...Пропажи мы, пропажи - почти никогда, непонятно откуда, наспех, на ходу: "алло?... привет, эт я..."
Черным-черно, провисло брюхом небо...
- Придержи меня, мама, - громко и настоятельно потребовала трехлетняя я, стараясь дотянуться с табуретки до такой интересной, но запретной горячей печки и впервые раскатисто произнеся сразу две "р".
И каждый раз - даже не требуя, даже не намекая - мы шли по тем трогательным вешкам, что родители все равно всегда заботливо выставляли для нас: а мы старались, чтоб не заметили; старались, чтоб оценили, что самостоятельны, что в помощи не нуждаемся и не примем.
И наш первый рывок в сторону - рывок от родителей, от такой надоевшей опеки и столь занудных нотаций: мы - сами! А вот как умеем - независимо, безболезненно, без оглядки туда, где две пары глаз смотрят нам вслед и умоляют: не оставляйте.
Но мы не слушаемся - мы бросаем.
А после, когда неистовое желание доказать теорему самого себя вдруг начинает осыпаться, как желтый песочный домик - мы вдруг с удивлением обнаруживаем, что все равно помним те самые беззащитные вешки; и все равно, пусть нехотя, идем по ним, и собственным детям нам порой нечего больше рассказать, кроме тех же нотаций и нечего больше предложить, кроме своей - уже надоедающей - опеки.
И (отчего же каждый раз так поздно?) мы старательно ищем, - с захолонувшим сердцем и предающим дыханием - оглядываясь, ищем те две пары глаз, и те две пары рук, знакомых каждой синей жилкой; и желание снова побыть чьим-то ребенком обвивает кнутом - и тогда мы неумело торопимся всмотреться в прошлое, разглядеть, упросить: только будьте, живите, живите...
Но они не слушаются - они умирают.
И впервые мы чувствуем, как бесследно - или с кровью - обрывается пуповина детства, которое, оказывается, стучалось к нам все эти годы, и больное одиночество, уже не кажущееся столь романтичным и желанным - заходит в нас и остается жить, подложив сердце под свою голову.
И - черная дыра в нашем, таком личном, мироздании.
...И мы все бежим и бежим сквозь бьющую насквозь и наотмашь тьму судьбы наверх по лестнице времени, ступени которой ведут вниз, - пытаясь докричаться до себя-еще-глупых: не обижайте, не укоряйте, не бросайте... И до отчаяния поздно осознавая, что самое страшное - это когда виновны, но уже ничего не исправишь; и что орфеи из нас никудышние, и никого мы не в силах и не вправе позвать обратно.