Раздался низкий тревожный гудок, и черная лента транспортера медленно двинулась, вынося багаж из-под раздвигающейся резиновой лапши занавеси. Человек лет сорока, примечательной внешности, одним из первых ухватил черный твердый чемодан и направился к дверям паспортного контроля. Был он ростом немного выше шести футов, строен, широкоплеч. Глаза имел большие, карие, нос прямой, волосы светлые, вьющиеся, подбородок овальный с ямочкой по середине. Множество людей в мире знало его под именем Евгения Кропоткина.
Никто не встречал его. Давний друг, обещавший приехать в Мюнхен из Москвы, внезапно заболел. "Жаль", - вздохнув, сказал Кропоткин, звонивший ему накануне отъезда. Он подумал, что европейская часть поездки оказалась испорченной, и что лучше было бы прямо отправиться в Москву. Но менять билеты было слишком хлопотно.
В гостинице ему достался номер на последнем пятом этаже. Маленькое окошко выходило в скат серой черепичной крыши. Принимая душ, Кропоткин вспомнил о Пинакотеке, куда стоило зайти хотя бы из-за Альбрехта Дюрера с его знаменитым кудрявым автопортретом, апостолами, евангелистами и обнаженной Лукрецией с кинжалом в руке.
Бес водил Кропоткина по городу. Ему трижды пришлось спросить дорогу, прежде чем он попал к монументальному зданию, в котором неоднократно бывал прежде.
Дюрер и Кранах не разочаровали, но дольше всего Кропоткин задержался в небольшом итальянском зале, где над карнизами замурованных каминов друг против друга расположились два больших полотна Перуджино. Справа и слева от дверного проема притягивали глаз три Рафаэля и небольшая, мрачно-загадочная Мадонна Леонардо. Дополняли это богатство работы Липпи и Стоци на других стенах, никак не давали уйти четкие резкие мазки Боттичелли.
"Если даже никогда не бывать в Ватикане, не заходить в Лувр, не видеть Тайной Вечери в Милане, по одному этому залу можно понять, что такое был этот Ренессанс, - подумал Кропоткин. Как Пушкин: несколько слов-мазков и образ создан".
Ранним вечером он зашел в пивную Hofbrau. Был понедельник, посетителей немного. Музыканты негромко исполняли баварские мелодии. Кропоткин сел за длинный стол с краю и заказал литровую кружку черного пива. За другим концом стола немец лет шестидесяти улыбнулся ему и приветствовал поднятой кружкой. Кропоткин снова с сожалением вспомнил своего друга, с которым не раз бывал здесь прежде.
В пивную с громкими восклицаниями вошла группа молодых людей в красных майках. Один из них держал в руках желтое полотнище флага с двумя красными полосами по краям. "Испанцы", - сообразил Кропоткин. Он вспомнил, что по соседству, в Австрии и Швейцарии, начинается чемпионат Европы. Подтверждая его догадку, болельщики начали выкрикивать "Испанья! Испанья!", стоя в проходе и выбирая место, где бы устроиться всей компанией. Вдруг из всех углов пивной раздался клич "Рос-си-я! Рос-си-я!", перекрывший на минуту не только испанцев, но и баварский напев музыкантов.
Испанцы прошли в соседний зал, опять стали слышны музыка, звон посуды, восклицания на разных языках. Люди вокруг пили пиво, закусывая сосисками с капустой и свиными ножками. Русские переглядывались, кивая друг другу: вон там тоже наши сидят.
Кропоткин сидел на деревянной скамье, отполированной интернациональными задами многих посетителей, пил пиво Dunkel и улыбался про себя: "Россия, понимаешь".
----------
Было уже темно, когда он возвращался в отель по улице Шиллера. Он представил себе скучный пенал своего номера и завернул в открытую дверь бара. За стойкой на высоких круглых табуретках сидели несколько девиц в коротких юбках. Кропоткин понял, куда зашел. Он спросил рюмку коньяку. К нему подошла высокая азиатка с большой грудью, выпиравшей из низкого выреза блузки. Она поинтересовалась, не угостит ли он ее чем-то, чего он не разобрал. "Валяй!" - махнул он рукой, не трудясь говорить по-английски. Подошла "мама" с рюмкой для него и предупредила, что напиток для девушки стоит тридцать евро. "Неси", - кивнул он.
За час он истратил в компании первой азиатки, оказавшейся вьетнамкой, и второй азиатки, оказавшейся родом из Таиланда, все наличные, около пятисот евро. Азиатки звали его в темноту отдельных закутков в глубине бара, отгороженных плотными шторами, но Кропоткин отрицательно качал головой. Обе они ему совсем не нравились. Он с тоской оглядывался по сторонам, словно ожидал увидеть кого-то знакомого.
Вьетнамка взяла его за руку и потянула за собой. Он показал ей пустой бумажник, но она стала убеждать на ломанном английском, что можно заплатить кредитной картой. Кропоткин высвободил руку. "No", - сказал он твердо, поднялся и направился к дверям. Навстречу ему в бар вошла высокая тонкая девушка с бледным лицом, встала перед ним и пристально взглянула ему в глаза. Кропоткин вздрогнул и остановился. Несмотря на полумрак, он различил тонкие черты ее лица, продолговатые глаза. Ее темные волосы были заплетены в тонкие тугие косички, спадавшие по обеим сторонам лица.
- Как тебя зовут? - спросил он. - Откуда ты?
- Тина, - ответила она. - Я из Румынии.
Кропоткин вспомнил теплый ночной Бухарест, погруженный во мрак по приказу вождя Чаушеску, и девушку в старинной гостинице "Минерва". Как ее звали, он теперь не мог вспомнить, но тонкий прямой нос, форма глаз, густые черные брови, скрученные косички и даже это римское имя-название Минерва сложились в тот прежний образ.
- Тина, - сказал он. - Если я заплачу за тебя за весь вечер, - он кивнул в сторону "мамы", выглядывавшей из-за стойки. - Ты пойдешь со мной? Тут недалеко, на этой же улице.
- Нет, - покачала она головой. - Я останусь здесь. А ты угости меня шампанским.
Кропоткин вышел на улицу Шиллера, вышел один. Почему-то жизнь устроена так, что самое лучшее в ней приходит, когда его уже перестаешь ждать. Часто - слишком поздно. Это так для смертного. Надо было превратиться в быка, подхватить ее на спину и уплыть на остров Крит. Кропоткину ясно представились крутые синие бугры волн, белый бурун вокруг мощной туши быка-Зевса, повернувшего голову к зрителю, и хрупкую девушку в короткой тунике с длинными косами и тонкими чертами бледного лица, стоящую на коленях на его спине. Похищение Европы. На этот раз не удалось.
На другой день Кропоткин проснулся рано. Он спустился в буфет на первый этаж. Долго сидел за столиком возле пальмы в середине зала и пил кофе. Сначала, кроме официанток, в буфете никого не было. Потом появилась пожилая японская пара. За ней пришла компания русской молодежи. Потом испанская семья - муж, жена и два мальчика в красно-желтых майках с номерами на спинах. Кропоткин поглядел на них, встал и вышел из отеля. Он отправился на центральный вокзал. Там он купил билет до Инсбрука на ближайший поезд. Выбрал купе, в котором только два места были заняты, уселся на мягкий диван, откинул голову на валик и почти сразу же задремал, слыша сквозь сон оживленную беседу на испанском сидящих рядом дам.
Разбудил его чиновник, проверявший документы. "Австрия", - подумал Кропоткин. Пограничник заглянул в зеленую книжку с золотой надписью "Peru", предъявленную одной из дам, просмотрел американский паспорт Кропоткина и ушел, сказав "Данке шен".
На вокзале в Инсбруке русская речь звучала со всех сторон. Кропоткин зашел в сувенирный магазинчик. Там двое соотечественников выбирали майки. Один из них озабоченно сказал своему спутнику: "Наши сегодня в белом играют, а мы в красном". Он стащил с себя свою красную майку и надел снятую с вешалки белую.
- Сколько она стоит? - спросил его Кропоткин.
- Какая разница! - отмахнулся мужчина.
Рядом висели майки Испании, Швеции, Греции, стоившие от пятнадцати до двадцати евро.
- How much is it? - спросил Кропоткин, указав на белую майку с двуглавым орлом.
- This one is seventy, - ответила подошедшая продавщица немного испуганно, но твердо.
У выхода из вокзала стояло несколько мужчин с табличками по-английски "Куплю билеты". Кропоткин спросил одного из них, нет ли лишнего. "Четыреста" - ответил тот. Кропоткин взял билет в руки. Плотная синяя бумага с серебряной вставкой. Похож на подлинный. Кропоткин достал двести евро и триста долларов. Продавец согласился. "Почти как в вчера в баре", - подумал Кропоткин, расставаясь с деньгами.
Игра начиналась в шесть часов. Весь этот солнечный день в центре Инсбрука был заполнен танцевавшими, дудевшими, кричавшими красно-желтыми испанцами. Русские вели себя тише, но пили пиво, вино, водку во всех подвалах и ресторанах с национальной настойчивостью. "Это так называемый старый город", - услышал Кропоткин насмешливо-пренебрежительный голос за спиной, неторопливо шагая по узкой улочке между серыми стенами средневековых домов. Он заглянул в темноватое заведение с высоким потолком, под которым к толстой деревянной балке были подвешены тяжелые железные светильники. Рядом за столом только что расположилась компания в белых майках, на спины которых был нанесен текст российского гимна.
- Тут ни хрена не разберешь, - проворчал один из русских глядя в меню. - А по-русски у тебя нет? - спросил он молодого официанта.
Официан пожал плечами, не понимая.
- Сейчас я объясню! - сказал второй русский. - Бир! Шнель! Давай, давай!
Официант ушел. Кропоткин пил черное пиво из высокого граненого бокала и думал о том, что соотечественники не испытывают неудобств от незнания языков.
- Да где он ходит! - возмутился тот, что спрашивал "бир". Он заметил официанта в глубине бара и замахал ему рукой. - Эй, очкарик! Давай скорей! Я уже полчаса жду.
На маленькой площади под знаменитой "золотой крышей" толпились испанцы. Пели, плясали, подбрасывали вверх ударом ноги легкий мяч, с виду похожий на футбольный. Русские мирно обходили их по боковым крытым галереям, улыбаясь насмешливо и снисходительно.
Местных жителей на улицах почти не было видно. К пяти часам средний испанец представлялся Кропоткину в виде матадора в черном трико, в красно-желтом плаще, в шляпе с пером, громко поющего, обнимая австрийского полицейского, уговаривавшего его уйти с проезжей части узкой улицы. Средний русский был мужиком за сорок, с брюшком, выпирающим из-под трехцветной майки, с русским флагом на плечах, лысеющим и бритым наголо, окруженный множеством бутылок пива с бессмысленно- созерцательным выражением лица.
Устав от вида болельщиков, Кропоткин зашел в Домский собор имени св. Якоба. Собор оказался католическим, со статуями и великолепной росписью по купольным секциям потолка, поражающий обилием мрамора, глазури, позолоты. Службы не было, лишь несколько человек сидели тут и там на деревянных скамейках. Неожиданно высокие тяжелые двери растворились, и в храм вслед за женщиной-экскурсоводом зашла группа русских туристов. Имевшие на головах шапки и кепки, догадались их снять. Туристы прошли к алтарю. Экскурсовод с воодушевлением показывала на золоченые статуи, на роспись высокого потолка. Испанцев в храме не было. Для них, католиков, догадался Кропоткин, церковь - храм, куда ходят молиться. Храм в чужом городе не интересен. Для соотечественников храм - произведение искусства. Жители России традиционно тянутся к прекрасному.
Время матча приближалось. Испанцы и русские, размахивая флагами и дуя в трубы, потянулись по улицам Инсбрука к стадиону. Путь туда шел мимо вокзала, между высокой насыпью железной дороги и шеренгой кукольных австрийских домиков XVIII века. В одном из них, пятиэтажном, с парадной дверью по середине фасада, почти все окна, начиная со второго этажа, были открыты. Из нескольких, облокотясь на подоконник, выглядывали девушки. Проходящие мимо красно-желтые и трехцветные мужчины задирали головы и махали им. Девушки улыбались и махали в ответ. Одна, смуглая и черноволосая, в черном кружевном белье, едва прикрывавшем пышную грудь, послала воздушный поцелуй двум молодым испанцам. Испанцы остановились. Один забрался на плечи приятелю и протянул руки к совсем уже близкой красавице в окне. "Похищение Европы, - подумал Кропоткин. - Не состоится". Девушка в окне поманила пылкого поклонника, но тот спрыгнул на землю, оставшись верным футболу.
Слева, у насыпи, среди черной формы австрийских полицейских стоял российский мент в белой рубашке, в фуражке с двуглавым орлом и меланхолично глядел на текущуй мимо людской поток.
В толпе перед стадионом попадались гримеры, наносившие на лица желающих краски национальных цветов. Перед девушкой с палитрой в руках остановились двое австрийцев. Девушка, молоденькая и хорошенькая, с белыми кудрявыми волосами по-русски предлагала им раскраситься в российские цвета, но они не понимали. Кропоткин остановился и вгляделся в ее ангельски кукольное лицо. Глаза на этом лице блестели как-то слишком возбужденно. "Я вас научу русскому, - говорила она австрийцам. - Это легко. Всего три слова. Россия, Россия и ..." Она четко и безмятежно выговорила традиционное русское собственно матерное выражение из трех слов, которое от нее меньше всего можно было ожидать.
По ночному поезду, увозившему Кропоткина из Инсбрука в Мюнхен, шли двое парней в панамах с надписью "Саратов". Один из них держал в руке початую литровую бутылку "абсолюта". Они приглядывались к пассажирам. Заметив двоих в русских майках, они остановились.
- Выпьем? - предложил один.
- Давай, Саратов, выпьем, - откликнулся голос с мягкой скамейки.
- Откуда вы? - спросил саратовский.
- Мы здесь живем, в Германии, - последовал ответ.
- Экипировались прилично! Красавцы! - похвалил один из саратовских, высокий, с длинными сильными руками.
- А где в Германии? - спросил второй, небольшого роста, с круглым лицом.
- В Дахау.
- И что же вы за Россию болели? - спросил высокий.
- Чудак-человек! За кого же нам болеть? Не за Испанию же.
Громкий их разговор продолжался. Кропоткин прислушивался сквозь дрему. Оказалось, что двое из Дахау, это отец с сыном.
- А сколько ж тебе лет? - удивился высокий саратовский. - Ты моложе сына смотришься.
- Сорок шесть.
- Ну ты красавец! Как сохранился?
- Я скажу, только ты не обижайся. Надо водки не пить. А по-другому никак.
- Так ты вообще красавец. Погоди, вон немцы идут. Давай с ними маханем.
Высокий саратовский встал и, загораживая двум немцам проход вдоль вагона, сказал: "Эй, дейче, давай шнапс!" Немцы поняли и не отказались. Они громко заговорили по-немецки, но саратовские не слушали. "Баллак, Польди!" - выкрикнул низенький имена популярных немецких игроков. Они чокнулись пластиковыми стаканами.
- Ну все, надоели, - сказал высокий через минуту, пока немцы все что-то рассказывали. - Идите отсюда!
Он показал немцам в конец вагона. Те не поняли, продолжая говорить. Тогда высокий саратовский повернул одного из них лицом в проход и подтолкнул в спину. "Пошли на ...", - добавил он. Немцы ушли.
На другой день Кропоткин сидел у стеклянной стены аэропорта, ожидая посадки рейса на Москву. За соседним столом расположилась компания из пяти мужчин и одной женщины. Все мужчины были, как на подбор, невысоки, крепки, круглоголовы, со светло-русым пушком на стриженых под ноль головах. Один поставил на стол упаковку из шести бутылок темного пива Paulaner, другой вскрыл запечатанный пакет из Duty Free и достал оттуда бутылку коньяку Xennessey. Коньяк был выдержанный, XO, и стоил не меньше 150 евро. Бутылка была вскрыта, в два приема разлита в стаканы и выпита. Вслед за коньяком пошло в ход пиво. Действие происходило почти безгласно, сопровождаемое односложными замечаниями и символическим бесконтактным чоканьем.
Объявили посадку. Соседи Кропоткина допили пиво и поднялись на ноги. Когда-то они вон так же пили портвейн ценой около двух рублей за бутылку. Теперь средств прибавилось, портвейн сменился коньяком "хо-хо" (как называла его одна знакомая Кропоткина), поездки на рыбалку, по грибы - вояжами в Европу, но стиль жизни остался прежним.
----------
В тот странный летний день в Москве первые итальянцы, в отличие от Мюнхена, оказались перед Кропоткиным не в музее, не в виде авторов картин, но в храме Христа-Спасителя. Две сеньоры хотели купить маленькую икону Богоматери, но в неярком освещении храма они указывали через стекло витрины на миниатюрное изображение Христа. Кропоткин помог им выбрать нужный Образ. Покидая храм, он видел, как сеньоры присоединились к группе, следовавшей за женщиной с табличкой на палочке в поднятой руке.
Летний дождь кончился, выглянуло солнце, и стало жарко. Итальянские туристы разгуливали по Ивановской площади в Кремле. Переход через проезжую часть от Царь-колокола в сквер был отмечен на брусчатке мостовой белыми полосами. Трое молодых людей сошли с отметки, выбирая ракурс для фотографии на фоне Царь-пушки. Это заметил страж в темно-зеленой пятнистой форме с буквами "СБ" на погонах. Он издали замахал полосатой палкой и засвистел в свисток. Итальянцы, не понимая, что свист относится к ним, не спешили вернуться на белые полосы. Охранник, не прекращая трелей, бодро двинулся к ним и энергичными жестами жезла вернул туристов на тротуар. Они перешли в сквер, оживленно беседуя. Кропоткин указал им на стоящего неподалеку стража и сказал раздельно: "Кей-Джи-Би". Итальянцы обернулись. "Really?" - переспросил один, и на лице его выразился если не страх, то серьезное беспокойство.
Рядом мужики в синих комбинезонах копались в земле на большой клумбе. Ими руководила тетка в зеленой безрукавке, сидевшая на скамейке возле клумбы.
- Видите, - сказал ей с почтением один из комбинезонов, показывая какой-то цветок. - Мы таких раньше никогда не сажали.
- Не сажали, а теперь сажайте, - ответила тетка. У нее зазвонил телефон. - Кому не спится в ночь глухую, - заворчала она. - А! Это сынок мой.
Кропоткин присел на скамейку рядом с ней.
- Тут у вас где-то Ленин был? - спросил он, когда тетка кончила короткий разговор с сыном.
Та смерила Кропоткина сдержанным атестованным взглядом.
- Ленин? - переспросила она.
- Да, памятник.
- А вот здесь он и сидел, - сказала она, указав на клумбу. - Уж лет десять, как сняли.
Уходя из Кремля через Троицкую башню, Кропоткин заметил впереди группу итальянцев, спешивших за женщиной с табличкой на палочке в поднятой руке.
Вечером того же дня, утомленный разнообразием встреч и сменой впечатлений, Кропоткин шел по Ленинградскому проспекту к Белорусскому вокзалу и думал о хорошенькой Дине из Брянска, с которой только что расстался, и об Антее, картине Пармеджианино, виденной днем. Кто же они? Девы с прелестными лицами, скрывающими внутреннее напряжение, инфернальную достоевщину. Чьи-нибудь невесты? Жены? Куртизанки?
За мостом через железную дорогу, окруженную забором, посреди грандиозной стройки высились стрелы кранов.
- Пройду я здесь к метро? - спросил Кропоткин, обгоняя господина средних лет медленно шедшего в попутном направлении.
- Не знаю, - ответил тот. - Я десять лет не был здесь. Вот прогуливаюсь перед отходом поезда.
В метро возле кассы появилась толпа итальянцев. Эти же итальянцы днем изучали мозаику на стенах и потолке станции метро "Новослободская". Теперь женщина указала станцию на схеме метро, куда им надо было попасть, и двинулась к эскалаторам, держа в поднятой руке табличку на палочке. Кропоткин взглянул на табличку и прочел слово "ANDROPOV". Он догнал женщину и спросил с мольбой в голосе, начав почему-то по-английски, но сразу же перейдя на русский язык:
- For God sake... ради Бога, что значит этот Андропов на вашей табличке?
Она посмотрела устало-снисходительно.
- Это пароход.
- Спасибо, - кивнул он и отстал.
Целый день итальянцы следуют по Москве за Андроповым, бывшим шефом КГБ, бывшим генсеком, бывшим человеком и теперь пароходом. Россия, понимаешь.
----------
На другой день друг Кропоткина, не приехавший из-за болезни в Мюнхен, пригласил его в рыбный ресторан на Самотеке.
- Со мной сегодня случилась странная история, - сказал Кропоткин. - Я зашел в Третьяковку и хотел взглянуть на картину Валентина Серова "Похищение Европы". В Мюнхене я случайно встретил девушку, которая очень была на нее похожа.
- На кого? - не понял друг.
- На Европу. Это из греческого мифа. Зевс превратился в красивого быка, посадил девушку по имени Европа себе на спину, уплыл с ней на остров Крит и ...
- Трахнул там, - заключил друг. - Где же ты мог ее видеть?
- На картине Серова, - повторил Кропоткин. - Я обошел все четыре его зала, но этой картины там не было. Смотрительницы, стоявшие в дверях одного зала, переглянулись, будто говорили об этой картине. "Ее больше нет!" - сказала одна. Как нет? "Картина принадлежала частному лицу, сдавшему ее на хранение в Третьяковку. Потом дирекция предложила выкупить картину, но в цене не сошлись, и владелец ее забрал". Так я и ушел, не увидев похищения Европы, - заключил Кропоткин.
Друг его молчал.
- По-моему, надо быть бессмертным богом, чтобы все сбывалось так, как задумал, - сказал Кропоткин. - Мне никогда этого не удавалось. Тина, та девушка в Мюнхене, промелькнула и пропала, как Европа из Третьяковки. А что это за рыбы в аквариуме? Слишком крупные для декоративных.
- Пираньи, - ответил друг. - Из Амазонки. А зачем тебе все-таки в Питер?
- Бизнес, - сказал Кропоткин.
- Бизнес? У тебя?
- Да, бизнес. Только в прямом переводе с английского. Дело частного порядка. Оно не имеет отношения к деньгам, заслугам, вообще, к внешнему успеху, имеющему ценность в глазах людей обычных. Словно в голове свербит что-то, требуя исполнения. Кстати, я вчера зашел в ЦУМ. При входе зазвенела рамка, срабатывающая при выносе неоплаченного товара. При входе, а не при выходе. Молодой человек прогладил меня палочкой-индикатором: тихо. Спрашивает: "Не покупали ли вы у нас недавно что-нибудь?" Нет, говорю. Лет десять ничего не покупал. Он пропустил в магазин. Когда я уходил, ничего не купив, рамка снова зазвонила. Я сказал охраннику, что у меня чип в голове. Вставили под наркозом, когда делали операцию. Он-то и звонит. Не дает покоя.
- Ладно, - сказал друг хмуро. - Езжай в свой Питер. Бог даст, увидимся.
----------
Ранним утром за окном мягкого вагона бесшумно мелькали пригородные платформы, на которых торопились, курили, улыбались подсвеченные золотым солнечным светом жители петербургских окраин, поглощенные заботами разгоравшегося дня.
Номер в гостинице был еще не готов. Кропоткин оставил чемодан у портье и отправился по своему делу. Он прошел по набережной Мойки до дома номер двенадцать и, пригнув голову в поклоне, через низкую дверь прошел во двор. Купил в кассе билет на ближайшую экскурсию, дождался ее начала, надел поверх ботинок клеенчатые тапочки на тесемках и зашаркал среди группы школьников вслед за меланхоличным экскурсоводом - длинным, сутулым, с узким лицом, с волосами, остриженными в кружок, словно по-казацки. В третьей по счету комнате, бывшей гостиной, он указал костлявой рукой на копию портрета работы Кипренского и сообщил положенную цитату: "Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит". Пока дети переходили в столовую, Кропоткин приблизился к экскурсоводу и спросил: "А висел ли здесь этот портрет при жизни хозяина?" Экскурсовод посмотрел на Кропоткина, и на его узком лице мелькнуло живое выражение интереса. "Портрет принадлежал барону Дельвигу, - сказал он. - После его смерти в январе 1831 года родственники продавали часть его вещей. И Пушкин выкупил свой портрет за тысячу рублей. В этой квартире портрет висел четыре месяца, пока Пушкин в ней жил. Сын его передал портрет Третьякову в начале XX века".
Последней комнатой, в которую они зашли, был кабинет. Кропоткин наклонился над витриной, в которой лежал черный медальон. "Клочок волос срезан при мне с головы покойного его камердинером на другой день после кончины", - вспомнилась ему записка Ивана Тургенева. Тургенев дал камердинеру золотой.
Дети разошлись. Кропоткин посмотрел на экскурсовода и сказал:
- Здесь должен быть перстень-талисман, подаренный...
- ... Где, в гаремах наслаждаясь, дни проводит мусульман, там волшебница, ласкаясь, мне вручила талисман, - подхватил экскурсовод. - Золотой перстень с сердоликом подарила Пушкину графиня Воронцова. Его больше нет.
- Как нет? - удивился Кропоткин.
- Умирая, Пушкин отдал перстень Жуковскому, - объяснил экскурсовод. - Сын его Павел подарил перстень Ивану Тургеневу. После смерти Тургенева Полина Виардо передала талисман в дар Лицею. Из Лицейского музея он был похищен в 1917 году.
Кропоткину смутно представилась хрупкая девушка с длинными косами на спине могучего быка. "Талисмана больше нет, - подумал он. - Как и "Похищения Европы".
Кропоткин задержался у витрины, в которой была выставлена свадебная туфелька Натали. Экскурсовод, возвращаясь в зал, где собиралась очередная группа, тоже приостановился, словно ожидая нового вопроса. Кропоткину было жаль его разочаровать.
- Намного ли выше Пушкина была Наталья Николаевна?
- Рост Пушкина был один метр шестьдесят шесть сантиметров, рост его жены - один метр семьдесят три сантиметра, - последовал ответ.
Больше спрашивать так, на ходу, было нечего. Сближаться, чтобы обсудить более серьезные вещи, казалось неуместным.
- Благодарю вас за интересный рассказ, - сказал Кропоткин печально. - Прощайте.
При выходе он купил в сувенирной лавке маленькую копию того же портрета в светлой керамической рамке. Барон Дельвиг заказал портрет Кипренскому. Пушкин выкупил портрет за тысячу рублей. Александр Александрович передал портрет Третьякову. Портрет уцелел в Третьяковке, а перстня больше нет, как нет там "Похищения Европы". Больше ничего поделать нельзя. "Дельвиг звал Рылеева к девкам. - Я женат, отвечал Рылеев". Недалекий человек, управляющий делами российско-американской компании, служивший по выборам. Чип в голове успокоился.
На другой день в Эрмитаже бес водил Кропоткина. Вместо итальянского проспекта он попадал то в залу героев 1812 года, то к французам, то к голландцам, пока, наконец, не наткнулся на "Данаю" Тициана. Он выслушал привычный рассказ женщины-экскурсовода о заточении Данаи в башню, о пролившемся на нее золотом дожде, и спросил, не эту ли картину пытался уничтожить новоявленный Герострат. - Нет, Данаю Рембрандта, - сказала женщина и указала в глубь длинного коридора. Кропоткин прошел туда, взглянул на темное, в контраст со светлыми красками Тициана, полотно, написанное заново после кислотно-ножевого нападения. Даная, но не та. Зевс, резвясь, превращался не только в золотой дождь, но и в прекрасного быка, чтобы похитить Европу.
Кропоткин вернулся в гостиницу, поднялся на лифте в бар, расположенный на шестом этаже, накрытый вместо крыши стеклянным куполом. За голубоватым стеклом сиял золотом, подсвеченный заходящим солнцем, купол Исаакия. Кропоткин сел за маленький низкий столик и заказал у молоденького паренька-официанта чашку кофе. Напротив него в углу голубоватого кожаного дивана сидела хорошенькая брюнетка лет двадцати пяти. Бар был почти пуст. Кроме них у противоположной стены два скандинава пили пиво из бутылок. К ним, как и к мальчику-бармену, девушка едва ли имела отношение, поскольку выглядела гораздо взрослее его.
Кропоткин посмотрел на нее пристально и слегка улыбнулся. Она перехватила его взгляд и улыбнулась в ответ. Кропоткин встал и подошел к ней.
- Меня зовут Евгений, - представился он.
- А меня - Саша, - ответила она весело.
- Что пьете? - спросил он.
- Вермут "Bianca".
Кропоткин поманил бармена, заказал бутылку вермута и грейпфрутого сока. Ему показалось, что мальчик, наливая сок в стакан со льдом, чуть заметно подмигнул Саше.
- Вы здесь остановились? - спросила она. Кропоткин кивнул. - А приехали откуда?
- Из Москвы, - ответил он.
- А я из Казахстана, - сказала Саша. - Вообще-то я русская, - добавила она, хлебнув из стакана.
- Я вижу, - сказал он.
- Еще? - спросил Кропоткин, когда бутылка опустела.
Она отрицательно покачала головой. Потом добавила:
- По-моему мы себя обманываем.
Кропоткин взглянул на нее. Она смотрела на него, склонив голову на бок.
- Так спустимся ко мне в номер, - предложил он.
Они зашли в лифт. Саша посмотрелась в большое зеркало на стене, прижалась к Кропоткину, обхватив обеими руками правое предплечье. Он наклонил голову и поцеловал ее блестящие вороные волосы. Когда они вошли в просторный темноватый номер, он задернул тяжелыми шторами оба окна, выходившие по прихоти архитектора на внутреннюю лестницу. Она подошла к нему, взъерошила завитки его волос и неясно пробормотала сквозь зубы: "Красавец!"
Когда Кропоткин вышел провожать Сашу, на улице смеркалось. По Морской они вышли на Невский и скоро оказались на Дворцовой площади.
- Я устала, - сказала Саша. - Тормози кого-нибудь.
- Придешь завтра? - спросил он, усадив ее на заднее сиденье остановившейся по взмаху его руки "волги".
- Позвоню, - пообещала Саша, помахав мобильным телефоном, куда ввела его номер.
Кропоткин поцеловал ее в щеку и захлопнул дверь.
Оставшись один, он прогулялся до Дворцового моста, постоял, опершись на перила, посмотрел на яркие огни прогулочных катеров на темной воде. Возвращаясь, он свернул на Адмиралтейскую набережную. В толпе позади гранитных львов слышались звуки бубнов. На окруженную людьми небольшую площадку вышли два парня голые выше пояса с цепочками в руках, на концах которых горели светильники. Парни начали танец под ритм бубнов, вращая вокруг себя огненные шары. Под аплодисменты к ним присоединилась девушка в брюках и майке. Три гибких тела, в такт частым глухим ударам, перемещались в темном воздухе, окруженные причудливыми огненными фигурами.
Толпа вокруг танцоров все густела. Зрелище казалось необычным. Но вот танец кончился. По кругу пошел парень азиатской внешности с большим колпаком в руках, в который зрители бросали монеты и купюры.
Кропоткин по набережной миновал Адмиралтейство, свернул в сквер мимо темной громады Исаакиевского собора и оказался на углу Малой Морской. На стене гостиницы "Англетер" висела мемориальная доска с изломом, сообщавшая, что здесь-то и оборвалась трагически жизнь поэта Сергея Есенина.
"Первой жене привет, второй жене привет, и третьей жене привет!" - вспомнилось Кропоткину письмо Есенина, начинавшееся словами "Милая Галя!" Тина, Дина, Саша. Девы с прелестными лицами. Чьи-нибудь невесты? Жены? Куртизанки? А может быть просто вот так: "Пей, выдра, пей. Мне бы лучше вон ту сисястую. Она глупей".
В лифте Кропоткин взглянул в большое зеркало. Саши рядом не было. Он вошел в просторный темноватый номер, остановился возле смятой широкой кровати. Саши не было.
----------
В Русском музее, после толчеи Эрмитажа, было спокойно и просторно. В залах художника Валентина Серова нашлась похищенная Европа. Но это была уже не та Европа. Море не синее, а коричнево-серое, как и общий тон картины. И в девушке на спине быка, выписанной не так тщательно, как на утраченной московской картине, нельзя было узнать Тину.
Кропоткин вышел на набережную канала Грибоедова, купил билет, словно в музей, в храм Воскресения Христова, называемый Спасом-на-Крови. Возле мраморного шатра над участком булыжной мостовой - местом гибели императора, в кармане Кропоткина ожил телефон, молчавший со времени его отъезда из Москвы.
- Здравствуйте, - сказал в трубке молодой женский голос. - Меня зовут Таня, я Сашина подруга. Она сегодня занята, но может быть, вы со мной сегодня проведете время?
Кропоткин сделал несколько шагов прочь от места царской гибели, от алтаря церкви.
- Але, але! Вы слушаете? - заволновался голос в трубке.
- Да, - ответил Кропоткин. - Я слушаю. Скажите, Таня, вы похожи на нее?
- Я? Нет, - ответила она со смешком. - Я блондинка и ростом выше.
- А! Это отлично! - сказал Кропоткин с какой-то отчаянной радостью в голосе. - Приезжайте часам к семи.
- А куда приезжать? Саша сказала только, что в центр.
- Я живу в клетушке на Малой Морской. Буду вас ждать в семь часов на углу Гороховой.
- Все поняла, - ответила она.
Кропоткин попытался вспомнить лицо Саши, но вспомнил только черные блестящие волосы. "Не та Европа", - подумал он.
Стояла удивительно теплая и солнечная погода. Он дошел пешком до Летнего сада, посмотрел, как множество людей старается сверху попасть монетой в скульптурку Чижика-Пыжика, укрепленную на стене набережной. Он устал и выбрался на Садовую. На взмах его руки остановился черный "мерседес".
- Сколько? - спросил водитель.
- Сто пятьдесят, что ли. Тут недалеко.
- Ну, двести, - поправил водитель с обезоруживающей улыбкой. - Так куда вам? На Морскую? - переспросил он на Невском.
- Да, на углу Гороховой, - уточнил Кропоткин.
- Где остановить?
- Здесь! - Кропоткин указал на вход в гостиницу.
- А-а! Вот какой отель открыли! В стиле ретро. И сколько стоит?
- Четыреста долларов.
- В сутки? - уточнил водитель.
- Да, - сказал Кропоткин и почувствовал, что ямщик теперь думает, что он продешевил, а не седок переплатил.
В семь часов вечера высокая блондинка прошлась по Морской и свернула за угол. Кропоткин догнал ее и сказал:
- Я думаю, вы меня ждете.
Она обернулась, смерила его взглядом и ответила:
- Правильно Санька сказала: красавец. Из клетушки на Морской, да?
Расставаясь, Кропоткин дал Тане триста долларов и двести рублей на такси по ее дополнительной просьбе. Провожать ее он не пошел. Ему снова вспомнилась запись в дневнике Пушкина:
"Дельвиг звал Рылеева к девкам. - Я женат, - отвечал Рылеев. - Так что же, - сказал Дельвиг, - разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?"
Портрет работы Кипренского, заказанный бароном и выкупленный Пушкиным за тысячу рублей; могила барона в Лавре с белой скорбной фигуркой на вершине обелиска. Без креста. Так что же, почему не отобедать в ресторации? Тем более что и кухни в доме нет.
----------
Утром Кропоткин расплатился в гостинице, указал шоферу вызванного такси на черный твердый чемодан и уселся на заднее сиденье. Погода хмурилась всю дорогу до аэропорта, хотя Таня накануне обещала продолжение солнца и тепла. В очередь на досмотр вслед за Кропоткиным встал коротко остриженный, запыхавшийся человек лет тридцати пяти. Он спросил, отдуваясь:
- Это Пулково-два, наконец?
- Да, - сказал Кропоткин.
- Слава Богу. А то меня в Пулково-один сегодня уже свозили.
- Бывает, - отозвался Кропоткин. - А вы куда?
- Во Франкфурт, а оттуда в Сан-Франциско.
- В самом деле? - удивился Кропоткин. - Так вы - мой попутчик до самого конца.
Они вместе прошли таможенный и паспортный контроль. При этом Кропоткину выдали пропуск в Business Lounge, где можно было выпить и закусить, ожидая посадки.
- Меня Костей, - отозвался тот. - Только у меня пропуска-то нет.
- Это не беда, - сказал Кропоткин. - Деньги-то, они есть. Не переводятся пока.
Они зашли в длинный зал со столиками и диванами вдоль стен. В конце зала была стойка, на которой стояли бутылки с напитками и тарелки с закусками. За окнами загрохотал гром, и зашумели частые капли ливня.
- Так ты часто летаешь? - спросил Костя, после бренди как-то сразу перейдя на ты.
- Не очень, - ответил Кропоткин. В Петербурге вот первый раз с девяносто первого года.
- Ну и как?
- Красиво стало, чисто.
- И ничего с тобой не случилось?
- Ничего особенного, но я и пробыл в городе всего неделю.
- Ну ты красавец! - сказал Костя. - А я за неделю попал в больницу, в аварию и в тюрьму.
Он рассказал, что сразу же по приезде в Питер заболел легочным гриппом. Выписавшись из больницы на третий день, в государственном такси попал в аварию. Да такую, что таксист вылетел через лобовое стекло на мостовую, а Костя усидел, поскольку по американской привычке был пристегнут ремнем безопасности. Он давал показания милиции по поводу аварии. Но в тюрьму попал не из-за нее, а просто вчера вечером вышел из съемной квартиры без паспорта, угодил в облаву в провел в "обезьяннике" четыре часа, пока из консульства США не подтвердили его личность и гражданство. Напоследок, сегодня таксист привез его в Пулково-один вместо Пулкова-два.
Кропоткин выслушал этот удивительный рассказ и сказал:
- Россия, понимаешь. Не хуже похищения Европы.
- Какой Европы? - не понял Костя.
- В Москве пропала картина, которая называлась "Похищение Европы". Но нашлась здесь, в Петербурге, в Русском Музее. Только море на ней было уже не синее. Все сбывается на свете, но не так, как хотелось.
Они выпили порядком. Костя поинтересовался, зачем Кропоткин приезжал в Питер. Кропоткин долго молчал, словно не слышал вопроса. Потом ответил:
- Я человек не совсем обычный. Тут у меня было одно дело.
Объявили посадку на их рейс. Они снова прошли досмотр. При этом пассажирам выдали синие тапочки на тесемках, такие же, как в квартире на Мойке, двенадцать. Только одевать их теперь надо было не поверх ботинок, а вместо.
В маленьком тесном помещении между машиной, просвечивающей ручную кладь, и выходом в посадочный туннель, Кропоткин, сидя рядом с Костей на железном контейнере, сказал, что из всех аэропортов, в которых он бывал, самый беспорядочный - имени Шарля Де Голля в Париже, но и Пулково-два хорошо в своем роде.
- Как же у тебя получается, что деньги не переводятся? - спросил Костя.
- Я сказал: пока не переводятся. Я узнал способ, как их достать, когда понадобятся. Только цена очень высока.
- Цена чего?
- Цена знания. Вообще, это долгая история. Отложим на второй полет. От Франкфурта до Сан-Франциско.
Раздался звонок. Дверь открылась, и пассажиры устремились в рукав, ведущий в самолет.