У каждого человека должно быть детство, плавно переходящее в отрочество и т.д. Как можно узнать из книг - обычно это время тёплое, нежное, полное сладких грёз и волшебных впечатлений. В моей памяти сохранилось мало подобного, да и то, что было, подорвалось в 1938-ом и окончательно захлопнулось датой 22 июня 1941.
Начну прямо с рождения. Хотя я появился на свет в провинциальном городе Иваново, но всё же - на Московской улице. Факт этот как-то не отчётливо сидит в памяти. Однако когда проходил впоследствии по этой улице, что-то всегда притягивало к щелям в старом заборе, через которые просматривался малый деревянный домик, а перед ним обширный двор, весь заросший бурьяном. Может, поэтому я, даже минуя столицу, выбился в заграничные люди и сохранил странную привязанность к пустырям, буеракам, болотам, правда, особо - к лесам, полям, чистоте и тайне природы.
Удивительное дело. Я написал в своей жизни немало всяких сочинений, и не только технических. Но теперь, сидя над этими воспоминаниями, открываю неожиданное в себе. Привык, прежде чем взяться за перо, заранее всё просмотреть "в уме". Но сейчас, печатая очередной эпизод "из глубины веков", я имел на "регистре памяти" маленький, чуть просвечивающий фактик. Однако, войдя в него, вдруг открылось... Словно провернулось назад время. И снова я там... Только - тихо, не спугни это чудо - остановленное мгновение, все краски, все звуки. И я - сегодняшний, могу его рассматривать отсюда, и с разных сторон.
И мне открывается понимание настоящего писателя:
"Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накопляющейся рукописи, которая ставит меня в обладание чем-то объёмным, закономерно распространяющимся, живо прирастающим..."
Из письма Бориса Пастернака отцу Л.О. Пастернаку от 2 мая 1937 года.
Что это за человек был - Борис Пастернак? А вот послушаем его:
Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя б положил я на мокрую доску
Зелёной садовой скамейки.
Расти себе пышные брыжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.
И такого человека, гения, жившего в особой среде природы и языка, терзали, заставили отказаться от Нобелевской премии и задушили. Если не Сталин, то Хрущёв. Приложив усилие, ещё можно понять властителя, бросающего под танки жестокого захватчика необученное ополчение. Но выследить, вытянуть поэта, живущего в своём Переделкине, полностью поглощённого таинством связи души с гудками далёкой электрички, с лепетом весеннего ручья и буйством осенних листьев под ногами - это непостижимая для человека неуёмность злобного кровавого двуногого.
Не могу остановиться... оказывается, чтобы сочинить что-то дельное, дерзающему ещё требуется сила и способность удержать рвущееся из рук и из сердца желание немедленно отозваться на всё, что не укладывается в запас терпения.
Мои родители приехали в Иваново в 1929 году из Одессы,
спасаясь от голода и безработицы.
Они привезли с собой симпатичного мальчугана:
Его младший брат появился уже здесь, в центре русской земли - городе "иванов". Центральная улица с трамваем уже называлась Социалистической. Ожидаемый переход общества в следующую фазу затянулся, и для ясности улицу позднее переименовали в Советскую. Ещё несколько улиц с признаками асфальта, обширные районы частных домиков и фабрики, определявшие характер населения. Вокруг фабрик сгрудились довольно мрачные общежития, бараки - места грязные, уголовные, куда забредать не стоило.
Мы жили на улице Нижегородской, с булыжной мостовой, в 400-х метрах от исторического центра города. Это была площадь, на которой в одну из революций казаки разогнали рабочую демонстрацию. Много позже, уже при Брежневе вдруг обнаружилось всемирно-историческое событие - рождение именно в Иванове первого в истории Совета рабочих депутатов, т.е. Советской власти. Тогда подняли большой бум и соорудили на этой площади памятник жертвам расстрела. Я присутствовал на его открытии. Как полагается, начальство позаботилось о скоплении трудящихся. Когда сказали несколько речей и развязали крепящую верёвку, покрывало сбежало с монумента, и на людей грозно взглянул рабочий, поднимавший другого, лежащего. Первые ряды попятились от его злобного взгляда. Он, обращаясь ко всем, словно говорил: "Мы погибали за вашу свободу, а вы, трусы, боитесь теперь слово сказать!"
Правда, позже идею монумента некоторые граждане толковали иначе, ближе к современности: "Вставай, чего лежишь, магазины уже открыли!" В то время, в борьбе власти с непрерывностью пьянства, водочные отделы стали открывать только в 10 утра. Бутылку вина - пожалуйста, покупай на рассвете, а водку - только в 10. Продавщицу вполне могли засудить на порядочный срок, если кто заметит, что "вон вышел один из магазина с заднего хода и горлышко с белой головкой торчит из кармана". А в доносчиках здесь никогда не было недостатка. Во времена Горбачёва с водкой вообще боролись насмерть. Многочисленные любители по традиции покупали "бутылку на троих"... сухого вина. Отпивали поровну, отмеряя пальцем свою треть, а потом долго растерянно смотрели друг на друга.
Шутки шутками, а наш город действительно оставался ортодоксально советским. В Москве, например, давно уже нельзя было сделать операцию без взятки, а у нас такого не было. Москвичи, не самые приближенные к власти, приезжали и лечились в нашей небогатой, но действительно "бесплатной медицине".
Самым красивым сооружением на нашей улице был большой, весь в нарядных изразцах, куб трансформаторной будки. Если приложить к её стенке ухо, было слышно такое серьёзное гудение. Уже потом, прогуливаясь здесь с моим старшим сыном, только научившимся ходить, я обычно спрашивал его: "Кто в этой будке живёт?" И малыш на удивление всем торжественно произносил: "Трансформатор!"
Город родился и вырос вокруг скопления на берегах местной речки Уводи текстильных фабрик, отмывавших в ней ткани после крашения. К началу 20-го века фабрики укрупнились. На них работало много женщин. Их организм, видимо, оказался более приспособленным к особым условиям, которые предложили людям собранные вместе станки, ткавшие ткани из ниток.
Когда в беседе с кем-нибудь из бывших советских сообщаешь, что ты из Иванова, то вслед, как отзыв на пароль, следует: "А, из города невест! Ну, как там ткачихи?" И ждут рассказа о личном гареме.
Официальная статистика сообщала, что в послевоенном Иванове на 10 женщин приходится 9 мужчин. Легко было усомниться в этом, ибо в трамваях, магазинах, да и просто на улицах, мужеский пол почти не встречался. Вот, если приблизиться к точкам продажи пива, застанешь совсем другую демографию - десятки и сотни мужичков стоят в очереди, а счастливцы вдумчиво тянут из кружек. Допив пиво, никто не уходит, а уже без очереди снова приближается к продавцу - повторить! Таков закон пивного общества. Этот круг размыкался только с опорожнением бочки. "Пиво кончилось!" - сообщали подходившим жаждущим розовые довольные граждане. Они, не спеша, расходились явно нагруженные и чувством собственной значительности. Вскоре на пустыре поблизости от пивного ларька на травке оставалось лишь несколько сидевших в кружки компаний. В центре стояли трёхлитровые банки с жёлтоватым содержимым. Пили из кружек, в которые обильно доливалась бесцветная жидкость из припасенных бутылок. Татуированные руки и блатной жаргон предостерегали прохожих от лишних вопросов. Совсем не требовалось юридического образования или "следственных действий", чтобы осознать - вот она перед тобой, на блюдечке - шайка воров. Но милиция к ним не приближалась.
Возвращаюсь в экскурс по довоенной Нижегородской. (Она со временем превратилась в ул. Молотова, в честь сталинского помощника).
Мы приближаемся к кирпичной арке над входом в Пассаж. Так назывались два ряда промтоварных лавок, всегда омываемых волнами покупателей. Напротив, через дорогу плечом к плечу пристроились в ряд пивнушки и погребки. Туда стекались серые людишки, а оттуда выходили бойкие красномордые, с громким матом на устах, граждане. После опробования голоса, а затем и кулаков (так красиво, как показывают на экране, драться тогда ещё не умели, так какие-то тычки, пинки, хриплые угрозы: "Убью!") они, размазывая кровь и сопли, обычно обнимались, а некоторые тут же укладывались поспать часок-другой. Никто не обращал внимания на эти тела, которые не проявляли признаков жизни, если не считать проступавших из-под них явных последствий исполнения неосознанных желаний.
На выходе из Пассажа, если взять налево, находился знаменитый керосиновый ларёк, сладким запахом собиравший окрестных жителей на многочасовые посиделки в надежде, что "привезут!" Пройдя ещё сотню-другую метров по пустырю с остатками не слишком древних строений, можно было выйти к главной площади со скромным фонтаном. За ним возвышалось чёрно-серое здание единственной в городе гостиницы.
К 2007 году фонтан высох, на его месте появился памятник Бурылину, про которого теперь говорят "хороший человек", но нам объясняли, что это был злодей-фабрикант. А фасад гостницы Центральной, которая просматривается вдали, не изменился.
У входа в гостиницу стоял разодетый грозный швейцар. Проникнуть мимо него никому не удавалось, но сквозь открытую дверь можно было разглядеть внутри фойе чучело огромного медведя с поднятой лапой. В двери входили и выходили не по-нашему одетые мужчины, которые смотрели поверх снующих по улице аборигенов.
Здесь, на площади, можно было сесть на трамвай ? 3 и уехать к западной окраине города, к парку КиО (культуры и отдыха) и стадиону. Парк был замечательный, с культурой и отдыхом особо не приставал, но бережно хранил большущий кусок заповедного леса, с настоящими корабельными соснами и даже полянками черники и земляники. Иногда из диких ивановских лесов заходили в парк огромные лоси. Именно эти леса я, уже взрослый, ощутил истинной своей родиной, туда зимой и летом скрывался от города и от людей. И природа принимала меня и защищала.
Если свернуть с главной парковой аллеи и подняться на заросшую соснами возвышенность, то попадёшь в особое тайное место, откуда открывался вид на реку Уводь с зелёными лугами по берегам, а здесь под ногами вдруг обнаруживала себя такая трава-мурава пополам с цветами, что неудержимо притягивала хорошего городского человека понежиться на ней, отдавшись своей древней сущности.
В пять лет меня устроили в детский сад. Подобное заведение находилось прямо напротив нашего дома, но место это было шумное, пыльное, да и публика в нашей округе не отличалась дворянским происхождением. И даже - пролетарским. Преобладали "проблемные" семьи, в которых многие могли похвастать уголовным прошлым. Меня водили в сад на Крутицкой. Это было очень далеко. Миновав гостиницу, нужно было ещё долго идти по улице "12-го декабря" (какая-то революционная дата), затем по крученой Крутицкой. Наконец, входили через большие ворота во двор с двухэтажным кирпичным домом. Большой двор, заросший деревьями и кустами, террасами спускался вниз. Мне нравилось забираться в глухие уголки, разыскивать пристроившихся в складках коры деревьев куколок и пытаться затем дождаться от них превращения в бабочек.
Очевидно, в этом садике я был в окружении более "приличных" детей. Когда на шум, напоминавший аплодисменты, во время "тихого часа" входила уже не воспитательница, а сама заведующая, высокая, красивая и строгая Нина Алексеевна, то оказывалось, что все дети, крепко сжав веки, спят в своих кроватках, и она сомневалась, стоит ли их будить обещанием разных кар.
Через несколько минут мёртвой выдержки глаза приоткрывались, и Ниночка Сперанская (извиняюсь перед зав. кафедрой Университета, но это было так давно) продолжала прерванное выступление. Из-под одеяла медленно и плавно выползала сначала вихрастая голова, затем гладкая спинка и за ней попка. Потом всё быстро пробегало в обратном порядке, скрываясь под одеялом. Это называлось "Метро" и было воплощением рассказа одного мальчика из начальственной семьи о посещении чудо-поезда в Москве.
Ещё меня увлекали звёзды. Как-то в газете мелькнуло сообщение о метеорах. Призывали помочь в наблюдении за ними, поскольку это важно для науки и человечества. Не откладывая надолго своё участие, я начертил некую схему с траекторией пролетевшего ночью яркого метеора или метеорита. (Тогда уже твёрдо знал, что долетевший до земли метеор называется так, чуть иначе). Это письмо было послано в Москву. Как же все удивились, когда вдруг достали из почтового ящика официальный конверт на имя Романа Трахтенберга. В большом послании очень мелким и столь же чётким почерком рассказывалось о происхождении метеоров и предлагалось "сотрудничать". И в конце подпись: "Профессор Астапович".
Воодушевленный таким ответом, я немедленно решил внести свой вклад в науку. Преодолевая боль в замерзающих пальцах, я подолгу выстаивал ночью во дворе, сравнивая присланные профессором карты с небом, и честно пытался связать эти разрозненные звёзды в созвездия с так красиво звучащими именами. Мои достижения были до обидного невелики. Однако, вот и до сих пор, я передаю свои астрономические познания внукам и всем, кто готов слушать.
- Вот она, эта самая Большая Медведица. Проследи линию через две крайние звёздочки ковша. Наткнулся на Полярную звезду? Вокруг неё вращается всё звёздное небо. От Полярной исходит ручка маленького ковшика - это Малая Медведица. А видишь, что в средней звезде на перегибе ручки большого ковша мерцает не одна звезда, а две? Точно видишь? Это значит, что у тебя нормальное зрение... и т.д.
Всё-таки, как правило, мои познания превышают терпение ученика. Мало кто готов согласиться, что такое своё, личное звёздное небо принадлежит и ещё кому-то, и тот гораздо более в нём освоился.
Что поделаешь, а всё же эти созвездия и сам прекрасный Орион, подпоясанный чёткими тремя звёздочками, указывающими на переливающуюся голубыми вспышками самую яркую звезду из изготовленных Создателем, - дружат со мной всегда и помогают, когда на душе становится тяжело.
Ты хочешь всё преувеличить что-то где-то.
Уехал из России - ох да ах!
Но посмотри - всё та же под ногой планета,
И тот же Сириус сверкает в небесах.
Самодельные стихи. Они, конечно, наивно выглядят рядом с творением поэта. Но есть и привлекательное качество в неумелых строках: доверительная прямота. Обычно долго носишь в себе поразившее тебя открытие, что-то необъяснимое происходит внутри, наконец, душа переполняется и появляются на свет сразу в готовом виде, такие вот - самодельные стихи.
Все знают - Вдохновение - капризное наитие,
Ношу блокнот и карандаш на случай Их прибытия.
И вот Оно! Уже диктует...
Не знаю что, не знаю как...
Где карандаш? Опять бастует?
Да и блокнот - в других брюках.
Помню, доставая и перечитывая письмо из Академии Наук, я каждый раз испытывал неловкость перед добрым профессором. "Я рад, что ты будешь астрономом" - писал он. "Как жаль, но ведь я буду биологом!" - думал я. Никогда не мечтал быть лётчиком, мотогонщиком и т.п. Может, причина была в том, что ни один мальчишка нашего двора, да и улицы, не имел даже велосипеда. Стыдно сказать, но я так и не научился толком ездить на нём. Правда, как-то в очередной банный день, когда родители с трудом втаскивали санки со мной на Банную горку, я пообещал, что когда они станут старенькими, буду возить их в баню на автомобиле.
О, баня - это отдельный рассказ! Надо же, она была непременным еженедельным событием, а теперь, скажи людям - не поймут, о чём ты?
В Иванове были две главные бани: Посадская и Городская. Первая официально называлась иначе: "Мыльно-прачечный комбинат". Действительно, встроенная в фабричные корпуса, она напоминала производство с обширными цехами, где в пару бродили туда-сюда голые фигуры, сгибаясь под тяжестью жестяных тазов с водой, прижатых к животам.
Наша семья отправлялась в "банный" день в Городскую баню. Пока я был мал, мы ходили в "номера". К определенному в талончике времени номер освобождался. Дежурная там что-то споласкивала, и мы, торопясь (впереди только один час), закрывали крепкий крючок на двери и раздевались на большой деревянной скамье в первой комнате. Мама успевала за это время вымыть все тазы и лавки в следующем "мокром" помещении, приготовить всем стопочки чистого белья, убедить старшего брата, что и как начинать мыть. Меня усаживали в большущий специально выпрошенный у дежурной овальный луженый таз. Несколько минут разрешалось понежиться и побаловаться в обильной тёплой воде. Затем шло мытьё головы едким для глаз мылом, два раза. Но после начинались более приятные и весёлые процедуры и, наконец, меня обливали прохладной водичкой и выпроваживали в предбанник.
Одетого в хрустящие чистые рубашку и штанишки, меня выпускали из номера в коридор. Я свежий, розовый сидел и глазел, как приходили и уходили люди с детьми, а некоторые и без. Скучающий человек уловил бы некоторую суетливость таких пар и особый интерес к ним дежурных. "Правила", вывешенные на видном месте, разрешали "совместную помывку муж. и жен." только в случае инвалидности и необходимости помощи одного из них. Однако все жен. имели весьма приятный, а муж. вполне здоровый, хотя и озабоченный вид. Они с ходу влетали в номер и щёлкали крючком. Выходили, почему-то, сначала один, позже другая. Никакой помощи никому не оказывали. Иногда к назначенному времени номер не освобождался. Новая семья волновалась. Появлялась дежурная, громко стучала кулаком в запертую дверь и кричала: "Время-я-я!". А потом и разные другие фразы.
Большинство людей мылись в "общей". О ванной или душе в квартире мы тогда и не слыхивали. Как это - дома лить воду на пол? Многие мужчины несли с собой под мышкой кроме свёртка чистого белья в газете ещё и веник. Это была целая наука. Веник годился только берёзовый, и не из всяких ветвей, а определенного возраста... и ещё много чего столь же важного. Частенько в банный день у кассы выстраивалась очередь на полчаса и больше. Купивший за 15 коп. билетик, не зевая, спешил в предбанник, рыская взглядом по рядам запертых ящиков в поисках открытой дверки. Если повезёт, можно захватить свободный ящик не у двери, из которой дует, и не в каком-то углу, где подозрительные (даже в голом виде) мужики распивают водку "с прицепом". Раздеваешься, вещи - в ящик, кричишь: "Дежу-урный!". Обычно скоро подходит банщик в... э-э-э белом халате. Тут главное не позабыть вытащить заранее из своего ящика хранящийся внизу таз (повезёт - так он будет с обеими ручками и без дыр), ну и, конечно, мыло с мочалкой. Без последней одёжки становится как-то неуютно, поэтому нетрудно растеряться. Потом спохватишься, что забыл нужное, а дежурный уже запер твой ящик, и где-то далеко. Опять кричи: "Дежурный 125!". Но он отлично помнит, что 125-й недавно закрывал, и теперь его полное право не спешить...
Наконец, открываешь скользкую массивную дверь и переступаешь в другой мир, которого... вообще не может быть. Но вот он, однако, есть. Большой зал, даль скрывается в тумане пара. Повсюду сидят на шершавых каменных скамьях возле своих тазов с водичкой зажмурившиеся от мыла, а, может, от удовольствия, голые люди. Другие такие же стоят в очереди у кранов. Здесь не зевай: одно движение деревянной рукояти, и кипяток бросается в подставленный таз мощным потоком, не откроешь вовремя холодную воду или прозеваешь переполнение таза, или поставишь его косо - обдаст кипятком и тебя и окружающих. А долго будешь копаться с кранами - сразу сзади прикрикнут. Но вот того, кто тщательно пропаривает свой веник - не торопят, уважают, ждут, пока он чистым кипятком его купает, дышат ароматом.
Потом поднимаешь тяжелый таз с водой и идёшь, если повезёт, не далеко на свободный квадрат каменной лавки. Ну, а дальше уже всё в твоей власти. Хочешь - поплескайся сначала, тело истосковалось по тёплому и мокрому. Хочешь - начинай мыться с головы или другого места. Неслыханная свобода!
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-15/nowyjwar.gif)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-15/lenja3goda.gif)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-15/iwanowogostinicacentralxnajaskwerulica12dekpamjatgnikgorelinu.jpg)