Сообщение, пришедшее по электронной почте, было из Москвы от человека, которого теперь называли Александром Ивановичем. "Опять Александр Иванович! - скажут читавшие "Пузырь". - Что за скудость фантазии". Но я ничего поделать не могу. Александр Иванович назван так в "Пузыре" по исторической причине. Тот, кто прислал message, человек ныне здравствующий и по совпадению имеющий такое имя и отчество. Если назвать его иначе, то вся история вывернется на другой лад.
Итак, Александр Иванович сообщал, что в скором времени будет в USA на выставке и собирается заехать на один день в гости в Сан-Франциско.
Я никогда не был с ним особенно близок, не разделял большинство его убеждений и взглядов на жизнь. Но волею обстоятельств он оказался человеком, с которым я провел больше времени вместе, чем с кем-нибудь другим, исключая членов семьи. Мы учились в одном институте, работали в одной конторе больше пяти лет. Играли в футбол в одной команде. Вместе ездили в командировки и в отпуск. Даже после моего отъезда на другой материк мы продолжали встречаться с ним почти каждый год то в Америке, то в Москве.
Среди множества людей, с которыми сводили меня жизненные обстоятельства, Александр Иванович определенно относился к узкой категории друзей. Александр Иванович был хорошим студентом, хорошим работником, но больше всего он был хорошим спортсменом. Точнее, спортивным игроком. В хоккее, футболе, настольном теннисе, волейболе, баскетболе он всегда был ведущим. Играл на первенстве Москвы, приближался по уровню мастерства к профессионалам. Игровые успехи давались ему без видимых усилий. Спортивная удача исправно выручала его в критические моменты. Без удачи в игре далеко не уедешь. А везет, как известно, сильнейшему.
Все это вспомнилось, пока я писал ответ, сдержанно радуясь, что снова увижу его. Александр Иванович просил заказать ему гостиницу. Зачем? На одну ночь? Ты же был у меня. Место найдется. "Мы люди не молодые, - отвечал он на следующий день. - У меня будет сдвиг по времени. Я ночью стану колобродить, телевизор смотреть. В гостинице спокойней". Я никогда не был с ним особенно близок. "Кто его знает? - подумал я. - Может, он с женщиной приедет?" И заказал отель.
В день его ожидаемого приезда я смотрел в аэропорту на людей, спускавшихся вниз по эскалатору. Александра Ивановича среди них не было. Рейс был ближний, самолет небольшой. Малочисленные пассажиры разошлись, подобрав свой багаж с транспортера, и стало ясно, что он не прилетел. Я стоял в раздумье. Тут зазвонил мой телефон.
- Алекс, - сказал в трубке Александр Иванович (с тех пор, как я обосновался в Америке, он стал звать меня Алексом). - Алекс! Я проспал.
- То есть ты еще не вылетел? - уточнил я.
- Нет.
- Но это плохо! - сказал я укоризненно. - Завтра воскресенье. Другого времени приехать не будет, так?
- Ну, да, да. Я сейчас поеду в аэропорт, постараюсь прилететь следующим рейсом.
Я посмотрел расписание на мониторе. Через два часа был последний рейс United в Сан-Франциско. У Александра Ивановича был шанс успеть. Я стал звонить ему, но слышал лишь сообщение, что person is not available. Это значило, что он немедленно отключил телефон, после того, как позвонил мне.
Делать в аэропорту больше было нечего. Я вышел на воздух. Высоко над горизонтом сиял узкий серп луны. БОльшая темная часть круга тоже была видна. Она чуть заметно выделялась и слегка серебрилась на черном ясном небе. В России почему-то ее никогда не было видно, только светлый месяц. Я подумал, что Александр Иванович испортился. Вместо того чтобы сказать правду, что не приедет, начал придумывать дурацкие отговорки. Проспал в середине дня! Я никогда не был с ним особенно близок и не мог крикнуть, как немногим другим друзьям: "Мать твою так-то!" Впрочем, и крикнуть было некуда. Телефон его по-прежнему не отвечал. Вот так и уходят друзья. Не в никуда, не в князья, а просто забывают тебя. Скверно. Лучше б совсем не обещал приехать. И тут я вспомнил про заказанную на одну ночь гостиницу. Позвонил туда, но до отвращения вежливый голос объяснил, что отменять заказ поздно. Нужно было это сделать до 12 часов, а сейчас уже 7 вечера. Скверно. И я поехал не домой, а в город, в гостиницу.
Портье за стойкой имел знаменитую фамилию Picasso, согласно табличке на фирменном пиджаке. Я сказал ему, что мой друг задержался где-то по дороге из Москвы. "Emergency", - сказал я. Пикассо постучал пальцами по клавишам компьютера и покачал головой. "Слишком поздно. Я не могу отменить заказ. Это против наших правил".
Policy есть policy. Я это знал. "ОК, - сказал я Пикассо. - Давай ключ". Подумав про себя: "Уплочено".
Поднялся на лифте, зашел в номер, зажег свет и, не снимая куртки, уселся за стол. Вот здесь, напротив, мог бы сидеть Александр Иванович. Славно бы выпили, вспомнили бы старые времена, обсудили бы рекордные 1:7 сборной России. Но Александр Иванович не приехал. Я чувствовал себя обманутым, одиноким, лишним. Взглянул на листы бумаги для заметок со штемпелем отеля. И вдруг неожиданно для себя стал писать трактат о лишних людях. Вот что у меня вышло.
<<< Традиция лишних людей в русской литературе 19-го века. Онегин, Печорин, Базаров, Обломов, дядя Ваня. Ни Лев Толстой, ни Достоевский лишних людей не описывали. Любопытно.
Почему они лишние? В Советской школе учили, что при проклятом царизме не было возможности проявить свои способности на пользу обществу и государству. То ли дело после Великого Октября. Да, в СССР лишних не было. Инакомыслящих отправляли в лагеря и психбольницы.
Значит, необходимые условия появления лишних людей это свобода выбора занятий, свобода образа жизни; досуг; уважение к личности (не хочешь служить, не служи). Хорошо. Все это есть, например, в Америке, а лишних не видать. Нужно еще достаточное условие - серьезное отношение к жизни. Лишние люди не гнались за карьерой, не искали случая выделиться среди прочих, вообще частные поступки ставили выше повседневного долга. И еще одно. "Философ в осьмнадцать лет". Все они личности самостоятельные, незаурядные. Человек стадной психологии, дитя коллективизма, лишним быть не может. Только мозг, развитый разнообразным образованием, способен к анализу и выводам.
Причины ясны. Досуг, знания, свобода за счет материального достатка, одаренность личности. Но почему повествование о лишних людях все время идет в миноре?
Пушкин пишет, словно выносит Онегину приговор: "Вот так убил он восемь лет, утратив жизни лучший цвет". Лермонтов тоскует в журнале Печорина: "Чувствую силы в себе ... видно, было какое-то назначение мне, которое я не сумел угадать". Даже Базаров, хотя и работает: режет лягушек непонятно для чего (так, очевидно, белоручка Тургенев представлял себе работу на "общее дело"), но негативно формулирует свое нигилистское кредо: "Будем только ругаться". Обломов много лет собирается написать труд по сельскому хозяйству и грустит, что не может этого сделать из-за "обломовщины". Дядя Ваня чуть не плачет: "Я мог бы быть Шопенгауэром!"
Отчего они так грустили? Не могли найти своего призвания, места в жизни? Сомнительно. Сколько людей, их современников, такого же положения и достатка не думали о высоком призвании, а просто жили. Женились, воспитывали детей; воевали за царя и Отечество; работали врачами, инженерами, адвокатами; служили в министерствах не только ради карьеры, но для упорядочения жизни. А лишние люди прежде всего искали счастья. Казалось им, что оно в женской любви, в искусстве, в науке. Но наступало охлаждение, разочарование из-за переменчивой природы человеческой натуры, из-за призрачности счастья.
Пушкин, "умнейший муж России", ясно это понял и незадолго до своей внезапной смерти сформулировал: "На свете счастья нет". Бунин всю жизнь искал счастья. Лучшие его рассказы пронизаны пониманием сложности этой задачи для личности одаренной, остро чувствующей жизнь.
Ясно теперь, почему ни у Толстого, ни у Достоевского лишних людей нет. Они не искали счастья. Они искали истину.
Итак, грустный, сентиментальный тон повествования о лишних людях объясняется тщетным поиском счастья авторами ... >>>
Тут опять зазвонил мой телефон. Александр Иванович сообщал, что теперь он точно прилетит ночью, в 1:50, рейсом American Airlines. Настроение мое изменилось. Писать дальше о лишних людях я не стал. Поставил будильник на час ночи и лег спать, не раздеваясь, на одной из кроватей.
Ночной аэропорт был пуст. Александр Иванович появился одним из первых. Да не один, а с девушкой лет двадцати. "Ага! - подумал я. - Вот зачем ему была нужна гостиница!" Обнялся с Александром Ивановичем и обратился к девушке по-русски, но она ничего не понимала. Девушка оказалась литовкой, самостоятельно путешествующей по Америке. Александр Иванович познакомился с ней в аэропорту перед вылетом. Мы звали ее с собой, но она, смеясь, отказалась.
Тогда мы отвезли ее в мотель и поехали в город. В гостинице мы славно выпили, вспомнили старые времена, обсудили 1:7 сборной России. Поговорили, как водится, о женщинах.
- Такая хорошенькая. Ну и что, что женат? Кому от этого было бы плохо? Почему нельзя? - спрашивал Александр Иванович.
- Неразрешимый конфликт между чувством и долгом, - ответил я.
- Знаешь, что в ней подкупает? - спросил Александр Иванович, спьяну выражавшийся высокопарно. - В ней подкупает открытость, непосредственность.
- Понятно, - сказал я. - В ней подкупала открытость. В театре подкупала творческая атмосфера. В университете подкупал научный потенциал. Но успешней всего везде подкупали деньги.
Долго мы не продержались и легли спать.
Утром Александр Иванович проснулся первым из-за разницы во времени и прочел мой трактат с листков, забытых на тумбочке.
- Да ты писатель! - сказал он насмешливо, когда я открыл глаза.
- Я рос среди книг. Как плесень.
- Не понял. Почему, как плесень?
- Я дома почистил ковер, и в шкафу на книгах на нижней полке от влажности выросла плесень, - объяснил я.
- Я не согласен, - сказал Александр Иванович, потряся в воздухе листком трактата.
- С чем?
- Как это не было лишних в СССР? А наркоманы?
- О наркоманах я не подумал. Зато я изобрел гениальный опохмел. Особенно хорош после водочной пьянки. Пошли, я тебе продемонстрирую.
Уникальный организм Александра Ивановича, организм спортивного игрока, не привыкал к ядам. Александр Иванович курил только тогда, когда хотел этого. Мог не курить несколько месяцев, но потом, закурив, получал удовольствие, как курильщик. Пил без предрассудков по праздникам и поводам, но в алкоголика не превращался.
- Сан-Франциско - мой любимый город из заграничных, - сказал он, когда мы вышли на улицу. - А за ним - Амстердам.
- Что, правда, там наркотики свободно продаются? - спросил я.
- Официант в баре предлагает на выбор. Я покурил: ничего не чувствую. Он принес грибов. Пожевал: ничего не чувствую. Он смеется: "Ну тогда водки!"
Я понял, что и к наркотикам организм Александра Ивановича был тоже устойчив.
Мы добрались до японского квартала.
- Предлагается светлое японское пиво, например, "Саппоро", и маринованный имбирь. Действует отлично, не приводит к длительному запою.
Средство мое сработало. Но время было раннее, и опохмелом дело не кончилось. Под суши горячее саке пошло отлично. И когда мы заказали третью половину литра, глаза официанта из азиатских чуть не превратились в европейские round eyes.
Скорей всего Александр Иванович пропустил бы и обратный рейс, но выручила моя жена, вскоре включившаяся в наш праздник. Она и отвезла нас в аэропорт.
- Алекс! Допиши свой трактат! Про счастье допиши! - просил Александр Иванович, обнимая меня на прощанье.
- Если ты еще раз проспишь, я напишу отдельный трактат о счастье! - отвечал я.
Когда Александр Иванович, с которым я никогда не был особенно близок, скрылся за воротами, я подумал, трезвея, что друг не испортился, не ушел пока ни в никуда, ни в князья, а остался другом.