Странно, но всё, что со мной приключилось с приездом в Израиль, помнится смутно. Наверное, дело в этом самом "Оле хадаш", что на иврите значит "новый поднявшийся". Поясню, для людей не израильских, что вернуться из изгнания на свою историческую родину по еврейской традиции называется - подняться ("леолот" - на иврите). Поэтому, поднявшийся - "Оле". Также не говорят: "приехал в Иерусалим", а - "поднялся в Иерусалим" (и действительно, въезжая в этот город долго поднимаешься в гору, среди крутых откосов, поросших лесом). Ну, а "хадаш" - это "новый". Продолжая перевод с иврита на местное понимание, оле хадаш - это такой малый ребёнок в образе взрослого, который не умеет говорить и не понимает, что ему говорят. Он не прочтёт простой вывески, скажем, "шерутим", и может долго мучиться в поисках, находясь рядом с просторным, сверкающим хирургической чистотой туалетом, не представимым человеку, вернувшемуся из коммунистического будущего. Он нуждается и в объяснении элементарных житейских вещей: вот это - стул, на нём сидят, вот это - стол, за ним едят... А, что вы думаете? Рассказывали, что были случаи, когда вывезенных из Эфиопии особых евреев тёмного цвета учили сидеть за столом. Между прочим, от изящных шоколадных девушек глаз не оторвёшь. Удивляет и чувство собственного достоинства у этих наших неожиданных родственников. Наш человек в автобусе встанет за пол-остановки и висит над дверью, чтобы быстро выйти и не задержать пассажиров. Эфиопская матрона в белом одеянии сидит до момента, когда шофёр остановит машину и откроет дверь. Только тогда она медленно поднимется и торжественно прошествует к выходу. И водитель, нетерпеливый израильский водитель, который только что гудел едущему впереди, чтобы двигался быстрее или очистил дорогу - помнётся и промолчит.
Не буду обстоятельно рассказывать о чувствах человека, сменившего Советский Союз на Израиль. Об этом много расписано, но главное, как уже упоминал, то особое детское сознание мало что сохранило. Видно, нагрузка на мозги была велика. Всё оказалось новым. Собственно, осталось только своё старое советское тело, да несколько смен одежд (в основном не пригодных для местных тропиков).
Мы жили в чьей-то квартире со всей обстановкой. Недостающие предметы мебели оказалось можно со временем взять просто на улице. Всякие лёгкие рубашки и брюки, аккуратно простиранные и выглаженные (или совсем новые), тоже появлялись возле оград в виде стопочек в пакетах. Магазины ошеломляли изобилием всяких видов еды, во множестве разновидностей, чем-то отличавшихся друг от друга. Вечером на улице не требовалось дополнительной одежды. Проходя мимо группы подростков, не нужно было опасаться, что заденут, осмеют. Я долго не мог привыкнуть, когда встречал на улице маленькую старую еврейскую женщину, гордо ступающую на каблуках, в невиданного фасона платье и шляпке из старого французского кинофильма. И мальчишки, словно не видя этого, проходили мимо, занятые своими разговорами. Поздно ночью преспокойно возвращались домой юные девушки, видимо, родители за них не беспокоились.
Всё время заполнял ульпан. С утра были занятия в маленьких приспособленных сарайчиках. Здесь молодая наша учительница, не знавшая ни слова по-русски, используя все фибры души и тела, прививала нашей группе иврит. Для объяснения каких-нибудь правил или выражений она прибегала к мимике, жестам и сценкам, вплоть до вскакивания на стул и т.п.
Как-то к нам вошла другая девушка и внесла электронный музыкальный инструмент. Она мигом разыскала розетку, подкрутила ручки, опытные пальцы замелькали над клавишами и зазвучали приятные патриотические израильские песни. Конечно, очень хотелось научиться их напевать и понять смысл слов. Попросили перевести, открыли специальные листы, чтобы записать, но наши учительницы только переглядывались и посмеивались. Не хотят что ли? Когда не понимаешь относящегося к тебе разговора людей, самые дикие легенды лезут в голову. Позже понял, что тексты многих песен относились к числу почти непереводимых песенных "рыб", к которым привыкаешь, но, пытаясь вдуматься в содержание, наталкиваешься на довольно бестолковый набор слов.
Я вступил в эти занятия с огромной, как выражаются, мотивацией. Но уже через несколько недель оказался всё более отстающим от бойкой молодёжи и двух-трёх нагловатых тётей, которые уже раньше что-то знали и замкнули на себя малоопытную преподавательницу. Хотя после ульпана тратил дома часы, с помощью испытанного метода, по карточкам, заучивая слова. Вопросы задавать было бесполезно. Теперь и одно слово новое не могу впитать, а тогда влезало по 10-15 в день. Постепенно уроки в ульпане стали мучением. Сидеть и чувствовать, что этого не понял, это проехало и поздно возвращаться, видеть вдохновенно-удовлетворённые лица оттеснивших тебя в мусор бойких учеников... Мой мозг был воспитан в стремлении к доскональной точности. Он возмущался необходимостью что-то воспринять приблизительно. Противился соблазну выхватить из речи несколько понятных слов, не обращая внимания на незнакомые, и составить перевод вероятно близкий к оригиналу. Как я тогда не сломал себе голову? А ведь ещё сильно сказывались отголоски моей болезни. Голова часто болела. Ходить мог только по надёжной дороге, лужу по кирпичикам - не перейти.
Короче, язык давался мне трудно. Хотя я запомнил множество слов, а ведь приехал только со знанием алфавита и единственного слова - шук (рынок). Но через несколько месяцев, видимо, наступило насыщение бедного мозга, переполненного всякими формулами. Похоже, что у большинства людей вообще существует чёткий возрастной барьер способности обучаться языку. Пришлось удовлетвориться примитивным языком. А перед отъездом я был уверен, что, погрузившись в новую языковую среду, через полгода буду говорить. Говорить-то с грехом пополам научился. Могу терпеливому слушателю донести свою мысль. К таким относятся в основном продавцы, которым нужно тебе что-нибудь продать. А вот понять ответ - сложнее, особенно, если собеседник стремится уклончиво и вежливо отказать тебе в просьбе. Об это чаще всего и приходилось ударяться.
В ульпане нас не только учили языку, но и стремились познакомить со страной. Повезли в шикарном автобусе на несколько экскурсий. Так я впервые побывал в Иерусалиме, прижался щёкой к отполированной тысячелетиями тёплой нашей Стене Плача. Постоял так, совершенно забывшись, и словно Кто-то мягко вытянул мои тревожные мысли, явил мне ангела-хранителя, вложившего в душу покой, тепло и веру, что чудеса только начинаются и всё будет хорошо.