   Министр просил передать благодарность и, безусловно, будет рад получить и прочитать Вашу книгу.

  

   Книга тут же отправилась по адресу с автографом:

  

   Дорогoй Натан!

   Обращаюсь к Вам так не только потому, что в нашей стране принята такая замечательно простая форма разговора, но и потому, что Ваш пример служения еврейскому народу сближает нас всех.

   Мне очень приятно подарить Вам эту исповедь бывшего советского инженера.

  

   Через месяц я получил письмо.

  

   Уважаемый Роман!

   Я получил Ваш подарок - книгу "Прозрение" и с удовольствием ее прочел.

   Вы, безусловно, поскромничали, намекнув в предисловии, что Вы непрофессиональный писатель. Все, о чем Вами написано, узнаваемо, мы или наши родители в той или иной степени прошли схожий путь. Тяготы войны, голодные военные и послевоенные годы, антисемитизм, пропитавший насквозь нашу жизнь, для многих - тюрьмы и лагеря - таков "малый джентльменский набор" большинства наших соотечественников старшего возраста.

   Еще раз позвольте поблагодарить Вас за теплые слова в мой адрес и доставленное книгой удовольствие.

   С уважением и пожеланием здоровья и успехов,

  

   Натан Щаранский Иерусалим

  

   Согласитесь, мне простительно гордиться таким ответом. Скажу больше. Теперь, когда слышу о замечательном упорстве Щаранского односторонним уступкам палестинцам и вообще антисемитам, мне хочется верить во влияние той капли "гласа народа", которую я донёс до этого человека.

 

На выставке достижений ученых-репатриантов из хамомот (теплиц) Шаранский с интересом смотрел на мои крутящиеся моторы и мы познакомились очно. 

   * * *

  

   Многие мои обращения остались совершенно безответными. Например, я узнал, что из Израиля едет делегация в Могилёв-Подольский. Созвонился с руководителем, передал с ним книгу с автографом:

  

   Дорогим землякам моих погибших родных!

   В первые дни войны погибли на дороге из Могилёва-Подольского в Шаргород мои незабвенные дед и бабушка Гринберг Шомшон (Самсон) и Сара-Шифра. Они ехали на подводе и фашистский лётчик расстрелял стариков. Прошу Вас, может, кто-то помнит, знает, где могила - сообщите. (Обратите внимание в книге на стр. 15, 16 и 22-27).

   Будьте все здоровы и счастливы Ваш Роман Трахтенберг Израиль 9 мая 2003

  

   И письмо, на имя председателя М-П. еврейского общества:

  

   Уважаемый Абрам Давидович!

   Посылаю Вам, председателю еврейской общины моего родного города Могилёва-Подольского, этот рассказ о жизни еврейского парня в Советском Союзе и в свободном мире в Израиле.

   Мне хотелось бы надеяться на три вещи:

  -- Найдутся люди, которые прочитают эту книгу и вспомнят о своих мытарствах, и мои мысли покажутся им созвучными или полезными.
  -- Кому-то из колеблющихся мои искренние рассказы о той жизни и о нашей еврейской стране помогут принять единственно верное решение.
  -- Может кто-то знает о судьбе моих несчастных деда и бабы Гринберг Самсона (прим. 1870 г.р.) и Сары-Шифры (1880 г.р.)

   Желаю от всей души Вам и всем могилевчанам здоровья, выдержки и удач

   Ваш проф. Роман Трахтенберг Реховот, Израиль 9 мая 2003

  

  

   К сожалению, все мои вопросы остаются без ответа. Также и простое сообщение о получении книги не поступило. Наверное, немного евреев сохранилось в этом городе, который никогда не имел каких-то перспектив развития. И живётся им несладко.

  

   * * *

  

   Но пора же сдвинуться тёмной полосе событий. В последний день перед отъездом позвонил Юре Тайкову, герою многих, почти классических историй нашего студенчества (lib.ru "От смешного до великого" и др.). Вот на этот звонок мне ответил ничуть не изменившийся, внимательный, заряженный энергией голос:

   - Роман, ты здесь, нам надо встретиться!

   - Да, Юра, только сегодня последний день, завтра утром уезжаю.

   - Вот дьявол, как раз сегодня не могу.

   - Ну, что делать. Говорю так легко, поскольку оставляю главное своё содержание в ивановских библиотеках, и ты сможешь всё обо мне узнать.

   Я дал ему координаты, и Юра обещал непременно найти и почитать. После этого мы обменялись письмами, и я послал ему книгу.

  Тайков ответил огромным письмом. Оно написано таким раскованным живым языком, что я снова убедился: когда-то он был недосягаем для меня по многим качествам, которым мальчишки завидуют, и я где-то успел больше, только потому что бил в одну точку, а Юра не мог собраться в одном месте, да наверное, и не хотел. Так и теперь мне удалось сделать толстую книгу опять-таки за счёт сосредоточенности. А талантов у Тайкова больше. И я, честно, рад этому.

 

Да, все-таки мы встретились, ну через несколько лет в 2007. Это было здорово. Юра все такой же крепкий, быстрый, предприимчивый. Живет в городе, как на даче, успевает выращивать самое необходимое и сберечь урожай с помощью оригинальной системы защиты от любителей поживиться чужим.

 

   * * *

   В пятницу накануне отъезда из Иванова позвонил Регине Михайловне Гринберг.

Говорили, что она в плохом настроении, ни с кем не встречается и почти не выходит из дома. Она меня сразу узнала, хотя кроме перерыва в тринадцать лет я и раньше всегда при встрече считал нужным напоминать своё имя. Она тотчас заговорила о развале своего театра, об ужасном пожаре, который уничтожил всё в чём она жила. В памяти возникли стены, перегородки, панели в её знаменитом Театре поэзии, испещренные росчерками великих рук. Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина и многие другие поэты, которые приезжали по зову оригинального талантливого режиссёра, провели здесь во вдохновенном горении много часов, добиваясь истинно авторского звучании спектаклей. Действительно, лишиться такого - невосполнимая потеря для всех. Тяжело было слышать нотки отчаяния в её рассказах о пренебрежении новых властей к театру. Пытался высказать своё сочувствие, в котором, наверное, звучала и привычно упрятанная горечь отстранения от собственной работы. Логически ясно, что театр не может жить вечно, так было всегда, а уж в эпоху распада системы... Однако на том конце провода не принимали никаких утешений, никакой логики - полная безнадёжность, горе и страдание звучали в её голосе.

   Мне хотелось хоть немного отвлечь Регину Михайловну от мрачного настоящего, я сообщил, что в конкурсе четверых претендентов на последний экземпляр книги, который остался у меня, победила она, и я хочу прямо сейчас привезти ей книгу. Её голос оживился, однако она наотрез отказалась принимать меня, хотя я отказывался от чая, и только предлагал просунуть книгу в дверь. В результате отправился на почту и отправил бандероль с оплаченной доставкой и всеми прочими гарантиями. Позднее узнал, что она позвонила сыну о получении подарка.

   Уже по возращении в Реховот я был на спектакле "Поющий Михоэлс", который прозвучал, как вопль в защиту еврейского народа. Когда зрители покидали зал, я подошёл к сцене, где артисты сворачивали кабели и собирали листы, которые по прочтении главный исполнитель, он же автор и постановщик, сам Марк Розовский, красиво выпускал из рук в продолжении всего двухчасового действия. Заметив зрителя, желающего что-то сказать, он приблизился к рампе. Я спросил руководителя одного из самых популярных в России "Театра у Никитских ворот":

  -- В Москве вы будете произносить те же самые слова?, - и не услышал твёрдого

   ответа.

   - Вы могли бы получить в Израиле гражданство.

   - Я не могу оставить свой театр в Москве.

   - А вот мы уехали из Иванова, и здесь нам тепло.

   Разговор коснулся ивановского театра поэзии и Регины Гринберг. Оказалось, что он с ней близко знаком. Я заметил:

   - Недавно был в Иванове, но смог поговорить с ней лишь по телефону, а книгу свою подарил (она выразила желание) только посредством почты.

   Он ответил с явной тревогой в голосе:

   - Недавно навещал её, она гениальный режиссёр и в ужасном психическом состоянии.

  

   Сожжение "Театра Поэзии" было последним смертельным ударом. Пришла горькая весть, ушел из жизни талантливейший человек, отдавший всего себя открытию людям новой грани великой поэзии. Чтобы поднять такой пласт искусства в провинциальном русском городе нужна была абсолютная самоотдача, хотя и этого не было достаточно, требовался подвиг самопожертвования. Это без колебаний, с открытым сердцем совершила еврейская женщина Регина Михайловна Гринберг.

  

 Евгений Евтушенко, недавно увидев меня и вспомнив, что я из Иванова, с невыразимой болью произнес: "А Регина Михайловна умерла..." 

   * * *

  

   Фишкин Валентин Израилевич,

талантливейший хирург, человек великого сердца. Это один из самых дорогих мне людей. И это одна из самых обидных несправедливостей жизни, что он покинул наш мир. Ему было всего 63. Уж если природа удачно рождает выдающегося человека, к тому же он становится в полном смысле спасителем множества людей, освещает жизнь ещё большему кругу, зачем забирать его так рано?

   Я созвонился и мы навестили его вдову, живущую почему-то не в центре на престижной улице в той приличной квартире, которую подарило ему благодарное Иваново (рукой всесильного Клюева, щедрой к заслуженным гражданам города), а в окраинном посёлке промзоны.

   Лиля Израилевна встречала нас на остановке трамвая, иначе трудно было бы отыскать среди типовых усталых построек, ту, где нас ждали. Оказалось, что в этом нищенском окружении существует вполне ухоженное уютное пространство, начинающееся за дверью квартиры. Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя, встретив погасшее лицо с густыми тенями, совершенно скрывавшими взор. Постепенно я привыкал к новому облику хозяйки, которая лет тридцать назад при первой встрече ослепила меня красотой. После ухода из жизни мужа распался весь её приятный налаженный до мелочей мир. Как будто зазвучало вокруг: "При счастье все дружатся с нами, при горе нету тех друзей". Она произвела неудачные размены, потеряла квартиру, много лет жила без телефона. А тут ещё добавился полный развал "перестройки", пропали, наверное, сбережения, нарушилась работа. Мне было страшно расспрашивать людей о её жизни.

   К счастью, она сумела овладеть собой. Привела жильё в пристойный вид, научилась водить оставшиеся от В.И. "Жигули", нашла работу в частной клинике, восстановила контакты с некоторыми друзьями.

   Мы сели за стол. Что-то словно подталкивало меня дать возможность высказаться испытавшей крушение женщине. Мне больше всего хотелось помочь человеку хоть на короткое время вырваться из состояния привычного горя к полной жизни, которой заслуживает всякий живущий. Я не очень деликатно повернул вежливый светский разговор к её молодости, обстоятельствам знакомства красивой девушки с успешным молодым человеком.

   Рассказывая, она охотно погружалась в юность, осветилось лицо, рассеялись траурные тени вокруг глаз, плавными стали движения.

   Я был захвачен видением свиданий разборчивой невесты с кумиром всех девушек города молодым красавцем-врачём, их быстрым продвижением по работе. Меня не удивляли всесильные сибирские царьки, которые заманивали эту пару к себе, осыпали их дарами, обещали немедленно роскошную квартиру, самолёт в Сочи и все условия для работы. Я понимал их жизнь, которая удаётся счастливым влюблённым и достойным людям. Я увидел, что справедливость не обошла стороной дорогого мне человека. И мне стало легче примириться с его ранним уходом.

   В конце визита Лиля Израилевна заметила, что скоро к 75-летию Фишкина готовится выпуск сборника статей и предложила написать о нём. По приезде в Израиль я с удивившей меня легкостью исполнил просьбу. Вот что у меня получилось.

  

   Здравствуйте, Валентин Израилевич

   Кого-то, возможно, удивит такое обращение. Но для меня оно совершенно естественно. Мне посчастливилось встречаться с этим ярким человеком. Затем я уехал из города и страны. И вот уже много лет во всех трудных жизненных ситуациях мысленно обращаюсь к нему и следую его советам. Я рассказываю о нём всё новым людям и вижу, что его частицы, живущие во мне, как свойственно живым клеткам, - отделяют половинки, переходящие и в моих собеседников.

   Не могу сказать, что был в числе его близких друзей. Но на меня и мою семью простиралось его внимание, а бодрая энергия немедленной помощи не раз переходила в реальное спасение из, казалось, безвыходных положений.

   Расскажу о нескольких случаях.

   Наверное знакомство с врачом именно в критический момент вашей жизни - дело обычное. Так оказалось и у меня. Обрушилась беда, тяжело заболела мама, её состояние внезапно осложнилось травмой. Врач "скорой помощи" утешил меня, что она долго не проживёт. Больницы не реагировали на мои мольбы. "Скорая" больше не приезжала. А боли всё усиливались, мы не знали чем помочь, и были в отчаянии. По совету друзей я обратился к Фишкину. Маму забрали в 7-ую Горбольницу. Здесь я и встретился с профессором. Он совсем не считал, что больная должна погибнуть. Сделали операцию, мама вернулась домой. Валентин Израилевич сам пошёл со мной в Облздрав. Секретарша не успела загородить ему дорогу. Он в секунды объяснил начальнице, что для того делал операцию, чтобы человек вернулся к жизни, а не мучился. Мне выдали коляску. Мама ещё четыре года была с нами.

   Надо ли говорить о переполнявшей меня благодарности к спасителю мамы. Это происходило глубокой зимой, я проник в городское цветочное хозяйство, разыскал главного цветовода. Чуткий человек понял, что сейчас вся жизнь этого странного посетителя зависит от букета цветов. С охапкой прекрасных тюльпанов я позвонил в квартиру на улице Красных Зорь и... остолбенел. Нет, из разговоров я слышал, что у профессора интересная жена. Но когда мне открыла дверь и заулыбалась моей растерянности такая красавица, дар речи нескоро вернулся к опытному лектору.

   Через некоторое время уже совсем иная боль заставила меня искать сочувствия и совета.

   Я прибежал к Валентину Израилевичу и рассказал, что моего сына провалили на экзамене в МГУ. Я был в совершенной растерянности. Сын, как победитель всесоюзной математической олимпиады, окончил Колмогоровский интернат в Москве. Его преподаватель - профессор МГУ, сказал мне при встрече, что Лёня в числе десяти лучших из двухсот выпускников, его алгебраические способности чётко определяют дальнейший путь - мехмат МГУ. Сын говорил мне: "Папа, туда евреев не берут". Но я накричал на него, чтобы не слушал всяких. И вот... (Прошу принять во внимание, что эти воспоминания пишет человек, 12 лет живущий в Израиле, лишенный тогдашними советскими властями гражданства страны, где он родился, трудился, и которой отдали свои жизни его родные).

   В явном волнении Валентин Израилевич заходил по кабинету, сжимая руки, которые всегда знали, как прийти на помощь человеку. "Это что же, надо идти и класть партбилет", - говорил он сам с собой. Его лицо выражало одновременно тревогу, гнев, сочувствие и растерянность. Позднее, когда я пробивался со своей докторской, мне случалось видеть такое у расположенных ко мне людей, облечённых властью, но отмеченных врождённым приоритетом совести.

   Овладев собой, главный травматолог области, врач-хирург от Бога, понимавший устройство человека от клеточек тела до завихрений души, отдававший всего себя страждущим людям и городу, сказал: "Если бы я не столкнулся с таким же наглым противодействием, то никогда не стал бы никаким профессором".

   Специалисты, которые работали с Валентином Израилевичем, конечно, лучше меня могут рассказать и о другой стороне его интересов - изобретении техники, помогающей хирургу в его работе. Вспоминаю, что мой электропривод тоже сильно ему понравился. Особенно его способность заставить механические части двигаться исключительно плавно, медленно и точно. Он даже планировал применить его для конструкции подобной аппарату Елизарова. Что-то помешало тогда развитию этой идеи. Слишком много важных дел ожидало его личного участия.

   Когда я бывал у Валентина Израилевича в госпитале, на меня особое впечатление производили его консультации своих сотрудников. На стенд устанавливали рентгеновский снимок поражённого места. Фишкин несколько секунд всматривался в снимок, а затем чётко излагал диагноз и план операции. Я невольно представлял себя в подобной ситуации. Нет, мои аспиранты не внимали мне с таким доверием. Здесь присутствовала иная мера ответственности, прицельная точность советов. И я видел, как светлели лица хирургов, получивших решение трудных и спорных вопросов. Они уносили снимки, и было ясно, что теперь шансы на здоровье человека укрепились, и всё возможное будет сделано.

   Валентин Израилевич Фишкин принадлежал к тем людям, которые приходят на Землю по личной воле Создателя. Они навсегда остаются в жизни всех, кому посчастливилось с ними встречаться.

  

   И вот в моих руках тонкая книжка "Незабываемые минуты общения". На её обложке обращённое ко мне прекрасное и немного грустное лицо. Перелистываю страницы. Воспоминания коллег, учеников, друзей... Повсюду слова восхищения, благодарности. Охватывает чувство, словно он сам входит ко мне, праздник встречи с дорогим человеком.

   Немного успокоившись, читаю одну статью за другой. Особо хороши воспоминания жены и сыновей. Только удивляет на первой странице: "книга адресована ортопедам, интересующимся историей отечественного здравоохранения". Все мы уважаем врачей, но, слава Богу, досталось начитаться научных книжек, - эта вовсе не из таких. Это искавший выхода из многих душ выплеск благодарности, долг, что несут в себе многие, свет, который поселил в них действительно незабвенный, подлинно Великий Человек.

   А вот и публикация под моим именем. Ого, как проехалась по ней уже забытая советская цензура. Никаких уклонений от лубочного образа "хорошего еврея", без намёка на особые преграды на его пути.

   Где же элементарная логика? Почему, если всё так сладко и распрекрасно, если десятки признательных учеников защитили диссертации, заняли должности, если построенный его энергией и нервами госпиталь спасает граждан города, лечат страждущих им созданные центры помощи в окрестных городах - почему двоих его прекрасных сыновей, избравших профессию отца и успешно в ней работавших, отпустила кафедра его имени, не удержал благодарный город? Почему они сразу уехали, ну, один в престижную Америку, но второй - в проблемный Израиль? (Кстати, работает здесь замечательно, и пациенты говорят о нём с любовью).

   Кому не ясен трагизм таланта не "коренной национальности" в советском обществе. Это был человек не провинциального размаха. Преступно было расходовать потенциал гения на преодоление глупости чиновников. Часть его жизни, ушедшую в бетон и мебель пристройки к госпиталю, время, воля и сердце, потраченные на пробивание хозначальства, - позволили бы ему в нормальном мире осуществить сенсационные "пристройки" в науке восстановления тела человека. Кому это не понятно. Зачем предаваться самообману?

   Если бы его отпустила система, то без хлопот здания строила бы лучшая фирма с внимательным исполнением его указаний. Самые современные приборы выбрал бы он по каталогам и через несколько дней нажимал на их кнопки.

   Если бы евреи поняли катастрофу скольжения на Восток и вовремя ринулись на Запад...

   Если бы...

   Невольно оглядываюсь на собственный путь. Не могу сравнивать себя с Фишкиным. Но ведь и мой точный привод, который теперь оказался конкурентным западному, готов был ещё за двадцать лет до того. Тогда не существовало возможностей приблизиться к моей точности, и выход в мир проложил бы иной путь развития этой сферы техники. Но за железным занавесом не существовало даже "если бы".

   Но отчего и сегодня в России, освобождённой от рака прежней власти, оживают его безумные гены? Что заставило нового зав. фишкинской кафедрой отсечь не надуманные, а живые черты образа своего учителя? И да - еврея, как и Эйнштейна, Мечникова, Ландау и сотни других Нобелевских лауреатов. Посмел ли бы он это сделать перед его живыми глазами? Ну, написал какой-то иностранец свои воспоминания, он за них и отвечает. Ведь не висит уже над администратором райком или КГБ. Райкомы давно издохли, а в Сером доме мне - израильтянину - недавно, после откровенного рассказа о прошлом и настоящем НКВД, аплодировало офицерское собрание вместе с начальством. Что двигало скальпелем этого "хирурга"? Хотелось бы надеяться, что это лишь въевшийся в души страх, а не что-то похуже.

  

  

   * * *

  

   Боркум Владилен Исаакович - ещё один человек, который живёт во мне.

К сожалению, пока имею только это фото.

Он приехал в Иваново с группой инженеров для подъёма в городе текстильщиц станкостроения. Боркум с коллегами пришёл в мою лабораторию. Улыбающийся, оживлённый он заговорил со мной так, словно мы век знакомы. Ему понравились наши точные приводы. А я сразу оказался под обаянием этого весёлого и общительного человека. Впоследствии мы часто встречались. Многие способные выпускники нашей специальности, в которых и я старался добавить свои флюиды, составили ядро его отдела.

   Он в чём-то походил на Фишкина. В накале жизни, в непрерывающейся ни на минуту радости существования, особом умении общаться с тобой и одновременно со всеми присутствующими. Он жил, как Фишкин, только воздуха ему не хватало. Хирург имел за плечами неоспоримые подвиги - живых людей, которых своими искусными руками вытаскивал почти с того света и ставил на ноги. Боркум же мог опираться лишь на железные станки, которые его ум и прозорливость тоже вводили в жизнь, только эти чудо-машины не умели быть благодарными. Ещё этих людей объединял талант, который в советской системе вооружался энергией преодоления, умением заставить любого типа, которого сначала почему-то озаряло видение пятого пункта собеседника, поглубже запрятать или даже на время проглотить свою сущность, присмиреть и стать вдруг почти доброжелателем.

   Владилен Исаакович тоже рано ушел из жизни. Наверное, сердце его не имело большого запаса прочности, хотя на домашних вечеринках в шумном кругу друзей он был из самых азартных исполнителей современных атлетических танцев.

   Время от времени мы встречаемся, я вновь вглядываюсь в его яркие снимки, снова проживаю короткие отрезки времени, когда с радостью принимал его подшучивания, становился участником, пожалуй, актёром в спонтанно возникавшем действе, коего он был автор и режиссер.

   Известно, что отец ему говорил: "Спеши сделать всё, что хочешь, помни - Боркумы долго не живут". И он не терял времени даром, всегда окруженный коллегами, на ходу весело рассеивал советы и идеи, которые, как откровения, принимали специалисты.

   Это было время, когда у нас оживал крупнейший в Европе завод расточных станков, то есть самых умных и сильных машин, определявших успех всего машиностроения. Рождалась новая философия техники. Казалось невозможно заставить станок сделать что-то с большей точностью, чем его собственная механика. А вот автоматика с помощью появившихся тонких оптических датчиков позволяла решить эту задачу - научить станок "прыгать выше собственной головы". Боркум стоял у руля этого направления, действуя не столько начальственными правами, коих никто ему вручить не торопился, или техническими рецептами, которые всегда легко заморочить в обсуждениях, - сколько интуицией, симпатией и умным напором.

   И внезапно его сердце остановилось. Даже оказавшийся в этот момент рядом главный кардиолог области не смог его спасти. Провидение дало ему легкую смерть и уберегло от ещё более ужасного удара - неожиданной смертельной болезни любимой единственной дочери, приятной, умной, весёлой и красивой девушки, только что поступившей в университет. Ирочки не стало спустя менее года после кончины отца.

   Горе жены и матери было непосильным. Поражаюсь её мужеству. Лидия Сергеевна удержалась в жизни, в работе, где её окружили непривычной для общества теплотой. Наверное, единственной родной ниточкой, связывавшей с ушедшим, оказался молодой парень, который любил её дочь. Она приняла его в сердце, как верного сына, а его двое сыновей стали её внуками. Такое заслуживает отдельной книги о безжалостности судьбы, силе духа, о каких-то высших формах взаимоотношений с решениями обходящимися без слов и объяснений, вне материальных интересов, когда формально чужие, далёкие люди становятся прочно близкими и более, чем родными.

  

  

  

   15