Да, именно так, таков был обычай. Чтобы сама собой сработала эта система, человек мог и не разбираться в автоматике. Если в чьих-то руках возникал диплом доктора наук, достаточно было минимальной педагогической практики, т.е. где-нибудь кого-нибудь чему-нибудь немного учить, и такого преподавателя быстро производили в профессоры.
В принципе, профессором мог стать и кандидат. В нашем институте таких было несколько. Для этого требовался некоторый стаж, хотя бы формальное чтение лекций, несколько "методических пособий", т.е. разжеванных для понимания самым ленивым студентом кусков учебника. Это мог написать каждый, ибо печатались без конкурса или сопротивления редакций и рецензентов. Ну, и... чуть не забыл главное - гармоничные, а лучше "тёплые" отношения с администрацией и "партай-геноссе", как с чьей-то легкой руки, на немецко-фашистский манер, называли между собой секретаря парткома. Обычно жаждущий такого приятного и денежного звания сам прежде выбивался на партийную или административную должность. А уж если он этого не сумел, то должен был обладать незаурядным талантом, лизать задницы тех, кто сумел.
А вот человек с дипломом доктора ничего такого знать был не обязан. Его чисто формально избирали сначала и.о. профессора, а через год документы направлялись в Министерство. И там утверждали. На этом пути в нашем вузе, где профессоров катастрофически не хватало, сбоев не бывало. В вестибюле института не успевал отцвести большой плакат с портретом человека в галстуке - нового доктора наук, как уже вывешивали следующий с тем же портретом и приказом из Москвы - присвоить ему "профессора".
Дело в том, что когда-то советская власть неосторожно ввела разумную шкалу успешности работы начальства в институте. Одной из важнейших оценок весомости вуза сделали наличие в нём аспирантуры, т.е. права готовить собственные кадры, способные преподавать студентам. Для приглашенных учёных требовались квартиры и прочие стимулы. Да и кто же из устроенных и талантливых снимется из столицы? Только слабаки или провинившиеся. А тут - вот тебе свой, готовенький. Но для руководства аспирантами нужен доктор наук, профессор. Слава института состояла не только в количестве зданий, но и в том, сколько в нём профессоров. Пусть и со странными фамилиями. Это привлекало студентов, рос вступительный конкурс. Всё это позволяло и городскому партийному начальству "ставить вопрос" в Москве о пожертвовании городу денег на больницу или даже стадион и театр.
Кстати, именно звание профессора поднимало преподавателю зарплату до 450 или 500 рублей в месяц, что тогда считалось завидной оплатой. Столько получал директор порядочного завода. Для тех людей, которые в директоры не годились, а зарплату хотели, был единственный путь - пробиваться в учёные. Ведь никаких легальных бизнесов в советской природе и близко не существовало. А до нелегальных в нашем городе не догадывались.
После года спокойной работы и.о., уже утратив во многом условный рефлекс борьбы, я пошёл продвигать бумажки, чтобы послали их в Москву. Требовалось, чтобы обращение утвердил "треугольник" - профком, партком, ректор.
Профсоюзы, как заучено было всеми наизусть, являлись "школой коммунизма". Как это понимать - никто не знал. Судя по её действиям, это означало приучение масс к сознанию, что боссы каждое лето направляются в бесплатные поездки на дорогие курорты. А также - защиту трудящихся от администрации, если она против этого не возражает. Как бы там ни было - бумажку мне в профкоме легко подписали.
Насчёт ректора я был спокоен. В то время эту должность занял мой недавний ученик Нуждин В.Н., фактически аспирант, которому я подарил готовую проверенную и продвинутую идею модной тогда автоматизации проектирования . Он оказался чрезвычайно способным продуктом своего времени. Из меня взял идею, от зав. кафедрой - официальное прикрытие. Пока это ему было нужно, он всем рассказывал, какой Трахтенберг талантливый, а Быстрову приносил огромные букеты сирени. Получив кандидатскую степень, он на заседаниях кафедры стал вызывающе резко разоблачать уже бесполезного Быстрова. Тот только поёживался и не знал куда деться, а чересчур честный Трахтенберг вскакивал с места и нарушал молчание маститых коллег и молодых учёных гневными замечаниями о бестактности недавнего аспиранта.
С помощью своей власти и пронырливости молодой ректор мгновенно организовал большую группу самых способных ребят, оставив их при институте. С таким войском он, сильно раздув мою идею, быстро что-то сочинил и получил докторскую степень. Вскоре он отодвинул хотевшего вернуться в институт из Москвы бывшего ректора, а другому претенденту - он, маленький и вёрткий, сумел, по слухам, сказать что-то такое, после чего тот, массивный и грозный, сразу отправился в мир иной.
Почему это я так упорно подчёркиваю - "мой ученик, мою идею..."? Когда после тяжёлой болезни, на месяц приковавшей меня к постели, я в последний раз перед отъездом в Израиль дошагал до института, чтобы попросить его дать мне копию дискеты с программой, сделанной из опять-таки моей идеи - он засуетился, сказал, что передаст её через секретаршу. Саша Ширяев по моей просьбе подошёл к секретарше. Она протянула ему вещицу. Но из ректорского кабинета внезапно протянулась рука и выхватила дискету.
А я рассчитывал на эту программу, чтобы в крайнем случае заработать на хлеб.
Не беспокойтесь, господин бывший ученик, всё обошлось, я уцелел и выплыл.
Моя рука пишет эти строки, но ум не пылает ненавистью или мщением. Кому-то рассказанное здесь будет неприятно, но это правда, и она выше того, чтобы её скрывали.
К сожалению, Россия переполнена настоем преступлений. Пока она выбрала путь - научиться плыть в этой жиже. Смотрите, Германия, разгромленная и униженная, нашла в себе силы к покаянию, отбросила девиз "Германия превыше всех!", потомки совершивших преступления платят свои деньги пострадавшим. И страна поднялась. Что бы началось сегодня в России, если бы кто-то предложил выплачивать компенсации загубленным, ограбленным? А ведь живут люди в чужих квартирах, вкушают плоды труда изгнанных. И природа противится такому выверту. Сочинил когда-то Гоголь: "Русь, словно тройка, куда несешься ты? Чудным звоном заливается колокольчик ...". Но он не угадал. Давно нет никаких троек и колокольчиков. На поверхности - зло, под нею - пьянь. И мания величия. Придёт ли время, когда очнувшаяся совесть моей первой родины побудит её к действию?
Но вернёмся в нашу историю. Оставался партком, с освобожденным, т.е. не нашим, а присланным из партийных верхов, секретарём. Между прочим, с ним у меня были вполне нормальные отношения. Меня вызвали на заседание парткома института.
Я шёл туда не на бой и без тени тревоги. Напротив - с приятным чувством удовлетворения. Вот представился случай мне, беспартийному, выполнившему, несмотря на все препятствия, взятые когда-то обязательства по защите, лично встретиться со всем управлением института. В него включили себя ректор, проректоры по науке и учёбе (знакомые ещё по учебной скамье), секретарь парткома и его члены, выбранные, так сказать, из всего коллектива института в 6000 человек.
В небольшой узкой комнате за длинным столом сидели все эти люди. Несколько лиц по-человечески приветливо были обращены к вошедшему, многие, заслонившись очками, углубились в лежавшую перед ними бумагу, немало совсем молодых и незнакомых азартно взирали на меня. Один из партактивистов зачитал какую-то бумагу, из которой следовало, что этот Трахтенберг, хотя и что-то там сделал, но слабо участвовал в "общественной жизни", мало написал учебных пособий и следует повременить с его представлением к званию профессора.
Они все сидели - а я перед ними стоял.
Я никогда в "партиях не состоял", не был искушён в их партийных правилах и привычках. Но слышал, что на подобных спектаклях вызванный "на ковёр" подвергается активной критике, в ответ на которую он бьёт себя в грудь, плачет покаянными слезами, извиняется и клянётся, что больше так делать не будет. Искреннее раскаяние перед партией охотно принимается. Даже, если человек на самом деле провинился, вплоть до уголовного преступления, партийное заседание может упрятать его от суда. Да, на нашей кафедре был такой парторг, который оформлял в качестве работников подставных лиц, получал с них живые деньги и присваивал. И попался. Ну, записали ему что-то в "личное дело", сняли и избрали в партком института.
Мне всё это было глубоко противно. Я прошёл свой путь не по наторенной ими тропе подхалимства, проталкивания всеми средствами пустых наукообразных "трудов", популярного "магазина": ты мне - я тебе. В таком "обмене" в ход шли разные товары, от мелочей до изготовления диссертаций для отпрысков власть имущих. Например, один зав. кафедрой сумел принять к себе в аспирантуру сына секретаря Обкома. После этого уважение к нему в глазах многих деятелей сменилось искренним восхищением.
Назначенный ведущим обратился ко мне.
- Вот выясняется, что вы мало занимались учебно-воспитательной работой?
- Результаты моих учебных и воспитательных действий можно проследить на моих бывших дипломниках. Все они нормально работают на многих предприятиях, в том числе и здесь в Иванове. Ни от кого не слышал жалоб на недостатки в их знаниях и плохое воспитание.
- Но ведь вы, в самом деле, в основном занимались своей научной работой, а для студентов написали мало учебных пособий, - взял на себя инициативу Нуждин.
Этот укол был уже ядовитым.
- Для своих предметов я написал необходимые пособия. На большее у меня не было времени. Ведь выполняя задание института по защите докторской, мне пришлось преодолевать незаконные действия разных инстанций. Мои статьи, изобретения и диссертация были готовы 10 лет назад, но мне пришлось потратить ещё много времени и сил, чтобы добиться права на защиту. Институт мне в этом не помог.
- Вы уходите от вопроса. Все ваши пособия можно написать за пару вечеров, - продолжил Нуждин.
Это была для всех очевидная грубость и ложь, хорошо рассчитанная на то, чтобы оглушить жертву перед зажариванием. Может, молодому руководителю требовалось показать свою "принципиальность и смелость"? Вот смотрите, не берёт под защиту человека со своей бывшей кафедры, во как врезал! Нет, причина иная.
Боже, создавая человека, Ты, признайся, всё же поспешил:
С левой стороны пристроил сердце,
С правой орган-совесть - не вложил!
А тогда, к чему бы суетиться -
Только орган-совесть замутится,
Крови ток грозил остановиться.
И совсем избавился от сора
Род людской бы на путях отбора.
И без всяких клятв и конституций
Не было б ни войн, ни революций.
Конечно, я мог внести сумятицу в эту компанию, упомянув о содействии первого секретаря Обкома моей работе. Вот бы они закрутились. Но для меня это было чем-то личным, и запретным.
- В таком тоне я не могу вести разговор.
- Смотрите, как он себя ведёт! - взвизгнул один из молодых членов. За столом зашевелились ещё несколько.
- Вообще-то я беспартийный и мог бы не приходить на эту самодеятельность!
Ведущим стало ясно, что воспитательный номер не получается, скорее наоборот, и меня выставили наружу, объявив, что партком переходит к закрытому заседанию.
Вскоре из "утечки информации", я узнал, что партийная вершина "треугольника" вынесла по моему поводу отрицательную рекомендацию. Однако далее вступала в силу на удивление демократическая процедура - тайное голосование Учёного совета института. Кстати, в институте было всего пять или шесть докторов наук, но д.т.н. Трахтенберг, в отличие от остальных, в составе этого "мозгового центра" - не значился. Как бы там ни было, из 60-ти членов совета около 15-ти проголосовали против, а остальные, ничем не рискуя, а может, втайне и радуясь возможности кое-кому насолить, оказались - "за". А почему бы и нет! Когда я обращался на другие кафедры, все от заведующих до рядовых встречали меня очень дружественно. Также доброжелательно и уважительно относились ко мне работники бухгалтерии, администрации НИСа и даже спецчасти.
Короче говоря, мои бумаги поехали в Москву.
И вот у меня в руках последний документ из этой главы жизни. Стандартные "корочки", в которых висит на шнурочке симпатичный бледно-зелёный листочек - "Аттестат профессора", где традиционно каллиграфически, с секретными завитушками, записано и пропечатано разными шрифтами, что мне "Решением Министерства высшего и среднего специального образования СССР 29 сентября 1987 г. присвоено учёное звание профессора по кафедре электропривода" и ниже собственноручные подписи министра и учёного секретаря.
Полученная мной бумага, наконец, с опозданием на полгода, подняла мою зарплату до цифры 450 и разрешила получать по хоздоговорам ещё 300. Это уже были деньги, которые превышали текущие потребности. Положение моё в институте не изменилось, но сам я почувствовал себя вполне уверенно. К коллективу было принято обращаться так: "Товарищи профессора и преподаватели...". Так вот я оказался в числе этих 5-6-ти, ради которых размыкали общую массу из 400 преподающих.
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-50/romandiplomydtniprof.jpg)