В январе 2003 года неожиданно для самого возникла моя исповедь "Прозрение". Книги были разосланы в разные концы света друзьям, родным, знакомым, библиотекам и просто хорошим людям, с которыми хотелось бы поделиться пережитым.
Книга автора "Прозрение" (513 стр. с илл., Иерусалим 2003) имеется в библиотеках:
Реховот - Городская библ., Культурный центр ( библ.), "Зеленая лампа"(библ.);
Ашдод - библ. при "Бейт Канада";
России -
Москва - библ. бывш. "им.Ленина";
Санкт-Петербург - "Пушкинский Дом"; библ, бывш. "Публичная им. Салтыкова-Щедрина";
Иваново - обл. научная библ., библ. на ул. Багаева, библ. для детей и юношества, библ. завода "Ивтекмаш", библ. завода "Точприбор", еврейский центр, библ. бывш. радиотехникума туббольных;
Украины -
Могилев-Подольск - городская библ.;
США -
Библ. Конгресса в Вашингтоне;
Англии -
Британская библиотека, Русская коллекция;
а также в Интернете - lib.ru, Библиотека Мошкова, Заграница; proza. ru
Три года назад я закончил книгу под этим названием. Я думал над ней и работал несколько лет. Разделив свою жизнь на две части - за железным занавесом и в свободном мире, мне стало ясно что к чему.
Осмотревшись в свободном мире, я действительно прозрел, вытряхнул из мозгов мусор, загруженный настырной советской идеологией, и увидел жизнь как она есть.
Но постепенно осознал ошибочность, вернее неточность этого представления.
Прозрение - это непрерывный бесконечный процесс приближение к истине.
Прозрение - это нормальное состояние нормального человека.
* * *
И ещё одно ПРИМЕЧАНИЕ.
Здесь читатель получает мою книгу в супер оригинальной форме, рожденной эпохой ИНФОЗОЯ.
В отличие от бумажного издания книга, которую Вы открываете, живет, постоянно чуть прирастает и украшается. Это её качество сохраняется пока живет автор, который искренне рад встречам с уже знакомыми и новыми читателями.
Роман Трахтенберг
***
Спустя некоторое время чувство облегчения и удовлетворения сменилось каким-то беспокойством, позвавшим после двенадцатилетнего перерыва в дорогу на родину, где ждали встречи с героями моей книги.
* * *
Промелькнул передо мною в текущем виде старый мир. Вернулся и постепенно прихожу в себя. Одновременно всё настойчивее потребность рассказать о том, что видел и понял.
Это не частый случай, когда удаётся разговаривать с героями своей книги. И нет у меня возможности слишком долго выжидать отдаления событий для их укладки в успокоившееся сознание.
Так в августе-сентябре 2006 появился этот "Бросок на Север". (Мне давно нравился Паустовского "Бросок на Юг").
1. Первое касание
Я вернулся в свой город, но уже не таким,
Как казался когда-то себе и другим.
Был я молод, стремился в науки,
Но душили бесслёзные мамины муки.
Да, меня излечил чистый воздух свободы,
И спокойно смотрю на бегущие годы.
***
***
Говорят - чудес не бывает. А это что же? Мои друзья совсем далёкой молодости сидят напротив, и нас разделяют не бестелесные вечность и бесконечность пространства и времени, а какой-то метр поверхности стола. И тот заставлен блюдами с пупырчатыми огурчиками, белыми грибочками, ещё какими-то почти забытыми вкусностями.
Всё это не заслоняет таких родных лиц, чуть стушеванных временем, но если вглядеться - тех же. И ещё лучше прежнего.
А внутри творится что-то неведомое, распирает грудь, раздвигает для объятий руки и... хотя это неловко, да и забыл, что такое бывает - рыдания сотрясают меня и слёзы, словно пробудились, чтобы смыть пыль веков.
***
А всего за несколько часов до этого старший сын доставил папу с мамой в Бен-Гурион, а затем Боинг шутя перенёс нас из Израиля в Москву.
Это стало возможным после некоторой возни с российским консульством, но об этом будет ниже.
***
И была встреча с младшим сыном, которого не видели почти три года. А затем ночной пробег Шереметьево - Иваново. Не слишком авторитетные Жигули под уверенной Мишиной рукой вели себя идеально.
Эта дорога была мне хорошо знакома, но сколько перемен. Через каждые пяток километров на пустынной в эти часы кольцевой пролетаем под пешеходным переходом, охватывающим шоссе прозрачным космического дизайна полу-тороидом.
И дорога на Горький (извините, Нижний Новгород) изменилась, похорошела, прибавила в гладкости и ширине. Часто попадаются заправки, издалека читаются привлекательные цены бензина - 10 рублей (30 центов), а у нас больше доллара.
Постоянно из тьмы выплывают призывные вывески симпатичных придорожных кафе. Это тормозит движение, и мы, наконец, остановились у одного из таких домиков оригинальной русской архитектуры.
Симпатичный мальчик принял заказ на солянку(!), жаркое и чай с лимоном. Не прошло и пяти минут, как путешественники наслаждались горячей пищей, и совсем неплохого вкуса. Всё это в два часа ночи, в каком-то медвежьем углу.
Раньше на всём 300-километровом пути имелись две-три неопрятные общественные столовые с очередями, раздатчицами, нервами, туалетами, в которые лучше не заглядывать. И конечно, они были закрыты от вечера до утра.
После ночного обеда снова в путь. Из тумана, заливавшего дорогу в низких местах, вынырнула крепко завёрнутая в форму фигура. Поднята палочка, водитель должен выйти и догнать важно удаляющуюся особу, поторговаться и вручить 30 рублей. Миша объяснил: это ДПС - дорожно-патрульная служба (дай, пожалуйста, сто). Он также не велел пристёгиваться ремнями: милиция решит, что везут что-то серьёзное, а так штраф 30-50 р. и всё. За что - неизвестно, и интересоваться не стоит.
Ближе к Иванову ещё была техническая остановка. За стёклами машины так долго мелькали настоящие берёзы и уходящие вдаль лесные массивы, что я, наконец, не выдержал и попросил остановить слишком долгое и стремительное движение. Миша дождался, пока справа открылась площадка для дальнобойщиков, и заехал на неё.
Я вышел на отвыкшие от работы ноги и оказался в среде незнакомой или совсем забытой. Настоящий лес стоял передо мной:
Огромные деревья, сохранившиеся, конечно, с тех давних времён, спали или делали вид. Грудь с опаской вбирала влажный, холодный, словно только что образовавшийся воздух. Восток уже осветился.
Постепенно вибрация внутри стихла и я начал замечать окружающее. Ни один звук не рождался в неподвижном пространстве. Берёзы, травы, кусты... всё было напитано туманом. Заостренный кончик каждого листа едва удерживал тяжелую каплю. А я так скучал по воде, привык её ценить. Вокруг меня всё жило своей жизнью, явно не замечая пришельца.
Да, наш израильский мир иной, он всегда ближе к весне по-российски. Здесь в помине не было шумного нетерпеливого спора ярких цветов и вычурных форм. Взамен полное насыщение всех оттенков зеленого. И ещё источение влаги, воды, паров...
Не отсюда ли иллюзия самодостаточности впитывается в души обитателей этих мест, прорастая их сдержанностью, не любопытством, толками о значимости собственных культурных ценностей и готовностью жить с ними за металлическими завесами.
А там природа предлагает безудержное соревнование, постоянное вытеснение нового новейшим, сменяемость авторитетов, сегодня не подтверждающих вчерашних ожиданий.
* * *
Город бдизко, мелькнудо важное напоминание:
* * *
Раннеутреннее Иваново. Пустынные, слишком широкие и опасно побитые проспекты. Прошедшие за моё отсутствие годы отметили их морщинами старения.
Всплывают в памяти переданные со спутников первые фотографии Луны. Все заметили тогда - вот без заботы и ухода её поверхность покрылась кратерами и заросла пылью. На знакомых улицах мои ревнивые взгляды цепляются за облезшие провалившиеся дома, остатки одиноких ворот без забора и усталых заборов без ворот. А, смотри-ка, какие плотно-красно-кирпичные особняки возникли кое-где за полукремлёвскими стенами!
Вот и исторический центр города. Всё как было, только домики словно осели. Помнится, выглядели наряднее, да и ростом казались повыше.
Я снова очутился в том прежнем мире. На площади всё те же лежачий и поднимающийся революционеры.
* * *
Резанули отвыкший глаз символы самовнушения. Зачем-то хранится память о событиях и лицах, дурных или жестоких. Мелькают вывески: пр. Ленина, ул. Фридриха Энгельса (где Иваново, и где и зачем здесь этот иностранный философ). На фронтоне Горсовета заботливо сбережённая надпись "Ивановский пролетариат ... Ленин".
* * *
В центре города уже большое движение, машины со смелостью отчаяния перебираются через канавы, выбившиеся вдоль трамвайных путей. И в нашем авто всякий раз при переезде такого препятствия внутри всё вскидывается. Странно, мотор не отрывается и продолжает тащить экипаж, привык, или прошёл предраллиевую подготовку. А сами трамваи, переваливаясь, ползут по рельсам, скользят дугами по проводам, и замотанное электричество честно тащит готовую разделиться на составные части конструкцию, хранимую ремонтными болтами и сварками, которые не пытались закрасить, может, подчёркивая борьбу и заботу о жителях.
Встреча... Вот они, мои внуки!
Даня - спокойный, большой, добрый. Давидик прижался ко мне, замер на минутку, вырос мало, но шустрый и ловкий. Живут в пятиэтажке на съёмной квартире. Первым делом мне сообщили код подъезда. Не забыть бы, а то не войдёшь и останешься в тёмном дворе у забронированной двери без ручки.
Сразу, в первое утро, еле дождался - выскочил на улицу. Ага, здесь стояла Старообрядческая церковь... Раньше только сама постройка "без единого гвоздя" была достопримечательностью в городе. (2017 - Несколько лет назад это чудо исчезло, сгорело).
Теперь... старушка поманила войти в раскрытые двери. Внутри, оказывается, так нарядно, все стены, уходящие ввысь, завешены иконами и яркими картинами. Идет утренняя служба. Десятка три очень пожилых женщин стоят перед проповедником в богатой рясе. Он что-то им с утра внушает. Подумалось, что в нашем бейт-кнессет быть не может никакой пропаганды. Евреи - народ книги, рав читает молитвенник, а все посетители сидят и читают в своих книгах это же место - не подлаживающиеся ни к каким временам и властям вечные заповеди взаимосбережения.
На улице редкие прохожие. Одни прилично одетые, спешат, видимо, на работу, но вот на этих лицах следы растерянности и борьбы с тем самым змием. Известно, что с утра им живётся ещё труднее.
В определенном смысле человек - жертва эволюции. Не совладать ему с таким разросшимся мозгом. Вот он и стремится уйти в религию. Или замутиться наркотиками, алкоголем.
Подошёл к запертым воротам Ивтекмаша. Вот он мой завод, здесь вошел в мир техники, почувствовал производство, придумал первые штуки, которые понравились опытным инженерам!
Охранники, заметив странную личность, норовящую заглянуть через щель ворот на территорию завода, приоткрыли дверь в проходной. Произношу имена знакомых, никого не знают.
- Я здесь работал..., - говорю по инерции и тут же сознаю, что называть сейчас времена почти полувековой давности бессмысленно и смешно. - Как завод?
- Да почти распался. А вот напротив "Торфмаш" - живёт. Директор у нас старый, негодный. Надо же, один из цехов продал какому-то барыге из Армении, и он там устроил свою мастерскую. А Абрамович, гад, вывез российские деньги за границу. Ну, где он их взял?
- Конечно, не заработал на охране и канавы не копал. Схимичил. Но не в этом дело. Главное, чтобы что-то строил, давал людям работу и зарплату. Он ведь еврей?
- Да пусть хоть татарин, но зачем увозит деньги?
- Наверное, его спросили об этом, и он понял, что вот-вот отнимут.
Позднее позвонил тому самому директору - Балинову. Не с первого раза секретарша меня соединила. То было совещание, то ещё что-то. Назвал себя и напомнил о книге, которую послал из Израиля, с автографом: "Всем работникам завода". Мне говорили знакомые, что не видели книги. Попросил, передать её в библиотеку, чтобы люди читали.
Лишь он услышал, что я из Израиля, закричал:
- Ваш Израиль вместе с Америкой душат Россию!
- Ну, Америка ещё что-то может, но наш неразличимый на карте Израиль, что он способен сделать Великой России, и зачем?
Директор сбавил азарта, выключил Израиль, продолжал ещё бредить. Я закончил разговор повторением просьбы о книге. Обещал. Сомневаюсь, что отдаст. После в разговорах со многими людьми выражал удивление такой реакцией по еврейскому вопросу, с которой больше нигде не сталкивался в этой поездке. Собеседники переспрашивали:
- Кто, Балинов? Ну, это известный антисемит!
В следующие дни несколько раз ходил с Давидиком на стадион. Это минутах в пятнадцати ходьбы от их дома.
Хотя и не густ этот Торфмашевский спортивный центр, но, как только открылось передо мной зелёное поле с дорожкой по кругу, словно дрогнули внутри потерявшиеся струны. Забилось сердце, зуд в ногах. Я пробегал круг, а Давидик совсем запросто - два.
Он такой приятный мальчик, что сразу нашлась симпатичная девушка - бегунья, которая стала учить его низкому старту. Мальчуган был рад и совершенно неутомим. Чуть отдохнёт и просится пробежать ещё круг.
Обратно пошли другой дорогой. Места хотя и не отчётливо знакомые, но направление куда идти - понятно. Вот обнесённая новым забором торфмашевская зона (извините, вырвалось такое слово). Значит, в самом деле, завод жив.
Ого, как прочно построено: по верху бетонного ограждения ещё и "отгибка" с колючкой.
Но, позвольте, почему это отогнутая полоса направлена внутрь, а не наружу? Насколько понимаю, наклоненная наружу колючая верхушка забора как раз сильно затрудняет попытку пробраться на завод. Это что же начальство беспокоили не внешние воры, а... собственные трудящиеся?
После специально обращал внимание на все израильские ограды. Нет, всё так. Отгибка всегда делается наружу. Исключение встретил лишь в мощном ограждении тюрьмы.
Идём, так приятно деду вести внука за руку, направляя на правильный путь. Давид тактично этак замечает:
- Деда, нам надо идти направо.
- Нет, Давидик, мы пройдём вокруг этого завода и выйдем около дома.
Идём 10 минут и 15, ничто не подсказывает близость к знакомому району. Вышли на какую-то серьёзную улицу.
Решил спросить на автобусной остановке направление к Дворцу Текстильщиков (знаменитое сооружение неподалеку от нашего дома). Ожидающие с любопытством смотрели на меня: иностранец или с Луны...?
Наконец, один из более пожилых снизошёл:
- Лучше вам обратно идти вон туда.
- А эта улица куда идёт?
- Да в Пустыш-Бор, куда же ещё.
Как же всё-таки здорово запросто обратиться к первому встречному, спросить, ответить. Оказавшись в другой стране я со всей остротой ощутил свою недостаточность. Жил я в единственном языке, когда мир говорил на многих.
Завидую в Израиле говору малого ребёнка, который вдруг смело произносит на точном и звучном иврите знакомые и новые для меня слова.
Как-то раз понапружился и сумел поделиться с матерью разговорчивого младенца:
- Вот у вашего ребёнка соска закрывает весь рот, и он так здорово говорит на иврите, а я взрослый и не имею помех, но так сказать не могу.
А уж когда встречная китаянка заговорила со мной на красивом английском... замер и заскучал, что не умею хоть чуть похоже ответить.
М-да, странно, но после забегов и затянувшейся прогулки путешествие уже не сильно меня привлекало. Нашёл в себе силы припомнить совет внука. Он принял похвалу молча. Повернули обратно и спустя пару километров вышли снова к Торфмашу на пройденную утром трассу.
Дед подустал, а внуку хоть бы что, каждый раз подскакивает взбрыкивает ножкой, то будто пинает по высокому мячу, то наносит нападающий удар боксинга. Он просит идти через перекидной мост. Замер в восторге, когда прямо под нами загромыхал состав на Москву.
Мы оба вскрикивали от его нескончаемости. Вообще, почувствовалось, что Давид из таких, кто живёт со вкусом. Но он ещё мал, чтобы такое определить?
Но разве не замечали, что часто главные пружины личности явственно видны в ребёнке, которого катят навстречу в коляске. Посмотрите - вон тот выглядит букой, ему уже не нравится возникающий вокруг него мир. А этот, улыбаясь всему, расширяет глазёнки. И я всегда рад встрече с начинающим хорошим человеком. И он, похоже, тоже.
* * *
Очень медленно, по абзацу, по строке в день прирастает моя рукопись. Первая книга шла бойчее. Но чувствую, гнать этот экипаж нельзя. Новые пространства разворачиваются вдруг по каким-то неведомым законам. И я подчиняюсь им.
Век назад аристократия в России, потеряв чувство меры, называла простых людей смердами и подлым сословием. Пришедшие ей на смену ударились в другую крайность, прославляя неуёмно рабоче-крестьянскую трудовую доблесть. Даже граждане, отмеченные серьёзным талантом, не замечали фальши в призыве: "Ни дня без строчки!"
Нет, мои страницы - не результат тяжкого труда. Не прикасаюсь к рукописи, пока она сама не спросит.
2. Молодость возвращается
Эта страна с цветами и кровью
Стала моей долгожданной любовью,
Но сколько же милых сердечных друзей
Осталось в России заросших полей.
Август 2003
На квартире у моих ивановских друзей - встреча. Да, в первый же день, я ещё совсем тёпленький, ино-странный. Обнимаемся, не стесняясь слёз, и не можем оторваться друг от друга. Ведь уже не чаяли свидеться на этом свете.
( Это все самые близкие, родные. Для порядку назову: Роман, Маша Никифорова (Овсянникова), Вера (моя жена), Росина Доброхотова (Лобзина), Люся Марченко, Миша Аронов. Если что напутал - не сердитесь, поправьте и добавьте)
Всматриваюсь во всех вместе и в каждого персонально. Нет, не буду, хотя и хочется, подробно обрисовать каждого. Да и правила хорошего тона не советуют концентрировать внимание на лицах прекрасного пола в связи с энным промежутком времени перерыва. А уж на наших мужских лицах и тем более не интересно заостряться.
Скажу только, что вопреки логике, чем более вглядываюсь в лица моих друзей, тем более удивляюсь. Их нечеткость, возможно, по причине расплывчатости собственного зрения в первые минуты и ещё долго в последующие, а может из-за предательских (так их принято называть, хотя просится слово "милых") морщинок - быстро сменяется радостным сознанием узнаваемости. Ведь многих не видел лет пятнадцать, а кое-кого и без малого полвека - сразу разъехались по местам работы после окончания института.
Одни изменились мало, другие больше. Но это лишь означает, что надо попристальней всмотреться, и всё становится на место. А вместе с этим и себя чувствуешь вернувшимся в благословенную молодость. Наверное, более всего поразился, если бы увидел себя самого в этот момент.
И всё настойчивее бьётся мысль: как же я мог столько времени существовать без этих людей? Одним утешаюсь - лучше поздно, чем никогда. Теперь понимаю, что друзья... не то чтобы заново, но по-новому вселились в тоскливо пустовавшие уголки моей души, и от этого часа впредь буду чувствовать их постоянное укрепляющее присутствие.
Поднимаем бокалы, говорим тосты. Порываюсь и я, только странно - разучился произносить фразы, остались лишь возгласы удивления. Немногословны и все остальные. Зато многочувственны, и хоть выключай электричество, так сияют глаза. Вот вспоминаю сейчас об этом и... нет, ещё не получается рассказывать.
Наверное, мы были так поражены невероятностью встречи, что не нашли времени и места высказать всё, что накопилось. Столько всего произошло главного, что бы ни сказал - будет второстепенным. Мы ещё раз сошлись в сокращённом составе, иногородним пришлось уехать. Но осталось чувство, что это было всё предварительное. Настоящее - впереди, ждёт.
Все эти годы я пытался представить себе встречу с друзьями и чувствовал, что надо будет заново объясняться.
Я приехал сюда не тем человеком, что исчез тогда. Мы были очень близки, но что-то всегда стояло между нами. По крайней мере, мне так казалось. Это было состояние какой-то настороженности, непрерывной готовности к самозащите, если не действием, то своевременным замыканием и уходом в себя. Для человека открытого и искреннего - это тяжёлая нагрузка.
Теперь мне следовало найти способ рассказать близким людям некоторые тонкости. Например, что сотни тысяч москвичей, ленинградцев и жителей других городов России, уехавших в Израиль - это не стандартные эмигранты. Они с удовлетворением приняли своё новое имя "Олим хадашим", то есть "новые поднявшиеся". Не задумываясь, а в большинстве случаев и не зная, что по традиции евреев в Иерусалим не приезжают, не приходят, а поднимаются. И не только потому, что он расположен на высоте 800 метров.
Две тысячи лет евреи, прощаясь, говорили друг другу обнадёживающее: "На будущий год в Ерушалайме". Русскому человеку такого не понять. Да и не дай ему этого Бог. Вон сам великий Солженицын на этом поскользнулся. Чтобы объясниться, выжал из себя два тома про "200 лет вместе", чем подпортил свою заслуженную репутацию и получил в награду море ругательств. Он забыл простую вещь: чужая душа - потёмки. Тем более бесполезное и неблагодарное занятие - ковыряться в душе не своего собственного, а другого народа.
Я написал книгу в 500 страниц, во многом, чтобы объясниться с друзьями. Они прочитали. Хвалили мои способности. Мне кажется, моя исповедь заставила некоторых задуматься. И всё-таки, похоже, этого оказалось мало. Вот назначили деятеля еврейского происхождения премьером, и написали мне одни из самых близких в письме: "Видишь, зря ты уехал, мог остаться и не прогадал бы".
Я был ошарашен. Долго не мог приблизиться к продолжению этой рукописи. Ответил по Интернету: "Благодарю за доверие видеть во мне черты этого прозрачного подначальника".
Ответить-то ответил, только вошла в душу горечь и никак не выходит.
Конечно, уехав, я бросил многое. Невозможно перечислить. Главное - добытое в борьбе положение или, как принято выражаться, - "социальный статус".
В последние годы, ещё находясь в том же обществе, я смог вырваться из слишком обидного униженного состояния в гораздо более свободное и независимое. Что бы со мной ни вытворили, я уже мог, хотя бы отчасти, уравновесить обиду сознанием моих степеней и званий, которые, что бы там ни говорили, высоко ценились в той стране. Недаром все большие начальники не удовлетворялись сладостью абсолютной власти, а изо всех сил лезли в кандидаты и доктора всё равно каких наук.
Интересно, что об этой утрате я не задумывался, да и не сознавал, что такое положение, казавшееся незыблемым, запросто может исчезнуть. Я не ожидал, что в новой стране на дипломы, гревшие душу их обладателя, вообще не будут обращать внимания, а то и реагировать с улыбкой понимания: "Да, купить такое стоило тебе денег!" И ещё более того - никто не верил в мою квалификацию. Я вмиг превратился в глазах новых коллег, начальников и хозяев просто в старого, без смазливости и харизмы малоперспективного человечка, которого нет расчёта брать ни на какую работу. Не то что преподавать или технически направлять инженеров, но и просто собирать в пардесах урожай апельсинов.
Без языка, знакомств и денег я грохнулся в самый низ общественной лестницы.
Но я не пытался примазаться к начальству университетов. Наверное, была такая возможность. Встречал впоследствии некоторых коллег-учёных, с которыми когда-то ожидал приёма у дверей кабинетов, уже в числе работников этих заведений. Но не завидовал им.
Меня наполняла радость свободы, уверенность в том, что сила и ценность моя заключены не в праве рассказывать студентам о законах и устройстве техники, но в открывшихся мне её загадочных секретах и обязательном успехе их оживления.
И в результате - не ошибся, интересно работал, много изобретал, купил квартиру, поездил по миру, побывал в знаменитых фирмах, побродил по городам, имена которых звучали не ниже, чем Марс или туманность Андромеды. Закончилась эта активность немного рановато... зато - вот написал книгу и ещё стараюсь.
Проходит время, меняется жизнь, что-то новое, важное возникает, что-то казавшееся ценным - гаснет. Человек, сменивший родину, остаётся постоянно в тревожном раздумье: оправдан ли его драматический поступок.
Вот высказалась принятая людьми фраза и заставляет задуматься.
Правильно ли называть город, где человек родился, его родиной? Мой младший сын появился на свет в Барнауле, куда жена поехала на роды под крылышко своей мамы. Затем, начиная с месячного возраста, он всё время жил в Иванове. В паспорте у него стоит место рождения Барнаул. Так что же это его родина? Абсурд.
Является ли Иваново моей родиной? Я чувствую здесь много родственного. Но мои отец и мать родились не там. К сожалению, не могу их расспросить, но ясно, они особой любви к этому городу не испытывали. Они родились на Украине. Я, когда бывал в их Могилёве-Подольском, тоже чувствовал к этому городку что-то очень тёплое, домашнее. Но отец и мать моих родителей родились в Польше, а их дед в Германии. Если так отступать по ступеням истории, доберёмся до Испании, а далее и до Израиля.
Несерьёзно понятие родины выводить из записи в свидетельстве о рождении.
Родина у человека - это место на Земле, где его народ создал национальное государство, со своим языком, культурой, укладом.
Примерно так определяют это понятие филологи и историки.
Но..., но не так это просто. Почему же так неспокойно в груди. Где вы ивановские улочки? Как вы там без меня мои леса и поля?
Уж простите меня мои ивановские друзья, может, и самые дорогие для меня люди на этом свете, но врать не буду. Да и не так это важно. Пусть родился я хоть на Луне, какое это для нас с вами имеет значение. Разговоры такого рода втыкают нам во рты плохие люди, которые дёргают человека за струны его души, пытаясь перенастроить их в нужном для политиканов-спекулянтов звучании.
Говорят: "Родина-мать". Какими сын желал бы видеть своих родителей? Чтобы соседи при встрече с ними стремились подойти, уважительно поздороваться? Или боялись, искали куда свернуть, чтобы не столкнуться? Патриотизм бывает умный, доброжелательный. Некоторые готовы поселить на это место в душе агрессивное, наступательное чувство. Когда приходится обороняться такое ещё можно понять.
Смотрю в себя. Хотел ли бы я, чтобы расцвела земля России и её люди? Да, от всей души желаю. Но чтобы снова прорастала она ложью и квасным "патриотизмом" - ни в коем. Вот это и встречает во мне неприязнь, досадную отдачу.
До сего времени с экранов телевизоров всего мира не сходят кадры испуганных израненных детей в школе среди чёрных бандитов, могилы, гробы, рыдающие мужественные горцы и плачущие женщины. А российские власти, не сумев спасти людей, по зловещей инерции вновь изрекали ложь, каждый раз неуклюже подправляя "официальные заявления" с места событий.
Это было невыносимо. Ложь в глаза народу. За такое при взрыве в Испании, которая, как оказалось, смело борется в цирках с быками, но, испугавшись террористов, сбежала с поля боя в Ираке, но всё-таки даже там сразу полетело правительство и его глава. В России, говорят, рейтинг диктующего лживые версии событий даже поднялся.
Вот от такого мы и уехали. Хотя боль за прежнюю родину не проходит. Почему там держащие власть люди прежде, чем открыть рот перед микрофоном не вспомнят, что, сказав правду, рискуют быть временно отстраненным от должности, но, произнося слова бесстыдной лжи, покрывают своё имя вечным позором?
Или там для человека, издавна пропитанного страхом, ложь стала второй натурой?
Постепенно проясняется, что в первые годы нашей алии вырвались из СССР в Израиль сотни тысяч людей, для которых свобода была дороже материальных благ и престижа. Они готовы были потерять всё, но обрести СВОБОДУ! Как похоже это на исход евреев из Египта. Как верно диктует еврейская традиция говорить в праздник Пэсах о бегстве из рабства, имея в виду не только то, что случилось 3350 лет назад, но и совсем близкие события твоей жизни.
Так что, если в ответе друзей относительно моего просчёта и содержалась доля истины, то настолько малая, что не тянула даже и на ложку мёда в бочке дёгтя того рабского существования.
И снова хочется сказать. Люди, храните, как самое, самое - сердечную близость.
Знакомый сюжет: что-то случилось дома с электричеством, открываешь дверцы шкафчика, а там - провода, кнопки, разные штуки. Берегись, неосторожно тронешь что-то... искры, треск, свет погас, и вернуть его - проблема.
Послушайте старого электрика. Ради красного словца, любопытства, из мелкой досады или минутного каприза не касайтесь этой дверцы.
* * *
Но вернёмся в Иваново.
Много всяких дел в моей прежней жизни оказались связанными с заводом ГЗИП на южной окраине города. Когда его построили туда на работу перешли многие инженеры Текмаша, с которыми работал и был в приятелях не один год. А затем, спрашивая о месте работы любезных мне студентов вечерников, нередко с радостью слышал: "ГЗИП". Случилось так, что и моё изобретение смело приняли для испытательных приборов, выпускаемых этим заводом. Причём со временем все поняли, что именно эти электроприводы, благодаря особому принципу действия, словно и придуманы специально для этих машин, которые, "втянули" их в себя, как собственные органы, не подверженные отторжению. Прошли десятилетия, а родство нерушимо.
Всегда с удовольствием приезжал на завод, и принимали меня со вниманием. И люди и техника. Понятно, что спустя столько лет с неспокойной душой ждал новой встречи. Созвонился прежде с Борисом Смушковичем, главным конструктором.
- А, Роман, привет, ты в Иванове? - Зазвучал в трубке голос знакомый и по тембру, и по манере ничему не удивляться и сразу брать в собственные руки инициативу. - Хочешь приехать на завод, увидеть машины с твоим приводом? Ну, это не так просто, что-нибудь придумаем.
И вот в согласованный вторник к двум часам подъезжаю к району ГЗИПа. Никаких слов, что за мной заедут - не возникало. Да мне и хотелось прочувствовать знакомый издавна путь, вспомнить "троллейбус до гзипа", улицы и тропинки, ведущие к проходной с непарадной стороны. Всё же за столько лет подзабылась география.
Уточняю у пассажиров:
- Скажите, где лучше сойти к заводу гзип?
В ответ молчание. Странно, никто не знает что это за завод такой. Но здесь же работали несколько тысяч рабочих. А неподалёку они жили в заводском районе. Призываю на помощь зрительную память. Была тут тропинка, заросла что ли? Пробираюсь по порядочной грязи. Вот он парадный вход. Почти никто не идёт через проходную, хотя время обеденное. Дежурит женщина, ей помогает мужичок с традиционными признаками сочувствующего напиткам.
Завидев входящего, охранница сообщает:
- Велели вам ждать и не дергаться.
Ну что ж, свободолюбивый Боря мог так выразиться. Подождём здесь. Сел на б/у стул подозрительной окраски. М-да, вестибюль знакомый, но вид его далеко не рекламный. Через 15 минут встаю, настаиваю, чтобы позвонили начальству. Не знают телефона. Захожу в будочку вахтёра, пытаюсь позвонить. Не получается.
В этот момент появляется Боря. Конечно, это он. Толстый, солидный и самоуверенный. Здоровается так, словно не видел меня каких-то пару дней. Идём заводским двором с остановками. Входим в один корпус, но тут же возвращаемся. Начальник чего-то не спокоен, колеблется, куда вести гостя?
Завод пустой, страшно идти чуть освещёнными коридорами, чёрными цехами, трупы станков заполняют мёртвое пространство, ни одного рабочего. Так вскрикивал, когда за окном авто при загородных поездках выплывали одни заросшие поля, там где всегда что-то росло.
Да в чём, собственно, дело! Имеется же земля, строения под крышей, люди без дела. Нет только настоящего хозяина... Хотя... вон нашёлся умный энергичный Ходорковский. Теперь видим его красивое и грустное лицо сквозь прутья железной клетки.
Навстречу идёт старый добрый знакомый - Владимир Сергеевич Взоров, главный инженер. Мы оба не можем сдержать радости. Мне всегда был приятен этот высокий красивый человек, грамотный специалист, вежливый культурный "начальник".
Появляется мой старый друг Володя Иванников, он сохранился примерно в прежней форме. И не только внешне. В нём на удивление отчётливо просматривается тот студент-балагур, который всегда был приятен в компании и удивлял всех странным перевоплощением: после дружеских возлияний он начинал активно и, насколько я понимал, без акцента разговаривать со всеми... на немецком. Проверять это теперь не стали, но вспоминали и радовались встрече.
В экспериментальном цехе организовали для меня "разрыв образца". Молодой инженер вёл настройку. Не раз я наблюдал эту картину, но снова приятно следить, как в умной изящной машине родной упорный привод растягивает толстый металлический стержень, и опять - вздрогнуть - в момент внезапного удара при разрыве стали.
Всегда в этом цехе кипела жизнь, энергичные люди с вдохновенными лицами колдовали вокруг машин и приборов, добиваясь от них понимания своих замыслов и подчинения им. Сегодня кроме нас никого. На вопрос о перспективах производства мне, молча, указывают в угол, где сиротливо стоят несколько станин будущих малых разрывных машин. Они надеются на заказы.
В своём кабинете директор открывает в честь иностранного гостя "настоящий армянский коньяк", привезённый из Дагестана. Рассказывает о море подделок. Мне вручают заводской каталог, к которому приложен прейскурант с подписями и печатями..
Сидим, беседуем. Мне требуется усилие, чтобы вспомнить принятый здесь официальный этикет, а тогда уловить, что со мной говорят не просто так, а как с представителем и с надеждой смотрят, что я найду в Израиле заказы. Трудно сохранять бодрый вид, мои шансы помочь им - близки к нулю. После возвращения пытался позвонить в несколько мест. "Купить станки? Какой фирмы? В России..."
Затем мы вчетвером идём к Боре домой. Хозяин, которого всегда считал далёким от бытовых умений, неожиданно шустро и толково накрывает стол, отмечая мелкие подробности угощения. Водка - без изъяну, особые "с пупырышками" зелёные огурчики - хрустят, пышный чёрный хлеб из-под Москвы - с сохраненным старинным духом, судак - нежится в томате, картошечки, дослужившиеся до мундиров, - обжигают пальцы. Все рады достойной компании. Пьём, едим, счастливые встречей. Все до боли знакомые, родные люди. Откуда же пришло странное чувство, словно я с ними здесь на каком-то зыбком основании? Меня ждёт через короткое время материк, а их...
* * *
В понедельник вечером первого сентября мы приглашены к Милочке. На престижной когда-то улице Калинина в темноте не сразу находим нужный дом. Прохожие с наступлением вечера стараются не покидать укрытий, спросить некого. Пожалуй, здесь. Осталось догадаться, где нужный нам подъезд? Ага, вон сигналят из окна.
Входим в квартиру и сразу попадаем на конкурс красавиц. Это неустанно цветёт семейный ген Подкаменских, друзей моей мамы, которые спасли нас, когда папу забрали, а маму выгнали с работы.
На минуту вернемся в пошлое:
Редкое фото: Фрима Борисовна у нас дома в Иванове (слева Вера, справа я ещё молодые).
Наследственность в этой семье явно сохраняется с того счастливого момента, как Всевышний изваял подругу одинокому Адаму.
Перевожу взгляд с дам (по чину уже бабушек, хотя невозможно вымолвить такое по отношению к Милочке и Тане) на высокую эффектную Аллочку. Она, как бывший комсомольский работник, сходу опровергает мои наблюдения о заросших полях и тёмных улицах. А в сторонке скромно улыбается красавица следующего поколения Анечка, такая прелестная - глаз не отвести. Только немного грустная, наверное, от неопределенности своего пути в этой непонятной жизни. Было желание ехать в Израиль, да время прошло, и уже сомнения её одолевают. Всё время забываюсь и называю Милочку на "Вы", поддаваясь иллюзии её смещения в образ своей ушедшей мамы, любимого врача окрестных жителей. Она так похожа, что могла бы с успехом лечить её пациентов. И во всех поколениях красавицы-девочки удивительно напоминают своих родителей в доброте и такте.
* * *
Ещё с дорогими мне людьми я встретился после выступления в библиотеке на Багаева. Там в первом ряду сидел и мне кивал в нужные моменты мой самый близкий ученик и сотрудник Александр Ширяев, а во время беседы вошли Миша Фалеев, набравший солидности и, к сожалению, массы, и энергичный крепыш Саша Киселев.
После окончания, они подошли, и я с удовольствием обнял каждого.
Саша посадил нас на свои новенькие Жигули, которые я принял за иномарку, и привёз в новый ресторан, небольшой, но с салфетками домиком и официантом, спортивного сложения, без профессиональной гибкости, напряженно-тревожного, но в перчатках. Я предложил взять чего-нибудь попроще, например, по салату Оливье и бутылку сухого вина. Саша, как человек практичный в отличие от иностранца, потребовал меню на вина с ценами и обнаружил, что сухое стоит 900 р. (это и на шекели немало). Сошлись на водке. Ребята согласились, что я их называю по-старому и неофициально. Я расспросил каждого про жизнь, работу и немного о достижениях в нашем любимом приводе.
Миша рассказал о своей докторской защите с участием, за неимением других, профессора ЛПИ, который на защиту в Иваново из Санкт-Петербурга не приехал, а прислал отзыв с двумя страницами замечаний. Ха, снова встал передо мной, правда уже всего лишь тенью, этот "учёный-конкурент", когда-то молча прихвативший моё "зерно", успевший испечь из него каравай, правда, совсем невзрачный, которым он, тем не менее, успешно угощал властных коллег и обеспечил собственную карьеру.
Александр сказал, что прочитал в моей книге об усовершенствовании нашего привода и добавил, что они, конечно, сами нашли описываемый мной способ позиционирования - "ведь это было так очевидно".
Ранее, ещё в Иванове, мы умели точно управлять лишь скоростью вращения вала. Уже потом, в Израиле, я придумал простой и, трудно удержаться от нескромного слова, - изящный способ заставить вал мотора мгновенно замереть в точно заданной позиции. Для многих потребителей это было самым важным.
Больше о технике поговорить не удалось. А жаль, вряд ли представится мне ещё случай очутиться в оазисе, который не один десяток лет мы вместе обустраивали и выхаживали, который принёс нам несравнимую ни с чем радость совместных открытий. А также обеспечил всем звания, степени, положение в обществе.
Удовольствию встречи немного мешала моя бывшая роль учителя. Хотя ребята, кажется, чувствовали себя свободно. А мне хотелось быть никаким не руководителем, а просто другом.
Я расспросил всех о детях и высказал свои оптимистические мысли о жизни. В конце Миша не вынес и заявил:
- Всё это, Роман Михайлович, пропаганда, а Америка не будет давать нам деньги, и при случае сожрёт.
- Ты имеешь в виду конкуренцию?
- Ну, да.
- Видите ли, в мире принято работать вежливо, но без подаяний.
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/romanwierusalime2.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/berezyroshafotobezawtora2015.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/iwanoworodinaperwogosoweta.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/iwanowogorsowet.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/danjaidawidik2005.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/iwanowoderewjannajacerkowxbezgwozdja.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/romandruzxjawiwanowo20032.jpg)
![[]](/img/t/trahtenberg_r_m/gorodaistrany-95/podkamenskiefrimaborisownaunasswerojiromanom2016.jpg)