В один из тёмных, дождливых августовских вечеров 43-его к нам вдруг зашёл Наум Ильич Шварц, часовой мастер и наш большой друг. Отдышавшись, он начал что-то говорить маме, спрашивать, есть ли известия от папы и, наконец, заявил, что от Миши приехал человек и сидит у них дома. Мама бросилась одеваться. Мы заперли двери и пустились в дорогу.
Мама на ходу продолжает расспросы, пытается понять: "Никогда никто не появлялся из лагеря, все боятся, ну да, вот он и не решился придти к нам, видно папа дал адрес знакомых..."
- А может, это Миша приехал???
Я замер, не было никакой логики между тем, что случилось и маминым вскриком...
- А может и Миша, - в отчаянии выдохнул провожатый.
Оставшиеся пару километров мы летели, уже не разбирая, где дорога, а где лужи. Только бедный старый Наум Ильич невольно сдерживал нас. Нам казалось, что это чудо может так же и улетучиться, как возникло.
Да, были от папы сообщения, что в лагере "актируют" больных, были мамины письма и Сталину, и всем, что сын заключенного на фронте воюет за родину, что он тяжко болен, зачем он вам такой, сжальтесь, верните его семье. Были письма-заявления от Лёни с фронта, где "гвардии красноармеец просит пересмотреть дело отца", и он получил даже невнятный, но не отрицательный ответ из г. Киров. Но до живого папы, где-то находившегося рядом, было... как до звёзд.
Мы вбежали в квартиру Шварцев, перескочили через полуразрушенные каменные ступени, сквозь тёмную прихожую этого приспособленного под жильё какого-то каменного склада. Распахнули двери в большую полупустую комнату, вся передняя часть которой была заставлена всякими баночками, тарелками, кастрюлями, ловившими капли воды с потолка.
Из-за стола, стоявшего в дальнем краю комнаты, кто-то поднялся... Ни фигурой, ни лицом этот человек не был похож на моего папу. Вместо добродушного, полного, веселого, уверенного в себе папы навстречу нам шагнул худой, серый, робко улыбающийся человек и только что-то затрепетавшее внутри толкнуло меня к нему...
Елена Борисовна ворчала: "Ну вот, всё в порядке, вот Миша и вернулся, теперь всё будет хорошо..." Мы не могли засиживаться и скоро пошли домой. Втроём.
Вспоминая то время, я искал ответа - почему папа, вернувшись из лагеря, не пришёл сразу в свою квартиру, к жене и сыну, а выбрал такой странный вариант. Я не находил ответа. Потом решил, что папа, вопреки объяснениям Наума Ильича, не мог настолько опасаться разволновать маму, но, слыша перебои собственного сердца, решил сделать передышку между возвращением в свой город и моментом встречи с семьёй и домом. Но вдруг меня пронзает другая мысль. Измученный, больной, запуганный человек по воле чуда вырвался из страшного Гулага, но он приезжает домой с документом и предупреждением, что жить здесь ему запрещено. А что, если в своей квартире его уже поджидает НКВД? Ведь им точно известен его маршрут, время прибытия и цель, обманув "органы", вернуться к своим родным. И он идёт к верным людям и просит зайти в его квартиру, разведать - как там?
На следующее утро папа не смог подняться с постели. Надо вызвать врача. Но в бумаге, которую ему выдали вместо паспорта, стояло: "Направляется на место жительства в д. Шуринцево". Проживание "сактированного" больного в родном доме и городе - запрещалось, и папа вспомнил о тёте Марише. Но и туда отправиться было невозможно. Папа лежал, и мы с ужасом прислушивались к шагам и голосам на лестнице.
Выручила нас снова - наша тётя Катя - Екатерина Васильевна Захарьина. Вообще-то она была детским врачом, лечила брата и меня. Но и взрослыми в случае болезни - первая мысль была - тётя Катя. Уже после института, возвращаясь из командировки в Киев, я обнаружил на груди большую опухоль. К какому врачу побежал? - прямо в детскую консультацию, к ней. Потом она лечила и моих детей. И как лечила - в дождь и грязь в своём бывалом кожаном пальто по малейшей просьбе приходила тут же. Ребёнок мечется в жару, молодые родители сходят с ума: "Смотри, он уже не дышит!" Екатерина Васильевна медленно (ох, как медленно!) снимает пальто, смотрит, как бы поменьше нарушить чистоту в прихожей, спокойно так спрашивает: "Где помыть руки?". Наконец, подходит к кроватке: "Что с ним?" Мы наперебой объясняем, как жутко развивается болезнь, но... Это не совсем так. Ребёнок, вроде, спокоен, дышит самостоятельно и глубоко. Она тихо садится у кроватки, берёт ручку малыша и долго держит, считает пульс. Или что-то таинственное совершает. Потом медленно и внимательно слушает спинку и грудку своей трубочкой. Мы с трудом сдерживаемся: из-под тёплого одеяла ребёнок сидит голышом! Затем следует диагноз: простыл, есть небольшая температура, выпишу капли, можно обернуть мокрым полотенцем (от этого совета мы всегда приходили в замешательство, но тётя Катя и не настаивала на исполнении процедуры, наверное, видела, что с родителей достаточно). И всё! Ребёнок затих, родители оживают. Мы все садимся пить чай. Тётя Катя не отказывается, всё-таки на улице холодно и сыро. А, может, она имеет в виду иную профилактику? Ещё несколько минут и она вновь в своём потёртом, но таком надёжном плаще, её ждут ещё и другие.
А, глядя из сегодняшнего дня, хочется добавить, что ни о каких деньгах или иного вида оплате никто и не вспоминал. Позже Екатерина Васильевна стала заведовать детской консультацией, ей присвоили "Заслуженного врача республики", наградили орденом Ленина, ввели в медицинское начальство. Обо всём этом я узнавал из газеты. Ни одна чёрточка в её прекрасном лице, ни одно движение - не изменились. Так же тихо, никого не затрудняя, эта праведница ушла из жизни, и осталась во множестве живущих, в тысячах благодарных сердец.
Пока папа нелегально лежал дома больной, мама искала путей предъявить власти его бумагу. Что-то ей удалось. Неожиданно пришла повестка - папу призывали в армию.
Сначала это показалось какой-то ошибкой. Уж если его из тюрьмы выпустили, как больного, то какая там армия? Мы опасались только лишь, что заставят ехать в деревню. Однако, вчитавшись в казённую бумагу, поняли: его "проживание" по нашему адресу не только признали, но и "...в случае неявки будете привлечены к уголовной ответственности за дезертирство".
И снова мама забегала по военкоматам и врачам, а, пока что, мы привели папу на сборный пункт в бывшую школу на улице Станко. Там в классах и коридорах в духоте и грязи на принесённых из дома подстилках лежали испуганные люди (если и существовали где-то настоящие дезертиры, то они, конечно, крутнулись здесь и исчезли). После двух ночей, которые мама провела то ли дома, то ли в коридоре возле больного, мы осмелели и увели папу домой. И снова нитроглицерин боролся со страхом. Надеялись, что врачебная комиссия заметит, что уж в солдаты этот человек никак не годится. Однако военные медики признали его годным без всяких ограничений. Маме удалось добиться направления на ещё одну комиссию, которая записала: "годен к нестроевой службе".
Понемногу папа окреп, начал ходить. Его взяли работать в полувоенную КЭЧ (квартирно-эксплуатационную часть), где командовали майоры и капитаны, а исполняли приказы - гражданские. Он начал ежедневно работать и даже ездить в командировки. Зарабатывал мало, получал скудный паёк "служащего", а ему требовалось после всего перенесённого - питание. Видимо, он не позволял маме воспользоваться её "способом" добывания продуктов - донорством. Да и сколько же у полуголодного человека может быть крови? Как-то, будучи в Москве, папа встретился с дядей Мироном (см. "Мой брат убегает на фронт"). Он снова помог нам. Папу познакомили с человеком, который продавал сахарин. В то время сахар стал редким продуктом, и на рынке появилось это сладкое вещество. О каком-то плохом его влиянии на организм, тогда не задумывались. Сладко - и ладно. Пару крупинок растворяли в стакане воды и добавляли в чай "по вкусу". Горячая сладкая вода - это уже что-то насыщающее.
На нашем "Барашке" вовсю торговали сахарином. Какие-то люди (теперь бы сказали "подозрительные личности", но тогда все так выглядели), не таясь особо, стояли на бойких скрещениях торговых рядов и предлагали на ладони свой товар в виде пакетиков, размером с почтовую марку.
Папа привёз таинственную коробочку, в которой было 10 или 20 граммов белого порошка. Мама (она, конечно, была смелее) разговорилась с одним из базарных торговцев, и ему продали "товар". В следующую поездку папа смог расплатиться за первую порцию и купить следующую. Через пару таких оборотов он привёз уже 100 граммов. Продавать сразу весь пакет было невыгодно. Вечером, в обстановке строжайшей секретности, разговаривая вполголоса, мы разместились за большим нашим столом. Конвейер заработал. Один резал голубую тонкую бумагу и делил полосы на равные части, другой, затаив дыхание, набирал из пакета одинаковые порции порошка и ссыпал их на бумажки, а третий превращал это в готовые пакетики. Скоро мы так наловчились, что довольно быстро изготовляли сотню порций товара, который выглядел не хуже, чем у базарных профессионалов. Мы сдавали пакетики знакомому торговцу уже за половину продажной цены. Я пробовал потереться среди продавцов, из-под тишка предлагая сахарин покупателям. Получалось, и это давало гораздо больше денег. Но через короткое время торговцы начали коситься на пацана-конкурента. Мама запретила мой, как теперь бы сказали, бизнес.
Несколько месяцев существовала наша "фирма". Питание стало лучше. На столе не появлялось что-то особенное, например, яблоко, но суп стал гуще. Однако папе вновь стало хуже. Наверное, постоянная тревога действовала сильнее, чем добавка пищи.
Меня устроили на "площадку". Здесь школьники проводили некоторое время после уроков под присмотром, а главное - немного подкармливали. Перед уходом выдавали иногда настоящую белую, румяную, с затмевающим ум запахом, булку или большую шоколадную конфету. Я видел на Барашке среди торговцев сахарином и женщин, продававших такие булки и конфеты (может, из тех же источников). Мысль, что можно получить за булку аж 30 рублей, сразу лишила этот продукт признаков, возбуждающих желание его немедленно слопать, как поступали все другие ребята. Я потёрся среди торговцев, пряча свою булочку под пальто, дождался, когда очередной покупатель, узнав цену, заколебавшись, отошёл в сторону, и с независимым видом предложил ему купить у меня за 25 р. Несколько раз это удалось проделать и с конфетой, которая шла по такой же цене. Так я стал обладателем солидной суммы и финансово самостоятельным элементом.
Мама открыла ещё один способ прибавки хлеба в наш рацион. Я, конечно, рассказал о неслыханно высокой цене сдобных булок. Получалось, что за 10 булок (по 100 грамм) можно купить 2 буханки хлеба. Существовали магазины, в которых по карточке можно было получить вместо хлеба - булки. Это удавалось нечасто, сразу набегала очередь, и булки быстро кончались. В некоторых магазинах можно было "отоварить" свою карточку белым хлебом, если иметь справку от врача и райздравотдела. Мама добилась такой бумаги для папы. Моя задача была, уловить в таком магазине момент, когда привезут булки. Тогда я получал по папиной карточке 4 булки. Затем они превращались в деньги и больший кусок чёрного хлеба. В райисполкоме у мамы оказалась знакомая, которая могла иногда "подписать" декадную карточку, чтобы получить весь хлеб за 10 дней в один раз. Тогда у нас сразу появлялось достаточно денег, чтобы купить ещё одну декадную карточку. Правда, мы рисковали, карточка могла быть поддельной, или могли нас задержать с чужой карточкой в ближнем магазине, а в другие не очень то войдёшь - всех "прикрепляли" к магазину "по месту жительства". Так или иначе, нам удавалось получать ещё 400 граммов хлеба в день.
Иногда я сам продавал эти булки на "Барашке". Как-то подошёл высокий здоровый мужик, вытащил из кармана горсть смятых денег, не спрашивая ни о чём, протянул тридцатку и одним укусом отхватил половину румяной, ароматной булки. Теперь таких выпекать не умеют. А я так и не узнал их вкуса.
Летом 44-го, после окончания пятого класса, дома пошёл разговор, что в каникулы я мог бы поработать курьером в мамином банке. Мне было уже почти 13 лет и такое разрешалось. Я видел шустрых девушек, которые ходили между столами и переносили всякие бумаги. Работа, вроде, несложная: нужно взять из ящика документы, "обработанные" на одной группе и перенести их в другие ящики, на другие группы. Это было даже интересно, и я охотно согласился. Ещё и будут платить настоящую зарплату и дадут вместо иждивенческой - карточку служащего. Вместо 300 грамм хлеба будет 400.
Первые день-два всё шло хорошо. То есть, само дело никак не шло, но работавшие за столами в большом зале женщины, которые были мне немного знакомы, и я всегда с ними здоровался, охотно говорили новенькому какой документ на какую группу надо отнести, и объясняли почему. Если я забывал назначение какой-нибудь бумаги, мне терпеливо повторяли: "Видишь, вверху номер счёта 28012 - это значит, что с группы баланса его надо нести на "инкассо". А на этой бумаге, хотя и стоит тот же номер, но она жёлтого цвета, то есть она из артели инвалидов и её надо сначала отнести на группу "налогов", чтобы отметили льготу". Перепутать адреса было чревато, как оказалось, крупным скандалом. В зале ожидания сидели кассиры из организаций, принесшие свои документы "на обработку". Они нервничали, ожидая окончания банковской процедуры, пока их вызовут к кассе получить деньги, чтобы нести зарплату своим рабочим, которые, конечно, уже давно нетерпеливо смотрят в окна - не приехал ли кассир. Бумага, залетевшая в "чужой" ящик, спокойно лежала там без движения. Истомившийся кассир, не дождавшись вызова, сначала робко, а потом всё решительней приступал к окошку: "Почему так долго не вызывают, вот из птицетреста пришли позже, а уже получают деньги". Такое могло происходить и по другой причине. Опытные операционистки ускоряли продвижение документов "своим" (за что им этакая накрашенная тётя незаметно что-то совала в окошко). Не хватало, чтобы какой-то курьер встревал в эти сложные отношения.
Через пару дней я почувствовал, что идти на работу, как-то, не хочется. Запомнить множество номеров и признаков принадлежности бумаг мне сразу не удавалось. Но с этим я бы, в конце концов, справился, труднее было другое. Приходилось оторвать на секунду то одну, то другую занятую тётю, чтобы спросить, куда нести эту бумагу. Некоторым это не нравилось, отвечали невнятно или резко, к ним я обращаться, естественно, перестал, но тогда чаще пришлось подходить к добрым людям, отчего их число быстро уменьшалось. Когда оказывался в положении "хоть плачь", шёл спрашивать маму в приёмную управляющего. Но сюда часто заходить было нельзя.
Короче, дней через десять работа эта стала невыносимой. Она подрывала все мои уже сложившиеся понятия о себе и людях. Я взмолился дома перед папой и мамой, что готов, что угодно таскать, копать и любое другое дело делать, но курьером в банке - не могу. Родители переглянулись, будто подтвердив один другому взглядом что-то из прежнего спора, и... освободили меня от занимаемой должности.
Вспоминая начало своей рабочей карьеры теперь, когда она, видимо, совсем завершилась, понимаю, что тогда уже проявился мой серьёзный недостаток - неумение общаться и ладить с людьми, рассчитывать что, как и когда можно сказать. Этот дефект мешал мне всю жизнь, во всех работах. Может, потому так стремился стать специалистом, чтобы в работе меньше зависеть от взаимоотношений с другими. Уже и во взрослой жизни мне было легко со студентами, но тяжко с коллегами.