Аннотация: В поддержку творчества Александра Шурыгина.
Виктор Гюго однажды написал: "Книга убила здание". Он имел в виду, что идеи, запечатленные в архитектуре, с развитием книгопечатания перешли в тексты. Здания же остались для прикладных целей. С этим можно согласиться. Но все же квартал, улица, дом иногда содержат в себе идеи, несмотря на распространение книг не только в бумажном, но и в электронном виде.
Маститый старец, исцеленный слепец, в поэме Пушкина говорит:
И к тьме своей привык, и даже сны
Мне виденных вещей уж не являли,
А снилися мне только звуки.
Срок, проведенный в Америке, превысил тринадцать с половиной лет, прожитых в Черниговском переулке. И к США привык, и даже сны мне московских улиц уж не являли. Но недавнее сопротивление граждан новой застройке вокруг храма Воскресения в Кадашах напомнило о прежней жизни.
Я решил запечатлеть в тексте кое-что о храмах, палатах, домах, недобитых еще книгами и людьми, да и о самих людях, встречавшихся в части Москвы, до сих пор называемой Замоскворечьем.
----------
Я вышел из дома мартовским утром. Светало. Слева от подъезда темннели красные при солнечном свете палаты XVII века с примыкающей перестроенной церковью Иоанна Предтечи. Напротив подъезда белый корпус церкви Михаила и Федора Черниговских был увенчан зеленым чешуйчатым пятиглавием с уцелевшими крестами. Церковь cправа была обнесена забором, рядом с которым простирался небольшой пустырь. Оттаявшая накануне земля с остатками грязного снега сейчас, утром, смерзлась жесткими комьями. На пустыре дети, девочка и мальчик лет десяти, играли с собакой Альмой. Альма узнала меня, подбежала, стала ласкаться и прыгать. Я потрепал ее по загривку. Дети, удивленные, смотрели на собачью радость. Мальчик спросил:
- Это ваша собака?
- Это моя знакомая собака, - ответил я.
Я ставил для нее миску с едой рядом с дверью в квартиру, в нише, отгороженной от черной лестницы, старинным силикатным кирпичом, пропускающим свет. Зимой Альма спала здесь же, в нише. В квартиру я Альму никогда не приглашал, да она и сама не захотела бы променять уличную свободу на мой скромный коммунальный комфорт.
Дети посмотрели на меня с недоверием, не понимая, как собака может быть знакомой. Альма осталась играть с ними, а я пересек пустырь.
Здесь раньше находилось церковное кладбище, снесенное после войны. На первом этаже нашего дома жил Саша, примерно пятнадцатью годами старше меня. Он рассказывал, что пацаном играл в хоккей желтыми черепами, валявшимися по переулку во время разрушения кладбища.
Чьи же это были черепа? Князь Михаил и боярин Федор Черниговские причислены к лику святых за подвиг отказа пройти под ярмом, признав власть хана Батыя, за принятую ими в орде мученическую смерть. С тех пор храмы их имени ставили в память о погибших от рук могометан. Церковь в Черниговском переулке, именем которой он назван, была построена на средства купчихи Милютиной, сын которой пал на русско-турецкой войне в XVII веке. Кого хоронили в церковной ограде? Кроме иереев, вероятно, жертвователей. Не ее ли череп со стуком летал по Черниговскому?
В 1990 году, к концу перестройки, вместе с общим порядком в стране ослабели и насосы, и вода неделю доходила до шестого этажа, до моей квартиры, только по ночам. Я несколько раз с ведром спускался к Саше за водой.
В нашем лифте, как и во всех лифтах в СССР, висели правила пользования. Часто на этих правилах озорники царапали надписи, большей частью глупые и непристойные. Наш лифт был исключением. С железной таблички были соскоблены лишние буквы, и получалось такое указание: "Перед тем, как [от]крыть дверь [ш]ах ты лифта, убедитесь, что кабина [на]ходит[ся] перед вами". Лифт в то время ломался часто, а ремонтировался редко. Кабина была передо мной, но оставалось только крыть ее "ах ты лифта!" и пешком подниматься с полным ведром на шестой этаж.
Собака Альма пропала в 1986 году. Саша сказал, что ее поймали живодеры.
За пустырем между одноэтажными постройками и каменными заборами начинался проходной двор. Миновав его, я прошел под аркой Григорьевского магазина и оказался на Пятницкой улице. Григорьевский магазин был обыкновенной бакалеей, так называемым продмагом. Называли его Григорьевским только местные жители. Это название сохранилось в людской памяти с дореволюционных времен. В мае 1993 года магазин снова стал официально называться магазином братьев Григорьевых.
На Пятницкой я повернул направо и миновал небольшой флигель бывшей усадьбы, теперь - музей Л.Н. Толстого. В этом доме Толстой жил в 1852 году, писал роман "Семейное счастье" и одну из любимых своих работ "Казаки". В музее много было иллюстраций к кавказским рукописям. Хаджи-Мурат в черкесске, папахе, верхом на коне. Чеченец. К концу советской власти, чтобы увидеть чеченца, не нужно стало заходить в музей. Они во множестве прогуливались по Пятницкой, сидели на корточках на тротуаре в зеленых своих штанах рядом с 47-м отделением милиции, располагавшимся как раз напротив бывшего пристанища Толстого.
Как-то зимним вечером меня задержал на Пятницкой милиционер с длинной, еще первой модели, резиновой дубинкой в руке. Он спросил документы, которых у меня при себе не было. И я оказался в 47-м отделении. Дежурный посмотрел на меня и спросил мента с дубиной:
- Ну? Кого привел? Ну и где лицо круглое? И где двадцать пять лет? Сколько вам лет? - обратился он ко мне.
- Тридцать два, - ответил я.
- Но куртка светлая ..., - оправдывался мент.
- Это не куртка, а пальто, - отмахнулся дежурный. - Идите, - сказал он мне, категорично указав на дверь.
Сейчас мне нужно было не в 47-е отделение милиции, а в следственное управление, находившееся ближе к Добрынинской площади. Я шел по Пятницкой, и на ней мне густо попадались жители Подмосковья, приехавшие за продуктами. Одна сельская жительница говорила с негодованием двум своим спутницам, указывая в окно парикмахерской: "Видали? Мужикам волосы фЭном укладывают, как женщинам. Скоро последнее достоинство потеряют!"
У витрины продмага один провинциал, увидев кальмары, спросил другого провинциала:
- Ты их ел?
- Не, не ел, - ответил тот и пренебрежительно махнул рукой. - Они как раки.
Первый провинциал кивнул, и они ушли. А девочка лет восьми дернула маму за руку и сообщила деловито: "У той тети сумка бананами пахнет".
Там, где Пятницкую улицу пересекал Климентовский переулок, на углу стояла очередь в австралийскую булочную. Здесь продавался всегда свежий белый хлеб. Некоторые батоны имели необычную форму правильного цилиндра. Справа, в переулке, высилась церковь святого папы Климента, построенная в стиле барокко. В церкви была устроена библиотека. Перед церковью располагался маленький скверик. По среди него склизские ступени вели вниз, в подземный общественный туалет.
Через улицу напротив была пивная. Обычно полупустая, в горбачевские времена она либо вообще была закрыта, либо в ней царили невообразимые толчея и безобразие, в котором заправляли ордынские алкоголики и приблатненные. Сейчас, утром, однако, когда продажу пива только что начали, длинная очередь, поражавшая воображение разнообразием бидонов, канистр и прочих емкостей, была высоко самоорганизована. Состояла она в основном из людей средних лет. Все они выглядели целеустремленными, твердо знающими, чего хотят. За тем, чтобы не лезли без очереди, следили сами. При этом выделялся черноволосый мужик без переднего зуба с голосом Высоцкого. Невысокий, но складный, он фигурой и повадкой неуловимо напоминал Владимира Семеновича. Когда примелькавшийся во всех злачных местах округи толстомордый алкоголик с трехлитровой банкой в руках полез вперед к пивным автоматам и привычно нагло и угрожающе оттолкнул кого-то, ему препятствующего, человек, похожий на Высоцкого, встал на его пути и громко сказал хриплым густым голосом: "Не напирай! Морду можно любому набить, несмотря на комплекцию. Но это глупо!" Алкаш оглядел суровые лица людей, преграждавших ему дорогу к пиву, и хмуро отошел. А у автомата молодой парень умиротворенно отхлебнул из наполненной канистры и снова подставил ее под сосок, бросив в щель новый двугривенный. "Как пиво?" - спросили его. Вместо ответа парень молча протянул вторую, уже полную канистру, предлагая попробовать. Ясно было, что Горбачеву таких людей не победить.
После пивной на моем пути оказался магазин "Березка". Около входа в магазин курил, опершись о железный поручень, кидала, "ломавший" чеки. Он скользнул по мне зорким взглядом и отвернулся. Я был прозрачен для его опытных глаз, чеков не имел и потому интереса не представлял.
Зайдя в следственное управление, я поднялся по лестнице и зашел в кабинет следователя. Там у окна стоял письменный стол, а в углу - раскладная кровать, прикрытая одеялом. Следователь порылся в шкафу, нашел мои ключи, конфискованные при осмотре квартиры, и предложил написать расписку об их возвращении. Я поинтересовался, как продвигается следствие по делу о краже в квартире тридцать шесть в доме номер четыре по Черниговскому переулку. "Продвигается? - переспросил следователь. - У тебя на сколько украли? Рублей на четыреста? А на мне двадцать дел висит, - он указал на пачку кортонных папок на столе, - и все по сорок тысяч". Ясно, никого и ничего не найдут.
Но случилось так, что этот следователь позвонил по телефону и предупредил, что приведут подозреваемого. Он оказался пристегнут наручником за правую руку к левой руке верзилы почти двухметрового роста. Пристегнутый указал, как взламывал двери в комнаты, какие вещи и откуда брал.
И теперь путь мой лежал к Замоскворецкому суду. Здание суда располагалось в переулке неподалеку от церкви Николы в Кузнецах. Но в церковь эту, незакрывавшуюся все советское время, я не пошел. Суд запомнился откидными, обитыми клеенкой, как в дешевых кинотеатрах, сиденьями для публики, и тем, что свидетелем по одному эпизоду проходил малоизвестный тогда актер театра имени Вахтангова Маковецкий. Он, впрочем, на суд не явился.
Из суда я возвращался по улице Землячки, то есть Розалии Самойловны Залкинд, героически отличившейся после взятия Крыма войсками Фрунзе и замурованной в кремлевскую стену. Посмертно, конечно. В 1947 году.
С улицы Землячки, по-настоящему, с Большой Татарской, не доходя до Радиокомитета, я свернул в Толмачевский переулок и шел мимо многоэтажного жилого дома сталинской архитектуры. У подъезда стоял грузный лысый человек в мятом сером костюме и мутно смотрел на трамвайные пути Новокузнецкой улицы. Внезапно он выгнулся назад и упал на тротуар, задергавшись, очевидно, в эпилептическом припадке. Позже неподалеку упал теледеятель Листьев. Только не у подъезда, а в подъезде, и не в припадке, а сраженный пулей. Чьей? Это дело до сих пор лучше не ворошить.
Пройдя сквозь маленький Москворецкий рынок, я оказался в Большом Овчинниковском переулке, где со стены особняка мемориальная доска сообщала, что в 1894 году к жившему здесь врачу Виноградову заходил Ленин. Рядом примостилась компактная автозаправка для лимузинов, возивших слуг народа, подтверждавшая, что дело Ленина живет.
По изгибающемуся переулку я снова вышел на Пятницкую улицу. В угловом доме в витрине был выставлен огромный шоколадный набор. Магазин этот торговал продукцией Бабаевской шоколадной фабрики с дореволюционного времени. На противоположном тротуаре у входа в магазин "Мясо" стоял уличный точильщик с большой темной шишкой на левой щеке. Я попросил его наточить маникюрные ножницы. Мимо, оглядываясь по сторонам, проходили две женщины лет тридцати. Одна - с синяком под глазом. "Где тут вина можно купить?" - бойко спросила меня другая, без синяка. Я указал в Черниговский переулок, начинавшийся от колокольни монастыря Ионна Предтечи, и объяснил, как двором пройти в известный в Москве магазин, при перестройке переименованный в ТОО "Штоф".
Взяв наточенные ножницы, я пошел по Черниговскому переулку следом за женщинами. Бойкая громко говорила той, что с синяком: "Я себе со второй кражи мужа нашла...!" Мне вспомнилась песня Высоцкого: "Ох и дела же с этой Нинкою, она жила со всей Ордынкою". Женщина тем временем оглянулась и сказала мне, улыбаясь: "Мальчик, ты на меня не сердись. Я баба шкодливая".
Обогнув слева доходный дом 1913 года постройки, я через арку вышел на Большую Ордынку, пересек ее и спустился вниз по Первому Кадашевскому переулку. По левую сторону старые двухэтажные дома расступились и открыли обшарпанный, но все еще величественный храм Воскресения в Кадашах, занесенный в список архитектурных памятников ЮНЕСКО. Триста пятьдесят лет назад кадаши, жившие в округе и снабжавшие царя и его челядь в Кремле белым полотном, возвели этот храм так, чтобы он был виден с кремлевского холма. Этим они напоминали о себе царю, не умея управлять книгопечатанием. Теперь ворота в ограде храма были замкнуты ржавой цепью. Во дворе царил разор.
Я свернул во Второй Кадашевский переулок, а оттуда в Лаврушенский и миновал Третьяковскую галерею, закрытую на ремонт на долгих одиннадцать лет. Лаврушенский переулок уперся в Пыжевский.
Май, Пыжевский переулок,
Мне в окно склонились листья клена...
Так написал когда-то отец, который в молодости работал здесь в одном из особняков. Пыжевский переулок вновь привел меня на Большую Ордынку. За оградой поднималась ввысь шатровая колокольня церкви Николая Мирликийского, что в Пыжах, построенной стрелецким полком Пыжова. Я знал, что дальше, по правую сторону, находится Марфо-Мариинская обитель. Здесь заканчивался знаменитый рассказ Бунина "Чистый понедельник". Отсюда Великая Княгиня Елизавета Федоровна, внучка королевы Виктории, раз в неделю ходила пешком в Кремль, посещая по пути заутреннюю службу в храме Григория Неокесарийского на Полянке, тоже памятнике ЮНЕСКО. В Кремле раз в неделю она принимала посетителей и разбирала почту. Здесь, в Марфо-Мариинской обители, она была арестована, вывезена в Алапаевск, живой сброшена в шахту. Тело ее чудесным образом было извлечено из шахты и захоронено в Иерусалиме по ее завету.
Мимо ограды Николы в Пыжах я прошел на Малую Ордынку, улицу Островского. Здесь неподалеку жил знаменитый драматург, здесь сохранился его двухэтажный деревянный дом, ставший музеем. Во двор этого дома я лазил через проволочную ограду за улетевшим футбольным мячом. Но об этом я уже рассказывал в другом месте. И сейчас я свернул не направо, к Островскому, а налево, собираясь зайти в кулинарию, где иногда продавали довольно съедобные полуфабрикаты, называемые люля-кебаб. Но мне не повезло. В период застоя продовольственная программа выполнялась все хуже год от года, и кулинария была пуста.
По Малой Ордынке я вышел в Климентовский переулок, свернул налево, потом направо и по Большой Ордынке двинулся в сторону Балчуга, к набережной. Слева сиял золотом купол колокольни церкви Всех Скорбящих Радости. Церковь эта, всегда действовавшая, на Пасху помимо собственной ограды, окружалась еще железными барьерами, словно винные магазины при Горбачеве. Но сейчас, обычным днем, двор церкви был пуст. Справа старые каменные ворота отделяли от Ордынки двор большого дома, где останавливалась поэтесса Ахматова, приезжая из Ленинграда. И сюда к ней, всегда бывшей со своим народом, приходила, говорят, поэтесса Цветаева, оставлявшая свой народ ради Парижа и Берлина, но потом все-таки возвратившаяся. Не на радость себе.
Я опять оказался в Черниговском переулке. Здесь, на углу Большой Ордынки, весенним утром я познакомился с девушкой Милой из конторы "Загрантуризм". Был я молод и мил. И девушка Мила не удивилась моему к ней обращению и продиктовала свой телефон, который я записал на полях газеты, случившейся в руках.
Теперь навстречу мне шли трое мужчин, по виду инженерно-технических работников, один из которых указал на древнюю одноэтажную постройку темно-красного кирпича, отчасти вросшую в землю, и сказал: "Этот лабаз построен при царе Иване Грозном и принадлежал поручику Ржевскому". Спутники его ухмыльнулись, а он добавил, тоже смеясь, но с оттенком гордости за поручика: "Между прочим, историческая личность". Тогда в Москве еще не знали, что в этих на самом деле бывших конюшнях, не лабазе, откроют музей певца Талькова, перед выступлением в Ленинграде сраженного пулей. Чьей? Это дело до сих пор лучше не ворошить.
Ржевскому принадлежало не только это старое здание, но и особняк XVIII века, справа, в глубине двора, запечатленный в фильме "Брат-2", в котором снимался уже прославившийся артист Маковецкий. Стиль особняка с порталом над входом, был ранний классицизм с оттенком позднего барокко. А в концерном зале в стиле рококо мальчик, по фильму - сын артиста Маковецкого, читал стих о Родине.
Переулок дважды изгибался под прямым углом. Однажды "бомбила" поздно ночью подвозил меня сюда от Сокола. "Куда путь держим?" - спросил он, набивая цену. Сторговавшись, добавил, что у него кредо брать деньги вперед. Он слегка обеспокоился при виде изгибов переулка: "Катакомбы". Но я не собирался грабить его, заманив в темный двор. Я попросил остановиться, вышел из машины и поднялся на шестой этаж.
Поднялся я на шестой этаж и сейчас. В лифт вместе со мной зашел жилец с четвертого этажа дядя Коля-десять-сталинских-ударов. Он всегда вспоминал об этих ударах в подпитии. Дядя Коля поздоровался и спросил, нет ли у меня дома пустой тары. Просто денег он обычно не просил. Но в тот день стеклотары у меня не было.
"Всюду деньги господа", - пели за стеной в комнате соседки Валентины Ефремовны. Во время войны ее исполнение песни про туманы и партизанов снимали для кинохроники. "Гениальная певица", - вспомнились мне слова ее ученицы, приходившей к ней репетировать на дому.
Я прошел на кухню и поглядел в окно, выходившее на Кремль и Красную площадь. Вечерело. Над колоколней Ивана Великого еще голубела светлая полоска неба. Сияло золото куполов Архангельского, Благовещенского, Успенского соборов. Еще можно было узнать время по часам Спасской башни. Москворецкий мост горбатился и, казалось, упирался дальним концом в основание Покровского собора, больше известного, как храм Василия Блаженного. Туда, на Васильевский спуск, приземлился летчик Руст. Позже офис "Лукойла", построенный в сквере под окном, скрыл от глаз кремлевскую панораму.
В полукруглой прихожей зазвонил телефон. Спрашивали соседку. Однажды я так же поднял трубку и ответил, что Валентины Ефремовны нет дома.
- А кто это? - спросила меня строгая женщина в трубке.
- Сосед, - ответил я.
- Как сосед? - изумилась, негодуя, женщина где-то на другом конце провода. - Так она, что, в коммуналке живет?
- Ну да, - ответил я.
Женщина помолчала, потом сказала:
- Понятно. Передайте Валентине Ефремовне, что Людмила Зыкина звонила.
Сейчас звонила не Зыкина, а Зинка из 33-й квартиры. "Поднимайся, золотая моя, - сказала ей Валентина Ефремовна. - Мы тут гуляем".
Мой холодильник был пуст. И даже хлеба не оказалось. Я снова вышел из подъезда. Филипповская булочная на Пятницкой как раз напротив моего дома еще работала. Тут уж не до австралийского белого, черного бы хватило. Мужчина тыкал железной ложкой в оставшиеся на лотках буханки.
- Свежий? - спросил я его.
- Ага, - ответил он. - Один, как камень, второй, как кирпич.
Булочная Филиппова, Бабаевская кондитерская, Григорьевский магазин, дом Смирнова, поставщика двора Его Императорского Величества, пережившие советскую власть, в XXI веке оказались переделанными в кафе и рестораны, не устояв под напором постсоветской экономики, когда в Москве каждый день стал отмечаться, как последний перед потопом.
С черным "кирпичом" в руках я возвращался домой теплым августовским вечером. Прогулка моя затянулась. Никто больше мальчиком меня не называл. Соседка угомонилась, гости ее разошлись, квартира затихла. Наступила глухая ночь. Я попил чаю и собирался ложиться спать, но вдруг тишину нарушил грохот железной двери лифта на лестничной площадке, приглушенные голоса и отчаянный звонок в мою квартиру. Это вернулся домой сосед Валера, живший на полэтажа ниже. Да не один, а с двумя немками, не говорящими по-русски. Валера был выпимши, потерял где-то ключи от своей квартиры и просил помощи взломать свою дверь. Я взял топор, вставил его в щель между дверью и косяком, поднажал. Головка английского замка обломилась. Дверь распахнулась. "Данке шен", - сказала одна из немок. Обе смотрели на меня с испугом и изумлением. Вот она, русская душа! Стучи в любую дверь среди ночи. Выйдет бескорыстный друг с топором и враз взломает твою дверь.
Вот и все о Замоскворечье, где дома чаще назывались не по номерам, а по внешнему виду и по тому, что в них находилось. Здесь я жил и стал таким, какой есть, перейдя от юности, убеждений социализма и равенства к зрелости и здравому смыслу.
Когда новые застройщики с благословения новых градоначальников уничтожат Храм Воскресения и другие памятники ЮНЕСКО и просто храмы и памятники, то мой текст, надеюсь, продлит их неземную жизнь вопреки утверждению Виктора Гюго.