Аннотация: Путь американца от Байконура до московской выездной таможни в Шереметьеве
First North American Copyright ? Michael Wasserman 2003A
Брр
Подходи,
не робей,
расправляй галстучки
и лети как воробей,
даже
как ласточка!
В. Маяковский. "Прочти и катай в Париж и в Китай".
Так умерла Саламбо за то, что коснулась священного покрывала.
Г. Флобер. "Саламбо".
Миша уехал с космодрома, не дожидясь конца пусковой. Неслыханный этот поступок вызвал сдвиг во времени и дорого ему обошелся.
Пройдя простенькую казахскую таможню, утаив экономии ради ручной багаж и отстояв сорок минут в узком зальце ожидания и тесном соседстве с объемными дядьками, их друзьями и скарбом, он одним из первых вытек на морозный свежий воздух накопителя и стал перед часовым у закрытых ворот. Им было не скрыть единственный не по-степному крупный самолет АН-124. Других рейсовых самолетов на летном поле не было и не предвиделось до послезавтра, зато рядом, в специально очерченном желтой полосой месте, пустовала красная пожарная машина. Милый военный обычай предписывал наличие такой вот штуки с нацеленным брандспойтом, как жало у осы, при взлете и посадке.
Из забытья вывел его молодой французик - их тут ехала целая группа человек в десять, тоже закончили свою работу на космодроме, выпили последнюю чашку кофе и вот отправлялись домой в Канны. Предложение молодого человека было настолько странно по обстоятельствам, что сначала Миша его даже не понял:
- Спросите у часового, не пропустит ли он нас в самолет - нам холодно.
Непонятно было, что ответить. Бессмысленность происходящего на его западный взгляд на состыковывалась с полной очевидностью сцены на взгляд советского глаза. Холодно потому, что не построили стены, стены не построили оттого, что это сейчас только здесь минус два, а летом в этих широтах пятьдесят градусов жары. Держат нас тут потому, что бортпроводницам приятнее и покойнее отдыхать в пустом салоне самолета, а не потому, что его убирают. Уборка закончилась уже час тому назад. Потные индивиды, для которых безоружный часовой открывает ворота на шелочку, незначительно превышающую диаметр их пуз, и снова их закрывает - личные знакомые членов экипажа и проходят к самолету, когда хотят, по блату. Стоять на морозе будем еще час. Все нормально.
Единственное, что можно было сказать французу и что он понял бы, было: "Другого траспорта в Москву нет, поэтому с пассажирами можно обращаться как угодно. Никуда не денутся. Самолет все равно будет полный." Но это в голову Мише не пришло, так что ничего лучшего он не придумал, как сказать:
- Нее, он не пустит.
- Почему? - спросил француз.
- Не пустит он, нечего спрашивать, - вот и все, что сказал Миша.
В самолет он зашел с хвоста одним из первых и, хотя все стремились вперед, к носу, и он тоже в "Боинге" сел бы подальше от моторов, но сегодня нужно было устраиваться поближе к выходу, чтобы сразу выйти. Тут имелось соображение.
Самолет прибывает во Внуково в полшестого, а в семь на "Таганке" начинается спектакль "Шарашка". Привычка начинать спектакли в семь осталась со времен, когда театральными куличами кормили досыта - действо длилось три с половиной часа с двумя-тремя антрактами, с очередью в буфете, бутербродами с твердокопченой колбасой, с семгой, с пирожными и лимонадом, от которого щипало в носу, с женщинами, переобувающими чуть потную ножку в красивые туфли и сдающими привычному гардеробщику уличные боты в авоське сеточкой. В перерыве гуляли парами - мать с дочкой в скрипучем банте, подружка с подругой в капроновых чулках, молодые супруги. Было время и девушке, не торопясь, быть обманутой, и герою, наказав подлеца, членораздельно уйти со сцены. После выпадали из высоких дверей с медными ручками, вновь переодевшись в грубое уличное, и не хотелось верить, что мир так переменился, и подставляли жаждущий язык под крупную снежинку.
Теперь не то.
Все дело укатывают в девяносто минут без антракта, но начало все же в семь. Переняв длину у американского театра, не переняли их обычая начинать спектакль в восемь, после ужина; все норовят вместо ужина, так что товарищ, тоже Миша, будет ждать у театра на "Таганке" в семь.
За полтора часа нужно живенько успеть получить багаж, показать пограничнику паспорт, найти шофера с картонкой "Вассерман", доехать до гостиницы "Мариотт" на Петровке, зарегистрироваться, кинуть чемодан в номер, и дотащиться с Петровки на Таганку по слякоти и дыму тесной Москвы... Нет, невозможно. Ехать прямо в театр, доверив чемодан шоферу.
Зачем так спешить? Столь ли уж хороши любимовские спектакли? Во-первых, интересно, до чего дошел мастер-постановщик, уже более десяти лет как свободный от диссидентских обязанностей. Во что теперь выльется его хулиганство, провокаторство, за какие струны души сегодня тянет рука седого сумасброда? Есть ли они еще у публики, эти струны? Ходят ли в театр ряженые, оторопевшие ловкачи с Тверской-Ямской? Ради этого, возможно, и не стоило нестись в запарке по тающему снегу, но в "Шарашке" этой Юрий Петрович будет играть сегодня сам, собственным телом изображая Сталина, образ, привлекаюший его уже лет двадцать. Когда вы в Москве на один вечер, когда по подмосткам пройдет восьмидесятипятилетний цыган-лицедей - возраст, в коем многие не ковыляют уже и по кафелю дома для престарелых, - когда вам завтра в четыре утра выезжать в Шереметьево, а оттуда в Чикаго, когда в уличной тьме и измороси горят желтые шоссейные фонари, не знаю, как вы, а я лечу на Таганку.
Так что система следующая: в "Антонове" сажусь сзади, в автобус захожу первым, прохожу границу во главе очереди, хватаю чемодан, продираюсь через красный коридор таможни - проштамповать валюту - и несусь. Но все это - только при условии, что самолет вылетит вовремя.
Пузатый "Ан" оторвался от бетона на сорок минут позже времени. Практически это означало, что в театр вовремя не попасть, хотя теоретически и за пятьдесят минут, при удачном стечении обстоятельств... нет, все-таки невозможно.
Впрочем, никакого благоприятного стечения обстоятельств и не было. Продолжал орудовать сдвиг времени. Выйдя из самолета, как и было расчитано, одним из первых, Миша и в автобус от самолета к зданию аэровокзала вошел одним из первых. Сие обстоятельство его и подкузьмило. Немногочисленные сидения были пусты, и он, поддавшись искушению, уселся. Говорила сестрица Аленушка: "Не пей, братец Иванушка, воды из козьего копытца!" Не послушался братец Иванушка и превратился в козленочка. Людей постепенно набивалось в автобус все больше. Внутренний голос вяло световал: "Встал бы ты да и занял позицию у двери", но Миша расслабился, сомлел в тепле, приятно было думать, что раз в театр он все равно опоздал, то можно никуда не торопиться. В окно он рассматривал толстенького лейтенанта пограничной службы, флиртовавшего с женщиной в форме. Лейтенант сказал что-то, усмехнулся и округло отошел в сторонку. На Мишу давили. Толпа набилась плотная, супруги обменивались соображениями о ручной клади, и при выходе все ушли до него - было не пробиться, он вышел последний, последний поднялся по узкой лестнице и оказался в полутемной зальце, где к летаргически медленным пограничникам в стеклянных коробочках уже стояли две очереди пассажиров из Казахстана. На одной будке, кажется, было написано что-то вроде "Граждане России, Белоруссии и", - кажется, - "Украины", на другой, возможно, "Депутаты и экипажи". Написано было мелким шрифтом, а в зальце царил полумрак, как и во всех служебных помещениях СНГ.
Разумная экономия электричества и нехватка ламп сообща создают зловеще-интимную тайну как в фойе гостиницы "Украина", так и в таких вот аэропортных предбанниках.
Надписи, к тому же, были сделаны белой масляной краской, т.е. являлись постоянными, и, как таковые, информационной нагрузки на себе не несли. Будь они написаны от руки на бумажке и косо присобачены к стеклу кабины, тогда, может быть, и имели бы они некое отдаленное отношение к происходящему, постоянные же надписи в России обычно находятся перед вами единственно потому, что никто их не удосужился снять, да и зачем? И так ясно, что роль их чисто декоративная - придать толику фактуры слишком гладкой без них поверхности дерева кабины, поэтому часть приехавших французов ерзала в очереди для белоруссов, часть - для депутатов, россияне же и казахи просто стояли и ругались, что очередь движется медленно.
Миша встал последним. Перед ним было человек двадцать. Он простоял в полутьме полчаса или побольше, иногда переходя в другую очередь, от чего та немедленно замедлялась, и оказался, наконец, перед лицом усатого юноши. Юноша стал заполнять некий небольшой, но емкий талон, время от времени сверяя в нем что-то с лицом Михаила, для чего поднимал глаза, брови, и исподлобья задумывался. Думал он о том, покупать ли Нюрке дорогой заграничный "Вискас" или просто поджарить ей, как в добрые старые времена, печенки. "Вискас" был престижнее и друзья его очень хвалили, но печенка была в холодильнике, в магазин же можно и не успеть. Нюрка терлась о брюки, оставляя длинные ангорские нити, спала у Кости на горле, и, когда никто не слышал, он звал ее Мюриэль.
Соседняя очередь, освобожденная от балласта - Михаила с его временным сдвигом - вдруг, вильнув хвостиком, кончилась, и оттуда впорхнули в печальную кабину две девушки в зеленой форме. Они немедленно отвлекли усталого юношу целой стаей беззвучных новостей, потом одна скокнула рядом с ним за компьютер и принялась разыгрывать по клавиатуре гаммы, а вторую невоспитанный юнец попросил закончить дела последнего пассажира, а сам, посвистывая добротной диагональю брюк, быстрым шагом ушел в сторону. Девушка долго разбиралась, поставила кой-куда печати, и вернула, наконец, Михаилу его американский паспорт. Выйдя в багажный зал, он увидел, что все ушли, а в центре зала стоит его, Михаила, одинокий синий чемодан, и на боку его еле держится плохо сделанный блик низкокачественного света из единственной лампочки слабо-желтого накала.
От этой тоскливой картины он за ручку укатил свой чемодан в красный таможенный коридор и там застыл в холодной тоске, глядя на открывшийся ему скорбный вид. В желтом свете пустовали два прилавка, а у среднего таможеница трепала толстую мешочницу. Два ее челночных баула то въезжали, то выезжали задним ходом из рентгеновского аппарата, наконец, этот половой акт надоел таможеннице и она ушла, ничего не сказав, а только махнув рукой неопределенно и мягко, как бывает туман на полях.
Миша стоял за мешочницей, глядел на две ее сверхъестественных размеров сумищи - одна черная, одна прочного кондового полиэтилена в красную клетку, вдыхал ее степной аромат горькой женщины и следил, как тот спиралями вмешивается в приторно казенный запах участка, как вдруг у него произошло завихрение. Прошу обратить внимание - именно так, незаметно, происходят роковые срывы струй ума у лиц, попавших в результате преждевременного отъезда с космодрома или по иной причине во временной сдвиг.
Как водится, сошлось три потока. Во-первых, взглянув на часы, он узнал, что время на них - ровно семь, и начинется "Шарашка"; надо бы срочно позвонить ожидаюшему у театра другу Мише на "мобильный" телефон, предложить ему подъехать в гостиницу или просто отпустить, чтоб не ждал; телефона здесь нет, но наверняка есть у ожидающего за дверьми шофера фирмы "Вайсскер". Во-вторых, в портфеле есть таможенная декларация на валюту, проштампованная казахстанской таможней - авось выпустят из России с валютой и так. И, в-третьих, неожиданно опустилось на голову Михаила кружевное полотенце печали и усталости от жизни вообще и от этих казенных коридоров как таковых, и сказало ему полотенце: "Уходи отсюдова, парниша, уматывай". И он пошел, как заводной, к выходу, думая про себя: "Утро вечера мудренее" и "Авось проканает", прекрасно понимая, что ничего не проканает, а все-таки шел, шел, и вышел и увидел маленького лысого шофера хомячного типа, в замшевой курточке.
- Вот, возьмите, - сказал шофер во тьме машины, - только сейчас кончится, одна минута осталась.
Но друг-Миша у театра все не брал трубку.
В огромном шаровидном фойе гостиницы, золотом от света, молодой ливрейный носильщик довез на беззвучной каталке чемодан до лифта, шаркнул карточкой-ключем в прокатке на стене кабины, кремовым движением распахнул дверь номера, поставил в указанную точку синий чемодан и удалился, пожелав спокойной ночи и получив в ответ на это доллар.
Распаковываться не имело смысла. Миша устало открыл краны ванны и сидел на кровати, без большого смысла разглядывая весьма, впрочем, заурядный чернильный прибор на письменном столике у стены, когда зазвонил телефон.
- Мистер Вассерман, вэлкам ту зе Мэриотт эгейн, - раздался голос выпускницы иняза. - Ай эм е стюард Кира. Уд ю лайк э глас оф шэмпэйн?
- О-кей. - ответил Михаил и подумал: "Надо же, знают, что я здесь не в впервые - у них, наверно, в компьютере отмечено."
- Уан о ту?
- Just one, please.
Теперь нельзя было залезать в ванну, и Михаил не стал раздеваться. Сейчас придет Кира с шампанским.
Минут через десять постучали. Оказалась радостная девчушка, чистенько одетая, с круглым лицом и бокалом на круглом подносике.
- Хэллоу, ай эм Нюра.
- А где Кира?
- Кира занята.
Нюра на удивление бесстрашно прошла в комнату, поставила бокал на столик и остановилась, глядя Михаилу в глаза весело и прозрачно.
- Не надо ли еще чего-нибудь?
В бокале с желтоватой жидкостью пузырек посмелее, вихляясь, поднялся через весь бокал наверх и вырвался на свободу - у поверхности шепотом лопнул, и содержавшиеся в нем дрожжевые газы скромно влились в теплый воздух помещения.
"Неужели?" - подумалось Михаилу, - "Да не может быть, не посмели бы - гостиница больно приличная. Ишь, стюард! Девочка." Вслух же он сказал только:
- Спасибо. Больше ничего.
- Тогда спокойной ночи, - сказала Нюра и пошла себе вон из номера. Это была девушка из трудовой семьи, "Русская венера" с картины Кустодиева, спокойная, круглолицая, крепкая ударница и круглая отличница.
Шампанское оказалось слишком сладким и, раздеваясь, Михаил потягивал его не без отвращения, после каждого глотка приговаривая:
- Нет, это пить невозможно.
Не допив, с наслаждением забрался в длинную, широкую, белоснежную ванну и минут десять растворялся в горячей воде. В глазах все мерещились тугие нюрины икры, и время от времени приходило в голову слово: "М-да".
В три часа утра с какими-то жалкими минутками он, как ни в чем не бывало, выскочил из кровати и стал меланхолически выбирать, под какой канал дубового телевизора в шифоньере делать зарядку. Женщина в красном царском костюме, поднимая руки горе, медленно кого-то проклинала. От испуга он переключился и лег на ковер делать длинную, скучную тибетскую гимнастику, пока по Би-би-си не по-американски скверно причесанный неряха-ведущий выматывал пухлые кишки из кандидата в президенты Палестинской автономии.
- Разве не правда, что ваш отец как бывший министр финансов сам способствовал казнокрадству Ясера Арафата?
Поднятые ноги заслоняют и жертву, и палача. Ноги опускаются, с экрана льется оксфордский акцент пухлого кандидата:
- Нет, в Лондоне я бываю только наездами, дом же мой - на палестинской территории.
Без десяти четыре в золотом по-утреннему гулком фойе Михаил поправил ошибку в реестре дежурного администратора и передал хомячному шоферу синий чемодан. Тот брезгливо потащил валкий груз по ступенькам на уличный холодок.
В полумраке въехав на забитый машинами пятачек метрах в пятидесяти еще от мрачного шереметьевского параллелепипеда, замшевый хомячок злорадно пояснил:
- Вот тут теперь. После теракта.
- Какого теракта? Здесь же прилет, - спросил Михаил. Очень не хотелось вылезать из уютного автомобиля "Вольво".
- В театре, - ответил шофер.
"Он, однако, не торопится идти за тележкой", - отметил Миша, выбираясь все же из машины и идя за тележкой сам, благо болталась одна, бесхозная, у самого поребрика. "Не будет ему за это чаевых", - думал он, пока пальцы сами собой вынимали из кошелька пятерку и, сложив, подавали ее все же шоферу, вылезшему для такого дела из-за руля и стоящему рядом с темной норой отверстого багажника.
Сквозь тусклый желтый полумрак зала прилетов покатил он свою тележку и ждал перед лифтом, а тетка-работница, пролезая вперед его в кабину узорного белого металла, грубо процедила:
- На эскалаторе что, было нельзя?
Снаружи он ничего ей не ответил, но, внутри подумал: "На эскалатор вы бы попробовали с тележкой" и вышел из лифта на втором этаже. Зал отлетов. Такой же желтый свет, табло, "Выход направо", - сказала стрелочка, и в десять минут шестого, за час пятьдесят до вылета "Люфтгансы", заполнил выездную декларацию на шатком прилавочке и встал в очередь в таможню.
Народу перед ним стояло немного и был он беззлобный, спокойный и утренний - женщина в охряной кофте с мужем и тележкой, личность из провинции в жестяном пальто, мальчик.
Таможенник лет сорока взял документы - паспорт, выездную декларацию, потемнел лицом и сказал:
- Валюта.
- Вот тут проставлено, - сказал кто-то голосом Михаила, - тыща четыреста.
- Где въездная декларация?
- Да видите ли, дело в том, что я когда въезжал вчера с Байконура, - я был последний, и таможенники ушли, - продолжал гулкий голос.
- Надо было в красный коридор. Вы где прилетели?
- Во Внуково. Я и пошел в красный, а там уже никого не было. Я пока прошел паспортный контроль, они подумали, что уже все - там задержка получилась, меня, то есть, задержали пограничники, долго они. У меня вот такая есть декларация.
- Покажите.
Михаил протянул вчерашнюю бумажку. Таможенный офицер ловко схватил ее и повертел в пальцах.
- Это что такое? Это не наша. Это, - он брезгливо сощурился, - это штамп таможни Казахстана.
Он бросил листочек грязноватого цвета бумаги. Его взяли холодные пальцы Михаила.
- Что же мне теперь делать?
- Это ваша проблема. Валюту вы не вывезете.
- А что мне с ней делать?
- Отдайте провожающим. Сто долларов на такси.
- У меня нет... этих... провожающих.
- Делайте, что хотите. Следующий!
Михаил с ужасом посмотрел на удаляющийся прилавок авиакомпании "Люфтганса". Там регистрировали на рейс небольшую группку счастливцев, освещенных привлекательным заграничным светом, как на журнальной рекламе. Ему туда было не попасть. Он почувствовал себя невыездным, и гадкое это чувство подняло его вверх, почти под потолок аэровокзала, откуда он видел Михаила у стойки таможенника, и там с ним, Михаилом Нижним, что-то происходило, чего не могло быть - его не пускали в Америку и он слышал, как его голос говорил:
- Можно поговорить с начальником?
- Он занят.
- Куда мне обратиться?
- В таможенную службу на четвертом этаже.
- Там открыто?
- Нет.
- Когда они открываются?
- В девять часов.
- Мой рейс в семь. Я опоздаю. Выбросить мне эти деньги, что ли?
- Зачем выбросить? - желтоватое лицо чиновника впервые тронула ухмылка. - Обменяйте на дорожные чеки.
- А где это можно сделать?
- Вон в углу, - таможенник указал на дальний конец огромного зала, - банк.
На стекловидных ногах побрел Михаил, толкая тележку и оказался перед грязной стеклянной полустеной. На уровне диафрагмы ней было прорезана маленькая дырочка в форме восходящего солнца, чтобы посетители кланялись. Потянувшись к ней губами, согнутый Михаил неохотно обратился с вопросом:
- Можно у вас обменять доллары на трэвел-чеки?
Женщина в фиолетовом свитере посмотрела далеко вперед и неловко сказала:
- Кончились.
- Как кончились? Когда привезут? - спрашивал Миша, понимая, что тратит время зря на ненужные разговоры с бессмысленной работницей прилавка, но больше он не представлял, что делать, куда идти.
- Привезуут? - малоопределенно протянула она, сама себе не веря. - На той неделе будут. Но нам только сотенные дают.
- А где сейчас можно достать?
- Тоько в городе, в центре. Или под нами попробуйте - там еше один банк есть. - Ей уже было лень разговаривать с этим бессмысленным влажным субъектом.
Пришлось все же отойти от прилавка и покатить тележку с потемневшим чемоданом в лифт, опять на этаж прибытий, а там подошла, пристроилась в ногу и пошла рядом небольшая личность вкуртке, норовя заглянуть в лицо и приговаривая:
- Такси не надо? Может такси до центра?
Михаил глядел вперед огорченным взглядом и перебирал ступнями, не находя слов, чтобы выразить, до какой степени было ему не нужно такси. Так дошел он до того же угла, но в нижнем этаже. Тут находилась имитация банка. В четырех поставленных под углом окошках горел свет, за прилавочками никого не было и перед одним из окошек, вторым слева, стоял молодой человек и нервно озирался. На нем не было верхней одежды.
"Наверно, работает тут в аэропорту, пришел чего-нибудь разменять," - подумал Михаил. - "Кассирша, видно, отошла. Он местный. Небось, знает."
Но выяснилось, что молодой человек ничего особенного не знает. Он все озирался, а Михаил стоял за ним, держась за тележку, а потом спросил:
- Кассирша давно ушла?
Видно, вопрос Михаила о чем-то ему напомнил. Он в последний раз тревожно оглянулся, а потом наклонился вправо, чтобы сподручнее было задуматься, и ушел быстрым легким шагом, натягивая носки на щиколотках.
Миша обошел багажную тележку и подошел; за стеклом горела тревожно лампа и не лежало на деревянном прилавочке никаких бумаг. Во всех четырех кабинах одно и то же - волнующий свет и все ждало кассира. Нетвердой, ох, нетвердой походкой унес Михаил ноги из этого неопределенного места, и тут подскочил к нему снова шофер такси, но уже другой, покрупнее.
- Отойдите от меня, ради бога! - больным голосом взмолился Михаил.
- Можно же сказать, - окрысился шофер и не без угрозы отошел.
"Куда теперь?" Михаил боялся остановиться подумать и отдышаться, чтобы не привлечь еще внимание этих страшных шоферов, бродивших по зданию в поисках мистических пассажиров, которых не было и не могло в это время здесь быть - без двадцати шесть утра, ни одна собака еще не прилетала. Сердце билось. "Пойду наверх, там, может быть, открыто окошко кассы "Люфтгансы" - пусть они меня отсюда вывезут. Я, в конце концов, их пассажир, пусть они обо мне позаботятся," - подумалось Михаилу.
На этот раз лифт пришел быстро. "Вот еще надо что попробовать." Справа от лифта на втором этаже был последних размеров магазин, предлагавший вниманию пассажиров много всякой дряни на стеклянных полочках - гуцульские резные сувениры, кричащие фабричные матрешки, псевдопалехские псевдошкатулки и подлинный советский хрусталь - вазы и пепельницы, как известно, выпускающиеся для того лишь, чтобы в милицейский протокол потом можно было записать: "У трупа на голове обнаружен след от удара тяжелым, тупым предметом."
Как водится, магазин был то ли открыт, то ли закрыт - дверь, вроде, полуоткрыта, внутри, как будто полумрак, две молодые продавщицы, склонившись друг против друга на прилавок, о чем-то вполголоса рассуждают - то ли личное, то ли преступное - но Михаил все же зашел. Они подняли головки, как две гюрзы.
- Тут написано, обмен валюты, - вопросительно посмотрел он на них.
- Нет у нас обмена, - они недоумевали, как это вдруг к ним целый человек зашел? Никто никогда не заглядывает, видят же люди - гуцульские фигурки выставлены, значит ясно, кажется, нечего здесь нормальному гражданину делать. "Если вам дороги честь и рассудок, держитесь подальше от торфяных болот." Ладно, немцев иногда заносит - так то ж отмороженные, а этот по-русски разговаривает.
- А зачем написано? - спросил странный человек с тележкой.
- Вон там, - заслуженно отчеканила Света.
Михаил посмотрел в угол, там таилось окошечко, и в нем оказалась женщина-мать с картины Петрова-Водкина. Безо всякой надежды он пошел и спросил ее бескровным ртом:
- У вас есть чеки для путешественников?
И безо всякой надежды она ему ответила:
- Нет.
Он пошел в "Люфтгансу" сдаваться немцам. Там было светло, тепло, стекла вообще не было, и за двумя компьютерами сразу сидела мягкая женщина сорока двух лет в кофте. Она доброжелательно подняла глаза, и в его измятой груди потеплело.
- У меня странная ситуация.
- Говорите, - проговорила женщина, как врач.
- Меня не выпускают с валютой. Может быть, вы бы у меня взяли эти деньги на хранение? В конверт положим.
- Вы возвращаетесь?
- Нет.
- А как тогда я вам их отдам?
- Может быть, там? Через отделение "Люфтгансы" в Чикаго? Это, наверно, невозможно.
Женщина покачала головой.
- А вы в банке пробовали?
- Там нету чеков.
- А внизу? Там есть еще банк.
- Там закрыто.
- Странно. Должны двадцать четыре часа.
Вдруг горькая, но освобождающая идея пронеслась по его организму. Он улетит. Они его не остановят. Он выбросит эти деньги, выбросит. Черт с ними. подумаешь, тысяча четыреста. Еще есть.
- Так. Обменяйте доллары на рубли и вывезите рубли.
- И что я там с ними буду делать?
- Вы не возвращаетесь в Россию?
- Когда-нибудь, но неизвестно, когда.
- Все-таки лучше, чем выбросить.
- Хорошо, я подумаю. Я поищу. Я еще приду.
Надо походить, подумать, успокоиться. Без пяти шесть. Час до вылета. Еще зарегистрироваться, отстоять очередь к пограничникам... В общем, надо шевелиться. Надо шевелиться. Он гулял теперь вдоль длины этого большого амбара и ничего не делал. Время же в это время что-то делало. Шестеренки в голове Михаила оказались вдруг старые и беззубые или, возможно, были сконструированы сегодня утром в форме гладких валиков, или брызнуло на них откуда-то маслом, но только трения не было почти никакого и они не схватывали, только повторяли благозвучную, неаппетитную фразу: "Дело явно не вязалось". И правда.
Вот стоит у выхода милиционер, беседует с человеком в черной кожаной куртке. Этот мужчина был, скорее всего, инженер, так как, увидав в Мишиных глазах проскальзывающие валики, он подходит и легко спрашивает:
- Проблемы? Можно помочь?
Михаил рассказывает надоевшую своей простотой коллизию:
- Деньги, доллары, таможенник, дорожные чеки, брошу деньги на дорогу, пусть они подавятся.
Добрый незнакомец играет прозрачными глазами и спрашивает:
- Банк?
- Нет чеков.
- А внизу?
- Закрыт.
- А у вас какое гражданство?
- Американское, - отвечает Михаил с готовностью.
- Это плохо. Было бы российское, дали бы тысячу провезти. Ну ладно, хотите, я с таможней попробую договоритиься?
- Ну, попробуйте. А вы кто будете?
Дяденька смотрит на Михаила в некоторой растерянности. В этот утренний час ему не совсем ясно, как ответить на удивительно прямо поставленный вопрос.
- По должности, - поясняет Михаил.
- Я, - с сомнением говорит человек в черной кожаной куртке, - бригадир таксистов. Я сейчас.
Черная его спина удаляется и вдруг призрачно исчезает в изогнутой стене закрытых киосков, агентств, прилавков с яркими и блеклыми вывесками. Хочется устало положиться на волю этого человека. В слове "бригадир" есть что-то сельскохозяйственное, не к месту вспоминается палевая дымка над картофельным полем, студенты. Пока гулкие шестеренки и конусы выталкивают это светлое воспоминание, чтобы оно не мешало им тупо проворачивать масло, тот возвращается и говорит.
- Они не хотят связываться, но я попросил и, так и быть, они готовы помочь. За пятихатку.
От странности происходящего Михаил спрашивает:
- Сколько это?
- Пятьсот.
- Долларов?
- Да.
- Лучше, чем ничего.
- Тут один на днях улетел без денег. Все оставил. Еле согласились, не хотели даже.
На задворках задней части мишиной головы два маленьких валика отрастили зубчики и стали думать: "Хочет надуть", в то время как все остальные крупно и многочисленно мололи деревенскую чушь: "Бригадир хочет хатки, пятихатки". "Но обижать его не надо," - продолжали проснувщиеся шестереночки, - "это будет небезопасно. Поблагодари и отойди. Скажи, что подумаешь и вернешься. Предложение у него как будто незамысловатое, но уж больно он старается. У него такое лицо, как будто ты гусь. Ты не гусь и отойди."
- Большое вам спасибо. Я немножко подумаю и к вам подойду.
- Смотрите, чтобы они не передумали, - продолжал варить гуся человек с прозрачными глазами, - я буду здесь, - сказал он на прощанье, и Михаил плавно прошел назад к "Люфтгансе". Что-то начинало ускоряться.
У прилавка терся солидный полный господин иностранного производства, похожий на тетерева. Укатали Сивку крутые горки - забитый теперь и укатанный жизнью Михаил пристроился тетереву в хвост и совсем уж было приготовился покорно ждать, как приветливая тетя в кофте, отмахнувшись с пренебрежением от лесного гостя, обратила все свое разноцветное, приветливое удовольствие на Михаила, как на родного сына:
- Ну, что у вас?
- Тут один предлагает уладить с таможней. За пятихатку.
- Что-то больно дорого.
- А у меня такая идея. Давайте я у вас куплю билет куда-нибудь, потом его сдам и получу деньги назад.
- Давайте, - весело согласилась кассирша.
Время, не заметно ни для кого, начинало быстрее катить свои нищие, свои никчемные валы. Миша открыл рот, чтобы сказать:
- Ну-с, куда можно купить билет за тыщу триста, или около того, долларов? - но вместо этого плечо у него повернулось налево, в направлении таможни, и он заметил, что вместо намаченной фразы говорит:
- А вот, я только попробую еще раз, и тогда уже к вам приду.
По на диво чистым красноватым плиткам прошел Михаил - очереди неожиданно не было ни одного человека - туда, где ждал его таможенник, красивый, как иерей, в конусе капающего бриллиантового света. Их глаза встретились, и что-то изменилось в атмосфере, повеяло теплом и свежестью пасхального утра.
- Я пробовал, ни у кого нет, - мягко забубнил Михаил ненужные слова.
- Вот старший, пусть он решит. Если на свою ответственность, пожалуйста, имеет право. Я... - ласково и виновато напевал таможенник.
Рядом с ним неожиданно оказался молодой человек средних лет, тоже свеженький и весенний в своей поношенной форме.
- Сколько у вас? - приятно осведомился тот.
- Вот, тысяча четыреста, - вдохнул с надеждой Михаил, протягивая многострадальный казахский бланк, паспорт, билет и серую российскую бумажку. Небольшой ворох доверчиво разместился на прилавке.
- Больше ничего нет?
- Нет, - отвечал Михаил автоматически, думая про себя: "К чему это он клонит?" В голове не прояснилось, но стало куда чище.
- Больше валюты нет? - спросил старший.
- Нет.
- Ну, проходите. На этот раз, в виде исключения.
- Я не мог, он имеет право, старший, - виновато тянул иерей.
Михаил подхватил чемодан и портфель, услышав, как таможенный речитатив сделал модуляцию из радостно смущенной тональности в минор легкой угрозы:
- Поставьте вещи на ленту.
Опять синий чемодан легко проехал коленопреклоненный рентгеновский аппарат, а за ним следом и портфель. Потом Михаил до шести пятнадцати в полубессознательном состоянии шутил с двумя кассиршами за черножелтым прилавком "Люфтгансы", все не мог с ними расстаться - так долго, что забыл спросить себе место у прохода в самолете и сидел до самого Франкфурта меж двух пассажиров, сильно стиснутый и ослабевший. Больше никаких событий не было, только разве что в зале ожидания, еще полутемном, Шереметьевском, разбежавшись и разыгравшись, трехлетняя дочка каких-то американцев в кофточке розовой фланели бросилась к нему и, сидящему, доверчиво уткнулась в колени.
Через десять дней все эти перипетии уходили в далекий тыл и превращались уже из цветных воспоминаний в чернобурые. Сидя за столом в своем теплом, просторном кабинете с видом на одно из Великих озер, Михаил получил и прочитал электронную почту от коллеги на Байконуре. Новомодное это изобретение позволяло принимать и передавать сообщения почти со скоростью света в любую точку Земного шара. Из-за чрезвычайной простоты и доступности технической новинки с ее помощью стали переписываться и многие из тех, кто раньше не любил писать письма.
Коллега сообщала, что, оказывается, часа через два после старта ракеты "Протон", когда все работавшие на пусковой пили шампанское и всячески праздновали удачный запуск, а начальство было уже в аэропорту, по пути домой, вдруг как-то выяснилось, что не все прошло гладко. Оказалось, что разгонный блок в последний раз не включился, и шестигранный спутник остался, как привинченный, на первой, низкой орбите. Пользы от него там было ноль, передавать телевизионные каналы оттуда никак невозможно, так что четыре года работы и бессчетные миллионы денег ухнули в прорву Вселенной совершенно зря. Более того, и на этой бесполезной орбите спутнику будет долго не удержаться. Скоро он настолько опустится, что позволит себе войти в земную атмосфер, где частично сгорит, а что останется обломками упадет, и ладно если еще в океан. Если же кому-нибудь на голову, будут большие расходы по возмещению убытков. Как писал на заре авиации Маяковский:
Помни кто глазеть полез, -
рот зажмите крепко,
чтоб не плюнуть с поднебес
дяденьке на кепку.
Так что приобрело смысл поискать виновных и на них повесить материальную ответственность. Следственная комиссия задает всем вопросы, кто кому когда что сказал и что да как сделал, что раньше было, что позже.
Да кто же все им это теперь упомнит! Народ работал всю, почитай, последнюю неделю бессонно, круглосуточно. Сон им испортил память.
Таковы последствия и характер протекания временного сдвига.