Среди множества вопросов, которые задавал агент по трудоустройству, были некоторые, совсем не относившиеся к моему профессиональному опыту и знаниям. Один из них оказался особенно удивительным: Are you willing to spend the rest of your life in San Francisco? Rest of my life ... Велик ли этот остаток? Точки над Ё поставлены. От жизни остался остаток; может быть, совсем небольшой. И провести его предлагается в Сан-Франциско.
Сан-Франциско - особый город, полюбившийся с первого взгляда. С того самого момента, когда автобус, долго петлявший среди маленьких светлых домишек, проскочил по улице Mission, оказался в ущелье между небоскребами и остановился. А улица, уже пешком, вывела в порт, где стоял бронзовый паучок в проволочных очках - памятник Махатме Ганди, наверное, единственному деятелю, памятники которому поставили и в СССР и в США. У пирса плескалась зеленоватая вода. Впереди в крутой берег острова Сокровищ упиралась эстакада моста Bay Bridge.
Особый город. Полуостров, на котором он стоит, сжат между океаном и заливом. И город нельзя бесконечно расширять, как Москву, превращая в огромное, размазанное по поверхности земли пятно, края которого ничего общего не имеют ни с Кремлем, ни с бульварами, ни с переулками.
Что я знал о нем, пока не приехал сюда? Немного. Жаргонное название "Фриско" из рассказов Джека Лондона и Сомерсета Моэма, да историю швейцарского авантюриста Зуттера, ставшего на время одним из самых богатых людей в мире. Но на очень короткое время. Термин "Фриско" вышел из употребления. Коля, американский капитан дальнего плавания, сказал, что так теперь имеют право называть город только пьяные матросы. А улица Зуттера по-английски пишется Sutter и произносится "Саттер".
Итак, предлагалось провести остаток жизни здесь, в Сан-Франциско. Хотя в самом городе я никогда не жил, но много работал, учился, повышая квалификацию, играл в футбол, ходил в музеи, в оперу, на концерты, просто гулял. Отчего бы и не провести? Да что-то не верится, чтобы сорванная с якоря, взбаламученная моя жизнь так тихо и закончилась где-нибудь здесь, на этих крутых улицах, иногда из проезжих мостовых превращающихся в пешеходные ступени; на улицах, уходящих вниз, под гору, и как будто обрывающихся прямо в искрящийся на солнце океан.
----------
Я распахнул стеклянную дверь и вышел на улицу. На улицу Sutter. Она уходила вверх. Вдоль нее между небоскребами дул пронизывающий резкий ветер с океана, и лучи предзакатного солнца слепили глаза.
Я не торопясь пересек мостовую и вошел в семиэтажное здание Ritchi, построенное еще в 20-х годах прошлого века. Через здание шел сквозной коридор, выводивший на другую сторону, на улицу Market. Много раз я проходил этим коридором, не сворачивая ни в кафе Bianco, ни в ателье к старому портному, подшивающему и перешивающему костюмы, ни в контору, где копировали документы и рассылали факсы. У дальнего конца коридора сидел за столиком вахтер-китаец, записывавший всех, кто на лифте хотел подняться наверх, в офисы. Рядом с его столиком в большой стеклянной витрине была дверь в парикмахерскую "Arcade". В нее я и зашел. Филиппинец Лари в красной куртке сидел на краешке кресла и, надев очки на кончик носа, читал газету. "Hi, - сказал он. - Как поживаешь? Рад тебя видеть".
Он начал с массажа головы, шеи, плеч. Прикосновения его жестких, еще не одряхлевших, но уже старческих рук были приятны. Они освобождали мышцы от усталости, а голову - от забот. Он работал даже лучше, чем Tamara из Berkeley. Впрочем, у нее область воздействия и цель были другие.
- Раньше, я слышал, у вас в России всего не хватало, - сказал он, начав стричь. - Все по талонам.
- Сейчас всего полно, - ответил я. - Больше, чем здесь. По крайней мере, в Москве. Были бы деньги.
- Да, деньги, деньги, - вздохнул он. - Мне кажется, что Америка слишком много денег тратит на другие страны, а американцы - на развлечения.
- Согласен, - ответил я. - А у тебя кто-нибудь остался там, на Филиппинах?
- Никого. Я приехал сюда в 65-м году. Тогда легко было приехать, не то, что сейчас. И с тех пор ни разу не возвращался. Мать потом тоже переехала.
- А моя мать три раза была здесь в гостях, но оставаться не хочет. Машину не водит, поговорить не с кем. Скучно.
- Да, Америка - хорошая страна для таких молодых ребят, как мы с тобой, - сказал Лари, похлопав меня по плечу. Я не удержался и фыркнул. - А что много денег тратят, так это не мое дело. Я в этом месте работаю с 79-го года.
- Wow! - сказал я.
- I just cut hair, - продолжил он. - That"s all. Just cut hair.
Я прибавил $3 к обычной плате, вышел на Market, свернул налево и отворил низкую дверцу в полумрак бара. Just cut hair. Недурно сказано.
В баре было всего два посетителя, беседовавших за пивом. Я сел у края стойки и заказал рюмку коньяка. Стена напротив в свободных от полок с бутылками местах пестрела надписями. Прямо перед моими глазами было выведено: Men are not like pigs. Pigs are very intelligent and polite animals. Зашел еще один клиент, похожий на гегемона, закончившего дневной труд. Спросил виски, сел рядом со мной, начал small talk, но услышав акцент, разочарованно смолк и уставился в моргавший под потолком телевизор. "Сейчас бы о бейсболе, о "Giants", а тут этот "чурка", иностранец хренов, - отразилось на его лице. Я допил коньяк, расплатился и снова оказался на улице Market.
Мимо прогромыхал старый трамвай с надписью Milan, Italy, 1965. По форме прямо "Аннушка" с Чистых прудов. Только она в Москве давно утилизирована, а здесь, без снега, все гремит, служит реальным транспортным средством, а не только туристской достопримечательностью, как знаменитый cable car.
На углу Mission и 2-й улицы у входа в маленькую парикмахерскую стоял человек в широком клубном пиджаке с сигаретой в руке. Он громко кричал в мобильный телефон: "Для них это не деньги, а для нас, б...!" По стилю фразы и тону, каким она была сказана, я сразу понял, что это за человек. Он приехал сюда из какого-нибудь другого приморского города, которых было немало на южных и западных окраинах СССР. Одесса, Ялта, Сочи, Юрмала. Карточная игра с отдыхающими на пляже, непрерывное курение, пиво, водка, разговоры о машинах и бабах. Нет, сегодня в парикмахерской я уже был.
Навстречу на маленьком самокате катил, отталкиваясь ногой от бетонных плит тротуара, солидный седой мистер в очках, словно выскочивший из детской сказки о потерянном времени. Но никто не удивлялся и не обращал на него внимания.
Вот и еще один бар. Спорт-бар. "Martini on rocks with gin, please". Барменша отошла вдоль стойки к ящикам со льдом и коробочкам с оливками и лимонными дольками и плеснула в стакан вместо "Бифитера" водки "Попов", одной из самых дешевых и скверных водок, которых я знал. Глуха, что ли? - I asked gin, not vodka - сказал я. Барменша посмотрела на меня и спросила: - Did you see it? - Yes, I did - ответил я, поднимаясь. Да она не глухая, а просто наглая. - Куда же вы? Я сделаю новый, - попыталась она меня удержать. - Спасибо, пейте сами.
При повороте на 4-ю улицу возле маленького деревца в кадке на тротуаре сидел нищий с большим картонным стаканом. Женщина лет тридцати, полная, маленькая, невзрачная, в круглой вязаной шапке, натянутой на самые глаза, в мешковатой серой куртке, остановилась возле него, порылась в карманах и сыпанула ему в стакан мелочи. Судя по звуку, самой мелкой: центов, никелей, даймов. Нищий, конечно тоже оценивший свой доход, повторял без энтузиазма: "Thank you, Thank you". Но женщина на этом не успокоилась. Не то она издевалась, не то совесть ее была чем-то нагружена, но она сняла с себя короткий серый шарфик и стала повязывать его вокруг шеи нищего. Тот посмотрел на нее и сказал, кажется, даже не притворно: "I can"t believe that!"
Фасад здания напротив выставочного центра имени мэра Москони, убитого своим старшим пожарным лет 35 тому назад, реставрировался. Я шагнул в тоннель среди железной арматуры. Женщина, шедшая навстречу, была в противоположность альтруистке, высока и костлява. Лицо ее имело диковатое выражение. Я посторонился в узком проходе, а она, наоборот, двинулась прямо на меня, да еще вытянув вперед правую руку, будто с намерением толкнуть в лицо. Сан-Франциско - вольный город. В нем столько бездомных сумасшедших на улицах. Я отодвинулся еще, почти прижавшись к железным трубам лесов. Но она, пройдя шагов пять, обернулась и сказала мне вслед что-то злобное. Вроде того, что это было предупреждение для меня. По-русски я бы сразу нашелся, что ответить. А по-английски ничего путного в голову не пришло, кроме вежливого "Who do you think you are?"
Размышляя о странностях поведения уличных женщин, я дошел до перекрестка и заметил слева, метрах в тридцати, пивной бар "Жаждущий медведь" (Thirsty bear). Пиво после коньяка пить, конечно, не полагалось, ну да все равно. Мне же не напиваться. Да и есть захотелось. Я заказал большой бокал янтарного пива и nachos. Пиво, конечно же, имело какой-то искусственный привкус, а кусочки мяса, попадавшиеся среди бобов и чипсов, были жесткими. Зато полили все это таким соусом, что во рту моментально вспыхнул огонь, который хорошо гасило пиво.
Это и есть Сан-Франциско. Город, в котором предлагается провести остаток жизни. Запахи неприятные, женщины некрасивые, мостовые нечистые, ветер неласковый. Но жаловаться - грех. Ни снега, ни дождя. Солнечно, но не жарко. Грязь, смешанная со снегом, не брызгает на брюки и пальто из-под чужих ботинок и колес, а состоит всего лишь из темных пятен растоптанных на тротуаре остатков еды и жвачки. Запахи не нравятся из-за того, что давно уже постоянно сыт. Или, говоря проще, зажрался. Женщины некрасивые, это правда. Но и красивых легко можно отыскать в специально отведенных для этого местах. Хотя бы в ночном заведении "Золотой клуб", чья вывеска светится напротив, через улицу Howard. Пиво кончилось. От nachos осталось несколько чипсов. Пора уходить.
Под мостом, по которому, шумела скоростная дорога, на тротуаре лежал бездомный в грязном спальном мешке. Рядом с ним среди тряпок и мусора валялась коробка из-под каши с надписью "Organic". Этот бомж явно был озабочен желанием сохранить здоровье на свежем воздухе и натуральной пище. Ему устраивал побудку рабочий в оранжевой безрукавке и белой каске, колотивший молотом по железной опоре моста, словно надзиратель - об рельс у штабного барака. Резкие пульсирующие звуки не только раздражали уши, но проникали глубже, заставляя болезненно сжиматься нутро. Но бомж, сморенной органической едой или чем-нибудь покрепче, не подавал признаков жизни. Между опорами моста была натянута железная сетка, по верху которой змеилась спираль Бруно. Сетка изнутри еще была обита штакетником. Из-за сетки сквозь звон кувалды доносились звуки рока, а над серебристыми кольцами спирали развевался большой пиратский флаг. С черного полотнища улыбался зубастой челюстью белый череп над двумя скрещенными длинными костями. Похоже было, что несмотря на сетку и колючки, бездомные все же проникали под мост.
На перекрестке 4-й улицы и Brannan джип "Cherokee" только что сбил собаку. Она лежала на мостовой у самого тротуара. Ни крови, ни вывалившихся внутренностей не было видно. Рядом на корточках сидел хозяин, грузный немолодой мужчина, и гладил ее по шее и спине. Наверное, она была еще теплая, и он никак не мог поверить, что все уже кончилось. Китаец, водитель джипа, стоял рядом с растерянным видом, не зная, что делать. Или уезжать, все-таки сбил он собаку, а не человека; или дождаться полиции, если полицию вызывают по такому поводу. Я вспомнил свою собаку Тимку, тоже сбитую машиной в Москве много лет назад и в такое же время года. Привычная уличная смерть, никого особенно не взволновавшая.
Тут же, на углу, оказался французский ресторан, а в нем - стойка бара. За рюмкой "каберне" я думал о сбитых собаках и о последних новостях из Ирака, где в перестрелке погибли два американских военнослужащих и несколько neutral individuals. Мир в XXI веке все больше становится нерационально агрессивным. Пристрелят, а потом скажут в новостях, что нейтральный индивидуум попал под пулю. Белый череп радостно скалился под мостом с черного полотнища, насмехаясь над последней мыслью потерпевшего: "Почему это - со мной?"
До вокзала пригородного поезда Caltrain оставался один блок. Впереди шел высокий, не меньше 195 сантиметров, мужчина. Длинные светлые волосы его доставали до плеч. Одет он был в длинный приталенный пиджак, цветом и тканью похожий на советский офицерский китель, и в розовые вельветовые джинсы в крупный рубчик. Фигура мужчины, с узким задом в брюках в обтяжку и с широкими плечами в подбитом ватой пиджаке, походила на перевернутый треугольник. Ноги его, обутые в длиннейшие ботинки темно-вишневого цвета, неспешно отмеряли широкие шаги. На боку его висела на ремне небольшая брезентовая сумка с нашитым красным крестом в белом круге. Как раз такой медбрат подойдет, нагнется над "нейтральным индивидуумом" и отметит, что "poor guy"s has already passed away". Что за ерунда! Какой медбрат! Импозантный мужчина. Музыкант, должно быть.
До отхода поезда оставалось минут десять. Я прошелся по перрону и поднялся по ступенькам в вагон на второй этаж. Пассажиров было немного. Наискосок от меня через проход уселся пожилой черный человек. Он положил на свободное сиденье рядом с собой потертую, но когда-то дорогую кожаную сумку, расстегнул помятое толстое шерстяное пальто, достал из футляра золотые очки и стал читать маленькие бесплатные газеты, время от времени что-то восклицая. Поезд тронулся, и в вагоне вскоре появился контролер, доброжелательно обращавшийся к пассажирам: "Tickets, please". Когда он дошел до черного человека, тот засунул руку во внутренний карман пальто и протянул контролеру два доллара. Контролер заученно объяснил, что билеты продаются только на станциях, что за проезд без билета полагается штраф, но в виде исключения пассажир должен сойти на ближайшей остановке. "Я сойду в Сан-Хосе, - ответил черный человек, убрал деньги и что-то запел в полголоса. До Сан-Хосе было больше часа езды. Контролер вернулся к дверям вагона, где в специальных карманах лежали брошюры с правилами проезда в поезде, и принес одну из них. Но черный человек больше не обращал внимания на контролера. Продолжая напевать, он перебирал свои бесплатные газеты. Контролер пожал плечами и пошел дальше, не предприняв больше никаких действий против безбилетника.
Когда нечего терять, кроме двух долларов, то человек становится свободным. Внешнее могущество власти или денег тоже дарует свободу, но и налагает обязанности. Не всегда, впрочем. Тираны не знают обязанностей. Но заботы власть и деньги создают даже у тиранов. А свобода этого пассажира не несет за собой ни ответственности, ни забот. Если бы его высадили, он сел бы в следующий поезд. Куда ему спешить? Ему все равно, где ни быть. Никто его не ждет, никуда он не опоздает. Впрочем, все это очень не ново и похоже на упрощенный, европейский буддизм: ничего не иметь, чтобы ничего не терять. К тому же стал доноситься запах, исходивший явно от этого пассажира. Запах свободы.
Я поднялся и прошел в другой конец вагона. Здесь в отделении на 4 человека спал, безжизненно свесив голову, молодой китаец, очевидно сморенный книгой, раскрытой на его коленях. Я взглянул на обложку: "Anna Karenina by Leo Tolstoy". "Вы пожалеете об этом", - сказала Анна. Что-то в развитии сюжета великого романа, а может, в фактуре, оказалось нестерпимым для неокрепших китайских мозгов.
Я сел рядом с несостоятельным читателем Толстого и раскрыл книжку "Московского журнала". Полистал и увидел фотографию храма священномученика Климента папы Римского, мимо которого прошел несчетное число раз во время своей московской жизни. Стал читать об истории создания храма, о которой знал только, что строило его несколько архитекторов, один из которых был не то Растрелли, не то расстрелян. И напротив, на двух свободных местах, появились сначала дьяк Александр Степанович Дуров, а затем канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Рассказ начал дьяк, длинноволосый, с бородкой клинышком, в черной долгополой рясе. Он говорил неторопливо. Сообщил, что в царствование Алексея Михайловича ложно был обвинен в измене и приговорен к смерти. Ночью накануне казни он молился в темнице перед иконой Знамения Божьей Матери. Молился не о спасении жизни, с которой уже простился, но о спасении души, о спасении земного честного имени. И не было ему спокойствия, а только бессилие и отчаяние. Но тут из тьмы застенка явилась Богородица с утешающим словом. А под утро повели его не на казнь, а в царские палаты. И государь Алексей Михайлович спросил, точно ли он, Александр сын Дуров, невиновен. Ибо было ему, царю, чудесное явление этой ночью, заступничество Божьей Матери. Александр Степанович упал на колени и поклялся построить церковь в Москве в память о чудесном спасении.
Но умилиться рассказом дьяка мне не дал вступивший неожиданно желчный канцлер Бестужев. Он заговорил современным языком, даже жаргоном. "Big deal!" - усмехнулся он. - Я три раза под вышкой сидел. Один при Анне Леопольдовне из-за Бирона, а два - при Елизавете Петровне".
- Но пишут, что Елизавета дала обет никого не казнить, - заметил я.
- Пишут! - отмахнулся канцлер презрительно. - Это потом написали, когда царство ее завершилось. А тогда сиди и думай, что ей в голову стукнет. Да советчиков рядом с ней толпа. И все твердят: "Нельзя на Руси без вышки! Разбалуется народ!"
- Так вы после какого раза успокаивающие капли изобрели? - поинтересовался я.
- После такого! - огрызнулся Бестужев. - Я их дома изобрел, на покое. А Елизавете обещал церковь построить. И построил. Почти. Там, где ты первую часовню поставил. - Он ткнул пальцем в грудь дьяка.
- Только она вся выгорела при нашествии, - сообщил я.
- После вас много чего случилось, - объяснил я. - Вас три раза осуждали на смерть, насколько я знаю, необоснованно. И ни разу не казнили. А потомок ваш и в самом деле участвовал в смуте против державной власти нареченного императора. Его осудили один раз и сразу повесили в крепости.
- В самом деле? - удивился Бестужев. - Значит, неловок был. Надо было пообещать церковь построить...
Но ответить мне не пришлось. Передо мной появился человек лет 35 и спросил по-русски: "Вы тоже на конференцию?" Дьяк и канцлер исчезли. "Нет, - ответил я. - Я сам по себе".
Этот попутчик оказался физиком-оптиком из Киева. Он направлялся на какое-то научное сборище в Сан-Хосе. Еще в самолете стюардесса сказала ему, что этим же рейсом летят несколько человек из России туда же. Его обманул "Московский журнал" в моих руках. Он принял меня за одного из них.
Я был несколько раздосадован появлением украинского ученого, помешавшего беседе с Дуровым и Бестужевым. Отвернулся к окну и увидел на освещенном придорожными фонарями зеленом склоне выложенную белыми камушками крупную надпись: "HAPPY DAYS!" Прямо как СЛАВА КПСС вдоль советских железных дорог. Эта надпись в сочетании с ученостью, историей, современностью, поездками из бывшего СССР в Америку напомнила сообщение о недавнем визите Путина в Нью-Йорк. Он побывал в Бахметевской библиотеке и подарил ей несколько документов. В том числе указ Петра I от 1808 года о назначении русского консула в Филадельфию. Известие о таком дружественном акте меня несколько озадачило, поскольку я твердо знал, что первый русский император умер в 1725 году. Наверное, указ от 1708, а не от 1808 года. Но тогда, кажется, никакой Филадельфии еще не было. Исторический Mayflower причалил всего лет за 80 до этого. Да и Петру, погрязшему в бесконечных войнах, только и дела было, как слать консулов в Америку. Тогда, может быть, указ не Петра I, а Александра I? Но мои сомнения остроумно прервал знакомый, сказавший, что указ этот Путину перед отъездом купил кто-нибудь из охраны в подземном переходе.
Поезд замедлил ход, и я поднялся, навсегда простившись с физиком-оптиком. Из соседней двери на перрон ступил человек в черных очках, несмотря на темноту. Его черные прямые волосы были гладко зачесаны назад. В руках он держал сверток, точнее, что-то завернутое в черную куртку. Сразу вспомнилось описанное в газете недавнее убийство полицейского в Сан-Франциско. Как же его звали? Или Гонсалес или Родригес. Ну, пусть Гонсалес. Он ехал с напарником в патрульной машине по району, имеющему дурную репутацию, и заметил человека, несущего что-то под курткой. Гонсалес вышел из машины и приказал человеку остановиться. Тот послушался, достал то, что нес, что "appeared to be AK-47", и сделал около 20 выстрелов, то есть дал длинную очередь. Гонсалес был убит на месте, а напарник его, раненный одной из первых пуль в ногу, упал под машину и остался жив. Стрелявшего позже задержали, и общественный адвокат настаивал на том, чтобы смертная казнь не рассматривалась в качестве возможной меры наказания. По давней традиции за преступления, совершенные в Сан-Франциско, к вышке не приговаривают. Союз полицейских собрался, помитинговал, посетовал, что их можно убивать безнаказанно, сказал "OK" и разошелся. А через три дня черный рецидивист и инвалид без одной ноги угнал машину, не остановился на требование патруля и пытался скрыться. Началась погоня по улицам города. На нескольких перекрестках даже произошел обмен выстрелами. Наконец, блокированный несколькими черными машинами, одноногий стивенсоновский удалец решил сдаться. Он открыл дверь и поднял руки. И тут же получил несколько пуль с близкого расстояния. Факт угона налицо, пистолет при нем, на соседнем сиденье. У полиции свое правосудие. Черное сообщество собралось на месте убийства, поставило цветы, попело, посетовало, что их можно убивать безнаказанно, и разошлось. Человек со свертком в защитных очках скрылся в темноте.
О чем думал Гонсалес перед смертью? Предчувствовал ли что-нибудь в тот день? Ладно, скорей всего, он, как Лари, "just cut hair". Тут думать ни к чему. Но вот взрыв в метро в Москве. Целый вагон отправился на тот свет. О чем они думали? Я тогда позвонил своему другу и сказал:
- Не езди в метро.
- Не буду, - ответил он и добавил: - Лучше бы они ГАЗПРОМ взорвали.
- Это да, - согласился я. - А ты все-таки в метро не езди. На все московские мерседесы даже у Al Qaeda бомб не хватит. Возьми, например хоть батьку Махно. Он по Парижу никогда на тачанке не ездил, а брал такси и умер своей смертью. Не то, что Петлюра.
----------
Настал новый день, и я оказался в другом городе. Я шел по улице, названной именем Дм. Ульянова, ничем не прославленного иждивенца вождя большевиков. И дошел до перекрестка, на котором несколько дней назад к стоявшей на светофоре машине подрулил мотоциклист и прицепил на крышу коробку размером с видео - кассету. И может быть, даже спросил через окно: "Кино будешь смотреть?" Но кино вышло скверное. Даже на верхних этажах дома напротив зазвенели стекла. Над машиной взвился клуб черного дыма, а мотоциклист тоже остался лежать неподалеку.
Возле метро "Университет" было тесно от торговых павильонов. У входа в один из них сидел на ступеньках пожилой сухопарый мужчина в кепке и плаще и играл на аккордеоне военную песню. Я достал из бумажника червонец и положил в большую жестянку из-под оливкового масла, стоявшую у его ног. Мужчина кивнул мне, продолжая играть, а я вдруг понял, что червонец этот стоит теперь 33 цента.
В Калифорнии летом дождей не бывает, и я по привычке вышел без зонта. Но здесь небо хмурилось, а у ворот Новодевичьего монастыря меня накрыл мелкий дождь. Не вернуться ли? Но другого случая зайти сюда больше не будет. По дорожке мимо большого закрытого собора под шорох легких капель по листве старых лип я дошел до крыльца церкви Успения, поклонившись попутно памятнику на могиле партизана Дениса Давыдова. При входе в просторный низкий тускло освещенный придел продавали свечи. Несколько женщин терпеливо ждали своей очереди, а первая из них в бумажке с именами указывала, кого помянуть за здравие, а кого - за упокой. Никто ее не торопил, зная, что одернут тихо: "Это Бог держит". Я постоял, склонив голову, перед темной иконой со слабыми отблесками лампадного огонька и вышел на улицу. Дождь перестал.
Табличка на закрытых воротах кладбища сообщала, что доступ посетителям разрешен с 10 до 19 часов. Было самое начало седьмого, и я шагнул в приоткрытую калитку слева от ворот. Из будки проворно явился кладбищенский вратарь в черной форме с нашивками и спросил, есть ли у меня пропуск. А без пропуска нельзя? На лице его появилась чуть заметная улыбка, означавшая, что у нас за деньги все можно. При этом он одним взглядом оценил мою платежеспособность и назвал цену - 30 рублей.
Я без труда отыскал справа, недалеко от ворот, могилу Вертинского с белым памятником. Гениальный был артист, а человек легкомысленный. Ничего в этом нет удивительного. Моя соседка по квартире, солистка хора Пятницкого, была именно такой. Внезапно где-то в кроне дерева за кирпичной стеной несколько раз щелкнул соловей, пробуя голос. "А закроют доченьки оченьки мои, мне споют на кладбище те же соловьи". А мне не споют. В Сан-Франциско соловьев нет.
Бронзовый Юрий Никулин сидел, словно поджидая меня, у входа в старую часть кладбища. Шляпа-канотье, в руке сигарета с вечно тлеющим красным камушком-огоньком на конце. Вот-вот встанет, заговорит, подмигнет. Слишком реалистично, прямо жуть берет. Не надо бы так на кладбище. Я мысленно попросил прощения у артиста за то, что в недавнем разговоре с Эмилем сказал, что смерть Никулина меня не взволновала и не тронула. Эмиль возразил: "Это ты зря!" Я подумал и согласился. С самого детства присутствовал в жизни моего поколения этот веселый человек.
Памятник дрессировщику Дурову был огромен. Каким он здесь представлен исполином. Приди сюда его дрессированный слон и встань на задние ноги, и то хоботом не достал бы до темени хозяина. Опять Дуров. Федот, да не тот. А вот и Дм. Ульянов, вмурованный в основание башни древней монастырской стены. Но скоро закрывают, пора уходить.
Улица, горбатившаяся вверх от Покровского бульвара, называлась Воронцово поле. Но там, где она вливалась в широкое Садовое кольцо, на углу большого дома по-прежнему висела табличка с именем мерзкого революционера Обуха. Подходящая фамилия, не хуже какого-нибудь Дыбенко. Обухом по зеркальной витрине, по изящным ювелирным изделиям, по голове приказчика. Напротив, в старом парке, во флигелях с ротондами, расположился спортивный диспансер номер 1, в котором я лечил колено, в первый раз порвав мениск. Но сейчас меня интересовала небольшая типовая конструкция прямо на тротуаре противоположной стороны улицы Чкалова. Подземного перехода не было видно ни справа, ни слева. Эх, была - не была! Наугад по-римски! И я ступил на мостовую перед машиной, почти остановившейся из-за нескончаемой московской "пробки". До середины дойти оказалось легко, но четыре встречных полосы двигались быстрее. Впрочем, водители даже в Москве ведь не звери и видят, что человеку очень нужно на другую сторону. И я перешел на тот берег, словно иудеи по дну расступившегося Красного моря.
На обратном пути с большой бутылкой в руках я рисковать не стал и спустился в подземный переход, указанный мне продавцом. А когда оказался снова наверху, то налетел вдруг вихрь, срывая полосы афиш, натянутых поперек улицы, и ломая толстые тополиные ветки. Первые, еще редкие капли зашлепали вокруг. Я едва успел добежать до подъезда. Вот так страна! Здесь все сильное, необузданное: жара, мороз, ветер, ливень, водка, люди. Мой друг только посмеялся: "Американец!"
Гостиницу "Москва", затянутую пленкой, разбирали по кирпичику даже в воскресный день. Над головой проплыла арка заново отстроенной Иверской часовни. На фоне красной кладки Исторического музея возле дверей сувенирного магазина на складном стуле сидел живой Карл Маркс в сюртуке XIX века с настоящей седой бородой. Справа от него стоял задумчивый император Николай II в форме с полковничьими погонами с вензелем "Н", в фуражке и при шашке. А слева Владимир Ульянов в черном мятом костюме-тройке с красным бантом, в большой кепке, разговаривал с двумя молодыми людьми в майках и джинсах. "А где же Сталин?" - спросил я вождя пролетариата. Ленин повернул красное опухшее лицо и сказал, картавя: "А он, батенька, т"етий день пьет. Сегодня не вышел".
С Красной площади, оцепленной барьерами, через огромные динамики гремела музыка. Это "Машина времени" репетировала концерт.
Я свернул налево, на Никольскую, мимо Казанского собора. Почти сразу же за ним против входа в ГУМ оказался ресторан sushi. Официантки в нем все имели азиатскую внешность. Я обратился к девушке с именем Ася, приколотым к форменному платью. "Извините, можно узнать, какой вы национальности?" Ася нисколько не удивилась и не рассердилась. "Калмычка", - сказал она просто. У меня в голове словно замкнуло какое-то реле. Прощай, любезная калмычка! Что нужды? Ровно полчаса ...Мне ум и сердце занимали Твой взор и дикая краса. Я сразу, в миг, понял цель своего путешествия. Что вот здесь и есть конец пути от Sutter до Никольской. И сам себя спросил: "Готов ли шагнуть дальше? Прямо сейчас?" И сам же ответил: "Нет. Нужно еще три-четыре года".
----------
Мы сидели с Эмилем на балконе в его квартире. Я достал из бумажника и положил перед ним на стол две маленькие вырезки из газеты "Вечерняя Москва". Старые и пожелтевшие. На одной стояло число - 25 июля 1980 года, и номер выпуска - 171 (17255). На другой в маленькой черной рамке было напечатано: "Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине артиста театра Владимира Семеновича Высоцкого и выражают соболезнование родным и близким покойного".
Итак, цель прогулки прояснилась: отыскать смысл, всегда ускользающий в суете жизни, но определенный и ясный. Я искал этот смысл у разных людей, оказывавшихся на пути:
- У прямых и стойких, как Юрий Ветохин;
- У старых, много повидавших, насмешливых, как Иван Иванович;
- У святых в храмах;
- У знаменитых и прославленных, определивших лицо поколения;
- У музыкантов, одному из которых подал червонец, а другим, мужчине и женщине, пытавшимся загородить мне дорогу в подземном переходе, чтобы получить деньги за ностальгию по "Машине времени", я показал палец, и они отступили;
- У женщин, уличных и падших.
Я рассказал Эмилю историю Миши Лермонтова, бойца РОА. Как его, контуженного гранатой, спасла советская радистка, которую он прежде глушил в эфире и запомнил ее голос, попросивший: "Товарищи белогвардейцы, не мешайте работать". Когда Миша выбрался к своим - к сербским и белоэмигрантским партизанам, и его спросили имя, то он ответил: "Михаил Лермонтов". И вызвал недоверчивый смех: "А я Александр Пушкин!" Но был он опознан товарищем по кадетскому училищу, которому объяснил когда-то, что он не однофамилец, а потомок поэта. Что однофамильцев нет. Все люди с этой фамилией - выходцы из одной семьи. Знаешь, о чем он думал, когда его перевязывала в каморке девушка, выросшая в СССР? "Почему это со мной?" - вот что он думал.
- Что ты мне сказки рассказываешь? - перебил Эмиль.
- Могу дать его адрес, - ответил я. - Ему сейчас 79 лет, живет в Пенсильвании.
- Ладно, - сказал Эмиль. - Сказка твоя занятная и бумажка сильная.
Он постучал пальцем по газетной вырезке. Потом помолчал и спросил прямо, без насмешки и уверток:
- Так в чем смысл жизни?
Я так же серьезно ответил, как будто ждал этого вопроса:
- Смысл жизни в том, чтобы оставить память. Пока память жива, есть бытие и у мертвого. И такая бумажка (я взял некролог, потряс им и убрал в бумажник) много чего перевесит.
- Ерунда! - сказал Эмиль. - Обычный человек ничего не оставляет. Ну о ком мы знаем? Из древних времен никого все равно не осталось.
- Гомер, Данте ...
- Брось! - перебил он. - Мы не Данте и не Гомер.
- Прав ты, прав! - согласился я. - I just cut hair. That"s all.
- Хорошо. Тогда, что ценно в жизни?
- Ценно то, что подлинно, - ответил я, не задумываясь.
- Ты ведь фильмы Тарковского хорошо знаешь? - сказал Эмиль. - Хочешь, я угадаю, какой твой любимый его фильм?
- Ну, угадай, - заинтересовался я.
- "Сталкер", - сказал он.
- Правильно. У меня была возможность понять, что человек сам не знает, что ему действительно нужно. Кажется иногда, что еще немного, и наступит эта ясность. Но никак не наступает. Видимо, она дается только людям особенным. Если вообще дается.
- А можешь сказать, как умрешь? - снова спросил Эмиль.
- Могу, - ответил я. - Если коньяк у тебя сейчас кончится, это и будет причиной, последним ударом. А вообще-то этого никому знать не дано. Особенно теперь, во время вялой войны терроризма с глобализмом. Но в общих чертах, не в деталях, ответить можно. Ничего на свете не случается просто так. Анализируя прошлое, прогнозируешь будущее. Знаешь, какой космонавт сейчас летает из России?
- Причем здесь... Ну, какой? - разозлился Эмиль.
- Падалка! - ответил я. - Космонавт Падалка. - А кто специалист по допингу на Олимпийских играх от России? Дурманов. Думаешь, это случайно? А футболист Бессчастных... В советское время я слышал народную песню про БАМ: "Люди просятся на БАМ, хорошо там, да не нам. Я пойду посуду сдам, а люди просятся на БАМ. Как сказал писатель Пруст: люди бесятся и пусть". Ничего подобного, конечно, Марсель Пруст не писал и не говорил, но звучит хорошо. Память о себе можно оставить разную и умереть по-разному, потому что ничего не случается просто так.
Тут мне показалось, что еще немного, и мы дойдем до чего-то вполне определенного, ясного. Но коньяк опять кончился. И пока Эмиль ходил на кухню за новой бутылкой, я заснул.