Мама находит способ кормить голодающего сына-солдата
Война приблизилась к нашему городу. Госпитали переполнены ранеными. На рынке "Барашек" неподалеку от нас появились измождённые голодные люди, одетые в остатки военной формы или больничные халаты и тапочки. Они продавали что-то из своих пайков и старались купить съестное. Мама пыталась продать любые вещи, чтобы купить продукты для Лёни. Оказалось, он находится в 30-ти километрах от Иванова в Шуе. Мама спешила собрать что-нибудь, чтобы отвезти ему.
Мы тоже отправились на "Барашек". Двое высоких ободранных парней предложили купить у них мешочек сахарного песка. Мама поёжилась, услышав цену, но другого способа не было. Дома мы оглаживали и ласкали этот высоконький крепкий и тяжёлый мешочек, из которого выглядывал уже забываемый сахарок. Мама решила пересыпать песок в другую тару, однако из наклоненного мешочка белый ручеёк быстро прервался. Что-то мешало его движению. Что это - какая-то перемычка? Второе дно? Наверно, раненые не могли, боялись сразу много сахара ссыпать в одно место? Мы тихонько, чтобы не просыпать, отпороли ткань перемычки... за ней вылез на свет... жёлтый песок? Да, самый обыкновенный песок из детской песочницы. Мы побежали на рынок, но, конечно, этих людей не было и в помине. А настоящего сахара оказалось, ну совсем ничего. Ещё таких денег у мамы не было.
Следовало искать другой способ. А мама спешила - от Лёни начали приходить письма-треугольнички, и в каждом наш заботливый, щепетильный и гордый Лёня писал о еде, о хлебе, о том, что всем привозят поесть. Мы ещё не знали такого голода. Что-то новое, грозное и беспощадное читалось из этих помятых бумажек, мелко исписанных Лёниным почерком.
Способ добыть немного настоящей пищи мама вскоре изобрела. Она пришла домой позже обычного и с гордостью извлекла из своей сумки булку, кусочек масла и ещё что-то. Это был паёк, который ей дали съесть за сданную кровь. Так она стала ещё и донором. Дома мы не прикасались к этим продуктам. Странно, но вид этой, ещё недавно обычной пищи не вызывал у меня естественной реакции. Это были просто предметы для отправки.
В дальнейшем мама добилась более частой сдачи крови. Получала немного больше продуктов. Как она восстанавливала свою кровь - и теперь для меня загадка. Но такой способ заработка её очень устраивал. И выглядела она намного лучше, чем, когда была при кухне меж банковских служащих.
Немцы продолжали наступать. Город заметно опустел. Некоторые из наших знакомых тоже эвакуировались, вывозя ценности и вещи. Перед нами такой вопрос не стоял. Бросить Лёню? А куда придут письма от папы? Нет, ни о каком отъезде мама не помышляла. В самый пик немецкого наступления на Москву мама сняла с дивана сатиновый чехол (большего крепкого куска ткани, чем этот вообще-то хилый чехол, дома не нашлось) и за пару вечеров сшила два заплечных мешка с тесёмками. Вряд ли она относилась к этому серьёзно. Мы не примеряли эти рюкзаки, не готовили вещи и одежду.
Наш город немцы не бомбили ни разу. Текстильная промышленность Иванова их не волновала. А вот на Горький (теперь это снова Нижний Новгород), где огромный автозавод выпускал боевую технику - немецкие бомбовозы летали. При этих рейдах у нас объявляли тревогу. Полагалось укрываться в убежища, но никто не знал, что это такое и где находится. Мальчишки высыпали на крыльцо, стояли под его дырявой защитой. По небу, расходясь и перекрещиваясь, бесшумно скользили лучи прожекторов. Когда становился слышен далёкий гул самолётов, с крыши Горсовета (так называлось новое длиннющее в 5-6 этажей здание с разными конторами) начинала бить в небо пушка. Все ждали бомб, но слышны были только резкие шлепки и удары по крышам. Гул стихал, самолёты на недостижимой высоте улетали по своему делу... Утром мы находили на дворах корявые куски металла - осколки тех снарядов, что не долетали до врага. Да кое-кто плакался - крыша потекла.
Мама собрала немного продуктов, насушила сухарей, разузнала у таких же матерей, как там разыскать нужную воинскую часть, и в ближайшую субботу мы отправились в путь, погрузив поклажу на детские санки.
Шуя - старинный и знаменитый город, который давно пришёл в упадок и превратился в мелкий районный центр Ивановской области. В своё время здесь командовали всем краем князья Шуйские, а об Иванове и понятия не было. Нам предстояло пройти 30 километров, Что это такое мы не представляли. Оделись потеплее и повезли саночки за собой. Начало пути было знакомым, а дальше - по географии: сразу с нашей улицы сворачиваем на Лежневскую, через 4 квартала налево и по Кохомской 12 км до Кохмы, а там оставшиеся 18 км - до Шуи.
Позади осталась знакомая часть Кохомского шоссе, но и после мы ещё долго шли среди частных домишек. Когда совсем вышли за город, с непривычки почувствовали усталость. Санки не хотели ехать там, где ветер сдул снег, обувь оказалась не совсем впору. Тут с нами поравнялись сани. Лошадкой правила пожилая женщина крестьянского вида. Мама заговорила с ней, и за подходящую плату нас согласились довезти до Кохмы. Сани плавно покачивались, то поднимаясь, то опускаясь. Вскоре это волнообразное движение перестало казаться забавным, и я почувствовал некоторую тошноту. Уже лучше было бы слезть и идти рядом, но неудобно, хозяйка начнёт расспрашивать... А она была довольна, что в скучной дороге появился собеседник, говорила о том и о сём, о жизни, войне и всё так спокойно, сыто. Наконец, речь дошла и до еврейского вопроса.
- Да всё это виноваты евреи, нахватали денег, а вот на войну ни один не идёт.
Мы сидели, потупив глаза. Мама пыталась что-то вежливо возразить, но женщина подозрительно так на неё посмотрела. Конечно, и мама тоже с удовольствием слезла бы с этой осточертевшей повозки, и мы бы снова дружно зашагали с ней рядом, но это вечное "неудобно", не обидеть бы человека. Наконец-то заскользили мимо домишки Кохмы, и эта подмога, а скорее пытка - прекратилась. "Отдохнувшие" и наученные мы бодро двинулись в дальнейший путь.
Дорога тянулась бесконечно. Она то поднималась на взгорки, где ветер почистил остатки асфальта, и санки упирались, прилипая к месту, то мы спускались в низины и сугробы снега мешали каждому шагу. Становилось жарко, хоть снимай пальто. Но на вершине очередного подъёма пронизывал ветер, и нашей одежды не хватало для защиты. Хорошо ещё, что в этот день не было сильного мороза.
Мы поняли, что такое "дорога". Это не переход по улицам города. На всём пути некуда спрятаться, чтобы придти в себя. Вдоль дороги только рощицы низкорослых съёжившихся берёз. Остановишься - замерзаешь. И ни души, никто не поможет, если что случится.
Но мы шли к Лёне, и он становился всё ближе.
Наконец, с очередной горки увидели вдали высоченную Шуйскую колокольню. Мы вошли в населённую местность. Спрашивая о "лагерях новобранцев", мы продвигались по городским улицам среди обшарпанных двухэтажных зданий. Редкие прохожие в ответ махали рукой в определенную сторону и торопливо скрывались.
В конце концов, добрались до военного городка, но часовой сказал, что новобранцы находятся дальше на краю города. Мы двинулись мимо Екатерининских казарм из красного кирпича, где размещалась настоящая армия, и вышли на улицу, по одной стороне которой стояли деревенского вида домишки, а другая была отгорожена рядами колючей проволоки.
У мамы был адрес места, где можно остановиться и переночевать. Тётя Даша, хозяйка такого постоялого двора, встретила нас спокойно. Указала угол на полу и место, куда поставить мешок с продуктами и запиской - "для солдатика".
Мы поспешили на улицу. По рассказам, там за колючей оградой и находился лагерь новобранцев. Несколько женщин стояли, держась за проволоку, пытаясь в наступавших сумерках что-нибудь разглядеть. Можно было разобрать вдали низкие длинные бараки, но никого возле них не было. Некого спросить, негде ничего узнать. Вдруг раздались голоса:
- Вон их ведут!
По дороге быстрым шагом двигалась серая колонна закопчённых безликих людей в одинаковой бесформенной одежде. Мы напряжённо вглядывались в эти силуэты, надеясь и боясь узнать среди них... и вдруг кто-то махнул рукой. Строй быстро заворачивал внутрь запретной территории. Мама нагнала командира.
- Разрешите моему сыну подойти, мы пришли к нему из Иванова...
Командир что-то неразборчиво произнёс. Мы поняли: "Ждите!"
И вот - Лёня с нами. В тёплой комнате. Мама достаёт съестное. Он глотает пирожки, накручивает чистые сухие портянки... Я боюсь до него дотронуться... Этот худой, спешащий человек так мало похож на моего брата. Командир отпустил Лёню на один час. Мама торопится передать ему нитки, главное - не забыть отдать ложку. Лёня писал, что у него украли ложку, а без неё не зачерпнёшь из выдолбленного в столе углубления свою долю каши, причём надо было иметь ложку побольше - второй раз не доберёшься. Лёня торопится, глотает, успевает в ответ на "как вас кормят?" рассказать, что иногда им везёт, и на занятиях на бывшем картофельном поле они успевают находить картофелины.
- Где же вы их варите? - спрашивает мама.
- Ну, у костра удаётся побыть не часто, да и печь долго.
Я понемногу присматриваюсь к брату. И голос у него другой. Шея замотана грязной тряпицей - фурункулы. В баню ведут редко. Мыла нет. Спешим разложить в мешок сухари и другие припасы и деньги, на которые можно будет через тётю Дашу что-то купить. Мама сумела скопить целых 300 рублей. За буханку хлеба брали 240.
И Лёня ушёл. Он уже не был просто сыном моей мамы и моим братом. Он принадлежал какой-то силе, безжалостной и жестокой. Она зачем-то гнула, ломала и мучила его.
По случаю 7-го ноября в части, естественно, праздновали. Опрашивали, кто что умеет. Лёня в школе всегда выступал, читал Маяковского. Вызвался и здесь. Стихи "О советском паспорте" он, как всегда, прочитал с блеском. Растроганный политрук похвалил Лёню: "Как же ты так хорошо понимаешь Маяковского, а допустил, что отец стал врагом народа?" Окружавшие их деревенские парни насторожились. Мало было непривычного звучания его фамилии в той среде голодных и обозлённых.
Из письма от 9 ноября 1942-го:
"Дорогая мамочка! Если бы тебе рассказать о моём настроении, ты бы изумилась и расстроилась. Только сознание близкого конца, сознание, что считанные дни остались мне в этом положении (ведь 12 дней остаётся до 3-х месяцев), придаёт мне силы переносить настоящее..."
А ведь этот человек вынес 6-месячную одиночку НКВД и побег на фронт.
Мы ещё несколько раз ходили в Шую. Обычно пешком. Как-то раз на выходе из Иванова заметили грузовик, в который загружались люди, в основном женщины в тёплых тулупах. Нас посадили до Шуи. Это было здорово - раньше приедем, будет больше времени побыть с Лёней. За городом шофёр остановил машину, подошёл сзади и предложил платить. Мы услышали, что собирают по 30 руб. с человека. Это было намного больше, чем мы ожидали. Мама дала 30 руб. из денег, приготовленных для Лёни. Шофёру за бортом машины не очень было видно, а может, он нарочно на мальчика не обратил внимания. Но тут одна из баб-мешочниц закричала:
- А вон эта едет с мальчишкой, а не платит!
Пришлось маме отделить от собранных Лёне ещё 30 рублей. Зачем полезли на эту машину!
Когда пришли к лагерю, оказалось, что из-за проволоки никого уже не выпускают: построили внутри дом для встреч.
Мы зашли в большой барак. Повсюду группами сидели и стояли люди. Шум многих голосов иногда покрывался резкими возгласами, выкриками фамилий и команд. Сидя на табуретах и на полу, матери, развязав свои мешки, кормили детей-солдат. Пришёл Лёня. Так ждали встречи, но вокруг люди... Углы заняты, пристроились посредине. Мама открыла сумку и достала пирожки, которые накануне до ночи пекла. Лёня взял один и сразу отправил в рот. Мы не отводили от него глаз, ожидая восторга. Но что это! Лёня сморщился, скорчился, закачался и рухнул на пол. Да, мой гордый брат, которому вроде легче было умереть, чем показать кому-то свою боль, катался по грязному заплёванному полу барака у ног слегка раздвинувшихся людей. Мы в полной растерянности застыли над ним.
- Нельзя им сразу много есть, - сказала одна из женщин.
Наши скудные пайки по карточкам (целые полотнища их, разграфленные на отдельные талоны, к концу месяца так и оставались "не отоваренными") не позволяли что-то скопить. Из 300 грамм хлеба тоже сухарей не насушишь. Всё, что приносили Лёне, мама добывала своей кровью. В неожиданно самом прямом смысле этих слов.
Из писем уже с фронта, 10 сентября 1943:
"... мне присвоили звание сержанта, командую отделением автоматчиков. Чувствую себя замечательно... Фрицев гоним во всю. В деревнях они понавесили своих паучьих свастик, портретов своего фюрера. Проходя, мы сшибаем их вывески, чтобы не поганили нашей земли".
В трудной и короткой жизни брата, включая тюрьму, госпиталь и фронт, не было тяжелей периода, чем Шуйский.