Игра была назначена на 8:45. Поэтому подобрав Мишу, который почему-то оказался без машины, я приветствовал его дежурной шуткой: "С утра выпил и целый день свободен". Миша, конечно слышавший прежде этот афоризм, все же не удержался и хихикнул.
Когда игра кончилась, пивная еще не открылась. Пришлось минут двадцать посидеть возле поля и посмотреть, как играют команды, пришедшие после нас.
Зато в пивной все почему-то заспешили, подгоняя друг друга.
- Куда вы? Посидим еще! - удерживал я свою разбредающуюся команду.
- Некогда. Портвейн едем пить, - отвечали мне. - Давай с нами, капитан!
Я заколебался. Дружеская обстановка располагала, но выпивка в гостях - вещь серьезная. Это не пиво. К тому же я помнил о билетах на вечерний концерт Хворостовского в Сан-Франциско.
- Да мы по чуть-чуть. В бассейне искупаемся. Поехали!
- Бассейном меня не удивишь. А вот портвейном...
Миша снова сел ко мне в машину. Теперь не просто пассажиром, а штурманом.
- Так вы какой портвейн пьете? Местный, что ли? - усомнился я.
- Обижаешь, - сказал Миша. - Только португальский.
- Ко мне тут Билл заходил, принес пива португальского. On sale, говорит. Дрянь редкая.
- Пиво должно быть немецкое. Ну, чешское, - сказал Миша. - Коньяк - французский, водка - русская, а португальский - портвейн. Остальное - от лукавого.
В тени беседки, у бассейна, четыре бутылки под сухарики разошлись между пятью участниками удивительно быстро и легко. Еще не опустела последняя, как из-за стола бодро поднялся гонец-доброволец и, звеня ключами, сказал, что он "сбегает". Еще до того, как снова все допили, прохладная вода бассейна перестала остужать, и я прилег вздремнуть в доме на диване.
Разбудил меня мой телефон. Жена интересовалась, пойду ли я на концерт, и что вообще происходит. С трудом определив время и прикинув расстояние до дома, я ответил: "Ты оставь мне билет и поезжай. А я следом".
Дома я надел легкий светлый костюм, причесался перед зеркалом и остался очень доволен своим видом.
В Davis холле был антракт. В фойе возле буфета толпился народ. Я сразу узнал среди публики крупную фигуру web-мастера Славы, которого последний раз видел лет пять назад. Он показался мне еще выше прежнего. Со словами "все растешь!" я протянул ему руку. Пока Слава представлял меня девушке, тоже очень высокой, ему под стать, я услышал свой голос словно со стороны и понял, что все еще нетрезв. Но с этим ничего поделать было нельзя. Сославшись на то, что должен разыскать жену, я откланялся, едва не потеряв при этом равновесия.
На местах, указанных в билетах, ее не оказалось. Второе действие начиналось. Я уселся и стал слушать. Хворостовский теперь был весь седой. И артистически подстриженные его длинные волосы сверкали дивным серебряным блеском. Он пел очень хорошо. Алеко из "Цыган", всенощную Рахманинова ... Публика много хлопала. И я вместе с ней, жалея о пропущенной первой части концерта и твердо помня, что на бис в Сан-Франциско ничего не исполняют.
Но Хворостовский нарушил это правило и, вызвав овацию, снова появился на сцене. Молча пошутил, направившись к роялю, словно собираясь сыграть что-нибудь. Но в последний момент передумал. Встал у самого края и запел "Ноченьку". И сразу же в зале установилась мертвая тишина, какая наступала когда-то в советских кинотеатрах, если во французском или итальянском фильме попадалась целомудренная, но шикарная сцена заграничного секса. Насколько я помнил старые записи, манера, да почти что и тембр голоса повторяли исполнение Шаляпина. Этот голос звал в далекие бесконечные степи южной России, в какую-то забытую, а скорей всего никогда не изведанную жизнь, память о которой через подсознание досталась от предков.
Он давно уже ушел, но зрители, поднявшиеся на ноги, не могли поверить, что больше ничего не будет, и продолжали аплодировать.
Я продвигался по проходу между рядами кресел, все оглядываясь на пустую сцену. И тут ко мне обратились две мисс, смекнувшие по моей морде, что я должен был понимать, о чем пелось в этой последней песне. Я стал переводить: "Night. Dark night ..." И всхлипнул. "Love song, короче". И засмеялся. Дамы смотрели с жалостью и завистью. Они убедили меня, что просто необходимо получить автограф певца.
Мы спускались по лестнице. "Сейчас самое время встретить жену", - сказал во мне голос существа, наблюдавшего нашу троицу со стороны. Одна мисс была в огромных кедах, которые, впрочем, едва выглядывали из-под сползавших красных джинсов клеш, и в длинном рыжем вязаном халате. Вторая, одетая в приличный черный брючный костюмчик в узкую белую полосочку, самовыражалась яркими розовыми прядями в блондинистых волосах. А тут я между ними почти что в белом!
У входа за кулисы нам объяснили, что мистер Хворостовский поставил и это дело на профессиональную основу, и будет раздавать автографы прямо в фойе.
По дороге туда обе мисс отстали, или это я у них потерялся. Действительно, у стеклянной стены Davis холла спиной к ночной улице Van Ness за столом сидел Хворостовский. К нему тянулась очередь. Я встал в конец.
Тут-то и появились жена с подругой.
- Другая бы тебе глаза выцарапала! - сказала жена улыбаясь.
- За что? - спросил я с надрывом голосом трамвайного вора, схваченного милицией.
- За один твой пьяный вид, не говоря уже обо всем прочем. Где же ты барышень бросил?
А подруга в деталях описала моих пропавших спутниц. Они с женой, оказывается, наблюдали за нами сверху, из ложи, куда пересели в антракте.
Китайская пара из Гонконга услышала русскую речь, и молодой человек спросил, не знаю ли я, когда Хворостовский снова будет выступать в Сан-Франциско. "In opera, "Czar's Bride", over there, cross the street. But you better ask him*), - ответил я, указав через стекло на здание оперы.
Жена с подругой отошли, и я сообразил, что у меня и программки-то нет. Да и автографов я сроду ни у кого не брал. И зачем я здесь стою? Но уходить было поздно. Китайцы уже улыбались певцу.
Хворостовский, не увидев перед собой на столе очередной программки, поднял голову и посмотрел прямо на меня. Темные густые брови, темные глаза и блестящее серебро волос - артист! Я сказал: "Спасибо вам, что напоминаете людям, что на свете есть Рахманинов и Пушкин". Он слегка усмехнулся, но крепко пожал мою протянутую руку.
На этом для меня концерт и кончился. Потом, как написал однажды Ремарк в "Трех товарищах", я добрался домой и напился по-настоящему.
/-\/
Май 2004
*) В опере, в "Царской невесте", вон там, через улицу. Но вы лучше спросите его сами".