Эта история оказалось довольно длинной и далеко не всем интересной. Хотел сначала отрезать от книжного варианта всякую мякоть. Но, знаю, многие подобно мне шли по этой дороге, но по разным причинам конца её не увидели. Да и вообще, вторжение деятеля с пунктом и наследственностью в высшие эшелоны "секретной научной общественности" не было чем-то заурядным.
Прежде устроили, так называемую, предзащиту. В большой аудитории собрались две кафедры. Их завы:
Игорь Александрович Орурк
и Виктор Антонович Бесекерский
сели рядом, ободряюще посматривали на меня. Я ещё раз доложил, начались обычные вопросы и ответы.
Но тут обнаружилось, что имеется и настоящий противник - проф. Попов. Фамилия эта распространена в научном мире. Известно несколько Поповых и в области автоматики. Этот был не из них.
Он работал на кафедре Орурка, и мы познакомились задолго до заседания. Среднего размера и средних лет человек, как говорят, не запоминающейся наружности. По своему обыкновению я вёл с ним доверительные разговоры о своей работе. Почему бы и нет? Ведь он работал на кафедре, которая меня представляла в Совет. Поздно я понял, что он был из тех же, что и тот молодой парторг, который более десяти лет назад на докладе в МЭИ выступил с погромной оценкой моей работы. К такой форме "научной критики", за которую взялся Попов, я готов не был. Он не являлся спецом в моей области. Сначала я подумал, что его оценки объясняются "мелкостью" моих дел на фоне "больших систем подводных лодок", которыми, по его словам, он занимался. Однако дальнейшие события показали - дело в чём-то другом и далеком от научного спора. На предзащите никто из работников кафедр не поддержали тех нападок. В целом доклад прошёл нормально.
После Бесекерский и Орурк, заметно смущаясь, что должны говорить о таких вещах, объяснили мне: "он" (они не произнесли его имени) добивается своего назначения зав. кафедрой вместо Орурка, которому исполнилось сколько-то сверх 60, и идёт на любые непорядочные шаги. Я оказался только орудием на этом пути.
Попов написал официальную записку, где разносил мою работу по всем пунктам Положения ВАК. Но с этим ещё можно было спорить научной аргументацией. Его главный удар был направлен "ниже пояса". Он извещал кого следует, что работа неверно признана секретной. Это было убийственным заявлением. ЛИАП не имел права принять к защите открытую диссертацию, а тем более необоснованно её засекретить.
По советским законам любая информация, содержащая "запрещенные к публикации сведения" должна быть немедленно засекречена. Тот, кто не сделал этого, раскрывает военную тайну и понятно, что его ожидает. Такое же преступление сделает человек, который без оснований засекретит любую бумагу. Обвинение в умышленном закрытии несекретной работы относилось и к её автору, и к руководству кафедр, принявших такую вещь к защите. Всем нам угрожала, как минимум, неприятная возня с секретными органами. Это требовало от Орурка и Бесекерского не только порядочности, но и терпеливого мужества. Должен сказать, что никакого развития это дело не имело. Я видел лишь брезгливые усмешки на лицах этих людей.
Последний пункт заявления Попова убедил меня в истинном содержании этого человека. Ранее всё боялся зря обидеть человека подозрением. Теперь я смог спокойно разговаривать с ним и его сподвижниками (нашлись и такие) и уверенно парировать все наскоки.
Ведь доля правды содержалась в пунктах его заявления. Теоретический уровень моей работы был послабее, чем у некоторых учёных-теоретиков. Да и её засекречивание было в известной степени притянутым, так как я не изобретал новых танков или пушек, а только привод к ним. С другой стороны при открытой защите нельзя было бы упоминать о внедрениях в оборонные системы, а это ослабляло всю работу. Ведь главное в ней - это создание новых полезных средств привода. Без серьёзных внедрений как можно подтвердить полезность изобретений? А бесполезные изобретения - никому не нужны.
В общем, этот Попов попортил мне крови. Но и настроил на боевой лад, освободил от опасных ожиданий улыбок и похвал. Это было необходимо для защиты, которая в ЛИАПе совсем не носила формальный характер. Мне говорили доброжелательные люди из этого института, что у них всегда на защите идёт борьба, и результат её может быть всякий. Поэтому мало было желающих здесь защищать свою докторскую.
Вообще для борьбы с властью, бюрократией, антисемитизмом и утверждения себя в научных кругах нужна была особая стойкость на этой земле. И Бог привёл меня в Ленинград, город особого уклада и особых людей. Без этого мне бы никак не выстоять. Жестокая депрессия оставила меня. Дерзко и с каким-то вдохновением я приближался к цели. И моя вера в людей не страдала, а напротив укреплялась на этом пути.
Существуют разные байки о взятках и других видах нечистоплотных действий соискателей учёных степеней. Достоверно мне ничего об этом не известно. У меня самого никогда не возникало и мысли о таких путях. Это не моё. Мне просто физически не совершить подобного действия. Если кому-то из больших людей, принявших участие в моём научном утверждении, я говорил, а чаще писал высокие слова, то это была совершенно искренняя оценка их качеств, которую я не считал правильным держать в себе. Здесь нет лести, лишь следование чувству признательности, благодарности, которое не оставляет меня. Я не слишком обдумываю такое обращение, а скорее интуитивно спешу его высказать достойному человеку, понимая, что он очень заслужил такие слова, но может так и не услышать их при своей жизни.
Приблизился день защиты. С помощью друзей я завершал последние приготовления. А хлопоты были немалые.
Нужно было встретить и устроить в гостиницы многих иногородних (в те времена людей "с улицы" встречало в гостинице разборчивое "мест нет"), позаботиться об обратных билетах и такси. Опять же эта секретность. Требовалось заранее заготовить, отпечатать и утвердить список присутствующих на защите. А сообщения о прибытии до последнего момента менялись. Секретная бумага не может содержать никаких поправок (это будет похоже на шпионские происки с целью разузнать секреты Советского Союза). А не включишь фамилию в список, этого человека и в институт не впустят. Придётся уважаемому учёному пытаться проскочить мимо охранника под видом студента.
Какова же была расстановка сил перед сражением?
Центральную позицию занимал, конечно, Учёный совет. Ожидалось участие 16-ти членов под председательством проф. В.В. Хрущёва, плюс трое учёных, вводимых в Совет для оценки работы по второй специальности. В конечном итоге их тайное голосование определит результат. Положительное решение требует 2/3 голосов. 16+1+3=20. Отсюда 14 голосов должно быть "за" и не более 6-ти против.
Разумеется, нормальные соискатели начинают борьбу за признание своей диссертации с того, что заранее знакомятся с членами совета и пытаются, по-способностям, расположить их к себе. С трудом мне удалось взглянуть на этот законспирированный список членов Совета. Большинство фамилий были мне совершенно не знакомы.
Среди всех была одна "подозрительная" фамилия и такие выпукло еврейские имя и отчество. Первый визит без особой подготовки был к нему. Этот зав одной из радиокафедр и внешне оказался таким типичным "еврейчиком". Мой дипломатичный разговор с ним длился... минуту. Услышав мою фамилию, он сразу сообщил, что совсем не еврей, а караим. Я задумался, что бы это означало, а он быстренько смылся. Много позднее я узнал, что его принципиальное отличие от меня заключалось в том, что он признаёт только письменную Тору, а я... тогда понятия не имел, что это такое - "Тора". Может, потому он и дослужился до такой высокой должности, что при любом удобном (и неудобном) случае разъяснял своё родовое отличие от тех, кого считали чистокровными евреями. Конечно, не знаю, как он в решающий момент проголосовал. Был ли его голос среди "против" или набрался мужества и, убедившись, что никто не подглядывает, поставил в бюллетене чёрточку "за".
Должен признаться, что и я в своём русском окружении был совершенно лишён пресловутой еврейской солидарности. Я искренне удивлялся студентам, убежавшим из антисемитской, по их словам, Украины в нейтральный город, которым слыло наше Иваново. Они, наверное, с надеждой взирали на преподавателя-еврея, считая, что уж он-то поставит нужную оценку. Но я был космополитически справедлив и ставил им двойки так же неумолимо, как и всем, кто не знал необходимого. Просто я свято полагал, что без моего предмета инженер обойтись не сможет и, проявив слабость, обреку его в будущей работе на крупные просчёты, а заводы - на аварии. Только впоследствии, благодаря "учителям", пинавшим меня за 5-й пункт, начал задумываться над этим вопросом и понял, что студенты-евреи заранее находились в неравном с другими положении, и как раз справедливость требовала компенсации. Но, к сожалению, пока доходило - мой поезд ушёл.
С профессором Виталием Васильевичем Хрущёвым у меня оказалось много общих тем, поскольку он сам был специалистом по моторам и приводам. Он с интересом слушал о моих достижениях и, вроде, одобрял их. Так что на его очень важную поддержку я рассчитывал. Обычно председатель Совета задаёт тон на защите, направляя споры в русло вежливой и доброжелательной дискуссии.
На этом и закончилась моя подготовка Совета. Конечно, надеялся, что авторитет Орурка и особенно Бесекерского, определенно поддерживавших меня, поможет остальным членам Совета не сомневаться в ценности работы и надёжности соискателя.
Отдельно стояли трое вводимых по второй специальности членов Совета. Это только так говорится - "пригласить, ввести". Было очень непросто уговорить известных в этой области учёных согласиться на хлопотные обязанности. А после всего ещё выяснялось, что у этого профессора просрочен допуск, а с другим давно не дружит председатель.
Самые хорошие отношения у меня были с зав. кафедрой электротехники из ЛИТМО профессором Глазенко. В какой-то момент прямо залпом вышли под этим именем статьи на животрепещущую тему в главных журналах. Появились книги, которые раскупали и читали. Имя Глазенко зазвучало на всех собраниях приводчиков. Как же было удивлено высокое научное сообщество, когда увидело симпатичную средних лет женщину с вдохновенным лицом и летящей походкой. Татьяна Анатольевна охотно взялась за суетное дело организации всяких конференций и совещаний. Побывав несколько раз у неё на кафедре, я понял, что она здесь не начальник, а заботливая мамаша для молодых аспирантов, которые так к ней и относились. Она оказалась человеком удивительно раскрепощённым, свободным от предрассудков. Она помогала всем, думаю, десяткам и сотням своих и чужих учеников. Мне посчастливилось оказаться среди них. Она, не колеблясь, согласилась участвовать в моей защите, и в её оценке я не сомневался.
Милая, Татьяна Анатольевна! Привет вам в Санкт-Петербург белых ночей из далёкого Израиля.
Жизнь неумолима ко всем. Позвонил в Ленинград, мне ответил чужой голос и удивился, что я не знаю о её уже давней кончине. Остаётся только постараться утишить скорбь и поклониться светлой памяти замечательной женщины.
Согласился войти в Совет и профессор Сабинин. Он был из первейших приводчиков. Его учебник был главной книгой, вписавшей в тысячи голов порядок и содержание нашей специальности. Эта книга поистрепалась за полсотни лет, но и сегодня она со мной и Юрий Алексеевич надёжно приходит на помощь во всех спорных случаях. Высокий и красивый, улыбчивый и по-ленинградски интеллигентный, Сабинин выделялся на всех конференциях.
Я много раз бывал у него и мог сказать, что хорошо с ним знаком. Любовью Сабинина была как раз точность привода, и он всегда виделся мне идеальным оппонентом. Однако в этот раз, когда я пил чай у него на Моховой в тесной профессорской квартире, он неожиданно отказался. Я был поражён, мои аргументы, что он лучше всех представляет себе мою работу во всём её развитии - не помогли. "Сердце после двух инфарктов требует снижения нагрузки, - оправдывался, как всегда, моложавый и бодрый Сабинин. - А вот в Совете готов поучаствовать". Он действительно выступал в Совете, но как-то вяло. Я ожидал, что его оценка будет более содержательной. Возможно, мой распрекрасный привод совсем не казался ему таким? А, может, действительно он был болен.
Третьего специалиста никак найти не удавалось. А время поджимало. Пришлось обратиться к С.А. Ковчину, зав. кафедрой из Ленинградского политехнического института - ещё одного престижного крупнейшего комбината по производству инженеров. С ним отношения были сложными, и я избегал его участия в моих делах.
Придётся подробнее рассказать об этой истории.
Лет за восемь до описываемых событий Ковчин круто сменил свою научную ориентацию от автоматизации крупно-рогатых скотоферм на точный электропривод. Он сумел утвердиться на кафедре, которая давно занималась приводами точных механизмов. Это мне было известно по статьям в журналах. Я бывал раньше на этой кафедре. Был знаком с сотрудниками, молодыми и приятными ребятами, которые с энтузиазмом занимались приводом прецизионных машин, а меня встречали с почтением, к которому не мог привыкнуть.
В эту молодую симпатичную среду вошёл новый человек, который объявил себя большим теоретиком и созидателем точных приводов. Для закрепления этой позиции ему нужна была докторская степень. Мне попал в руки автореферат его диссертации. Главным своим достижением он представил классификацию приводов по проценту их точности. Наука любит классификации. Это вносит порядок в неразбериху фактов. Но, чтобы их расставить по порядку, надо найти тот устойчивый признак, который присутствует во всех этих фактах. Так Карл Линней с 18-го века вошёл во все энциклопедии, как великий систематизатор растений и животных. Однако в приводы Ковчин никакого порядка внести не смог. Процент точности - штука слишком субъективная и неопределенная. Это ясно каждому инженеру. Процент точности привода определяется многими причинами. И самое досадное - в системах высокого качества он в большей степени зависит вовсе и не от привода, а той машины, к которой мы пристраиваем привод. А машине не закажешь, как себя вести, это её личное дело. По следам его работы, напротив, могли возникнуть споры изобретателей. Один объявит свой привод самым точным, другой - ещё более точным. Но и споров не было. Просто никто не обратил внимания на столь несерьёзное предложение.
Словом, главный научный результат Ковчина был полной фикцией, а его некоторая теория удивительно опиралась на уравнения из моей статьи, но в других обозначениях. При этом не было никаких ссылок на источник, который, видимо, ему понравился. Ковчин быстро вошёл в научные круги, оказался держащимся за руль разных конференций. Ситуация на кафедре в корне изменилась, новый зав правил железной рукой, перекрывая пути молодым
Итак, выбора не было, я обратился к Ковчину. Разумеется, в разговоре с ним я не вступал ни в какую полемику, слишком разными были наши "весовые категории". Сказал только, что мы работаем в близких областях и логично, чтобы он принял участие в обсуждении моей работы. Прошу, мол, вашего согласия войти в Совет. Поинтересовавшись составом участников, он согласился.
Далее, важные позиции занимали официальные оппоненты. Одним из них согласился быть профессор Орурк. Двое других приезжали из Москвы: Лауреат госпремии В.Н. Бродовский и Заслуженный деятель науки В.С. Медведев. Об этих учёных, сохранивших ко мне прежнее расположение со времён "битвы за Москву", я уже писал выше.
Принято приглашать на защиту учёных и инженеров, которые могли бы выступить и поддержать соискателя, учитывая, что те, которые будут его топить, найдутся сами собой. Здесь следовало обратить внимание, как на уровень взаимной симпатии, так и известность этих людей в данной области техники. Они должны были конкретно знать о каких-либо работах соискателя.
Прежде других я обратился к профессору Новоселову, который занимал странную должность зам. главного инженера важного НИИ в военном городе Коврове. Профессор сочетал редкие способности. Он дружил со сложной математикой, чувствовал технику, фантазировал в больших проектах, легко управлялся со многими подчиненными. Меня поразил открытый им способ экспресс-отдыха от бешеной непрерывной работы в короткие 30 минут обеденного перерыва. Он успевал посетить столовую, а затем сгонять пяток стремительных партий в шахматы, приводя сгрудившихся вокруг фанатов в состояние крайнего возбуждения. С кровожадным урчанием, молниеносно хватая с доски зазевавшихся коней и слонов, он со стуком швырял их в ящик, едкими шутками морально разлагал противника и через секунды облизывался на новую жертву. И вдруг по звонку дымящееся поле боя исчезало. В следующую минуту профессор-начальник, окруженный уцелевшими дотошными инженерами, уже решал проблему... как сделать, чтобы при движении танка по неровной местности его пушка не качалась, а точно смотрела во вражескую точку.
Борис Васильевич Новоселов был сердечным и искренним человеком. Конечно, не в слишком простом понимании этих качеств. Он активно поддерживал меня, но к моменту защиты, я чувствовал, его расположение как-то ослабло. Возможно, кто-то чего-то наговорил. А может быть, прошло слишком много лет нашего сотрудничества. Всё, что слишком, то плохо.
А может, я и сам был виноват. Даже явно благоволившая ко мне Глазенко иногда несколько настороженно вглядывалась и вслушивалась в мои речи, а как-то высказала неодобрение моей излишней самоуверенности и отрицанию успехов других новаторов.
Я пытался объяснить ей, что сама по себе моя идея - "привода без ошибки" - слишком неожиданна и даже нахальна. Многие сопротивляются, идею и её автора не принимают. Что и у меня всякий раз возникают сомнения и колебания, когда очередной эксперимент не удаётся, и наплывает ужас полного краха. Так случалось много раз в нашей лаборатории. Вдруг выявлялось, что той божественной точности вращения - совсем и нет. В отчаянии, собирая последние крупицы веры, вопреки уже сочувственным взглядам аспирантов, вникал я в условия проведения опыта. И каждый раз находилась ошибка в понимании причин наблюдаемого явления. Идея вновь взлетала на свой олимп. Только моя "самоуверенность", а вернее, преданность раз открывшемуся чуду, всякий раз спасала его от исчезновения. Я был постоянно заряжен на борьбу с сомневающимся, тем более, что часто сталкивался и с иными "причинами" этих противодействий. Может быть, даже хороших и доброжелательных людей задевала такая моя "однобокость", отрицание других попыток сделать точный привод. Наверное, это звучало неумеренным восхвалением своего пути. Но ведь это на самом деле было так! Согласиться: "да, конечно, есть и другие способы, моя идея - это просто одна из попыток..." - значило предать самого себя и ту истину, что доверило мне Провидение.
Разумеется, я рассчитывал, что приедет мой первый руководитель Скурихин. Он был тогда зам. директора знаменитого Института Кибернетики в Киеве, академиком УССР. Но Владимир Ильич ответил, что уже давно не работает в приводе, никто его здесь не знает. Да, и неважно себя чувствует. Мне обидно было услышать его отказ. Он был моим любимым учителем в институте. И много больше, чем учителем. Хотелось, чтобы кто-то близкий участвовал в предстоящем сражении. Нужен был ещё заключительный аккорд его участия в моей судьбе!
Наверное, так взрослые дети не удовлетворяются всей прежней ролью родителей в их жизни и требуют чего-то ещё.
Ещё одним из приглашенных был Сергей Васильевич Коротков, профессор из Ленинградского ВНИИЭМ, лауреат Госпремии. Небольшого роста крепыш он появлялся на всех научных собраниях, со всеми был знаком. Я несколько раз обращались к нему с просьбой выступить оппонентом по кандидатским моих аспирантов. Он легко соглашался на эту нудную работу, правда, по-умному тратил на неё минимальное время. Он свободно выслушивал мои рассуждения о необычайной точности, а когда я с гордостью подчёркивал, что мы научились вводить загадочную в те времена 2-ую степень астатизма - не удивлялся и замечал: "А мы вводим 4-ую".
Пригласил я и молодого профессора из другого филиала ВНИИЭМ Игоря Евгеньевича Овчинникова. По определенной причине, о которой ниже расскажу, это совсем не входило в мои планы. Но знакомые, которые работали с ним, сообщили, что их шеф, очень дельный человек и почтительно обо мне отзывается.
Так вот эта история, как говорится, без утайки.
Иногда я просматривал технические журналы. Мой читатель, вы удивлёны? Профессор, пусть и будущий, ему и не представлялся отдельно от груды книг и журналов, которые он сквозь очки прорабатывает! Но должен с интересующимися поделиться ещё одним своим важным открытием: на определенном уровне знаний и умений пора сделать выбор - или ты читаешь, копаешься и удивляешься чужим достижениям, или достигаешь своих. Ну, ясно, что в меру. Так вот, в сборнике ВНИИЭМ я обратил внимание на статью Овчинникова, где предлагался оригинальный метод управления новым типом мотора. Вообще-то, весь раздел был о внутренностях мотора, но известно, что специалистов-машинистов давно мучает желание заниматься смежной специальностью - управлением этими моторами. Наверное, потому, что в науке о самих моторах всё существенное уже сделано, а углубление в проблемы весьма нелегки.
В той статье автор изложил и переписал своими буквами мою математику. Правда, в этой, первой статье мелькнула ссылка на мою публикацию. Однако во множестве последующих статей уже никаких намёков на того, кто придумал такой удачный способ управления - не содержалось. Это было в то время, когда я бродил дикарём среди успевающих людей. Случайно попалось на глаза объявление о защите докторской диссертации Овчинниковым.
И вот я сижу среди нескольких десятков зрителей в заднем ряду небольшого зала. В середине, как оркестранты, расположились члены совет. А в самом центре перед развешанными плакатами с указкой в руках расхаживает защищающийся. Разглядываю плакаты - чертежи мотора, схемы обмоток... А вот и управление! Узнаю собственные формулы в новых нарядах, знакомые диаграммы. Пожалуй, процентов 40 всех иллюстраций посвящено управлению. Закончился доклад. Выступающие вскользь отмечают заслуги соискателя в развитии этого типа моторов (вообще-то их изобрел полтораста лет назад "русский" профессор Мориц Герман Якоби, а теперь дорабатывают во всех странах). Все подчёркивают яркую новизну управления этим мотором. Надо же, как он ловко придумал! Никто - ни звука об истинном изобретателе. Соискателя эти восторги не смущают. Смотрю на всех и пытаюсь понять, а почему бы, собственно говоря, не сказать, что он воспользовался идеей такого-то и приспособил её к своему случаю? Это тоже было бы интересно. И честно.
Я сильно ёрзал на стуле. Надо бы выйти и поблагодарить за столь лестную оценку моего скромного открытия. Но это будет скандал. Я никогда ещё не приближался к такой инициативе. Конечно, когда лез качать права в НКВД..., но здесь совсем другое. Нарушу всеобщую гармонию похвал. Сколько людей огорчатся... Не решился. Процедура заканчивается, проголосовали за нового доктора, подходят, улыбаются, поздравляют. Ушёл, промолчав, словно оплёванный.
А вот теперь он придёт на мою выстраданную защиту. Согласился сразу.
Легко принял приглашение один из деятелей крупного ленинградского п/я "Позитрон" Прозоров. На разных конференциях этот высокий, гибкий, всегда красиво одетый человек с горделиво пристроенной маленькой изящной головой был постоянно оживлён, улыбчив и казалось, что все вокруг - его старые друзья. Я смотрел на него и завидовал - вот бы поменять всю свою тяжелую угрюмость на хотя бы долю такой легкой общительности. Он всегда и со мной охотно разговаривал, обещал всякие содействия и сотрудничество. После визита я уходил с хорошим настроением и ожиданием результатов.
Ещё в команду моей поддержки входила группа инженеров ивановского завода "Точприбор". Её привёз из родного города Владимир Сергеевич Взоров, приятный интеллигентный нач. отдела, всегда спокойный и выдержанный. Это сочетанием качеств не было типичным для работника промышленности. Не так просто было всегда "давать план". В те времена везде процветала "штурмовщина" - особая система производства, изобретённая в СССР. В начале месяца рабочие слонялись по цеху, томясь бездельем, а в последние несколько дней месяца или квартала с воспаленными от бессонницы глазами демонстрировали "трудовой героизм", "патриотизм" и т.п. Вокруг них бились инженеры и начальство. К 31-му числу в сборочном цехе выстраивалась шеренга готовых машин. Рабочие получали премии (иногда на фабриках натурой) и счастливые шли спать.
Вот начальник Взорова, мой хороший и давний знакомый Владимир Сергеевич Голубков, когда вместе работали в СКБ КОО, был весёлым и едким шутником, но после нескольких лет начальствования на Точприборе стал громко матерящимся партийным и производственным деятелем. Мне случалось видеть, когда он приходил в отдел и, взорвавшись из-за какого-то упущения, громко разносил всех и вся, используя всякую лексику. Инженеры стояли, потупив головы, руки по швам. Терпеливо пережидали, когда начальство разрядится и снова станет Володей Голубковым, которого все любили и уважали. Мне доводилось слышать, когда он, плохо сдерживая гнев, произносил в телефон более крепкие слова, чем те, к которым на том конце провода привыкли. Опустив трубку, он с сердцем говорил: "Ух, эти партийные засранцы!". В те годы это было чревато... Ко мне Голубков всегда относился заботливо и тепло. Он поверил в мои приводы, и смело ввёл их в самые дорогие и сложные машины.
Почти все инженеры из группы Взорова были, так сказать, моими учениками, и на обычном дневном или на вечернем факультете побывали моими студентами. Мне кажется, что вечерникам я нравился больше. С взрослыми работающими людьми мне легче давался контакт, и тогда лучше шла лекция. Нередко возникала некая чуткая "химия" со слушателями. Тогда моя речь так гладко озвучивала рождавшиеся в голове примеры удивительного сходства между тем, что происходит в моторах и живом организме, в системе привода и сообществе людей. В аудитории абсолютная тишина, на меня смотрят десятки глаз, расширенные интересом и удивлением. После такой лекции можно было выжимать рубаху, но счастливое удовлетворение провожало до самого дома. Похоже, более чем удачливым изобретателем и терпеливым исследователем, я задуман был Создателем - на роль учителя.
Я мог надеяться, что эти ребята проявят теперь желание помочь своему учителю. Тем более что они сами участвовали в наших совместных работах. Их результатом были красивые испытательные машины, которые "брали в руки" фигурки из металла, тянули, сжимали и скручивали их, определяя скрытую способность выдержать потом тяжелые нагрузки.
Всегда волнуешься, когда приближается событие, исход которого может исполнить мечту, а может и закрыть последнюю надежду. Но уже помимо твоей воли поток времени выносит действие к давно назначенному дню и часу.
Итак, 18 июня 1985 года я вошёл в круглый зал ЛИАП, где были заблаговременно развешаны мои много повидавшие плакаты. Слева разместились члены Совета. Справа, приглашенные по списку. Среди них и группка с Поповым в центре. Была мысль, воспользоваться тем, что список приглашенных велик, и вытолкнуть этих за черту, но председатель Хрущёв не посоветовал таким способом облегчить моё самочувствие: "Ещё напишет кляузу в ВАК, а так пусть высказывается и доказывает публично".
Снова я доложил о своих приводах. Рассказал словами и указал на плакаты, усердно подтверждавшие их замечательные свойства. Фотографии разных машин в сборочных цехах заводов доказывали, что с фантазиями автора согласились многие серьёзные люди. Эти машины уже жили своей отдельной жизнью во многих городах страны и за рубежами её. Слушатели спокойно взирали на докладчика и его картины.
Доклад окончен, с разных сторон стали задавать вопросы. Отвечал. Азартно с наскоком спрашивал Ковчин. Самообладание мне не изменяло, хотя ситуация "укравший - потерпевший" затрудняла сохранение корректности. А так хотелось, наконец, при всех высказать наболевшее. Но слишком долго шёл я к этому спектаклю, чтобы позволить себе отклониться от роли.
Вот поднялся и Попов со своими козырями, но они уже все были известны. Спокойно показал я ошибочность его обвинений по технике, а политических заявлений он допустить не решился. Его компания сначала пыталась что-то выкрикивать, один из них поднялся и задал невнятный вопрос, но, вскоре почувствовав неодобрение всего собрания, они смолкли. Скис и больше не возникал их лидер. Затем огласили свои отзывы оппоненты - обычная процедура. Серьёзных замечаний не было. Председатель предложил мне отвечать на все сразу. Мои ответы восприняли без возражений.
Следом по ритуалу призвали желающих выступить. Вышел Ковчин. Он сразу заявил:
- В основе работы соискателя лежит то, что я уже сделал в своей диссертации.
По бюрократическому счёту он был прав. Пока я пробивал дорогу с помощью КПСС, он успел выскочить вперёд со своей защитой (чужих открытий). Статьи и книга, безусловно, доказывали мой приоритет, но не пускаться же в спор о первенстве... Даже сидевшие здесь Глазенко и Сабинин, наверняка участвовавшие в его защите и по незнанию и доверию одобрившие его "вклад", оказались бы в роли соучастников нечистоплотной операции. В конце Ковчин поговорил и о кое-каких заслугах соискателя. Интересно, что во время всех похвальных выступлений общество молчало или дремало, а, услышав критику, оживилось.
Хорошо выступил Овчинников. Он отмёл все нападки на мою работу. К его деловому уверенному тону, видно было, - прислушивались. Хвалила соискателя Глазенко. Одобрительно говорил о нём Сабинин. "От промышленности" с подъёмом выступил Взоров и другие, все отмечали заслуги работника и его работы.
Наконец, председатель предложил закончить обсуждение и приступить к голосованию. Кстати, сам Хрущёв вёл заседание, соблюдая полную нейтральность к происходящему. Обычно председатель активно склоняет собрание к определенному мнению в пользу соискателя. Ведь если человек и его диссертация не нравятся их просто не берут к защите. Хрущёв определенно мне не помогал. Но и не мешал.
Позвали всех в зал, где колдовала счётная комиссия. Председатель объявил результаты: 16 - за, 4 - против.
Ко мне пошли с улыбками члены Совета, пожимали руку, поздравляли. Хрущёв сказал, что голоса "против" не должны меня огорчать, это для ВАКа - лучший вариант, показывающий трудную победу в ходе научной борьбы.
Теперь требовалось умело пригласить людей в ресторан, но почти все быстро и решительно отвертелись. Мне разъясняли потихоньку, что теперь ВАК очень следит за такими мероприятиями. Они, безусловно, указывают, что члены Высокого Совета, все эти профессоры и лауреаты, собрались не для ответственного дела - оценки нового кандидата в верхний эшелон науки, а именно, чтобы выпить и закусить на дармовщину.
В результате отважными оказались только приехавшие из Москвы оппоненты и несколько гостей. Со мной сидела и вся моя семья, ещё не привыкшая к тому, что папа превращается из хронического неудачника в кого-то.
Напряжение, под которым я жил столько часов, дней и лет, - вдруг отключилось. Недавнему соискателю теперь была необходима инъекция успокаивающего и общество друзей.
Конечно, впереди ещё была процедура утверждения, которая очень даже могла всё сломать. И уже необратимо. Но моя главная цель и, скорее, миссия состояла в официальном открытом научном подтверждении нового направления в электроприводе. Это и произошло в тот день. Были мелкие издержки, но опубликованная книга теперь подкреплялась официальным фактом согласия ведущих учёных. И надо сказать, что во все последующие годы никто не пытался оспорить мой приоритет в точных приводах.
Я вернулся домой к обычной работе, принял предварительные поздравления - все понимали, что ещё не всё позади. Только мне уже ничего не надо было делать. Я отдыхал. Странно только - чувство выполненного долга скоро улетучилось. Установились ожидание, надежда и тревога.
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-48/orurkigorxalesandrowich3.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-48/besekerskijwiktorantonowich.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-48/glazenkotatxjanaanatolxewna.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-48/sabininjurijalekseewich.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-48/nowoselowboriswasilxewich.jpg)