Ayv: другие произведения.

Пилигрим Мечтаний

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 9, последний от 06/12/2019.
  • © Copyright Ayv (ayv_writeme@yahoo.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 93k. Статистика.
  • Повесть: США
  • Иллюстрации: 6 штук.
    •  Ваша оценка:

    Пилигрим Мечтаний

      

    И стыдно мне и страшно становилось -

    И, падая стремглав, я просыпался.

    А.С. Пушкин "Борис Годунов"

    Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,

    Over many a quaint and curious volume of forgotten lore ...

    Edgar A. Poe, "The Raven"

       Я проснулся внезапно, как всегда после ночного странствия, и некоторое время с усилием старался восстановить границу реальности. Кровавое виденье исчезло, и перед глазами было темно. Я боялся опустить веки, чтобы не вернуться в прерванное пробуждением путешествие. Но постепенно мозг прояснялся, и опыт напоминал, что возвращения не будет. По крайней мере, пока. До следующего раза. Но тот же опыт открывал тоскливую реальность: заснуть этой ночью больше не удастся. Лучше сразу возвращаться привычным путем. Первое, что нужно было понять, это установить, откуда началось путешествие.
       Как обычно, после блуждания, тело ломило болью в суставах. В темноте светились четыре зеленоватые цифры: 1,2,2,5, и между двойками моргала верхняя точка двоеточия. Потом пятерка сменилась шестеркой, а в двоеточии верхняя точка успокоилась. Зато ожила нижняя. Значит, электронный будильник. И тут вспомнилось все с самого начала.
       Я оценил соразмеренность бега времени наяву и в странствии. Лег около 11. То есть, спать досталось полтора часа. Столько же, сколько потребовалось повозке, чтобы достичь площади, и окровавленной голове оказаться в корзине. Этого не забыть до наступления дня. В маленькой дрянной парижской гостинице в номере не было бара-холодильника. Не было и просто бара в холле. Надо пересилить слабость, встать и куда-нибудь дойти.
       Субботней ночью в Латинском квартале молодежь шумела за столиками на панели. Но под открытым небом было не только слишком ветрено, но и слишком страшно. Темные силуэты старинных домов напоминали о недавнем странствии. Внутри, у стойки, гораздо спокойнее. Болезнь требовала решительных мер. К счастью, гарсон сразу понял по-английски и поставил передо мной большую рюмку с двойной дозой коньяка.
       Первый же глоток сделал свое дело и смягчил резкость звуков и яркость огней. Еще пара таких рюмок, и я справлюсь. И на рассвете удастся заснуть. Но тут кто-то обратился ко мне по-французски. Я понял только "Excusez-moi, Monsieur", обернулся, покачал головой и ответил: "I don't speak French. Sorry". Обращался ко мне господин лет шестидесяти с приятным лицом, с редкими, зачесанными назад седыми волосами, в сером костюме и белой рубашке без галстука. Он деликатно улыбнулся и спросил почти без акцента: "Вам тоже не спится?" Он жил в Ницце уже много лет и, будучи русским по происхождению, сохранил разговорный язык. Он утром отправлялся в аэропорт, а оттуда - в Москву впервые за всю свою жизнь.
       Мы познакомились. Он расспрашивал о современной России, о которой я тоже не имел последних сведений, но кое-что, интересующее его, сообщил, прервавшись на заказ 2-й большой рюмки. Он посмотрел пристально и поинтересовался мягко, не наскучил ли своими расспросами. Он был кем-то вроде дорожного попутчика. И мне пришла в голову шальная мысль рассказать о своих путешествиях. Ночь длинна. До рассвета не уснуть. Я предупредил его, что рассказ мой будет причудлив и фантастичен. И вкратце описал последовательность событий. Он выслушал несколько недоверчиво. Потом, как корректный западный человек, извинился и спросил, не пробовал ли я обращаться к специалисту. "Не уверен, что правильно называю это по-русски. Психоаналитик?"
       - В СССР обращение к психиатру вызывалось только крайней необходимостью. Например, для получения водительских прав (driver license) нужно было получить справку из диспансера ... из специального госпиталя, что ты не состоишь там на учете, pardon, что ты не зарегистрирован, как постоянный пациент. Пациентами обычно становились люди, пытавшиеся покончить с собой; часто - чтобы избежать службы в армии. Или крупные растратчики, частные ювелиры и т.п. Явившиеся сами по себе вызывали недоумение и подозрение. Меня с моими проблемами скорей всего положили бы на обследование, накачали бы медикаментами, и, в конце концов, выдали бы справку о том, что я страдаю депрессивно-маниакальным психозом. С таким диагнозом на работу никуда не устроиться: сумасшедшего не возьмут.
       Лучше послушайте, как это все началось. Вы же скоро будете в Москве. Тогда сможете увидеть иллюстрацию к моему рассказу.
       Осенним московским вечером, холодным, тихим и сухим, я ждал жену около выхода из метро у самых касс Большого театра. Она, как всегда, опаздывала. Я немного сердился, но с удовольствием наблюдал молодых женщин и девушек, со спутниками и без, в строгих столичных нарядах, торопившихся на представления. Сам я был одет в светлый плащ, под которым был новый костюм-тройка. Это ожидание настраивало на особый театральный лад. Вы слышали, быть может, о Станиславском, знаменитом актере и режиссере. Он сказал, что театр начинается с вешалки. Думаю, он был прав. Для впечатления, получаемого зрителем, очень важно настроение на спектакль, внешний облик публики, одежда, цветы, духи. В тот вечер все это дополнялось редкой для осенней Москвы ясной погодой, запахом прелой, подгоревшей листвы, чистотой тротуаров, по которым безбоязненно ступали стройные ножки на высоких каблуках.
       Я почти ничего не знал о предстоящем спектакле. Он назывался "Пилигрим мечтаний". Его привез на гастроли каунасский театр из Литвы. Это теперь новое государство. Но уже тогда пьеса шла на литовском языке. Зрителям предлагались наушники, в которых слышался синхронный перевод. Спектакль, впрочем, особого сюжета и крепкой драматургии не имел. Основу его составляла личность Чурлениса - писателя, музыканта, художника. Пьеса состояла из смеси обычных театральных действий и музыки. Детали давно стерлись из памяти. Но вот несколько образов, вынесенных из того представления.
       "Я не хочу жить так, как я живу сейчас. Если же стану жить, как учат другие, то сам начну наступать ногами на людей.
       Где-то должна быть страна, в которой можно жить, как хочешь. Но дорога к солнцу вымощена острыми алмазами. Вокруг нестерпимый зной. Ночи нет, только бесконечный жаркий день. Но надо идти. Если не успеешь дойти, то успокойся тем, что дойдут другие, которые пойдут после тебя.
       Идущие рядом терзают унижением с помощью куска хлеба. А ты не такой, как все. По дороге к солнцу ты должен показывать людям, что видишь сам, что они не заметили по жадности и суетности своей.
       Жизнь тяжела. Если ты не делишься с другими своей тоской, то тебя сочтут бесчувственным".
       Как рефрен, звучала мелодия Чурлениса, исполняемая на фортепьяно. Перевод с литовского значительно снижал художественные достоинства пьесы. Хотя все равно было неплохо. Впрочем, спектакль, как спектакль. Мало ли гастролей было тогда в Москве. Посмотреть и забыть. Но именно с того спектакля все и началось.
       Вечером, вернувшись домой, я улегся в постель с книгой Виктора Гюго. Как только я добрался до вопросов вроде: "Существует ли бесконечность вне нас? Едина ли она, имманентна ли, перманентна? Непременно ли субстанциональна, поскольку она бесконечна, и была ли бы она ограниченной там, вне нас, не обладая субстанцией? Непременно ли разумна, поскольку она бесконечна, и была ли бы она конечной там, вне нас, не обладая разумом?"; до определений типа: "Низшее "я" - это душа, высшее "я" - это Бог. Мысленно приводить в соприкосновение низшую бесконечность с высшей и значит молиться. Прогресс есть цель, идеал есть образец. Что такое идеал? Это Бог. Идеал, абсолют, совершенство, бесконечность - понятия тождественные", как глаза мои закрылись, и я заснул, уронив том на грудь. Прямо по Эдгару По: "Как-то в полночь, утомленный, я забылся полусонный, Над таинственным значеньем фолианта одного". Жена рассказала потом, что когда она ложилась спать, то книги у меня на груди уже не было. На ее вопрос, где книга, я, не открывая глаз, бойко ответил, что убрал ее.
       Мне в тот момент уже начал сниться сон. Первый из длинной череды преследующих меня с тех пор. Я не могу с уверенностью назвать это явление сном. Сон - вещь малоизученная. Время во сне идет не так, как в реальности. Иногда совсем наоборот. Например, внешний звук мгновенно находит отражение во сне, вызывая длинную цепь событий, ведущих к этому эпизоду. Кроме того, обычный сон, как правило, смутен. Движения во сне часто замедлены и затруднены.
       То, что происходило со мной, отличалось от обычного сна несколькими особенностями. Во-первых, сны эти всегда неестественно ярки и натуральны. Никакого бессилия или расслабленности. Во-вторых, в таком сне всегда ощущается незримое присутствие некоего неземного существа. Назовем его ангелом. Он дает знать о том, чего не могут видеть глаза и слышать уши. Ангел делает это не словами, а образами, откровениями. Он как будто прямо передает информацию в мозг, минуя органы чувств. В-третьих, время, прошедшее во сне, точно соответствует реальной продолжительности сна.
       В тот первый раз после окончания спектакля я поднялся по лестнице старого дома на третий этаж и оказался в большой квартире. Там, в кабинете, я беседовал с седым человеком с обширной подстриженной бородой, в старинном сюртуке и галстуке. Я и сам был одет по обычаю 19-го века. Мы обсуждали важность драматического эффекта в прозе. Упоминали Шекспира, Мериме, как ближайшего к нам мастера жанра. Мериме весьма натурально изобразил сцену дуэли, на которой новичок неожиданно убивает кинжалом испытанного бойца. Вспомнили и одного русского поэта, написавшего очень удачную вещь в прозе об игроках и трех заветных картах. С ним, метким стрелком, участником нескольких поединков, в жизни произошло нечто подобное сюжету Мериме.
       Ангел незримо явил мне бронзовую табличку с надписью: "V. Hugo, 1802-1885". Причем, меня ничуть не смутила точная дата смерти человека, с которым я беседовал. Разговор продолжался не больше часа. Затем за окном раздались стрельба, крики. По лестнице застучали тяжелые шаги, и я проснулся.
       Я тогда был молод, здоров, не подозревал о бессоннице. Но меня поразила необычайная яркость видения. На кухне было слышно, как за мостом, в Кремле, куранты пробили час ночи. Это означало, что я спал около часа. Как раз столько, сколько продолжалась беседа. Тогда впервые я так и не смог уснуть до утра.
       Книгу, что читал накануне, долго не удавалось найти. Пока не оказалось, что она стоит в шкафу на своем обычном месте по алфавиту. Жена уверяла, что не трогала ее. Я же не мог припомнить, чтобы вставал и убирал ее в шкаф.
       С тех пор подобные сны стали частью бытия. Иногда один сон был явным продолжением другого, хотя между ними могло пройти несколько месяцев или лет. Они больше были о прошлом, но иногда - о будущем. Григорий Отрепьев восклицал: "Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!" Ему тоже было видение будущего. Мне же однажды привиделась тихая сельская улица с неслучайным названием по-английски: "Pilgrim Drive". Сельская-то, сельская. Но такого села в России никогда не было и, наверное, не будет. Много лет спустя, в Америке, я увидел эту улицу возле школы, куда отвозил дочку Катю.
       Сны походили на эпилептические припадки внезапностью наступления, переключением сознания, мучительностью возврата к обычной жизни. В этих снах происходило перемещение во времени и пространстве. Я стал называть их странствиями. И как-то на рассвете ясно понял, что превратился в странника по снам, в Пилигрима Мечтаний.
       Однажды я попал в Каунас, где родился и жил Чурленис. Я надеялся разгадать что-то в его судьбе и, если возможно, освободиться от этих снов. В Каунасе был его музей. Но в тот день он оказался закрыт, а оставаться дольше не было возможности. Быстрая стремнина неслась под мостом. Надо было уезжать. А сны продолжались.

    ----------

       Кончался 95-й год. За окном поезда русские поля и леса, занесенные снегом, постепенно сменились европейской сыростью. Александр Николаевич впервые ехал в Париж. В январе предстояли два концерта.
       Был прохладный ясный день. Солнце золотилось сквозь дымку. Notre Dame отражался в черной неподвижной воде Сены. Из пастей химер на камни мостовой капала вода. Бронзовые позеленевшие фигуры апостолов застыли в вечном подъеме на крутой гребень кровли.
       На бульваре Капуцинов на белом снегу пестрела черными, красными, бурыми пятнами парижская толпа. Под светлым небом голубели ветви деревьев, крыши домов. Эти зимние тусклые цвета, движение и дыхание улицы удачно были схвачены художником нового направления по имени Claude Monet.
       Четыре больших дома с внутренними галереями огораживали квадрат двора с парком по середине. Няньки следили за детьми, игравшими между голыми зимними деревьями. Ребячьи голоса звенели в холодном воздухе. Под сводами лестницы случайная публика слушала уличного скрипача. В паузах хлопали, бросали монеты в открытый футляр скрипки. Музыкант кланялся. "Из Моцарта нам что-нибудь", - вспомнилось Александру Николаевичу. Да это никуда не годится. Ритм не держит. Скверно.
       Старая лестница вела в просторную, расположенную в нескольких этажах квартиру. Первые два пролета вымощены были потемневшей керамической плиткой. Выше начинались деревянные ступени. На стене кабинета висел темный портрет человека с седым ежиком волос, с обширной, но подстриженной бородой. Вот здесь и родился Квазимодо. И Эсмеральда. "Книга убила здание". Да нет, не так. Он не понял. Книга должна стать другом здания. Так же, как музыка, танец, рисунок... И тогда мир изменится.
       Эта мысль, пришедшая в голову Александру Николаевичу зимой 96-го года в Париже, была такой простой и ясной. Но он впервые решился рассказать о ней только в 1901-м году, когда по любой теории уже окончательно начался новый век, открывающий путь в мир, который так легко можно было изменить. Только как же начать? Как подступиться?

    ----------

       Кончался 95-й год. Микеланджело не любил яркого дневного света. Поэтому в мастерской было, как обычно, полутемно. Марио затворил дверь и сказал, что один знатный сеньор интересуется его работами.
       - Кто он такой? Он что-то понимает в этом? - спросил Микеланджело, небрежно махнув рукой на эскизы в углу и вдоль стен.
       - Его имя Франческо Дель Монте. Он кардинал. Он покупает картины. У него большая коллекция.
       - Кардинал! Это хорошо.

    ----------

       Франческо Дель Монте, слегка располневший человек лет 45 с седыми висками, долго стоял перед картиной, изображавшей карточную игру.
       - Сеньор Меризи, - сказал он наконец, - Уверен, что вам самому случалось быть обыгранному шулерами, не так ли?
       - Мне хватило одного опыта, Ваше Высокопреосвященство, - ответил Микеланджело. - В 92-м году я получил свою часть наследства после смерти матери и решил перебраться в Рим. В гостинице мне предложили сыграть. Я сразу почувствовал, что дело не чисто. У одного из них, мужчины за 30, перчатка была дырявой. Я уже было отказался, но тут подскочил его приятель. На вид мой ровесник. Он говорил дерзко и насмешливо, намекал на мою трусость. От его вызова я уклониться не смог. Но после двух конов их игра стала ясна. Только выложи деньги, а уж мы найдем причину, по которой они станут нашими.
       - Это абсолютно верно. Вы правильно поняли профессиональных игроков. Мне нравятся лица, живость фигур, темные тона. Я беру эту картину.
       В таверне Микеланджело заказал омаров. Марио хотел его удержать, но Микеланджело ответил, что он сегодня счастлив. Он продал первую картину за хорошие деньги. Больше того, кардинал предложил ему переехать на его виллу "Palazza Madama" неподалеку от дворца Навона.
       - Азиаты-менялы на рынке рассказывают о восточном календаре. В нем каждый год несет имя земной твари. Через 12 лет цикл повторяется. Мне недавно исполнилось 24 года. Когда же мне должно было повезти, как не в моем году? Выходит, что те ловкачи, обобравшие меня в 92-м, на самом деле мне помогли.
       - Каждый опыт чего-нибудь стоит, - ответил Марио, хлебнув вина из высокого кованого бокала. - Но как же это случилось?

    ----------

       Шумел машинами весенний Ленинский проспект. Рядом с выходом из подземного перехода у стены магазина сидел на корточках небритый мужчина лет 35. Его черные волосы уже начали редеть на темени. Он был одет в черную кожаную куртку модного покроя, серые брюки и очень новые хорошие ботинки "саламандра".
       Перед ним на тротуаре лежал гладкой стороной вверх лист оргалита. Мужчина двигал по листу три наперстка, под один из которых он положил черный шарик размером с горошину. Вокруг стояла небольшая толпа, следившая за игрой. Движение наперстков банкомет сопровождал присказкой. "Играем, граждане, играем, - говорил он насмешливо, но лицо его при этом оставалось серьезным. - Вот три наперстка. Под двумя пусто, под третьим густо. Под этим наперстком шарик. За ним следим, за другими не следим. Вот два угла. Один - краснодарский, второй - красноярский. Один - 50 рублей, второй - 100 рублей. Кто угадал - гордись, кто проиграл - не сердись". При этом руки его проворно меняли наперстки местами. Однако проследить, где шарик, казалось делом не сложным. Серьезность примитивной игре придавал призовой фонд, равный половине, а то и всей месячной зарплате большинства зрителей. У кавказца заметно тряслись руки, передававшие деньги банкомету. Наперсток был поднят. Шарика под ним не оказалось. И деньги исчезли в кармане кожаной куртки. Но вот еще двое вступили в игру, и один из них выиграл 100 рублей. "Эх, черт", - сказал банкомет сокрушенно. Достал из кармана "катю", приложил к той, что уже держал в руке, и протянул счастливцу с напутствием: "Вот сто рублей на покупку "жигулей".
       Казалось, что трюк состоял лишь в его ловких пальцах. Будь внимательным и за несколько минут пара зеленых, а то и коричневых бумажек существенно улучшит твое благосостояние.
       Летним вечером на проспекте Калинина в палисаднике против особняка Морозова, знаменитого смешением архитектурных стилей, парень лет 19-ти играл на складном столе с пластиковой крышкой. Он болтал, не переставая, бойким мальчишеским несколько охрипшим голосом. Специальной присказки у него не было. Он просто обращался к прохожим, призывая их к игре. В руках у него была пачка смятых крупных купюр - рублей и долларов. Рядом остановился мужчина лет под сорок явно в хорошем настроении после удачно прошедшего дня. Он оценил банкомета взглядом бывалого человека: мальчишка, щенок, уж я-то не глупее, и достал из кошелька требуемую для начала игры бумажку в $20. Мальчишка положил ее на стол рядом с наперстками и придавил зажигалкой. Но тут что-то случилось. Промчалась с криками группа подростков, толкаясь, размахивая руками, грозя своей суетой опрокинуть стол. Банкомет проворно присел, прижав свободной от денег ладонью пару наперстков к столу. Третий, беспризорный, оказался в стороне. "Держи!" - крикнул он резко. Мужчина быстро схватил наперсток. Под ним было пусто. Мальчишка завопил истошным голосом: "Зачем открывали?! Никто вас не заставлял! Зачем открыли, а! Раз открыли - проиграли! Никто не заставлял!" И двадцать долларов присоединились к пачке в его руке.
       На окраине толкучего рынка, раскинувшегося прямо на газоне бульвара, парень лет 30 играл уже стаканчиками для бритья и шариком размером с крупный грецкий орех. Клиентом его была женщина такого же возраста с маленькой сумочкой и большим целлофановым пакетом в руках. В первый раз, получив деньги в руки, банкомет, не скрываясь от публики, даже несколько демонстративно, приподнял стаканчик и спрятал шарик в кулаке, пока женщина на миг отвлеклась. Второй раз она решила не отступать и поставила ногу в босоножке на стаканчик, под которым, очевидно для всех, был шарик. Банкомет, вдруг словно потеряв интерес к женщине, начал громко зазывать граждан к новому кону игры. Женщина попыталась прервать его скороговорку, требуя поднять стакан, но тут появился сообщник банкомета, вырвал у женщины пакет с покупками и бросил его в гущу торгующей толпы.

    ----------

      -- Так и случилось, - ответил Микеланджело.
    []

    ----------

       Клонился к концу февральский серый дождливый день за высокими окнами. Дель Монте встретил на лестнице дворца Меризи. "Загляни ко мне", - сказал он мягко.
       - Опять со шпагой, - отметил кардинал с сожалением, затворив дверь. - Присаживайся. Ты три раза побывал в тюрьме с прошлой осени. Но ты художник, а не бретер. Даже в своем искусстве ты стал резок. Какой злобный человек у тебя в центре картины. Тот, что собирается отрубить голову Святому Матфею. А Юдифь? Она спокойна, как мясник. Лишь озабочена, чтобы аккуратно дорезать глотку и не забрызгать кровью свое платье. А ведь эта же натурщица такая красивая и благородная, когда ты писал с нее Святую Катерину.
       - В 98 году я побывал в церкви Санта Мария Сопра Минерва у склепа Святой Катерины. Вы знаете, где это. Там, в полумраке, мне сразу представилась вся картина. Катерина, еще живая и спокойная рядом с колесом и прочими страстями. Красивая, как моя сестра Катерина, которую я люблю. А натурщица эта глупа. Я еще прежде писал с нее Марию Магдалину. У нее тупые овечьи глаза. Но я могу сделать их прекрасными и умными. Могу изобразить человека гордым и благородным, могу - злым, или оставить таким, какой он на самом деле, - ответил Микеланджело.
       - Мне кажется, перелом в тебе случился вместе с началом века. Ты разошелся тогда со своим прежним товарищем. Как его звали? Марио? А теперь не расстаешься с вздорным Лонгини. Он, конечно, как и ты, человек искусства, архитектор. Но он вспыльчив и нетерпим. И ты стал писать жестокости. А гений чужд злодеяниям.
       - Гений - это обо мне? Лестно слышать от вас. Но вы, Ваше Высокопреосвященство, продолжаете наш старый спор. Новый век начался в 1601-м году. А с Онорио я повстречался в 1600-м. И перелома не было. Не вы ли первый заказали мне отрубленную голову Медузы? На выпуклой стороне щита, который подарили потом герцогу Фердинанду Медичи? А злодеяния ... Мир полон злодействами. Предательство, клевета, обман, убийство, мучения и казни - вечные спутники человека от самого Адама. Чем защититься хоть человеку простому, хоть гению? Как выходить без шпаги? Когда я впервые попал в Рим еще совсем юным, гадалка долго водила пальцем по моей ладони, по линии Венеры, бормотала мне о любви и нежданных встречах. А когда ушла, то я заметил пропажу золотого кольца. Она незаметно стащила его с моего пальца в придачу к плате за гаданье.
       - Бог учит нас смирению, а не буйству, - тихо прервал кардинал.
       - Я знаю это. Я же написал и другого Святого Матфея. Тоже для французов. А сейчас заканчиваю Святого Петра. Правда, тут снова казнь. Но Савл точно должен прийтись вам по душе.
       - Это заказ Томмасо Сераси, за который ты взялся еще в прошлом году, и как раз стражники схватили вас вместе с сеньором Лонгини?
       - Оставьте Онорио в покое, Ваше Высокопреосвященство. Я ведь не дитя. Да, я пишу для церкви Санта Мария Дель Пополо. Я уверен, вы оцените свет, не видимый никому, кроме ослепленного Савла.
       - Посмотрим. А почему у тебя никогда нет голубых тонов? И Рафаэль и Буанаротти часто использовали лазурный фон.
       - Взгляните на меня. У меня смуглая кожа, черные глаза, черные волосы, черные брови, черные борода и усы. Я люблю сумерки. Мой свет - это луч в полумраке, а не яркий полдень. Откуда же взяться голубому?
    []

    ----------

       Толпа граждан, вложивших деньги в товар, бурлила вокруг памятника Островскому и заполняла широкий тротуар вдоль всего фасада Малого театра от ЦУМа до начала Петровки. За углом она теснилась вверх, к Детскому Миру, оставляя неохваченным только по-прежнему наводящие глухой ужас здания КГБ. Что не запрещено, то разрешено. Работа потеряла смысл перед лицом шоковой реформы сюсюкающего по телевизору Гайдара. Бутылка водки, как всеобщий эквивалент, стоила в тот день 200 рублей.
       В сумерках костела Святого Людовика на Малой Лубянке мерцали свечи и лампады. Ксендз проповедовал на современном русском языке. Он изрек: "Владимир Ильич говорил: "кто не работает, тот не ест". А апостол Павел говорил: "кто не хочет работать, да не ест". Какое малое отличие, и какая большая разница!"
       На улице тоже смеркалось, и в голове никак не прояснялась эта большая разница. Не хочет - не работает; хочет - все равно не работает; не хочет, но работает; хочет и работает. Кстати, среди двенадцати апостолов не было Павла. Откуда же он взялся?

    ----------

       Несколько человек со злобными лицами, сопровождаемые гомонящей толпой, тащили по улице, ведущей к городским воротам, старика в рваном хитоне, с окровавленным лицом. Савл неторопливо направил коня следом.
       За воротами рабы под присмотром ленивой стражи дробили молотами известковые глыбы, завезенные из каменоломни. "Он твердит, что наша вера, вера отцов - ложная! Он хулит Моисея! Бейте его!" - закричал человек, заросший густой черной бородой до самых глаз, и толкнул старика. Тот не удержался на ногах и упал лицом в пыль. Тащившие его стали подбирать камни, отколотые рабами. Рабы застыли. Весь их облик выразил ужас. Прибывавшая из города толпа теснилась, обступая со всех сторон. Савл, раздвигая людей конем, приблизился к старику.
       - Кто это? - строго спросил он чернобородого.
       - Лживый Стефан! Он везде толкует о Сыне Божьем! По закону его нужно побить камнями, - ответил тот, тяжело дыша.
       - Это правда? - Савл повернул голову к старику, с трудом поднявшемуся на колени.
       - Истинный Господь всех живущих есть Иисус Христос, - ответил он слабым, но твердым голосом. - Он от Бога Судия живых и мертвых.
       - Ты лжешь! - закричал чернобородый неистово и метнул камень в старика.
       Он так был зол, что промахнулся. Вслед за ним и другие тоже стали швырять камни. Чернобородый посмотрел снизу вверх на Савла, сбросил на земь стеснявший его хитон и попросил:
       - Постереги, господин. В толпе много воров. Как бы мне не пришлось возвращаться голым.
       - Не заботься, - важно ответил Савл и тронул повод.
       Конь переступил и встал передними копытами на край брошенной одежды. Камни, направляемые десятком рук, градом полетели в старика. Он закрывал голову руками, стоя на коленях. Толпа смотрела молча, не участвуя и не расходясь. Крупный булыжник ударил Стефана в грудь. Он охнул и отчетливо произнес: "Господи, прости им ..." Потом захрипел и повалился навзничь.
       Савл все еще сидел в седле с надменным лицом, когда камни перестали бить в неподвижное тело, и люди, первыми стоявшие в толпе, повернулись и стали проталкиваться назад, к городским воротам.
       Савл ехал шагом во главе процессии. Солнце почти достигло зенита, и тени людей на дороге уменьшились, едва покрывая ступни ног. Лысый старик приостановился, вытирая пот. Савл оглянулся и окликнул его с неудовольствием: "Поторопись, не то мы к ночи не доберемся в Дамаск!" "Что б тебе..., - пробурчал старик в полголоса. - Он, кажется, хочет моей смерти. Хорошо ему, молодому, да к тому же верхом". Ворчание его было прервано внезапным вскриком Савла. Он закрыл глаза ладонями и, не удержавшись в седле, свалился на дорогу. "Кто ты? Кто ты!? - завопил он, вытянув руки перед собой. Процессия остановилась в смущении. Савл сел и стал шарить руками вокруг себя. "Помогите мне, - сказал он глухо. - Я ничего не вижу". Его подхватили под руки, подвели коня. "Кто это был?" - спросил Савл, нащупав ногой стремя. Все молчали, а лысый старик постучал пальцем себе по черепу. "Я говорил, что нельзя спешить в такой зной", - тихо сказал он.
       []

    ----------

       Я сидел в кресле в гостиной. Из-за плотно прикрытых высоких двухстворчатых дверей доносились звуки рояля. "Московские ведомости" в разделе новостей с театра военных действий опять сообщали о тысячах убитых и раненых. Музыка прервалась. Из кабинета появился Александр Николаевич. Был он невысок ростом, хрупок, породист лицом, с небольшой бородкой и с роскошными, закрученными вверх усами.
       "Простите, что заставил вас ждать", - сказал он, пожал мне руку и пригласил в кабинет. Я похвалил квартиру, сказав, что она очень уютная. Александр Николаевич ответил, что живет здесь уже три года. Занят работой над первой частью "Мистерии".
       - Я давно называю ее "Предварительным действием". Должна получиться грандиозная вещь. Трудно только начать, увлечь других.
       - Это правда. Достоевский писал, что ничего нет мудренее, как приступить к какому-нибудь делу. Но я не совсем понял, что вы имели в виду, говоря о "Мистерии". Это будет симфония?
       Александр Николаевич посмотрел несколько странным, будто невидящим взглядом. Потом и вовсе прикрыл глаза рукой.
       - Это не просто музыка. И даже не представление. Это будет всеобщее действие, в котором все человечество примет участие. А результатом станет преображение мира. Музыка, поэзия, свет, танец, архитектура - вот средства переворота. Эта ужасная война непременно приблизит мистерию. Надо спешить. Осталось не больше двух лет, чтобы все подготовить.
       - Если я вас правильно понял, вы как будто хотите взять на себя роль пророка или даже Мессии ...
       - Это так просто! - перебил Александр Николаевич. - Этого нельзя не понять. Как Савл понял, что не может идти против рожна, встретив Учителя.
       - Но как вы собираетесь это осуществить? - спросил я, волнуясь непонятно от чего.
       - Четыре года назад удался "Прометей". Даже без управления светом от клавиш, - сказал Александр Николаевич, по-прежнему, возможно, не замечая меня.
       Мне стало не по себе. Я решил вернуть его к реальности и спросил, когда у него снова объявлены концерты в Петербурге.
       - В конце апреля. - Теперь Александр Николаевич смотрел осмысленно, но выглядел усталым. - Прошу меня простить. Мне что-то нездоровится. Приходите снова в среду. Я вам покажу часть "Предварительного действия". Вы сами почувствуете, как это будет.
       - Прекрасно! Итак, до среды.
       "Бог знает, что! Мессия!" - думал я. Но что-то грандиозное и зловещее слышалось в той приглушенной мелодии, доносившейся из-за высоких дверей. Да и "Прометей" ... Его забросали цветами на сцене. Представилось освещенное оттенком потустороннего знания лицо Александра Николаевича. Во всяком случае, все это крайне любопытно.

    ----------

       В среду, 14 апреля, извозчик привез меня к дому номер 11 в Большом Николопесковском переулке. Но в такой спокойной в прошлый раз прихожей в этот день царил хаос. Шинели и дамские пальто валялись на креслах и подоконнике.
       - В чем дело? Где Александр Николаевич? - спросил я незнакомого господина с озабоченным лицом.
       - Так вы не знаете? Александр Николаевич умер.
       - Как? Он еще на прошлой неделе был здоров.
       - Внезапно. Сумасшедшая ерунда. Карбункул на губе. Доктор, кажется, опоздал. У него случилось общее заражение крови.
       Это казалось невозможным. Не успел. "Мистерия" осталась не воплощенной. А, может быть, отозван? Невозвратимо ушел в видимый только ему мир вместо того, чтобы преобразовать этот. Он сказал тогда, что осталось два года. До весны 17-го. А оказалось, что всего несколько дней. Или он уже тогда знал, что это не его два года, а два года до "Мистерии"?
       В прихожую вошел еще один посетитель.
       - Могу я видеть господина ... - начал он, но увидев отрицательный жест, поспешил продолжить, - Я по поводу наема квартиры. Дело в том, что сегодня как раз истекает срок контракта на эту квартиру ...
       - К сожалению, маэстро Скрябин сегодня скончался.

    ----------

       Первый раз Катя встретилась еще в старой, настоящей Третьяковке в Лаврушенском переулке. Она вела экскурсию замедленно, выглядела самоуглубленной, говорила негромко. Тогда на вопрос, где же Николай Ге писал портрет эмигранта Герцена, и как этот портрет попал в Россию, она ответила, не задумываясь. Портрет писан во Флоренции. Зная о запрете на имя Герцена в России, Николай Николаевич Ге написал поверх портрета что-то другое. Кроме того, на всякий случай он сделал еще несколько копий с оригинала. Так, может быть, здесь и висит не оригинал, а одна из копий? "Кто знает, - ответила Катя мягко. - Но копия, выполненная автором, ценится не ниже оригинала".
       Уже после закрытия главного здания на капитальный ремонт, длившийся 13 лет, Катя встретилась в филиале на Крымском валу. Здесь она рассказывала о выставке американского импрессионизма.
       Для профанов она открыла, что импрессионизм - стиль, суть которого состоит в попытке выразить переменчивость жизни средствами искусства. Отсюда и сады Гиверни и Руанский собор в разное время суток. Но то были основатели этого направления. Американские же последователи усвоили стиль, технику европейцев, но не проникли в суть их творчества. В результате получилось простое подражание способу изображения действительности. Но идея нового направления, отвечающего грядущим переменам в мире, осталась непонятой в оказавшейся в стороне от главной исторической дороги Америке.
       Чтобы больше перенять ее знаний, пришлось сделать комплимент. Сказать, что Катя слишком красива для своей профессии, а это отвлекает от созерцания произведений искусства и переключает внимание на нее. Таким неблаговидным приемом удалось добиться ее благосклонности. И в тесном кафе на 1-м этаже панельно-щелевого выставочного зала состоялся разговор, который не удавалось завести в течение нескольких лет.
       - Искусство - это почти наука, - сказала Катя. Это способ изучения жизни.
       Занятно. Похоже на Сальери, который "музыку разъял, как труп". Постепенно разговор коснулся пейзажа.
       - Есть два подхода, - сообщила Катя. - Первый предполагает, что природу создал Бог. Задача художника состоит в изображении природы максимально приближенно к восприятию человеком Божьего замысла. Второй подход: пейзаж творит сам художник. Он и есть создатель. На холсте отображается его личность, личность человека со всеми его сомнениями и исканиями. В этом основное отличие. Личность Бога гармонична и чужда неопределенности. Личность человека противоречива.
       - Это очень умно. А что вы скажете о русском авангарде?
       Задумалась. Посмотрела внимательно большими голубыми глазами, оценивая собеседника. Стоит ли метать жемчуг перед свиньями, ибо попрут его ногами своими. Ну ладно. Вкратце вот как. Два имени: Владимир Татлин и Казимир Малевич. Второго вы, скорей всего, знаете. Он далек от прикладного искусства. Это он изобрел черный квадрат на белом. Как зрачок творца, глядящего в мир Божий. А Татлин - основатель дизайна. Не только в СССР. Оба, в отличие от американцев, сами новаторы, основоположники, а не последователи.

    ----------

       Собирались ехать куда-то с Катей дальней электричкой с Ленинградского вокзала. Долго разбирались в расписании на табло, в номерах платформ. Все было сложно и как-то не так, как когда-то в покинутой Москве. Наконец, уселись на деревянную скамью в полупустом вагоне. За окном замелькала золотая опадающая листва, блеснуло неяркое солнце сквозь изморозь октябрьского утра.
       После моста была станция Химки. Однажды ехали из Шереметьево вместе с американцем Джимом, слегка понимавшим кириллицу. Он по складам прочитал из окна такси: "Хи-ми-ки". "Not exactly. This name has nothing to do with chemical industry".
       А сейчас вдруг следующей остановкой оказалась станция с каменной башней, с большими часами и крупной табличкой "Menlo Park".
       - Как это странно, - сказала Катя. - Скрябин считал себя Мессией и думал о переустройстве мира.
       - Скрябин? Один музыкант с волосами и очками под Джона Ленона обрадовался, услыхав эту фамилию. "Как же, отец светомузыки!" Но Скрябин был совсем не одинок и не странен на переломе 19-го и 20-го веков.
       На улице Кирова был книжный магазин. В нем на верхней полке стояло многотомное собрание сочинений Мережковского. Стоило оно 1175 рублей. В руки те тома не давали. Что не удивительно, поскольку средняя официальная зарплата в стране в тот год равнялась примерно 170 рублям в месяц. Такая цена установлена была не случайно. Дмитрий Сергеевич Мережковский много писал в жанре романтизированной биографии. Изображал людей, причастных к свершениям, к социальным катаклизмам. Лютер, Кальвин, Паскаль. Этот прием не Булгаков изобрел. Мережковским, как и многими интеллигентами тогда, владела идея спасения человечества от самоуничтожения (задолго до атомной бомбы они это почувствовали) через новое религиозное возрождение. Причем, идея, осуществимая на практике. Нужно только работать ради усовершенствования человека. И, конечно, России отводилась особая роль.
       - Хотели взять на себя роль Творца. Но в жизни, а не в искусстве - это гордыня. Как можно рассчитывать изменить других, если сам отходишь от учения Христа.
       - Это верно, но интересен еще один аспект той, задуманной до Горбачева, перестройки. Игнорировали два фактора. Один общечеловеческий - о подлой сволочи. Второй, национальный, российский. Какая может быть особая роль, если, например, в лекциях Ключевского попадаются то и дело заголовки типа: "Отлив населения на Запад"? Упоминается, что жители Московского царства, несогласные с порядками в стране, выходили из государства, "брели розно".
       - Может быть, все же конец 19-го века был исключительным периодом? Расцветом России?
       - Возможно, но это слишком короткий период. Историческое же правило для России - повторяемость.
       При царе Алексее Михайловиче многократное повышение налога на соль привело к сокращению поступлений в казну, уничтожению выловленной рыбы, голоду, и, в конце концов, соляному бунту. Не слишком ли похоже на вырубленные виноградники, талоны на сахар, недостачу в бюджете страны? Или, при том же царе, чеканка медных денег, имеющих ценность только внутри страны. В результате - обесценивание медной монеты по сравнению с принимаемым в Европе серебром в десятки раз, и снова бунт. Теперь медный. Закон о кооперации привел к переводу безналичных денег в наличные, безостановочному их печатанию все более крупными купюрами и путчу вместо бунта.
       Тщеславное желание быстро разрешить сложные государственные проблемы, прославиться нововведениями. Такой особой ролью можно только застращать других, но не усовершенствовать.
       - Но какой же первый фактор? Вы что-то почти неприличное произнесли ...
       - Я не намеренно сказал грубость. Это была цитата. Как случается во всех революциях, Робеспьер отправил на эшафот своего соратника Дантона. (Запомните на будущее: обе эти головы были отрублены.) Его везли в повозке на Гревскую площадь под свист, насмешки и оскорбления парижской толпы. Один из сторонников Дантона из той же повозки стал огрызаться. И тогда Дантон сказал: "Оставь эту подлую сволочь". Толпа - всегда подлая сволочь. Впрочем, как и сам Дантон. Вот что обнаружил писатель Роман Гуль, поживший в России, Германии, Англии, Франции, Америке: "Главная же суть дела, по-моему, в том, что все так называемое "человечество" в массе своей - большое дрянцо".
       - Довольно об этом. Даже через сто лет нельзя быть ни в чем уверенным. Смертному не дано постичь замысел Божий. Расскажите о Караваджо. Я почти ничего о нем не знаю.

    ----------

       Железная решетка завизжала на петлях, как заржавшая лошадь, и стражник впустил Франческо Дель Монте в полутемную, довольно просторную камеру. Небольшое окно в подвале было только под потолком. В пасмурный день конца ноября оно пропускало мало света. Микеланджело поднялся с топчана. По лицу его тенью проскользнула улыбка.
       - Присаживайтесь, Ваше Высокопреосвященство. Спасибо, что навестили узника. - Он пододвинул кардиналу низкий табурет. - Здесь прохладно, зато свет прямо как у меня в мастерской.
       - Рад тебя видеть, - ответил Дель Монте. - Расскажи, что случилось. Мне сообщили, что тебя дважды арестовывали этой осенью. Какая-то нелепая история с трактирным слугой.
       - Я не мог закончить "Положение во гроб". Две женские фигуры никак не прояснялись. А он был глуп и дерзок. Я спросил спаржи, и когда он во второй раз принес мне артишоки, ухмыляясь и бормоча, что спаржа бывает только весной, я швырнул ему блюдо в лицо.
       - Ты стал совсем резок с тех пор, как ушел из моего дома. Сколько лет прошло? Кажется, года три ...
       - Ровно три года. Я помню точно, потому что как раз в ноябре получил деньги за "Святого Петра" и "Савла". И с тех пор все зовут меня Караваджо. Мы жили в городе с этим названием сразу после моего рождения.
       - Это занятно. В Писании Савл, уже увидев Христа и уверовав, все именуется Савлом до той поры, пока не встречает проконсула Сергия Павла на Кипре и не обращает его. С того момента он упоминается как Павел. А ты, стало быть, из Меризи стал Караваджо, написав Савла. Но расскажи подробней, что у тебя не ладилось в картине. Ты по-прежнему не делаешь набросков? Не рисуешь контуры фигур?
       - Нет, никогда. Вы знаете мой стиль: я всегда пишу быстро. Вы тогда, три года назад, называли меня гением. Но я не гений. Я следую природе. Иногда я ничего не знаю, не вижу. Вдруг является ангел и водит моей рукой. Он исчезает, вновь возвращается. Часто с чем-то новым. И тогда я переписываю заново целую картину или ее часть. Бывает, что ангел переносит меня на время туда, где все случилось. Тогда наступает необыкновенная ясность. В "Казни Святого Матфея", "Предательстве Иуды" я не мог удержаться и поставил себя туда, где стоял тогда. Уверен, не я один видел ангела. Хотя бы Матфей. Он вдруг перестал считать казенные деньги, встал из-за стола и пошел за Учителем. А после? Вы думаете, он сам все записал, а не ангел водил его рукой?
       В другой раз, совсем недавно, сварливая хозяйка стала требовать ренту. Я должен был получить деньги за "Фому Неверного". Но она не верила, как тот Фома, и оскорбляла меня при моих гостях. Я выгнал ее и в сердцах бросил камнем в окно, потому что она никак не унималась. Как нарочно, ставень разлетелся, она кликнула стражу, и меня упрятали сюда.
       - Ты слишком нетерпим к обычным людям. К тем, что не видят ангела. Но я еще хотел спросить тебя ... Мы всегда были откровенны друг с другом. Твой Амур получился таким соблазнительным. Да и маленький Иоанн Креститель. Ходили слухи, что ты совратил мальчика ...
       - Я писал Амура для набожного Марчезе Гиустиани. Таково было его желание, его заказ. Конечно, это языческий эротизм, а не христианская любовь. Вы верно поняли: он представился мне бесстыдным. В юном божественном лице сквозит развратность не знающего возраста бога. Он не боится зеркала, как смертные. Но главное не в этом. Амур - высшая власть в мире. Всесильная эротическая любовь попирает искусство, науку, знание, воинскую доблесть. Даже верховную человеческую власть и мирскую славу. Ангел указал мне пример из природы. Этот мальчик, Джованни Батиста, был очень подходящей натурой и для Амура и для Иоанна.
       - Значит, это правда?
       - Что правда? Про мальчика? Посмотрите на "Положение во гроб". Обе молодые женщины хороши. А Иоанн Креститель? Не мальчик, другой. Уже юноша. Я еще его не закончил. Любовь не различает пола. Можно любить женщин и мужчин. Но они должны быть красивыми.
       - А что сталось с "Успением Мадонны"?
       - Ее заказал агент самого Папы для церкви Кармелитов в Трастевере. Я закончил картину в прошлом году. В срок, как обещал. И она мне удалась.
       - Почему же от нее отказались в церкви?
       - Святоши! Им не понравилось, что Мадонна босая. Что же, она должна была умереть в сандалиях? Вообще, она показалась им слишком земной. К тому же кто-то, кто, видно, очень меня любил, шепнул им, что я писал ее с публичной женщины.
       - Это так и было в самом деле?
       - Она брала деньги за любовь. И не только с меня. Что с того? Разве я не брал денег за свои бессонные ночи, когда ангел покидал меня, и я не мог ничего. Все казалось фальшивым или уже сделанным прежде другими. Я готов был убить себя такими ночами. А когда удавалось, наконец, что задумалось, часть души уходила вместе с холстом. За это мне платили. А та, что позировала мне, зарабатывала древнейшим ремеслом.
       - Оставим это, - прервал кардинал. - Я вызволю тебя отсюда. Обвинения против тебя не так уж серьезны. Два слова на прощанье. Не всякой рукой водит ангел. Ты заметил, конечно, что люди знатные, богатые, искушенные в жизни, видят в тебе большую ценность. И будут платить тебе, выручать из беды, как я нынче. Но постарайся не переступить черты, за которой душа твоя почернеет. И может случиться, ангел навсегда покинет тебя.
    []

    ----------

       Ставни на окнах были прикрыты, и свет почти не проникал в комнату. Лысый старик и его спутник после яркого солнечного дня едва различили силуэт человека на низком ложе у стены. Он был неподвижен и казался спящим.
       - Так и лежит с тех пор, как мы привезли его в Дамаск, - шепнул старик. Не ест, даже не пьет воды. С ним что-то приключилось на дороге. Солнцем, что ли, напекло.
       - Господин! - окликнул он громко. - Я привел еще одного лекаря. Его зовут Анания. Он хочет помочь тебе.
       - Такой же шарлатан, как прочие, - с трудом произнес человек, едва раздвинув запекшиеся губы. - Можешь ты вернуть мне зрение?
       Анания пристально посмотрел на больного и попросил старика: "Оставь нас". Когда старик скрылся за дверью, Анания сел на низкий табурет, стоявший у изголовья, и тихо предложил:
       - Расскажи, что случилось с тобой.
       - Я Савл из Тарса Киликийского, - ответил больной. - Я ехал в Дамаск из Иерусалима с приказом от первосвященника наказать здешних отступников, проповедующих новую ересь. На дороге передо мной вдруг вспыхнул яркий свет, словно молния сверкнула, хотя был жаркий день без единого облака. Но свет не исчезал. Из него появился человек в длинном белом хитоне и протянул ко мне руку. Я спросил его, кто он такой. Смотреть дольше я не мог, потому что глаза мои ослепли от яркого света. В ответ раздался голос: "Зря ты гонишь меня! Трудно тебе идти против рожна". Руки и ноги мои ослабли. Я упал на дорогу и не мог подняться. Никто другой ничего не видел и не слышал. Никогда подобных чудес не случалось со мной прежде. Уже третий день пошел, как я лишился зрения. Губы мои не принимают ни воды, ни пищи. Чувствую я, что близок мой конец.
       Анания положил мягкую ладонь на лоб Савла.
       - Ты, верно, особый человек, если удостоился увидеть Сына Божьего, - сказал он задумчиво. - Выпей воды и усни. Завтра спросишь, как меня отыскать. Я окрещу тебя в новую веру, и ты исцелишься.
       Он протянул Савлу глиняную кружку. Тот долго жадно пил, потом, бездыханный, упал на ложе.

    ----------

       Ослепительным майским днем слуга почтительно проводил щегольски одетого Онорио Лонгини в комнату, где на стуле с высокой резной спинкой сидел Караваджо. Перед ним на столе стояли блюда с фруктами и сыром. Солнечный луч пробивался сквозь чуть разошедшиеся портьеры, закрывавшие высокое стрельчатое окно.
       - Угощайся, - пригласил он приятеля. - Знаешь, я вчера получил 75 эскудо из Папской казны за Мадонну.
       - За которую? Лорето?
       - Нет, за новую. Ту, что сейчас в церкви Святой Анны. Сципионе Боргезе очень хочет, чтобы она досталась ему.
       - Боргезе? Племянник Папы? Тот, что недавно стал кардиналом?
       - А ты думаешь, что есть другой Сципионе Боргезе? Мы познакомились прошлым летом. А осенью меня чуть не убили. Какой-то бродяга поздней ночью уже было перерезал мне глотку. Не хуже, чем Авраам Исааку на моей картине. Но ангел и здесь отвел его руку. Я успел увернуться. Он только рассек мне шею и едва не отрезал левое ухо. Я истекал кровью. На счастье рядом оказался дом Руфетти. Андреа Руфетти, ты знаешь его. Боргезе зашел к нему на другой день и спросил, что случилось со мной. Я сказал ему, что случайно разбил большое стекло и поранился. Он все удивлялся, когда же я успеваю работать. Он еще прежде, в августе, спас меня из тюрьмы. Ты помнишь прошлое лето. Меня тогда схватили пять или шесть раз. И все из-за пустяков.
       - Как же! - ухмыльнулся Лонгини. - Ты чуть не заколол какого-то адвоката. Да еще прямо у входа в палаты испанского посла ...
       - Я только хотел напугать его, чтобы он держался подальше от моей Лены. А то он решил, что своими деньгами, нажитыми крючкотворством, может купить, кого захочет. Кстати, Боргезе и уладил это дело.
       - А ты продолжал ходить при шпаге, уже не имея на это права, потом ...
       - Оставь, Онорио. Что толку вспоминать прошлогодние грехи. Их и в этом году хватает. Не хочешь ли сыграть партию в теннис?
       Караваджо легко выиграл два сета и сказал, улыбаясь, что в 35 лет чувствует себя еще не старым. Они начали третий сет, когда к корту подошел молодой человек с открытым приятным лицом. Он с интересом наблюдал за игрой. Онорио на этот раз долго не сдавался, но, в конце концов, проиграл.
       - Сразу видно искусного игрока, - сказал незнакомец приветливо.
       Караваджо молча отвесил легкий поклон. Он отошел к скамье и, вытирая пот полотенцем, тихо спросил Онорио:
       - Ты знаешь этого молодца?
       - Это Рануччио Томассони из Терны. Он недавно в Риме. Играет изрядно.
       Караваджо обернулся к Томассони. На лице его появилась насмешливая улыбка, предвестница ссор и скандалов.
       - Не хочет ли сеньор сам сыграть? - спросил он учтиво.
       - С радостью. Хотите объявить приз?
       - Не смею даром располагать вашим драгоценным временем. Не покажется ли приз в 10 эскудо слишком незначительным для вашей милости?
       - 10 эскудо? Идет! - согласился Томассони без колебаний.
       Сразу же стало ясно, что он сильный игрок. Караваджо уступил первые две игры и с трудом выигрывал в третьей. Тут мяч после сильного удара Томассони угодил в самый угол площадки.
       - Аут! - быстро крикнул Караваджо.
       - Поле! - ответил его противник.
       Смуглое лицо Караваджо побледнело.
       - Я не мальчик, - сказал он медленно и отчетливо, - И не позволю первому встречному, подобно карточному шулеру, обманом забрать мой выигрыш.
       Доброжелательное выражение сошло с лица Томассони.
       - Сеньор, - сказал он спокойно. - Вам лучше взять свои слова назад. Я при шпаге и могу потребовать ответа за них.
       - Что? Взять назад! Я готов повторить, что вы играете не чисто. И я к вашим услугам в любое время. Хотя бы сейчас.
       Томассони бросил тяжелую ракетку, подошел к своему камзолу, оставленному на скамье, выхватил шпагу из перевязи и громко сказал:
       - Я готов! Где же ваша шпага?
       - Прекрасно! Сеньор Лонгини будет свидетелем, - ответил Караваджо, улыбаясь, словно скалясь.
       Онорио важно поклонился. Потом оглянулся по сторонам. Корт был пуст.
       Клинки зазвенели. Как и в теннисе, в фехтовании Томассони превосходил Караваджо. Было заметно, что он много времени провел в упражнениях со шпагой, и имел опытных учителей. Скоро тонкая белая рубашка на Караваджо была рассечена, и на плече его показалась кровь. Томассони все наступал. Он снова ранил Караваджо, но тот отбил клинок и резким выпадом пронзил бедро противника. Томассони охнул и упал на колено, оказавшись беззащитным. И в тот же момент шпага Караваджо быстро вошла ему в левую часть груди и тут же, окровавленная, вернулась назад. Томассони дрогнул, весь замер на миг и тяжело упал лицом в красноватую пыль корта.
       - Это тебе не игра в мяч, - сказал Караваджо, тяжело дыша. - Посмотри, что с ним, Онорио. Он слишком правильный для уличной драки.
       Лонгини перевернул Томассони на спину. Прикрытые веки его дрожали. Вдруг руки судорожно загребли землю, и все тело обмякло.
       - Он умер, - сказал Лонгини, распрямляясь, и тронул Караваджо за плечо. - Надо уходить.
       Тот, весь в крови, стоял, очарованный, и большими страшными черными глазами смотрел на впервые убитого им человека.
       - Ангел водит рукой, - пробормотал он наконец, отвернувшись от тела Томассони. - Ангел или ... Святая Мадонна, если не ангел, кто же тогда?

    ----------

       На бензозаправке остановилась машина. Черная шевроле "Camaro". Мечта молодежи конца 80-х годов. Из нее вышла тонкая и стройная lady в открытом платье, казавшаяся юной. Но когда она обернулась, обнаружилось, что поблекла, утратила современность и привлекательность не только машина, но и ее хозяйка.
       Юная девушка с вороными волосами, улыбаясь комплиментам поклонников, вышла из сверкающего подъезда отеля и села в спортивный автомобиль последней марки, поданный услужливым швейцаром. Она продолжала улыбаться во все время своего не слишком долгого путешествия. Когда кончился бензин, пришлось остановиться. Она оглянулась вокруг и внезапно ужаснулась перемене. Бросилась к зеркалу в машине. Из него глядела старуха с сухими увядшими чертами лица и тоскливыми глазами.
       Пока бензин журчал в шланге, вспомнилась картина Бернардо Строцци, на которой женщина собирается на бал. Она только что обернулась от служанки к зеркалу. А в зеркале - старуха с пышной прической и в модном когда-то бальном платье. Та женщина даже не успела собраться на бал.
       А языческий развратный Амур не боится зеркала. Он, даже уснув, остается при своем оружии. Остается опасным. Высшая сила в мире. Он уцелел даже под советскими бомбами в Берлине. А "Святой Матфей", тот, где ангел водит его рукой, не уцелел. Да и много чего еще не уцелело.

    ----------

       В привычном сумраке мастерской художник открыл толстый фолиант в кожаном переплете, полистал и прочел: "И сказал Саул Давиду: не можешь ты идти против этого Филистимлянина, чтобы сразиться с ним; ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей".
       Внезапно возникло мрачное видение, будто открылось близкое будущее. Появилась беспричинная внутренняя слабость, отнявшая ясное понимание того, что нужно делать. Что прежде уже делал успешно много раз. Словно кто-то толкал на неверный, губительный путь, и не было сил воспротивиться.
       Давид красив и молод, но дело не в нем. Он неуклюж в доспехах и снял их. А Голиаф понял что-то роковое: "Что ты идешь на меня с палкою? Разве я собака?" Давид не думает, а верит. Ангел направляет его руку. Но тяжко убить впервые. И хотя это великая победа, на лице его нет радости. Но как же это произошло?

    ----------

       Сын поэта Константин Есенин сообщал в "Футболе-Хоккее", что защитник "Черноморца" Плоскина забил 23-й пенальти подряд. Вот это я понимаю! Поставленный удар, хладнокровие и характер. Пенальти - это поединок. Поединок прежде всего с самим собой. Вратарю меньше ответственности, но характер, чтобы выиграть эту дуэль, нужен и ему. Дасаев пока не взял ни одного пенальти. Не удивительно. Он слаб характером и играет сильно только тогда, когда вся команда играет сильно. Если защита "поплыла", никогда не выручит. Не годен для поединка.
       В Москве, где "Спартак" играл с "Черноморцем", как раз назначили пенальти. Капитан Романцев для порядка поспорил с судьей, но скоро отступил, зная, что решения тот все равно не изменит. А вратарь не выручит. Значит, придется отыгрываться.
       Но мяч пошел не туда, куда нужно было. И серия Плоскины, на которую ушло 6 сезонов - большая и лучшая часть карьеры, прервалась на Дасаеве, на его первом взятом пенальти.

    ----------

       Вот так и произошло. Черный фон, большая голова, поднятая за волосы Давидовой рукой. Полуоткрытый рот, рана на лбу, страшные черные глаза. Это моя голова!

    ----------

       - Как поживаете, сеньор Минити! - окликнул высокий щеголь шедшего ему навстречу Марио. Они остановились у перил моста, чтобы не мешать толпе.
       - Слышали новость? - продолжал щеголь. - Караваджо убит в Неаполе. Один пилигрим вчера вернулся оттуда и рассказал, что сам видел, как толпа набросилась на него возле таверны дель Серригло. Несколько - с ножами. Он был вашим другом, если я не ошибаюсь?
       - Как? Микеланджело убит? - вскрикнул Марио. Он повернулся и посмотрел вниз, на мутную ленивую воду Тибра. - Когда это было? - спросил он, наконец, с усилием.
       - Тот путешественник говорил, что была суббота, - ответил щеголь. - Суббота - это 24 октября.
       - 24 октября? Четыре года назад, как раз 24-го октября, здесь, в Риме, его едва не зарезали. Полоснули кинжалом по шее. Октябрь всегда был для него плохим месяцем.

    ----------

       В один из последних ноябрей 20-го века пожилой мужчина в пижаме и тапочках смотрел телевизор в холле Боткинской больницы. Мимо прошел мальчишка лет 19-ти в спортивном костюме с подбитым глазом и забинтованной головой. "Человек по тридцать в день молотят, - кивнул ему в след мужчина. - Мест в палатах не хватает, в коридоре кладут". Маленький лифт для посетителей застрял на первом этаже, а в большой, грузовой, тем временем закатывали покойника. Как положено, ногами вперед. Из-под простыни с одной стороны торчал асбестово-белый большой палец ноги, а с другой темнели густые волосы. "Как это бьют по 30 человек в день? И кто это бьет?"
       На станцию метро "Китай-город" пришел поезд. Один из последних в тот день. Поздно уже было. Из вагона в вагон перебежали, отталкивая пассажиров, человек шесть подростков лет 17-20. Неистовая злобная радость светилась на их лицах. Они набросились на двух мужчин, по виду - научных работников. Подвыпивших и плохо одетых. Одного из них с очумевшим от страха лицом, схватив за волосы, били головой о железную стойку-поручень. Двери закрылись, и поезд унес в туннель эту жестокую карусель. Никто ничего не сделал и даже ничего не сказал. Давно нестриженой, наполненной невостребованными в стране знаниями головой - о железную трубу. Если бы не Америка, "и я бы мог, как шут". Вот так и бьют по 30 человек в день.

    ----------

       По приказу сотника легионеры схватили человека с проседью в бороде, сорвали с него одежду и стали крепко привязывать ремнями за руки и за ноги к гладкому столбу, врытому в землю посреди двора. Человек не сопротивлялся и не казался испуганным.
       С высокого крыльца не спеша спустился начальник тысячи.
       - После пяти ударов ты скажешь всю правду, - сообщил он привязанному безучастно.
       - Я скажу правду сейчас. Ибо если ты услышишь ее позже, как бы ты не попал в беду, - ответил тот спокойно, отвернув голову от столба.
       - Кто ты такой, что смеешь пугать меня? - грозно спросил тысячник.
       - Я - римский гражданин. Имя мое Савл. Я не пугаю тебя. Но едва ли ты получишь награду за то, что гражданина Империи будут сечь без суда.
       Тень прошла по лицу тысячника.
       - Ты римский гражданин? Расскажи же о себе, пока я не приказал начинать.
       - За учение, которое я проповедую, меня несколько раз били палками и сажали в тюрьму, - сказал Савл. - Меня собирались убить в Дамаске, но люди помогли уйти в Иерусалим. Мы целый год учили в Антиохии вместе с Варнавой.
       - Что это за учение, за которое тебя били и хотели убить?
       - Мы рассказывали об истинном Господе нашем Иисусе, повешенном на кресте по приказу синедриона, но воскресшем после смерти. Наших учеников с тех пор зовут Христианами.
       - Умер, а потом воскрес, ты говоришь? - переспросил тысячник. - Я ни разу не видел, чтобы умерший на кресте оживал.
       - На Кипре, в Саламине, был проконсул Сергий Павел. Он сначала тоже не верил. Но Иисус явил ему чудо по моей молитве. И он уверовал. А люди с той поры и меня стали звать Павлом.
       - Лучше скажи, как ты стал римским гражданином. Я отдал за это гражданство большие деньги. Без него я бы не командовал сейчас тысячей в войске Цезаря.
       - Я ничего не платил, я родился в нем. Я из Тарса Киликийского, - сказал Савл просто.
       Тысячник испытующе посмотрел ему в лицо и махнул рукой стоявшему поодаль сотнику: "Эй, развяжите его. Он подлежит суду".

    ----------

       Какие-то люди всё взбегали по сходням на корабль. Запомнилась надпись "Palo" на пристани. Что за гиблое место! Век бы не бывал здесь по доброй воле. Вдруг появились стражники с пиками и снова повели меня в тюрьму. Но после допроса отпустили, и я оказался на пустынной дороге. Вокруг тянулась заболоченная низменность, над которой клубился голубоватый пар. Тонко звенели комары. Вокруг нестерпимый зной. Ночи нет, только бесконечный жаркий день.
       Встречный крестьянин, погонявший ослика, сказал, что до Porto Ercole около десяти миль. Все вещи остались на корабле, отчалившем в Рим. Озноб сменился сильным жаром. Идти стало невозможно.
       Я сошел с дороги и упал в тени небольшого оливкового дерева. Проклятье! Если бы не эти олухи, я был бы уже в Риме. Они так и не узнали, кто я. А ведь кардинал Фердинанд Гонзага выпросил у Папы прощение для меня. Снова кардинал. Они не забывали обо мне с тех пор, как я познакомился с Дель Монте. Это он сказал, что ангел может меня покинуть.
       Но он ошибся. Ангел не покинул даже после дуэли. Только рисунок утратил четкость линий. Теперь самому удивительно, зачем этот палец Фомы в ране Христа. Я не гений, я следую природе. Пусть краски померкли, зато появился новый, неведомый прежде взгляд.
       В чем Дель Монте был прав, так это в том, что богатые меня не бросят. Герцог Марцио Колонна знал, что дает убежище преступнику, но "Тайная вечеря" успокоила его совесть. Сам Рубенс, придворный живописец, написавший картин больше, чем я затеял ссор, убедил герцога Мантуи купить мое "Успение Мадонны", когда от него уже отказались кармелиты. Меня посвятили в Мальтийские Рыцари, и там же, на Мальте, я написал "Усекновение главы Иоанна". За тысячу эскудо, а не за 75, как Мадонну для Папы. Третий раз я взялся за Крестителя. Мальчик, юноша, и вот теперь в темнице. Декорации выдумывать не пришлось. Из-за ссоры со спесивым гордецом довелось познакомиться и с мальтийской тюрьмой. В римских тюрьмах скверно, на Мальте очень скверно. Хорошо, что и там нашлись люди, устроившие побег в Сиракузы.
       Но и это был не последний мой Иоанн. Еще один представился в прошлом году в Неаполе. Уже не сам Креститель, а лишь его голова с мертвыми глазами, с полураскрытым ртом, на блюде в руках Соломеи. Соломея равнодушна, отвернулась. Одной отсеченной головой меньше, одной больше... Царю не жаль, а мать довольна.
       Октябрь - проклятый месяц. Месяц, в котором родился, не может быть счастливым. Гордый Орден исключил из рыцарей. Жаль! Помогало бы в сделках: как же, не просто живописец, но Мальтийский кавалер! Хотя в душе нет отзвука, пустые слова. Какой я рыцарь. Я художник, следующий природе, направляемый ангелом.
       В последний раз он открыл мне, как поганый хан застрелил Урсулу. Очень почему-то важно было взглянуть в лицо убийцы. Дель Монте удивлялся, что нет голубого и синего. Чудак! Будь проклят этот июльский небосклон! Ночи нет, только бесконечный жаркий день. Даже Амур уснул. Нет больше веселого, беззаботного проказника, не знающего преград. Есть толстый неприятный лежебока. Он спит, забыв о мирских соблазнах.
       Нет сил идти, даже поднять голову. Она стала большой и тяжелой, словно голова Голиафа. Глупцы жадны до чудес. Им неведомо, что Бог вершит свою волю незримо и непреклонно, избирая людей и ангелов. Промысел Его бесконечного бытия недоступен человеку с ничтожно коротким веком. И потому случается, что жалкий пастух побеждает великого воина.
       Дорога к солнцу вымощена острыми алмазами. Никого вокруг. Бог оставил меня. Эскудо, женщины, мальчики, друзья, картины - все осталось позади. Грозный Амур уснул. Уснул на Мальте. Только ангел посещал еще два года, пока я не закончил головы Голиафа. Последней головы. Моей головы. Все же это была БОЛЬШАЯ голова. Жизнь уходит вместе с жаром тела. Малых грехов за мной не осталось. Все грехи мои - смертные.
    []

    ----------

       Сильный весенний ветер морщил и без того беспокойную поверхность реки. Поднявшаяся мутная вода Рейна с неестественной быстротой стремилась мимо берега. Небо потемнело, и брызнул краткий мартовский дождь. Но люди, стоявшие на гребне каменной стены, не спешили уйти, а лишь подняли воротники, надели капюшоны и неотрывно смотрели на воду.
       Седой бюргер в светлой короткой куртке, потемневшей на плечах от дождя, в синих джинсах и тяжелых ботинках, сказал своему немолодому соседу в плаще и шляпе:
       - Эту дамбу строили еще до Первой войны. Она стоила бургомистру должности. Говорили, что он получил взятку от строителей. Но ничего не доказали. Я сам читал документы в архиве магистрата. А люди считали, что он просто спятил.
       - Конечно, спятил, - хмуро отозвался сосед и указал на отметку наводнения 1993 года, заливаемую маленькими злобными волнами. - Надо было построить хотя бы на полметра выше.
       Парень, слушавший новости по маленькому приемнику, постучал пальцем по наушнику и сообщил: "Кобленц затопило. Эвакуируют. Вокзал закрыт".
       На дамбу медленно взошел пастор в черном и стал молиться, глядя на реку. Многие по близости от него тоже сложили руки и забормотали едва слышно.
       Дождь прошел, выглянуло солнце, а резкий ветер все дул по-прежнему. "Все, - сказал седой человек в светлой куртке. - Пойду соберу вещи. Мой дом затопит первым". И повернулся к ступеням, ведущим с дамбы вниз, на улицу. Но сосед в плаще удержал его и снова указал на стену. "Смотрите", - сказал он хрипло. Стена просохла на ветру, и стало заметно, что волны больше не достают до отметки 93-го года.
       В переполненном, ярко освещенном ресторане при пивоварне в телевизоре под потолком дикторша радостно сообщила, что вода пошла на убыль, и город Найвид вне опасности. Слова ее заглушил дружный рев посетителей.

    ----------

       Станица Лбищенская теперь называлась городом Чапаевым. Дома, как и 60 лет назад, всё были казацкие выбеленные хаты. В одной из них располагался музей. Из подлинных экспонатов присутствовал жестяной чайник. Под стеклом хранилась копия письма, в котором комдив просил командарма освободить его от обучения военной науке в Москве: "... прошу вывести меня из етих стен".
       Центральная площадь после дождей была одной сплошной глубокой лужей коричневого глиняного цвета. По одну ее сторону красовался большой памятник Чапаеву, по другую, раза в два меньше, - Ленину. Эти памятники, а также многочисленные столбы с перекладинами и электрическими проводами на фарфоровых изоляторах подтверждали победу коммунизма (советская власть + электрификация).
       На высокой круче устроен был парк с хилыми, подвязанными к жердям, топольками. Недалеко от ворот, там, где удальцы-казаки топтали найденного за печкой комиссара Батурина, теперь стоял небольшой бетонный обелиск. Вот и знаменитый обрыв к реке, запечатленный однофамильцами Братьями Васильевыми. Но коварный Урал сменил русло. Гуси не спеша переплывали тихую зацветшую воду старицы. Зачем же плыл легендарный комдив, когда в брод можно было перейти, не замочив даже кисета в верхнем кармане гимнастерки? Впрочем, нельзя слишком доверять Фурманову, благополучно спасшемуся от потомков яицких первооткрывателей пути в Хиву.
       Настоящая река начиналась дальше. Повыше города она делала крутой поворот и сжималась в узкой горловине. Колесный пароходик, современник Чапаева, преодолевая стремительное течение, толкал вверх большую баржу с гравием, едва протискивающуюся между берегами. За длинной песчаной отмелью на пологом левом берегу начинались густые кусты ивняка. А следом простиралась сизая в сумерках, глухая дикая равнина без единого огонька. Начиналась Азия. До нее из Европы здесь было не более 30 метров, но переплыть трудно. Если не потонешь, отнесет вниз, к самой городской пристани, куда приходят местные молодожены после регистрации.

    ----------

       Эх, доплыть бы! Уйти бы в Азию! Здесь казаки не простят грабежи и продотряды. Изрубят, изорвут, истопчут. Сапоги долой; винтовку в воду! Была-не была! Господи, спаси и помилуй!
       Рыжий человек в мокрой исподней рубахе и в кальсонах с очумевшими от ужаса глазами, сидел возле костра, разведенного в зарослях ивняка, и все повторял, что Чапай утоп. Рядом два рыбака-азиата развешивали мокрые сети на шестах, воткнутых в песок, и щурили узкие глаза в бесстрастной усмешке.

    ----------

       Два казака развалились на подушках и затоптанном ковре в полумраке разоренной чайханы. Они ели урюк с большого блюда. Один, чернявый, держал в руках кривую саблю в золоченых ножнах, с блеском самоцветов на рукоятке.
       - Где ты этакую красу добыл? - спросил он рыжего парня с плутовскими зелеными глазами.
       - Нечай пожаловал, - важно ответил тот. - Добрый был, любился с ханской женой. Хороша баба, видная. По-нашему понимает. Она ему верно толковала. Сам слыхал. "Уходи, говорит, Нечай, пока хан не воротился". Я смекаю: мы Хиву эту нахрапом взяли. Войска, гляди, в ней никакого нету. Всё с ханом ушло. А вернется, что будем делать? Нас пятьсот сабель, а их придут многие тысячи. Видал головы на шестах у мечети на площади? Как бы и нашим башкам там не засесть. Уходить надо.
       - И то, - согласился чернявый казак, возвращая саблю рыжему. Тут добра всякого, баб, - много, а вина не сыщешь. От чая ихнего сам зелен станешь. Скучно. Пора, пора вертаться.

    ----------

       Сыр-Дарья делала крутой поворот и сжималась в узкой горловине. Казацкий обоз столпился у обрыва. Позади, на юго-западе, в степи клубилась пыль. Слышался все нарастающий топот, гортанные крики, ржанье коней, рев верблюдов. "Никак, хан нагоняет", - сказал Нечай, щурясь от солнца. Он поворотился к группе казаков, сидевших верхами, и указал нагайкой на реку: "Спытайте, хлопцы, можно ли здесь на тот берег перебраться".
       Казаки стали спускаться к воде по руслу пересохшего ручья. Чернявый ехал последним. Он дольше других задержался на обрыве, и оглянувшись, уже различил красные чалмы на головах всадников, азиатскую пестроту верблюжьих попон, полосатых и цветастых халатов и тюбетеек. У воды он перекрестился, пробормотав что-то, и направил коня в реку вслед за товарищами. Бешеное течение у самого берега одного за другим подхватывало их и уносило вниз, к Аралу.
       Голый рыжий человек с очумевшими от ужаса зелеными глазами, с кровоточащей глубокой царапиной на ляжке, сидел на низком степном берегу Сыр-Дарьи и все повторял, что Нечай, раненый, поплыл, было, но утоп. Чернявый казак стоял рядом, держа коня за повод, и молча крестился трясущейся рукой.

    ----------

       Ветер, бушевавший накануне, под утро стих. Со стен далеко видны были дымящиеся развалины города. Яркое солнце заливало золотым светом зелень кустов по берегу реки. Нежная голубизна неба казалась безмятежной. Но в ушах еще гремела вчерашняя пушечная пальба, раздавались гортанные крики совсем одичавших от крови и добычи башкирцев, гудело и ревело пламя пожара. Спасения не было. Ветхие стены не выдержат осады. Вдали показались первые всадники злодея. "Молитесь, - сказал батюшка, осеняя себя крестным знамением. - На Святой Руси нет невозможности". Кажется, однако, что страшное это тихое утро 13 июля станет последним.
       Всадники приближались, и вдруг вздох прошел по толпе. Ясно стали видны кивера и гусарские мундиры. Офицер подскакал к воротам, поглядел вверх, на стену, и закричал: "Эй, отворите! Я с поручением от генерала Ивана Ивановича Михельсона к коменданту Казани!" Радостные крики заглушили его слова.

    ----------

       Худой смуглый человек, темно-русый, но с черной бородой, с очумевшими от ужаса глазами, забормотал что-то невнятно и повалился на спину. Люди на помосте засуетились, и вдруг голова с мертвыми глазами и полураскрытым ртом, схваченная за темно-русые волосы, показалась над толпой. Затем исчезла, чтобы вновь появиться уже нанизанной на острие высокого кола.

    ----------

       - Вы спрашиваете, Катя, о Караваджо? Что ж, начну с самого начала.
       Стояла осень, как и сейчас. Осыпалась последняя листва с деревьев на бульваре. Над бассейном клубился пар. Было пасмурно, но иногда сквозь просветы в облаках проглядывало голубое небо. Долгая очередь тянулась вдоль ограды здания - детища Цветаева. Большая афиша у ворот сообщала о выставке из мадридской коллекции Тиссена-Борнемиса.
       Замерзшие в очереди ноги согрелись по пути из гардероба на второй этаж по красному ковру поверх мраморной лестницы. И сразу привлекло удивительно спокойное, отрешенное лицо Святой Катерины. Ничего еще тогда не было известно об отсеченных головах. А рядом дрожащий от волнения голос экзальтированной дамы - экскурсовода сообщал, что у нас, в ГМИИ, нет ни одной картины Караваджо. Что в самом Эрмитаже только одна - "Мальчик, играющий на лютне". Что перед нами не просто красивая женщина, но возвышенный дух перед мученичеством.
       Месяц, в котором родился, обычно несчастливый. Точнее не месяц, а знак Зодиака. Накануне дня рождения фельдшер пытался попасть иглой в вену в качающейся на ходу машине paramedic, чтобы погасить разгорающийся пожар в сломанной ноге, и повторял: "Могло быть хуже, могло быть хуже". Пока жив, всегда может быть хуже.
       Караваджо родился в октябре. В этом месяце его дважды ранили. Но умер он в июле. Восемнадцатого числа, "покинутый Богом и людьми".
       Для простого человека смерть - самое худшее. А для художника, гения? Кто знает. "Неужели тот, кто творит, таков же, как и тот, кто не творит?" - сомневался еще автор Корана. Так, может быть, не покинут, а призван Богом? И потому июль, а не октябрь. И совсем это не самое худшее из того, что с ним случилось.
       Он писал отрезанные, отрезаемые головы, сцены убийств, казней, погребений. И никогда не использовал ни голубой, ни синий цвет. Каждый Охотник Желает Знать. Точка. Фиолетовые, лиловые отблески появились лишь после убийства Томассони. Но и тогда ангел не оставил его, только фон стал еще темнее, а сюжеты мрачнее. Выходит, формула Пушкина неверна? Или убийство на дуэли не есть злодейство?
       "Успение Мадонны" от герцога Мантуи перешло к королю Англии Чарльзу I. Лучше бы он не покупал этой картины, поскольку сам вскоре был казнен (снова отрубленная голова). Картина оказалась во дворце Людовика XIV, позже пережила еще одну отсеченную монаршую голову Людовика XVI и осела в Лувре.
       Но последняя голова была его собственная. Караваджо придал Голиафу свой облик. Голова это большая, много крупней обычной человеческой. И малых грехов у него не было. Все его грехи - смертные. Когда всепобеждающий Амур уснул, то и жить стало незачем.
    []

    ----------

       В отдельном зале ресторана стоял длинный Т-образный стол. Вдоль поперечной части сидели жених во фраке, невеста в белом платье и фате, свидетели. Остальные гости расположились за белой скатертью вдоль длинной вертикальной линии. По правую руку от молодых, у стены, группа из 4-х музыкантов громко исполняла разудалую песню. Начиналась она медленным вступлением:
       Раз я в Питере с другом хорошим кирнул.
       Он потом на Литейный проспект завернул.
       И все рассказывает, и рассказывает.
       И показывает, и показывает.
       Двое гостей вернулись из фойе в сопровождении высокого грузного человека, похожего на бывшего боксера. У одного из них рубашка была разорвана. На голой груди болтался большой золотой крест на толстой цепи. Второй вытирал кружевным платком кровь с губы, блестя перстнями, и все порывался вернуться, удерживаемый твердой рукой вышибалы.
       От танцующих посреди комнаты гостей отделилась одна пара и двинулась прочь из зала. Стриженый под бритвенный бокс молодой человек с красным лицом обнял девушку за шею и опустил руку ей на грудь через вырез платья. А песня ускорилась:
       Нет белых чайничков в Москве эмалированных,
       А ночью белую у нас светло, как днем.
       По этой лестнице старушку обворовывать
       Ходил Раскольников с огромным топором.
       Мужчины проверяли бутылки и оглядывались на конец стола. Потом один встал, нетвердыми шагами побрел в сторону молодых, остановился возле здоровяка и красавца тамады, брата невесты, и что-то пошептал ему на ухо. "Как кончилась?!" - выкрикнул тамада, перекрыв на миг усиленную электроникой песню. Он привстал, оглядывая стол. Жених нахмурился, что-то сказал ему и сделал жест, словно двигал пальцем вытянутой руки шашку по доске. Тамада покраснел. Вдруг человек лет 30 с внешностью хиппи 70-х годов прошлого века с самого конца стола проговорил обычным голосом, услышанным, однако, сквозь музыку, всеми: "Проверьте те бутыли". И указал на большую упаковку с надписью "Святой источник", стоявшую у дверей. Песня гремела:
       А я иду и возражать не пробую,
       Черт знает, что в моей творится голове.
       Тамада прошел через зал, взял одну бутыль, отвернул пробку и понюхал. Вернулся к столу, налил в большую хрустальную рюмку, выпил, зажмурился блаженно, зачерпнул ложкой черной икры прямо из вазочки и удовлетворенно кивнул.
       Поет и пляшет в ней "московская особая",
       И нет тоски по Матушке-Москве, -
       допели музыканты, громко повторив последнюю строку. Гости повскакали с мест, направляясь к бутылям. "Секешь момент! - сказал голос по соседству. - Там водка вместо воды". "Это как при коммунистах рассказывали, - послышалось в ответ. - Откроешь "бычки в томате", а там икра. Воруют в Астрахани, фасуют, как бычки, а при шухере ящики путают".
       Тамада громко провозгласил тост за город Питер. Все выпили, зазвенели вилками по тарелкам, закусывая. А он спросил старикашку в очках с сердитым лицом, полковника КГБ в отставке, кто этот длинноволосый. Старикашка ответил, что не знает, что никогда его прежде не видел, и что он вообще, кажется, пришел позже.
       Я с бутылкой "Святого источника" подошел к двум молоденьким девицам, топтавшимся возле музыкантов, и предложил им выпить целебной влаги. Но подскочил старик-кэгэбист. Злобно глядя сквозь очки в золотой оправе, он прошипел, загораживая собой девиц: "Им нельзя, они учащиеся". Ну нельзя, так нельзя.
       Я танцевал с высокой миловидной брюнеткой из тех, что коня на скаку остановит и всаднику морду набьет, и рассказывал ей сперва о Паоло Веронезе, о его огромном полотне из Лувра со множеством фигур всё в роскошных венецианских нарядах; о виночерпии в самой середине, писаном с брата художника. Потом о Жуане де Фландесе (фламандская школа), у которого в строгой протестантской геометрии изображено всего шесть с половиной человек (половина, потому что одна из фигур выглядывает из-за колонны; наверное, это тот, кто поскупился заплатить вперед художнику за заказ). Стол почти пуст, и непонятно, зачем нужны пять кувшинов для такого узкого круга гостей. А у нас сегодня сюжет для Глазунова. Смотрите, как отплясывают.
       Кстати, как вы считаете, когда началось новое тысячелетие, в этом году или в прошлом? Девушка посмотрела серьезно и ответила басом: "Ты че, в натуре. Новый ящик начинается с первой бутылки". Стало быть, новый век, новое тысячелетие, новый millennium, новый этап. Этап, братцы, этап! Соберем ли кости. "После милениума наступил опохмелениум", - сказала девушка по-прежнему басом.
       Но где же тот, кто сотворил чудо, превратив воду в водку? Его не видно. Действительно, человек с внешностью хиппи исчез. Никто даже не запомнил, во что он был одет.

    ----------

       - Это все же не конец. Отец, работавший по совместительству редактором научного журнала, говорил иногда своим разгневанным задержкой статей авторам: "Когда вам никто уже будет не нужен, я все еще понадоблюсь. Буду редактировать некролог".
       Американцы сожалеют, что по закону нельзя судить самую популярную страховку HMO. Одна дама рассказывала о своем знакомом, у которого своевременно не обнаружили рак легких из-за того, что не назначили вовремя рентген. "Fortunately, - продолжала она, - у него была другая страховка, частная. И его племянник смог судить эту страховую компанию после смерти дяди".
       Человек умер, но при этом есть еще некоторое fortunately. В старые времена английские матросы носили в одном ухе золотую серьгу. Если корабль тонул, и тело утопшего прибивало к берегу, серьга служила платой за похороны. Но имени на такой могиле не оставалось.
       Доцент Алексей Петрович Гусев умер лет пятидесяти пяти от аппендицита. Когда приехали из Кургана за описанием разработанной им лабораторной работы, то никак не могли найти прилагаемых схем и чертежей. Обратились к заместителю заведующего кафедрой. Тот выслушал, понял, что речь идет об умершем Алексее Петровиче, вздохнул и сказал, разведя руками: "Покойный чертежей не оставил".

    ----------

       - После странствия невозможно уснуть до рассвета. Я пробовал снотворное и алкоголь. Ни то, ни другое не помогает радикально. Алкоголь снижает остроту ощущений. Как вы теперь понимаете, я как раз преодолеваю последствия очередного путешествия, - я указал на почти пустую 4-ю рюмку.
       Господин из Ниццы покачал головой, потом спросил, кто такой был Григорий Отрепьев. Я сообщил ему следующее:
       "Его личность доселе остается загадочной ... Трудно сказать, был ли первым самозванцем этот Григорий или кто другой ... Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности вовсе не отражал своей духовной природы: богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания".
       Заведение закрывалось. Коньяк сделал свое дело. Мой язык коснел, но не мог уже смолкнуть.
       - Мне теперь ясно, что кончатся эти странствия только со смертью. Надеюсь, что тогда fortunately символической серьги в моем ухе хватит на скромные похороны. В Калифорнии есть кладбище на холме Crestmoore. С него в одну сторону виден океан, в другую - ширь залива Сан-Франциско и его далекий восточный берег.
       Мы вышли на улицу. Лицо моего собеседника выразило вежливое беспокойство. "Послушайте еще минуту, - не унимался я, - как Гомер описал, о чем заботился Гектор, вещая о своей будущей жертве:

       Пусть похоронят его кудреглавые мужи ахейцы
       И на брегу Геллеспонта широкого холм да насыплют.
       Некогда, видя его, кто-нибудь и от поздних потомков
       Скажет, плывя в корабле многовеслом по черному понту:
       Вот ратоборца могила, умершего в древние веки:
       В бранях его знаменитого свергнул божественный Гектор!
       Так нерожденные скажут, и слава моя не померкнет.

    Простите, что утомил вас своими бреднями. Счастливого пути and have a good time in Moscow. Adieu!"
       До рассвета оставалось не больше трех часов.

    Сентябрь 2002 - январь 2003
      
       /-\/
      
  • Комментарии: 9, последний от 06/12/2019.
  • © Copyright Ayv (ayv_writeme@yahoo.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 93k. Статистика.
  • Повесть: США
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка