Натюрморт
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
НАТЮРМОРТ
Несколько месяцев Артур Фидельман пытался снять студию на улицах Маргутта, Бабуино, Кроке, или ещё где-нибудь неподалеку, но безуспешно. Наконец он занял часть чердака в одном из домов на вымощенной камнем улице в Трастевере. Помещение наподобие мансарды, с большими окнами, было перегорожено высоко натянутыми веревками с простынями и нижним бельем. Неделей ранее он вычитал в "частных обьявлениях" англоязычной римской газеты: "Сдаю часть студии, дешево, множество преимуществ и прочее. А. Олиовино". После долгих мучений (объявление вернуло к жизни мечты, которые он давно похоронил), после многочисленных колебаний и раздумий, Фидельман одним очень холодным утром во второй половине декабря поспешил по данному адресу - к облезлому четырехэтажному зданию с желтоватым фасадом и коричневыми углами.
На последнем этаже, в беспорядочно заставленной студии сильно пахло растворителем и масляными красками. Прямой свет, падавший из трех больших окон, освещал мольберт - влекущий и вдохновляющий на творчество. Всё это будоражило и вызывало у бывшего студента-художника желание поскорее приступить к рисованию.
Его встретил не хозяин, как он ожидал, а хозяйка - Анна-Мария Олиовино. Владелица студии - худая, почти прозрачная, нервная, с высоким голосом, с короткими черными нерасчесанными волосами, фиолетовым ртом, рассеянным взглядом и напряженной шеей - женщина с узкими ягодицами и большой грудью, была по-своему привлекательна, если не сказать по-настоящему красива. На ней был плотный черный шерстяной свитер, поношенные черные бархатные шорты-юбка, черные носки и кожаные сандалии, закапанные краской.
Она и Фидельман незаметно окинули друг друга взглядом, и с первых же мгновений ему стало ясно, что как мужчина он её не интересует и вообще на мужчин его типа она никогда не обратит внимания. Но спустя десять минут Фидельман, всегда увлекавшийся необычной красотой и всякого рода переживаниями, ощущая волны, исходившие от нее даже тогда, когда она бесстрастно отвечала на его робкие вопросы, почувствовал, что увлекается и уже почти принадлежит ей.
"Нет, это глупо", - предостерёг он сам себя, осознав опасность, угрожающую возродившемуся в нём желанию творить. Он влюблен, но пока ещё только наполовину. "Этого не может быть", - думал он в отчаянии, хотя знал, что может: так происходило с ним и раньше.
Стоя рядом с ней, он крепко зажмурил оба глаза, всем сердцем восставая против неизбежного. При этом он дрожал и, несмотря на попытки спасти свою судьбу, уже походил на ощипанную птицу, покрытую жиром и готовую к жарке. Внутренне Фидельман возбуждённо протестовал: яростно ругал свою слабую натуру, понося себя жуткими словами, что приносило мало пользы, обзывал себя жертвой своих привычек и страсти к незнакомкам.
Анна-Мария, указавшая в рекламе размер месячной ренты в двадцать тысяч лир, в результате удвоила сумму. И Фидельман оплатил наличными с первого до последнего месяца, плюс (лучше бы он настоял на оплате за каждую ночь) оставил депозит в десять тысяч за возможные повреждения. Часом позже он переехал туда со своим чемоданом из кожзаменителя. Это произошло в самые холодные зимние дни. Под промёрзшими, залитыми солнцем окнами стояли две заиндевевшие сосны с зонтичными кронами, а невдалеке сверкал ледяной Тибр.
Хотя студия и отапливалась благодаря хлопотам её владелицы, однако холод все-таки проникал сквозь широкие окна. Это был не просто сквозняк: студент дрожмя дрожал от холода, но его согревала любовь к хозяйке. Ему понадобился почти весь день, чтобы освободить себе пространство для работы, при этом он сумел осилить только треть помещения. Собирая холсты Анны-Марии, Фидельман заметил несколько автопортретов; он прислонил их к стене в её части студии, умирая от любопытства разглядеть их как следует. Но Анна-Мария следила за каждым его движением, несмотря на то, что сама она в это время писала впечатляющий натюрморт - буханку хлеба с двумя головками чеснока ("Хлеб и чеснок"). Фидельман передвигал пачки журналов "Ожжи", почтовые открытки и пожелтевшие письма, старые календари за многие годы. Одна из коробок из-под конфет "Перуджино" была заполнена черепками этрусских ваз, другая - маленькими морскими раковинами, а третья - медальонами различных святых и Девы Марии, с которыми, как его предупредили, следовало обращаться с особой осторожностью.
Фидельману был отведён угол студии с непокрытой продавленной кушеткой возле каменной раковины с постоянно капающим краном. Здесь ему предстояло спать. Он приобрел несколько вещей, необходимых в хозяйстве; Анна-Мария принесла для него старую посуду, сломанный стол и за тысячу лир в месяц разрешила пользоваться мольбертом. Ее собственные помещения были студенту недоступны, а комнату на другом конце студии она держала на замке. Ключ же вручался только в тех случаях, когда Фидельману требовалось в уборную. Стена была тонкой, а устройство шумным. Он мог слышать журчание и слив воды в ее уборной, и хотя он старался делать всё тихо, его смущала мощь собственной струи, урчание стремительно сливаемой воды в унитазе, вечно бурлящем и клокочущем. По ночам, если ему захотелось помочится, он порывался использовать раковину, но затем предпочел обнаруженный под кроватью горшок с жёлтым налетом. Один или два раза, когда он пользовался им во мраке ночи, ему казалось, что она проснулась и слушает.
Они рисовали, одетые в пальто. Анна-Мария повязывала на голове черный платок, а Фидельман натягивал на замерзшие уши зеленую шерстяную шляпу. Хозяйка, будучи левшой, писала левой рукой в перемазанной краской кожаной перчатке. Мраморный пол студии покрылся толстым слоем льда, и художница держала поднос с горячими углями возле своих ног, обутых в сандалии, часто протягивая то одну, то другую ступню к теплу. Фидельман же был вынужден спасаться двумя парами теннисных носков, недавно присланных ему сестрой Бесси из Штатов.
Мольберт студента был поставлен таким образом, чтобы он не смог увидеть, как работает Анна-Мария, но ему порой всё же удавалось разглядеть, что у нее получается. Художница, к его удивлению, наносила краску короткими резкими ударами кисти - а иногда пальцев, - уставившись на холст полузакрытыми глазами. Фидельман обратил внимание, что от натюрмортов она переходит к огромным лирическим абстракциям - размашистым причудливым завихрениям из красного и золотого, закрученным, выстроенным, за которыми изначально было упрятано изображение небольшого религиозного креста - ее самые первые два мазка на каждом полотне. Однажды, когда Фидельман отважился спросить "Почему крест?", художница ответила, что это символ, привносящий в полотна смысл.
- Какой смысл?
- Смысл, который я хочу им придать.
Ему хотелось узнать больше, но она нервно передергивала плечами: кто может объяснить искусство?
Судя по тому, что его многочисленные попытки познакомиться с ней ближе всегда резко обрывались, а ее внимание к нему длилось не больше минуты, было очевидно, что она не замечает его присутствия, либо делает вид. Чувства Фидельмана к Анне-Марии росли, и никогда еще любовь на делала его таким несчастным.
Но он был терпелив и настойчив, постоянно прислуживая своей хозяйке: сразу после ужина тащил вниз, через четыре лестничных пролета, пакеты с её мусором ( консьержка была калекой, а консьерж всегда отсутствовал), каждое утро подметал студию, бросался поднимать кисть либо тюбик с краской, если они падали - он был готов оказать ей любую услугу в любое время, что бы она ни попросила. Художница же принимала эти небольшие любезности как должное.
Как-то утром, прочитав письмо в несколько страниц, только что полученное по почте, Анна-Мария вдруг сделалась печально-молчаливой и была не в состоянии работать; она беспокойно кружила по комнате, приводя в волнение Фидельмана. Но затем, после лихорадочной работы над расширяющейся фиолетовой спиралью, продолжение которой подразумевалось за пределами полотна, она вновь пришла в себя. Всё это необычайным образом преобразило её, сделав ещё красивее; сейчас она казалась моложе - Фидельман не дал бы ей больше 27-28 лет. Вдохновленный произошедшей в ней переменой, и надеясь на большее везение, он приблизился к Анне-Марии, приподняв шляпу, и предложил: поскольку она не так уж часто выходит из дома, то почему бы им не пообедать, для разнообразия, в траттории на углу, у Гвидо, где собирается рабочий люд и где превосходное мясо ягненка с белым вином.
Она, к его удивлению, стрельнув тяжелым взглядом из окна на неподвижные зонтичные верхушки сосен, моментально согласилась.
Они славно посидели, общаясь, как обычные люди, хотя она, в основном, ограничивалась лишь ответами на его скромные вопросы. Художница рассказала Фидельману, как приехала из Неаполя в Рим всего два года тому назад, хотя теперь кажется, что гораздо раньше, а он поведал ей, что сам родом из США. Находясь физически так близко к ней, имея возможность вдыхать чуть пряный аромат ее тела, обедая вместе в интимной обстановке - всё это возбуждало Фидельмана, - он боялся шевельнуться, чтобы не качнуть лодку и не расплескать ни капли того, что для него было столь драгоценно.
Анна-Мария ела с жадностью, почти все время не отводя глаз от тарелки. Один раз она всё-таки взглянула на студента с легким подобием улыбки, и он, возвысившийся от этого в собственных глазах, решил повторять подобные трапезы, хотя едва ли мог их себе позволить - каждый потраченный им цент был сбережён и послан ему Бесси.
После супа по-английски и очищенного яблока, она промокнула свои губы салфеткой и, все еще находясь в хорошем расположении духа, предложила проехать на автобусе до площади Пополо и навестить ее друзей-художников.
- Я познакомлю тебя с Альберто Моравиа.
- Буду рад, - ответил Фидельман.
Но, когда они вышли на улицу, направляясь к автобусной остановке у реки, задул холодный ветер. Анна-Мария побелела.
- Что-нибудь не так? - спросил Фидельман.
- Восточный ветер, - проговорила она отрывисто.
- Какой ветер?
- Дурной глаз, - сказала она раздраженно.
Он и раньше слышал здесь о подобном. Они быстро повернули обратно к дому, низко наклонив головы, преодолевая шумный ветер. Хозяйка студии время от времени тайком осеняла себя крестным знамением. Черная монашка поравнялась с ними на углу у траттории. Анна-Мария с ужасом от неё отвернулась, пробормотав: К порче! К беде!
Когда они поднялись в студию, она настояла, чтобы Фидельман три раза дотронулся до своих яичек, дабы снять порчу или наговор тех, кто занимается колдовством. Он скромно подчинился. Просьба Анны-Марии воспламенила его, но он отдавал себе отчет в теологической сути её слов.
Позднее художницу навестил мужчина, приходивший к ней днем по понедельникам и пятницам после работы в правительственном бюро. Ее посетители - только мужчины - перешептывались с ней минуту, затем поспешно уходили. Почти никого из них, за исключением Джанкарло Балдуччи, косоглазого иллюстратора, Фидельман никогда больше не видел. Но один, который бывал чаще других, задерживался подолгу: серьезный седовласый господин - Августо Оттогалли, с водянистыми голубыми глазами и без боковых зубов, был в таком почтенном возрасте, что наверняка годился Анне-Марии в отцы. Он носил мягкую черную шляпу набекрень и громоздкое серое пальто не по размеру. Седовласый господин всякий раз рассеянно приветствовал Фидельмана, заставляя того беспочвенно ревновать. Когда Августо приходил, хозяйка студии обычно прекращала все свои занятия, и они уединялись в ее комнате, которую сразу шумно запирали. В одиночестве студент слонялся по студии; долго и мучительно тянулся час за часом. Когда Августо наконец выплывал из комнаты, всклокоченный, но с видом победителя, то Фидельман поворачивался к нему спиной, и старик поспешно сам открывал входную дверь. После его посещений, только после них, Анна-Мария в этот день больше в студии не появлялась.
В один из вечеров Фидельман постучал в ее дверь и пригласил на ужин в кафе, но она, решив, что он просит ключ от уборной, сослалась на головную боль сонным голосом и велела пользоваться ночным горшком. В другой раз, когда Августо слишком долго оставался наедине с хозяйкой, после томительных двухчасовых топтаний Фидельман не выдержал и приложил свое ревнивое ухо к двери - в комнате перешёптывались. Подглядывая в замочную скважину, он видел их обоих, сидящими в пальто на кровати: Августо, со стиснутыми ладонями и красным от натуги носом, что-то страстно шепчущего, и Анну-Марию, с бледным, обращенным в сторону, лицом.
Спустя час, когда студент снова заглянул в замочную скважину, они все еще сидели - старик молясь, а хозяйка студии всхлипывая. В следующий раз Августо привел священника - солидного, тяжело дышащего человека с недоверчивым лицом. Но как только они появились в студии, Анна-Мария в бешенстве, несмотря на старания Августо успокоить ее, принялась швырять в них все, что попадалось под руку, в том числе и вещи Фидельмана. "Кровопийцы! Скорпионы! Паразиты!" - кричала она до тех пор, пока они поспешно не вышли вон. А когда Августо, изможденный и суетливый, вернулся один, она без единой жалобы удалилась с ним в свою комнату.
Работа Фидельмана, несмотря на его отчаянное старание, продвигалась плохо. Сидя перед чистым холстом, он погружался в видения арлекинов, проституток, трагических королей, нищих уличных музыкантов, устрашающие и кошмарные. До сих пор традиция оставалась традицией, но что если выйти за ее рамки? Поскольку он всегда увлекался историей искусства, то решил сначала написать "Богоматерь с младенцем", но опасался, что её образ будет слишком походить на Бесси - после десятков лет, прожитых ими друг подле друга. Тогда, быть может, трогательная "Пьета" - тело мертвого сына в заломленных старческих руках матери?
Черт с ней, с историей искусства. Он пытался найти сюжет для картины, но в его мозгу мелькали лишь отдельные фрагменты его лучших старых работ. Где же взять что-либо стоящее? Порой Фидельману очень хотелось забыть каждую виденную им картинy.
Почти в панике он сделал углем набросок "Еврей, спасающийся бегством", и поспешно его спрятал. После этого идеи иссякли. "Озари меня!", - бормотал он, прикидывая, не вернуться ли к сюрреализму. Возникла идея создать серию "Cвязь между местом и пространством" - конструкции с тяжелыми углами в квадратах и окружностях, единение трехмерной геометрии и линейной абстракции, для которых, однако, у него было маловато вдохновения. Наивысшая абстракция, думал Фидельман, это пустое полотно. В следующий момент он сказал самому себе: "Если рисование отражает, кто ты есть на самом деле, то почему бы не рисовать? Я имею в виду, что меня это не должно волновать".
После происшествия со священником Анна-Мария была подавлена, горько рыдала, закрывшись в своей комнате в течение недели. Фидельман подолгу беспомощно простаивал под ее дверью. Однако ее уныние послужило прелюдией к взрыву творческой активности. Дюжины композиций выпорхнули из под ее кисти и гравировального инструмента. Она часами работала над завершением своих лирических абстракций, начинавшихся с креста, длинной черной свечой прожигая дыры на тяжелой белой бумаге ("Спонтанные пустоты"). Раздувала по липкой бумаге смесь из размолотых кофейных зерен, сверкающих осколков зеркала и размельчённых морских раковин ("Сокрытые в тумане"). Она составила коллаж из тряпок и туалетной бумаги. После десятка линейных композиций ("Нисходящая линия") начались эксперименты с золотистым листом: опрысканному коричневым составом, ещё влажному золотистому листу придавалась волнообразная форма с помощью специальной расчески с густыми зубцами. Анна-Мария вставила эту работу в черную рамку и подвесила как драгоценность ("Пылающая свеча"). Упорно работая, художница хмурила брови, сжимала фиолетовый рот; её глаза сверкали, а ноздри раздувались в творческом волнении. Когда поток новых идей иссяк, она вылепила мифического быка из красной глины ("Женщина-Бык"), после чего вернулась к натюрморту с бананами, а затем - к автопортретам.
Хозяйка время от времени заглядывала в работы Фидельмана, иногда поправляя их, даже если он успел написать немного. Она изменяла линии и фигуры, либо замазывала то, что ей не нравилось. Нельзя сказать, чтобы ей много чего нравилось, но Фидельман был благодарен за любое внимание к своей работе и даже хотел, чтобы она его покритиковала. Он чувствовал, как удары сердца отдаются в его висках, когда она стояла рядом, исправляя его работу; он вбирал в себя интимный пряный аромат. Анна-Мария пользовалась духами только когда приходил Августо, и Фидельман расстраивался, что на этого старика тратились духи; Фидельман же наслаждался ее природным запахом, который доставался ему даром. Это волновало его гораздо больше того, чем она душилась для своего дряхлого Ромео.
Он подметил, что ее живот слегка мягковат - ему нравилась эта податливая мягкость, о которой он всё время мечтал. Стремясь угождать ей во всём (он надеялся, что когда-нибудь она осознает всю глубину его любви к ней), студент пытался использовать в своей работе приёмы, предложенные Анной-Марией - беспорядочные пустоты, несколько восходящих линий, два лирических абстрактно- экспрессионистских элемента, скрывавших Звезду Давида. После этих попыток он вскоре почувствовал, что заработал вместо ее доброго отношения возросшую неприязнь.
Тем не менее Анна-Мария не отказывалась обедать с ним у Гвидо, нередко и ужинать, хотя во время еды неизменно молчала, а поев - пялилась на мужчин за соседними столами. Но иногда после трапезы, если не было ветрено, она соглашалась немного прогуляться с Фидельманом, несколько раз они заходили в кинотеатр в Трастевере. Для нее было невыносимо идти по мосту над Тибром пешком - только на автобусе, при этом сидя в оцепенении, уставившись вперед. Во время одной из таких поездок Фидельман не упустил возможности подержать ее сжатый кулачок в своей руке, но как только они благополучно пересекли реку - она вырвала свою руку.
Он дарил ей подарки: тюбики с краской, лучшие кисти, несколько метров бельгийского полотна - всё принималось ею как само собой разумеющееся; помимо этого она одалживала у него небольшие суммы - мол, ничего шокирующего: 100 лир сегодня, 500 - завтра. А однажды утром она объявила, что ему следует, поскольку он использует так много воды и электричества, платить больше за то и другое, забыв, что он уже заплатил дополнительно за отопление, не дающее тепла. И хотя деньги для Фидельмана всегда были предметом тревоги, сейчас он согласился. Студент готов был отдать последнюю лиру, лишь бы расположиться на мягком животе своей хозяйки, но та не позволяла даже малейшего намёка с его стороны вплоть до того самого дня, когда ему не было запрещено смотреть, как она делает зарисовки своего обнаженного тела. Из-за стоявших морозов художница проделывала это в два этапа. Сперва она снимала с себя свитер и бюстгальтер и, бросая взгляды на собственное отражение в мутном удлиненном зеркале, быстро зарисовывала верхнюю часть своего тела, пока оно не начинало синеть от холода. Фидельман был потрясен до головокружения ее формами и плотью. Торопливо застегивая бюстгальтер и натягивая свитер, Анна-Мария сбрасывала с ног сандалии, юбку-брюки, порванные в пройме белые трусики и также быстро зарисовывала оставшуюся часть фигуры вплоть до ступней. Студент умолял разрешить и ему одновременно с ней писать ее обнажённой, но она отказала. Потом он старался воспроизвести по памяти ее прелести: острые тяжелые груди, узкие, красиво очерченные бедра, клиновидный лобок - сладчайший сосуд во все времена.
Когда она закончила себя рисовать и оделась, пришёл Августо, и они заперлись вдвоем. Фидельман сидел неподвижно на своем высоком стуле перед сверкавшим в окне голубым небом, постепенно превращаясь в лед и теряя связь с реальностью, под едва слышимую музыку Баха.
Студент все больше и больше прислуживал Анне-Марии. Ее же отношение к нему было все пренебрежительнее, либо так ему только казалось. Это сильно ранило Фидельмана: "Чем же я заслужил такое ? Тем, что всегда вовремя вношу непомерную плату ха помещение? Тем, что покупаю ей все эти подарки, не говоря уже о двух полных трапезах в день? Тем, что меня кидает из жаркого пламени в леденящий холод? Тем, что я страстно обожаю каждую кисло-сладкую частицу ее существа?".
Предполагая, что ей наскучило его постоянное присутствие, Фидельман в течение целой недели исчезал на весь день, просиживая в ледяных библиотеках, либо слонялся по неотапливаемым музеям. Он попытался рисовать после полуночи до рассвета, но хозяйка, обнаружив это и приказав: "Прекрати тратить мое электричество, это тебе не Америка!", стала выкручивать лампочки перед тем, как пойти спать.
Студент, вкрутив тусклую лампочку с голубым светом, тихо работал с часу ночи до пяти утра. Уже потом он обнаружил, что картина получилась голубой. Затем Фидельман снова шёл бродить по улицам города. Ночью он засыпал в студии, где мог слышать ее присутствие в соседней комнате: во сне она часто стонала - наверное, видела кошмары. Студенту же снилось, что у него три глаза, но не хватает одного уха, или носа.
За эти две недели ему не с кем было поговорить, не считая низкорослой толстушки с третьего этажа, в беседе с которой он обычно произносил лишь "нет". Фидельман, часто слыша доносящуюся снизу музыку Баха, старался представить исполнительницу; его воображение рисовало хрупкую немногословную блондинку, наделённую красотой и благородством. Но ею оказалась Клелия Монтемаджио, среднего возраста учительница музыки, игравшая на старом пианино и державшая двери нараспашку, чтобы выветрить ароматы стряпни - особенно запах жареной рыбы по пятницам. Однажды, вынеся мусор и поднимаясь обратно по лестнице, Фидельман задержался возле ее дверей дослушать партиту - и она и заарканила его к себе на эспрессо с булочками. Он жевал и слушал Баха. Играла она неплохо, при этом её пышный низ энергично сновал по сиденью. "Душа, - кричала она ему через плечо, -Архитектура!". Фидельман кивал.
Впоследствии, при каждом появлении студента в холле дома, она пыталась соблазнить его пирожными с кремом и исполнением превосходной музыки Иоганна Себастьяна Баха.
- Заходи-ите, - зазывала она по-английски. - Я бу-уду играть для вас. Мы бу-удем говорить. Нельзя быть таким одиноким.
Но студент, поглощённый своими переживаниями, отклонял ее предложения.
Не в состоянии работать, с замутненным сознанием, он одиноко бродил по улицам в городе фонтанов и протекающих водопроводных кранов. Вода, вода повсюду, выплескивающаяся, несущаяся, капающая, выбалтывающая секреты: любовь, любовь, любовь... Но не для него. "Если Рим столь любвеобилен, то почему же не для меня?" Рим не для Фидельмана. Менее всего он принадлежит тем, кто его заслужил больше всех. Медленными шагами он взобрался на Пинчио, желая увидеть сверху крыши соборов, башен и куполов, памятников, хранящих историю прошлого. Сам город был зрим, доступен, но недоступной оставалась его душа. Проведя в нём немало времени, Фидельман оставался чужестранцем, каким и был.
Неожиданно его осенило: что если написать эту панораму так, как это видишь только ты, с настроением, присущим только тебе одному. От этого история стала более привлекательной! Голова Фидельмана переполнялась идеями. Бурным потоком пронеслись сладкие видения того, что он напишет: святые в добром здравии и недобром, в полный рост и согбенные, в золотых и красных одеждах или серые обнаженные равинны Аушвейца, черные либо белые негры. Почему бы нет - любая краска может капать с твоей кисти. И если он мог бы их изобразить, то и несомненно ПРЕКРАСНУЮ АННУ-МАРИЮ. Возбуждение Фидельмано нарастало. Что может быть более сокровенного в обладании женщиной! Он непременно будет рисовать её, позволит она ему это или нет, станет ли позировать или нет - она принадлежит ему как художнику, и он сможет сделать это с закрытыми глазами. "Возможно, когда-нибудь на мою любовь ответят взаимностью". Окрылённый, почти всю дорогу домой Фидельман бежал.
На воплощение любви в творчестве у него ушло восемь дней. Фидельман попытался написать Анну-Марию обнаженной, но, хотя в мыслях мог воспроизвести каждый сантиметр ее тела, передать ее образ полотну не удавалось. Он мучался до тех пор, пока ему не пришло в голову написать ее как "Мадонну с младенцем". Идея восхитила и осчастливила его. Фидельман принялся лихорадочно работать. Он находил неподдельное сходство с оригиналом: Анна-Мария, божественной красоты, держала в руках младенца - копию его маленького племянника Джорджа.
Хозяйка, разумеется, обратила внимание на то, что он усердно и много работает, и бросала любопытные взгляды в его сторону. Но Фидельман, рисуя в углу возле каменной раковины, установил мольберт оборотной стороной к художнице. Она же притворялась безразличной. Вечером, закончив работу, он накрывал картину и бдительно охранял ее. Рисуя Анну-Марию, студент был переполнен горячей нежностью к младенцу у ее груди, к ее лицу, проникнутому невинностью ребенка.
На девятый день, со страхом и волнением, Фидельман показал свою работу Анне-Марии. Её глаза наполнились слезами, нижняя губа искривилась. Он был уже готов схватить полотно и разорвать его в клочья, как вдруг выражение ее лица стало меняться. Студент замер, внутренне продолжая дрожать.
Казалось, она раздавлена и близка к обмороку - будто черная пустота придавила ее. Издав протяжный стон и зарыдав, она с трудом проговорила: "Ты разглядел мою душу!", после чего они порывисто обнялись и Анна-Мария, вжимаясь в него всем телом, повисла на его плече. Фидельман стал целовать ее мокрое лицо, соленые губы, и пока он возился у неё под свитером с крючком от бюстгалтера, она бормотала: Подожди, подожди, любимый! Августо сейчас должен придти!
Он сходил с ума в ожидании и предвкушении!
Августо, приходивший обычно ровно в четыре, в эту пятницу не появился. Волнение Анны-Марии стало заметно уменьшаться по мере наступления сумерек. После увиденного на полотне у Фидельмана, она работала плохо, часто поглядывая на него, виновато улыбалась.
В шесть часов она наконец сдалась, и они вошли в ее комнату. Его "Мадонна с младенцем", не обрамленная, сразу же была повешена над ее кроватью взамен неудачного автопортрета. Фидельмана не удовлетворял в его работе слишком тонкий слой краски, поэтому он попросил картину обратно, чтобы утром поработать над ней ещё. За этим сразу последовало вознаграждение - Анна-Мария приготовила ужин. Она нарезала мясо и начала сама щедро кормить студента с вилки. Она очистила Фидельману апельсин и размешала сахар в кофе. Потом, с его одобрительного согласия кивком головы, она заперла на ключ и засовы студию и дверь спальни; раздевшись, они проскользнули под ее одеяла. "Неплохо для разнообразия находиться по эту сторону запертой двери", - подумал Фидельман в блаженстве. Анна-Мария тем не менее напряженно прислушивалась ко всем звукам в старом здании, включая писк попугая, редкие выкрики детей, бегущих вверх по лестнице, сопрано, поющее: "Вернись, победитель!" В конце концов она успокоилась и порывисто обняла Фидельмана. В разгар их страстных поцелуев позвонили в дверь.
Анна-Мария замерла в его руках:
- Дьявол, Августо!
- Он сейчас уйдет, - попытался успокоить её Фидельман. - Обе двери заперты.
Но она уже натягивала свою юбку-шорты.
- Одевайся, - приказала она.
Он вскочил с кровати и, торопясь, стал неуклюже влезать в брюки. Анна-Мария сняла засовы и отперла сначала внутреннюю дверь, затем наружную.
Это был всего лишь почтальон, ожидавший 10 лир доплаты за доставку письма из Неаполя.
Лишь после того, как она, утирая слезы, дочитала длинное письмо до конца, они разделись и легли снова.
- Кем он тебе приходится? - спросил Фидельман.
- Кто?
- Августо.
- Старый друг. Как отец. Мы через многое прошли вместе.
- Вы были любовниками?
- Послушай, если хочешь, возьми меня. Но если ты любишь задавать вопросы, - возвращайся в школу!
Он предпочел первое.
- Согрей меня, - попросила Анна-Мария, -- я замерзла.
Фидельман стал медленно ее гладить. Через 10 минут она произнесла:
- Поиграй со мной руками, используя всякие магические штучки. Ты же художник, а не крестьянин. Тебе не хватает воображения.
Ему пришлось приложить усилие, и художница ответила возбужденно:
-- Мой сладкий, любимый , - шептала она, водя кончиком языка в его ухе и слегка покусывая мочку.
Раздался громкий дверной звонок.
- Не открывай, ради Христа! - прорычал Фидельман. Он старался удержать её в постели, но она уже вскочила, ища халат.
- Надень штаны, - прошипела она.
Намереваясь вернуться в постель, он подчинился, и ему пришлось полностью одеться. Она послала его к двери.
Это была консъержка-калека - студент забыл вынести мусор. Анна-Мария яростно вручила ей два пакета.
В постели ее зубы стучали от холода. Сгорая от желания, Фидельман согревал ее.
- Мой ангел, - бормотала она. - Любовь моя, владей мной.
Он уже был у цели, когда Анна-Мария вдруг свела ноги вместе и резко поднялась:
-- Проклятая дверь, снова!
Фидельман заскрипел зубами: "Я ничего не слышал".
В порванном желтом халате из шелка она поспешила к входной двери. Открыв и захлопнув ее, быстро навесила все запоры, то же самое проделала с дверью в свою комнату, после чего снова легла рядом с Фидельманом
- Ты был прав, никого нет.
Она обняла его, благоухая надушенными подмышками. Он отозвался с долго сдерживаемой страстью.
-- Достаточно прелюдии , - Анна-Мария дотронулась до его интимного места.
Не в силах дальше сдерживаться от перевозбуждения Фидельман извергнул себя в ее руку. Его поникший цветок, несмотря на мужественные попытки воскреснуть, окончательно и бесславно рухнул.
Рассвирепев, она вытолкала его из кровати в студию, кидая ему вслед его одежду.
- Свинья, чудовище, онанист!
И всё же oн был благодарен судьбе: по меньшей мере ему позволили любить.
Ежедневно Фидельман ходил по магазинам, готовил для нее и убирал. Рано утром он снимал с крючка хозяйственную сумку, шёл на рынок и возвращался с пакетами, набитыми зеленью, макаронами, яйцами, мясом, сыром, вином и хлебом. Анна-Мария требовала три полноценные трапезы в день, хотя однажды и заявила, что еда перестала доставлять ей удовольствие, а два раза при Фидельмане ее вырвало сразу же после ужина. Он не знал, даже не представлял себе, что могло бы обрадовать хозяйку. Зато вне всякого сомнения, его собственная персона радости у неё не вызывала. Лишь приготовив и накрыв на стол для хозяйки, студент мог поесть и сам, но только отдельно - в студии. Всякий раз, пообедав, Анна-Мария во время сиесты отдыхала, строго запретив ему шуметь. Фидельман почти беззвучно мыл посуду, убирал и протирал пыль в ее комнате, чистил унитаз.
Стоило ей позвать: "Толстяк", и он летел, чтобы принести для неё всё, что она просила, - рисовальные карандаши, гигиенический пояс, булавки. Теперь, когда хозяйка просыпалась после короткого дневного сна, он был вынужден в любую погоду покидать студию - художнице требовались тишина и покой для работы. Фидельман слонялся, спасаясь от холодного ветра Трамонтана, из одного неотапливаемого кинотеатра в другой. К семи он возврашался готовить для нее ужин, а два раза в неделю и для Августо, который щеголял в новой черной шляпе и стильном плаще. Августо как-будто боялся чего-то и искоса посматривал на студента своими влажными голубыми глазами. Их совместный ужин с Анной-Марией заканчивался тем, что Фидельману оставляли еще одну гору грязной посуды, он выносил вниз мусор, а когда возвращался назад, Анна-Мария уже находилась за запертой дверью одна, либо вдвоем с Августо. Каждый понедельник и пятницу он подглядывал в замочную скважину - художница и пожилой джентельмен всегда были одеты.
Несколько раз Фидельман посетовал, что его наказание во много раз превышает проступок. Хозяйка ответила, что от такого типа, как он, ей бы никогда не было никакого проку. Он для нее больше не существовал. Но как же ему тогда рисовать, не существуя?
Фидельману, несмотря на самовнушение, никак не удавалось убедить себя в собственной реальности. Не получалось. Он бесцельно бродил, замерзая на колючем холоде, пронизывавшем легкие. Не спасали поддетый под пальто новый плотный свитер, связанный Бесси, ни два шерстяных шарфа, обмотанных вокруг шеи. С той самой ночи, когда Анна-Мария прогнала его из постели, он так и не мог согреться, возвращаясь мысленно в тот день и мечтая о своей завершающей победе.
Как-то раз, когда она затеяла вечеринку для приятелей-художников, Фидельман, с согнувшейся папиросой в углу рта, выносил мешки с мусором. Ему навстречу вверх по лестнице поднималась Клелия Монтемаджио.
- Ты выглядишь как замороженная доска, - проговорила она. - Зайди. Согреешься. Послушаешь Баха.
Не ответив --от холода -- он продолжал спускаться со своим мусором.
- Каждый мужчина получает женщину, которую заслуживает,- прокричала она ему вслед.
"Кто получил, - бормотал Фидельман. - Кто получает?"
Ему захотелось броситься в Тибр, но река в ту зиму была полностью покрыта льдом.
Однажды вечером в конце февраля Анна-Мария, к необычайному изумлению Фидельмана - от неожиданности он был потрясён, - сказала, что он должен пойти с ней на вечеринку в студию Джанкарло Балдуччи на улице Ока: поскольку Августо лежит пластом с азиатским гриппом, ей необходимо, чтобы кто-нибудь сопровождал ее в автобусе через мост.
Вечеринка была оживленной - художники, скульпторы, несколько писателей, два дипломата, принц, хинду-социолог, наносящий визит, в сопровождении дам, и три сексапильные полуобнаженные девицы, державшиеся особняком. Одна из них, фигуристая красотка с оранжевыми волосами и зелеными глазами, заинтересовалась Фидельманом, но он был заворожен Анной-Марией, впервые видя ее в потрясающем платье насыщенного рубинового цвета. Косоглазый хозяин предложил всем вино, сдобренное специями, в громадной стеклянной вазе. Гости погружали в него керамические кружки, а затем с жадностью их осушали.
Казалось что все присутствующие наслаждались вечером за исключением Фидельмана. То один, то другой мужчина незаметно исчезали в соседних комнатах со своими спутницами, либо новыми приятельницами, а Анна-Мария, развеселившись, танцевала быстрое шимми под ритмичные хлопки. Она пила не переставая, и всякий раз, когда нужно было наполнить бокал, вежливо подзывала студента: "Артуро!". У него зародилась слабая надежда на возможное сближение с ней.
Вечеринка была в самом разгаре - по крайней мере человек сорок теряли над собой контроль, и их поведение становилось необузданным. Перешли к шарадам: Фидельман обнаружил размазанную горчицу на своем левом башмаке; черный кот, живший у Балдуччи, орал возле толстой дамы - кто-то приколол сзади к ее наряду кусок сосиски. Незадолго до полуночи произошли две драки. Фидельман с увлечением наблюдал за дерущимися, но вмешиваться не было никакого желания, особенно после того, как он по ошибке получил по шее от скульптора, целившего в художника. Девица с оранжевыми волосами, не переставая проявлять интерес к студенту, предложила уединиться вдвоем в спальне Балдуччи, но Фидельман хранил верность своей хозяйке. Он следил за каждым движением Анны-Марии, ревнуя ее к иллюстратору, всё время норовившему ущипнуть художницу ниже пояса.
Один из скульпторов, Оразио Пинелло, худосочный и смуглый, с густыми черными бровями и обесцвеченными перекисью волосами, приблизился к Фидельману.
- Не встречались ли мы раньше, дорогой ?
- Возможно, - ответил студент, слегка потея. - Меня зовут Артур Фидельман, я - американский художник.
- О, не может быть? Деятельный живописец?
- Я всегда деятелен.
- Но я имел в виду абстрактный экспрессионизм.
- Да, конечно, в какой-то мере. И так и этак.
- Не исключено, я мог видеть какие-то Ваши работы где-то здесь. Может быть, в галерее Шнейдера? Симметричные крупномасштабные биометрические формы? Неплохо, насколько мне припоминается.
Фидельман поблагодарил его, густо покраснев.
- Вы тут с кем? - поинтересовался Оразио Пинелло.
- С Анной-Марией Олиовино.
- С этой? - удивился скульптор. - Но ведь она же бездарность.
- В самом деле? - Фидельман вздохнул.
- Вы видели ее работы?
- Одним глазом. Ее живопись я нахожу плохой, но сама она просто неотразима.
-- Грешно,-- Скульптор пожал плечами и удалился.
Минуту спустя произошла очередная потасовка, во время которой оранжевоголовая с зелеными глазами ударила Фидельмана китайской вазой. Он потерял сознание, а когда очнулся, то Анна-Мария и Балдуччи раздевали его в спальне иллюстратора.
Фидельман разомлел от заботы и внимания, но вдруг Балдуччи обьявил, что студенту предстоит позировать для них обоих. Оказывается, они поспорили, кто лучше нарисует мужскую обнаженную фигуру и решили проверить это не откладывая: на середину студии выкатили два мольберта; соревнующимся отвели по полчаса, а гостям надо было рассудить, чья работа удачнее. Фидельман пытался было протестовать - ночь стояла холодная, - но в конце концов, почувствовав себя разогретым от вина, согласился позировать. К тому же он гордился своими мускулами, и, кто знает, быть может, зарисовывая его обнаженное тело, Анна-Мария захочет продолжить их отношения в дальнейшем. И если уж рисовал не он, то, по крайней мере, рисовали его.
Итак, хозяйка и Джанкарло Балдуччи, в перемазанных краской робах, работали ровно 30 минут, в то время как все остальные молчаливо наблюдали, за исключением оранжевоволосой шлюшки, уплетавшей в углу буттерброд проскитто. Анна-Мария, нахмурив брови и скривив рот, энергично рисовала цветным карандашом; Балдуччи спокойно работал цветными мелками. Гости были захвачены зрелищем, между тем хинду уже через 10 минут ушел домой. Журналист закрылся в спальне художника с оранжевоголовой и не открывал своей жене, яростно барабанившей в дверь. Фидельман, стоявший босиком на резиновом банном коврике, жаждал увидеть рисунок Анны-Марии, но приходилось терпеть. Через полчаса он наконец-то смог взглянуть на свое изображение. У Балдуччи, кроме абстрактных зеленых с черным ворсистых окружий, ничего нельзя было разобрать. Фидельман сьежился. Рисунок Анны-Марии производил более сильное впечатление, правда, впечатляло изображение не самого Фидельмана, а гигантский мрачный фаллос в виде раздавленной змеи. Блондинистый скульптор оглядел его полузакрытыми глазами, зевнул и удалился прочь.
Вечеринка завершилась, гости разошлись, и все огни погасли, кроме нескольких оплывших свечей. Когда Балдуччи собирал свои керамические стаканы и опустошал пепельницы, Анну-Марию вытошнило. Вскоре студент услышал, как она умоляла иллюстратора переспать с ней, но Балдуччи пожаловался на слабость.
- Я смогу, если он отказывается, - предложил Фидельман.
Анна-Мария, в ярости, плюнула на свою картину, запечатлевшую его неудачливый фаллос.
- Не смей подходить ко мне, - прокричала она. Порченный! Только приносишь несчастья!
пакет со своими покупками, он поспешил домой. Анна-Мария отдавала мусор прислуге, когда Фидельман прошел в студию. Он быстро облачился в одежды священника. Разьяренная хозяйка подлетела к Фидельману, собираясь указать на его место, но увидя студента рисующим самого себя священником, со стоном убежала к себе в комнату. Фидельман работал как одержимый, почти сразу добился поразительного сходства.
Анна-Мария, крадучись, вновь вошла в студию и впилась взглядом в его работу. Ее грудь бурно вздымалась. Не выдержав, она с криком упала к его ногам.
- Простите меня, отец, за мои грехи...
Краска закапала с кисти изумленного студента, и он подставил ладонь. Оторопело, и уставившись на стоявшую на коленях, он произнес: "Пожалуйста, я...".
- О, отец мой, если бы вы знали, что я наделала. Я была... шлюхой.
Поразмыслив минуту, Фидельман проговорил:
- Если это так, то я отпускаю твои грехи.
- Но только с наказанием. Сначала выслушайте до конца. Мне никогда не везло с мужчинами, они все ублюдки. К тому же я могу их сглазить. Если хотите знать правду, у меня у самой дурной глаз. Все, кто любит меня, прокляты.
Он завороженно слушал.
- Августо действительно мой дядя. Вслед за многими другими он стал моим любовником. По крайней мере он мягок. Мой отец, узнав об этом, поклялся убить нас обоих. Поэтому я уехала из Неаполя. К тому же я была беременна и напугана до смерти. Грех может зайти слишком далеко. Августо велел мне родить ребенка и отдать его в приют; но в ту ночь, когда произошли роды, я была в таком смятении, что бросила ребенка в Тибр: я боялась, что он родился идиотом.
Она зарыдала. Фидельман в ужасе отпрянул.
- Погоди, - всхлипывала она. - Потом Августо стал импотентом. С тех пор он пытается меня убедить покаяться, чтобы он смог обрести вновь мужскую силу. Но всякий раз, в исповедальне, мой язык мертвеет. Священник не может выдавить из меня ни одного слова. Так это происходит на протяжении всей моей жизни. И не спрашивай, почему так получается, - я не знаю ответа.
Она вцепилась в его колени:
- Помогите мне, отец, ради Христа!
Потрясенный Фидельман, после мучительного раздумья, дрожащим голосом произнес:
- Я прощаю тебе, дитя мое.
- Епитимью, - стала просить она, всхлипывая, - сперва епитимью.
Подумав, он ответил:
- Прочитай 100 раз "Отче наш" и "Пресвятая Мария".
- Еще, - голосила Анна-Мария. - Больше, больше! Еще больше!
Обхватив его колени с такой силой, что они задрожали, она уткнулась головой в его межножье, покрытое черными пуговицами. Он ощутил неожиданное начало эрекции.
- В таком случае, - сказал Фидельман, слегка подергиваясь, - лучше разденься.
- Только если вы останетесь своём облачении, - настаивала Анна-Мария.
- Но не в балахоне же. Слишком неудобно.
- Оставьте хоть берет.
Он согласился.
Анна-Мария разделась в одно мгновение. Ее тело было восхитительно, ее плоть сияла. Они крепко обнялись в ее постели. Она сжала его ягодицы, а он стиснул ее. Медленными движениями он пронзил ее вплоть до крестца.
1
Связаться с программистом сайта
