Месяца через три я всерьёз забеспокоился относительно работы. На моё самоуверенное письмо министру обороны пришло приглашение явится в Тель-Авив на улицу Каплан. За проходной меня принял вежливый мальчик в штатском. Он поинтересовался, какие ракеты и самолёты летают с моими приводами. Когда он понял, что военных секретов у меня нет, а лишь технические - его интерес погас. Он стал говорить, что в Израиле, в отличие от СССР, нет военных институтов и заводов, а всё делают обычные фирмы по заказам. Я был озадачен. (Кстати, это, конечно, было не так. Мальчик меня обманывал. Позже я посетил несколько самых настоящих военных предприятий, но с улыбчивыми охранниками). Я просил его помочь мне войти в такие фирмы, он вяло что-то промямлил.
Никто за 14 прошедших лет ни разу ко мне по своей инициативе не обратился. Местные люди мне пояснили, что советских специалистов в военные дела впускают только через несколько лет проживания в стране. Время и жизнь показали, что это не было главным. Позднее понял причины. Нас было слишком много. И ещё, быть может, основное - никто не хочет работать над вашей идеей, у каждого имеется своя. Есть у тебя деньги - открой собственное дело. Нет? Ну знаете, профессор, 60 лет, везде работал и изобретал - и не имеет денег? Странно.
Глаза видели одно, а разум уверял, что мой простой - недоразумение. Через разных доброхотов удалось договориться о деловой встрече на крупном и славном предприятии, которое будто специально для меня располагалось рядом в Реховоте. Оно называлось "Эль-Оп", что значит на всех языках - электрооптика. Замечательно! Одно из самых сильных внедрений моего привода, как раз, сидело в летающих оптических аппаратах ночного видения. Наконец-то я смогу вразумить местную промышленность и открою глаза инженерам на правильное раскручивание их оптик.
Меня встретили, провели через гораздо более слабые, чем привык, проходные, не обратили внимания даже на папку с бумагами. В относительно небольшом зале собралось человек 15 инженеров и среднего калибра начальников. С воодушевлением я принялся чертить на доске, показывать слайды и объяснять "на трёх языках" замечательные принципы создания точного вращения. Однако вскоре меня перебили вопросами, и началась оживлённая дискуссия между присутствующими.
Я замолчал, как опытный лектор, предоставляя аудитории израсходовать малый запас полученных сведений и почувствовать необходимость вернуться к докладчику. Не тут-то было. Споры разгорались с новой силой и уходили от темы в разные стороны. Много позже я понял, что здесь верховодит "ментальность". В переводе это означает, что даже одного, а тем более пятнадцать еврейских специалистов нельзя заставить более нескольких минут кряду слушать оракула. Из них против воли выпрыгивают вопросы, замечания, выступления, жесты, вскакивания, выбегания к доске и ещё что-то, чего я не усекал. Наконец, тот парень, что помогал мне переводом на иврит, предложил обществу изложить коротко и понятно предложения русского. Споры вскоре разгорелись с новой силой вокруг пары частных моих новинок.
Через час народ, раскрасневшийся и удовлетворённый, начал расходиться. Со мной остался только провожатый, чтобы помочь покинуть помещение. Мой намёк посмотреть производство не встретил поддержки. Всё закончилось, и через минуту я оказался снаружи. У меня не было и тени сомнений, что продолжение неизбежно. Но никто никогда больше обо всём этом не вспоминал. Словно я прочёл лекцию о межпланетных сообщениях, "вызвавшую большой интерес". Только никто в космос не собирался. А люди-то работали именно вокруг этих штук.
Я начал объезд университетов, предполагая найти в них себе применение. После советских вузов поражал их внешний вид. Например, Беер-Шевский университет. Вбетонированный в пустыню обширный оазис монументальных зданий, зелёных скверов и площадей, бесконечных стоянок для автомобилей многих тысяч студентов. Внутри тоже было прилично, чисто, никаких углов, завалов, облупившихся стен, грязных туалетов...
Меня принимали деканы, к более высокому начальству не решился идти, да, и уверен, что без соответствующей подготовки, т.е. чьих-то звонков, отзывов и рекомендаций это было совершенно бесполезно. Разговор со мной был вежливым, но заканчивался, когда я очень уж приставал, самым расплывчатым обещанием позвонить в неопределённом будущем. Я даже заговаривал не о профессорской работе, а просто преподавательской, готов был вести лабораторные занятия, но никто не хотел пробовать доктора в таком качестве. Да и не было никакого свободного штата.
Мне казалось, что я мог бы пригодиться, чтобы вводить рускоязычных студентов, которых уже много училось в университете, в такие тонкости и глубины теории управления, которые невозможно понять не на родном языке. Как наиболее правильно управлять механизмом? Как это научилась делать природа в нас самих? Всё это со временем, продумыванием и работой мне открывалось. Нельзя подготовить настоящего инженера без глубокого понимания этих принципов. Как, например, врачу-невропатологу недостаточно знать, где какой нерв проходит, чтобы ткнуть в него иголкой или стукнуть молоточком. Необходимо понимание связей с высшими отделами мозга.
Но мои предложения наталкивались на какую-то стену. В те годы в стране правила идея "плавильного котла". По этой концепции людей, приехавших со всего мира, нужно было погрузить в иврит и переплавить в израильтян. Это важнее профессиональных тонкостей. Может быть и так.
При встречах чувствовалось, что многих смущает моё профессорское звание, а, когда я с гордостью добавлял и о своей научной степени доктора технических наук, собеседник вообще начинал немного косить. Я уже упоминал о поздно открывшемся мне положении: на Западе есть только 1-ая степень - её получает недоучившийся студент университета, 2-ой - награждают благополучно закончившего вуз, и 3-ю добывает человек, делая "докторат", т.е., по-нашему - кандидатскую диссертацию. Существует ещё "постдокторат" с расплывчатыми правами. Поэтому все приехавшие в Израиль "кандидаты" смогли автоматически ставить перед своей фамилией слово "доктор". Вспоминая, что требовалось преодолеть в СССР еврею, чтобы стать доктором, легко понять счастье, свалившееся на армию кандидатов и их готовность напрочь забыть о ещё каких-то там ступенях. Естественно, что и человеку с докторской степенью невозможно было согласиться с нахальной уравниловкой: ведь в Союзе кандидаты были вроде офицеров, а доктора - генералов.
Впрочем, как осчастливленным "кандидатам", так и обиженным "докторам" не приходилось козырять своими званиями - никто не спешил взять олима на работу даже инженером или техником.
Обилие репатриантов столь высокой технической квалификации наводило местных людей на мысль, что там, в России у них просто хватило денег купить желаемый диплом. В этом убеждали их не только сплетни. Уже первые собеседования показывали, что российский доктор не может объясниться на английском, не умеет отправить факс, не знает, как подойти к компьютеру, а ведь это семечки для любого местного школьника. Может, в этом "русском" и есть какие-то знания, но как к ним прикоснуться? Всё, что составляло цель жизни наших еврейских мам и собственная борьба за высшее образование - оказывалось напрасной тратой времени и сил. Лучше бы получили специальность сварщика, для них всегда была работа. Между прочим, я подумывал о такой карьере. Ещё студентом тренировался в сварке, собираясь ехать на "великую стройку коммунизма" - Сталинградскую ГЭС. Поехать не поехал, но ровный красивый шов электродом положить - научился.
Была и ещё одна очень веская причина недоверчивого отношения к специалистам из России. Парадоксально, но страна, которая кичилась своим уважением к человеку труда и презрением к капиталистическим паразитам, готовила своих учёных к чисто умственной деятельности, всю "ручную" работу вокруг них должны были выполнять низкооплачиваемые лаборанты. Оказалось, что в капиталистическом мире учёный вовсе не нуждается в простых услугах совсем не мало оплачиваемого помощника, а сам может всё делать. Мне сильно повезло, что я умел работать своими руками.
Продолжая поиски работы, я посетил университеты в Иерусалиме и Тель-Авиве. После каждой такой встречи требовалось время, чтобы затянулись болезненные обидные царапины. Здорово повезло мне в Хайфе, в знаменитом Технионе. Совершенно неожиданно встретил там Цыпкина. Радости моей не было границ. Однако, на лекции знаменитого гостя присутствовало десятка полтора людей, хотя выступал он на английском. Пожалуй, только один доктор Палман, понимал суть его доклада. Но и он проявлял своё отношение к нашему корифею довольно вяло. По моей просьбе Яков Залманович указал ему на меня. Тот с любопытством взглянул на ещё одного безъязыкого "профессора". Уехал я с тем же тягостным чувством пережитого унижения. И без каких-либо результатов. Наверное, требовалось "повиснуть" на ответственных людях, занудно снова и снова приезжать и просить, искать других знакомств, примелькаться...
Мне проще было идти и копать землю. Что, кстати, мы с женой и пытались сделать. Часа три мы упорно чистили приусадебный участок с многолетними колючками. И, поверьте, мне было приятно улучшать израильскую землю. Хозяйка иногда проходила мимо нас, тревожно, как мне показалось, поглядывая на нашу чересчур аккуратную работу. Мы успели превратить в культурный вид порядочный кусок земли, но ещё больше заросшей оставалось. Придя на другой день для продолжения работы, мы застали дом закрытым, тяжёлые мотыги, времён царя Давида, спрятанными. Мы заглядывали ещё несколько раз, пока бабка-хозяйка расплатилась с нами за уже сделанное по минимальным расценкам. Нашего языка не хватило, чтобы выяснить у нее, в чём же причины такого поворота в трудовом договоре.
Так стало ясно, что и в таком качестве я был не нужен.