Аннотация: Вы должны быть немножко безумны, чтобы тратить немаленькие деньги просто на то, чтобы увидеть, что там, за горизонтом...
ИТАЛЬЯНСКИЕ ЭТЮДЫ КАРАНДАШОМ
(рисунок с натуры в соавторстве с зорким другом - Ольгой Родионовой)
Вы должны быть немного ребенком в душе, чтобы испытывать непреодолимое желание познавать окружающий нас удивительный мир, вы должны быть немножко безумны, чтобы тратить немаленькие деньги просто на то, чтобы увидеть, что там, за горизонтом, вы, должно быть, неутомимый исследователь, поскольку ищете разницу между Черным, Средиземным, Красным и Мертвым морями. Но вы должны быть еще и художником, чтобы сказать себе однажды: я хочу увидеть Италию! Только Художник в Вас увидит очертания известного со школьной скамьи сапожка в облачном небе, только Он понимает, в чем загадка улыбки Джоконды, только Его кисть при упоминании Венеции окунется в зеленое, Флоренции - в кирпично- красное, Сиены - в желто-охристое, а при упоминании Рима замрет в нерешительности. Обычному туристу доступны все обычные радости: пицца, вино, паста, море, памятники, сувениры, истории путеводителей, но только Художнику откроется Италия. Запасемся же карандашами и бумагой, кто знает, что нас ждет, когда мы переступаем порог своего дома и отдаемся во власть дорог.
ВЕНЕЦИЯ
Венеция всегда - начало вашего итальянского путешествия, потому что ехать проще с севера, потому что сразу нужно Зрелища, Чуда и - как без этого? - галочки напротив города, который вот уже больше тысячи лет уходит и уходит под воду. Побывать в Венеции - это что-то вроде "был, состоял, участвовал". Сан-Марко, Казанова, гондольеры - программа минимум, она же - максимум и просто про-грам-ма. Собственно, и одного гондольера вполне может хватить и для первого, и для второго случая, а еще лучше иметь его дома в шаре с пенопластовым снегом и словами: "Хранить вечно!"
У меня в этом городе было дело. Оно требовало моего непременного присутствия на одном определенном мосту и как можно скорее. Поэтому я уже бегу на причал, который "где-то за поворотом", отчалившая моторка рычит и вспенивает зеленую морскую гладь, ужас грядущего ожидания следующей оказии сжимает сердце: не успела, но мой сопровождающий кричит закаленным, привыкшим к морским далям голосом и машет загорелой рукой. Ужасно красивый капитан разворачивает свое маленькое судно (ради меня!) и с изящной небрежностью подает мне руку: бон джорно! Пол качается под ногами, ветер бросается в лицо, и я не могу усидеть на деревянной скамеечке: я хочу видеть, как приближается Венеция.
И венецианцы, и сам город действительно обручены с морем, это и жизнеощущение, и система координат. Море, разрезав каналами город на части, не разделило его, а спаяло другой, более естественной для человека, связью. На море не нужно ехать, оно - в твоем дворе, оно - за воротами твоей церкви, оно - под твоим любимым старым мостиком, в него с тихим плеском падают звуки из окон твоей музыкальной школы. В этой соленой воде закаменели деревянные фундаменты домов и закалились характеры истинных венецианцев. Кругом вода удивительного цвета, где сначала разбелили виридоновую краску, а потом добавили немного изумрудной. Видела ли я где-нибудь еще именно такого цвета воду?
Должно быть, самое лучшее - перестать думать, сравнивать, рассуждать, а просто дать убаюкать себя этому городу, поддаться ему, как волнам и скорее ощутить, чем понять, новую землю, уловить ее душу. Но случились не вода и мираж, а крыши, балкончики и узкие улочки, где когда-то, в незапамятные времена, случалось все: и комедии dell Arte, и трагедии куртизанки и поэтессы Вероники Франко.
Мы причалили недалеко от площади Сан-Марко, куда сразу же рвутся туристы в полном соответствии со своими программами. Как соединить вечность и суету, сушу и воду, чудо мозаичного Сан-Марко и то, что мощи Святого покровителя были привезены сюда в бочке со свининой, чтобы арабы не обнаружили тайный груз. Кожей чувствуешь, как вздрагивают от отвращения стражи на старой мозаике, не в силах прикоснуться к нечистой вещи. Вздрагивает что-то внутри, когда ступаешь под золотые своды собора. Гид рассказала нам, что положено знать о соборе, отпустила на пять минут погулять и стоит одна, наверное, в тысячный раз разглядывая мозаичный пол. Каково это - жить на обломках вечности, как Сталкер у Зоны, выходя в нее за ведром воды, входить в San-Marco или St. Giovаnni e Paolo на молитву и водить туда же толпы ротозеев с галочкой напротив "Венеции" в их жизненных программах?!
Чувствуется, что наше присутствие здесь слишком мимолетно, чтобы она захотела рассказать хоть что-то стоящее. Поэтому с точно таким же лицом она привела нас в церковь Сан Джованни и Паоло и произнесла совершенно буднично: обратите внимание вот на эти фрески. Это Веронезе. И добавила только, доставая из сумочки помаду: моделью для его Мадонн была одна известная куртизанка. Кому-то это показалось смешным.
И напрасно. Куртизанки - это не то, что вы подумали. Когда век Венеции стал клониться к закату, она в пору карнавала становилась примерно тем же, чем является сейчас Амстердам в глазах обывателя. Оценить степень этой свободы сейчас почти невозможно, мы спокойно читаем и смотрим на такие вещи, от которых содрогнулся бы сам маркиз де Сад со всем его вольнодумством, а вот куртизанка-Мадонна с картины Веронезе нас шокирует. Тогда все было иначе: куртизанки, подобно древнегреческим гетерам, были не только красивы, но и умны, и образованны, что, согласитесь, большая редкость. В их домах велись ученые беседы, им посвящали сонеты и картины, конечно, были не только беседы и не только сонеты, но.... Умы и сердца венецианцев вмешали в себя совсем другую, не нашу меру добра и зла. В этом - душа самой Венеции, загляните в нее, не бойтесь, не примеряйте на себя, а просто вглядитесь и... что застыли, некогда, некогда, бегом к новому шедевру.
На полотнах Беллини всегда прохладно; воздух прозрачен и свеж, его чувствуешь, но не кожей, а сердцем - бывает такой миг на заре утренней или вечерней, когда нет времени, горя, счастья - ничего нет, кроме этого мига, в который, того и гляди, увидишь прошлое и будущее - 1000 лет как один день. В грегорианских хоралах разве что бывает еще этот миг, подобный звучанию тончайшей струны... Миг... и только у Беллини он длится и длится, и длится... вечно.
Чтобы успеть в лабиринтах улиц Венеции добежать до нужного вам места, надо очень хорошо ориентироваться в городе, и, на крайний случай, в карте. Но все равно время от времени приходится останавливать прохожих и спрашивать дорогу. Здесь нет дороги, зато есть много-много дорожек, совсем узких и пошире, с мостами или без, выбегающих на оживленные площади или заводящие в тупик. Дорожки бегут мимо нескончаемых торговых рядов, мелькают перед глазами фигурки из цветного венецианского стекла, колокольчики-ангелочки, пивные кружки с гондольерами, бисерные браслеты, синие, золотые, изумрудные, надувные серебряные шары, кипельно-белые кружевные полотенца, золотые, нестерпимо сияющие колье и серьги, еще дымящаяся пицца, ароматные булочки, крошечные ложечки и разнокалиберные брелки, изысканные флаконы для духов, кожаные сумки, живопись, чересчур живая схваченным моментом настоящего, снова венецианское стекло, снова бисер, сумки, кружки, пицца... Царство любви, но любви не к женщине, как в Париже и опять не к женщине, как в Амстердаме, а к торговле в ее лучшем проявлении. Продать вам что-нибудь - это не только получить прибыль, но и доставить вам радость, даже тем, что сбросил цену совсем чуть-чуть или не сбросил вовсе: очень ценная вещь! Хочется купить все: и шапочку с колокольчиками шута, и томный веер, который снова входит в моду, и гобелен с зеленой водой, и обязательно тарелочку с клеймом "муранское стекло", и такую же рамочку для будущей фотографии, и...Только импрессионистам под силу охватить буйство красок, цветов, жарких страстей торговли, многоязычного говора и - мягко, пастельно - звенящую тишину тихих узких улиц, где небо видно высоко-высоко, как из темного колодца, даже не синим, а разбавлено-молочным.
С бренной суши одним шажком спускаемся к воде. Между мной и водой - теплое дерево черной красавицы гондолы. Вода принимается укачивать и убаюкивать тихим плеском, блики солнечных зайчиков затевают игру, из распахнутых настежь окон доносятся обрывки разговоров... Остановись, мгновенье, ты прекрасно в своей обычности, будничности, суетности!
Венеция в этот раз была более живой и игривой: в узких серо-зеленоватых улицах, в клекоте вечных голубей на площади Сан-Марко и фразе случайного прохожего: "это близко для венецианца, а вам лучше еще раз спросить за тем поворотом"; в красно-праздничных масках на стенах церкви и во вдруг остановившемся взгляде служителя, словно и я - картина или статуя, достойная если не восхищения, то внимания. В сохнущем белье и купленной в лавчонке настоящей ромовой бабе. Баба была желтой и истекала медом и ромом. Она таяла во рту, липла к рукам и пьянила сразу же. Хотелось найти скамеечку в тенечке, вот прямо здесь, рядом с водой, и сидеть просто так, ни о чем особенном не думая, никуда не спеша, разглядывая окно напротив со старыми, облупленными ставнями, треснувший глиняный горшок с щедро политым буйным цветком, каждый камень словно через цветное стекло, поворачивая его то так, то этак... Не спеша? Через двадцать минут отходит от причала наш катерок. А у меня - дело! И снова - почти бегом - по указателям, туда - где ждет меня (нет, не тайный поклонник), а мостик, тот самый, который изображал на моих глазах художник на своем полотне, мостик, на котором я, желая тоже испытать муки творчества, саморучно вырисовывала трещины на старых камнях, мостик, на который мы поместили неясные фигуры счастливых людей, стоящих просто так и глядящих в ту самую, удивительного цвета, воду, на этом мостике я должна была оказаться, своими глазами разглядеть его камни, чугунную решетку и себя, такую же безмятежную и счастливую.
Остановимся же и вздохнем о свободе и безмятежности на мосте Вздохов, о тщете суеты на Grand-Canale, о былом величии у собора Сан-Марко. Я все успела. Фотоаппарат сказал "кряк", взревел мотор отходящего катера, шумно плеснула о каменный берег волна, пора прощаться. Ни в коем случае - навсегда. Это только начало. Путешествия, отдыха, впечатлений, Италии...
Тает в дымке город, как линия горизонта на пейзажах в работах Беллини; помпезность парадных видов в духе Веронезе и Тьеполо отойдет и останется едва уловимая грусть венецианских мастеров и ощущение чуда.
ФЛОРЕНЦИЯ
Если бы я была флорентийкой, если бы родилась на знойной тосканской земле, напоенной соком винограда и медом солнечных лучей, и жила бы в Firenze, каким бы я видела этот город?
Однажды ранним утром я бы вышла, наверное, на яркий свет из полутьмы небольшой церквушки Всех святых, в ушах у меня стоял бы последний аккорд воскресной мессы, и я бы увидела этого смешного человека. Высокого, сутулого, в синем пиджачке и коротковатых светло-серых штанах. Он идет, глядя себе под ноги в забавных желтых башмаках с толстыми носами и что-то бормочет себе под нос. Этот Антонио или Петруччо похож на клоуна, которому разрешили погулять между представлениями и он просто гуляет, без цели, шаркая подошвами и бросая заинтересованные взгляды по сторонам. В его руке - широкополая, видавшая виды шляпа, которая служит скорее для приветствия (вдруг навстречу попадется какой-нибудь знакомый), нежели для того, чтобы спрятать седую голову от озорного летнего солнца. А вот я бы обязательно закрыла голову легкой соломенной шляпкой и отправилась бы побродить по любимым местам, дорогим сердцу каждого флорентийца.
Церковь Santa-Maria Novella очень дорога моему сердцу. Давайте заглянем туда.
Тихий клутуар, чтобы можно было глубоко вздохнуть и приготовиться: мы увидим "Распятие" Брунеллески, фрески Гирландайо, совершенный фасад Альберти.
П. Муратов, по моему ощущению, недолюбливающий Firenze, отдавая пальму первенства в Италии и своем сердце Риму, удивительно точно сказал об этом времени: "Боттичелли и его друзья жили накануне исторических гроз. Эти грозы никогда не приходят внезапно. Предчувствие их задолго тяготеет в воздухе, делает бледными лица, неверными - улыбки, беспокойными - взоры. Оно примешивает смутную печаль к радостям, и эти радости становятся еще острее".
Santa-Maria Novella - остановленное фресковой поспешностью движение; фигура все еще движется, но не в пространстве, а в вечности. Движение в живописи завораживает, но, если Микеланджело ворочает мраморные глыбы, отделяя свет от тьмы в плафоне Сикстинской капеллы, а Караваджо способен причинить боль сгущенностью света, то Гирландайо, Липпи и, конечно, сам Сандро Боттичелли обладали тем, что Бунин назвал "легким дыханием". Их фигуры парят, не двигаясь с места, но ты сам уже летишь в нужном направлении: подносишь полотно св. Анне, стремишься склониться перед св. Елизаветой.
Неудивительно, что Гирландайо возмутился фигурой, которую изобразил Микеланджело-ученик и, мне кажется, не нагота смутила мастера, не то, что это нарисованная скульптура, а то, что она, принадлежа другому веку, одним своим появлением рушит хрупкий мир недомолвок и очевидностей, недосказанности и простоты, губит Весну, не давая Лета.
Гирландайо, Липпи, Боттичелли просто живут в своих картинах, вот только тень грядущего заставляет замереть в танце, побледнеть в улыбке, загрустить в радости...
Когда я говорю, что Firenze - город несчастной любви, в этом нет горечи или разочарования. Испытаниями очищают душу, ведут ее к Истине, Свету рано или поздно. Здесь или там. Мир разламывается где-то в середине сердца, разносит любящих в разные стороны, как бурный поток - осколки льдины, разбивает сердца, чтобы соединить их в вечности.
Именно здесь я часто думаю о Беатриче Портинари; красиво быть принцессой Грезой, но как же безнадежно, больно и холодно. Она умерла молодой, да еще женой другого, есть о чем пожалеть. Сам Данте в "Новой жизни" опишет их первую встречу, когда ей было 9 лет, ему - немногим больше:
Едва девятое круговращенье солнца
Исполнилося в небе надо мной,
Как я уже любил...
Он любил и был в этом как-то поэтически счастлив, женясь, следуя помолвке, которая свершилась с ним в 12 лет, уезжая в изгнание в Равенну, сочиняя канцоны в ее честь, оплакивая ее смерть.
А каково было ей? Можно научиться терпеть сердечную боль к 36 годам, научиться играть в безразличие в 27, верить в чудо избавления в 18, но нельзя не знать, что тебя любят в 9 и почти невозможно, зная, не любить в ответ. А потом выдавливать из себя эту любовь и это знание, слыша его стихи в свою честь, угадывая в них себя, или, напротив, заставляя себя не угадывать. Да и сколько ей было отпущено на земле?
И ей, и Симонетте, и Джулиано? Вспомним эту историю...
К кварталу Santa-Maria Novella был приписан дом Мариано Филипепи, где в 1445 году родился один из его сыновей - Алесандро ди Мариано ди Ванини ди Филипепи, крестили его, конечно, в Баптистерии St. Giovаnni. Несмотря на все старания отца, мальчик не стремился продолжить семейное дело. И отец, смирившись, позволяет ему заниматься, чем он хочет - живописью. Юноше покровительствует семья Веспуччи, от которой он даже получает заказы, она же устраивает его на учебу к Филиппо Липпи. К 1469 году Алесандро уже вполне самостоятельный мастер, автор нескольких Мадонн, в 1470 будет написана его "Сила" для дворца Синьории. А в доме Веспуччи появится Симонетта Катанео - прекрасная генуэзка...
Потом будет целая жизнь, работы для Медичи и для Рима, гибель Джулиано ровно день в день через два года после смерти Симонетты, смерть Лоренцо Великолепного, сожжение Суеты и Савонаролы. Последние годы он не работал, выбросил кисти и краски, последний раз о нем вспомнили в 1504, когда надо было решить место установки "Давида" Микеланджело, но это был уже другой век... А еще через 6 лет в нищете и безвестности умрет и будет похоронен в квартале Веспуччи, в церкви Оньисанти Сандро Боттичелли.
В той же церкви - его св. Августин, написанный в 1480 году все для тех же Веспуччи. Стены больше нет, а фреска жива, напротив нее - св. Иероним кисти Гирландайо...
Душа Гирландайо - художника оказалась гораздо спокойнее. У св. Августина Сандро душа рвется, и не вдохновения он ждет, а будет ли принята его жертва; жертва Богу дух покаян, и ни тиары не жаль, ни науки.
В этом душевном надрыве для меня весь Сандро, с его верностью одному лицу, с невозможностью поверить вместе со всеми, со своим путем, своей мыслью, своим горем.
- За какие грехи был повергнут позорной смерти брат Джироламо?
- Сказать тебе правду, Сандро? У него не нашли не только смертных грехов, но и вообще никаких, даже самых мелких обнаружено не было.
- Почему же вы подвергли его столь позорной смерти?
- Дело зашло так далеко, что мы решили: для нашего спасения лучше ему умереть.
Мы не дойдем до Сан-Марко, где жил неистовый доминиканец Савонарола, мне было интересно скорее то, каким путем шла душа Боттичелли. Был горний свет и в ранних его работах, была в них грусть, которая сгустилась. Столетия спустя флорентийцы установили плиту на месте казни Савонаролы, неужели память могла хранить так долго именно то место?! Площадь Синьории - думаю, тогда была не менее многолюдной, чем сейчас. Дворец Синьории - центр городского самоуправления, лоджии деи Ланци, где в тенечке коротали дни наемники ландскнехты, давшие название лоджии - личная охрана Медичи, ну а там, ближе к реке Арно - Uffici, нет, не музей, пока еще офисы. Бойкое местечко, что говорить.
Думаю, гордая душа Боттичелли не позволила ему сокрушаться о его же творениях, которые горели на кострах сожжения Суеты. Савонарола появился во Флоренции в 1489 году стараниями Пико дела Мирандолла, а вернее, все же промыслом Божиим. Век Медичи незаметно, но стремительно катился к закату.
Пока Савонарола обличает Суету, Сандро пишет "Мадонну с Гранатом" и "Maгнификат", алтарные образы; он - лучший художник современности, и это не самомнение, ведь это он возглавил артель расписывающих Сикстинскую капеллу. Он работал в Риме и вот теперь вернулся домой, оставив лицо Симонетты и на Ватиканских стенах. Какое ему дело до проповедника из Феррары, его друзья и даже один из братьев стали плаксами, что же, это их воля, пусть сжигают холсты и поэмы. Картины он напишет вновь.
Но вот в апреле 1492 года Лоренцо Великолепный при смерти пошлет за своим самым непримиримым противником, чтобы именно он принял его последнюю исповедь. Фра Джироламо придет, но в исповеди откажет... Что тогда подумал Сандро? А еще через пять лет уже после изгнания Медичи из Флоренции (и вновь, что он тогда подумал?!) Савонаролу отлучат от церкви, подвергнут пыткам и сожгут на главной площади города.
И вот тогда Боттичелли захочет узнать правду; он будет спрашивать у бывших плакс и судей: "За что?" Спрашивать, зная ответ, и вот тогда-то его измученная душа своим путем дойдет до слов Царя Давида: "ибо жертвы Ты не желаешь, к всесожжению не благоволишь". Последние его работы, никогда мною не виденные, окажутся, я думаю, движением "сердца сокрушенного и смиренного", гордого, но смиренного...
В это раннее время здесь, на площади Синьории, не так много туристов, которые скоро заполнят входы в картинную галерею Уффици, усядутся, словно голуби, вокруг фонтана со статуей Нептуна, осмеянной скульпторами, бликами фотокамер посеребрят прекрасное мраморное тело Давида работы Микеланджело, будут дружно поворачивать головы вслед за словами своих эскурсоводов, чтобы увидеть своими глазами скульптуру юноши, держащего в руке отрубленную голову Горгоны, несравненного мастера Бенвенуто Челлини, но пока их нет, можно полюбоваться на шедевры, безжалостно выставленные под дождь, солнце и ветер. Но, наверное, этим и отличается моя Италия, что ее богатства можно увидеть не только в музеях, но и на площадях наших городов, в наших церквях, домах, лавках. Не удержусь, чтобы не вспомнить о сиенцах. Уж кто-кто, а они попрятали все, что смогли, как, например, волчицу с близнецами из позолоченной бронзы, отлитую Джованни Турино. Спрятали во дворце Палаццо Коммуны вместе со своей выдумкой о том, что якобы дети Рема -Аскио и Сенио, спасаясь от преследований Ромула, привезли с собой это изваяние из Рима в память об утраченном отечестве, и укрылись на тосканском холме, где позже Сенио основал город Сиену. Легковерным туристам так давно морочат голову этой байкой, что и сами в нее поверили.
Да, что тут много говорить - сиенцы они и есть сиенцы... Мы, заботясь о нашем благе (надо не забыть потереть нос кабана на Новом рынке, а то что-то давно зарплату не повышали), так вот мы-то уже давным-давно спрятали бронзовые скульптуры и, конечно, нашего дорогого Давида в тишь и прохладу музейных залов - нечего смотреть на них всем подряд да еще совершенно бесплатно. Но туристам-то это невдомек, да и в самом деле, зачем гостей расстраивать пустяками подлинник-копия, мы же не сиенцы какие-нибудь.
Лучше вернемся на площадь Синьории. Прекрасное место, значимое для всех флорентийцев, потому что неразрывно связано с именем семейства Медичи. Вы, конечно, сразу вспомните Екатерину Медичи, и воскликнете: "Ах, она же отравительница и интриганка!" Вы плохо знаете итальянцев. Они способны на все ради друзей и, тем более, ради своих врагов. Когда Флоренцией правил Козимо Медичи Старший, это были благодетельнейшие времена. Он и его потомки превратили город в прибежище искусства. При его внуке Лоренцо Великолепном процветали художники Возрождения. Но народ, вы же знаете, не отличается большим умом и подвержен влияниям, так и случилось, когда Савонарола своими проповедями вынудил горожан изгнать сына Лоренцо и установить республику. Пришлось многое пережить, в том числе гнет французов, но, Слава Богу, к власти снова приходит потомок Медичи - Козимо Первый, получивший титул великого герцога Тосканского, и все опять на какое-то время утрясается. Поэтому не напоминайте мне больше о ядах (кто в то неспокойное время ими не пользовался?), а пойдемте дальше, в прохладу залов галереи Уффици. Здесь всегда толпа, сквозь которую придется продираться с боями, только тогда вы насладитесь прекрасными, совершенными работами итальянских мастеров.
Уффици (Uffici) - офисы семьи Медичи, многие залы - перепроектированные покои.
Созерцание полотен великих мастеров поселяет в душе ни с чем не сравнимое ощущение, будто пьешь прохладную воду из тяжелого глиняного кувшина и знаешь, что она никогда не кончится. И жажда твоя никогда не утолится. Ты различаешь каждый мазок, следишь, куда ведет трещинка с румяной щечки, и не в состоянии осознать, что написано это было много столетий назад, а мы смотрим на юное лицо рождающейся Венеры и ее автор, ее Мастер - Сандро Боттичелли словно стоит рядом с нами и спрашивает: "Видите, как раздувает щеки Ветер, видите, как рябь тревожит воду, как спешит Грация навстречу, как дрожит и колышется, но совсем неопасно, ракушка из морских глубин под легкими ступнями готовой упорхнуть Венеры? А я увидел и поймал!"
Тебя толкают со всех сторон, просят подвинуться, кладут голову на твое плечо и дышат в затылок, а ты словно прирос и не хочешь поделиться своим открытием.
Вот странно, один и тот же мастер по-разному смотрится в разных странах, городах, музеях, и дело тут не в освещении или соседстве; трудно представить себе более странное соседство для Боттичелли, чем Гуго ван дер Гус. Наверное, дело в том, что бывают шедевры всех времен и народов - они одинаково дома и одинаково чужды окружающей обстановке везде, где бы они не находились - это касается Рафаэля и Микеланджело, скорее всего, и Леонардо да Винчи, но тут есть над чем подумать...Касается импрессионистов, которым везде хорошо. Но есть художники, для которых должно срабатывать единство времени, места и действия, не потому, что они менее талантливы, а просто их душа была так крепко связана с этой землей, что разорвать эту связь не под силу даже времени. Таков, безусловно, Ван Гог.
Вот "Тондо Дони" Микеланджело изображает Святое Семейство: Иосиф передает Марии младенца Христа. Она протягивает к Сыну руки и... прекраснее этих рук только, наверное, руки Бога-Отца и сотворенного Адама, протянутые друг другу и готовые вот-вот соприкоснуться на фреске в Сикстинской капелле. Яркие, контрастные цвета тондо, складочки одеяний, словно льющихся по телу, непередаваемой красоты рама картины, - все меркнет. И в память впиваются сильные материнские руки, выписанные со скульптурной точностью гениальной кистью гениального Мастера.
Тондо - самая сложная композиционная форма. Даже Микеланджело в "Тондо Дони", выдержал композиционное единство только в св. Семействе, а обнаженные фигуры - символ ветхого человечества - предусмотрительно отгорожены архитектурным барьером.
Гид пытается рассказать об очередном шедевре. Это - "Благовещение" Леонардо да Винчи. "Обратите внимание, - слышу я объясняющий голос, - какая неестественно длинная рука у Марии, тогда Леонардо, видимо, еще не обладал достаточным мастерством, а Ангел, наверное, только что прилетел: у него крылья не сложены. Только да Винчи мог в то время с такой точностью изобразить крыло. В пользу его авторства говорит и фон картины, ставший впоследствии традиционным для художника..." А больше я ничего не слышу и не вижу, кроме того, что к девушке вдруг кто-то ангельский прилетел. Для нее это само по себе событие. Представляете, к вам кто-то прилетел. И крылья почему-то не сложил. И говорит такие странные и пугающие слова. А она совсем юна и настороженно внимает. И родит нам Сына Божьего. А написал эту трогательную картину молодой Леонардо, еще не владеющий достаточно техникой письма. Откуда он знал?
Я чувствую, что сейчас буду все более и более сентиментальна, поэтому спешно покидаем уютные своды галереи и отправляемся... Никуда не отправляемся. Отправляются туристы, загнанные жесткой программой, а я просто прогуливаюсь в поисках чудес прекрасным воскресным утром по родному городу.
Наверное, только нежданным счастьем незаполненного времени можно объяснить то, что я оказалась у капеллы Медичи. Я была там одна, когда и в самом деле могло показаться, что "Ночь" можно разбудить. "Non-finito" Микеланджело поражает не меньше, чем "Сфумато" Леонардо. Порой говорят, что он останавливался, когда понимал, что замысел не удается. Я не верю этому объяснению; Микеланджело для меня - явление природы: может ли что-то не получиться или получиться у ливня, торнадо, грома?! Мне нравится объяснение самого Микеланджело, что он видит фигуру в самом камне и освобождает ее, оставляя лишь часть необработанного камня, словно пуповину.
Невозможно после скульптур Микеланджело смотреть даже на достойные образцы XIX века. "Рабы", больше чем на две трети уходящие в камень, потрясают сильнее, чем окончательный вариант, представленный в Лувре. Но самое сильное впечатление - св. Матфей. Кажется, что Микеланджело видел отлитые в гипсе тела жителей Помпей, погребенных заживо во время извержения. Знаю, невозможно, не видел, но тогда как можно было их так передать? Ответ простой и величавый - Гений. В каждой своей скульптуре - "Пьета" в Риме и "Пьета Палестрине" в Академии, и "Пьета Ронданини" в Кастелло Сфорцеско в Милане - все убеждает, что он мог работать за три дня до смерти - он мог.
...Солнце уже поднялось и сияет в полную силу, торжествуя и испытывая. Хорошо, что мы рядом с Borgo di St.Lorenco - небольшого рынка у Сан-Лоренцо, там есть фонтанчик, где можно попить прохладной воды. Во всех городах Италии можно пить воду почти из всех фонтанов. Утолили жажду, быстро пробежались вдоль лотков с сувенирами, кожаными куртками, сумками, фартуками, платками, зонтами, календарями и открытками, и вот мы в двух шагах от кафедрального собора - красавицы Санта Мария дель Фьоре. Если даже вы были в других европейских столицах, вряд ли вы видели что-либо более оригинальное и привлекательное. Второй по величине после собора Святого Петра в Риме. С восьмигранным, революционным для своего времени куполом работы Брунеллески. Щедро украшенный зелеными, белыми и розовыми мраморными плитами. Сокровищница работ великих художников и скульпторов: Микеланджело, Донателло, Гадди, Гиберти, Бандинелли, Бандини, Вазари, Цуккари и многих других.
Скульптура - особый вид искусства. Живопись открывает окно в свой мир, более или менее удачно втягивая в него зрителя; скульптура же, напротив, сама врывается в мир человека, вставая с ним плечо к плечу, заставляя реагировать на свою облагороженную или обезображенную копию. Особенно сильное впечатление производят те скульптуры, что доверчиво или грозно заглядывают в глаза или дают тебе всмотреться в свое каменное отражение. Когда-то я прочитала, что Роден, работая над "Гражданами Кале", принципиально выбрал низкий постамент для того, чтобы каждый мог примерить на себя их подвиг. Потом заказчики отвергли идею мастера, и она была, наконец, реализована лишь в музее Родена в Париже. Тогда это казалось слишком революционным. Что же тогда сказать про Донателло, Гиберти, Лука дела Робиа?!
Попадание в Музей Duomo тоже можно считать почти случайностью. Окажись чуть больше очередь в Баптистерий, чуть меньше - в Santa Maria del Fiore и все могло бы обернуться иначе.
Музей Duomo хранит панели "Райских врат" Гиберти: одно из "Оплакиваний" Микеланджело. Его "Пьета" рассказывает целую историю, пока обходишь ее, может, и правда, что в св. Никодиме Микеланджело изобразил себя.
Как сказал когда-то Рильке: "Подолгу разглядывал я во Флоренции произведения искусства. Часами просиживал перед как-нибудь картиной, составляя себе мнение о ней, а потом просеивая его сквозь сито прекрасных суждений Буркхардта. И мое мнение оказывалось таким же, как и мнения всех прочих. И вдруг, стоя перед "Magnificat" Боттичелли, я как-то разом забыл, что думаю о нем я - и все другие тоже. Тут-то оно и случилось. Я искал борьбы и ощутил, что вышел победителем. Лед был сломан: получилось так, словно лишь теперь я оказался достойным войти в круг тех людей, о которых прежде слыхал из десятых уст. Но как же исказила их облик молва! А ведь и они были точно такими же, как лучшие из нас. Их тоска продолжает жить в нас. А наша тоска, когда силы наши иссякнут, будет переходить к другим".
Вот именно так, как учили: должно открыться - иногда даром, который дается без спроса; или борьбой с самим собой, прежде всего, закрытой головой, замерзшим сердцем... Вдруг я столкнулась взглядом с Марией Магдалиной...
Что случилось тогда в Музее Duomo? Не знаю. Не знаю и того, как могла боль Магдалины ожить в сердце Донателло, перетечь по его рукам в дерево и через столько веков заглянуть мне в глаза.
"Я родилась в тот день, когда увидела Тебя и умерла, когда Ты ушел", - она стоит напротив Распятия, молитвенно сложив руки. Эти руки притягивают взгляд, руки Мадонны, Прекрасной Дамы, для которой этот мир перестал существовать или что-либо значить.
Я, может, обнимать учусь
Креста четырехгранный брус
И, чувств лишаясь, в Небо рвусь,
Себя готовя к Воскресенью.
(Потом я увижу, насколько далека эта цитата от строк Пастернака, но тогда я помнила эти слова именно так...)
А за стеной в музейной тишине шумел детскими голосами отвергнутый ею мир. Город уже проснулся вместе с вездесущими и бессмертными туристами, бодрыми и ко всему готовыми карабинерами, горластыми уличными торговцами, лихими мотоциклистами, целой армией поваров и официантов, давно приступившими к своей нелегкой доле насытить всех желающих, и простыми флорентийцами, которые тоже спешат по своим делам мимо церкви, где Данте встретил свою Беатриче, мимо беломраморного собора Санта Кроче, где покоятся многие знаменитые граждане Фирензы и где каждый флорентиец мысленно присматривает и для себя уголок, мимо "Райских врат" Баптистерия, мимо дворца Медичи, мимо всего того, ради чего 2 миллиона человек каждый год посещают этот чудесный город. И поэтому каждое воскресное утро, после мессы в маленькой церкви, я бы гуляла по его улочкам и чувствовала себя его частью. Узнавала в лицо уличных мимов и музыкантов. Видела не только их парадную, в объектив фотоаппарата жизнь, но и то, как они настраивают инструменты, накладывают или снимают грим. Слышала бы, как звучит маленький орган и гобой в старой церкви, и наблюдала, как ночами город замирает, закрывается ставнями и погружается в сон. Знала, как, отступив на шаг от шумной площади, проваливаешься в такую тьму, что отбрасывает тебя не только в доэлектрическую, но и дофакельную эру.
Солнце, зацепившись за Ponte Vecchio, догорает в водах Арно. Идем по вечернему городу, я обвожу его взглядом так, словно перебираю драгоценности в шкатулке: вот творение Евы на Северных вратах Гиберти, она парит над водами в окружении ангелов и ее фигура, поза, волосы так похожи на боттичеллевскую Венеру. А вот и сам Баптистерий St. Giovаnni с мозаичным куполом. Мозаика купола сделана по венецианско-византийскому образцу, когда тончайшая пластинка сусального золота зажата между стеклами. На полу - образец собственной мозаичной школы - мягкие тона разного по размеру камня. А над всем этим Брунеллески в его совершенстве круга в Сан-Лоренцо, капелла Пацци, Duomo...
Один из зонтиков, которые во множестве продают прямо на улицах, копирует собой купол собора Святой Марии с цветком. Оранжево-кирпичного цвета, он отличается от творения Брунеллески только размером. Раскрыл зонт, и ты - под кровом Санта Мария дель Фьоре. Ах, почему я не купила этот зонт... Ах, почему я не флорентийка...
СИЕНА
Кира принадлежит к контраде "Гусеница" и очень этим гордится, потому что именно их контрада выиграла последнее Палио. Это их развернутое знамя с ромбообразными гусеничками по диагонали торжественно вывесили на фасаде Палаццо в честь одержанной победы, и Кира вместе со всеми пела благодарственный гимн. Она долго будет помнить праздничный фейерверк с вершины башни Манджо, "ужин победы" за столами, выставленными прямо на улице квартала, толпы людей в платках с их эмблемой и цветом, дома, празднично иллюминированные светильниками, вырезанными из дерева, расписанные цветами контрады и увешанными гроздьями лампочек... Она будет помнить об этом до следующего конного состязания, когда, может быть, "Гусеница" снова займет первое, третье или еще какое-нибудь почетное место, которое позволит жителям контрады - контрадойоли - повеселиться. Вся Сиена в курсе, что главное в скачках, которые проводятся два раза в год - в июле и августе - не попасть на второе место. Позора тогда не оберешься, ведь считается, что те, кто оказался на втором месте, были ближе всего к победе и проворонили ее, не дотянулись. В этом случае все остальные контрады имеют полное право насмехаться над неудачниками, обматывать весь их район не обязательно чистой туалетной бумагой, выкрикивать всякие гадости, в общем, не дай Бог оказаться на втором месте в Палио. Эта игра проводится в Сиене с незапамятных времен. Соль ее в том, что контрады выставляют свою лошадь и наездника, которые должны правдами или неправдами обогнать своих соперников и прийти к финишу, преодолев всего три круга длиной около тысячи метров. Но не так все просто, как кажется. Любой сиенец знает, что лошадь до скачек могут убить, поранить, отравить соперники из конкурирующих контрад, участники скачек и их помощники разрабатывают стратегию победы, в которой главное - не честность, а хитрость, не благородство, а обман, не открытость, а интрига.
В этом они, итальянцы, особенные, их чувства трудно перемешать: уж если любят, так любят, а ненавидят - только держись. Кира - не итальянка, она родилась в Чехии, а потом каким-то образом оказалась здесь. Это действительно загадка. Надо знать местные законы, чтобы понимать, что нельзя войти в общество контрады, даже если выходишь замуж и живешь там. Полноправным членом может стать только человек, родившийся здесь или сделавший что-то в высшей степени достойное и полезное в глазах контрадойоли. Тогда из желающих выбирают двух крестных для новенького, потом необходимо пройти символический обряд крещения в церкви своей контрады, только тогда ты становишься ее членом, жителем, участником Societa di Contrada, с возможностью входить в "Женсовет" и организовывать праздники, дежурить в порядке общей очереди в общественном баре и на кухне, и даже быть донором. И принимаешься ты в эту семью раз и навсегда, никто и никогда еще не менял свою контраду. (Возможность изменить дают только тем сиенцам, кто женится или выходит замуж). Что такого сделала Кира, иностранка, что ее вот уже 30 лет принимают за свою, она не захотела рассказать.
Кира ведет нас, туристов, через городские ворота, вверх по средневековой улочке к сердцу Сиены - Пьяцце дель Кампо. Мы останавливаемся перед фонтаном, пьем прохладную вкусную воду и слушаем, что мы находимся сейчас на территории контрады "Улитка". Фигурка улитки встречается нам на стенах домов, на доске объявлений, которые касаются только "улиточников", на самом фонтане, на фасаде "улиточной" церкви. Мы снова делаем остановку, теперь возле дома, в котором перед Палио держат лошадь, и дружно изумляемся: в таком доме и мы не прочь пожить. Почему я не лошадь? - сам собой возникает вопрос. Редкие прохожие здороваются с Кирой, которая от бесчисленных подъемов и спусков по усиливающейся жаре без конца обмахивается платком и говорит с паузами, но заинтересованно и настороженно поглядывают на нашу группу. И есть чем заинтересоваться: мы все с открытыми ртами, потому что мало кому из нас доводилось гулять в настоящем, без примесей современности, средневековом городе со средневековыми порядками. Для нас все в диковинку: и строгости в соблюдении правил чужой территории, и то, что каждый район имеет свою церковь, свой фонтан, свое место для встреч и праздников. Над доской объявлений замечаю два флажка, оказывается, таким образом всех соседей известили о рождении в контраде двух малышей. Так же узнают и о чьей-то смерти.
Мы идем и идем, поворачивая то направо, то налево, поднимаясь в гору или почти бегом спускаясь с нее, попадаем в контраду "Пантера" и усаживаемся на скамеечки набраться сил и спокойно послушать экскурсовода.
- Вам во Флоренции, наверное, наговорили, что именно у них зародилось банковское дело? Послушать флорентийцев, так все только у них и случалось. Нет, слушайте меня. Сиена всегда располагалась в очень выгодном месте, на пересечение дорог, тут останавливались крупные торговцы, здесь все и начиналось...
Я слушаю, как Кира рассказывает уже упомянутую мною в прошлой главке историю основания города, (конечно, она настаивает на версии происхождения города от сыновей Рема), и воровато читаю в путеводителе: "Сиена была основана при императоре Октавиане Августе римлянами как военная колония Saena Julia. Средневековая коммуна Сиены присвоила себе в качестве символа, в знак древнего происхождения, римскую волчицу, вскармливающую близнецов... Поселение римского периода развивалось довольно ограниченно, прежде всего, из-за его удаленности от главных "консульских" дорог...". Я поглядываю на одну из нескольких римских волчиц, присвоенных Сиеной, и при этом тихонечко вытягиваю подлиннее рукав своей ажурной кофточки: у меня на запястье - тату с флорентийской лилией, и Кира уже не раз скосила глаз в мою сторону. Но вот идем дальше, и я, без вины виноватая, спрашиваю, а что это за крючья в стене?
- Да вот тут один гид из Флоренции всем рассказывает, что, мол, за эти крючья у нас преступников привязывали в средние века, дай ей волю, она бы своих туристов сюда привязывала. На самом деле это крюки для лошадей. Вон там, повыше, можно привязывать лошадь, не сходя с нее, а пониже, если уже спустился, для удобства.
Для этого города очень подошло бы определение - одетый камнем. Камнем цвета охры, теплым, осенним, как неожиданно солнечный октябрь. Словно закованный в камень древний рыцарь или старичок-профессор, специалист по древним языкам. Когда-то Сиена была настолько мощным городом, оплотом гибеллинов, что ее влияния опасались не только гвельфская Флоренция, но и папский Рим. В 1260 году Флоренция оказалась побежденной (конечно же, хитростью) и Данте воспел знаменитое сражение у Монтаперти в "Божественной комедии".
В 1326 году Сиену поразил страшный голод, а через 22 года чума на две трети уменьшила количество жителей. После этого удара Сиена так и не смогла оправиться.
И вот мы уже в двух шагах от Пьяцца дель Дуомо, на которой расположен главный городской собор. Роскошный по открыткам и описаниям фасад закрыт лесами, войти внутрь, чтобы изумиться редкостному мраморному полу, не удается, потому что под палящим солнцем выстроилась огромная очередь, поэтому мы, утешая себя тем, что надо радоваться тому, что есть, снова погружаемся в прохладу переулков. Время от времени приходится отпрыгивать от появляющихся из ниоткуда и проваливающихся в никуда мотоциклистов (самый удобный для здешних дорог транспорт), наконец, выныриваем из узкой трубы на площадь Кампо и немеем от открывшейся красоты: площадь напоминает перевернутую розовую ракушку. В нижней ее части - палаццо Пубблико с башней дель Манджа, а в верхней части - фонтан Радости - копия известного произведения Джакомо ди Ванни ди Уголино, которого любящие юмор итальянцы прозвали Водный Джакомо. Описывать, как выглядит Дуомо или площадь Кампо - мартышкин труд, ее можно увидеть во всех учебниках по истории западноевропейского искусства и в путеводителях. Поэтому я просто повторю: мы немеем, и Кира, кстати, немеет тоже, потому что в этом чудесном месте наша экскурсия заканчивается.
- Не знаешь, где можно купить белый и красный кафель? - спрашивает ее как у старой знакомой, не здороваясь, высокий, строгого вида, старик, появившийся как из-под земли.
- Зачем тебе? - интересуется Кира.
- Глупая ты, хоть и прожила здесь столько лет. Белый и красный - цвета нашего заклятого врага - "Жирафа"! Я выложу их цветом свой туалет, буду ходить и радоваться.
Нам разрешили разбрестись на полчаса по окрестным улочкам, я иду куда глаза глядят и попадаю на территорию контрады "дельфин". Легко догадаться, потому что на каждом доме - роскошный синий дельфин. Мне очень понравились бело-голубые цвета этой контрады, их эмблема, я хотела купить себе платок, копирующий их флаг, и тут же надеть его, да забыла спросить, какая контрада им первый враг. Думаю, вдруг я пойду в этом платке по чужой территории, а мне на голову горшок с цветком свалится. И не купила. Здесь все может быть.
РИМ
Сразу признаюсь: с Римом ничего не получилось. Город-легенда, сердце Великой Римской империи, в котором, куда ни бросишь взгляд - историческое место, а что там увидела и почувствовала я?
По крупным, отполированным тысячами ног камням, осторожно ступая, гулял кот. Рядом невозмутимо возвышался амфитеатр Флавиев, а серый полосатый красавец, не обращая внимания на толпы туристов, которые возле Колизея традиционно заканчивают свои экскурсии, совершал свою неторопливую прогулку. Десятки рук тянулись к нему, чтобы погладить по мягкой шерстке, а он виртуозно уворачивался, но некоторым, впрочем, позволял к себе прикоснуться. По его глазам можно было прочитать: ну что за суета, что им тут всем понадобилось, всю свою жизнь я хожу здесь и вижу эту серую каменную громадину, и ничего. Бывало, найдешь местечко поспокойнее, только устроишься, а через огромные дыры-арки прямо мне в глаз нестерпимо светит солнце, и приходится вставать и идти на другое место, а там везде вы, люди, и днем, и ночью, никакого покоя... Так, наверное, размышляя и нервно подергивая хвостом, он и шел по древней дорожке мимо вершины римской архитектуры. Несколько тысяч лет назад такой же серый кот, его предок, прогуливался здесь и наверняка слышал стоны из-за крепких стен и рев толпы, и чувствовал чутким носом дразнящий запах пролитой гладиаторской крови. Возможно даже, его шерстка вставала дыбом, когда недалеко проводили на арену амфитеатра диких зверей.
А если обойти Колизей с южной стороны, где солнечнее всего, можно улечься в тени огромной арки. Кот не знал, что это арка Константина, воздвигнутая в честь победы императора у Мильвиева моста в окрестностях Рима, но это не мешало ему, подрагивая хвостом, укладывать поудобнее свою бедовую голову на белый песок.
А вот по виа Сан-Джованни-ин-Латерано вряд ли ступали мягкие лапы нашего знакомца, это довольно далеко от Колизея. Мы идем туда, потому что там располагается одноименная базилика - матерь и глава католических церквей всего мира, первый легальный христианский храм, в котором Константин и был крещен и рядом с которым мать императора - Елена разместит Священную Лестницу, привезенную из Иерусалима. 28 ступеней, по легенде, те самые, по которым поднимался Иисус в преторию на суд Понтия Пилата.
Наверху в капелле - древний нерукотворный образ; вряд ли он меня видел, вряд ли я смела на него смотреть. Судьба Христа слишком непостижима.
Где-то недалеко от этого места - дом, в котором жил Марк Аврелий. Мы увидим его самого, торжествующего, на коне, на одном из семи римских холмов - Капитолии, на том самом холме, на который поднимались триумфальные процессии императоров и полководцев после одержанных побед. Его взгляд устремлен вдаль, на три роскошные пинии у подножия холма. Путеводители называют его римским "Медным всадником", античная статуя сохранилась чудом, потому что средневековые фанатики приняли его за Константина, но ее все-таки пришлось упрятать в музей и заменить копией, потому что современным римлянам понравилось разбивать бутылки шампанского о вечный камень в честь своих недолговечных новых семей. Вот, только отвлеклась от кота, как из подвалов памяти выползли гениальные строчки тюменского поэта Константина Михайлова, которые почему-то неотвязно сопровождали меня в итальянской столице:
Кричит несчастный император!
В нем корни Рима воспалились...
Болят и чешутся колонны,
И кровли медные в нарывах.
"О вы, мои центурионы!
В песках скрипучих Иудеи,
В лесах Германии дремучих,
На островах цветной Ахейи -
Вы дерзко медлите, злодеи,
И враг ползет змеей шипучей,
Или слоном огромным топчет,
Или грохочет конной лавой,
Или египетской отравой
Он каплет в чашу Колизея!" -
Так выл несчастный Марк Аврелий...
Между Колизеем и Капитолийским холмом - развалины Форума - средоточия Древнего Рима. Торговые центры и Дом весталок, водолечебницы и базилики, рынок и библиотека, место деловых встреч, судебных заседаний, храмовых молитв, тайных свиданий ...Где-то там Юлий Цезарь распорядился положить черные мраморные плиты на место упокоения праха первого римского царя - Ромула. Хотела посмотреть, но не нашла. Там же - бронзовая колонна Милиариум Ауреум, которая служит точкой отсчета для всех дорог и от которой родилась поговорка: "все дороги ведут в Рим", но и ее я тоже не нашла. Там же - десяток храмов, один древнее другого, поди разберись, какой из них как называется и кому был посвящен. Странное это место - остатки Античного Рима: они мертвы и живы в одно и тоже время. Правда и то, что это груда камней, окруженных чужими для них людьми, зеваками и ряжеными. Но правда и то, что стоит хотя бы на минуту вдуматься, что камню, к которому прикасаешься почти 2000 лет, и начинаешь почти слышать шаги такого далекого прошлого, что остается только удивляться, что камень может жить так долго и помнить так много.
Конкордия, Сатурн, Юлий, Диоскуры, Веста, Венера и Рома, Константин и Максенций, Ромул, Антонин и Фаустина, - громкие и славные имена божеств и людей, равных им. Имена, которые уже мало кто знает и помнит. Имена, покрытые белым песчаным прахом и погребенные развалинами. Содержимое культурного слоя. Но все еще живые для тех, кто их ищет жарким летним днем в центре бурлящего Рима. Живы и те, кто когда-то пришел сюда посмотреть на гонки колесниц, заняв место в Большом Цирке Траяна, если я смогу представить себе, как падает брошенный платок, дающий сигнал к началу гонок, как выступил от волнения пот на молодом разгоряченном лице возничего по имени Скориус, который не знает, что именно сегодня погибнет, но останется жить в веках.
В деле веры первична материя.
Остальное - слова, имена...
Там, где я, - там поныне Империя.
Там, где я, - там поныне Страна.
Там поныне - Церковь San-Pietro in Vincoli - Святого Петра в оковах. В истории апостола Петра есть что-то трогательное, правдивое, подлинное, если так вообще можно говорить о новозаветных событиях.
С одной стороны, Симон - рыбак, которого Христос стал звать Петром. Помните: "На сем камне..."
С другой стороны, он верит и не верит. Верит и идет, не верит и боится. Пугается бури, просит идти по воде, но боится и начинает тонуть; называет Иисуса Господом и трижды отрекается в первую же ночь; верит Его слову и не верит Магдалине, когда та объявляет, что видела Христа воскресшим. Но больше всего меня потрясает история со словами: "Quo Vadis?" Во время гонений Петр решает уйти из Рима, но по дороге встречает Христа и задает Ему тот самый вопрос: Quo Vadis - Камо грядеши? И, услышав от Христа, что тот идет в Рим, чтобы его снова распяли, безропотно поворачивает назад и принимает смерть, прося лишь о том, чтобы быть распятым вниз головой, чтобы в глазах учеников не уподобиться, т.е. не сравняться с Христом, Именно, что πετρος. И так это все честно, вера - неверие, так близко.
Никакого особенного чуда: просто в San-Pietro in Vincoli хранятся оковы Петра, неведомым людям способом воссоединившиеся, и "Моисей" Микеланджело. Есть вещи, которые не открываются с разбега... Я отошла и села в отдалении, подсветка зажигалась и гасла, а я все смотрела и не видела. И вдруг, наконец-то, оно - руки, волосы, борода, которую трепал нездешний ветер.
Как это хорошо сказал Рильке: "Если бы Микеланджело хоть на миг оставили в одиночестве, он приладил бы свой резец к миру и изваял бы раба из этого приплюснутого шара".
Мне кажется, что он, скорее, изваял бы св. Матфея, но если бы увидел Раба - был бы Раб.
Город - это мир, град - крепость, может, хранитель сокровищ, может - оплот веры, может, обломок еще более древней скалы.
Ватикан - действительно Citta dell Vaticano - цитадель, твердыня, с сильным, мощным, мужским характером, с итальянской хитринкой и с безусловным благородством и достоинством. Ватикан принимает очень по особому, но ему важно, что думаешь и чувствуешь ты, ему важно знать, зачем ты пришел, чего ты ищешь. Оказавшись под стенами Ватикана в ожидании чуда Сикстинской капеллы, я почувствовала силу этой цитадели, ее мощь.
Толпы, толпы, толпы, ты не проплываешь, не проходишь, а протискиваешься между шедеврами:
- В конце зала, в который вы только что вошли, посмотрите на гобелен третий справа, плита около ног Христа словно бы двигается...
- А? Что? Где?
- Двенадцатый век, тринадцатый век, пошли дальше...
Вот с преобладанием зеленого и коричневого мозаика Рима - равные по размеру полудрагоценные камни. Роспись потолков в помпеанском стиле - "гротески" как их называли в XVII веке, найденные, как они тогда думали - в гротах, а на самом деле при раскопках.
И, наконец, она - Сикстинская капелла - в ней уже человек 300 и прибывают всё новые, а на потолке - мраморные фигуры фресок Микеланджело - вот она - статуарность, почти страшно, живые лица Севилл. Мощь титанического гения, нечеловеческой силы. И совсем другая жизнь - кватроченто - движение Моисея Боттичелли, отрешенность Перуджино. А все вместе - Чудо - то самое - долгожданная неожиданность, жемчужина в папской короне, не зря его здесь выбирают...
А потом был Рим ночью, я увидела из окна автобуса кафе и бары Тиберина. И в голове понеслись кадры "Римских каникул". В ее распоряжении тоже было 2-3 дня. Пожалуй, на фоне Рима и 80 лет каникул - миг. Ночью Рим был загадочен и великолепен. И снова наступило утро. И снова церкви. И снова - шедевры.
Santa Maria della Vittoria хранит одну из самых известных работ Бернини - экстаз св. Терезии, но чувство барокко, которым я когда-то обладала, ушло из меня. Осталось лишь преклонение перед умением Бернини владеть мрамором: "Я победил трудность, сделав мрамор гибким как воск, и этим смог, в известной степени, объединить скульптуру и живопись", - говорил Бернини, ну про скульптуру с живописью - разве что в известной степени; а про мрамор - все правда...
Потом марш-бросок к San Luigi del Francesi, еще одна барочная церковь, но здесь хранится сокровище. Гид говорит со своими спутниками по-английски, объясняя смысл каждой детали. Капелла Контарелли рассказывает историю св. Матфея: его призвание с помощью луча света. Важно заметить, что изображенное за спиной св. Матфея окно абсолютно темное, не являющееся источником света. Гид хлопнула себя рукой по лбу, демонстрируя, что искусство Караваджо было головным. На соседней картине ангел - символ Матфея - терпеливо загибал пальцы, надиктовывая Матфею Евангелие. А на третьей стене Матфей, принимая муку, падал на землю, протягивая руку к небу за пальмовой ветвью - знаком его мученичества. А прямо на нас смотрел Караваджо, подписывая тем самым свою работу.
Жара, жара, жара и Corso Vitorrio Emmanuele Secundo сам несет в тень, а лучше к воде.
Вот поворот к Пантеону и S-ta Maria Sopra Minevra, где покоится Фра Анджелико, где находится статуя Христа работы Микеланджело, и чудесная фигура Девы Марии с младенцем, глаза которой наполняются слезами, если встать ровно напротив нее.
В этот драматический момент наступила сиеста. Сиеста - это самое важное в жизни любого итальянца и Италии в целом. Никакая выгода мира не склонит его к тому, чтобы задержаться хотя бы на миг. Сиеста буквально убивает жизнь городов; она поражает церкви, музеи, рынки, магазины, бюро информации, Интернет-кафе - короче, жизнь останавливается. Наверное, поэтому итальянские сеньоры так прекрасно выглядят, ведь каждый день их жизнь замирает на 3-4 часа. А потом они складываются в дни, месяцы и годы, так что по календарю им - 80, а за вычетом сиесты - 68,5.
Когда жара стала спадать, Corso понес нас назад мимо площади Венеции, братьев Диоскуров к древней почти страшной тишине San-Clemente - катакомбной церкви. Слишком горячо, слишком, даже жутко. С такой верой и убить, и умереть. Но этого ли Он хотел?
Отдельные элементы римской мозаики громоздились рядом друг с другом, заполняя мысленное пространство, но не давая целостной картины: фонтан Треви, неумолкающая там ни днем ни ночью многоязычная толпа; Пантеон - наглядное доказательство мастерства древних строителей и необратимой силы времени. Еще один стадион - цирк Домициана, где тоже проводились спортивные состязания, хотя время и его превратило в руины, а сейчас это - прекраснейшая площадь Навона с тремя фонтанами. Рим для человека с плохой дикцией - сущее наказание. Как вам на слух фраза - радость логопеда: "В центре площади вы видите фонтан работы Джанлоренцо Бернини, над ним возвышается храм работы Карло Боромини, обе работы были претворены в жизнь по заказу папы Урбана (Барберини)"?! Я послушно кручу головой за объяснениями гида, рассказывающего об аллегорических фигурах фонтана Четырех рек, но слова проходят мимо меня, а в памяти остается только запах римского времени, смешанный с запахом цветов на маленьких балкончиках.
Среди речей, быть может, верных,
Шумов культуры и войны
Я все же лучше слышу древних,
Хоть голоса затемнены...
Ох, как знакомо это чувство, ох, как болезненно оно, непонятно и, в конце концов, бессмысленно. Зачем мне весь этот древний мир, что я о нем знаю, кого я оттуда могу помнить? Да и можно ли это назвать памятью? Пелена прошлого так надежно закрывает настоящее, что кажется, будто ты и не в Риме побывал. А где? И, словно спохватившись, открываешь пошире глаза, и целый мир начинает тебя отпаивать голубой прохладной водой фонтана Треви. За три неполных дня разве можно объять целый мир? В нем можно только успеть чуть-чуть пожить. Вот мы и проживали свои мгновения по-настоящему в настоящем Риме, когда следили по часам, правда ли, что луч солнца, проникнув через отверстие в сферическом куполе Пантеона, ровно в полдень укажет на выход и выскользнет на запруженную туристами площадь Ротонды (погрешность оказалась около десяти минут); когда разговаривали с зеленым волнистым попугайчиком, сидящим на жердочке прямо на улице со своей хозяйкой, птичка разглядывала прохожих и не думала улетать; когда болтали босыми ногами в прохладной воде древнего Тибра и рассуждали о вечности и бессмертии.
И снова перед глазами вставали невидимые императоры, в уши пробивался четкий строевой шаг римских суровых легионеров, на языке возникал железный привкус великих, бесчеловечных войн и...
Я спалил календарь, ибо понял, что дело не в датах...
Это время - МОЕ. Бесконечное личное время,
То, которого так не хватает поэтам, ворам и солдатам.
Пока мы терялись во временах, вечно существовавший Рим говорил нам неизменное "Бон Джорно" по утрам, развлекал хаосом автомобилей и моторино на струящихся в разные стороны улицах, знакомил со спокойными и малоулыбчивыми полицейскими в синей форме на тротуарах; помогал обнаруживать свои бессчетные сокровища в католических храмах, принимал в себя монетки с желанием вернуться и сегодня, сейчас этот город-мир смотрит на меня с настольного календаря, как я повторяю словно песню Trastevere, Il Colosseo, Piazza San Pietro, Campo de Fiori...И я поняла, чего он от меня хочет. Не быть разгаданным, не быть узнанным, а быть подернутым дымкой, быть "иной землей"...